Гнедич Петр Петрович
Швейцар

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Петр Гнедич

Швейцар

I

   Никита Серебряков служил в гвардии и ходил с полком в Польшу усмирять повстанцев. В других походах не был, и ко времени дунайской войны состоял уже давно отставным унтер-офицером и швейцаром в доме баронессы Шенк. Так как дом баронессы Шенк был чрезвычайно большой, с большим "приездом", то к восьмидесятым годам Никиту знал уже весь Петербург, а Никита знал всех не только по именам, отчествам и чинам, но и такие тонкости семейных отношений, которые оставались неведомыми даже для самых профессиональных сплетниц. Стоило, бывало, его спросить:
   -- Никита, это кто сейчас в карете отъехал?
   Как он немедленно с удовольствием начинал докладывать:
   -- Красноселов, Аркадий Дмитриевич, вот который три года держал танцовщицу Изюменскую, -- еще, помните, дуэль из-за нее у него была с бароном Брауном. Теперь он хлопочет о дядином завещании: дядя недоволен, что он с женою живет плохо...
   Вы уже сели в экипаж, а он все продолжает:
   -- У дяди-то свыше миллиона, ее считали единственною наследницею...
   Лошадь трогается, а Никита все еще продолжает выкладывать драгоценные биографические сведения о представителях beau-mond'a, -- сведения, полученные из самого достоверного источника: от лакеев, с шубами дожидавшихся у него в сенях, и от кучеров, возивших своих господ туда, куда, по-видимому, им совсем не след было бы ездить.
   Иногда и сами господа заговаривали с ним:
   -- Что, брат, плох я стал, -- вдруг скажет ему почтенный звездоносец, подставляя свои плечи для шубы. -- На лестницу -- ничего, а вот с лестницы -- что хочешь, не действует правое коленко...
   Никита изобразит на лице полнейшее наслаждение.
   -- Не иначе, как ревматизн, ваше высокопревосходительство, -- поучительно говорит он. -- Падение барометра отражается. Вот вчера были граф Бобылин -- те совсем плохи...
   -- А-а! -- оживляется сановник, при мысли, что не он один стареет.
   -- Просто в рукав попасть не могут, уж я им и так, и этак... Хоть что хочешь...
   -- Да, а вот служит еще, -- сжав губы говорит сановник.
   Никита смеется и машет рукою:
   -- Ну уж и служба у них!
   Растроганный звездоносец дает ему ассигнацию.

II

   По утрам Никита читал газеты, комфортабельно усевшись в креслах перед топящимся камином и вздевши на нос круглые очки. Политика его мало интересовала, но зато перемещения по службе приводили в неописанное волнение...
   -- Уволен по прошению! -- встречал он известием спускающегося с лестницы квартиранта.
   -- Кто? -- удивлялся тот.
   Никита называл фамилию.
   -- Надо быть, проворовался, -- соображал он. -- Пост-то у них очень соблазнительный.
   Приводили его в эмоцию также и кровавые преступления. Под впечатлением их он проводил целые дни, грустно вздыхал и бывал рассеян.
   -- Зверя-то сколько в человеке, Господи! -- сокрушался он.
   Так как господа по его лестнице вставали поздно, то он успевал прочесть к одиннадцати часам все газеты и запастись сведениями на целый день. Дополнительные сведения шли уже от кучеров и лакеев.
   -- Ну, что барыня-то ваша? -- спросит он у чернобородого кучера, сурово сидящего на козлах пролетки.
   -- Вчера с барина на мосту шапку сбила. Ей-Богу! По-французски все говорили -- потом как развернется...
   -- Самое-то ее поучить бы надо...
   -- Да уж я бы, кажется... Намедни в наемной карете с драгуном ехала. Ей-Богу!.. Мне что говорить! Тоже место покойное. А только кабы за косу ее, да об стену, -- чудесное ученье... Срамота вчера. Городовой ему шляпу подал. А он трясется весь: у меня, говорит, ветром сбило. Такой характер у ей сверх-терпимый.
   Семья у Никиты была большая. Но кроме благообразной красивой жены, лет на двадцать моложе его, никогда никого на лестнице не было видно. Никогда из его швейцарской не распространялся запах щей и каши, назойливо царящий почти на всех парадных лестницах Петербурга. С женою он обращался с достоинством; она с ним говорила с почтением.
   -- Олимпиада, побудь здесь! -- ворчал он, стукнув пальцем в швейцарскую. -- Я поднимусь наверх к Генриховым. Коли выйдет полковник из третьего нумера -- калоши вот.
   Олимпиада накинет на плечи вязаный платок, и пока муж степенно вздымается наверх по коврам, поправить камин, почистить щеткою грязное пальто какого-то гостя, шепнет что-то в дверь швейцарской -- и все это скоро, ловко, не суетливо. Иногда показывалась в сенях их старшая дочь, служившая где-то в камеристках -- хорошенькая блондинка, сводившая с ума всех лакеев. Иногда, когда никого не было, быстро мелькал с сумкою под мышкою чистенький мальчуган в школу. На дворе возилось еще трое ребяток, вымытых и опрятных, нырявших в подвал ко времени завтрака и обеда. Говорили, что у Никиты денег много, и что он за дочерью дает хорошее приданое.

III

   Никита болен не был никогда, несмотря на частые переходы от топившегося камина на мороз, и обратно. К лицу его так все пригляделись, что никому и на мысль не всходило, что он может заболеть. Поэтому, когда жена его пришла сказать управляющему домом, что он лежит, тот не поверил.
   -- Доктора надо, бредит.
   Управляющий пошел посмотреть. Никита, лежа на высокой кровати, точно -- бредил. Он все повторял: "Главное дело, чтобы видно было образование -- и прочее". Пришел доктор, живший во дворе дома.
   -- Скверно, -- сказал он жене. -- Ходить надо день и ночь, глаз не спускай.
   Из уважения к его двадцатидвухлетней службе, его оставили в швейцарской -- благо болезнь была незаразительная. У двери поставили в ливрее какого-то восемнадцатилетнего племянника старшего дворника, бывшего в учении у обойщика и потому понимавшего хорошее обращение. Никита, вопреки предсказаниям доктора, решительно не собирался умирать.
   -- Эка натура воловья, -- удивлялся доктор.
   Заболел он в посту, на вербной неделе. В начале страстной ему стало лучше.
   -- А я думаю, все-таки, что это мне чистую отставку прописывают, -- сказал он жене раз утром.
   -- Да ведь тебе полегчало?
   -- Полегчало, а только у меня жалости к плоти нет.
   Жена на него уставилась.
   -- Чего смотришь? Говорю, плоти мне своей не жалко. Прежде, бывало, недуг тебя сокрушает, и жалеешь себя. А теперь не жалко. Так, лежит тело какое-то, и никакого к нему интереса нет. Точно чужое чье...
   К вечеру он вдруг позвал жену.
   -- Открой-ка ящик, что под кроватью.
   Олимпиада никогда в этот ящик не ходила, но знала, что там у него деньги.
   -- Два билета с выигрышами старшей дочери... Нет, ты спутаешь, -- запри и дай ключ сюда... Я потом еще поспею...
   В тот же вечер, часом позже, завернул доктор. Постукал, пощупал
   -- Ну что же, -- говорит, -- хорошо!
   Слышит Никита, как вышел он за дверь с женою, и ясно так долетают до него слова:
   -- Теперь ему полегчало, а только он весны не протянет, так и знай. В половине мая придется отпевать.
   Глаза у Никиты широко открылись: "Вот оно что!.."
   -- Только не давай ему вставать, -- продолжает доктор. -- Встанет если -- через три дня капут... Так и держи его в кровати... Лучше бы в больницу...

IV

   Никита решился. Он думал долго, всю ночь. До половины мая -- полтора месяца. Свезут в больницу, новый швейцар переедет. Все равно -- Олимпиаду сгонят...
   -- Слушай, -- сказал он жене, -- чтобы к субботе вся лестница была вымыта начисто, и замки и доски вычищены. А в воскресенье я встану.
   -- Как, Никитушка, встанешь? Не пущу я тебя!..
   -- Хо-хо! Не пустишь! -- удивился он.
   В ночь на Светлое воскресенье он съел чайную ложку пасхи.
   -- В последний раз, -- говорит. -- Да оно и приятнее на Пасхе помирать...
   А на утро, к десяти часам, встал он с постели. Умылся, велел выбрить себя, -- сам не мог, а приходил его родственник из соседней парикмахерской. Оделся в ливрею и вышел.
   -- Господи! Да что с тобою? -- убивалась Олимпиада. -- Нешто можно...
   В двенадцать приехала первая карета. Распахнул Никита двери молодецки.
   -- С праздником имею честь поздравить, ваше превосходительство! Христос воскрес!..
   -- Выздоровел, Никита?
   -- Для праздника Господь сил дал, ваше превосходительство...
   Получил три рубля и в пакет засунул, что в столе лежит, -- приготовлен для получек.
   -- Ну, Господи благослови! Что-то будет?
   Кареты, коляски, дрожки, линейки, фаэтоны. Толпа то выходит, то уходит. Пестрое оживление, шум, смех и поцелуи. Пахнет куличами, пасхою, яйцами, духами, вином. Никита стоит как статуя у дверей и распахивает их.
   -- Имею честь поздравить, ваше сиятельство!
   Обойный подмастерье тоже в ливрее, но в старой, подает калоши и пальто.
   -- Что, Никита, вид у тебя дурной? -- спрашивает один посетитель.
   -- Помирать собрался, ваше превосходительство.
   -- Ну? Будто?
   -- Так точно. Довольно. Пожил...
   -- Ну, что же ты, для праздника, и такие речи...
   -- Предел такой мне дан, ваше превосходительство. Против Бога не пойдешь...
   Солнце весеннее ярко. Колокола гудят; все такие нарядные, веселые. Все радуются воскресению Христову.
   -- Приятнее умирать теперь, приятнее! -- соображает Никита.

V

   В шесть часов вошел он к себе в каморку, слабыми руками снял платье.
   -- Вот что, Олимпиада, мадера есть у меня в углу там. Налей-ка стаканчик.
   Выпил он мадеры, утер губы, перекрестился и открыл пакет.
   -- Сундук вынь, да старшего дворника позови.
   Начал деньги считать. Сосчитал раз. Сосчитал два. Триста восемьдесят два рубля вышло.
   -- Эге! А ты говорила: не вставай. Здоровый столько в день не наработает.
   -- Да ты на себя-то посмотри, краше в гроб кладут.
   -- Ничего, и таким положите. А, по крайности, все на триста рублей больше. Не щепки тоже ведь. Мне-то не надо. Для меня это что? -- тлен, суета. А вам-то оно на пользу...
   -- Да как же ты так себя...
   -- Тьфу ты дура, -- право дура! Не одно помирать-то, что теперь, что потом... Ох, скорей бы только Дмитрий пришел.
   Дмитрий пришел в новых сапогах. Никита сидел пошатываясь.
   -- Ну вот, при свидетелях, -- коснеющим языком говорил он, -- при свидетелях, чтобы по закону... Вот, Дмитрий, в здравом я уме и трезвой памяти объявляю мою предсмертную волю. Сто рублей на похороны -- из сегодняшних. Десять доктору -- не нищего лечил. Пятьдесят -- на помин души.
   -- Ну, и чего ты! -- заговорил Дмитрий, -- чего в праздник... В праздник-то грех, вот что!..
   -- Два билета из сей шкатулки -- дочери моей, Анисье. Пятнадцать билетов первого займа -- супруге моей Олимпиаде, передаю ныне из рук в руки. Часы золотые -- сыну моему Павлу...
   -- Ах ты, грех какой, -- говорил Дмитрий. -- И что это ты, право!.. Ах...
   -- Ну, а теперь в кровать надо, и чтоб не мешали, -- решил Никита.
   Его подвели к постели. Он пошатнулся и чуть не упал.
   -- Тоже ведь сражался! -- проговорил он. -- Воин!
   Осторожно лег он и вытянулся.
   -- Говорила -- вставать не надо, -- бормотали его губы. -- А триста восемьдесят набрала бы, скажешь, сама-то?.. Ох, бабье!.. Тоже ведь люди... А теперь, по крайности, и похороны, и все... Как же можно!..
   Шевелились губы его еще долго, но разбирать его было уже трудно, -- и в память он более не пришел.
   

----------------------------------------------------------

   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru