Гольдебаев Александр Кондратьевич
Ссора

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ССОРА.

I.

   Василій Петровичъ Маровъ -- первоклассный машинистъ депо Криворотово, сорокапятилѣтній мужчина высокаго роста, сухощавый и желчный, съ небольшими, но строгими глазами, съ рѣденькой клинообразной бородкой, непредставителенъ съ перваго взгляда, но при ближайшемъ съ нимъ знакомствѣ внушаетъ къ себѣ большое уваженіе. Говоритъ онъ медленно, съ трудомъ, особенно когда волнуется, и начинаетъ заикаться; но рѣчь его всегда основательна и охотно выслушивается. Его очень цѣнитъ начальство и уважаютъ сослуживцы. Непрочь онъ со старыми пріятелями выпить въ свободное время, пображничать на семейныхъ празднествахъ; но на службѣ, на дѣлѣ Маровъ всегда трезвъ, строгъ къ себѣ и къ помощникамъ, а добросовѣстенъ, какъ никто изъ сослуживцевъ. Среди первоклассныхъ машинистовъ депо Криворотово есть люди старше Марова по лѣтамъ, по выслугѣ, но Маровъ превосходитъ ихъ служебной аккуратностью, знаніемъ дѣла, способностью сохранять хладнокровіе въ опасныхъ случаяхъ, столь частыхъ, столь обычныхъ въ отвѣтственной службѣ машиниста. Поѣзда чрезвычайной важности, когда съ ними ѣдутъ особы, чаще всего поручаются Марову, и у него имѣются благодарности со стороны иноземныхъ и отечественныхъ особъ, благополучно прослѣдовавшихъ съ Маровымъ мимо Криворотова. Со своимъ начальствомъ, всѣхъ чиновъ и величинъ, Маровъ держится почтительно, но съ достоинствомъ, безъ заискиванія, въ глаза забѣгать не любитъ и рѣжетъ правду.
   Но прямота и независимость Василія Петровича не вредятъ ему. Строгій начальникъ участка тяги, Николай Эрастовичъ Чернозубъ, инженеръ очень дѣльный, на похвалу скупой, такъ отзывается о Маровѣ:
   -- Маровъ -- лучшій машинистъ мой! Маровъ и Стратановичъ -- несравненные работники! У меня, слава Богу, около дюжины безукоризненно-отличныхъ машинистовъ, но Стратановичъ и Маровъ -- украшеніе депо Криворотово!
   Въ особенную заслугу Марову ставятъ его честность. Онъ гордо гнушается сдѣлокъ съ казнокрадами, и безсовѣстные сослуживцы его побаиваются.
   А тѣ, кому нѣтъ особенной надобности смущаться презрительно-прищуренныхъ сѣрыхъ глазъ Василія Петровича, любятъ его, несмотря на его придирчивый, ворчливый характеръ, уважаютъ въ немъ справедливаго человѣка и вѣрнаго въ словѣ товарища. Внѣ службы, въ компаніи, Маровъ, правда, ворчливъ, но онъ беззлобенъ, терпѣть не можетъ ссоръ, дрязгъ, пререканій и готовъ лучше уступить вздорному забіякѣ, чѣмъ поднимать шумъ. За полтора десятка лѣтъ, пока онъ служитъ на нашей дорогѣ, у него не было ни одной крупной ссоры, а стычки съ движенскими, неисправимыми кляузниками и сутягами, были лишь самыя незначительныя. Только въ собственной своей семьѣ, съ женой, съ дѣтьми, къ которымъ Василій Петровичъ относится такъ же сурово и строго, какъ и къ служебнымъ обязанностямъ, онъ становится неуступчиво-требователенъ, твердъ до безжалостности. "Дай бабѣ волю, она возьметъ двѣ",-- говоритъ Василій Петровичъ, и потому не даетъ воли почтенной Агафьѣ Михайловнѣ, боящейся его, какъ огня. Дѣтей же, какъ изстари извѣстно, надо учить, пока они поперекъ лавки укладываются, когда же лягутъ вдоль -- сами учить примутся.
   Но у безукоризненнаго машиниста есть крупный недостатокъ, причиняющій и ему самому горе, и Николаю Эрастовичу непріятности: онъ мѣняетъ помощниковъ чаще, чѣмъ шилинты у буксъ, гораздо чаще, чѣмъ дымогарныя трубы у своего отличнаго паровоза, серіи Я., номеръ сороковой. Требовательный, ревнивый къ дѣлу и къ благополучію своего стараго друга-паровоза, суровый машинистъ не умѣетъ снисходить къ слабостямъ молодыхъ людей, не щадитъ ихъ неопытности, ѣстъ ихъ за каждый ошибочный, жестъ, за крошечный вентилекъ, не начищенный до блеска, за прядочку концовъ, кинутую не тамъ, гдѣ указано, за малѣйшую промашку при исполненіи команды по обслуживанью котла... Да вѣдь какъ ѣстъ-то!-- съ бѣшенымъ скрежетомъ, съ необузданными вспышками брани, съ не прекращающейся воркотней, то бѣшеной, то -- что еще обиднѣе для самолюбивой молодости -- презрительной и уничтожающей. Больше трехъ мѣсяцевъ переносить "маровскую каторгу" нѣтъ силъ человѣческихъ, какъ увѣряютъ помощники. Но силы человѣческія до послѣдняго времени и не заходили такъ далеко, -- самый долгій срокъ службы помощника у Марова до сихъ поръ не превышалъ одного, много двухъ мѣсяцевъ.
   Чаще всего назначаютъ къ Марову какихъ-нибудь строптивцевъ, заводящихъ контры съ машинистами, и паровозъ серіи Я, номеръ сороковой, принадлежащій Василію Петровичу, обыкновенно является послѣдней инстанціей въ службѣ молодого строптивца: недѣля-другая "маровской каторги", и молодой человѣкъ уже бѣжитъ къ Николаю Эрастычу.
   -- Заявляю разсчетъ! Какъ угодно, а продолжать службу съ господиномъ Маровымъ никакъ невозможно! Не служба, а, надо прямо говорить, Сибирь, адъ кромѣшный!... Лучше увольте!
   Его увольняли, а къ Марову ставили слѣдующаго. Если же не находилось кандидата на увольненіе, то всегда былъ новичекъ въ депо, прибывшій надняхъ; назначали его къ Марову, и черезъ двѣ-три недѣли, черезъ мѣсяцъ шла та же исторія: ссоры, жалобы, зубовный скрежетъ съ одной, отчаяніе съ другой стороны,-- и неизбѣжный финалъ.
   -- Какъ угодно, господинъ начальникъ, а съ господиномъ Маровымъ работать невозможно!... Лучше послѣднимъ слесаремъ въ депѣ быть, чѣмъ у господина Марова въ помощникахъ!
   Забракованный Маровымъ помощникъ, перемѣстясь къ другому машинисту, менѣе придирчивому и умѣющему смотрѣть сквозь пальцы на дѣло, оказывался сноснымъ работникомъ, исправно служилъ, выходилъ въ дѣло.
   Сослуживцы старожилы, люди солидные и, конечно, кумовья, сватья, свояки Василія Петровича, время отъ времени пытались его усовѣщевать.
   -- И какъ это ты, Василій Петровичъ, не найдешь человѣка себѣ по нраву? Мѣняешь ты помощниковъ что мѣсяцъ, себя изводишь, обременяешь начальника!... Вѣдь ты всю молодежь супротивъ себя возстановилъ!...
   -- Ничего подѣлать съ собой не могу!-- сокрушенно сознавался Маровъ.-- Не люблю безпорядка, лѣности на службѣ, недоглядокъ... Лучше я самъ все сдѣлаю, всю грязную работу, лучше найму парня изъ депо вымыть, вычистить, чѣмъ грѣшить съ какимъ-нибудь негодяемъ, шалопаемъ!... По-моему -- какъ? Взялся ты за дѣло, сдѣлай его такъ, чтобы комаръ носу не подточилъ! Вѣдь наша работа, други мои, огонь, бѣда! Вѣдь не навозъ, а души человѣческія возимъ, и отвѣтъ на себя принимаемъ передъ Богомъ, передъ совѣстью!... Потому и обязаны каждый болтикъ, каждую гаечку обнюхать, облизать, провѣрить... А вѣдь они что, лѣнтяи! Языкомъ болтать ихъ дѣло, баклуши бить, да за сельскими дѣвками бѣгать!... О службѣ и не думаютъ!... Нѣтъ того сознанія, что въ каждую поѣздку сотню душъ человѣческихъ на вѣрную смерть, быть можетъ, веземъ!... Терпѣть не могу!...
   -- Ежели такъ понимать, Василій Петровичъ, то и служить нельзя!... Всѣ не безъ грѣха.
   -- Вотъ погоди, ужо дождешься нагоняя отъ самого за частую мѣну помощниковъ!-- смѣясь, припугнутъ Марова кумовья.
   -- Увидимъ!-- отвѣтитъ онъ съ легкой дрожью въ голосѣ.-- До сихъ поръ Богъ хранилъ... Не говоря нагоняя, а даже замѣчанія не заслужилъ... И за пятнадцать лѣтъ управленія паровозомъ, слава Богу, ни одного случая не было,-- добавитъ онъ не безъ гордости.
   -- Еще бы у тебя да случаи!... Чай ты бѣжишь няньчиться со своимъ паровозомъ за сутки до поѣзда!-- хохочутъ машинисты.
   -- На людей не надѣюсь -- это правда, -- отрѣжетъ имъ Маровъ.-- А оттого и исправность...
   -- Мученикъ ты, Василій Петровичъ!-- закончатъ свои увѣщанія старые паровозные волки, убѣдившись лишній разъ въ неисправимости Марова.
   "Самъ", нагоняемъ котораго пріятели попугиваютъ Марова, то-есть начальникъ тяги, лицо полумиѳическое и недосягаемо-далекое, обитающее въ недоступныхъ нѣдрахъ управленія, этотъ "самъ" давно уже знаетъ о роковомъ недостаткѣ Марова. Но онъ умѣетъ при случаѣ больше Марова снисходить къ недостаткамъ и смотрѣть сквозь пальцы на слабости тѣхъ изъ подчиненныхъ, которыхъ цѣнитъ. Раза два въ десятилѣтіе, прислушавшись къ ропоту помощниковъ, къ докладамъ ревизоровъ, "самъ" писалъ криворотскому начальнику своимъ до жесткости сжатымъ стилемъ: "Г. нач. XI уч. тяги. Маровъ слишкомъ часто мѣняетъ людей. Потрудитесь объяснить, чѣмъ это вызывается". И Николай Эрастовичъ столько же разъ давалъ отвѣтъ, приблизительно такого рода: "Г. нач. тяги. На надпись No 47898 и. ч. сообщить, что частая смѣна обусловливается лишь строгимъ отношеніемъ къ дѣлу со стороны Марова. Это безукоризненный машинистъ. Что же касается помощниковъ, большинство изъ нихъ нуждается именно въ строгомъ къ нимъ отношеніи".
   И "маровская каторга" оставалась въ томъ же положеніи. Мучился онъ самъ, ежемѣсячно начиная одно и то же дѣло передѣлывать снова, поѣдомъ ѣлъ помощниковъ, скрежеталъ зубами и вызывалъ проклятія молодежи.
   Съ годами этотъ маровскій обычай всѣмъ примелькался до того, что на него уже не обращали и вниманія.
   

II.

   И вотъ произошло истинное чудо, заставившее о себѣ говорить и основное депо Криворотово, и оба подчиненныя ему оборотныя депо -- Сухожилье и Малютино, и всѣ три дежурки, въ которыхъ сбирались на отдыхъ паровозныя бригады трехъ сосѣднихъ участковъ:
   -- У Марова новый помощникъ ѣздитъ сряду два мѣсяца.
   -- Да не можетъ быть?! Кто такой этотъ страстотерпецъ, ежели онъ не чортъ?
   -- Чортъ не чортъ, а что хохолъ, такъ это вѣрно... Хлѣбопчукъ какой-то, называютъ.
   -- Вотъ исторія-то!... И не гонитъ его Маровъ?
   -- Куда тебѣ! Не надышится!...
   -- А все-таки, надо ждать, скоро прогонитъ.
   Но за вторымъ мѣсяцемъ прошелъ и третій, а новый помощникъ Марова, на удивленье всѣмъ тремъ участкамъ, преблагополучно оставался у Марова. Любители поспорить на закладъ пропили немало пива и водки, держа пари, что обычная маровская исторія непремѣнно должна произойти черезъ недѣлю, черезъ двѣ, черезъ три, наконецъ. Но недѣли шли одна за другой, а необыкновенный человѣкъ, удивительный Хлѣбопчукъ, твердо стоялъ на своемъ служебномъ посту, по лѣвую сторону котла на паровозѣ серіи Я., номеръ сороковой, принадлежащемъ Марову.
   -- Кто онъ такой, этотъ чудесникъ? Что онъ сдѣлалъ съ нашимъ Васильемъ Петровичемъ?
   Хлѣбопчукомъ заинтересовались, какъ истиннымъ чудомъ. О диковинномъ молодомъ человѣкѣ говорили всѣ криворотовцы, старъ и младъ; дѣвицы же бѣгали табунками къ его окнамъ, чтобы подсмотрѣть подъ покровомъ темноты, что онъ дѣлаетъ, чѣмъ онъ занятъ.-- "Чита-атъ!... Чита-атъ!" -- слышался шепотъ и смѣхъ этихъ шпіонокъ.
   Онъ былъ чрезвычайно необщителенъ, пріятелей не заводилъ;-- какъ появился въ Криворотовѣ, такъ и сталъ сразу затворникомъ, ни съ кѣмъ не сходясь ближе служебныхъ отношеній. Средняго роста, пониже Марова, но значительно шире его костью и полнѣе, молодой человѣкъ былъ смуглъ лицомъ, волосомъ черенъ, скуластъ и непригляденъ. Широкія черныя брови на низкомъ и смугломъ лбѣ, покрытомъ морщинами, старили Хлѣбопчука лѣтъ на десятокъ; а когда онъ хмурилъ эти широкія брови, глядя понурымъ и печальнымъ взглядомъ темнокарихъ глазъ, его смуглое безбородое лицо принимало совсѣмъ старческое и мрачное выраженіе, не располагавшее къ пріятельской болтовнѣ. Людей онъ сторонился, и люди стали его сторониться, послѣ тщетныхъ попытокъ сблизиться съ нимъ ради выпивки, картъ, дѣвченокъ. Жилъ онъ монахомъ, водки не пилъ ни капли, въ карты не игралъ, и все читалъ книги, принадлежащія лично ему, привезенныя имъ съ собой въ большомъ ящикѣ, который онъ хранилъ подъ кроватью и держалъ на замкѣ.
   Явился онъ въ Криворотово откуда-то съ юга,-- изъ Херсона или изъ Житоміра,-- и поступилъ въ депо слесаремъ, сдавши пробу сразу на рубль съ четвертакомъ. А мѣсяца два спустя, присмотрѣвшись къ людямъ и къ порядкамъ нашего депо, новичокъ-слесарь улучилъ минуту, когда на паровозѣ серіи Я., номеръ 40 началась обычная исторія съ помощникомъ, чуть ли не сто пятидесятымъ по порядку, и отправился къ начальнику проситься къ Марову въ помощники. Николай Эрастычъ ушамъ не повѣрилъ, когда услышалъ безпримѣрную просьбу.
   -- Къ Марову?-- спросилъ онъ, вскидывая глаза на понураго смуглаго парня, стоявшаго въ почтительномъ отдаленіи у стола въ начальническомъ кабинетѣ,-- гм!... А тебѣ извѣстно, что Маровъ очень строгій и даже тяжелый человѣкъ?
   -- Да, господинъ начальникъ,-- спокойно отвѣтилъ Хлѣбопчукъ.
   Инженеръ Чернозубъ всталъ изъ-за стола, прошелся по линолеумовой дорожкѣ взадъ-впередъ и далъ себѣ время подумать надъ необычайной просьбой слесаря.
   "Работникъ превосходный, по отзывамъ монтера,-- думалъ онъ о Хлѣбопчукѣ,-- работникъ какихъ не много... Если онъ оборвется у почтеннѣйшаго Василья Петровича да,-- что очень возможно,:-- смутится отъ неудачи,-- уволится, пожалуй, и депо лишится полезнаго слесаря, каковыхъ у меня весьма маловато"...
   -- Что же, послушай, Хлѣбопчукъ, тебѣ такъ хочется на паровозъ?
   -- Да, господинъ начальникъ,-- признался хмурый парень.
   -- Такъ повремени до осени, когда усилится товарное движеніе,-- тогда можно будетъ тебя помѣстить на какой-нибудь паровозъ.
   Но это обѣщаніе, повидимому, не удовлетворило просителя: онъ потупилъ глаза и не трогался съ мѣста, а на его смугломъ и черномъ отъ копоти лбѣ заходили морщины.
   -- Тебѣ хочется непремѣнно къ Марову?-- спросилъ Николай Эрастычъ.
   -- Такъ точно,-- съ живостью отвѣтилъ слесарь, морщины котораго быстро разгладились.-- Жеконскій у него не проченъ,-- добавилъ онъ вполголоса.
   -- Гм!... Къ Марову хочешь!... Что-жъ,-- отлично,-- согласился начальникъ, усмѣхаясь.-- Жеконскій дѣйствительно непроченъ и и, вѣроятно, на-дняхъ откажется ѣздить съ Маровымъ. Но поладишь ли ты съ нимъ?
   -- Да, господинъ начальникъ,-- твердо отвѣтилъ Хлѣбопчукъ. Судя по твердости тона и по увѣренности взгляда, слѣдовало заключить, что этотъ угрюмый, но бравый парень хорошо обдумалъ свою просьбу.
   -- Я былъ бы очень радъ, знаешь... Въ сущности Маровъ далеко не злой человѣкъ, лишь строгъ и нервенъ. Угодить ему трудно, но при желаніи возможно: стоитъ только заниматься дѣломъ добросовѣстно, не лодарничать, точно исполнять инструкціи.
   -- Я знаю, что это такъ, господинъ начальникъ.
   -- Хорошо. Ты уже работалъ на паровозѣ?
   -- Такъ точно. На Жабинко-Пинской... Паровозъ я знаю, господинъ начальникъ.
   -- Ну, отлично,-- поѣзжай съ Маровымъ. Я скажу ему, когда уйдетъ Жеконскій отъ него.
   -- Слушаю, господинъ начальникъ.
   Хлѣбопчукъ отступилъ къ выходу съ довольнымъ видомъ, съ яснымъ лбомъ. Чернозубъ нашелъ не лишнимъ однако остановить его для новаго предупрежденія, которымъ какъ бы закрѣплялось пріятное для начальника соглашеніе.
   -- Только, послушай, помни, что ты нѣкоторымъ образомъ далъ обѣщаніе твердо держаться на мѣстѣ. Ты самъ просишься къ Марову, почему самъ же будешь обязанъ заботиться о прочности своего положенія.
   -- Такъ точно,-- согласился Хлѣбопчукъ съ этимъ выводомъ, глядя начальнику прямо въ глаза серьезно и увѣренно.
   Дня черезъ три онъ началъ ѣздить съ Васильемъ Петровичемъ и приводить своей безпримѣрной прочностью всѣхъ въ изумленіе, которое росло съ каждой новой недѣлей его несмѣняемой службы у суроваго, требовательнаго, ворчливаго, невыносимаго, капризнаго, грознаго машиниста.
   

III.

   -- Хохолъ точно опѣлъ, околдовалъ этого лютаго пса!-- говорили помощники, вызнавшіе по личному опыту "маровскую каторгу".-- Такъ обмякъ, людоѣдъ, такъ притихъ, присмирѣлъ,-- точно и нѣтъ его!... Просто шелковый сталъ, злой чортъ!... И ужъ на паровозѣ не торчитъ, какъ бывало прежде,-- сталъ святого лодыря праздновать, собака цѣпная... Даже, гляди, улыбаться выучился, рожа его злющая просвѣтлѣла... Видно,-- калугуромъ своимъ понурымъ доволенъ.
   -- Колдуны они, эти калугуришки,-- вотъ въ чемъ вся суть, голова. Тутъ, какъ хочешь, дѣло не чисто. Просто-на просто, опоилъ Марова чѣмъ-нибудь хохолъ. Вѣдь, помни, пятый мѣсяцъ ѣздитъ, и,-- не то что ссориться или бы жаловаться другъ на друга,-- водой ихъ не разольешь!... Тутъ не безъ колдовства, братцы!...
   И на самомъ дѣлѣ, при видѣ Марова, значительно измѣнившагося къ лучшему, мысль о колдовствѣ приходила сама собой въ голову даже и тѣмъ изъ молодыхъ криворотовцевъ, которые обучались въ техническомъ и зачерпнули изъ кладезя невѣрія вмѣстѣ съ геометріей и геодезіей.
   Василій Петровичъ, что ни день, становился все благодушнѣе. Его сухощавое нервное лицо стала освѣщать пріятная, нѣсколько лѣнивая улыбка, глаза почти разучились щуриться, а въ походкѣ, въ движеніяхъ появилась солидная неторопливость человѣка, вполнѣ увѣреннаго, что его бездѣятельность къ худымъ послѣдствіямъ не поведетъ. Угрюмый слесарь въ совершенствѣ выполнилъ обѣщаніе угодить Марову, и Николай Эрастычъ вздыхалъ спокойно: наконецъ то у его любимаго машиниста нашелся достойный помощникъ. Встрѣтится онъ гдѣ-нибудь у мастерской, на платформѣ съ "украшеніемъ депо Криворотово" и задастъ ему веселый вопросъ:
   -- Ну, что, Василій Петровичъ, довольны своимъ помогалой?
   -- Н-ничего,-- сдержано отвѣтитъ Маровъ, точно боясь сглазить своего Саву,-- пока Богъ милостивъ, Николай Эрастовичъ.
   -- Хлѣбопчукъ хорошій работникъ!-- съ жаромъ похвалитъ скупой на похвалу Чернозубъ.
   -- Ничего,-- снова подтвердитъ Маровъ, такъ же осторожно,-- работникъ, слава Богу, исправный...
   И тотчасъ же поспѣшитъ перемѣнить тему, заведя дѣловой разговоръ о необходимомъ ремонтѣ.
   -- Поршневыя кольца, записалъ я, смѣнить, Николай Эрастычъ... У задняго тендернаго ската, какъ я докладывалъ вамъ, выбоины въ четыре съ половиной милиметра,-- переточить бы бандажи...
   А въ вечернюю пору, сидя съ собственнымъ своимъ помощникомъ за составленіемъ наряда бригадъ, причемъ идетъ поминовеніе "ввѣренныхъ", какъ за проскомидіей, встрѣтится Николай Эрастовичъ съ любезной ему парочкой сорокового паровоза и высказываетъ съ отеческимъ умиленіемъ свое удовольствіе юному инженеру.
   -- Неразлучны, голубчики!... Я всегда, знаете, былъ того мнѣнія, Михаилъ Семенычъ, что не Маровъ причина частой смѣны помощниковъ, а неимѣніе хорошихъ добросовѣстныхъ работниковъ среди нашихъ шалопаевъ. Посмотрите на Хлѣбопчука!-- ѣздитъ же вотъ человѣкъ пять мѣсяцевъ съ Маровымъ, и -- ни одной жалобы, ни малѣйшаго неудовольствія. Молодецъ, Хлѣбопчукъ!...
   Хлѣбопчукъ покорилъ суроваго машиниста сразу, привлекъ къ себѣ его сердце въ первый же день, какъ поступилъ къ нему подъ начало. Прибѣжавши къ паровозу чуть не за три часа до расписанія,-- какъ привыкъ дѣлать это всегда, не надѣясь на помощника,-- Маровъ нашелъ, что его машина уже готова къ отправленію, и даже глазамъ не повѣрилъ. Вычищенъ, вылощенъ, заправленъ, бодръ и свѣжъ, молодецъ-паровозъ мѣрно и спокойно щелкаетъ, качая воздухъ въ тормозный резервуаръ и радостно вздрагиваетъ, какъ сытый молодой конь, ожидающій веселой пробѣжки. Поднялся изумленный, невѣрящій себѣ машинистъ въ будку, глянулъ придирчивымъ взглядомъ туда и сюда, потрогалъ тотъ и другой краникъ,-- рѣшительно не къ чему прицѣпиться... Слѣзъ, обошелъ своего желѣзнаго друга кругомъ, посмотрѣлъ на работу Хлѣбопчука, крѣпившаго гайки у параллелей,-- все въ порядкѣ, все какъ слѣдуетъ быть... Нечего и сказать этому новичку. Фонари хоть сейчасъ на выставку, ихъ рефлекторы -- какъ серебро, стекла у лампъ вычищены до совершенной прозрачности... Даже досада разобрала было въ первую минуту отъ неожиданной необходимости молчать, не ворчать, не скрежетать зубами, даже какъ-то тоскливо на сердцѣ стало отъ сознанія, что у паровоза и дѣла нѣтъ никакого. Все готово!-- садись, машинистъ, и трогай подъ нефть, подъ трубу...
   Но эта легкая досада, пріятная тоска бездѣйствія была только въ первую минуту и больше уже не повторялась, уступивши мѣсто чувству довольства, которое росло съ каждой новой "турой" при участіи добросовѣстнаго помощника. "Злая собака" Маровъ былъ отнынѣ кротокъ, какъ ягненокъ.
   Строгаго работника ничѣмъ такъ не разнѣжишь и не смягчишь, какъ добросовѣстнымъ отношеніемъ къ дѣлу: Василій Петровичъ, благодаря дѣловитости своего новаго помощника, сталъ неузнаваемъ даже для самого себя,-- спокоенъ, ровенъ, ясенъ, тихъ. Съ теченіемъ времени онъ до того обмякъ и разнѣжился, что началъ вдаваться въ поэзію и сталъ посвящать свои досуги мечтамъ, задушевнымъ бесѣдамъ о такихъ вопросахъ, какіе прежде ему и въ голову не приходили,-- о далекихъ странахъ и о порядкахъ въ нихъ, о чувствахъ и предчувствіяхъ, о звѣздахъ и безпредѣльности Божія міра, о судьбѣ человѣка здѣсь и на томъ свѣтѣ...
   Подчасъ, сидя въ залѣ перваго класса,-- а за послѣднее время у него, благодаря Хлѣбопчуку и свободѣ, нерѣдко являлось желаніе покичиться передъ сослуживцами своей бездѣятельностью и посидѣть, въ ожиданіи звонка, за бутылкой пива,-- подчасъ онъ подвергался незлобивымъ насмѣшкамъ кумовьевъ и сватьевъ, и не прищуривалъ глазъ, не металъ искорокъ,-- не гнѣвался, какъ это было раньше, но спокойно выслушивалъ насмѣшки, зная, что его удачѣ завидуютъ.
   -- Сидишь?-- подмигнутъ на него машинисты,-- паровозъ-отъ бросилъ?
   -- Сижу,-- отвѣтитъ, не торопясь, Василій Петровичъ.-- Не все вамъ однимъ лодарничать,-- пришелъ и мой чередъ.
   -- Крѣпостного нашелъ!... Ва-ажничаетъ!...-- "Я ли, не я ли, гуляю въ вокзалѣ"... Бѣги скорѣе къ машинѣ! Савка твой паровозъ на кругу свалилъ.
   -- Ну, и ладно... Онъ, братъ, порядки-то не меньше васъ знаетъ, и безъ машиниста съ мѣста не тронется.
   -- Когда прогонишь хохла-то?
   -- Что мнѣ его гнать-то?... Дай Богъ вамъ такихъ хохловъ!...
   -- Что говорить,-- парнина завидный,-- перемѣнитъ тонъ насмѣшникъ.-- Ужъ не даромъ, братцы, пошвыркивалъ народомъ, какъ щепками, нашъ Василь Петровичъ!-- вотъ и дошвыркался до заправскаго человѣка... А теперь, вишь, важничаетъ.
   -- Хитрый!... Онъ потому и баталился вѣкъ съ помощниками, что дожидался, когда Хлѣбопчукъ припожалуетъ... Не стоишь ты, сварливецъ, такого помощника!...
   -- Вотъ видно стою, ежели у меня прижился.
   -- Прижился!... Велика важность! Поманить только пальцемъ! Сейчасъ же отъ тебя, тирана, къ кому угодно перейдетъ съ удовольствіемъ...
   -- Помани-ка,-- подзадоритъ Василій Петровичъ съ загадочной усмѣшкой.
   -- А что, старики, давайте отобьемъ у Марова Савву!-- предложитъ кто-нибудь изъ кумовьевъ при дружномъ смѣхѣ остальныхъ.
   Смѣется и Василій Петровичъ. Но, въ то же время, у него проскальзываетъ тѣнь безпокойства на лицѣ.
   -- Нѣтъ, господа, не удастся вамъ это!-- говоритъ онъ едва слышно и какъ-то растерянно.
   -- Почему? Клятву, что ли, далъ онъ въ вѣрности до гроба?-- хохочутъ машинисты.
   -- Клятвы не давалъ... А отъ меня не уйдетъ,-- закончилъ Маровъ, потупивши глаза и хмуря брови.
   На чемъ основывалъ Маровъ свою увѣренность, что Хлѣбопчукъ отъ него не перейдетъ къ другому машинисту? Онъ и самъ не отдавалъ себѣ въ этомъ отчета. Помощники съ машинистами ничѣмъ, кромѣ службы, не связаны; продолжительность ихъ совмѣстной службы въ большинствѣ случаевъ не длится свыше трехъ лѣтъ,-- вполнѣ солидный срокъ для пріобрѣтенія права экзаменоваться на управленіе паровозомъ,-- и помощнику надо быть феноменальнымъ тупицей, если онъ и четвертый годъ остается на томъ же мѣстѣ. А Хлѣбопчукъ, по отзывамъ самого Василія Петровича, настолько солидно зналъ паровозное дѣло,-- ремонтъ, управленіе, казуистику случайностей, инструкціи, что ему можно было безбоязненно поручать паровозъ въ пути и спать спокойно. Такимъ образомъ, Хлѣбопчукъ, случись нужда въ машинистахъ, могъ получить завтра же отъ Николая Эрастовича приказаніе отправиться въ городъ на экзаменъ и вернуться оттуда съ правомъ на управленіе паровозомъ на маневрахъ, чѣмъ и обусловливалась бы неизбѣжная съ нимъ разлука. И, тѣмъ не менѣе, Василію Петровичу думалось, что послѣдній его помощникъ не уйдетъ отъ него, чувствовалось, что они съ Хлѣбопчукомъ неразлучны.
   Почему? Въ чемъ причина?
   Среда, воспитаніе, трудовая жизнь съ малыхъ лѣтъ, отвѣтственная служба, полная роковыхъ возможностей,-- всѣ эти условія не пріучили Василія Петровича къ самоуглубленію, къ умѣнью находить объясненіе сложнымъ явленіямъ міра внѣшняго и внутренняго, давать самому себѣ послѣдовательные отвѣты, которые удовлетворяли бы собственную любознательность, успокоивали бы тревогу сердца и ума, подчасъ тяжелую и неразрѣшимую. За свои сорокъ пять лѣтъ машинистъ Маровъ, какъ и всякій пожившій человѣкъ, немало сталкивался съ необъяснимыми случаями, съ явленіями, которые ставили втупикъ, съ собственными чувствами и побужденіями, сила которыхъ была и ясна, и властна, а происхожденіе загадочно; но, какъ и большинство изъ нашего брата, криворотовцевъ,-- разгадокъ найти не могъ, и отходилъ къ своему будничному дѣлу съ налетомъ недоумѣнія на душѣ. Тамъ прервалъ счастливую жизнь пулей богатый молодой человѣкъ, тутъ разошлись прочь мужъ и жена, прожившіе душа въ душу полсотни лѣтъ; тамъ у почтеннаго, всѣми уважаемаго отца, выросъ сынъ негодяй, тутъ богобоязненный мужъ и примѣрный семьянинъ, честно доживши до старости, началъ пить и развратничать... Отчего? Въ чемъ причина?
   Также не могъ онъ объяснить и своей увѣренности въ Хлѣбопчукѣ. Чувствовалось ему, что межъ нимъ и его послѣднимъ помощникомъ возникла связь, нисколько не похожая на обычную пріязнь съ кумовьями, сватьями, сослуживцами и добрыми собутыльниками; чувствовалось, что не нужно о ней разсказывать добрымъ собутыльникамъ, такъ какъ и не разскажешь имъ толкомъ, въ чемъ вся суть, въ чемъ заключается непонятная и самому ему пріятность общенія съ "хохликомъ", задушевной съ нимъ бесѣды, касавшейся такихъ предметовъ, о которыхъ Василію Петровичу еще не приходилось разсуждать съ кумовьями-сослуживцами... Надо сознаться, что всѣмъ, знавшимъ Василія Петровича за человѣка очень умнаго,-- по нашей, криворотовской, мѣркѣ, очень "серьезнаго", казалась странной, удивительной, чудной, его необыкновенная нѣжность къ угрюмому хохлику, ведущему затворническую жизнь, избѣгавшему общества, вина, табаку, женщинъ, читавшему какія-то книги, къ человѣку "маленечко того",-- однимъ словомъ, не въ полномъ разсудкѣ; и эта общественная оцѣнка не ускользала отъ сознанія Василія Петровича, педагогически-невоздѣланнаго, но очень чуткаго; и она оказывала свое вліяніе, затрудняя попытки найти отвѣтъ на вопросъ: въ чемъ причина, что ему такъ милъ и дорогъ его послѣдній помощникъ, и почему онъ такъ хочетъ вѣрить, что съ Хлѣбопчукомъ они неразлучны?
   

IV.

   На паровозѣ, въ шестичасовыя "туры" изъ конца въ конецъ участка; на большихъ станціяхъ, въ получасовыя остановки; на малыхъ полустанкахъ, разъѣздахъ, платформахъ, гдѣ почтовый стоитъ отъ одной до десяти минутъ; въ дежуркахъ, наконецъ, гдѣ приходится часами ожидать обратной "туры",-- пользуясь каждымъ случаемъ уединенія вдвоемъ, безъ помѣхи со стороны другихъ ожидающихъ, гуляя по полю, если есть въ дежуркѣ эти другіе, купаясь или забираясь съ Хлѣбопчукомъ въ уютную тѣнь рощицы, Василій Петровичъ говорилъ, говорилъ съ своимъ помощникомъ и, казалось, не могъ наговориться.
   Медленно, не спѣша, съ длинными паузами, ставилъ онъ Хлѣбопчуку вопросы, какихъ никогда и никому другому не ставилъ, затрудняясь и выборомъ словъ, и непривычной, головоломной и изнурительной работой размышленія; медленно, спокойно, съ такими же длинными паузами, давалъ Хлѣбопчукъ отвѣты. Для одинокаго чужанина Саввы эти задушевныя бесѣды съ Василіемъ Петровичемъ были трогательны, какъ добрая, сулящая привѣтъ улыбка для сироты; для Марова же онѣ являлись какой-то мучительной отрадой, которая терзала умъ и душу, опьяняя ихъ и томя.
   Возвращаясь домой въ Криворотово, "снявшись" съ паровоза, они замолкали для этихъ бесѣдъ на все время, пока домовничали, и каждый изъ нихъ велъ свою отдѣльную жизнь, почти не встрѣчаясь другъ съ другомъ. Но тѣмъ охотнѣе, тѣмъ любовнѣе стремились оба къ другу -- паровозу въ предписанный нарядомъ часъ ихъ поѣздки, тѣмъ сердечнѣе было ихъ торопливое, какъ бы стыдящееся собственной теплоты, рукопожатіе, которымъ они молча обмѣнивались, сойдясь у котла ихъ паровоза послѣ цѣлыхъ сутокъ разлуки. И они снова говорили, говорили, опьяняя другъ друга музыкой голосовъ, согрѣтыхъ обоюдной симпатіей. И ихъ сердца бились повышеннымъ, облагороженнымъ ритмомъ.
   Изъ этихъ интимныхъ и задушевныхъ бесѣдъ выяснилось, между прочимъ, для Василія Петровича, что его помощникъ не нашей вѣры, что недавно еще онъ былъ счастливъ въ жизни и что въ настоящее время у него разбито сердце: дифтеритъ отнялъ у него жену, которая была ему "по совѣсти", и двоихъ дѣтей, которыхъ онъ "такъ любилъ". Когда Савва, глуша волненіе порывистой возней съ поддуваломъ, выжималъ изъ горла признанія въ неутѣшномъ горѣ, Василій Петровичъ не сумѣлъ побороть досадной "бабьей" слабости и высунулъ голову на волю, чтобы смигнуть слезы... Среди продолжительнаго молчанія, наступившаго за этой гнетущей минутой, у Василія Петровича впервые появилась теплая мысль утѣшить какъ-нибудь разбитое сердце бѣднаго сироты... И лучше всего утѣшить такимъ способомъ, который закрѣпостилъ бы. это сердце ему, Василію Петровичу,-- выдать за Савву старшую дочь Лизурку, когда ей выйдутъ года, то-есть года черезъ полтора. Сообщать Хлѣбопчуку этотъ планъ Василій Петровичъ до поры до времени не желалъ; но мысль породниться съ симпатичнымъ человѣкомъ пришлась такъ по душѣ, что не останавливала православнаго христіанина-церковника даже передъ соображеніями о разницѣ вѣроисповѣданій.
   Хлѣбопчукъ по дружески довѣрчиво открылся Марову въ томъ, что находилъ необходимымъ тщательно скрывать отъ всѣхъ: Маровъ зналъ, что его помощникъ вѣруетъ въ Господа Вседержителя, признаетъ Сына Божія, Святую Дѣву, апостоловъ, но молится не по нашему, въ церковь не ходитъ и принадлежитъ къ сектѣ, которую строго преслѣдуютъ урядники, такъ какъ ея послѣдователи не пріемлютъ многаго изъ нашего закона, не зовутъ попа для совершенія требъ,-- сами брачатся, сами напутствуютъ покойниковъ... Жутко было православному вообразить самого себя на мѣстѣ еретика-отщепенца!
   Но чувство симпатіи пристрастно и лицепріятно; какъ ни страшна казалась вражда Саввы съ церковью, въ сердцѣ Василія Петровича нашлось, однако, оправданіе еретику-другу, и именно въ томъ, что онъ былъ образцомъ высокой нравственности. И всѣ они, эти еретики, по описаніямъ Саввы, оказывались таковыми же, какъ и онъ, такъ что высоконравственный Сава не составлялъ исключенія,-- всѣ они жили дружно, честно, трезво, всѣ готовы были жертвовать послѣднимъ ради братской поддержки ближнему, кто бы онъ ни былъ, свой или чужой, гонимый или гонитель. Ихъ любили и уважали сосѣди всѣхъ вѣръ,-- нѣмцы, поляки и русскіе, ихъ жалѣло начальство, обязанное гнать ихъ и преслѣдовать, а урядникъ, случалось, прежде чѣмъ наскочить на ихъ мирное стадо, спѣшивался съ коня и въ тиши ночной подходилъ къ ихъ околицѣ, чтобы шепнуть о своемъ завтрашнемъ наскокѣ. Такъ признавался другу-машинисту Савва, безхитростный, прямой мужикъ, а Василій Петровичъ слушалъ дружескія признанія достойнаго, честнаго человѣка, искренно имъ любимаго и думалъ:
   "Нѣтъ словъ, они наврядъ ли попадутъ въ царство небесное,-- хоть бы Хлѣбопчукъ и другіе-прочіе его вѣры... Въ церкву не ходятъ, живутъ безъ причастія, хоронятъ -- не отпѣваютъ, дѣтей растятъ некрещеныхъ... Ну, только то сказать, что все это -- дѣло ихъ совѣсти, на все на то, чего они не исполняютъ, у нихъ есть резонъ, въ отвѣтѣ же передъ Богомъ не кто иной, какъ они сами. Что же касаемо остального прочаго, то люди они такіе, какихъ поискать -- не найдешь. Взять хоть бы Савву опять же: что добрый, что скромный, что трудящій... Поищи-ка такихъ среди нашихъ, православныхъ!"
   Всего же больше нравилось Марову въ Хлѣбопчукѣ то, что Савва былъ такъ ли, сякъ ли свѣдущъ во многомъ, чего совершенно не зналъ Василій Петровичъ и о чемъ ему приходилось впервые думать и разсуждать лишь при разговорахъ съ его послѣднимъ помощникомъ. Чужанинъ-раскольникъ, угрюмый и молчаливый со всѣми, кромѣ Марова, жилъ и въ Нѣмцахъ, и въ Турціи, и среди венгерцевъ, сталкиваясь съ людьми разныхъ странъ и націй, степеней развитія и политическихъ окрасокъ, а, между прочимъ, и съ тѣми изъ русскихъ, кому вольготнѣе живется, по ихъ политическимъ или религіознымъ особенностямъ, у сосѣдей, чѣмъ дома. Такимъ образомъ, землепроходу-Саввѣ было о чемъ поразсказать любознательному другу-домосѣду, съ которымъ такъ пріятно складывалась бесѣда, такъ хорошо думалось вслухъ. Савва описывалъ Василію Петровичу, насколько самъ это зналъ, по слухамъ и по книгамъ, какъ живутъ люди въ разныхъ земляхъ, въ Америкѣ, даже въ Австраліи, какъ тамъ понимаютъ рабочаго человѣка, какія тамъ существуютъ вѣры, обычаи, нравы и диковины. Сообщалъ иногда, къ разговору, такіе факты изъ текущей жизни Россіи и изъ ея исторіи, которые въ газетахъ не напечатаны, въ хрестоматіяхъ и лѣтописяхъ не упомянуты, но которые, дойдя окольнымъ путемъ до слуха нашего брата-криворотовца, заставляютъ воскликнуть: "Та-та-та!... Во-отъ оно въ чемъ штука-то!..."
   Еще и еще больше, чѣмъ эти запрещенные предметы, еще глубже ихъ и сильнѣй волновали Василія Петровича бесѣды о томъ, что позволено къ обсужденію всѣмъ, что нигдѣ никѣмъ не запрещено, и, тѣмъ не менѣе, никому и никогда не доступно, это всѣхъ и навсегда сокрыто,-- о тайнахъ мірозданія, о загадочныхъ свѣтилахъ, разсѣянныхъ въ пространствѣ, о головокружительномъ, леденящемъ умы представленіи безконечности...
   Блѣднѣя отъ душевной муки и закрывая глаза, говорилъ онъ о разстояніяхъ между землей и ближайшей къ ней звѣздой, какой-нибудь Вегой, попутно объясняя, какъ могъ, какъ умѣлъ, и способы, которыми опредѣляли астрономы разстоянія, непостигаемыя умомъ простыхъ людей; и съ горячимъ благоговѣніемъ вполнѣ убѣжденнаго человѣка онъ утверждалъ, глядя на звѣзды, что люди земли не одиноки въ мірозданіи, что за милліонами милліоновъ верстъ у насъ есть сосѣди, наши подобія, но лучше насъ и, быть можетъ, милѣе для Создателя, чѣмъ мы, злыя и грѣшныя дѣти земли... Съ знаніемъ дѣла разсказывалъ онъ также о Лунѣ, о Марсѣ, о Сиріусѣ, котораго считалъ солнцемъ тѣхъ планетъ, что окружаютъ Сиріусъ, оставаясь незримыми для насъ, за дальностью разстоянія.
   Такія рѣчи были для Василія Петровича не только новы, но и мучительно привлекательны; онѣ вспугивали и терзали его умъ, заставляя сердце замирать отъ ужаса и наслажденія, какъ отъ взгляда въ бездонную пропасть. Ни о чемъ такомъ онъ не задумывался никогда, до близкаго знакомства съ Хлѣбопчукомъ, до задушевныхъ бесѣдъ съ нимъ. Читалъ онъ мало вообще, а о какихъ-либо Фламмаріонахъ не имѣлъ понятія даже и по наслышкѣ. И рѣчи Саввы открыли передъ нимъ новый необъятно-безконечный міръ, полный и ужаса, и наслажденія.
   Когда онъ въ первый разъ, подъ впечатлѣніемъ разговора о вселенной, отдался мысли о страшной безднѣ, называемой пространствомъ, ему пришлось распроститься съ мыслью объ отдыхѣ и провздыхать всю ночь.
   "Ну, хорошо,-- разсуждалъ онъ самъ съ собою, среди темноты и тараканьяго шороха,-- ну, пускай, оказался конецъ этому пространству коробка этакая громадная. А за коробкой что?... Опять пространство, которому конца нѣтъ?..."
   Тупая тоска леденила сердце. Василій Петровичъ шепталъ:
   "Какъ же это такъ? Почему же? Въ чемъ же причина?"
   Двѣ-три "туры", захватывающія ночное время, онъ боялся наводить бесѣду на страшные вопросы, не смѣлъ глазъ поднять къ таинственной безднѣ, разверзавшейся надъ нимъ и надъ землей въ торжественно-грозномъ уборѣ неисчислимыхъ загадокъ-свѣтилъ, сіявшихъ, какъ крупные брилліанты, тогда какъ земля, по словамъ Саввы, была видна жителямъ тѣхъ далекихъ міровъ лишь едва замѣтной блѣдно-голубой звѣздочкой...
   -- Господи, Твоя воля!-- говорилъ Василій Петровичъ уже безъ трепета, съ тихой покорностью человѣка, примирившагося съ неотстранимымъ ужасомъ и слѣдя за указующимъ перстомъ Саввы,-- Творецъ всемогущій! Неужели же и тамъ такіе же, къ примѣру, люди, города, луга, рощицы? И поѣздъ, быть можетъ, такъ же стоитъ на станціи, и механики, какъ мы, которые смотрятъ на насъ и разговариваютъ о блѣдной звѣздочкѣ!... Ума помраченье!... Неужели же, Савва Михайлычъ, жительствуютъ и тамъ Божьи твари?
   -- Для человѣка невозможно, для Бога же все возможно!
   -- Ну, страшно подумать обо всемъ объ этомъ, Савва Михайлычъ! Взять хошь бы то -- нѣтъ конца!... Какъ это мы объ этомъ не подумаемъ, не вспомнимъ, не закручинимся?! Живемъ себѣ и не замѣчаемъ... Взяли бы хоть то въ соображеніе,-- поѣзжай, къ примѣру, курьерскимъ сотни, тысячи лѣтъ, и все -- пространство, пространство, и нѣтъ ему конца!... Въ чемъ же причина, Господи Ты, Боже Ты мой?...
   -- Сокрыто отъ нашего ума Создателемъ!-- отзывался на этотъ тоскливый вопросъ Савва и, глубоко вздохнувши, принимался за работу у котла.
   Разговоры прерывались гулкимъ шумомъ бѣгущаго паровоза до слѣдующей остановки, ко времени которой прикапливались въ головѣ Василія Петровича новые вопросы, новыя сомнѣнія и тревоги души, терявшей равновѣсіе.
   -- А какъ же, Савва Михайлычъ, теперича съ сошествіемъ Христа на землю?-- встревожится вдругъ Маровъ, глубоко обезпокоенный религіозными сомнѣніями.-- Неужели и тамъ то же самое было?-- укажетъ онъ на звѣзды.-- И, опять же,-- кончина міра, Второе Пришествіе... Тамъ-то какъ же?
   -- И это сокрыто Господомъ отъ ума человѣка!-- отвѣтитъ Савва съ новымъ вздохомъ сокрушенія и смиренія.
   -- Гм!... Мученье да и только, какъ начнешь думать!... Ну, а что же въ книгахъ касательно этого пишутъ?
   -- Что же можно писать о томъ, чего никто кромѣ Бога не знаетъ! Понаписано, извѣстно, всякое... Книги отъ людей, отъ ума человѣческаго, а онъ слабъ и коротокъ. Многое отъ него сокрыто и, разумѣется, для того ради, чтобъ не оробѣлъ...
   Замѣтивши же, что его отвѣтъ, не устраняющій и его собственныхъ сомнѣній, нисколько не удовлетворилъ тревожной пытливости товарища, Савва добавитъ, хмуря брови:
   -- Грѣшно и пытаться дознать, что Отецъ нашъ небесный поволилъ сокрыть отъ нашего разума!
   -- Ну, какъ же такъ грѣшно, Савва Михайлычъ,-- протестуетъ Маровъ кротко.-- Почему же грѣшно?... Взять, къ примѣру, съ этими самыми жителями на звѣздахъ: то же вѣдь нѣтъ отъ Господа Бога никакихъ разъясненій, что тамъ существа существуютъ, а вотъ дознались же!
   -- Не дознались, Василій Петровичъ,-- поправляетъ его Сава,-- не дознались, а выходитъ такъ по нашему разуму. Потому какъ, невозможно, чтобы Всемогущій не насоздалъ иныхъ прочихъ планетъ и тварей, лучше насъ во много кратъ... И въ Писаніи говорится: "Утверди воды превыше облакъ". А ежели воды, то и все прочее должно быть. Потому какъ, вода -- жизни начало. Хочется думать, что Создатель, ради Своей славы, безъ конца творилъ...
   -- Господь ведетъ все къ лучшему, а не къ худу,-- продолжалъ онъ, закрывая глаза.-- Теперь мы грѣшны и злы, и не любимъ, и ненавидимъ своего брата. А въ будущемъ все перемѣнится, люди сдѣлаются какъ ангелы, станутъ сильно любить другъ друга, избѣгать зла. Подивитесь, что было до насъ за долгіе годы, какъ себѣ жили люди, наши прародители: развѣ-жъ это люди были? Дикари, безбожные людоѣды!... Потомъ уже стало съ ними лучше,-- пошли и пастыри, и хлѣборобы. Послѣ того,-- письмена появились, законы, храмы, святые мученики, которые за своихъ братьевъ на смерть шли... Теперь же, посмотрите,-- всѣ стали уже вмѣстѣ, сообща: русскій, полякъ, еврей, нѣмецъ; всѣ стали сообща думать: не гоже воевать, надо всѣмъ поломать и побросать оружіе, провались оно въ пекло!... О справедливости стали думать, помогать тѣмъ, кого постигла лихая година, кормить голодныхъ, прибирать сиротъ. А въ будущемъ такое будетъ, что мы и подумать не можемъ. Какъ ангелы люди станутъ, милый мой, Василь Петровичъ!...
   -- Дай-то Боже, дай-то Боже!-- благоговѣйно молитъ Маровъ.
   Такіе разговоры усугубляли мирное блаженство Василія Петровича, сознававшаго, что его собственная жизнь при новомъ помощникѣ идетъ по другому, по новому,-- болѣе по-божески, чѣмъ раньше, при цѣлой сотнѣ прежнихъ помощниковъ; самая наличность Саввы, одно лишь появленіе такого примѣрнаго человѣка уже служило порукой, что жизнь можетъ быть гораздо пріятнѣе, чѣмъ она есть, что не всѣ люди сплошь -- "такъ себѣ", "пустельга одна" -- какъ это думалъ Василій Петровичъ раньше, наблюдая кумовьевъ Куруновыхъ, мученски мучась съ прежними помощниками. Не могло быть даже и сравненія никакого между этимъ, и умнымъ и дѣльнымъ, по внѣшности хмурымъ, не ласковымъ, душой же какъ ребенокъ, нѣжнымъ хохликомъ и тѣми, до него мелькавшими тутъ, какъ частоколъ.-- Тѣ вѣдь -- что? болтаютъ бывало глупости, сальности разныя... А,-- надоѣстъ слушать да оборвешь, -- нахохлятся, грубить, задирать машиниста начнутъ... Вмѣсто того, чѣмъ бы дѣло дѣлать, примутся высчитывать, сколько пробѣгу нагнали да скверно лаять счетоводовъ, что будто бы они всегда врутъ въ спискахъ на поверстныя... Ну, соображаютъ, да по пальцамъ кумекаютъ, замѣсто дѣла, а форсунка гаснетъ, а въ потолкѣ того и гляди пробки расплавятся... Какъ же не грѣхъ-то съ ними, съ негодяями съ подлыми?... Изозлишься, возненавидишь,-- бить готовъ подлеца!... Супротивъ своей души вынужденъ иной разъ подать рапортъ, что помощникъ къ чорту не годится!... Въ болѣзнь, мерзавцы, вгонятъ, совѣсть, душу испоганятъ всю, жизни, дѣтямъ не радъ станешь бывало!... А вѣдь этотъ, Савва,-- чистый ангелъ Божій!...Теперь, съ нимъ,-- что въ пути, что послѣ туры, дома,-- какъ послѣ теплой молитвы сознаешь себя... На душѣ легко, дурныхъ мыслей нѣтъ, всѣ люди пріятны... Даже о выпивкѣ въ голову не приходитъ... Идешь домой какъ отъ обѣдни!... Да и дома-то, въ семьѣ, все стало по-другому при немъ, при Саввѣ,-- тихо, дружно... Ипъ-да жена, Агафья, стала дивоваться,-- хе-хе!... А въ виду чего? А все въ виду того, что самъ не раздраженъ, не бѣсишься, землю не грызешь,-- ну, и снисходишь...
   Умиленный и счастливый, оглянется иной разъ Василій Петровичъ на тьму ночи, пресыщенную теплымъ благоуханіемъ луговъ, на пурпурную ленточку зари, просквозившую на горизонтѣ; обведетъ нѣжнымъ родительскимъ взглядомъ будку своего сердечнаго друга-паровоза, гдѣ все чинно, все въ порядкѣ, все блеститъ и радуется, благодаря золотымъ рукамъ Саввы; прислушается изощреннымъ ухомъ къ ровному и увѣренному ходу любимца, въ металлическомъ организмѣ котораго знакома ему каждая жилка, со всѣми своими добродѣтелями, желаніями, капризами, причудами, и вздохнетъ отъ полноты сердца благодарно, самъ завидуя собственному счастію.
   И, конечно, проскользнетъ иногда, какъ та пурпурная полоска на горизонтѣ, напоминающая, что благоуханіе теплой ночи не вѣчно,-- проскользнетъ тревожная дума о томъ, что же будетъ дальше съ ихъ мирной какъ ночь и какъ ночь боящейся свѣта сердечной дружбой? Сохранятся ли ихъ на диво прекрасныя, нѣжныя отношенія, ихъ бесѣды и согласіе во всемъ, когда Савва,-- быть можетъ и очень скоро,-- покинетъ маровскій сороковой для собственнаго, какого-нибудь истрепаннаго чумазляя-паровоза, сосланнаго за ветхостью на маневры... Но переходъ Хлѣбопчука въ маневровые -- полбѣды; онъ останется тутъ же, съ нимъ можно будетъ сходиться въ свободное время, чтобы поговорить, посовѣтоваться... Лишь та непріятность произойдетъ, что Василій Петровичъ потеряетъ рѣдкостнаго помощника, которому подобнаго уже никогда не найти. А, другой разговоръ, ежели Савва, какъ нѣкоторые прочіе, изъ молодыхъ, уйдетъ совсѣмъ изъ Криворотова, соблазнившись заработками на новыхъ мѣстахъ.
   -- А что, Савва Михайлычъ,-- поставилъ вопросъ ребромъ Василій Петровичъ.-- На что вы располагаете въ предбудущемъ? Я къ тому, что вотъ теперь, съ проведеніемъ Китайской пути, вся молодежь вообще на эту путь устремилась... Заработки тамъ, слышь, громадные, народъ, манжурцы эти самые, простой да праховый... Такъ что, говорятъ, можно большіе капиталы безъ труда въ тѣхъ мѣстахъ пріобрѣсти... Извѣстно, ежели въ душѣ совѣсти нѣтъ, а у рукъ пальцы загребистые... Такъ вотъ и,-- того?... Какъ, молъ, вы касающе этого? Можетъ, на новую путь располагаете въ скоромъ времени.
   На этотъ вопросъ, и хитро-хладнокровный, и ревниво-жесткій въ одно и то же время, Хлѣбопчукъ далъ твердый отвѣтъ, безъ тѣни колебанія, приведя имъ въ восхищеніе Василія Петровича, тревога котораго сразу уступила мѣсто душевному довольству.
   -- Оно, видите ли, какая штука, Василь Петровичъ,-- началъ Савва, нравоучительно хмуря брови на масленку съ длиннымъ носикомъ.-- Въ разсужденіи того, что безъ совѣсти на новыхъ мѣстахъ легко деньги заробить, то оно вездѣ такъ, не токма въ Манжуріи. Человѣку-жъ, который душой дорожитъ и Бога боится, можно безъ грѣха, съ пользой для людей и души коротать вѣкъ и тамъ, въ той самой Манжуріи: народы тамъ темные, Истиннаго Бога не знаютъ, вѣры не имѣютъ ни настоящей, ни испорченной. И коли есть доброе желаніе у человѣка, онъ можетъ тамъ апостоломъ своей святой вѣры стать. Дѣло это великое, Богу угодное... Только то сказать,-- Савва понизилъ голосъ и опустилъ голову,-- не каждый вмѣститъ... "Могій вмѣстити да вмѣститъ"...
   Онъ сокрушенно вздохнулъ, поставилъ на мѣсто масленку, сѣлъ и, вытирая руки, продолжалъ:
   -- Самъ я въ Божьемъ свѣтѣ, какъ есть сирота... Ни у меня родныхъ, ни близкихъ... Куда мнѣ ѣхать, чего мнѣ искать, коли здѣсь хорошо! Для меня то-есть хорошо. Много уже я поблукалъ по свѣту, видѣлъ уже всякое... И коли Господь мнѣ привелъ найти людей по совѣсти, дай Богъ не загубить, не потерять ихъ. Отъ добра же добра не ищутъ, извѣстно. Люди тутъ хорошіе, начальникъ справедливый, служба нетрудная, профиль пути легкій, по ровному степу, а оттого и заработокъ -- слава Богу. Мнѣ же не много надо!-- самъ, одинъ кругомъ, горѣлки не употребляю, разныхъ тамъ привычекъ да выкрутасовъ панскихъ не имѣю... Буду служить тутъ много лѣтъ, коли не погонятъ, прикоплю гроши и куплю хуторъ малюсенькій. Земли тутъ добрыя, большого ухода не просятъ, а коли стараться,-- урожаи богатые. Велитъ Богъ, чтобы оно такъ и вышло, какъ гадается,-- лучше и не нужно. Пускай только душа будетъ покойна,-- буду жить тихо, мирно.
   "Чего лучше!-- думалъ Василій Петровичъ, осчастливленный этимъ отвѣтомъ.-- Самъ ты, душевный человѣкъ, не перестарокъ, а моя Лизурка на возрастѣ,-- устраивайся себѣ, а тамъ посмотримъ... Можетъ, Богъ велитъ, сыномъ мнѣ будешь, внучатокъ народишь, въ отца умныхъ да порядочныхъ. Словъ нѣтъ, она его вдвое моложе, ну, только то, что дѣвчонка сурьезная, хозяйственная; а, опять же и то, что другого такого мужа ей не найти... Что же касается бракосочетанія,-- онъ не нашей вѣры,-- то вѣдь онъ объясняетъ, что они при нуждѣ въ церкву ходятъ, обряды дѣлаютъ для видимости, чтобы не придирались. Ну, и -- того... Какъ-нибудь, съ Божьей помощью, ухитримся.
   

V.

   Этотъ день,-- послѣдній день ихъ согласія и счастія,-- былъ лучшимъ днемъ въ ихъ жизни: имъ улыбалась удача во всемъ, оба они были прекрасно настроены, веселы. Кончивъ удачную путину, гдѣ все у нихъ чудно спорилось, все шло какъ по маслу, они остались на отдыхъ въ Сухожильи, чтобы ѣхать въ обратную туру опять съ лучшимъ изъ поѣздовъ,-- съ экспрессомъ; и тутъ въ тихомъ и благословенномъ Сухожильи, полномъ зелени и прозрачныхъ ериковъ среди камышей, они задушевно бесѣдовали на полной свободѣ, гуляя по рощамъ, купались въ родниковой водѣ, когда зной сталъ гнетущимъ, ѣли и пили въ тѣни липъ, потомъ, насладясь серьезной бесѣдой, рѣзвились и школьничали какъ дѣти. Они были неразлучны, дружны и блаженны весь этотъ день.
   Отправились они,-- все также удачно,-- въ обратную съ экспрессомъ послѣ обѣда, когда зной былъ еще нестерпимъ. Но въ открытыя настежь дверь и окно будки рвался рѣзвый вѣтерокъ, поднятый быстрымъ ходомъ, и пріятно освѣжалъ голову: зноя для нихъ не существовало. Удача буквально преслѣдовала ихъ въ этотъ день; счастіе, неизмѣнный ихъ спутникъ въ теченіе шести мѣсяцевъ, сегодня, прислуживалось съ подозрительнымъ вниманіемъ: у нихъ не произошло даже ни малѣйшаго пререканія съ станціонными, имъ не представлялось надобности говорить съ зазнаишкой -- оберомъ, такъ какъ и начальникъ станціи, и поѣздная бригада въ этотъ исключительный день умѣли только пріятельски улыбаться, отпускать милыя шуточки. Очень хорошо, удачно вышло и то, что скорый, принятый ими, пришелъ въ Сухожилье съ опозданіемъ на часъ двадцать семь минутъ, что давало возможность молодецкой бригадѣ сорокового,-- машинистъ Маровъ, помощникъ Хлѣбопчукъ,-- отличиться ловкостью, нагнавши время въ пути до Криворотова, при непремѣнномъ условіи, чтобы аристократическій поѣздъ не замѣтилъ собственной быстроты. Далеко не со всякимъ помощникомъ рискнешь на попытку, которая легко можетъ вызвать безпокойство у пассажировъ, любящихъ составлять телеграммы министру при малѣйшемъ толчкѣ ихъ вагона! но съ Саввой да не рискнуть?
   И экспрессъ шелъ, летѣлъ, какъ по воздуху. Поршни молодца-паровоза, любимца, балованнаго сына нашихъ друзей, частили своими штоками, какъ иглой швейной машины, которую пустила въ ходъ рѣзвая и нетерпѣливая молодая ножка; назойливый для всякаго машиниста нѣмчура-гаусгельтеръ велъ свой пунктиръ почти безъ размаховъ выше восьмидесяти. А удалая бригада оставалась спокойной, какъ ни въ чемъ не бывало!-- посиживалъ, улыбаясь, машинистъ около своего крана; съ усмѣшкой, не спѣша дѣлалъ дѣло помощникъ, лаская вентильки, умасливая лубрикаторъ. И оба еще имѣли смѣлость предаваться размышленіямъ, вспоминая поучительныя мѣста ихъ сегодняшней бесѣды.
   Ихъ разсчетливая форсунка чуть-чуть краснѣлась, пользуясь случаемъ съэкономить топливо: путь на добрую сотню верстъ шелъ подъ уклонъ, неощутимый для пѣшехода, для неповоротливой телѣги, но значительный и полезный для разошедшагося поѣзда, въ полтысячи тоннъ вѣсомъ, съ превосходной конструкціей всѣхъ ходовыхъ частей. Впрочемъ, загаси они и совсѣмъ огонь, быстрота не убавилась бы, а росла; пока не вступился бы въ свои права тормозной кранъ и не положилъ бы подъ рукой машиниста предѣлъ этому росту. Рука машиниста, скользя по рукояти крана, не нажимала однако на нее. "А что за бѣда?-- Пускай себѣ на всѣ на сто лупитъ! Развѣ вотъ только нѣмчурѣ оборвать ленту,-- чтобы не измѣрялъ скорость". Марова впервые брало сильное искушеніе нестись съ такой быстротой, чтобы духъ захватывало, галька баластная пылью летѣла! Условія тому не препятствовали: путь на всемъ перегонѣ -- по каменистому грунту; ни мостовъ, ни насыпей ближе Чуева. Господа же пассажиры, красавицы въ атласахъ и въ шляпкахъ съ Агафьино рѣшето да генералы, пьютъ чай или винцо въ столовой, и не замѣтятъ, какъ они ѣдутъ. Роскошные вагоны международнаго общества тяжелы и не тряски. Приспособлены они къ заграничной быстротѣ: сыпь полтораста верстъ въ часъ,-- лишь покачиваетъ какъ въ люлькѣ!
   Вечернее солнце мало-по-малу спряталось за далекій горный кряжъ, пріукрывшись сверху темно-красными тучками и послало за мѣсто себя пурпурный лучъ, высоко взлетѣвшій надъ темно-краснымъ покровомъ, отъ котораго онъ и самъ сталъ въ вышинѣ фіолетовымъ: подъ его фіолетово-пурпурнымъ свѣтомъ все вокругъ приняло сѣровато-синіе тоны и утратило ясность очертаній; какъ будто низко по землѣ поползъ тонкій дымъ, прозрачный и легкій. Вдали на косогорѣ показалась казарма 706 версты -- отъ нея начинается плавное закругленіе влѣво, а тамъ дальше, верстахъ въ пяти, есть "кальеръ", гдѣ идетъ разработка бетоннаго камня: тутъ придется немного уменьшить скорость, а пока -- пускай! Ходъ поѣзда наладился такъ мило, такъ удачно, что просто жалко мѣшать великолѣпной работѣ друга-паровоза, несущагося какъ ласточка по вольному воздуху, безъ толчка, безъ отрыва. Только и жизни, что въ немъ, въ его учащенномъ пыхтѣньи, ровномъ лязгѣ и стукотаньи, слившемся въ сплошной монотонный шумъ, подъ который удобно мечтать; а кругомъ -- тишина, и она растетъ, надвигается, вмѣстѣ съ растущей дремотой земли, утомленной зноемъ и отрадно кутающейся въ сѣровато-синюю дымку для отдыха. Хочется думать о томъ, что поѣздъ вотъ-вотъ останется одинъ, безъ земли, которая вся исчезнетъ, потонувши въ дымкѣ,-- когда сядетъ солнце, а дымка утратитъ прозрачность; что онъ, одинокій, будетъ шумѣть, стучать и вѣчно нестись впередъ,-- какъ въ томъ самомъ міровомъ пространствѣ, о которомъ Василій Петровичъ не перестаетъ размышлять съ почтительнымъ изумленіемъ.
   Вдругъ его мысли прервало рѣзкое движеніе Саввы. Рука инстинктивно впилась въ рукоять, глаза поднялись на помощника: Хлѣбопчукъ, далеко вытянувъ шею, приникъ тревожнымъ взглядомъ къ полотну, плавно уходящему влѣво.
   -- Что тамъ такое, Савва Михайлычъ?-- вскочилъ на ноги и машинистъ.
   -- Глядите, глядите!
   Далеко на полотнѣ, саженяхъ въ двухстахъ, если не обманывало зрѣніе, что-то бѣлое и небольшое трепещетъ между рельсъ, но что именно?-- глаза отказываются различить. Зоркіе глаза Василія Петровича изощрены долголѣтнимъ упражненіемъ, но имъ и утомлены: уже явилась необходимость восполнять иногда недостатки глазъ догадками, головой работать, гдѣ не возьмешь глазами. Такъ и сейчасъ: Василій Петровичъ, судя по величинѣ и движеніямъ отдаленной бѣленькой точки, полагаетъ, что это -- комъ бумаги, быть можетъ, смятое стѣнное расписаніе, выброшенное изъ окна казармы; подхваченный вечернимъ вѣтеркомъ, этотъ смятый листъ мелькаетъ тамъ вдали, подпрыгивая на мѣстѣ.
   Но зоркій Хлѣбопчукъ, молодые глаза котораго еще не натружены, полагаетъ иное.
   -- Гусь!-- говоритъ онъ рѣшительнымъ и спокойнымъ голосомъ,-- опускаясь съ носковъ на пятки, за спиной Василія Петровича.
   Пожалуй, и дѣйствительно гусь. Теперь, послѣ убѣжденнаго заявленія Саввы, стало замѣтно, что бѣленькая точка, прыгая на мѣстѣ, взмахиваетъ какъ бы крыльями. Гусь же и есть!-- продолговатый... движется тяжело... Ну, конечно,-- уйти не успѣетъ и будетъ прирѣзанъ.
   -- Гусь, думаете?-- спрашиваетъ Василій Петровичъ, садясь.
   -- Извѣстно, гусь!-- усмѣхается Савва,-- съ улыбкой глядя на бѣдную птицу, кажущуюся издали не болѣе бабочки.
   -- Попался, бѣдняга!-- кричитъ Василій Петровичъ Саввѣ, стоящему рядомъ съ нимъ, плечомъ къ плечу.-- И сколько этой глупой птицы гибнетъ подъ поѣздами,-- весело кричитъ онъ дальше другу. Гуси, куры, утки, индѣйки... числа нѣсть! И видишь,-- бѣжитъ, а рѣжешь! Не тревожить же пассажировъ изъ-каждаго цыпленка!... Да и то сказать,-- не велика и потеря -- гусь. Съѣсть можно и изъ-подъ поѣзда... Ну, а вотъ, не дай Богъ,-- корова...
   Вопросъ исчерпанъ, гусь предоставленъ своей ужасной будущности; Савва отходитъ на свое мѣсто и, попутно, громыхаетъ дверцей топей, куда пришла пора заглянуть.
   Поѣздъ летитъ. Моментъ, и закругленіе уже выравнялось, и на пути ничего уже не видно: труба, котелъ, могучія плечи паровоза, сокрыли отъ глазъ машиниста его бѣдную жертву. Вотъ направо казарма, дальше, по тому же косогору,-- желтая рѣшетка сада, съ бесѣдкой въ немъ. Тамъ, за темными шапками клена, повисъ высоко въ воздухѣ лѣнивый журавель колодца,-- точно кнутъ чумака-великана, воткнутый въ землю; а тутъ, поближе, по самому косогору, по косогору...
   -- Ахъ, что это,-- по косогору?-- вскрикиваетъ Маровъ, снова впиваясь рукой въ рукоятку, и весь леденѣетъ отъ испуга: по косогору крутится другой комокъ, большой и красный. Застилаетъ глаза... Но, страшное дѣло!-- похоже, какъ будто это человѣкъ, въ красномъ, который метнулся къ поѣзду, но оборвался, упалъ, вдали отъ рельсъ и извивается на мѣстѣ. Ползетъ, вытягиваетъ руки, ломаетъ ихъ и мотаетъ головой въ отчаяніи, въ ужасѣ... Женщина... въ красномъ... въ платкѣ... Господи!... Милостивый!... "Мать!..."
   -- Са-Савва,-- хрипитъ, задыхаясь, Маровъ, дергая кранъ дрожащей, закоченѣлой рукой.-- Не гусь!... Ребеночекъ!... Ради Бога!... Скорѣе!... скорѣе!...
   Голосъ его визжитъ, какъ визжатъ и бандажи, врываясь въ рельсы; глаза застилаетъ черный дымъ, рванувшійся изъ топки; но отпрыгнувши въ сторону Саввы, Маровъ уже не видитъ его въ будкѣ: Хлѣбопчукъ уже скользнулъ на землю, скрылся. Маровъ спрыгиваетъ за нимъ, не щадя ногъ. Уголкомъ праваго глаза онъ охватываетъ изогнутый рядъ вагоновъ, зловѣще блещущихъ подъ краснымъ лучемъ синевой, желтизной зеркальнаго лака, уловляетъ заглушенный разстояніемъ тревожный крикъ, визгъ, взрывы дѣтскаго плача. Но, все равно! въ эту минуту ему не до тревоги пассажировъ. Въ головѣ молніей сверкаетъ мысль: "Успѣлъ ли?" И если успѣлъ,-- какъ успѣлъ?-- прыгнулъ? Вѣдь одна лишь секунда!... И онъ самъ въ три прыжка достигаетъ головы паровоза, телѣжки, подъ красными бѣгунками которой барахтается черная масса съ бѣлымъ комочкомъ. И его вдругъ оставляютъ силы.
   Паровозъ трепещетъ крупной дрожью, онъ прыгаетъ съ неподвижными колесами, онъ еще движется, скользитъ, производя рѣжущій скрежетъ; Василій Петровичъ роняетъ пылающую голову на жгучую обшивку цилиндра и ждетъ. Не мелькнуло и минуты съ того мига, какъ онъ понялъ отчаяніе матери въ конвульсіяхъ человѣка, крутившагося по косогору, какъ неистово рванулъ ручку крана. Но ему, сквозь жгучую тоску отчаянія въ собственномъ своемъ сердцѣ, кажется совершеннымъ пустякомъ та непостижимая безконечность, кажется не длиннѣе этой минуты, не имѣющей границъ. Что онъ тамъ? Зачѣмъ онъ тамъ такъ долго?
   -- Скорѣе!-- кричитъ онъ бѣшенымъ голосомъ, кидаясь впередъ.-- Чего ты тамъ, прости Господи, мямлишь?! Двигается вѣдь!... Прочь бѣги, прочь, дьяволъ!... Карамора!...
   Онъ не помнилъ себя, охваченный безумнымъ ужасомъ; онъ накричалъ бы безъ конца ругательствъ, если бы въ эту минуту не подбѣжали къ нему люди,-- главный кондукторъ, проводникъ международныхъ вагоновъ, а, за ними, поспѣшая вдали,-- офицеры, иностранные господа въ бѣлой фланели, дамы. Его окружили, требуя объясненія, шумя, грозно жестикулируя. Уже слышались возбужденные голоса, протестующіе, грозящіе кого-то проучить, что-то вывести на чистую воду. "Министръ", "телеграмма", "жалоба" и другія грозныя слова носились вокругъ Василія Петровича. Но онъ ничего не слышалъ, ни на кого не обращалъ вниманія, не спуская глазъ съ Саввы, подходившаго къ нему колеблющейся походкой съ ребенкомъ на рукахъ. Маровъ рванулся изъ толпы и подбѣжалъ къ Саввѣ.
   -- Жи...жива?-- спросилъ Маровъ, задыхаясь отъ радости, и протянулъ руки къ ребенку, къ пучеглазой толстушкѣ лѣтъ двухъ, съ голыми ноженками, не прикрытыми съ самыхъ колѣночекъ, пухлыхъ и бѣлыхъ. Дѣвочка выросла изъ своей бѣлой рубашонки, служившей ей, быть можетъ, въ день рожденья; но откровенный костюмъ нисколько не смущалъ ея, какъ не испугала, повидимому, и возня подъ паровозомъ; она очень довѣрчиво и покойно положила головку на сальное плечо своего спасителя, державшаго ее на рукахъ съ материнской нѣжностью. Быть можетъ, она уже набѣгалась за долгій день и теперь уже хотѣла бай-бай.
   -- Цѣла? Не ушиблась?-- съ радостнымъ смѣхомъ спрашивалъ Василій Петровичъ, снова пытаясь взять у Саввы ребенка. Но Хлѣбопчукъ отстранился, не далъ ему свою находку, еще крѣпче прижалъ ее къ себѣ.
   

VI.

   Пассажиры потянулись къ вагонамъ: имъ сообщили, что поѣздъ сейчасъ тронется, такъ какъ все благополучно. На мѣстѣ происшествія остались лишь агенты: оберъ, красивый и толстый усачъ съ лакейски-надменнымъ лицомъ, щупленькій проводникъ-бельгіецъ въ щегольскихъ желтыхъ туфелькахъ, да паровозная бригада, растерянно ухмылявшійся Маровъ и унылый Савва, все еще прижимавшій къ груди крошечную толстушку. Они вчетверомъ наскоро выяснили подробности случая. Хлѣбопчукъ, посланный машинистомъ, который принялъ мѣры къ остановкѣ поѣзда, поспѣшилъ спрыгнуть находу и чуть-чуть успѣлъ предупредить наѣздъ, прыгнувши подъ паровозъ, подъ бѣгунками котораго что-то забѣлѣлось. Но пока онъ ловилъ это что-то, его сильно ударило въ плечо и шею цилиндромъ, едва не сбило съ ногъ. А потомъ ужъ онъ и не помнитъ, какъ все было и какимъ образомъ удалось ему выкарабкаться съ дѣточкой изъ-подъ паровоза. Думалось одно только: "треба ратовать"...
   Къ нимъ справа, изъ-за паровоза выскочилъ лохматый мальчишка и за нимъ показалась баба въ красной рубахѣ и такой же юбкѣ. Она задохлась отъ бѣга, едва дышала, твердя пересохшими губами: "Матушка, Царица, Владычица!"... Она сорвала съ рукъ Хлѣбопчука дѣвочку, кинувшуюся къ ней съ внезапнымъ ревомъ, и выразила свою радость парою шлепковъ.
   -- Паскуда!... Вишь шляется, шайтаны тебя носятъ!... Запорю, стервенокъ!... Искромсаютъ, подлую, за тебя отвѣчай, сама того не стоишь!...
   Но кончила расправу поцѣлуемъ.
   -- Молчи, дура, пирога дамъ... Ѳедька, бѣжи, скажи отцу, чтобъ не сумлевался, -- приказала она сыну, толкнувши его въ плечо.-- Ремонтные мы,-- обратилась она къ величавому усачу-главному, уже мусолившему карандашъ, чтобы записать показанія для рапорта объ остановкѣ скораго на 706 верстѣ.
   Маровъ полѣзъ въ будку. Хлѣбопчукъ поднялся туда раньше его -- сейчасъ же, какъ отдалъ матери ребенка -- и сидѣлъ въ углу, у дверцы, охвативши лицо руками. Василію Петровичу почудилось, что Савва плачетъ.
   -- Вы что, Савва Михайлычъ?-- спросилъ онъ.
   Савва не отвѣтилъ.
   "Смотри, обидѣлся, что я ругался, -- подумалъ Василій Петровичъ съ раскаяніемъ.-- И что это я за собака, на самомъ дѣлѣ!-- упрекалъ онъ себя.-- Съ чего поднялся лаяться на человѣка, который, надо говорить, спасъ ребеночка отъ смерти!"
   -- Съ опасностью для жизни, -- отрапортовалъ издали голосъ обера, который уже покончилъ допросъ и находу репетировалъ совмѣстно съ проводникомъ донесеніе по начальству.
   Савва явственно всхлипнулъ, Маровъ нахмурился, мучась раскаяніемъ и сердясь на помощника: "Ну, какого чорта хнычетъ?... Взялъ бы да облаялъ самъ!... По-товарищески!... Терпѣть не могу, когда дуются!"
   -- Форсунка погасла, Хлѣбопчукъ, -- сказалъ онъ сухимъ тономъ начальника, вспомнивши впервые за полугодіе фамилію Саввы Михайловича.-- Надо освободить топку отъ газовъ, въ предупрежденіе отъ взрыва и затѣмъ уже бросить туда зажженую паклю,-- распорядился онъ, какъ по инструкціи, хотя и не сомнѣвался, что все извѣстно помощнику и безъ него, что онъ напрасно, лишь въ сердцахъ, учитъ ученаго, обижая его еще больше.
   Хлѣбопчукъ тотчасъ же всталъ и молча принялся за дѣло. Когда заревѣла форсунка и освѣтила лицо нагнувшагося къ топкѣ Саввы, Василій Петровичъ увидѣлъ на этомъ лицѣ, печальномъ и озабоченномъ, что-то мягкое, теплое. И поспѣшилъ снова спросить вкрадчивымъ полушепотомъ:
   -- Вы что это, Савва Михайлычъ?... О чемъ это вы?
   -- А ну, что тамъ!.. Такъ оно -- дурости!-- смущенно усмѣхаясь, отвѣчалъ Хлѣбопчукъ.-- Думки пришли, какъ держалъ ее... Тепленькая да бѣленькая, ножонки толстыя... Что она мнѣ?.... А вынулъ вотъ чужую изъ могилы, а своихъ туда укладъ!...
   Онъ махнулъ рукой и горячо принялся за дѣло. Спѣшной работы принакопилось у обоихъ много, пока шли безъ паровъ, пока стояли. Минутъ съ десять прошло у нихъ въ горячей работѣ, пока явилась возможность отвѣтить на нетерпѣливые вопли кондукторовъ: "Готово ли?"
   -- Готово!
   Затрелилъ свистокъ обера, рявкнулъ трехголосымъ басомъ паровозъ, оба повторили на иной ладъ эту музыку, и поѣздъ тронулся, простоявши въ степи съ полчаса. "Вотъ тебѣ и нагналъ время!" -- подумалъ Василій Петровичъ. Былого настроенія, бодраго и свѣтлаго, не осталось и тѣни; все начало складываться худо: паровозъ шелъ гадко, капризничалъ, дергалъ; гдѣ-то въ шиберахъ стало хлябать. Но всего хуже и стѣснительнѣе было то, что Савва продолжалъ хмуриться.
   "Гм... Дуется!... Ну, что дуется?-- думалъ Василій Петровичъ.-- Словъ нѣтъ, пускай,-- та дѣвченка затронула его, вспомнилъ онъ о своихъ, разстроился... Ну, только все это дѣло прошлое, и я при всемъ при этомъ не причемъ: за что же на меня-то хохлиться!... Даже дѣло свое забылъ -- фонари не зажегъ, пришлось напомнить, чего допрежде никогда не бывало; стало быть, есть у человѣка что-нибудь на умѣ, ежели дѣла не помнитъ!... Вонъ звѣздочки замигали,-- поднялъ онъ голову къ потемнѣвшему небу.-- Если бы попрежнему, подошелъ бы сейчасъ и сталъ бы называть ихъ: "это тутъ Вега" или еще что... И стали бы по-душамъ калякать... А то -- молчитъ... Терпѣть не могу!"
   И въ тотъ самый мигъ, когда Хлѣбопчукъ, украдкой кидавшій пытливые взгляды на Василія Петровича, думалъ:
   "Вотъ, дивись, молчитъ да заворачивается!... Ужъ такъ-таки ни слова не скажетъ? Чѣмъ я повиненъ?... Чего онъ себѣ раздумываетъ?"
   Великій подвигъ, героями котораго только что явились наши друзья, самоотверженное спасеніе ребенка отодвинулось куда-то на неизмѣримое разстояніе отъ нихъ, въ пространство, дальше тѣхъ звѣздъ, отъ которыхъ, по увѣреніямъ Саввы, милліоны лѣтъ какъ ничего уже не осталось, кромѣ свѣта.
   Что скрывать! и всѣ-то мы, криворотовцы, таковы, какъ Маровъ да Савва. Мы не только практически не умѣемъ пользоваться нашими геройскими подвигами, какъ другіе, но,-- что уже очень худо,:-- неспособны никогда извлечь изъ нихъ и духовныхъ благъ, свѣтлаго нравоученія, душевной бодрости, вѣры въ себя и въ людей, нашихъ сосѣдей по смежнымъ участкамъ дороги.
   

VII.

   Послѣ остановки прошло около часу, и сытая публика международныхъ вагоновъ нашла, что ей надо развлечься. По ея требованію былъ посланъ, при первой же получасовой остановкѣ, одинъ изъ кондукторовъ на паровозъ, чтобы привести въ роскошную столовую машиниста. Не худо замѣтить, что пассажиры, жаждавшіе видѣть машиниста, совсѣмъ не поинтересовались узнать, какъ его имя и кто онъ такой. "Привести сюда нашего машиниста",-- повелѣли пассажиры, и кончено дѣло.
   Такимъ образомъ, не успѣлъ еще паровозъ отцѣпиться подъ воду, какъ на лѣсенкѣ появился посолъ-кондукторъ, принявшійся убѣждать неподатливаго механика отправиться въ вагонъ-ресторанъ.
   -- Это насчетъ чего же?-- спросилъ Маровъ.
   -- Да все касаемо этой остановки на 706 верстѣ!-- съ притворной досадой воскликнулъ кондукторъ.
   -- Что же... Остановка, какъ остановка... Со всякимъ можетъ произойти, не съ однимъ со мной. А со мной еще рѣже, чѣмъ съ другими прочими,-- ворчалъ Василій Петровичъ, вращая кранъ и дергая ручку свистка.-- Ежели что кому не нравится, могутъ записать жалобу...
   -- Нѣтъ, не въ томъ, Василій Петровичъ, -- заторопился съ объясненіемъ кондукторъ.-- А какъ, стало быть, относительно энтой самой дѣвчурки... Ну, извѣстно, какъ, стало быть, большіе господа, оченно интересно, дескать, какъ оно?... И все прочее. Какъ можно, приказывали! И сами Карпъ Ильичъ,-- нашъ оберъ, значитъ,-- строго-настрого велѣли: "Безъ механика, чу, и не являйся, Слѣпаковъ!" Пожалуйте ужъ!
   -- Не велика фря вашъ оберъ, -- спокойно замѣтилъ Василій Петровичъ, осаживая паровозъ подъ трубу.
   -- Да не въ томъ... Оберъ -- что!... Тутъ, понимать надо, иной разговоръ. Всѣ господа... Самые генералы... Баронесса одна...Какъ ее? Запамятовалъ! Такъ она пуще всѣхъ, вишь: "Привести, да привести машиниста"... Ужъ пожалуйте, сдѣлайте милость, Василій Петровичъ!
   -- Вотъ привязался!... Ну, чего я тамъ пойду дѣлать?... Не умѣю я разговаривать съ этими съ господами съ важными.
   -- Христомъ-Богомъ прошу!-- взмолился кондукторъ.-- Пожалуйста, Василій Петровичъ!... Господъ изобидите. Потому, всѣ желаютъ и оченно дожидаются... Большой скандалъ даже можетъ произойти...
   -- Какой такой скандалъ?-- злобно прищурилъ глаза Маровъ.-- Что ты меня скандаломъ пугаешь? Я свое дѣло знаю!... А ты вотъ не имѣешь понятія, что машинистъ не въ правѣ оставить паровозъ при маневрахъ.
   -- Оченно понимаемъ, Василій Петровичъ! Не первый годъ служимъ... Только въ этомъ разѣ такая исторія... Оченно ужъ просятъ!... Идите, ради Бога! не теряйте время.
   -- А, чортъ!-- выругался Василій Петровичъ.-- Пойти, что ли?-- спросилъ онъ, не оборачиваясь къ Хлѣбопчуку. Но Савва или не слышалъ его, или, быть можетъ, опечалился, что Василій Петровичъ и спрашиваетъ, и какъ бы не спрашиваетъ его; только не отозвался ни звукомъ на этотъ вопросъ, чѣмъ еще сильнѣе обозлилъ Марова. Не получивъ отвѣта, Василій Петровичъ быстро шагнулъ на ступеньку.-- Много тамъ ихъ?-- спрашивалъ онъ по дорогѣ къ вагону-ресторану.
   -- Да всѣ, что ни на есть... Весь поѣздъ, безъ малаго... Опричъ генераловъ и прочихъ офицеровъ, дамъ съ этой баронессой, иностранные господа... Да всякаго народу тамъ довольно!.-- закончилъ кондукторъ.
   Роскошный вагонъ ресторанъ былъ хорошо знакомъ Марову, такъ какъ приходилось ѣздить съ экспрессомъ десятки разъ; но знакомъ лишь по внѣшности, бывать же внутри надобности до сихъ поръ не представлялось. Василій Петровичъ остановился на минуту въ раздумьи у двери, которую поспѣшилъ распахнуть передъ нимъ забѣжавшій кондукторъ,-- не вернуться ли ужъ! Но устыдился малодушія и вступилъ въ проходъ.
   Онъ былъ положительно ослѣпленъ, очутившись послѣ ночной темноты Среди моря свѣта, среди богатства, среди обворожительной смѣси запаховъ вина, тонкихъ яствъ и духовъ: онъ замеръ на мѣстѣ, почти въ самомъ проходѣ, около посуднаго шкапа изъ чернаго дерева. Но всего болѣе смутило его именно то, чего онъ и боялся всего болѣе: блестящая высокомѣрная толпа, обиліе дамъ. Тутъ было несмѣтное, какъ показалось ему, число высокопоставленныхъ особъ, военныхъ и партикулярныхъ, людей молодыхъ и старыхъ, съ одинаково презрительными манерами, лицъ красивыхъ и дурныхъ; дамы, молодыя и старыя, но всѣ въ дорогихъ платьяхъ, всѣ въ изысканныхъ прическахъ; офицеры въ аксельбантахъ, въ бѣлоснѣжныхъ кителяхъ, а межъ нихъ и штатскіе, не менѣе важные. И все это блестящее общество безпощадно смотрѣло на прокопченую фигуру машиниста, казавшуюся пятномъ грязи на бѣломъ фонѣ. Можно было подумать, что эти господа и дамы собрались здѣсь, чтобы засудить невзрачнаго машиниста, что они уже заранѣе подписали ему приговоръ и теперь казнятъ уже его убійственными взглядами. Даже лакеи во фракахъ и бѣлыхъ галстукахъ, просунувшіеся въ дверь напротивъ Марова, смотрѣли на него, какъ судебные пристава, пытливо и неодобрительно. Выраженіе его лица, манеры, костюмъ не могли и вызвать чьего-либо одобренія, крѣпко стиснутыя отъ нервнаго волненія челюсти и прищуренные глаза придали его худощавому лицу вызывающій видъ; грязныя руки онъ глубоко спряталъ отъ глазъ публики въ карманы, зажавши подмышку засаленный картузъ съ гербомъ дороги; рабочій же его пиджакъ изъ дешевой коломенки, съ оттянутыми карманами, гдѣ чаще покоился гаечный ключъ, чѣмъ носовой платокъ, этотъ пропитанный саломъ и копотью пиджакъ могъ внушить только отвращеніе.
   Онъ горѣлъ, обливаясь холоднымъ потомъ, и злился на свое неумѣніе прилично держаться, прямо смотрѣть въ глаза этимъ людямъ,-- "вѣдь, пойми, все такимъ же людямъ, какъ и ты самъ!" стыдилъ онъ себя. Горшей пытки онъ не переносилъ еще никогда въ жизни!
   -- Вы, машинистъ, только что спасли ребенка?-- проговорила одна изъ дамъ.
   Василій Петровичъ имѣлъ намѣреніе внести поправку, сказать, что ребенка спасъ не онъ, а его помощникъ Савва, но не успѣлъ: тотчасъ же произошло общее движеніе, послышалось внушительное тсс! и чей-то высокочиновный басъ съ хрипотцей еще болѣе внушительно крякнулъ; Маровъ такъ и остался съ раскрытымъ ртомъ и вытянутой шеей.
   -- Такой поступокъ достоинъ поощренія!-- произнесла дама.-- И мы, собравшіеся здѣсь, нашли нужнымъ вознаградить васъ, машинистъ... Тутъ... а-а... небольшая сумма.
   Она осторожно коснулась тонкимъ мизинчикомъ кучки золота, лежавшей на столикѣ, близъ ея локтя:
   -- Какихъ-нибудь триста рублей!... Возьмите себѣ, любезный, вы заслужили эту бездѣлицу.
   И вдругъ всѣ разомъ лишили Марова своего вниманія! Дамы защебетали о чемъ-то, склонивъ другъ къ другу головки, мужчины взяли другъ друга подъ локоть, чтобы обмѣняться вполголоса интереснымъ сообщеніемъ. Всѣ, точно по уговору, отвели глаза, чтобы дать возможность этому чумичкѣ сгрести со стола въ грязную ладонь кучку золота. Маровъ выронилъ фуражку, желая поднять руки къ ушамъ, которыхъ коснулось раскаленное желѣзо. Краска залила ему лицо, и тотчасъ же онъ поблѣднѣлъ. Но это выраженіе милости, оскорбительность котораго онъ не созналъ, а почувствовалъ, вернуло ему способность владѣть собой, хотя его била лихорадка. Онъ поднялъ фуражку и сказалъ громкимъ, слегка дрожащимъ голосомъ:
   -- Н-нѣтъ, благодарю васъ, господа!
   Произошло новое движеніе головъ, взгляды приковались снова къ нему, но уже съ испугомъ, почти съ ужасомъ. Хриповатый басъ издалъ кряканье, продолжительное и грозное, а обладатель этого баса, толстый сѣдоватый офицеръ, сказалъ Марову:
   -- Э, послушай! Ты что же это? Возьми, братецъ, если даютъ!
   -- Не хочу!-- крикнулъ Маровъ, гнѣвно глядя въ самые глаза офицеру.
   Задвигались стулья подъ гулъ голосовъ, выражавшихъ ужасъ, смѣшались въ группы бѣлые кители; со звономъ упалъ серебряный подносъ отъ чьего-то изумленнаго жеста. Полный офицеръ склонился надъ изящной пожилой дамой, повидимому, желая утѣшить ее парою теплыхъ словъ. Маровъ услышалъ эти слова офицера:
   -- Эхъ, баронесса, охота вамъ было!... Стоило безпокоиться!
   Но продолженія Василій Петровичъ не слышалъ, воспользовавшись сумятицей, чтобы уйти.
   На самыхъ ступенькахъ вагона его настигъ одинъ офицеръ. Онъ поймалъ его за локоть и торопливо заговорилъ:
   -- Послушайте, однако!... Какого это вы чорта? Почему вы не взяли ту бездѣлицу, странный вы человѣкъ? Право же, вы поступили... м... и... не умно, мой другъ!... Право же, вы поступили, мой милый, необдуманно! Идите, послушайте, возьмите ваши деньги!
   -- Идите вы возьмите, мой милый!-- отвѣтилъ Маровъ, едва владѣя собой.
   Офицеръ нѣсколько опѣшилъ отъ этого тона и сказалъ:
   -- Послушайте! Вы, какъ васъ? Я вамъ говорю по участію, чортъ возьми! Какъ вы не хотите понять! Поймите же, что вы натворили глупостей съ этой вашей фанаберіей!
   -- Ну, что же дѣлать!-- насмѣшливо воскликнулъ Маровъ, спѣша къ паровозу.
   -- Фу, какой, однако, нахалъ!-- крикнулъ офицеръ вслѣдъ Марову. Поругавшись еще съ секунду, юнецъ исчезъ въ ночной темнотѣ. Василій Петровичъ дрожалъ съ головы до ногъ отъ волненія, не могъ владѣть руками. Онъ дѣйствовалъ свисткомъ и краномъ, какъ автоматъ, не отдавая себѣ отчета.
   -- Какое онъ имѣлъ право говорить мнѣ "ты!" -- разрѣшился, наконецъ, онъ бѣшенымъ крикомъ послѣ долгаго молчаливаго пыхтѣнія.-- Онъ тыкай солдатъ своихъ въ швальнѣ, а не меня! Я ему не подчиненный! Мнѣ самъ начальникъ тяги не говорилъ никогда "ты"! Самъ онъ не позволитъ говорить "ты" заслуженному машинисту!... Да и никому!
   

VIII.

   Маровъ снова занялся тѣмъ, что было всего ближе его сердцу -- упрямымъ молчаніемъ и хмуростью Саввы.
   Хлѣбопчукъ точно воды въ ротъ набралъ. Дѣлалъ свое дѣло въ ненарушимомъ молчаніи и какъ-то разсѣянно, безъ обычной своей ретивости и ловкости, вяло копался тамъ, гдѣ нужна была быстрота работы, забывалъ то, что нужно дѣлать, такъ что приходилось напоминать ему жестомъ, кивкомъ головы, и какъ будто всего болѣе заботился о томъ, чтобы не производить шума, быть незамѣтнымъ, прятаться въ тѣнь. Когда же его лицо освѣщалось краснымъ пламенемъ топки, у которой Савва присаживался на корточки, чтобы понаблюсти за горѣніемъ, тогда взглядъ Василія Петровича находилъ на этомъ хмуромъ лицѣ, багрово-красномъ, сатанинскомъ, отблескъ нехорошихъ мыслей, угрюмую злобу, и очень сердился, скорбя о неожиданной и непріятной перемѣнѣ съ Саввой. Только сознаться не хотѣлъ онъ, какъ ему было тоскливо въ одиночествѣ, какъ ему хотѣлось бы поговорить съ другомъ о дамахъ и господахъ вагона-ресторана... Онъ разсказалъ бы, какъ онъ отдѣлалъ ихъ, мотнувши головой "вотъ этакъ",-- сверху внизъ, когда ему предложили кучку денегъ, какъ они всѣ зашевелились, заговорили на разныхъ діалектахъ, увидѣвши, что чумазый машинистъ плевать хочетъ на ихъ деньги. "Такъ, сталъ-быть, и понимай: вы безъ трудовъ богаты, а мы отъ трудовъ горбаты! Ну, только то, что и промежду рабочаго класса тоже бываютъ иные, которые, кому своя трудовая копейка милѣе вашего пригульнаго алтына! И Савва Михайлычъ, ежели бы послушалъ про все это, непремѣнно ужъ похвалилъ бы, сказалъ бы что-нибудь отъ Писанія... Поговорили бы, глядишь, развлеклись бы,-- дурь-то бы и прошла. Наплевать, дескать, на нихъ, чертей надутыхъ! Не ими живемъ! А онъ молчитъ, рыло воротитъ... Э, да чортъ съ нимъ, ежели такъ!"
   Скверно чувствовалось Василію Петровичу,-- скучно, тоскливо, жутко... Только, повторяю, сознаться было совѣстно въ томъ, какъ бы хотѣлось ему положить конецъ тяжелому молчанію, вызвать друга на разговоръ, обругаться бы, къ примѣру, для начала... "Какъ кого, дескать, чорта, на самомъ дѣлѣ!" Сознаться было совѣстно.
   И, чѣмъ дальше ѣхали, тѣмъ все тяжелѣе становилось чувство стѣсненія и росла досада. Совсѣмъ изгадилась и ѣзда: паровозъ, точно сговорившись съ помощникомъ, дурилъ, не хотѣлъ слушаться тормоза, дергалъ. На станціяхъ, при коротенькихъ остановкахъ, гдѣ казалось бы и можно, и должно было бы обмѣняться парой словъ, выходило еще хуже, чѣмъ въ пути: почувствуетъ Василій Петровичъ, что глаза Саввы впились ему въ спину, оглянется въ надеждѣ, что тотъ хочетъ сказать что-нибудь, и... взвыть готовъ отъ негодованія, замѣтивши, какъ опуститъ Хлѣбопчукъ глаза, потупится, отвернется. "Ахъ ты, хитрый дьяволъ! Что онъ тамъ задумалъ, хохолъ коварный?"
   На станціи же Перегибъ, въ двухъ часахъ отъ Криворотова, съ Хлѣбопчукомъ произошло ужъ и чортъ знаетъ что. Побѣжалъ онъ за кипяткомъ,-- какъ и всегда это дѣлается въ Перегибѣ, гдѣ чудная родниковая вода и гдѣ поѣздъ стоитъ четверть часа,-- побѣжалъ за кипяткомъ да и пропалъ. Василій Петровичъ, провѣрявшій воздухопроводъ въ то самое время, когда Савва шелъ по платформѣ съ чайникомъ, и глядѣвшій изъ будки на осмотрщика, который подавалъ ему сигналы провѣрки, видѣлъ, что Хлѣбопчука остановили на платформѣ двое кондукторовъ и смазчикъ Ленкевичъ; остановили и начали что-то ему разсказывать, махая руками, смѣясь, присѣдая отъ смѣха. О чемъ ужъ они тамъ ему разсказывали, неизвѣстно; только Хлѣбопчукъ вернулся на паровозъ передъ самымъ отправленіемъ и безъ кипятку. Вскочилъ въ будку, лица на немъ нѣтъ, уронилъ чайникъ на стлань и глянулъ на Марова съ какимъ-то испугомъ, "какъ чортъ на попа". А потомъ сѣлъ на свое сидѣнье съ такимъ видомъ, какъ будто и дѣлать ничего не желаетъ,-- оперся на локотникъ, глаза уставилъ въ одну изъ нижнихъ котельныхъ заклепокъ, самъ дрожитъ, губы ходенемъ ходятъ. Поломалъ-таки Василій Петровичъ голову, допытываясь понять, въ чемъ причина такой перемѣны съ Саввой! И, само собой разумѣется, надумалъ всякое... Конечно, онъ первымъ дѣломъ предположилъ, что "лягаши", какъ величаютъ движенцевъ-кондукторовъ ихъ антагонисты изъ другихъ службъ,-- что "лягаши" разсказали Хлѣбопчуку о случаѣ съ машинистомъ въ вагонѣ-ресторанѣ.
   -- Ужъ чего и лучше!... Замѣсто того, чтобы разспросить толкомъ, по-дружески своего близкаго человѣка, какъ и что было, пошелъ лягашей пытать, чужіе пересуды вывѣдывать! Какъ будто и не видалъ, что я вернулся оттуда какъ съ висѣлицы, себя не памятовалъ, не соображалъ, что и дѣлаю! Тутъ бы и могъ спросить:"что де съ тобой, Василій Петровичъ?" ежели бы совѣсть-то въ немъ была чиста... Такъ вотъ, нѣтъ! Выдумалъ дѣло, чтобы побѣжать сплетни сбирать, чайникъ схватилъ, за кипяткомъ побѣжалъ!... Какъ будто ужъ и потерпѣть не могъ пару часовъ до дому!-- ворчалъ Василій Петровичъ, забывая, что и самъ онъ никогда не могъ отказать себѣ въ наслажденіи попить чайку на прекрасной перегибовской водицѣ.
   Чѣмъ ближе становилось Криворотово, тѣмъ сильнѣе и нетерпѣливѣе желалъ Маровъ, чтобы Хлѣбопчукъ сбросилъ съ себя эту свою угрюмую печаль и заговорилъ бы съ нимъ. Ну, поругался бы хоть, если сердится на что-нибудь, ворчать бы, что ли, началъ, какъ, бывало, ворчали другіе помощники!-- было бы къ чему придраться, поднять шумъ, а тамъ, гляди, и выяснилось бы что-нибудь. Такъ нѣтъ же,-- молчитъ, хмурится, смотритъ исподлобья, вздыхаетъ... И придраться не къ чему. Что дѣла не дѣлаетъ,-- бѣда не велика; во-первыхъ, все налажено за первый сортъ имъ же самимъ... Потомъ же и то, что его ушибло цилиндромъ, вслѣдствіе чего онъ, быть можетъ, и не въ состояніи работать. Придраться не къ чему, чтобы завести разговоръ, а заговорить такъ, безъ всякаго повода съ его стороны,-- еще какъ онъ приметъ этотъ разговоръ... Чужая душа -- потемки, недаромъ молвится, и съ другомъ дружи, а камешекъ за пазухой держи: быть можетъ, у него въ душѣ такая ненависть собралась противъ товарища, что огрызнется да къ чорту пошлетъ, ежели заговоришь...
   Лишь въ послѣднюю минуту ихъ совмѣстной работы, когда поѣздъ довели до Криворотова, сдѣлали запасъ воды въ тендерѣ, поставили паровозъ въ депо и стали сниматься на землю, Василій Петровичъ уступилъ желанію освободить душу отъ пытки, принудивъ себя къ первому начину:
   -- Вы тамъ, того,-- началъ онъ, заикаясь и глядя въ сторону,-- говорили тамъ, въ Перегибѣ, съ кондукторами... Слышали отъ нихъ что?
   -- Слышалъ,-- угрюмо шепнулъ Хлѣбопчукъ, глядя подъ колеса.
   -- Что именно вы слышали?-- спросилъ Василій Петровичъ, щуря глаза.
   -- Господа пассажиры давали вамъ тысячу рублей...
   "Ну, вотъ!... Такъ я и зналъ, что наврутъ да прибавятъ, проклятые!" -- подумалъ Маровъ.
   -- Вятскихъ!-- насмѣшливо кивнулъ онъ головой.-- Сами они говорили, что триста... Да не въ томъ дѣло, хотя бы и тысяча рублей, хотя бы и двѣ!... Ну, а еще что вамъ плели тамъ?
   -- Отказались взять!-- шепнулъ такъ же угрюмо Савва, не поднимая лица.
   -- И больше ничего?
   -- Ничего.
   Хотѣлъ было Василій Петровичъ спросить друга: "Какъ, дескать, вы, Савва Михайлычъ, объ этомъ понимаете, что я этихъ денегъ не взялъ".
   Но вдругъ Савва Михайлычъ поспѣшилъ схватить съ земли свою корзину съ такимъ видомъ, какъ будто очень боялся, чтобы съ нимъ не заговорили. Повелъ плечами Маровъ и тоже поднялъ свою корзину.
   Переходя мостикъ черезъ деповскую канаву, онъ услышалъ за собой торопливые шаги, оглянулся и увидѣлъ Хлѣбопчука, который догонялъ его.
   "Ну,-- подумалъ онъ съ радостью,-- вотъ и конецъ, слава Богу!"
   -- Что, Савва Михайлычъ?-- весело спросилъ онъ, опуская тяжелую корзину на землю.
   Хлѣбопчукъ остановился шагахъ въ пяти отъ него и, блуждая глазами, спросилъ съ усиліемъ, точно выжималъ изъ себя мучительный вопросъ:
   -- Рапортъ подадите?...
   Онъ еще хотѣлъ что-то спросить, повидимому,-- у него болѣзненно шевелились блѣдныя губы и глаза стали до черноты темными отъ какой-то мысли, отказывавшейся высказаться; но не спросилъ ничего и только пытливо уставился своимъ чернымъ взглядомъ въ глаза Марова.
   -- Подамъ, конечно,-- отвѣтилъ Василій Петровичъ, непріятно разочарованный въ своихъ ожиданіяхъ.-- Вы сами знаете, что я обязанъ подать начальнику рапортъ объ остановкѣ въ пути... А что?
   -- Такъ... Ничего,-- сказалъ неопредѣленно Хлѣбопчукъ, поворачиваясь въ свою сторону.
   И они разошлись, направившись каждый въ свою сторону, разошлись не до завтра, какъ бы слѣдовало по наряду паровозныхъ бригадъ, а навсегда. Съ этого дня нога Саввы уже не вступала на дорогую его сердцу стлань паровоза серіи Я, номеръ сороковой!... Онъ взялъ бюллетень, чувствуя себя серьезно больнымъ: плечо было разбито, шея не поворачивалась, а на душѣ было такъ тяжело, что и на свѣтъ Божій глядѣть не хотѣлось.
   

IX.

   Василій Петровичъ, позавтракавъ"съ приварочкомъ",-- не такъ какъ въ дорогѣ, гдѣ все одна сухомятка,-- хорошо выспался и спросилъ у Петюшки листъ бумаги, перо новое, чтобы составить черновичокъ рапорта. Письменная работа была для него тяжелѣе самой тяжелой туры, при снѣговыхъ заносахъ, въ бурю, въ сильный вѣтеръ: онъ сидѣлъ за столомъ цѣлый вечеръ. Составивши черновикъ, онъ аккуратно отрѣзалъ отъ бланка маршрута узкую и длинную полосу, съ печатнымъ заголовкомъ: "Донесеніе машиниста", и принялся переписывать свой рапортъ набѣло.
   "Господину начальнику XI участка тяги,-- писалъ онъ.-- Имѣю честь донести слѣдуя съ поѣздомъ No 1 ведя нормальный составъ 24 оси подъѣзжая къ казармѣ 706 версты произошла остановка скораго поѣзда по случаю дѣвочки промежду рельсовъ на самой пути. Которая оказалась ремонтнаго рабочаго фамиліе неизвѣстное. Замѣтя промежду рельсовъ полагая въ стахъ саженяхъ чего-то бѣлое полагая листъ бумаги стѣнное расписаніе поѣзда не остановилъ. Приближаясь ближе полагая живое существо -- домашнее животное гусь и сомнѣваясь принялъ мѣры къ остановкѣ и пославши помощника удалить посторонній предметъ. Оказалось дѣвочка лѣтъ двухъ отъ рожденія безъ полученія поврежденія. Причемъ порчи пути подвижного состава и несчастія съ людьми не было, что могутъ подтвердить главный кондукторъ и проводникъ международныхъ вагоновъ Кливезаль. Кромѣ того ничего не произошло поѣздъ пришелъ благополучно съ опозданіемъ на четырнадцать минутъ. О чемъ и имѣю честь донести господину начальнику машинистъ Маровъ".
   Вытерѣвши лобъ и глотнувши чаю изъ стакана, который дрожалъ въ рукѣ, окоченѣвшей отъ работы, Василій Петровичъ перечиталъ донесеніе и аккуратно сложилъ его съ привычной тревогой: "Думаю, чай, ничего не нагоритъ". Потомъ крикнулъ Петюшку и послалъ его въ депо положить рапортъ въ ящикъ, а самъ отправился поразмять косточки по полю, имѣя въ предметѣ зайти къ куму Курунову, съ которымъ давно уже не видался. О Саввѣ же думать упорно не желалъ и воспоминаній о событіяхъ минувшей ночи старательно избѣгалъ; промявши косточки, сидѣлъ у кума, гдѣ собрались кое-кто изъ машинистовъ, игралъ въ карты, выпивалъ, разговаривалъ о лошадяхъ, объ охотѣ... Провелъ, однимъ словомъ, время по криворотовски, и вернулся домой въ полночь, довольно навеселѣ. Давно ужъ онъ не проводилъ время по-криворотовски, "по случаю Хлѣбопчука", и на первое время чувствовалъ нѣкоторое довольство отъ перемѣны режима, какъ будто освободился отъ какого-то тяжелаго обязательства, изъ плѣна бѣжалъ, что ли.
   Донесеніе же пошло своимъ чередомъ. Сторожъ вынулъ его, въ охапкѣ другихъ донесеній, изъ ящика, принесъ въ контору; счетоводъ положилъ въ папку начальника, а начальникъ, Николай Эрастовичъ, прочитавши о случаѣ съ любимымъ машинистомъ, нашелъ нужнымъ представить донесеніе Марова съ своимъ заключеніемъ:
   "Господину Начальнику тяги,-- написалъ на донесеніи ближайшій начальникъ.-- Съ представленіемъ донесенія машиниста Марова о случаѣ на 706 верстѣ, и. ч. просить вашего ходатайства о представленіи Марова къ наградѣ, по вашему усмотрѣнію".
   Дня черезъ три Савва пришелъ въ контору, чтобы взять еще бюллетень,-- онъ все еще чувствовалъ себя дурно.
   -- Ну, Хлѣбопчукъ, сказалъ ему одинъ изъ конторщиковъ, молодой паренекъ,-- радуйтесь! вашему машинисту, Василію Петровичу Марову скоро медаль выйдетъ.
   -- Какая медаль?-- равнодушно спросилъ Савва, беря оранжевый лоскутокъ бюллетеня.
   -- Какъ, какая медаль?... А за спасеніе ребенка-то!... Эка!... Позабыли!...
   -- Медаль?...
   Савва какъ будто растерялся даже, услышавъ это сообщеніе. Онъ опустилъ голову въ тяжеломъ раздумьи и пошелъ изъ конторы, забывши и про бюллетень.
   "Такъ вотъ какъ!-- думалъ онъ, бредя, какъ сонный.-- Такъ вотъ почему онъ молчалъ, не гукнулъ ни слова, отворачивался!... Ахъ, лживый, коварный человѣкъ... Что-жъ? развѣ я отнялъ бы отъ него эту медаль!... Да на кой она мнѣ?... Ахъ, черная душа!... И могъ ли я подумать, чтобы Василій Петровичъ оказалъ такое противъ меня!... А онъ для того и денегъ не взялъ, чтобы медаль ему получить!... Ахъ, москаль криводушный!... Деньги пришлось бы со мной дѣлить... Вотъ у меня плечо заболѣло, поверстныхъ не получаю. А онъ деньги не принялъ, чтобы со мной не дѣлиться, а на медаль подалъ!... Вотъ оно какъ!... Вотъ оно какъ!..."
   И спустя еще дня два начальникъ читалъ новый, рапортъ о случаѣ на 706 верстѣ, подписанный уже Хлѣбопчукомъ.
   "Господину начальнику,-- писалъ Савва прямо начисто, не обдумывая, какъ Маровъ, выраженій,-- прошу коль такъ дать мнѣ награду за спасеніе дѣвочки, которую обѣщали дать машинисту Марову, медаль за спасеніе погибающихъ, который не спасъ дѣвочку, которую спасъ я съ опасностью для жизни, чему есть свидѣтели. И если Маровъ захотѣлъ выхвалиться передъ начальствомъ, то онъ поступилъ не по-товарищески. И если въ рапортѣ онъ утаилъ, что я бросился подъ паровозъ, вслѣдствіе котораго получилъ увѣчье, плечо болитъ и лишился поверстныхъ, то прошу допросить жену ремонтнаго рабочаго Павлищева, которая оказалась мать дѣвчонки, которую я спасъ, нисколько не машинистъ Маровъ. Самъ Богъ не потерпитъ, если криводушные люди будутъ въ медаляхъ ходить. Я же могъ погибнуть подъ паровозомъ, вслѣдствіе своего стремленія туда, какъ паровозъ былъ въ ходу со скоростью восьмидесяти верстъ и получилъ ушибъ плеча до боли по сей часъ. Онъ оставался на паровозѣ и соскочилъ тогда, когда я былъ подъ паровозомъ, вслѣдствіе чего поступилъ крайне недобросовѣстно, подтвердилъ свой характеръ злостный, написалъ, что это онъ спасъ дѣвчонку съ опасностью для жизни. Почему прошу не давать Марову никакой медали за его лживый характеръ и обманъ. А также и мнѣ никакой медали не надо за Божье дѣло, а только я не могу допустить неправды. Въ чемъ и удостовѣряю покорнѣйшій проситель Хлѣбопчукъ".
   Пожалъ плечами Николай Эрастычъ, покрутилъ сѣдой головой и представилъ начальству доносъ Саввы, подписавъ на немъ.
   "Госп. нач. тяги. Въ дополненіе надписи моей Bo 47,893, отъ 17/VII, и. ч. представить донесеніе помощника Хлѣбопчука на ваше благоусмотрѣніе".
   Начальникъ тяги, добравшись въ ворохѣ бумагъ для доклада до этого донесенія, потребовалъ всю переписку объ исхлопотаніи награды машинисту Марову, уже приготовленную къ отсылкѣ въ управленіе желѣзныхъ дорогъ, со всѣми мнѣніями и заключеніями, прибулавилъ къ этому бумажному богатству новый перлъ и написалъ на уголкѣ.
   "Г. ревизору VII уч. тяги. Какъ было дѣло? Потрудитесь разслѣдовать".
   Началось разслѣдованіе. Ревизоръ ѣздилъ, допрашивалъ, обливался потомъ отъ зноя и писалъ, писалъ, писалъ... Въ этотъ мѣсяцъ онъ не даромъ получилъ свои окладные сто шестьдесятъ девять рублей съ копейками!...
   Писалъ и Василій Петровичъ:
   "Имѣю честь донести господину... и т. д.,-- что никакой я награды не желалъ и не просилъ, а напротивъ того даже отказался отъ суммы денегъ въ триста рублей, которую сумму собрали промежду себя пассажиры скораго поѣзда, что могутъ подтвердить бывшая кондукторская бригада и международные спальные лакеи съ буфетчикомъ. Тѣ лакеи присуствовавшіи какъ я отказался отъ денегъ подтвердятъ насколько я былъ низкій человѣкъ, какъ пишетъ мой бывшій помощникъ Хлѣбопчукъ въ дерзкихъ и неумѣстныхъ выраженіяхъ, какихъ я отъ него не ожидалъ, какъ почиталъ его за честнаго человѣка, а онъ оказался совсѣмъ напротивъ того и меня крайне обманулъ. О чемъ и имѣю честь донести на ваше усмотрѣніе и распоряженіе и покорнѣйше просить не давать награды Хлѣбопчуку".
   Но, окончивъ и прочитавъ новое донесеніе, показавшееся длиннымъ, такъ какъ работа надъ нимъ утомила до боли въ спинѣ, Василій Петровичъ усомнился, удалось ли ему напѣть: писалъ какъ будто долго, а чего-то не хватало!...
   Онъ долго ходилъ изъ угла въ уголъ и думалъ, потомъ сѣлъ за свое донесеніе и къ разсвѣту дополнилъ его такимъ образомъ.
   "Вслѣдствіе того какъ увидя промежду рельсовъ бѣлый предметъ, бывшій помощникъ Хлѣбопчукъ увѣрилъ меня, что это гусь и продолжалъ у котла не обращая больше вниманія на предметъ. Только ежели бы я повѣрилъ ложному и ошибочному его увѣренію, что гусь произошла бы жертва несчастнаго случая съ малюткой. Между тѣмъ какъ я принявъ мѣры къ быстрой остановкѣ поѣзда и пославъ помощника внизъ потому какъ показалась издали женщина, упала и крутилась на косогорѣ съ маханіемъ руками, вслѣдствіе которыхъ я испугался не человѣкъ ли попалъ, но не гусь, какъ увѣрялъ Хлѣбопчукъ. Вслѣдствіе чего имѣю честь просить ходатайства передъ высшимъ начальствомъ не давать медали и никакого вознагражденія Хлѣбопчуку, который желая нанести оскорбленіе позволяя непристойныя выраженія оказался совсѣмъ не такимъ какъ я о немъ понималъ. Вслѣдствіе чего имѣю честь просить разобрать по справедливости и выяснить правду, которую Хлѣбопчукъ измѣнилъ и меня обидѣлъ. Мнѣ же не надо никакой награды, хотя бы медали о чемъ и имѣю честь донести, машинистъ Маровъ".
   -- Самъ чортъ ихъ не разберетъ, чего имъ надо!-- ругался бѣдный Николай Эрастычъ, представляя на благоусмотрѣніе и этотъ рапортъ.
   Начальникъ тяги, потративъ немало времени на чтеніе всей этой переписки, махнулъ рукой на свое ходатайство о наградѣ, отъ которой упорно отказывались оба спасителя, и всѣ послѣдующія донесенія ихъ помѣчалъ не читая: "Къ дѣлу".
   "Дѣло о наѣздѣ на человѣка на 706 верстѣ" располнѣло на зависть другимъ своимъ сосѣдямъ въ синихъ папкахъ; но полнота его была водяночная и кромѣ кончины ничего не обѣщала.
   Послѣднимъ вздохомъ безнадежно больного дѣла была послѣдняя бумага, вшитая въ папку журналистомъ и содержавшая прошеніе Хлѣбопчука объ увольненіи отъ службы. Изложивъ обычную формулу прошенія объ увольненіи "по семейнымъ обстоятельствамъ", Хлѣбопчукъ не преминулъ присовокупить въ концѣ прошенія слѣдующее:
   "Убѣдительнѣйше прошу высшее начальство не давать медали и ни какой награды машинисту перваго класса депо Криворотово Василію Марову. Не стоитъ такой человѣкъ никакого поощренія, будучи лживымъ обманщикомъ. При чемъ осмѣливаюсь предупредить, что въ случаѣ если награда Марову будетъ выдана, я поведу дѣло судомъ и ничего не пожалѣю, хотя мнѣ никакой награды за Божіе дѣло не надо въ чемъ и удостовѣряю покорнѣйшій проситель Хлѣбопчукъ".

Гольдебаевъ.

"Русская Мысль", кн.X, 1903

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru