Головачев Аполлон Филиппович
Недалекое прошлое. Повести и рассказы Николая Дмитриева

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Недалекое прошлое. Повѣсти и разсказы Николая Дмитріева. Спб. Изданіе книгопродавца-типографа М. О. Вольфа. 1865 г.
   Наша литература чаще вѣроятно, нежели всякая другая, подвергается особенно сильному внезапному оскудѣнію. Иногда вдругъ придетъ такое время, что читатель съ недовѣріемъ берется и за книжку журнала, и вообще за всякій продуктъ книжной торговли, справедливо обвиняя литературу за недостатокъ интереснаго чтенія по той или другой категоріи вопросовъ, особенно сильно занимающихъ публику въ данный моментъ, и жалуясь, что всюду будто бы происходитъ тогда, какое-то однообразное такованіе, наводящее уныніе на душу. Такое положеніе дѣлъ необходимо вліяетъ и на беллетристику, которая въ свою очередь должна страдать отсутствіемъ художественныхъ произведеній, ибо истинный талантъ тѣмъ и характеризуется, что для него нѣтъ жизни и вдохновенія внѣ лежащей кругомъ современной дѣйствительности, а современная дѣйствительность очень дурно поддается воспроизведенію. Въ такое время художественныя произведенія попадаются очень рѣдко, но за то оно всегда знаменуется страшнымъ наплывомъ повѣстей, романовъ и разсказовъ такого сорта, что читатель, привыкшій слѣдить за литературой, только ахаетъ да приговариваетъ: "ишь ты, какъ ноньче писать стали!" И на самомъ дѣлѣ въ такія времена повѣсти, разсказы и романы по большой части отличаются или прямо пакостно-полемическимъ характеромъ, или же благодушно-эстетическими размазываньями съ особеннымъ, приличнымъ положенію запахомъ. И вся эта гниль идетъ съ рукъ, потому что съ одной стороны лучшаго ничего нѣтъ, съ другой потребность къ чтенію уже довольно сильно развилась въ обществѣ.
   Въ настоящее время стали между прочимъ довольно часто появляться такіе сочинители, которые прежде, хотя и печатались, не никто не обращалъ на нихъ вниманія, никто ихъ не читалъ, даже мало кто о нихъ слышалъ, а теперь сочиненія ихъ выходятъ отдѣльнымъ изданіемъ. Кто такой, напримѣръ, г. Николай Дмитріевъ? Гдѣ онъ прежде печатался и почему его повѣсти и разсказы издаются теперь отдѣльной книжкой? Начинаешь читать "Недалекое прошлое", и тотчасъ понимаешь, въ чемъ дѣло, ибо тотчасъ ощущаешь тотъ запахъ, которымъ отзывается всякое беллетристическое произведеніе, относящееся къ эпохѣ литературнаго оскудѣнія. Г. Николаемъ Дмитріевымъ мы вздумали заняться потому, во первыхъ, что онъ и теперь не одинъ и вѣроятно еще будетъ имѣть по части беллетристики товарищей, которые всѣ вмѣстѣ могутъ способствовать порчѣ общественнаго обонянія, а во вторыхъ, въ книжкѣ его есть статья, озаглавленная названіемъ "Студенческія воспоминанія", чего у другихъ нѣтъ.
   Казалось, можно было бы думать, что въ этихъ студенческихъ воспоминаніяхъ, относящихся къ 1847 году, когда авторъ былъ въ московскомъ университетѣ, проскользнетъ что нибудь характерное, какая нибудь черта, обрисовывающая тогдашнее положеніе студента. Въ его отношеніяхъ къ университету, профессорамъ и обществу, такъ какъ время было довольно занимательное. Къ сожалѣнію, ничего такого нѣтъ, за то изъ "воспоминаній" можно почерпнуть много характеристическихъ чертъ касательно личности автора и его отношеній къ тогдашней жизни. Всѣ его воспоминанія состоятъ изъ нѣкоего благоговѣйнаго трепета, не только передъ значеніемъ московскаго университета, не только передъ профессорами и начальствомъ, но даже передъ самымъ зданіемъ, гдѣ помѣщается университетъ. "Боже мой", говоритъ авторъ, какимъ трепетомъ, какимъ блаженствомъ преисполнена была душа, когда я сталъ передъ величавымъ зданіемъ стараго университета" (курсивъ въ подлинникѣ)! Этотъ трепетъ преслѣдуетъ автора повсюду. Всюду видитъ онъ величіе, и даже въ профессорахъ Морошкинѣ, Лешковѣ и Шевыревѣ, точно также, какъ и въ Грановскомъ, и всѣ они вмѣстѣ и каждый порознь исторгаютъ у него чуть не слезы умиленія на всякомъ шагу. Образцы величія души профессоровъ очень хороши: "одинъ изъ профессоровъ и знаменитый врачъ, будучи на верху славы и богатства, не разъ твердилъ своимъ слушателямъ, указывая на пуговицы своего университетскаго мундира: горжусь, милостивые государи, единственно тѣмъ, что имѣю счастіе носить эти пуговицы (курсивъ въ подлинникѣ). Другой, продолжаетъ г. Дмитріевъ, въ своей автобіографіи оставилъ слѣдующія достопамятныя слова, говорящія о благородствѣ души самого автора: "профессоръ Морошкинъ свидѣтельствуетъ передъ потомствомъ, что имѣлъ счастіе видѣть въ профессорахъ московскаго университета просвѣщеннѣйшихъ и благороднѣйшихъ мужчинъ нашего отечества, и считаетъ счастливымъ того, кто родился для сообщества съ подобными людьми". Таковъ былъ духъ (восклицаетъ авторъ въ восторгѣ, думая, что этимъ оказываетъ услугу профессорамъ московскаго университета), вѣявшій съ высоты каѳедръ московскаго университета". Значеніе студента въ его отношеніяхъ къ обществу авторъ характеризуетъ слѣдующимъ образомъ: "вдохновенное общечеловѣческими идеями, воспитанное въ преданіяхъ университетской старины (?), оно (юношество) чувствовало свои силы, свое значеніе, свою корпораціонную цѣлость; оно понимало, что могло и должно имѣть свое мѣсто и голосъ въ обществѣ, какъ отдѣльный организмъ. Но, здраво и прямо направленное, оно знало, что въ сферѣ гражданской, практической, тѣмъ болѣе политической дѣятельности,-- не его мѣсто: тамъ нуженъ опытъ или закономъ освященное призваніе. Мѣстомъ благотворнаго соприкосновенія мнѣній университетской общины и публики былъ театръ". Читатель разумѣется становится въ тупикъ, какимъ образомъ театръ можетъ быть мѣстомъ благотворнаго соприкосновенія мнѣній университетской общины и публики, но авторъ сейчасъ же выводитъ его изъ недоумѣнія. Онъ объясняетъ, что студенты очень любили театръ, и въ особенности танцовщицу Санковскую, и вмѣстѣ съ публикой подносили и лавровые вѣнки. Нечего сказать, проказникъ авторъ -- и вдохновеніе общечеловѣческими идеями тутъ припуталъ и сознаніе своихъ силъ и значенія и своего права на мѣсто и голосъ въ обществѣ, когда это юношество, здраво и прямо направленное, просто ходило въ театръ и занималось танцовщицей! Описывая жизнь студентовъ, всегда и всюду веселую, безпечную, радостную, безпрестанно твердя, какое тогда было свѣтлое время и для науки и для воспитанія юношества, авторъ ни съ того, ни съ сего, словно что-то забылъ, вдругъ разражается слѣдующей тирадой:
   "Эпоха, къ которой относятся наши воспоминанія, была темна и безотрадна. Она замыкала собой больной, печальный, хотя и многознаменательный въ исторіи нашего развитія періодъ. Мысль, осужденная Недолговременное бездѣйствіе, утратила вѣру въ свое могущество; общество, измѣнившее своему прошедшему и невидѣвшее будущаго, стояло, какъ блѣдное растеніе, безъ почвы и воздуха; оно не знало ни цѣли своего страннаго существованія. Между тѣмъ великіе вопросы о нравственномъ, о народномъ, объ историческомъ призваніи глухо волновались на днѣ души: они уже родились, они болѣзненно стучались въ двери сердца, но отвѣта не было: жизнь еще и выработала отвѣтовъ. Отсюда-то произошла та всеобщая скорбь, уныніе, тоска, которая характеризуетъ эту эпоху. Духъ отрицанія, скептицизма точилъ сердце; душа, измученная въ сомнѣніяхъ, въ безотвѣтныхъ стремленіяхъ, впадала въ уныніе или въ мрачную, холодную апаттію. Все мыслящее, нравственно-живущее, носило на себѣ печать этой болѣзни вѣка; но живѣе и могущественнѣе сознавали ее великіе поэты, эти чуткіе органы народной жизни. Пушкинъ первый высказалъ это мрачное состояніе духа:
   
   Цѣли нѣтъ передо мною,
   Сердце пусто, празденъ умъ,
   И томитъ меня тоскою
   Однозвучный жизни шумъ.
   
   Его Онѣгинъ служилъ выраженіемъ тогдашняго человѣка, хотя и богато одареннаго, но утратившаго всю энергію души въ бою неравномъ. Лермонтовъ, рожденный этою эпохою и весь зараженный общественною эпидеміею, былъ безпощаденъ: онъ проклялъ это поколѣніе безъ грядущаго, которому скучны родные напѣвы старины, утратившаго надежды лучшія и голосъ благородный:
   
   И прахъ нашъ, съ строгостью судьи и гражданина,
   Потомокъ оскорбитъ презрительнымъ стихомъ,
   Насмѣшкой горькою обманутаго сына
   Надъ промотавшимся отцомъ.
   
   По тому же печальному пути шелъ и Гоголь. Онъ также обличалъ мрачную пошлость этого нравственно-растлѣннаго общества. Добрая душа поэта хотѣла смягчить иронію какимъ-то примиряющимъ смѣхомъ, о которомъ такъ часто твердилъ Гоголь, но напрасно. Смѣхъ этотъ быкъ похожъ на хохотъ Мефистофеля -- это былъ тотъ же стонъ души болѣзненной, хотя и великой. Но при концѣ своей жизни Гоголь почувствовалъ благовѣстъ другихъ временъ: онъ внезапно остановился. Онъ прозрѣлъ восходящую зарю лучшей жизни; поэтому онъ хотѣлъ иначе настроить свою лиру; онъ обѣщалъ намъ величавый громъ другихъ рѣчей. Для этого онъ хотѣлъ измѣнить, перевоспитать, такъ сказать, снова создать свой геній -- и не могъ. Поэтъ есть также продуктъ времени; онъ можетъ понимать и откликаться всему; но звучать сочувственно, отражать своими созданіями онъ можетъ только ту эпоху, духомъ которой созданъ. Съ нею онъ составляетъ одинъ живой цѣльный организмъ. Въ этомъ состоитъ все трагическое въ личности Гоголя: онъ узрѣлъ страну обѣтованную; онъ хотѣлъ привѣтствовать ее пѣснью мощной и новой. Для этого онъ несъ на жертву все, что могъ принесть великій человѣкъ -- отъ самообличенія до подвиговъ мученичества; но въ нравственной природѣ, какъ и въ физической, есть своего рода необходимость, которую побѣдить нельзя, потому что не слѣдуетъ побѣждать; тутъ нужно смиреніе передъ закономъ времени.
   
   "Съ высоты настоящаго, во всеоружіи побѣды, легко и свободно смотрѣть на эти тѣни прошедшаго. Теперь, когда русской жизни открытъ свѣтлый и свободный просторъ, когда всѣ силы ея отважно мчатся впередъ, когда мысль смѣло и вдохновенно смотритъ въ будущее, легко обращаться въ прошедшее; но не такъ было тогда; въ то время еще не думали о томъ, что теперь совершаетъ жизнь. Это было положеніе бойца, одиноко умирающаго въ пустынѣ". (233--236).
   
   За этой тирадой опять слѣдуетъ безостановочно описаніе всякаго рода веселостей, которыми занимались студенты, посѣщеній театра и трактира Британіи, ихъ жизни безъ нужды и заботы, ибо, какъ говоритъ авторъ:
   
   "Между воспитанниками университета были члены первѣйшихъ фвмилій русскихъ, большая же часть принадлежали къ дворянству, слѣдовательно, во всякомъ случаѣ пользовались достаточнымъ содержаніемъ: между самыми бѣдными не было такихъ, которые бы не имѣли средствъ къ приличному существованію. Благодушное университетское начальство принимало бѣдныхъ на казенное содержаніе, или денежными вспоможеніями, такъ называемыми стипендіями, дѣлало совершенную бѣдность невозможною. Всѣ эти комическія приключенія въ неотопленныхъ квартирахъ, безъ обѣдовъ, десятиверстныя путешествія, чтобъ искурить табаку -- все это происходило не отъ бѣдности, а отъ простаго, свойственнаго юности, неумѣнья вести дѣла свои хорошо, даже просто отъ нехотѣнія вести ихъ хорошо. Не лучше ли съ щумомъ и вакхомъ пустить на вѣтеръ всѣ свои наличныя деньги, когда и безъ денегъ живется такъ хорошо, даже еще лучше, чѣмъ съ деньгами? Когда нѣтъ денегъ, тѣснѣе кружокъ за самоваромъ, больше разговоровъ о приключеніяхъ и похожденіяхъ, тише и упоительнѣе бесѣда, наконецъ, въ это-то время списываются и составляются лекціи, правильнѣе посѣщаются аудиторіи -- и трудъ, вожделѣнный трудъ, вдохновляетъ душу". (203--204).
   
   Такъ что за вышеприведенную плаксивую тираду автора нѣтъ возможности упрекнуть въ лицемѣріи, а просто онъ слышалъ звонъ, и не только не знаетъ, откуда онъ, но даже лишенъ возможности сообразить что либо объ этомъ звонѣ. Онъ какъ юноша, хорошо направленный, занимается благодушествомъ, Британіей, танцовщицей и вѣроятно самъ не радъ, что вспомнилъ о какомъ-то звонѣ.
   Такое же точно благодушіе выказываетъ авторъ въ своихъ повѣстяхъ и разсказахъ. Здѣсь, на чисто художественной почвѣ, мы знакомимся съ нѣкоторыми эстетико-помѣщичьими наклонностями автора, которыя какъ-то ускользали отъ вниманія въ его студенческихъ воспоминаніяхъ, но которыя не только не вредятъ ему, до, нѣкоторымъ образомъ, еще служатъ украшеніемъ его благодушію. Разсказы свои онъ всячески старается сдѣлать пострашнѣй: вездѣ у него водные, лѣшіе, домовые. Не то чтобы онъ самъ вѣрилъ домовымъ, -- мѣть, Боже сохрани, онъ человѣкъ образованный; но видно, что разсказы няньки въ дѣтствѣ его очень пугали, и онъ располагаетъ свою повѣсть обыкновенно такъ, чтобы читателя нѣкоторое время содержать въ страхѣ и потомъ уже объяснить въ чемъ штука: не бойтесь, молъ, все это пустяки! Въ силу вышеупомянутыхъ эстетическихъ наклонностей, въ повѣстяхъ и разсказахъ г. Николая Дмитріева .сюжеты все самые игривые. Округлыя формы, молочная грудь, стройныя движенія, роскошный станъ, обольстительныя губки являются всюду и безпрестанно, обличая хорошо направленнаго въ юности студента. Жаль только, что фантазія автора, несмотря на ея склонности къ игривостямъ, все таки бѣдна и однообразна: въ каждомъ разсказѣ являются почти одни и тѣ же лица, одни и тѣ же сцены и положенія. Вездѣ является герой,-- молодой помѣщикъ, "юноша съ длинными волосами, лицо котораго было прекрасно и возбуждало симпатію", или тѣмъ, что было печально и задумчиво, или тѣмъ, что -- живо и страстно. Прекрасный юноша иногда является блондиномъ, иногда брюнетомъ, иногда и статскимъ, иногда военнымъ, иногда бритый, иногда съ бородой, -- но за то онъ неизмѣнно прекрасенъ и неизмѣнно бьетъ самыя отчаянныя баклуши, живучи въ деревнѣ, на мужицкихъ хлѣбахъ. Героинь въ повѣстяхъ г. Николая Дмитріева, всегда два сорта; обѣ героини, почти вездѣ являются вмѣстѣ и суть соперницы. Первый сортъ--это помѣщичья дочка, наружность которой описывается слѣдующимъ образомъ:
   
   "Она была высокаго роста (иногда средняго -- малорослыхъ героинь нѣтъ у г. Николая Дмитріева), блондинка (или брюнетка). Лицо ея, если хотите, было одно изъ самыхъ обыкновенныхъ, съ большими, не то сѣрыми, вс то голубыми глазами и маленькимъ ртомъ (ни среднихъ, ни большихъ ртовъ нѣтъ). Если что было въ ней прекраснаго, такъ это стройный, граціозный, гибкій станъ, ея античныя бѣло мраморныя плечи и руки, въ которыхъ сказывалось много жизни, а можетъ быть, страсти. Но тайну-то неизъяснимой прелести составляло все-таки лицо, простое, доброе и почти до болѣзненности нѣжное (иногда просто нѣжное). Эти ясные большіе глаза, этотъ тонкій, нѣжный, чистый какъ снѣгъ нагорный, цвѣтъ ея лица такъ напоминали чистыя лица Мурильо, что думалось: не съ полотна ли сошла эта болѣе небесная, чѣмъ земная дѣвушка? Когда она улыбалась и когда слышался ея мягкій, тихій голосъ, можно было навѣрное сказать, что эта улыбка и этотъ голосъ могутъ имѣть непобѣдимую силу" и т. д. Характеръ героини перваго сорта вездѣ соотвѣтствуетъ ея наружности и возбуждаетъ симпатію въ окружающихъ, а въ героѣ страсть и благоговѣніе, что впрочемъ не мѣшаетъ героинѣ въ пылу сильнаго чувства ругать крестьянокъ, и даже давать имъ пощечины (см. повѣсть Не забудь). Авторъ по видимому думаетъ, что такія проявленія сильнаго чувства нисколько не нарушаютъ небесной частоты и кротости героинь-помѣщицъ. Другой сортъ героинь г. Николая Дмитріева, -- крестьянка или горничная. Наружность ея авторъ изображаетъ въ краткихъ, но сильныхъ чертахъ, и во всѣхъ разсказахъ приблизительно слѣдующимъ образомъ: "лицо ея было исполнено необыкновенной красоты, въ огромныхъ черныхъ глазахъ (непремѣнно--черныхъ; всѣ героини этого сорта брюнетки, съ роскошными формами, высокимъ станомъ и большою косою) было много смѣлости (иногда лукавства), въ бѣломъ (иногда смугломъ) нѣжномъ лицѣ и алыхъ устахъ,много зрѣлости (?) и энергіи (иногда страсти), и т. д... И этихъ героевъ и героинь г. Николай Дмитріевъ выставляетъ во всѣхъ своихъ разсказахъ и повѣстяхъ съ настойчивостью, достойною лучшей участи; самый же ходъ разсказовъ слѣдующій.
   Молодой человѣкъ, бьющій баклуши въ деревнѣ, знакомится съ семействомъ, гдѣ есть героиня-помѣщица, или будучи прежде знакомымъ и пріѣхавъ въ деревню, возобновляетъ съ такимъ семействомъ сношенія. Героиня, съ вышеописанною наружностью, заполоняетъ сердце молодаго прекрасной наружности человѣка, а тотъ начинаетъ чувствовать сильную страсть. Дѣло доходитъ до объясненій и иногда до поцалуевъ. Но тотчасъ вслѣдъ за поцалуями герою подвертывается героиня втораго сорта, крестьянка или горничная, страстная брюнетка съ роскошными формами и привлекательности неизъяснимой: герой мгновенно свихивается. Сейчасъ же отъ нѣжной, чистой блондинки-помѣщицы обращается онъ къ страстной горничной. Блондинка, успѣвшая въ него влюбиться, скоро узнаетъ шашни прекраснаго юноши, и затѣмъ разыгрывается драма. Нельзя однако сказать, чтобы прекрасный юноша предавался баловству съ крѣпостными дѣвушками безъ всякой борьбы: онъ всегда изображается человѣкомъ образованнымъ, либераломъ. Только онъ очень хорошо понимаетъ, что воспользовавшись довѣрчивостью героини-помѣщицы, онъ можетъ подвергнуться отвѣтственности, тогда какъ довѣрчивость героини-крестьянки ничего не можетъ ему при нести кромѣ удовольствія. "Конечно, восклицаетъ герой , воспользоваться довѣрчивостью прелестной дѣвушки!... Но съ другой стороны, кому онъ оставитъ эти пропитанныя страстью прелести? Какой ни будь Вавила Петровъ мозолистою рукою оборветъ эти изящныя красы, которыя природа сотворила невѣдомо какъ и для чего, на удивленіе міру (?), и смелетъ онъ эти красы, какъ мелетъ жерновъ колючее сѣмечко ячменя и листокъ розы? Безчувственно сорветъ онъ эту дѣвственную чистоту и страстныя прелести, и отцвѣтутъ онѣ, никѣмъ не признанныя, никого не вдохновляя. Вѣдь, чортъ знаетъ (думаетъ герой повѣсти Вода), дѣвушка развилась до могучей страсти, и первый встрѣчный мужикъ (sic) выпьетъ чашу дорогаго вина, не понимая (натурально -- гдѣ же мужику понять, что хорошо, что худо), что выпилъ". Не правда ли. читатель, давно уже мы съ тобой не видали такого заманчиваго лиризма? Только это еще не все. "Дурно, продолжаетъ бороться герой, заплатить неблагодарностью той семьѣ, гдѣ Липа! зачѣмъ я внесу горе и преступленіе въ семью, такъ радушно меня принявшую? зачѣмъ рядомъ съ херувимскою чистотою Липы поставлю гадость и порокъ?" Читатель, пожалуй, подумаетъ, что послѣднія фразы героя относятся къ дѣвушкѣ, которую онъ намѣренъ обольстить, что онъ боится внести гадость и порокъ въ семью этой дѣвушки? Анъ нѣтъ, плохо ты, читатель, знаешь эстетика-помѣщика! Упоминаемая Липа -- это барышня, а дѣвушка, которую прекрасный юноша хочетъ соблазнить-- это ея горничная, Катя, слѣдовательно, онъ боятся, соблазнивъ горничную, внести гадость и порокъ въ барскій домъ, а отнюдь не въ семью горничной. Изволите видѣть, какъ у героевъ г. Николая Дмитріева тонко развито чувство деликатности и приличія! Однако барышня не приняла въ разсчетъ этой деликатности, и подглядѣвъ, какъ герой обнималъ Катю, эта херувимская чистота напрямки ему объявила, что не ожидала его видѣть "въ объятіяхъ пустой, презрѣнной, непостигающей тебя (т. е. героя) твари!" Какъ въ повѣсти Вода, откуда мы приводимъ этотъ отрывокъ, такъ и въ другихъ повѣстяхъ и разсказахъ г. Николая Дмитріева, герой конфузится, сознаетъ свою вину и уѣзжаетъ. Замѣчательно, что херувимская чистота героинь-барышенъ развивается въ средѣ, гдѣ отцы ихъ ругаются и безобразничаютъ, а герои, прекрасные юноши, всегда бываютъ польщены радушіемъ такихъ отцовъ, ихъ привѣтливостью, прощаютъ имъ ихъ маленькія слабости и, не смотря на свой либерализмъ, чувствуютъ себя въ ихъ обществѣ очень пріятно.
   Что еще сказать о такомъ сочинителѣ, какъ г. Николай Дмитріевъ? Разумѣется, онъ, какъ эстетикъ, имѣетъ сильную наклонность къ описанію красотъ природы. Здѣсь онъ также , какъ и въ другихъ эстетическихъ похотяхъ, необузданъ. Но за то въ его описаніи природы никакъ не добьешься, къ какой мѣстности нашего обширнаго отечества относятся его картины: къ Воронежской ли губерніи, Смоленской ли, Архангельской или Оренбургской? А лиризмъ доводитъ его до того, что въ "студенческихъ воспоминаніяхъ", разсказывая, какъ онъ съ товарищами жилъ на одной изъ главныхъ улицъ Москвы (т. е. Тверской, Никитской, Дмитровкѣ, Поварской или Арбатѣ) вдругъ впадаетъ въ такую картину:
   
   "Я сидѣлъ у окна и смотрѣлъ на великолѣпную панораму Москвы, которая на необъятномъ пространствѣ развертывалась передъ глазами. Съ боку блестѣлъ Кремль золотыми главами соборовъ и кровлею царскихъ палатъ; возлѣ него, изъ-за пестрѣющихъ кровель, вырѣзывался своими оригинальными главами соборъ Василія Блаженнаго -- чудный памятникъ временъ Грознаго; тамъ церковь Николы-въ-Столпахъ съ могилою боярина Матвѣева; лѣвѣе памятникъ временъ Петровыхъ -- великолѣпная Сухарева башня, которую ночью обходитъ простолюдинъ, потоку что въ ней когда-то жилъ знаменитый колдунъ и заклалъ въ стѣнахъ свои проклятыя книги; недалеко такъ называемая Меншикова башня, которую
   
   Счастья баловень безродный
   Полудержавный властелинъ
   
   построилъ во времена своего могущества; такъ, далѣе, виднѣются Крутицы, гдѣ нѣкогда былъ Крутицкій монастырь, мѣсто заключенія Никона; далѣе Симоновъ монастырь и вся синѣющая окрестность чудной столицы. О, Москва! Москва! какія могучія, таинственныя связи существуютъ между тобою и сынами твоего университета, проведшими лучшіе годы жизни у твоихъ гробницъ, подъ звуками твоихъ колоколовъ, въ виду твоихъ торжественныхъ ходовъ! Какъ святъ, какъ многозначителенъ для нихъ твой историческій покровъ! По твоимъ храмомъ, по твоимъ гробницамъ, по твоимъ вьющимся улицамъ и садамъ, какъ по картѣ, изучались слышанные въ аудиторіи уроки родной исторіи. Это священное вѣяніе исторіи, это постоянное наглядное созерцаніе того, что завѣтно для русскаго сердца, составляетъ необъяснимую прелесть и важное значеніе Москвы!" (211--212).
   
   Изъ чего слѣдуетъ, что живучи, напримѣръ, на Никитской, онъ изъ окна своего дома видѣлъ и Крутицкій монастырь, и Сухареву башню, т. е. на 20 верстъ въ разныя стороны! Истинно пронзительный человѣкъ авторъ.
   Въ заключеніе повторяемъ, мы не стали бы заниматься г. Николаемъ Дмитріевымъ такъ долго, если бы онъ былъ одинъ въ своемъ родѣ. Но вмѣстѣ съ нимъ выползаютъ, и вѣроятно вслѣдъ за мигъ еще выползутъ, изъ своихъ норъ много подобныхъ ему беллетристовъ, слѣдовательно необходимо, чтобы читатель зналъ, съ какимъ товаромъ онъ имѣетъ дѣло.

"Сговременникъ", No 1, 1865

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru