Голицын-Муравлин Дмитрий Петрович
Убогие и нарядные. Очерки, и наблюдения. Дм. Муравлина. Спб., 1884 г.- Тенор. Роман. Дм. Муравлина. Спб., 1885 г

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Убогіе и нарядные. Очерки, и наблюденія. Дм. Муравлина. Спб., 1884 г.-- Теноръ. Романъ. Дм. Муравлина. Спб., 1885 г. Имя или псевдонимъ г. Дм. Муравлина появляется въ первый разъ въ печати на произведеніяхъ, надѣлавшихъ шума въ Петербургѣ. Въ тамошнемъ "большомъ свѣтѣ" они вызвали оживленные толки и извѣстнаго рода сенсацію, такъ какъ въ нихъ было усмотрѣно то, что французы называютъ romans à clef,-- къ изображеннымъ авторомъ лицамъ и событіямъ въ обществѣ стали пріурочивать имена дѣйствительныхъ лицъ и обстоятельства ихъ интимной жизни. Мы не будемъ распространяться о степени основательности этихъ толковъ и отмѣчаемъ лишь фактъ ихъ возникновенія. Какъ всякая свѣтская сплетня, говоръ объ очеркахъ и о- романѣ г. Муравлина подержался въ обществѣ недѣлю-другую и затихъ; черезъ мѣсяцъ его произведенія были бы забыты и сданы въ архивы свѣтскихъ исторій и chroniques scandaleuses, если бы газетные критики не поспѣшили обратить вниманіе читающей публики на появленіе новаго писателя и прославить его талантъ. Въ этомъ отношеніи больше всѣхъ, кажется, поусердствовалъ г. Скабичевскій, посвятившій первымъ опытамъ г. Муравлина цѣлый фельетонъ неумѣренно-дифирамбическаго характера въ Русскихъ Вѣдомостяхъ (No 124). "Въ лицѣ г. Муравлина,-- говоритъ критикъ,-- появляется на литературное поприще новый талантъ и, притомъ, талантъ свѣжій, вполнѣ самостоятельный и весьма симпатичный. Уже одно содержаніе этихъ книгъ свидѣтельствуетъ о талантѣ ихъ автора. Представьте себѣ, что онѣ представляютъ изображеніе исключительно однихъ петербургскихъ великосвѣтскихъ нравовъ". Представляемъ себѣ, что онѣ представляютъ... и рѣшительно не понимаемъ, почему "изображеніе исключительно однихъ великосвѣтскихъ нравовъ" должно быть принимаемо за доказательство таланта автора и, притомъ, таланта "свѣжаго, вполнѣ самостоятельнаго и симпатичнаго". Мало ли кто у насъ пробавлялся изображеніями "исключительно великосвѣтскихъ нравовъ", а, между тѣмъ, едва ли у кого повернется языкъ сказать, что каждый изъ великосвѣтскихъ бытописателей обладаетъ "свѣжимъ, самостоятельнымъ и симпатичнымъ" талантомъ. Впрочемъ, кто же можетъ сказать, на что повернется языкъ у иного изъ нашихъ критиковъ послѣ такихъ словъ г. Скабичевскаго: "Подумайте только, что съ 30-хъ годовъ великосвѣтскіе нравы такъ много описывались въ нашей беллетристикѣ со всѣхъ сторонъ, и талантливо описывались (вспомните только Войну и миръ и Анну Каренину гр. Л. Толстаго), что, казалось бы, литература должна исчерпать эту тему до тла..." "Но, видно, жизнь неисчерпаема и истинный талантъ"... и т. д. въ томъ же смѣхотворномъ родѣ? Мы оставимъ г. Скабичевскаго съ его глубокомысленными открытіями о "неисчерпаемости жизни" и о "самостоятельности" таланта, усмотрѣнной критикомъ въ томъ обстоятельствѣ, что молодой писатель пустился съ первыхъ же шаговъ по дорожкѣ, избитой въ теченіе цѣлаго полустолѣтія, и занялся изображеніемъ нравовъ того общества, къ которому самъ принадлежитъ; посмотримъ лучше, что новаго, "свѣжаго и симпатичнаго",-- такого, о чемъ бы не говорилось много разъ прежде,-- извлекъ авторъ изъ "неисчерпаемой жизни" хорошо знакомаго ему большаго свѣта.
   Въ первой книжкѣ: Убогіе и нарядные -- пять разсказовъ: Князекъ, Медоръ, Убогіе за границей, Скука жизни и Денегъ надо. Во всѣхъ одни и тѣ же лица, большею частью подъ одними и тѣми же именами, одинъ и тотъ же кружокъ великосвѣтскаго общества. Только во всѣхъ этихъ описаніяхъ изображены исключительно одни отрицательныя качества: старики, "отцы",-- поголовно выжившіе изъ ума люди; маменьки -- или совсѣмъ сумасшедшія женщины, или негоднѣйшія бабы; сынки -- кутилы, пьяницы, моты, негодяи и даже простые воры; дочки -- дуры и развратницы. Ни въ комъ и нигдѣ -- ни искры ума, чести, добра, ни даже условной, внѣшней порядочности... кромѣ Черткова, отъ имени котораго ведется повѣствованіе, т.-е. самого автора, возмущающагося подлостями своихъ пріятелей и, все-таки, не прекращающаго своихъ съ ними дружескихъ отношеній. А потому и порядочность самого Черткова представляется намъ довольно сомнительной, особливо если принять въ соображеніе его постоянное ^іастіе въ пьяныхъ похожденіяхъ по трактирамъ съ публичными женщинами, въ попойкахъ, гдѣ его великосвѣтскіе друзья мажутъ другъ другу лица и головы всякой гадостью, обзываютъ другъ друга невозможными эпитетами и бьютъ одинъ другаго по мордасамъ. Насколько во всемъ этомъ проявилась "свѣжесть, самостоятельность и симпатичность" таланта автора, прославляемыя г. Скабичевскимъ, пусть рѣшаетъ читатель. Мы же "читаемъ признакомъ крайней узкости и отсутствія чуткости въ сознаніи писателя изображеніе имъ какого бы ни было общества или кружка людей такъ односторонне, какъ дѣлаетъ это г. Муравлинъ, а самое изображеніе имъ "великосвѣтскихъ нравовъ" находимъ невѣрнымъ и свидѣтельствующимъ о недостаткѣ у автора наблюдательности, о его неспособности взять изъ описываемой жизни и изобразить существенное. Мы не отрицаемъ существованія въ "большомъ свѣтѣ" негодяевъ и прохвостовъ, полуумныхъ и одурѣлыхъ именно отъ того общества, въ которомъ они живутъ; но категорически отрицаемъ возможность тѣхъ сценъ, которыя выписалъ г. Скабичевскій въ видѣ образцовъ творчества автора, а именно: на великосвѣтскомъ вечерѣ одинъ изъ гостей недоволенъ тѣмъ, что во время игры въ карты къ нему подошелъ другой гость, замотавшійся и прихлебательствующій господинъ. "Аршинъ (молодой купецъ, милліонеръ, изъ такъ называемой финансовой аристократіи), раскраснѣвшись, держитъ съ угрожающимъ видомъ Пахлина за отложной воротникъ рубашки. Присутствующіе смотрѣли на нихъ почти равнодушно.
   "-- Подлецъ!-- кричалъ Аршинъ,-- я тебѣ сказалъ не подходить ко мнѣ, когда я играю.
   "-- Оставьте меня,-- сказалъ Пахлинъ, стараясь высвободиться,-- что это у васъ за мужицкія манеры?
   "-- Что?!-- вскипѣлъ Аршинъ.-- Мужицкія манеры? Я тебѣ покажу мужицкія манеры!...-- и онъ хлестко ударилъ ладонью по лицу Пахлина.
   "-- Какая подлость!-- закричалъ я".
   Послѣ такого инцидента всѣ, какъ ни въ чемъ не бывало, пошли слушать новый романсъ графа Порѣческаго.
   Мы отрицаемъ возможность и такой сцены: компанія "великосвѣтской" молодежи кутитъ въ отдѣльной комнатѣ моднаго ресторана.
   "-- Лызинъ, дуракъ, приди сюда,-- сказалъ амфитріонъ.-- Мнѣ скучно, спой что-нибудь.
   "-- Ну, вотъ еще! стану я пѣть!
   "-- Спой, тебѣ говорятъ.
   "-- Фигляръ я, что ли? За кого ты меня принимаешь?
   "-- Пять рублей получишь.
   "-- Гм... ну, изволь".
   Лызинъ сталъ пѣть и ломаться и въ заключеніе получилъ пятирублевку. "Веселый хозяинъ поднесъ ему стаканъ смѣси изъ всевозможныхъ ликеровъ и винъ; Лызинъ выпилъ его залпомъ..." Г. Муравлинъ въ своихъ Очеркахъ и наблюденіяхъ изобразилъ, быть можетъ, кое-какіе портреты, но проглядѣлъ существенное, а именно, что подъ утонченностью внѣшнихъ формъ въ этомъ кружкѣ скрывается неисчерпаемая бездна внутренней дряни, лжи, мелочности, безсодержательной и даже безцѣльной подлости; что самая утонченность формъ, условная, конечно, обязываетъ къ безконечной фальши и нравственной искалѣченности, подъ страхомъ оказаться неудобнымъ въ этомъ обществѣ и быть изъ него вытертымъ, несмотря на умъ, образованность и даже родовитость... Если бы великосвѣтское общество было такимъ сбродомъ нарядной, но убогой дряни, какимъ описалъ его разбираемый авторъ, тогда объ этомъ и говорить бы не стоило, и не существовало бы оно вовсе въ видѣ обособленнаго и довольно крѣпко замкнутаго круга. У г. Муравлина не хватило ни чутья, ни знанія жизни на уразумѣніе, что все имъ описанное не составляетъ отличительныхъ и исключительныхъ признаковъ того общества, изобразить которое онъ задумалъ. Драматизмъ положенія лучшихъ людей этого круга вовсе не въ томъ заключается, что они принуждены жить среди негодяевъ и развратницъ, идіотовъ и карманниковъ, какъ это можно заключить изъ повѣствованіи г. Муравлина. Ничуть не бывало. Умныхъ и честныхъ мужчинъ и женщинъ въ такъ называемомъ "свѣтѣ" никакъ не меньше, чѣмъ въ другихъ слояхъ общества, а негодяевъ и дураковъ, по всей вѣроятности, не больше, сравнительно. Въ томъ обстоятельствѣ, что авторъ очерковъ встрѣчался, по преимуществу, съ сими послѣдними, виновато не общество, а самъ г. Муравлинъ, вращающійся среди отбросовъ "большаго свѣта", а не въ настоящемъ свѣтѣ. Господа Скабичевскій и компанія пришли въ восторгъ, по незнанію или умышленно, принявши Акатова, Медора, Шастикова, Аршина и т. под. за настоящихъ представителей великосвѣтской молодежи. А, вотъ онъ каковъ этотъ большой свѣтъ!-- восклицаютъ они. "Тоска и ужасъ охватываютъ при видѣ того страшнаго разложенія нравовъ и вырожденія, и нравственнаго, и умственнаго, и физическаго, какія передъ нами раскрываются" (Русск. Вѣд., 124). Все это или плодъ недоразумѣнія, или притворныя слова. Ни для тоски, ни для ужаса нѣтъ ни малѣйшаго повода въ томъ, что пьяный Аршинъ бьетъ Медора, что Акатовъ по-дурацки проматываетъ состояніе, а Шастиковъ дѣлаетъ подлости. Все это не типы, все это не представители извѣстнаго круга, а заурядные трактирные завсегдатаи, выдѣляемые всякою общественною группою въ отбросъ, начиная съ крестьянской среды и кончая высшею аристократіей. "Тоска и ужасъ" приплетены тутъ ни къ селу, ни къ городу. Великосвѣтскіе нравы и великосвѣтское общество совсѣмъ не таковы, какими ихъ расписалъ г. Муравлинъ; они... хуже. Хуже они тѣмъ, что ни одно общество, ни одна общественная группа не имѣетъ такого подавляющаго вліянія на личность, какъ "большой свѣтъ", всѣхъ нивелирующій и подравнивающій подъ одну свою условную мѣрку порядочности и посредственности, причемъ самая мѣрка доведена до ужасающей минимальности, а ея однообразіе, по истинѣ, способно навести тоску на свѣжаго человѣка. "Большой свѣтъ" много разъ былъ описываемъ, и очень высокоталантливыми писателями; но онъ все еще ждетъ такого генія, какимъ былъ Гоголь,-- генія, который бы раскрылъ всю его суть, этому "свѣту" исключительно принадлежащую и, отчасти, заключающуюся въ томъ, что дуракъ, при условіяхъ родовитости, богатства и извѣстной дрессировки, имѣетъ тамъ право быть глупымъ до послѣдней степени, а умный человѣкъ имѣетъ право быть только остроумнымъ и не долженъ, не смѣетъ проявить своего превосходства надъ узаконенною посредственностью. Завѣдомый мерзавецъ, опять-таки при соблюденіи извѣстныхъ условій, пользуется полнотою нравъ гражданства, а человѣкъ честный обязанъ быть, или казаться, честнымъ лишь въ установленную мѣру, какъ умный принуждается казаться не особенно умнымъ, или рискуетъ прослыть полуумнымъ. Отвратительнѣйшая развратница можетъ дѣлать все, что ей въ голову взбредетъ, лишь бы ее не назвали кокоткой; честной женщины не отличишь отъ нечестной. Всѣ подъ одну мѣрку, всѣ въ одинъ тонъ, однообразный и мизерный, но узаконенный и неумолимо соблюдаемый и охраняемый отъ какого бы то ни было диссонанса. Вотъ эта-то сторона дѣла и упущена изъ вида г. Журавлинымъ въ его Очеркахъ и наблюденіяхъ, крайне поверхностныхъ, одностороннихъ и дѣтскихъ.
   Въ его романѣ Теноръ разсказана банальная исторія о томъ, какъ въ аристократическій, княжескій домъ попалъ, благодаря красивой наружности и хорошему голосу, какой-то проходимецъ-пѣвецъ. Тутъ онъ вступилъ въ любовную связь съ хозяйкой дома, сорокалѣтнею княгиней Чавровой; потомъ соблазнилъ ея молоденькую племянницу, Варю, влюбленную въ сына княгини, Сергѣя, зазвалъ ее къ себѣ на квартиру и сдѣлался ея любовникомъ; также просто распорядился онъ и съ дочерью княгини. Кончилъ теноръ тѣмъ, что бросилъ, ихъ всѣхъ и слюбился съ богатою купчихой. Княжна превратилась въ кокотку. Князь Сергѣй женился на кузинѣ Варѣ и, узнавши о ея паденіи, сейчасъ же сошелъ съ ума. Мѣстами книжка эта написана недурно, хорошо даже, пожалуй; но самый романъ, все-таки, сплошная чепуха, возможная въ дѣйствительности какъ исключительный случай, настолько же рѣдкій и ничего не доказывающій, насколько рѣдко бываетъ появленіе на свѣтъ двухголоваго теленка. Какъ отъ этого послѣдняго факта странно было бы заключать о существованіи завода двухголовыхъ коровъ, такъ же дико было бы къ разсказаннымъ въ романѣ событіямъ пріурочивать "великосвѣтскіе нравы". Надо, впрочемъ, отдать справедливость автору и признать за нимъ задатки таланта за изображеніе двухъ братьевъ, молодыхъ князей Чавровыхъ, "послѣдышей" вымирающаго аристократическаго рода. Особенно хорошо удался г. Муравлину князь Петръ Чавровъ, по всей вѣроятности, списанный авторомъ съ натуры, но списанный живо и ярко.
   Предрѣшать что-либо относительно степени дарованія г. Муравлина, а тѣмъ болѣе приходить въ неумѣренно-забавный восторгъ отъ его великаго таланта, какъ это дѣлаетъ г. Скабичевскій, мы считаемъ преждевременнымъ. Поработаетъ молодой писатель, подумаетъ серьезно надъ тѣмъ, что предполагаетъ писать, откажется отъ нѣкоторыхъ грубыхъ пріемовъ списыванья лицъ и событій цѣликомъ съ натуры,-- и изъ него можетъ выработаться хорошій беллетристъ. Задатки къ тому въ немъ есть несомнѣнно. Если же онъ повѣритъ на слово газетнымъ критикамъ, возмнитъ о себѣ и останется вѣренъ теперешнему своему направленію, тогда отъ него ждать нечего, кромѣ повѣстей, представляющихъ смѣсь французскаго съ нижегородскимъ.

"Русская Мысль", кн. VI, 1885

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru