Источник текста: Гнедич П. П. Кавказские рассказы. -- СПб.: Товарищество "Общественная польза", 1894. -- С. 157 - 168.
Оригинал здесь:Викитека.
I
Жара!.. В тени 39! Проклятый юг! И чего фарисействуют эти поэты! "Воздух чист и свеж, как поцелуй ребёнка!" [*] Во-первых, поцелуй ребёнка чист только тогда, когда за ним смотрит нянька, а во-вторых -- почему здешний воздух свеж, когда нечем дышать? Это раскалённая печь, -- пещь вавилонская, куда увы! -- не приходит ангел, утоляющий жар. Некуда деваться, -- всё вокруг -- на пятьсот вёрст -- всё полно этим мучительным, удушливым жаром. Что же делать? Куда бежать? Это сон, кошмар! Ведь есть же где-нибудь прохлада, возможно же где-нибудь жить?..
[*] - М. Ю. Лермонтов "Герой нашего времени"
Там, на севере, теперь тоже вечер. Красные смолистые сосны стоят в сыром, прозрачном воздухе приозёрья Грудь дышит полно, радостно, ёмко. Подымается снизу синий туман и змейками ползёт по корням, распластавшимся поверх песчаного обрыва. На озере тихо, свежо -- всё дрожит и клубится. Далёкие ветрила реют, как сказочные птицы. Благоухают цветы, поёт соловей, -- а здесь?..
На далёком фоне порыжевшей и побуревшей, выжженной степи стоят декорацией горы. Горы тяжёлые, приземистые, синие. Из степи тянет "кизяком" -- вонючим топливом юга. Меланхолически-глупые волы лениво переступают шаг за шагом и оставляют по себе густое облако пыли. Посмотришь в степь -- точно ряд батарей дают дружные залпы: такие белые облака кружатся и стоят то там, то тут над дорогой.
II
Приходит доктор. На юге нельзя без доктора -- особенно на водах.
-- У нас -- эпидемия, -- решается он меня обрадовать после некоторого молчания и удивляется, что я остаюсь равнодушным.
-- В самом деле, -- продолжает он, -- настоящий холерный случай. А вы вот сегодня за обедом ели ботвинью.
-- По вашему совету -- не меняю привычек.
-- Да... но осторожность -- это всё-таки.
Молчание. Олеандры благоухают в саду своим острым миндальным запахом; мне начинает казаться, что это пахнет синильной кислотой.
-- Надо быть осторожным, -- повторяет доктор, выкурив папиросу. -- Вот ведь Бармалеев умер от неосторожности.
-- Какой Бармалеев?
-- Холерный, о котором я вам говорил...
Вижу, что доктору неудержимо хочется рассказать "случай". Вспоминаю, что он мне раз ставил термометр, и в благодарность прошу его рассказать подробно.
-- Бармалеев -- он здешний. Вымочило его дождём. С дождём здесь шутить нельзя. Здесь, батенька, не север -- извините! На севере помочит дождём, и конец, а здесь по три года пото?м человека лихорадка треплет.
-- Да, здесь у вас, конечно... -- соглашаюсь я.
-- Ну, вы сами знаете... Но зато здесь есть и средство от простуды. Вымокший лезет на горячую печь, во всём мокром, как есть -- и лежит там, пока не высохнет. Выходит согревательный компресс всего тела.
-- Отчего же Бармалеев?..
-- Он всё это проделал, да-с!.. Но потом разгорячённый пошёл в каменоломни в горы, а там сырость и тепла градусов семь...
-- Ну, и что же?
-- Продрогнув, почувствовал аппетит, съел несколько огурцов, запил из ключа и лёг на траву спать... К вечеру сделалась холера. Три дня не посылал за врачом и на четвёртый умер.
III
Соглашаюсь с доктором, что Бармалеев действовал неосторожно.
-- А вы -- ботвинью! -- ещё раз укоряет он.
Из степи тянется караван верблюдов, запряжённых в арбы. Скрип от них самый ноющий, раздражающий, жестокий. Точно сотня журавлей, гусей, ослов и павлинов кричат одновременно над самым ухом.
-- На чеснок теперь расход огромный! -- говорит мой собеседник, закурив снова папиросу.
-- Отчего же это? -- стараюсь удивиться я.
-- Дезинфекция от холеры. Барыни даже на груди носят, не только в карманах.
-- Какая гадость! -- не выдерживаю я.
Молчание.
-- Косцы пришли из голодных губерний, -- сообщает доктор. -- Вот где холера-то будет, среди них!
-- Да полно вам всё о ней. Квасу хотите?
-- На кипячёной воде?
-- На кипячёной.
-- Лучше бы кахетинского. А, впрочем, давайте.
Пользуюсь случаем шепнуть человеку, чтобы скорей седлали мне лошадь и подводили к крыльцу.
-- А генерал с камнями в печени. Впрочем, этого ждать надо было. Тут уж не эпидемия...
IV
Приносят квас. Доктор пробует.
-- Холоден очень, а, впрочем, что же...
Молчим.
-- Третьего дня с обрыва упала коляска -- сажень на пятнадцать вниз. Лошади пропали совсем. Переярков -- из Москвы. У него печень встряхнута, у мальчика палец вывихнут; жена отделалась незначительными повреждениями...
-- Ещё квасу, доктор?
-- Нет, спасибо.
Молчание.
-- Вы слышали, -- продолжает доктор, -- Аксай разлился во время бури и пассажирский поезд затопило?
Молчу, решившись стоически выдержать медленное поджаривание на огне. Из окна вижу, как чрез дорогу, извиваясь и судорожно подтягиваясь, ползёт гадюка. Доктор тоже на неё смотрит.
-- Вчера в станице, -- задумчиво говорит он, -- мальчику выжигали рану: тоже гадюка укусила.
Решаюсь выгнать конюха. Долго ли оседлать -- а он возится без конца. Но доктор внезапно сам поднимается с места.
-- До скорого свидания, -- говорит он, протягивая руку. -- Я вечерком приду, чаю вместе напьёмся.
Молчу. Всё молчу, так же сосредоточенно и упорно. Сижу, как каменная баба -- по-египетски -- прямо и неподвижно. Закрадывается мысль: а не обиделся ли на меня доктор? Он идёт унылой походкой к двери и, взявшись за ручку, останавливается.
-- Да, я забыл вам сказать, -- говорит он, -- что на вас старуха Кирьякова в суд подала. Ваш цепной лес её помял, -- я же ей и свидетельство давал в поранениях.
Я, по-видимому, выхожу из состояния квиетизма.
-- Вы, доктор, -- вы же и давали свидетельство?
-- Amicus Plato...[*] -- начинает доктор.
-- Да ведь это торговка, которая шатается по чужим дворам. Я для того и держу цепных собак, чтоб к ним не подходили.
-- Ну, уж там как судья посмотрит, -- а я вас по дружески предупреждаю.
[*] - Платон мне друг... (лат.) ["Платон мне друг, но истина дороже" - знаменитая поговорка, приписываемая Сократу].
V
В голове бьют какие-то тулумбасы. Связная цепь мыслей прыгает в бешеной пляске. Что-то соображаю, но сообразить не могу. Жар не проходить, дышать нечем, пыль стоит столбом, кизяком пахнет по-прежнему. Взять разве холодную ванну? Но лень двинуться, лень пройти крытой галереей до ванны. Вокруг мухи. Бесконечное количество мух, но не северных, а южных. Они летают, жужжат, ползают по лицу и рукам. Кусают так больно, как у нас они кусаются только осенью. На каштане сидит какая-то зелёная птица и, по-видимому, очень довольна собою и погодой. От жара начинаю пьянеть. Приходит в голову счастливая мысль: а вдруг хватит апоплексия -- тогда, быть может, будет не так жарко.
Надеваю для верховой езды гамаши и туго перетягиваю широкий ремень пояса. Я бы предпочёл болото Елагина острова пленительному Кавказу. Мимо, на конях, проезжает шепелявый доктор, с целой фалангой своих пациенток. Он, кажется, все женские болезни лечит верховою ездой. Сзади этой вереницы тащится известный путешественник. Он заметил меня в окне и отвернулся. Мы с ним в ссоре. Я-то решительно ничего против него не имею, а имеет он против меня. Он, два года назад, лазил на Арарат и уверял печатно, что видел там развалины Ноева ковчега. Я усомнился; он предложил съездить наверх ещё раз со мною. Тогда я не сдержался и объяснил, что Арарат, о коем говорится в Торе, и на коем остановился почтенный патриарх, никогда на Кавказе и не был, а находился в Гималайской цепи, и что ошибку сию давно уже исправили западные учёные. Тогда путешественник счёл мои слова за кровную обиду, перестал кланяться, укоряя меня в поверхностном отношении к жизни вообще, а к науке в особенности, но об Арарате более не говорил.
Я знаю, он теперь хочет подняться на Эльбрус и непременно сделать съёмки. Но в нём мною поселена уже некоторая неуверенность: он расспрашивает местных жителей -- в самом деле это Эльбрус, или нет...
Вот идёт старый генерал в расстёгнутом сюртуке и белом жилете. По его жилету можно ясно определить меню сегодняшнего обеда в ресторане: суп биск, курица с рисом, телятина и розовое желе, -- всё это в достаточном количестве имеется на груди и галстуке...
Однако, что же это конюх!
VI
А! вот, наконец, ведут. Мой кабардинец вздрагивает и помахивает хвостом. Беру нагайку и иду на крыльцо. Конюх снимает картуз.
-- Овса нигде нет, -- обиженным тоном заявляет он, мягко, по-южному произнося г, -- ей-Богу; всю станицу обегал, -- вся рубаха мокрая, -- ей-Богу! Есть овёс за церковью -- так шелуха одна -- горобей клевать не станет, ей-Богу!
Сажусь на лошадь. Тугое азиатское седло скрипит новой подушкой. Поворачиваю от дома в степь и сразу пускаю карьером. Кабардинец храпит и, мерно встряхивая гривой, отбивает такт по мягкой дороге. Вот забор конюшни, вот оранжерея... Трах!
Вдруг лошадиная голова пропадает из моих глаз. Выпускаю инстинктивно стремена и поводья, и думаю -- споткнулся он, или падает; если споткнулся -- то мне, очевидно, не следует падать; если же он падает, то висеть на воздухе я не могу. Сей мыслительный процесс совершается довольно быстро, прежде чем я начинаю отделяться от седла. Но это отделение все мои сомнения уничтожает: вне всякого сомнения, я лечу, -- при этом не вверх, как птица, и не вниз, как камень, -- а как летают ловкие гимнасты -- вперёд, описывая некую параболу...
Лежу. Пыль в общем -- довольно мягкая и сносная, хотя несколько осколков щебня неприятно действуют на нервы. Зарождается новый вопрос: что переломлено -- рука, нога или ребро, а, может быть, и ровно ничего? Решаюсь подняться. Кабардинец сконфуженно поднимается тоже. От пыли у него весь бок и вся морда справа точно мукой обсыпана.
-- Что же ты это, а? -- спрашиваю я.
Он вздрагивает и поворачивается к конюшне. Конюх перехватывает его.
-- Ах ты, скотина! Ты это как же смеешь? -- удивляется он и начинает его чистить ладонью. -- Ей-Богу, скотина...
VII
Руку больно, ногу больно. Но не лучше ли, всё-таки, сесть и поехать? Конюх подаёт свалившуюся шляпу.
-- Вы его, подлеца, хорошенько прогуляйте, что он, в самом деле, ей-Богу, а?
Пускаю его опять вскачь. По-видимому, это доставляет ему удовольствие. Боли особенной на карьере я не чувствую, -- только дрожат локти и колени. Встречные оглядывают нас в недоумении, -- должно быть, хороши мы с правого боку.
Солнце садится. Стало прохладнее. Иноходью возвращаюсь к дому.
-- Я так и думал, что вы упадёте, -- говорит знакомый старый казак. -- Всё ждал, когда вы упадёте...
-- Это с чего же ты ждал?
-- Правая передняя у него ненадёжна. Он ещё тут без вас зимой зашиб. Я так и думал, что он вас уронит.
Отдаю поводья конюху.
-- Что же ты насчёт правой передней мне ни слова?
-- Господи, да почём я знал, что вы не знаете? Кабы я знал! Мне и то удивительно, что вы так скачете. Разве можно так!
Поднимаю переднюю ногу.
-- Да ты перековал сегодня?
-- Утром ковал.
-- Что ж ты мне ни слова! Какая ж это ковка, -- вон она как хлябает.
-- Это точно! Кузнецы здесь препаршивые...
Иду с остервенением домой: правая нога слушается довольно плохо, рука совсем не хочет подниматься. Сдаю человеку платье; колена в крови, рука ободрана.
VIII
Начинается, как будто, лихорадка. Не лечь ли уж в постель? А то ходить и сидеть совсем неудобно.
Чёрт знает, что такое. И лежать больно. Кое-как умостился на левом боку. А ведь сначала совсем не больно было.
Стучат в дверь.
-- Войдите!
Доктор. Пришёл чай пить.
-- Вы печень-то не повредили?
-- А я почём знаю...
-- Дайте пощупать.
Щупает. Потом начинает надавливать ушибы.
-- Больно?
-- Очень больно.
-- Гм... Вот на пальце здесь синева. Свинцовой водицей. А на руку хоть просто бы компрессик.
Кладу компрессик, посылаю за водицей. Рука ноет, нога ноет.
-- А у нас фельдшер заболел, -- старается меня утешить доктор. -- Говорят, заразился. Только я полагаю -- от абрикосов.
Тук! Тук! раздаётся в дверь.
-- Войдите.
Конюх.
-- Дозвольте за Копеечкой послать.
-- За какой Копеечкой?
-- За бабой Копеечкой. Она коров лечит...
-- Да что ты, рехнулся?
-- Чего рехнулся. У него задние ноги вывернуты, -- у иноходца-то, -- ей-Богу! Начал водить, а у него на составе на самом всё свернулось -- ей-Богу!
-- Как же я сейчас-то скакал?
-- Да что ж, скакать-то на нём можно, а только вправить надо.
-- Ты пошли за ветеринаром.
-- Дозвольте за Копеечкой. Копеечка намедни как хорошо корову керосином натёрла...
Мне делается ясно, отчего вчерашний варенец отзывался нефтью. Посылаю его за Копеечкой.
IX
-- Вам бы нужен массаж, -- советует доктор. -- Удивительно, как у вас ключица цела. Вы очень счастливо отделались. Запишите, сегодня счастливый день. Я, знаете, верю в дни счастливые и несчастные.
-- Я думаю, что я мог бы сегодня и совсем не падать.
-- Но могли бы и на смерть разбиться.
Тук! Тук!
Это газеты -- только что пришла вечерняя почта. Передаю доктору журналы, сам берусь за письма.
-- Однако, в Европе холера всё увеличивается, -- удивляется доктор.
Вскрываю пакет от "друзей".
"...Как ты счастлив на своём роскошном юге, -- читаю я, -- среди сказочной, волшебной природы. Мы здесь затоплены дождями, а у вас тепло, солнце, цветы. Ты живёшь окружённый радужным праздником жизни, ездишь по благоухающей степи"...
Влетает на свет лампы из открытого окна мышь и начинает бесшумно чертить взад и вперёд под потолком. Доктор их боится и потому кидается к двери.
Вот лакей и швейцар с двумя половыми щётками и полотенцами. Начинается беготня. Наконец, мышонок падает обессиленный за мою кровать.
Меня отодвигают от стены, завёртывают его в тряпку и куда-то уносят. Доктор возвращается на прежнее место.
-- Мне сейчас говорили, что в немецкой колонии дифтерит появился, -- начинает он.