Голицын-Муравлин Дмитрий Петрович
Кн. Дм. Голицын (Муравлин). Не убий! Спб. 1890 г

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Кн. Дм. Голицынъ (Муравлинъ). Не убій! Спб. 1890 г.

   Что г. Голицынъ послѣ своихъ первыхъ дебютовъ, подававшихъ кое-какія надежды ("Убогіе и нарядные", "Теноръ"), исписался, что называется, въ пухъ и прахъ до полнѣйшей безцвѣтности и ничтожности, это, хотя и очень жалко, но грѣхъ еще небольшой. И если-бы новое его произведеніе отличалось одними этими качествами, мы охотно промолчали-бы о немъ, чтобы не наносить автору лишней непріятности нашимъ неблагосклоннымъ отзывомъ безъ всякой побудительной цѣли; ну, исписался человѣкъ, это его несчастіе; зачѣмъ-же глумиться надъ его убожествомъ; пусть себѣ издаетъ романъ за романомъ, тѣша себя увѣренностью, что дѣлаетъ дѣло,-- это никому не вредитъ.
   Но вышеозначенная брошюрка, выпущенная недавно г. Голицынымъ, содержитъ въ себѣ не какую-нибудь простую и безхитростную повѣстушку, а напротивъ того она крайне претенціозна. Г. Голицынъ мнитъ сдвинуть Л. И. Толстого съ его мѣста и самому это мѣсто занять, какъ болѣе ему, кн. Голицыну, подобающее, и подарить намъ новую "Крейцерову сонату", показавши, какъ слѣдуетъ трактовать задѣтый гр. Л. Толстымъ вопросъ съ истиннохристіанской точки зрѣнія, а не такъ, какъ трактуетъ его гр. Л. Толстой, ни аза въ глаза въ евангельскомъ ученіи, по мнѣнію г. Голицына, не смыслящій.
   О претензіи г. Голицына мы узнаемъ уже въ предисловіи къ разсказу, въ которомъ разсказчикъ обращается къ своему брату съ слѣдующими словами:
   
   "Дорогой братъ, посылаю тебѣ свою рукопись. Писалась она въ тяжелые часы, въ такіе часы, которые, слава Богу, все рѣже и рѣже выпадаютъ мнѣ. на долю. Одно въ своей жизни я отъ тебя скрылъ, и теперь ты это узнаешь: почему я дѣлалъ изъ этого для тебя тайну,-- хорошо объяснить не могу. Вѣрнѣе всего, мнѣ было совѣстно говорить съ тобою о томъ, что мучило. И слишкомъ большія терзанія не укладываются въ разговорѣ, хотя, какъ ты, вѣроятно, замѣтилъ, иные способны разсказывать о своемъ горѣ даже первому встрѣчному, чуть-ли не на улицѣ, при десяткѣ незнакомыхъ лицъ, изъ какого-то душевнаго франтовства. Я-же молчалъ, пять лѣтъ молчалъ, и ты не подозрѣвалъ ничего. Ты близкій, ты -- мой. Авось ты, прочитавъ, скажешь: "онъ поступилъ хорошо, какъ хорошій человѣкъ"... Впрочемъ, повѣрь, мнѣ одобренія не нужно. Несомнѣнно, я былъ правъ. Долго лежала у меня эта рукопись, я не рѣшался тебѣ ее дать. Посылаю ее теперь. Въ одномъ изъ своихъ недавнихъ писемъ, ты спрашиваешь, читалъ-ли я "Крейцерову сонату", и прибавляешь: "вѣдь ее читали всѣ, хотя она не была напечатана. Такъ-же, какъ и инфлуэнца, она почти никого не обошла. Что ты о ней думаешь?" Вотъ, прочитавъ прилагаемую рукопись, ты узнаешь, что я могу думать о "Крейцеровой сонатѣ".
   
   Ужъ по этому предисловію можно заранѣе предвидѣть, что можетъ думать кн. Голицынъ о "Крейцеровой сонатѣ". Мало того, что онъ не безъ сарказма сравниваетъ произведеніе гр. Л. Толстого съ инфлуэнцей. Забывая, что Познышевъ выдержалъ уголовный процессъ и что поэтому драма его не была его семейною тайной, а подлежала общественному обсужденію и имя его было произнесено въ его присутствіи другими, кн. Голицынъ ставитъ Познышеву въ вину, что онъ разсказалъ о случившейся съ нимъ катастрофѣ чужому человѣку въ вагонѣ. Герой его не таковъ: пользуясь тѣмъ, что никто не зналъ о его семейной грязи, онъ пять лѣтъ таилъ свою тайну и рѣшился признаться въ ней лишь родному брату, и осъ очень поэтому собою доволенъ: я, говоритъ, поступилъ распрекрасно; полюбуйся, любезный братецъ, какой я хорошій человѣкъ! И далѣе весь разсказъ проникнутъ тѣмъ-же тономъ самодовольства, тѣмъ-же стремленіемъ показать милому братцу, что Познышевъ ему въ подметки не годится, и поэтому гр. Л. Толстой совсѣмъ христіанства не понимаетъ.
   Такъ мы видимъ, что и женился-то разсказчикъ отнюдь не вслѣдствіе только того, что прельстило его джерси, плотно обхватывающее роскошный станъ, какъ какой-нибудь Познышевъ, а совершенно по другому:
   
   "Ты скажешь, говоритъ онъ, я просто увлекся тѣмъ, что она была хорошенькая. Нѣтъ, нѣтъ. Каждому изъ насъ, бывающихъ въ обществѣ, случается встрѣчать ежедневно по нѣсколько красивыхъ барышень и дамъ. Однако, мы въ нихъ не влюбляемся. Очевидно, красота здѣсь не причемъ. Она даже имѣетъ часто отрицательное значеніе, т. е. она просто -- полное отсутствіе уродливости, а уродливость, понятно, мѣшаетъ любить. Впрочемъ, и некрасивыя женщины сплошь да рядомъ увлекаютъ. Надо лишь, чтобы души коснулись. Кто это отрицаетъ и признаетъ одни животныя побужденія,-- такихъ жалѣть слѣдуетъ"...
   И ревновать-то свою жену въ свою очередь безъ достаточнаго основанія по однимъ подозрѣніямъ, подобно Познышеву, онъ былъ не въ состояніи:
   
   "Слава Бога, продолжаетъ онъ хвалиться, этого лакейскаго чувства, мелкой ревности по поводу того, что жена тому-то улыбнулась, другому привѣтливо кивнула, третьяго проситъ часто пріѣзжать,-- я не испыталъ. Я называю это чувство лакейскимъ, браню его, потому что подобная дрязгливая мелочность въ порядочномъ человѣкѣ не можетъ быть. Порядочный человѣкъ считаетъ всѣхъ честными, пока... ну, пока его удачно обманываютъ"...
   
   На этомъ основаніи онъ способенъ оказался приревновать свою жену лишь тогда, когда увидѣлъ ее въ аллеѣ парка цѣлующуюся съ любовникомъ, т. е. когда никакого уже сомнѣнія быть не могло, что она ему измѣняетъ. Но и тутъ онъ оказался куда выше Познышева: онъ шелъ съ охоты; у него было въ рукѣ заряженное ружье. Но онъ не убилъ ни измѣнницы своей жены, ни ея коварнаго любовника. Послѣдняго онъ только выгналъ изъ усадьбы, изломавъ ему при этомъ пальцы, а воротившись затѣмъ къ женѣ, сказалъ ей, глядя на нее съ ненавистью:
   
   -- Слушай,-- я не знаю, что я съ тобою сдѣлаю, прогоню-ли тебя или нѣтъ... не знаю. Не будь Коли... Гадка ты мнѣ, до нельзя... Я тебя считалъ лучшей въ мірѣ женщиной, ты оказалась худшей... Мнѣ даже не нужно знать, измѣнила-ли ты мнѣ совсѣмъ, или только хотѣла измѣнить... Одинаково нечестно, а... противно... Уйди теперь, уйди сейчасъ-же... Я не могу тебя видѣть, лгунью...
   Я простилъ жену, говоритъ разсказчикъ въ заключеніе, простилъ не по слабости характера, а потому что считалъ нужнымъ и честнымъ простить, не лишать своего сына матери. Чѣмъ сынъ-то виноватъ? Неужели ему нужно расплачиваться за мои страданія? Душа у меня разбита, надорвана, но объ этомъ только жена, да я знаемъ. Сынъ не знаетъ ничего, войдетъ въ жизнь съ полной вѣрой во все хорошее. Развѣ лучше было-бы, еслибъ я убилъ жену, присоздалъ грѣхъ къ ея грѣху! Вѣдь ты понимаешь, что это не было-бы для меня облегченіемъ, что я, напротивъ, этимъ сдѣлалъ-бы вѣчность изъ той минуты, которая теперь осталась минутой, поросшей постепенно утѣшающими впечатлѣніями дальнѣйшей жизни. Жена, вѣрь мнѣ, раскаялась. Она страдала много.
   Греки говорили, что даже боги не могутъ измѣнить прошлое. Да, это мое прошлое неизмѣнно, и я не измѣнилъ-бы его, заслонивъ убійствомъ. И, оскорбленный мужъ, я простилъ, будучи любящимъ отцомъ. И развѣ я имѣлъ право убить ее только потому, что она меня оскорбила, измѣнила мнѣ? Развѣ она этимъ потеряла право на жизнь? Развѣ я ее создалъ? Развѣ только то можетъ быть, что относительно меня не согрѣшило?
   Я не убилъ ее, я простилъ. Убивъ жену, я-бы совершилъ гнусное преступленіе, искалѣчилъ-бы душу сына, свою-бы запятналъ, пригвоздилъ-бы жену ко грѣху.
   А теперь... теперь я спокоенъ.
   
   Подобная заключительная мораль разсказа кн. Голицына даетъ намъ поводъ предполагать, что кн. Голицынъ понялъ "Крейцерову сонату" такъ, что какъ будто гр. Л. Толстой, подобно Дюма-сыну, оправдываетъ убійство оскорбленнымъ мужемъ невѣрной жены , и на этомъ своемъ предположеніи и строитъ свое обвиненіе Л. Толстого въ непониманіи евангельскаго ученія, спѣша поправить графа и внушить ему, что правильное пониманіе евангелія требуетъ, чтобы мы провинившуюся жену прощали, а не убивали. Намъ остается возблагодарить кн. Голицына за такое разъясненіе; конечно, никому и въ голову ничего подобнаго не приходило и кн. Голицынъ открылъ намъ Америку!..
   Но мы все-таки остаемся профанами, и намъ кажется, что хотя Позпышевъ и совершилъ въ экстазѣ страсти свое звѣрское преступленіе, въ которомъ никто и не думаетъ его оправдывать или защищать, но все-таки онъ является передъ нами въ большей степени христіаниномъ въ своемъ искреннемъ раскаяніи и сокрушеніи, чѣмъ герой кн. Голицына, сіяющій своимъ гордымъ и высокомѣрнымъ самодовольствомъ, и хотя онъ украдкой и киваетъ на Петра, говоря, что "теперь что-то болѣе Шопенгауеромъ и Гартманомъ руководствуются, нежели Евангеліемъ", но не замѣчаемъ мы, чтобъ онъ самъ руководствовался Евангеліемъ ни въ томъ, какъ грубо вышвырнулъ онъ изъ усадьбы своего соперника, ни въ томъ злорадствѣ, съ какимъ, обозвавъ жену лгуньей, надѣялся, что она отравится или повѣсится!..
   Въ концѣ концовъ все это производитъ на васъ впечатлѣніе чего-то крайне плоскаго и, скажемъ безцеремонно, пошлаго, и кн. Голицынъ, съ такимъ азартомъ выступающій противъ гр. Л. Толстого, рисуется передъ нами мелкой козявочкой, прыгающей по тѣлу великана.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 11, 1890

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru