Умерла у Алешки мать. Она лежала въ грязной закоптѣлой избѣ, на примостѣ, на попонкѣ постланной поверхъ ржаной соломы; въ головахъ у ней была подушка съ холстинной набойчатой наволочкой. Около нея молча стояли Анисья, сосѣдка, и Митревна, старуха подъ шестьдесятъ лѣтъ, ухаживавшая за больною. Обѣ стояли неподвижно и напряженно слѣдили, не подымется-ли еще грудь, не послышится-ли еще вздохъ. У Анисьи медленно текли по обѣимъ щекамъ двѣ слезы. Митревпа держала въ рукѣ маленькій огарокъ восковой свѣчи и тихо шептала какую-то молитву. Самъ Алешка стоялъ поотдаль, возлѣ двери, въ рукѣ у него была шапка; опустивши голову съ растрепанными волосами, онъ пристально и тупо смотрѣлъ на мать. Послѣднія слова матери были: "охъ, тяжко мнѣ, родимые... Простите"...Но Алешка не слыхалъ этихъ словъ. Онъ мазалъ на дверѣ телѣгу,-- ѣхать за снопами; вдругъ Анисья выбѣжала на дворъ и крикнула: "Алешка! Иди скорѣе,-- мать умираетъ!" Тогда онъ бросилъ на землю чеку, которую собирался заложить въ ось, и вошолъ въ избу, но у матери уже дыханіе кончилось. Худое лицо ея было желто, глаза закрыты и глубоко впали, изсохшія руки вытянуты вдоль тѣла. Алешка смотрѣлъ и ему все казалось, что вотъ-вотъ большіе сѣрые глаза сейчасъ откроются, рука пошевельнется и послышится хриплый матернинъ голосъ: "Алёша, дай-ка испить". За послѣднія двѣ недѣли онъ неразъ слышалъ эти слова и неразъ подавалъ ей деревянный ковшикъ съ водою. "Неужто умерла? думалъ Алешка. Какъ-это такъ умерла? Жива была и вотъ умерла. Не скажетъ, нѣтъ, не скажетъ больше; не дышетъ... не смотритъ... Значитъ умерла... Ничѣмъ не трогается"... Эти мысли смутно и медленно проходили въ головѣ Алешки, какъ будто каждая изъ нихъ чѣмъ нибудь задерживалась. Алешка сдѣлалъ два шагай сѣлъ на лавку, не выпуская изъ руки шапку. Ему не то чтобы страшно было подходить къ матери, а не хотѣлось какъ-то, что-то заставляло его сторониться.-- "Мертвая теперь... Похоронятъ... въ церковь понесутъ", продолжали выплывать у него мысли.
-- Совсѣмъ кончилась. Прими душеньку ея, Господи -- Создатель!. проговорила Митревна. Подошла къ переднему углу, прилѣпила огарокъ свѣчи къ деревянному образу, стала на колѣни и, крестясь, положила три поклона. Анисья тихо всхлипывала и концомъ головнаго платка вытирала слезы.
-- Ты не печалься, Алеша,-- продолжала Митревна -- не горюй. Что-жъ теперь дѣлать?-- Всѣ помремъ, на то воля Господня. Помирать всѣмъ придется, всѣ по этой дорогѣ пойдемъ. Охъ, Господи-Батюшка! Жаль вотъ одинъ ты остался теперь. Ну, да что-жъ дѣлать? Все Богъ, все его воля. Всѣ помремъ, всѣ тамъ будемъ. А тужить не надо:-- грѣхъ. Не горюй.
-- Ты вотъ что думай теперь: надо вѣдь хоронить, снаряжать, да хоронить; къ попу идти,-- снова заговорила Митревна, помолчавъ немного. Деньги-то у тебя есть?
-- Есть, отозвался Алешка.
-- Много-ли?
-- Рубль двадцать есть.
-- Только и всего. А у матери-то были? Не знаешь?
-- Нѣтути у ней... Не было. Она какъ слегла, я четверть ржи отвезъ, четыре съ гривной взялъ. Соли пудъ купилъ, да дегтю, да мази ей взялъ у Трифоныча, она велѣла, да фельдшеру полтинникъ отдалъ, въ другой разъ онъ пріѣзжалъ, обижался, да вотъ рубль двадцать осталось...
-- Рубль двадцать мало. За рубль двадцать не схоронишь. Досокъ, небось, нѣту у тебя?
-- Нѣту.
-- Ну вотъ за досками надо ѣхать. Плотникамъ за гробъ ужь меньше полтинника не отдашь. Опять попу; худо-бѣдно онъ возьметъ три цѣлковыхъ; свѣчи. Опять-же не малый ребенокъ,-- старый человѣкъ: помянуть надо вѣдь, Тоже народъ придетъ, обѣдъ нужно. Хоть четверть вина возьмешь, вотъ тебѣ рубль тридцать, іулокъ, хоть пару попамъ, кутьи, да меду, туда-сюда, пятерка выйдетъ на худой конецъ.
-- И, что ты? пятерка. Много больно, гдѣ онъ возьметъ? отозвалась Анисья.
-- А какъ же ты думаешь, мать моя? Развѣ я не знаю? Я ужь не на первыхъ похоронахъ. Пятерка выйдетъ, какъ ни считай.
-- Да гдѣ жъ онъ возьметъ?
-- Чтожъ дѣлать-то? Добывать надо. Ты слышь, Алешка, ты добывай прямо десятку. Меньше не обойдется: попу три, на похороны пять,-- восемь, черезъ девять дней панихиду надо, опять же черезъ шесть недѣль помянуть надо, -- вѣдь она мать тебѣ была. Такъ продолжала высчитывать Митревна; Алешка сидѣлъ и мчалъ.
-- Денегъ-то? Гдѣ-жъ ихъ добудешь? Ржи-бы продать, да молоченой нѣтъ.
-- У тебя много ржи-то?
-- Шестнадцать съ хрестцомъ набралъ. Пять копенъ обмолотилъ, по осьминѣ дала; четверть посѣялъ, четверть продалъ, остальную вонъ смололъ.
-- Какъ-же быть-то? а? Овцы у васъ есть, ай нѣту?
-- Были у нихъ овцы, Митревна, заговорила Анисья, да на красную горку Анютку отдавали, сестру его, покойница продала всѣхъ. А то пять старыхъ было, да четыре ярки; овцы хорошія.
-- Да, продала, подтвердилъ Алешка; на сватьбу.
-- Ну такъ за чтожъ браться, касатикъ ты мой? Корову чтоль продавать? Такъ кто ее купитъ теперь,-- у насъ на селѣ врядъ-ли.
-- Бурчикъ развѣ купитъ, сказала Анисья: только вѣдь онъ за полцѣны. Можетъ и еще кто купилъ-бы.
-- Можетъ кто купилъ-бы, ждать-то некогда: ему надо ныньче ѣхать за досками; пока туда до слободы, да назадъ, четырнадцать верстъ, дай Богъ къ ночи вернуться. Завтра гробъ дѣлать, завтра же просить батюшку и хоронить. Завтра воскресенье, вотъ прямо къ обѣднѣ. Ты вотъ что, Алешка: время проводить нечего, ступай ты къ Бурчику; больше некуда идти, и проси у него до Покрова десятку, рожь обмолотишь -- отдашь. Не дастъ такъ, пускай корову беретъ. Чтожъ теперь дѣлать? Вѣдь мать, -- хоронить надо. Всѣ подъ Богомъ. Господи твоя воля! Такъ-то родимый. Хлопотать надо, некому за тебя, -- одинъ ты. Иди, иди, а намъ надо покойницу обряжать. Пойди ты, Анисьюшка, късусѣдямъ, къ кому тутъ у васъ; объяви, что померла, молъ, пусть придутъ пособить.-- Видно надо безъ него распорядокъ дѣлать -- что онъ знаетъ? Сундукъ у ней запертъ? Гдѣ ключъ-то, ты знаешь Алешка. Да, да! На божничкѣ! Вѣдь и я знаю,-- забыла. Рубаху надо достать, скатерть, все какъ слѣдуетъ. А ты ступай, не мѣшкай. Не печалься, что-жъ дѣлать? Горю не поможешь. Охъ, охъ-хо.
Митревна взяла ключѣ и пошла черезъ сѣни въ клѣтушку, гдѣ помѣщался сундукъ умершей. Алешка медленно поднялся съ лавки, посмотрѣлъ на мать, повернулся было къ двери, но потомъ еще долго смотрѣлъ на нее и наконецъ надѣлъ шапку и вышелъ на дворъ.
-----
Алешка былъ крестьянинъ села Розгудина Воронежской губерніи, онъ былъ средняго роста, худощавый и стройный, съ чистымъ безъусымъ лицомъ (ему недавно минуло 19 лѣтъ) съ русыми слегка вьющимися волосами и карими глазами. Онъ былъ грамотный,-- двѣ зимы учился въ разгудинской школѣ, но читалъ и въ особенности писалъ плохо. Тринадцати лѣтъ онъ пересталъ ходить въ школу и съ тѣхъ поръ почти никогда ни читалъ, ни писалъ. Изъ всѣхъ книжекъ на бѣломъ свѣтѣ Алешка зналъ только "Родное Слово" и Водовозова, да еще "наглядную азбуку съ картинками". "Родное слово" первый годъ у него и до сихъ поръ сохранилось. За шесть лѣтъ, какъ онъ вышелъ изъ школы, онъ разъ двадцать бралъ эту книгу и что нибудь прочитывалъ. Случалось это по праздникамъ, особенно зимою въ дурную погоду, когда никто изъ ребятъ-сверстниковъ къ нему бывало не придетъ и самому идти не хочется. Писалъ онъ гораздо чаще, но всегда мѣломъ на амбарной двери, или на землѣ возлѣ заваленки: разгребетъ, ровно землю, рукою и пишетъ палочкой, а то пальцемъ: "Алексей", "дворъ", "вороты". Чаще всего такимъ способомъ онъ писалъ одно лѣто, когда стерегъ овецъ по жнивьямъ. Тогда-же онъ научился хорошо играть на жилейкахъ {Пищики сдѣланные изъ камыша. Единственныя музыкальный инструментъ въ той мѣстности.} и пѣть пѣсни. Голосъ у него былъ чистый, звонкій. На жилейкахъ играютъ исключительно плясовыя пѣсни и иногда выходитъ очень весело и вызывающе. Алешка въ хороводахъ былъ одинъ изъ первыхъ жилеечниковъ. Придетъ бывало къ хороводу, сейчасъ дѣвки и пристанутъ къ нему: Сыграй Алешка! Ну, сыграй! Ну, уважь! Алешка сразу почти никогда не соглашался, всегда ссылался на другихъ, -- пусть другой кто сыграетъ, не потому, чтобы онъ церемонился и желалъ упрашиваній, а всегда какъ-то стѣснялся и немного робѣлъ; но наконецъ лѣзъ за пазуху, доставалъ деревянный длинный ящичекъ, вынималъ оттуда жилейки, доставалъ рожокъ, налаживалъ и начиналъ играть. Сначала выходило всегда неловко; но потомъ робость у Алешки постепенно проходила, онъ все болѣе и болѣе начиналъ покачиваться изъ стороны въ сторону и звуки выходили задирающіе, захватывающіе и невольно поджигающіе на пляску. Дѣвки и бабы плясали, все сильнѣе и сильнѣе топали ногами, все оживленнѣе дергали плечами и наконецъ поднявши руки вверхъ, хлопали въ ладоши, взвизгивали и въ тактъ сыпали прикажи и прибаутки.-- "Ай да Алешка! Вотъ такъ молодецъ! Вотъ такъ Алешка! Право!" кричали зрительницы и зрители. Алешка дѣлалъ длинную высокую ноту, кончалъ игру и красный отъ натуги и смущенія, опускалъ глаза.
Послѣдніе два года, Алешка очень рѣдко игралъ на жилейкахъ и почти не ходилъ въ хороводъ. Отца Алешкинаго убили, -- его считали колдуномъ. Жилъ въ Разгудинѣ старый старикъ, лѣтъ девяноста, котораго звали Собачуръ. Это странное прозвище дали ему за то, что онъ лечилъ и людей, и скотину отъ укушенія бѣшенными собаками. Собачуръ былъ двоюродный дядя Алешкину отцу и принялъ къ себѣ во дворъ парня. Зять работалъ въ полѣ, а старикъ верстахъ въ трехъ отъ села, въ глухомъ оврагѣ, въ лѣсу, устроилъ пасѣку и каждый годъ съ ранней весны и до поздней осепи жилъ тамъ. Алешкинъ отецъ (звали его Петрухой Кубышкинымъ) былъ въ то время молодымъ; онъ не разъ заходилъ къ дядѣ на пасѣку, когда случалось или работать въ той части поля, или стеречь лошадей, или ѣхать мимо. Старикъ его полюбилъ. Лѣтъ двѣнадцать прожили зять и дочь Собачура, а дѣтей не родилось ни одного у нихъ, и наконецъ, отъ холеры-ли, отъ чего-ли другаго оба въ одно лѣто померли. Остался Собачуръ одинъ-одинешенекъ; тутъ-то Петруха и предложилъ ему переходить къ нему жить. Собачуръ продалъ свою избу, сдѣлалъ у Петрухи на дворѣ амшаникъ и сталъ по зимамъ жить у него, а лѣтомъ по прежнему на пасѣкѣ. Постепенно Петруха сталъ втягиваться въ пчеловодство и все болѣе и болѣе проводить время на пасѣкѣ. Къ старику часто приходили лечиться, привозили укушенныхъ бѣшенными собаками; онъ лечилъ только травами; отъ бѣшенства давалъ хлѣбъ посыпанный какимъ-то зеленымъ порошкомъ и, говорятъ, заболѣвавшіе бѣшенствомъ всегда выздоравливали. Петруха присутствовалъ при леченіи, помогалъ старику собирать и сушить травы. Когда умеръ Собачуръ, оставивши 30 колодокъ пчелы, Петруха сдѣлался окончательно пасѣчникомъ. Въ народѣ говорили, что старикъ всю свою науку передалъ Петрухѣ, а тотъ мало того, что не отрицалъ этого, но всегда при случаѣ намекалъ на свое знахарство, иногда даже хвастался: "Я знаю отъ чего это". "Я пожалуй и помогу", "можно сдѣлать, что вѣкъ меня будешь помнить" и т. п. Къ Петрухѣ народу стало ходить больше, чѣмъ къ Собачуру, да онъ и лечить началъ не отъ однѣхъ какихъ либо болѣзней, а почти отъ всѣхъ, отказываясь лишь въ рѣдкихъ случаяхъ; многія болѣзни приписывалъ порчѣ, давалъ не однѣ травы, но и наговорную воду, нашептывалъ, заговаривалъ кровь, отгадывалъ пропажу.
Слава о Петрухѣ какъ о знахарѣ и колдунѣ упрочилась окончательно. Къ тому же физіономія у него была чрезвычайно внушительная: все лицо заросло густыми волосами, брови почти срослись, маленькіе черные глаза смотрѣли какъ-то загадочно. Въ послѣдніе два-три года Петрухѣ стали оказывать открытый почотъ: поили въ кабакѣ водкой, звали на свадьбы, очень многіе, особенно бабы, при встрѣчѣ почтительно кланялись. Плату и приношенія за свое леченіе и знахарство Петруха бралъ очень небольшія и притомъ никогда не бралъ впередъ, всегда говорилъ: принесешь послѣ, когда полегчаетъ; со многихъ и совсѣмъ ничего не бралъ; ему дорогъ былъ почетъ, слава. Безкорыстность и душевность, съ которыми онъ относился къ жаждущимъ отъ него исцѣленія, создали у большинства разгудинцевъ расположеніе къ нему, непріязни почти никто къ нему не имѣлъ, хотя всѣ относились съ нѣкоторой боязнью. Несмотря на это, его все таки убили и вотъ какъ это случилось.
Въ Разгудинѣ жила семья Стригуновыхъ: отецъ лѣтъ 55, бодрый и крѣпкій мужикъ вдовецъ и три сына, молодецъ къ молодцу, красавцы, силачи и работящіе ребята; первые смѣльчаки въ селѣ, пѣсенники и драчи; между собою жили дружно, каждый праздникъ были въ кабакѣ, выпивали порядочно, хотя хозяйство не разстраивали, жили съ достаткомъ. Ихъ всѣ побаивались, потому что какъ только кто съ ними заспоритъ, -- сейчасъ въ ухо и бить. Года полтора передъ тѣмъ женился младшій братъ. Жена его, красивая краснощекая бабенка, сначала была ничего, потомъ, черезъ полгода этакъ, начала худѣть, хирѣть и наконецъ стала "кричать на голоса". Ходитъ по хозяйству, или сидитъ, работаетъ, прядетъ, вдругъ поблѣднѣетъ, начнетъ всхлипывать, все больше, больше, потомъ рыдать начнетъ, потомъ упадетъ на земь и бьется безъ памяти, и кричитъ не своимъ голосомъ,-- смотрѣть даже страшно. Стала она постоянно задумчива, стала пуглива и все какъ будто что то скрывала, чего то боялась. Мужъ, замѣтивши въ ней перемѣну и робость, началъ допрашивать ее, что это значитъ, она молчала и плакала; онъ въ другой разъ спрашивалъ,-- опять молчитъ и плачетъ, онъ ее побилъ. Съ тѣхъ поръ припадки стали повторяться чаще и чаще. Для всѣхъ это казалось загадочно, но всѣ единогласно порѣшили, что ее "испортили", на этомъ и успокоились съ тупымъ сознаніемъ неизбѣжности, какъ это всегда бываетъ. Но на первый день Троицы случилось обстоятельство, надѣлавшее переполоху не только семьѣ Стригуновыхъ, но и во всемъ селѣ. Послѣ обѣда младшій братъ повелъ на лугъ лошадей; жена его легла отдохнуть въ пунькѣ {Клѣть.}, другой братъ легъ съ женой въ своей пунькѣ. Вдругъ, слышатъ, раздается крикъ, потомъ рыданія и раздирающіе душу вопли, -- невѣстка "на голоса кричитъ". Подбѣгаютъ къ ея пунькѣ, смотрятъ: она лежитъ на полу возлѣ кровати, бьется, корчится и кричитъ, а близь пуньки на дворѣ лежитъ безъ памяти старикъ свекоръ. Посинѣлъ, одинъ глазъ открытъ, ротъ перекосило, пѣна клубомъ бѣжитъ. Кинулись къ нему, водой стали обливать, перенесли въ хату. Очнулся онъ, пришелъ въ чувство, но говорить ничего не можетъ, правой рукой и ногой не владѣетъ, и ротъ на правую сторону перекошеный остался. Сошлось много народу къ Стригуновымъ, прибѣжала мать больной и съ плачемъ объявила, что она во многомъ виновата, что она въ прошлое воскресенье водила дочь лечить къ Петрухѣ Кубышкину, что тотъ смотрѣлъ на воду, шепталъ, говорилъ, что свекоръ дурной человѣкъ и потомъ далъ бутылку воды и велѣлъ семь зорь пить. Всѣ послѣ этого разсказа порѣшили, что и невѣстку и старика "испортилъ" Петруха,-- больше некому, да притомъ Петруха сердитъ на старика за то, что тотъ въ прошломъ году поймалъ улетѣвшій у него рой и не отдалъ. Еще тогда Петруха ему сказалъ: "помпи-жъ ты, я тебѣ уважу".
Весь этотъ и весь слѣдующій день только и разговору было въ селѣ, что Петруха испортилъ старика Стригуновыхъ и его сноху. Вечеромъ втораго дня около кабака было много народу; кто совсѣмъ пьяный, кто навеселѣ; въ одномъ кружкѣ расположившемся на травѣ стоялъ штофъ и шли задушевные разговоры, въ другомъ пѣли пѣсни, тамъ спорили и ругались.
Около дверей стояла большая толпа, въ которой были сильно выпившіе средній и младшій братья Стригуповы; шелъ разговоръ о приключившейся болѣзни старика и снохи.
-- Больше никто какъ Кубышкинъ, говорилъ одинъ мужикъ.
-- Кому-жъ окромя? его рукъ дѣло, вторилъ другой.
-- Поучить бы его хорошенько, онъ бы забылъ какъ людей портить!
Въ это время самъ Петруха подходилъ къ кабаку. Онъ вчера послѣ обѣда ушелъ на пасѣку, ночевалъ тамъ и теперь только пришолъ домой, переодѣлся въ новый халатъ и пошолъ въ кабакъ на народъ. Онъ ни отъ кого не успѣлъ услыхать еще о случившемся въ семьѣ Стригуновыхъ.
-- Стой, дядя Петруха! Ему загородилъ дорогу младшій Стригуновъ Михайло. Говори: Ты испортилъ батюшку и хозяйку мою?
-- Что ты, бѣлены что ли объѣлся? отвѣчалъ удивленный Петруха, стараясь пройти мимо.
-- Нѣтъ, стой! Говори: ты испортилъ? Ты? и Михайло схватилъ лѣвой рукой Петруху за борты халата.
-- Отстань, дуракъ! Чего ты лѣзешь?
-- Нѣтъ, говори окаянный! Ты испортилъ?
-- Да ты что присталъ? напустился въ свою очередь Петруха: ай ты отъ меня тоже чего захотѣлъ?..
-- Я? Я тоже?!.
И Петруха грохнулся на земь отъ удара въ високъ. Михайло Охватилъ его лѣвой рукой за волосы и сталъ бить. Сначала Петруха старался подняться, но лѣвая рука Михайлы свалила его, а правая сыпала удары. Петруха сталъ кричать; Михайло билъ по лицу, въ глаза, въ губы, такъ что послѣ нѣсколькихъ ударовъ крики прекратились и слышались стоны и хрипѣніе.
-- Нѣтъ... я тебѣ покажу!.. я... покажу!, рычалъ Михайло и какъ изступленный, какъ звѣрь; волочилъ по землѣ, билъ сапогами.
-- Небось, небось! Задай ему! Колдуна не изувѣчишь, его не убьешь, окромя какъ осиновымъ коломъ, его ничѣмъ не убьешь...
-- Да что вы! Ай на васъ креста нѣтъ? Брось! Брось! кинулись было отнимать Петруху два мужика.
-- Прочь! Отстань! Заревѣлъ второй Стригуновъ. Бей, Мишка, бей! А то -- отца портить!.. И второй братъ тоже: съ остервѣненіемъ сталъ бить сапогами въ бока. Собака!.. Нехристь!..
На шумъ и крики сбѣжались всѣ бывшіе на площади. Смерклось, стало уже темно, нельзя было видѣть потрясающей картины звѣрскаго побоища; толпѣ были слышны только крики, возгласы и глухіе, уже рѣдкіе отъ усталости удары. Наконецъ нѣсколько человѣкъ оттащили обезумѣвшаго Михайлу и брата его; прибѣжалъ кабатчикъ съ фонаремъ. Петруха лежалъ бездыханный, онъ имѣлъ ужасный видъ: лицо представляло синюю раздавленную массу, измазанную въ грязь отъ крови и пыли, ни глазъ, ни губъ различить было нельзя, -- все распухло, раскроено. Халатъ изорванъ, бѣлая рубаха въ крови, въ пыли. Принесли воды, стали обливать. Петруха очнулся, но подняться и говорить не могъ; слышались только тихіе стоны. Розыскали старосту, отвезли Петруху домой; на другой день утромъ онъ умеръ. Пріѣхали слѣдователь и докторъ, сдѣлали вскрытіе, оказался умершимъ отъ побоевъ. Стригуновыхъ посадили въ острогъ и черезъ семь мѣсяцевъ судили въ окружномъ судѣ. Обвиняли ихъ въ нанесеніи тяжкихъ побоевъ, отъ которыхъ послѣдовала смерть, въ запальчивости и раздраженіи, безъ намѣренія лишить жизни. Они "заслужили снисхожденіе" и присуждены были на полтора года въ арестантскія роты.
На Алешку убіеніе отца произвело сильное впечатлѣніе. Это событіе, свалившееся на него въ самую свѣтлую, веселую пору юности, ошеломило, придавило его; онъ сразу постарѣлъ. Онъ много думалъ о смерти отца, но никакъ не могъ сообразить, представить себѣ все ясно, никакъ не могъ понять и объяснить причинъ, вызвавшихъ убійство. На знахарство отца онъ смотрѣлъ, какъ на нормальное явленіе, какъ на обыкновенное занятіе, профессію; видя часто отца, онъ относился къ нему, какъ къ простому человѣку, вовсе не таинственному, неимѣющему никакой особенности, никакой сверхъестественной силы; сношенія съ злыми духами онъ не допускалъ и не подозрѣвалъ, хотя не разъ слышалъ эти разговоры и отъ сверстниковъ встрѣчалъ даже прямые вопросы: "правда ли, что отецъ знается съ чертями"? Онъ, впрочемъ, объ этомъ мало думалъ, относился индиферентно. Видѣлъ отъ отца доброту, ласку; видѣлъ часто, какъ отецъ въ тихую лѣтнюю ночь на пасѣкѣ долго простаивалъ на колѣняхъ, обратившись на востокъ, долго и горячо молился Богу, клалъ много поклоновъ. Въ сознаніи Алешки ясны были только отрывки, части всего этого непонятнаго ему событія: вотъ мать голоситъ, около отца, вотъ Анисья обмываетъ лицо, а сестра Анютка держитъ чашку съ водой и утираетъ глаза рукавомъ, вотъ попъ ночью пришолъ, сидитъ около отца, наклоняется, говоритъ что то. Вотъ полна изба народу, отца "рѣжутъ", "потрошатъ", онъ не видалъ какъ это дѣлали, онъ въ сѣняхъ былъ, онъ только слышитъ, какъ докторъ кричитъ: "Понятые! слушайте: у него три ребра перебито въ правомъ боку и два въ лѣвомъ, голова въ одномъ мѣстѣ проломлена, а въ двухъ мѣстахъ на ней ссадины"... Потомъ Стригуновыхъ увезли, говорятъ, судили... Какъ это? Зачѣмъ? Что все это значитъ? Онъ слышалъ, что Стригуновы убили отца; они виноваты, потому убивать нельзя, но ненависти, непріязни къ нимъ, жажды мщенія онъ не испытывалъ. Онъ не видѣлъ, какъ убили отца, онъ не могъ представить, какъ это они сдѣлали? Надъ каждой отдѣльной мыслью онъ останавливался, вдумывался, припоминалъ, но отыскать связь, сообразить все послѣдовательно и ясно не могъ; ко всему событію относился какъ то тупо, робко и безсильно.
Почти цѣлый годъ Алешка былъ задумчивъ, ни съ кѣмъ самъ не заговаривалъ, часто не отвѣчалъ на вопросы. Хозяйственныя дѣла вела мать, онъ почти ни съ кѣмъ не входилъ въ сношенія, съ нею, да съ сестрою онъ работалъ въ полѣ, косилъ, возилъ снопы, дома молотилъ. Только на другую весну, когда заблестѣло яркое мартовское солнце, когда полились вездѣ ручьи, вскрылась рѣчка, зазеленѣла трава, Алешка постепенно началъ свѣтлѣть, выходить изъ апатіи и задумчивости. Ему безотчетно весело стало, когда онъ въ первый разъ выѣхалъ пахать на своей сѣрой кобылѣ.
Пришла Святая. На всѣхъ новая праздничная одежда, у всѣхъ свѣтлыя лица, всѣ весело христосуются; весело христосовался и Алешка. Приближалась свадьба сестры; стали каждый день сбираться къ нимъ въ избу дѣвки; пѣсни поютъ, смѣхъ, шутки. Каждый вечеръ сестра уходила въ хороводъ на площадь, тамъ качели были; сталъ и Алешка ходить въ хороводъ и даже за жилейки взялся. Онъ бы не взялся за жилейки, но случилось одно обстоятельство.
На четвертый день Святой, послѣ обѣда, собрались къ Анюткѣ подруги, дѣвокъ пять, и усѣлись на дворѣ за заваленкѣ. Въ числѣ ихъ была Наташка Кранина, дѣвка небольшаго роста, круглолицая, румяная, съ карими большими "быстрыми" глазами, съ толстою темнорусою косою. Веселая, проворная эта Наташка: какъ придетъ, сейчасъ къ матери Алешки: здравствуй тетушка Марья! Я пришла къ Анюткѣ. Гдѣ Анютка? Какъ ты, тетушка, поживаешь? Слава Богу? Ахъ, Анютка! Вотъ она ты! А я думала ты не дождалась свадьбы, -- ушла сама къ жениху. Алешка, здравствуй! Что ты сопишь? И пойдетъ, и пойдетъ. Говорунья, хохотуша. Наташка была одна дочь у отца-матери, людей хоть не богатыхъ, но исправныхъ, ей только что минуло 16 лѣтъ и она "заневѣстилась", какъ говорится. Раньше Алешка почти совсѣмъ не зналъ Наташки, рѣдко видѣлъ ее, такъ какъ Кранины жили довольно далеко, на концѣ улицы, надъ самой рѣчкой; да и другіе мало знали Наташку, она только нынѣшней весною сразу выставилась, стала замѣтна, оказалась плясуньей и запѣвалой въ хороводахъ. Такъ въ селахъ нерѣдко бываетъ: все не видно дѣвки, все не видно, -- вдругъ сразу станетъ у всѣхъ на глазахъ и всѣ обратятъ вниманіе.
Вотъ эта то Наташка, сидя на заваленкѣ, начала въ полголоса пѣсню, другія подтягивать начали. Пропѣли одну; Наташка развеселилась, вскочила и ну подъ молчанку отплясывать, только приговариваетъ. Алешка въ это время вышелъ изъ избы.
-- Алешка, сказала Анютка, сестра; сыграй намъ на жилейкахъ, мы попляшемъ.
-- А ты сдѣлай! Поскорѣй сдѣлай! Пожалуйста, Алеша! Нуже.
-- Вретъ, вретъ! сказала Анютка: жилейки цѣлы. Я вчера видала въ пунькѣ! И рожокъ, и жилейки!..
-- Отвяжитесь,-- не буду играть.
-- У, неуковырный,-- обидѣлась Анютка: не хочетъ уважить.
-- Да онъ не умѣетъ. Онъ забылъ, разучился, право пеумѣетъ. Наташка старалась затронуть самолюбіе.
-- Охъ нѣтъ, онъ ловокъ играть, лучше его никто не играетъ, наивно заступилась за Алешку Танюшка, дѣвочка лѣтъ 13-ти, дочь сосѣдки Анисьи.
-- Ловокъ. Небойсь и получше его сыграютъ. Вонъ Сенька Чечириныхъ, что противъ насъ живутъ, вонъ такъ играетъ!.. Да ну Алешка, сыграй!
-- Сыграй! Отозвалась опять Анютка.
-- Не стану, пускай другіе играютъ, отрѣзалъ уже сердитымъ голосомъ Алешка и отошолъ отъ дѣвокъ къ калитѣ, вышелъ на улицу и сталъ.
-- Плюнь на него, Анютушка, когда такъ же. Вотъ что: пойдемъ къ намъ, сейчасъ позову Сеньку, попрошу его, онъ намъ сыграетъ. Онъ не откажетъ, какъ я попрошу такъ онъ и сдѣлаетъ, онъ всегда мнѣ уважаетъ. А играетъ много лучше Алешки. Пойдемъ! Пойдемте, дѣвки. А то ишь ты птица какая: просили, просили, онъ и знать нехочетъ. Плевать! Мы получше найдемъ. Небось, не поклонимся.
-- И вправду. Неуковырный, ей Богу! Подтвердила Анютка. Пойдемъ.
Дѣвки прошли мимо Алешки, не глядя на него, взялись за руки и пошли шеренгой по улицѣ къ Кранинымъ. Алешка сурово посмотрѣлъ имъ въ слѣдъ, отвернулся и сѣлъ на обрубокъ бревна лежавшаго постоянно на улицѣ около калитки. Онъ былъ обиженъ, его самолюбіе было затронуто. Ему теперь было досадно на себя, за то, что онъ не согласился играть, хотя, отказываясь, онъ не ломался, а искренно не желалъ играть,-- давно уже не игралъ. Досадно, что дѣвки все таки пошли плясать, обошлись безъ него, а главное нашли еще такого, который лучше его играетъ. Какъ Сенька Чечиринъ играетъ, ему не приходилось слышать, Алешка его рѣдко и видѣлъ, тотъ постоянно почти стерегъ овецъ.
-- Неужто онъ въ самомъ дѣлѣ лучше меня играетъ? думалъ Алешка: ишь чортъ, эта Наташка какая.
Черезъ нѣсколько времени съ Алешкой поровнялись шедшіе по улицѣ двое знакомыхъ ему ребятъ: Ванька и Степка.
-- Алешка! Здорово! Чтожъ ты одинъ сидишь?
-- А съ кѣмъ-же мнѣ сидѣть?
-- Пойдемъ съ нами.
-- Куда?
-- Подъ Чечиринъ огородъ. Тамъ, братъ, на берегу теперь ребятъ много. Яйца катаютъ, въ карты играютъ. Тамъ ловко!
При словѣ "Чечиринъ" у Алешки шевельнулось непріязненное чувство и въ первый моментъ онъ нехотѣлъ было идти, но вслѣдъ затѣмъ явилось желаніе посмотрѣть какъ дѣвки пляшутъ, какъ Наташка, какъ Сенька Чечиринъ играетъ. Неужто и взаправду лучше меня? опять подумалъ онъ.
-- Идемъ, сказалъ Алешка.
-- Вотъ ловко. Подсолнушка хочешь? сухіе, предложилъ Ванька. Подъ Чечиринскимъ огородомъ была лужайка, вокругъ которой росли старыя развѣсистыя ракиты; мѣсто было ровное, покрытое травкой, на берегу рѣчки и чрезвычайно красивое. Когда пришли Алешка съ товарищами, народу было много, ребятишки играли въ дука, въ двухъ кружкахъ играли въ карты, гдѣ проигрышъ и выигрышъ уплачивался яйцами; въ трехъ мѣстахъ катали яйца. Около играющихъ въ карты и катающихъ яйца столпилось много зрителей, преимущественно въ сидячемъ и въ лежачемъ положеніи. Бабы и дѣвки всѣ собрались около воротъ Краниныхъ и стояли плотнымъ кругомъ; тутъ только что кончилась пляска и только что пересталъ играть Сенька Чечиринъ; онъ стоялъ, прислонившись къ плетню спиною и вытиралъ полою жилейки. Это былъ бѣлокурый красивый малый лѣтъ 18-ти, съ бойкимъ и даже нѣсколько ухорскимъ выраженіемъ лица, въ крымской сѣрой шапкѣ, надѣтой набокъ, въ халатѣ нараспашку, въ красной рубахѣ.
Подошедшаго Алешку и ребятъ сначала никто не замѣтилъ.
-- Молодецъ Сенька! сказала одна баба.
-- Спасибо! поблагодарила Наташка. Да ты еще сыграй,-- отдохни, да еще сыграй!
-- Играетъ ловко! похвалилъ мужикъ.
-- Важно! подтвердилъ дядя Андрей.
-- А вонъ Алешка пришелъ! Алешка лучше сыграетъ! вскричала Акимьина Танюшка, стоявшая на заваленкѣ и увидѣвшая черезъ головы Алешку.
-- Э, Алешка! Вотъ онъ ты! Ну, братъ, играй! Непремѣнно играй! Ты не укажешь Сенькѣ. Я, братъ, знаю какъ ты играешь. Сенька, онъ пожалуй похлеще тебя сыграетъ.
-- Куда еще похлеще! Что говорить?.. Отозвалась насмѣшливо Наташка.
-- Нѣтъ, ты не знаешь. Алешка, есть жилейка? Ну-ка!
Алешка молчалъ.
-- Брось его, дядя Андрей. Онъ играть не станетъ, мы его ужь просили. И правду Анютка говоритъ, неуковырный. Обойдемся безъ него. Церемонится... Похлеще! Какъ-же? Продолжала Наташка. Нѣсколько человѣкъ засмѣялось. Алешка покраснѣлъ.
-- Жилеекъ у меня нѣту... промолвилъ Алешка.
-- А то сыгралъ-бы? вскричалъ дядя Андрей. Сенька! Дай ему свои жилейки! Пускай онъ сыграетъ!
Дядя Андрей метнулся къ Сенькѣ, схватилъ жилейки и подалъ Алешкѣ. Алешка, неглядя ни на кого, взялъ жилейки, попробовалъ одну, другую, подтянулъ язычки, вставилъ въ рожокъ и заигралъ. Сначала онъ взялъ нѣсколько длинныхъ пѣвучихъ руладъ, потомъ заигралъ только что сыгранную Сенькой пѣсню, но какъ заигралъ?.. Таже пѣсня, да не то выходило. Отчетливость, размѣренность, новыя трели, мелкія высокія нотки и, главное, живость... Ничего подобнаго у Сеньки не было. Всѣ примолкли, всѣ уставились на Алешку, всѣ слушали, плясать никто не думалъ, только слушали.
На жилейкахъ играютъ нѣсколько плясовыхъ пѣсенъ, различіе между ними, кромѣ мотивовъ, заключается еще въ тактѣ: есть съ рѣдкимъ, медленнымъ тактомъ, съ протяжными пѣвучими нотами, есть частыя, дробныя, съ сыпучими трелями, съ поджиганьемъ. Алешка игралъ одну изъ медленныхъ пѣсенъ, разливался, перекатывался; потомъ вдругъ перешолъ на самую веселую, лихую, захватывающую.
-- Экъ, ловко, лихо! взвизгнулъ дядя Андрей: что-жьвы дѣвки? Ай обомлѣли.? Валяй! и самъ даже затопалъ ногой.
Анютка и двѣ дѣвки пустились плясать, сейчасъ-же пристали двѣ молодыя бабы, потомъ неутерпѣли еще три. Кругъ расширился, пляшущихъ было уже больше десятка. Танюшка Анисьина отплясывала на одномъ мѣстѣ на заваленкѣ. Подбѣжало много зрителей отъ играющихъ въ карты и въ яйца.
-- Ахъ, и что ты, и что ты... приговаривала одна плясавшая баба.
-- Ай, ну! Ай, ну! Ай, ну-ну! вторила другая.
Наташка не плясала. Она стояла даже не въ первомъ ряду, а во второмъ, возлѣ плетня, противъ Алешки и въ упоръ смотрѣла на него своими большими карими глазами. Алешка игралъ опустивши глаза, ни на кого не смотрѣлъ, только изрѣдка искоса взглядывалъ на Наташку; глаза у него горѣли, въ нихъ вспыхивалъ не то укоръ, не то сознаніе торжества. Но каждый разъ онъ еще съ большимъ увлеченіемъ, съ большей удалью выдѣлывалъ трели. Игралъ такъ, что и самъ удивлялся: откуда-то взялись самыя тонкія захватывающія нотки, явились совершенно новыя, никѣмъ неслыханныя и самому ему неизвѣстныя прежде колѣна. Онъ весь отдался игрѣ, весь ушолъ въ нее со жгучестью, съ азартомъ; онъ ничего не слышалъ, никого не видѣлъ ни пляшущихъ, ни стоявшихъ. Только и видно ему было одно Наташкино лицо и ея темные глаза, смотрѣвшіе изъ за чьего-то плеча... Слушатели забылись, замерли. Алешка сразу оборвалъ пѣсню и пересталъ играть.
-- На! словно съ досадою ткнулъ онъ сейчасъ-же жилейки дядѣ Андрею. Тотъ, не ожидавши этого, едва успѣлъ ихъ взять. Алешка повернулся, чтобы идти; стоявшіе сзади сразу разступились. Въ первую минуту никто ни слова не сказалъ; всѣ были подъ вліяніемъ игры и никто не ожидалъ, что Алешка вдругъ броситъ играть. Алешка, сдѣлавши нѣсколько быстрыхъ шаговъ, остановился.
-- Пойдешь что ли, Ванька, домой? сказалъ онъ полуобернувшись, хотя Ванька собственно не видалъ и даже не зналъ, гдѣ онъ стоитъ.
-- Ну, играетъ, братцы!.. какъ-бы со вздохомъ сказалъ дядя Андрей.
Мигомъ окружили Алешку со всѣхъ сторонъ ребята и мужики. Посыпались похвалы, но не шумныя и крикливыя, а сдержанныя, серьезныя и отрывочныя. Большинство только смотрѣло на Алешку и молчало. Ни одинъ человѣкъ не попросилъ еще сыграть. Всякому почему-то было понятно, что Алешка не станетъ больше играть, что ему нельзя играть. Алешка молчалъ и никому не смотрѣлъ въ лицо. Руки у него дрожали; верхняя губа быстро, нервически вздрагивала, лицо приняло самое неопредѣленное выраженіе: не то оно сейчасъ освѣтится улыбкой, не то нахмурится и на немъ отразится досада.
-- Сроду не слыхалъ, чтобы кто такъ игралъ! махнувъ рукою сказалъ дядя Андрей.
-- Пойдемъ, Ванька! промолвилъ Алешка и зашагалъ. Ванька безмолвно послѣдовалъ за нимъ.
-- Сроду не слыхалъ! Повторялъ дядя Андрей.
Бабы менѣе шумно, но тоже только и говорили, что объ Алешкѣ.
Всѣхъ поразила не только самая игра, но что-то особенное, что каждый видѣлъ, глядя на Алешку. Вдохновеніе, увлеченіе, какая-то сила выражавшаяся въ лицѣ въ каждомъ движеніи, во всемъ существѣ его, проникала всякаго, захватывала...
На другой день утромъ Алешка, выпустивши изъ сарая корову и сѣрую кобылу, собирался гнать ихъ поить. Солнце лило горячіе блестящіе лучи; въ воздухѣ была теплота, весенняя, томящая; и вмѣстѣ съ тѣмъ носилось что то возбуждающее, непонятное, отчего сердце млѣло, хотѣлося и плакать какъ будто и смѣяться... Воробьи усыпали всю кучу хвороста и громко, весело, съ переливами чирикали, куры усердно рылись въ навозѣ, пѣтухъ безпрестанно кричалъ и, распустивши одно крыло, описывалъ полукруги то передъ той, то передъ другой курицей; дьяконовы голуби неподалеку летали, плавно опускались, какъ будто наслаждаясь своимъ полетомъ.
Только что сталъ Алешка подходить къ калиткѣ, въ нее вошла Наташка, поровнялась съ нимъ и будто нехотя, робко остановилась.
-- Здравствуй... Почти шопотомъ проговорила она.
У Алешки кольнуло въ груди что-то, онъ стоялъ и молча смотрѣлъ ей въ лицо. Она смотрѣла въ землю.
-- Алешка... заговорила она громче и запнулась. Знаешь что... и опять запнулась.
-- Я хотѣла... Видишь-ли...
Алешка все молчалъ.
-- Знаешь-ли что?.. Хотѣла сказать... что... Тебѣ... И она медленно подняла на него глаза. У Алешки словно кто грудь обжогъ подъ рубахой.
-- Что ты?.. безсознательно произнесъ онъ.
-- Такъ... Ты... добрый...
Оба молчали и смотрѣли другъ другу въ глаза.
-- Хотѣла сказать... чтобъ ты... не серчалъ на меня...
-- Эхъ, Наташка... съ какой-то укоризной промолвилъ Алешка и отвернулся.
-- Я... къ Анюткѣ... сказала она и скорыми шагами пошла на крыльцо.
До сговора Анютки осталась два дня и Анюткѣ пришлось много хлопотъ. Онъ съѣздилъ съ матерью въ слободу за покупками, зарѣзалъ бычка, рубилъ дрова, ходилъ то туда, то сюда. Наташку хоть онъ и видѣлъ по нѣскольку разъ въ день вмѣстѣ съ прочими дѣвками, но говорить не пришлось ни о чемъ.
Наступилъ вечеръ сговора. Стали собираться гости, пріѣхалъ женихъ съ родными и сватами. Усѣлись за столъ, на лавкахъ, на примостѣ. Полна изба набилась народомъ; въ сѣняхъ, на крыльцѣ и подъ окнами толпились зрители. Дѣвки пѣли протяжныя величальныя пѣсни; въ числѣ ихъ была и Наташка, но она была задумчива и не проявляла своей обычной живости, больше все стушевывалась. Пока длились обычныя свадебныя церемоніи, -- дарились, сводили жениха и невѣсту и проч., было полное вниманіе со стороны присутствующихъ и со стороны зрителей, но оживленія, веселья не было. Но когда сведенныхъ жениха и невѣсту посадили за столъ, подали ужинать, выпитая водка оказала дѣйствіе на головы, -- разговоры сдѣлались громче, раздались веселыя пѣсни, дѣвки пошли плясать.
Алешка въ качествѣ старшаго мужчины въ семействѣ ходилъ со штофомъ и стаканомъ и угощалъ каждаго изъ гостей; слѣдомъ ходила мать -- упрашивала, кланялась. Въ избѣ была духота и жара, не смотря на открытыя дверь и окна. Алешка раскраснѣлся отъ жары, ноги подламывались, въ головѣ стало кружиться; поднесли послѣднему изъ сидѣвшихъ за столомъ гостей, онъ передалъ матери штофъ, протискался сквозь толпу стоявшую у дверей и вышелъ на крыльцо. Было уже поздно, большая часть зрителей разошлась, такъ какъ интересныя церемоніи кончились, оставшіеся набились въ сѣни, да нѣсколько человѣкъ было подъ окнами на улицѣ. Крыльцо было большое, обнесенное перилами. Ночь темная,-- въ двухъ шагахъ ничего не видно. Тишина полнѣйшая. Стоялъ какой то нѣжный туманъ, охватывающій, проникающій въ каждый мускулъ, въ каждый нервъ.
Алешка оперся о столбъ и долго стоялъ, не двигаясь, не шевелясь. Шумъ, крики и пѣсни, несшіеся въ отворенную дверь избы, казались ему далекими, -- тамъ гдѣ то за избой, на другой улицѣ... Въ головѣ у него шумѣло и отъ жары, и отчасти отъ водки, хотя онъ выпилъ очень немного, прихлебывая по необходимости при угощеніи. Долго онъ стоялъ; весенній воздухъ освѣжилъ его, въ головѣ стало яснѣе, но онъ какъ будто унесся куда то, и шумъ и пѣсни казались еще дальше. Онъ смотрѣлъ въ темноту и ни о чемъ опредѣленномъ не думалъ; но сердце отчего то замирало, сжималось, словно отрывалось и падало... Истома какая то... грусть... Вотъ-вотъ брызнутъ слезы...
Алешка повернулъ голову направо. Присмотрѣвшіеся къ темнотѣ глаза его различили прижавшагося въ углу человѣка. Бѣлѣется рубаха, темнѣетъ юбка... Алешка вздрогнулъ...
-- Это ты?.. прошепталъ онъ и задохнулся. Сердце сильно застучало.
-- Я, чуть слышно отвѣчала Наташка.
-- Что ты тутъ?..
-- Такъ...
-- Наташка...
-- Я тутъ давно... Ты вышелъ... не видалъ меня.
Алешка сдѣлалъ шагъ къ ней и положилъ руку на плечо. Наташка вздрагивала. У Алешки дрожали колѣни и нижняя челюсть тряслась... Долго они стояли молча.
-- Наташка... слышишь...
Она вздохнула.
-- Слышишь... Я скажу тебѣ...
-- Слышу...
-- Знаешь... Я матушкѣ скажу, чтобы... Ловкая ты дѣвка... хорошая,-- продолжалъ Алешка, путаясь.-- Я скажу матушкѣ, чтобы... сватовъ къ вамъ послала... А?..
Наташка дрожала, какъ въ лихорадкѣ...
-- Пойдешь за меня?.. А?..
-- Не знаю... Батюшка съ матушкой вѣдь...
-- Отдадутъ они?.. Скажи...
-- Я... они... кто знаетъ...
-- Нѣтъ, а ты?.. Ты... пойдешь?..
-- Алеша... что ты... спрашиваешь...
-- Пойдешь?..
-- Развѣ... ты не знаешь?.. Алеша...
Рука Алешки невольно тихо, медленно сползла съ плеча и постепенно обхватила станъ Наташки.
-- Оставь... оставь!.. Что ты?.. шептала она задыхающимся голосомъ. Увидятъ... Выйдутъ... Пусти...
А сама противъ воли склонялась къ нему... Разсудокъ заявлялъ протестъ, а трепещущее тѣло поддавалось его рукѣ... Колыхавшаяся грудь была около его груди...
-- Алеша!.. касатикъ мой... Ты...
-- Слушай, Наташка... Я тебя... Охъ!..
Алешка стиснулъ ее рукою и крѣпко прижалъ къ себѣ... Лицо его было близко около пылающаго лица Наташки... Ея горячее дыханіе обдавало его. Въ глазахъ у него сразу помутилось, голова закружилась...
-- Пусти, пусти! Идутъ!.. Наташка вырвалась и отскочила.
Изъ сѣней дѣйствительно выходилъ кто то. Алешка инстинктивно спрыгнулъ съ крыльца, постоялъ немного и пошолъ къ воротамъ. Въ ушахъ у него звенѣло, въ виски стучало словно молотомъ, передъ глазами ходили желтые круги и искры, онъ пошатывался какъ пьяный. Нѣсколько минутъ онъ простоялъ на улицѣ, прислонившись къ вереѣ.
Улица была пуста, отъ оконъ ушли. Въ избѣ пѣсни смолкли, доносился только смѣшанный глухой говоръ.
Алешка опомнился. Ему вдругъ стало весело, такъ легко, такъ радостно, какъ никогда въ жизни не бывало. Словно гора съ груди свалилась, такъ она высоко подымалась, такъ свободно дышала. Ему вдругъ захотѣлось закричать, запрыгать, поднять что нибудь, сломать. Сила вдругъ нахлынула на него такая, что ему непремѣнно хотѣлось на чемъ нибудь проявить ее.
-- Бабы! Не видали Алешки? раздался на крыльцѣ голосъ тетки Анисьи.
-- Нѣтъ, не видали.
-- Алешка!..
-- Гдѣ ты пропадалъ? Мать хватилась: гдѣ, говоритъ, Алешка?
-- Вотъ -- имъ я! Тетушка Анисья! И Алешка подпрыгнулъ и даже схватилъ Анисью за плечи.
-- У, пострѣлъ! Что ты, сбѣсился что ли! вскрикнула та, смѣясь.
Алешка живо протолкался черезъ сѣни, вскочилъ въ избу и тряхнулъ волосами. Весь онъ былъ радость и жизнь; лицо сіяло, глаза горѣли.
-- Гляди-ка, тетушка Марья, малый-то твой разошолся! смотри какой... говорила тихо одна изъ бабъ въ кружкѣ столпившемся около печки.
-- Малый бравый твой, сватунька, малый хотя куда! вторила мать жениха, сваха старая.
-- Веселый! Въ бесѣдѣ-то молодецъ! подтверждала другая сваха.
-- Онъ вѣдь и работяга! У, бѣда!.. говорила первая баба.
-- А--а?..
-- Молодецъ, молодецъ, твердила старая сваха.
Мать Алешки блаженно улыбалась и смотрѣла на него. Сенька заигралъ "колокольню". Двѣ дѣвки выступили плясать.
-- Чаще, чаще! закричалъ Алешка, становя штофъ и стаканъ.
Сенька заигралъ чаще.
-- Ай, ну!.. Чѣмъ недовольна!.. крикнулъ Алешка и пустился.
Алешка прежде очень рѣдко плясалъ и потому "колѣнъ" ногами почти неумѣлъ выдѣлывать, по тутъ онъ плясалъ хорошо. Смотрѣть на него было любо. Онъ весь плясалъ, каждый суставъ, каждая жилка плясала...
-- И што это съ нашимъ Алешкой сдѣлалось? шептала тетка Анисья Марьѣ. Пьянъ онъ?-- такъ кабыть не пьянъ...
-- Гдѣ-же это Наташка? Что-жъ она не пляшетъ? говорила Анютка, вылѣзая изъ за стола и подходя къ дѣвкамъ. Ей самой въ качествѣ невѣсты плясать было нельзя.
А Наташка была сзади всѣхъ, сидѣла на примостѣ въ самомъ углу, совершенно незамѣтная. Она то вспыхивала вся, то холодѣла. Вошла она въ избу раньше Алешки и съ того момента, какъ онъ вошолъ, глазъ съ него не спускала, слѣдила за каждымъ движеніемъ его, за каждымъ взглядомъ, оторваться не могла, никого не видѣла, кромѣ его...
Да и Алешка никого не видѣлъ кромѣ Наташки. То есть онъ видѣлъ, говорилъ, угощалъ, но все это было словно въ туманѣ. Одно ея лицо было для него ясно, одни ея большіе глаза стояли передъ нимъ. И онъ то и дѣло смотрѣлъ туда въ уголъ, откуда они на него смотрѣли и свѣтились, и каждый разъ, когда встрѣчался съ ними взглядомъ, дѣлался оживленнѣе, веселѣе, словно силу черпалъ въ нихъ.
-- Иди, иди, не упирайся! Комужъ и плясать, какъ не тебѣ. Кто-жъ лучше-то у насъ пляшетъ? Иди, иди! Анютка тащила Наташку.
Та вся раскраснѣвшись, опустивши глаза выступила впередъ.
-- Нѣтъ, нѣтъ!.. прошептала она и повернулась, намѣреваясь опять пролѣзть назадъ.
А жилейки заливались, дѣвки плясали. Алешка только пріостановился, когда вышла Наташка.
-- Да что съ тобой? Чего ты? Куда? удерживала Наташку Анютка.
-- Ну, Наташка. Давай! Ну! крикнулъ Алешка. Она вспыхнула, сдѣлалась красная, какъ кумачъ, однако остановилась, стала противъ него, взяла въ одну руку платокъ, другой подбоченилась и пошла...
Дѣвки перестали плясать, они остались двое. И какъ они плясали! Это плясала сама весна человѣческой жизни, ея цвѣтокъ -- первая любовь.
Окончилась свадьба Анютки, прошли праздники, настала обычная рабочая жизнь. Алешкѣ приходилось и въ полѣ работать, и хлопотать по дому; главной помощницы -- Анютки теперь не было и потому у него совершенно не было свободнаго времени. Но не смотря на это, несмотря даже на то, что бѣдность одолѣвала все сильнѣе, такъ что ржи оставалось чуть-чуть, пшена не было, денегъ тоже, -- не смотря на все это Алешка былъ веселъ, пѣлъ пѣсни и за сохой, когда сѣялъ гречиху и просо, и на лугу ночью, когда стерегъ свою сѣрую кобылу, и на дворѣ, когда плелъ плетень. Ему весело было совершенно безотчетно, -- легко было. Пашетъ онъ, сѣетъ,-- ему не приходитъ въ голову: сколько копенъ уродится? Будетъ ли дождь? А ну какъ градомъ все побьетъ? Что дѣлать если мало, или много уродится? Нѣтъ. Онъ просто: пашетъ и думаетъ, что вотъ онъ пашетъ, разсѣваетъ, машетъ рукою и думаетъ, что сѣетъ, машетъ рукою, зерна кучей сыплятся -- надо ровнѣй бросать, устала рука -- надо остановиться, отдохнуть. Мышь полевая пробѣжала, -- ишь въ норку бѣжитъ, жаворонокъ взлетѣлъ и залился звонкой переливчатой пѣснью,-- ишь какъ ловко поетъ... А вонъ гуси летятъ... У, сколько ихъ!.. Гранъ-то, какъ близко по бороздѣ подобрался... Ишь какъ зобъ набилъ... еще червяка схватилъ... А солнце-то... а небо то какое синее... Ахъ, хорошо!.. И вдругъ прихлынетъ изъ груди къ горлу какая-то волна и Алешка во весь голосъ заоретъ пѣсню...
Онъ даже о Наташкѣ сравнительно мало думалъ, хотя образъ ея передъ нимъ возставалъ очень часто. Вдругъ, въ то время когда онъ распутываетъ лошадь на лугу, или насыпаетъ сѣмена изъ закрома, вспомнится она ему: каріе глаза, полныя щеки, длинная коса или расшитый рукавъ рубахи, и онъ улыбнется и сейчасъ же пѣсню замурлычитъ, или выкинетъ какое нибудь движеніе ногой, рукой, тряхнетъ головой, а мысль перескочитъ уже на другое. Мечтаніямъ онъ никакимъ не предавался. У него какъ будто рѣшено было, что вотъ придетъ осень, съ поля уберутся, пошлетъ матушка сватовъ, сдѣлаютъ "пропой", потомъ свадьбу.-- Ловкая эта Наташка! Она тоже будетъ плакать, какъ къ вѣнцу повезутъ... Нельзя же вѣдь -- всѣ плачутъ... А потомъ рядомъ съ нимъ сидѣть будетъ... Какіе у ней глаза!.. Отчего она смотритъ такъ хорошо?.. Такъ въ груди и обмираетъ...
Это то "обмираніе", тянуло Алешку посмотрѣть на Наташку, видѣть ее чаще, заставляло его каждое воскресенье ходить въ церковь, ѣздить за водой не первымъ переулкомъ, куда всегда и онъ, и отецъ ѣздили, а улицею, подъ самый дворъ Краниныхъ, хотя туда втрое было дальше.
Видѣть ему Наташку приходилось довольно часто, по быть наединѣ почти ни разу не приходилось. Въ церкви, въ хороводѣ, при встрѣчѣ на улицѣ всегда былъ народъ, свиданій же особенныхъ они не назначали, рѣчи объ этомъ не было: разъ только устроилось продолжительное свиданіе. Говорили они немного и притомъ о самыхъ обыденныхъ предметахъ: о посѣвѣ, о посадкѣ картошекъ, о томъ что корова отелилась. Но Алешкѣ очень хорошо было. Никакихъ тревогъ, никакихъ сомнѣній не было, все какъ будто рѣшено...
Но настало сумрачное время для Алешки. Мать стала хворать, все чаще охала, все съ большимъ трудомъ поднималась утромъ доить корову и наконецъ слегла совсѣмъ. Алешка загрустилъ. Веселье пропало, пѣсни не пѣлись, хмурый сталъ, молчаливый. Поѣдетъ въ поле, работаетъ что, вспоминается блѣдная худая мать, лежащая на примостѣ, ея впалые глаза, ея слабый голосъ. Онъ не вѣрилъ, что мать умретъ, не допускалъ этого, не думалъ даже объ этомъ, но ему было тяжело. Анисья вмѣсто матери печку топитъ, Митревна съ другаго конца села пришла, живетъ у нихъ, ухаживаетъ за матерью... Все это иное, жизнь измѣнилась...
Умерла Марья въ концѣ августа.
-----
Вышедши изъ избы, гдѣ остались всхлипывавшая Анисья и хлопотавшая Митревна, Алешка пошолъ къ попу. Священникъ вышелъ къ нему въ кухню, благословилъ и далъ поцѣловать руку.
-- Алексѣй, кажется? Кубышкинъ?.. Да, да. Алексѣй, Кубышкинъ... Да... Что?.. Вѣрно мать умерла?.. Да, да... Знаю, больна была... Умерла? заговорилъ священникъ.
-- Да, да. Больна была. Нынче умерла? Хоронить, значитъ, завтра... въ обѣднѣ... Да, да. Ну чтожъ? Завтра похоронимъ... Похоронимъ завтра... Ну, ты готовься... Собираются у васъ тамъ?.. Хлопочутъ?.. Да... Ты вѣдь одинъ -- одинокій... Да, да. Знаю... слышалъ... Васъ вѣдь только двое съ матерью было... Кто-жъ у тебя хлопочетъ?.. Митревна? Да, да... Знаю... слышалъ... Плохо, братъ... Ну, что-жъ? Похоронимъ... Деньги то есть у тебя? Нѣту, небойсь? Ну что-жъ? разживайся...
-- Нѣту, батюшка... Рубль двадцать...
-- Ну что-жъ? Разживайся... Мать вѣдь, Алексѣй. Не кто-нибудь, не чужая... Да, да... Надо... Три рубля съ тебя положу... По бѣдности, отдашь три рубля... по недостаткамъ. Да, да... Разживайся... Старый человѣкъ... Не малый ребенокъ... Что-жъ дѣлать? Такъ Господь послалъ... Ты готовься тамъ... Да... Скажи... Вечеромъ приду, панихиду отслужу... Ставникъ вели принесть... Псалтирь надо читать... Да, да... Ты ступай... Готовься... Похоронимъ, Богъ дастъ... Свѣчей зайди возьми у титора... Ступай -- съ Богомъ Алексѣй... Готовься... Прощай...
Алексѣй вышелъ за ворота и остановился. Онъ не зналъ, забылъ что ему теперь дѣлать, забылъ куда ему идти надо и все старался вспомнить.
-- Ахъ, да! Къ Бурчику... Деньги... десятку...
Бурчикъ былъ разгудинскій банкиръ, ростовщикъ. Хотя онъ ходилъ въ простомъ сѣромъ мужицкомъ халатѣ, жилъ въ обыкновенной избѣ, но имѣлъ денегъ, какъ говорили, тысячъ до пяти и раздавалъ ихъ "по процентамъ". Процентъ, "прокатъ", по выраженію разгудинцевъ, онъ бралъ обыкновенно на четѣертной пятерку отъ Рождества до Петрова дня, т. е. въ годъ на сто 40%; но съ иныхъ бралъ и на 20 пятерку, и на 15 пятерку, т. е. 70% на сто, иногда выходило даже 100 на 100; -- разно бралъ.
Къ Алешкѣ Бурчикъ отнесся сочувственно: положилъ съ него "божескій прокатъ" -- за десятку до Покрова, т. е. за полтора мѣсяца, полтинникъ и, главное, не заставлялъ себя упрашивать, какъ узналъ, что мать умерла, -- сразу далъ; другимъ сразу почти никогда не давалъ, любилъ, чтобы попросили и покланялись.
Написана была росписка, въ которой между прочимъ значилось: "обязуюсь уплатить къ 1-му октября 1883 года, къ Покрову, въ противномъ случаѣ воленъ онъ, Иванъ Петровъ Бурчиковъ, взять у меня корову рябую безъ суда и производства за означенный долгъ". Внизу Алешка подписалъ "Алексѣй Кубышкинъ" и получилъ 10 рублей.
Когда Алешка вернулся домой, было уже часа три дня. На крыльцѣ онъ увидѣлъ Митревну, разговаривавшую съ нѣсколькими бабами, которыя стояли, подперши подбородки пальцами, вздыхали и охали. Митревна, узнавши, что онъ десятку добылъ, взяла у него рубль на свѣчи, и сейчасъ же стала посылать его въ слободу за досками.
-- Ты скорѣй, скорѣй ступай, а то поздно. Пока доѣдешь лавки, пожалуй, запрутъ, тогда меду не купишь и досокъ тоже. Ахъ, да вотъ что: меду то пожалуй не надо. Я пошлю съ горшочкомъ къ Петровичу, онъ дастъ, -- не много нужно, дастъ. Такъ меду не нужно. Купишь четвертку изюму. Да еще чего?... Ну, достокъ... Булокъ то, булокъ пару купи. Не забудь!.. Гвоздей...
Алешка сталъ запрягать лошадь. Онъ не входилъ въ избу. Тяжело было глядѣть на мертвую мать.
Алешка поѣхалъ въ слободу. Онъ цѣлый день ничего не ѣлъ; и не вспомнилъ объ ѣдѣ. Оттуда съ досками онъ возвратился поздно ночью. Пріотворивши немного дверь, онъ увидалъ на столѣ мать, накрытую ветхой парчей изъ церкви, ставникъ съ тремя зажженными свѣчами, черничку, читающую прерывающимся голосомъ псалтирь, двухъ сидящихъ на лавкѣ дремлющихъ старухъ, одну на полу возлѣ печки, со склоненной на колѣни головой и спящую на примостѣ Митревну. Въ сѣняхъ, возлѣ двери, храпѣлъ какой то мужчина. Алешка попятился назадъ, затворилъ дверь и пошолъ подъ сарай, гдѣ у него въ саняхъ была постель. Легъ онъ не раздѣваясь, и долго его преслѣдовало то, что онъ видѣлъ въ этотъ день.
Схоронили мать. Алешка не плакалъ. Только когда стали выносить изъ избы гробъ съ матерью, когда попъ съ Сидорычемъ запѣли на дворѣ, всѣ стали усиленно, часто креститься, бабы громко заголосили, у Алешки въ груди вдругъ забилось что то, затрепетало, подступило къ горлу, въ глазахъ помутилось... Алешка остановился возлѣ крыльца и не двигался, пока всѣ вышли со двора. На кладбищѣ была толпа. Гробъ опустили въ могилу, пятеро мужиковъ стали скоро, быстро лопатами забрасывать яму... Батюшка пошолъ съ кладбища и весь народъ пошолъ. Пришли въ избу, сѣли за столъ, ѣли, пили водку, вздыхали, разговаривали, сначала тихо, подъ конецъ громко. Батюшка вставалъ, читалъ, Сидорычъ пѣлъ, всѣ встали, крестились, опять сѣли, ѣли опять. Посадили и Алешку за столъ, но онъ не ѣлъ, ничего не говорилъ, хотя ему много говорили, много утѣшали.
Все время онъ былъ въ какомъ то отупѣніи. Ходилъ, смотрѣлъ, слушалъ, отвѣчалъ на вопросы, дѣлалъ что заставляли, но все какъ въ чаду, какъ въ туманѣ. Впрочемъ его мало тревожили, къ нему мало обращались, всѣ хлопоты приняли на себя Митревна и дядя Андрей, который пришолъ въ день смерти матери и сталъ распоряжаться.
Послѣ похоронъ матери для Алешки наступила совершенно новая жизнь. Митревна осталась у него "пожить"; топила печку, варила обѣдать, доила корову. Анисья по нѣскольку разъ приходила "провѣдать". Алешка мало съ ними говорилъ, мало видѣлся. Ему постоянно хотѣлось уйти изъ избы, даже со двора. Домъ въ его глазахъ сталъ совсѣмъ иной. И изба, и сараи, и пунька, и ворота все тоже, все прежнее, и вмѣстѣ съ тѣмъ все иное, на всемъ другой оттѣнокъ, словно все чужое стало.
Ровно черезъ недѣлю послѣ похоронъ матери, въ воскресенье, Анисья позвала Алешку къ себѣ обѣдать, такъ какъ Митревна ушла къ своимъ роднымъ и изба Алешкина была нетоплена. Анисья была женщина лѣтъ сорока, вдова, имѣла сына лѣтъ 16 и дочь, жила съ младшимъ братомъ мужа недавно женившимся, пользовалась положеніемъ хозяйки и большой любовью за свою доброту какъ со стороны деверя и невѣстки, такъ и со стороны сосѣдей. Съ матерью Алешки она была въ особенной дружбѣ. Послѣ обѣда деверь съ женою пошли отдыхать, дѣти ушли на улицу, Алешка тоже хотѣлъ идти домой.