Гиппиус Зинаида Николаевна
На моих глазах

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

З. H. Гиппиус

  

На моих глазах

  
   Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926--1930 гг.)
   СПб.: ООО "Издательство "Росток", 2002.
  

...Его туманные винты
Как две медузы дымноструйны.

   Есть такое особое человеческое волнение: надкорыстное, надличное, наднациональное, но очень земное: всечеловеческое. В нем ощущаешь себя частью всего человечества. В порядке разума оно не лежит, является вдруг по самому неожиданному поводу, и разум иногда его оправдывает, а иногда и нет: т. е. оно может быть и умным -- и глупым, и великим -- и смешным. Но когда бы и в какой бы дозе оно ни явилось -- его непременно узнаешь.
   Я хочу проследить одну из его бесчисленных линий. Кстати, это будет кусочек нашей истории -- слишком быстрой! истории "на глазах".
   Живу в Париже. Год 1907 (м. б., шестой, но вернее седьмой). Не отрываюсь от кратких, но определенных, газетных сообщений: вчера Сантос-Дюмон на аппарате тяжелее воздуха, поднялся на полметра и продержался в течение 3 1/2 секунд (или минут, не помню).
   Минуты, секунды -- все равно, теперь кончено: полетели. Упрямые скептики свое: не полетят! Но эти упрямцы исключение. Другие просто еще не успели внимание обратить...
   Мягкий, овальный пузырь дирижабля над St. Cloud -- ведь и он волнует, да еще как! Ведь это -- "вольный полет"!
   Волнует мягкий дирижабль и над Гамбургом, в то же лето: упоительно плавает, низится, поворачивается: неуклюже -- но танцует. Немецкий, -- не все ли равно? Вольный полет, люди летят, куда сами хотят.
   Далее, через год, кажется, или через два: старый Франкфурт, с острыми своими крышами и колокольнями, -- весь взбудораженный, праздничный, нервный; толпы густеют, стягиваются, музыка, напряженность ожидания: это уж не дирижабль, не мягкий пузырь, это сам Цеппелин II летит из своего Фридрихсгафена во Франкфурт, это первый "настоящий" полет.
   Каждые десять минут вывешиваются телеграммы: вылетел... миновал такое-то местечко... отклонился к западу... запаздывает...
   Блестит белым выстроенная для героя гигантская "конюшня". Все приготовлено для встречи. Толпа гуще. Но осенний светлый день уже склоняется к вечеру, а "его" все нет! Прилетит ли? Неужели с ним что-нибудь случилось?
   Все -- чувствуют одно и то же, все одинаково боятся и восторженно надеются. Почти нет сил дольше ждать. Да когда же? Почему нет известий? Вот, и огни зажгли. Нет, не прилетит.
   Он прилетел. Поздно, когда уж толпы изнемогли от ожидания. Длинный, острый, ребристый воздушный корабль, тяжело и трудно опускающийся к земле, тяжело влезающий в свою "конюшню".
   Можно себе представить восторг встречи после такого ожидания.
   Он остался во Франкфурте и потом каждый день летал над ним.
   И каждый раз он пронзал душу... просто своим бытием, своим этим тяжелым "свободным" летом.
   Мало ли о чем можно было "думать" и что "предугадывать", страшное и противное, глядя на Цеппелин II! Но никто ни о чем не "думал", и было не до предугадываний. Думанье -- не того порядка. А было просто:
  
   Ужель мы здесь, в юдоли дольней?
   Как странен звон воздушных струн
   То сероблещущий летун
   Жужжит над старой колокольней...
  
   И мы, конечно, не "в юдоли дольней", --
  
   Мы с ним, -- летим к завесе туч,
   И серый Луч скользит, колюч,
   Над удивленной колокольней...
  
   Важно, что он "юный, буйный", что перед ним "смирилась злая пустота" и "ласково его колышет...". Только это, больше ничего, только человеческая победа.
   Но вот еще далее (очень скоро). Поздняя осень, холодно. Берлин. Из Берлина -- в предместье -- едут, идут, бегут. Все дороги, довольно грязные, запружены. Мы тоже едем, потом идем, потом бежим.
   Это Tempelhofer Feld. Взрытое большое поле, кое-где обнесенное загородками: полукругом трибуны. Посередине высокий легкий столб-мачта. Мы сначала и у загородки все время останавливаемся; наконец, попадаем на трибуну.
   Тут не до воздушных кораблей-гигантов. Но тут что-то еще более волнующее, потому что более "победное". Люди преодолели тяжесть своего тела, сделали тяжелое легче легкого.
   Сначала -- поле казалось пустым, пустынным. Только потом, привыкнув, мы заметили: кое-где, сливаясь с землей, стоят широкие коробочки на двух колесах. То одна побежит, -- остановится, скосится. То другая, и опять остановится. А вот... да, да, вот бежит, не останавливается, и колеса перестали вертеться... Летит!
   Берлин, но были это американец Райт и французские летчики: Латам, Блерио... и другие.
   Они должны были описывать круги, огибать серединную башню-мачту. Блерио летал на биплане. Летал медленно и очень низко над землей, совсем низко. Аплодировать ему стали с десятого, кажется, круга. Но он не много их успевал делать сразу: садился -- и через некоторое время опять начинал свое упорное низкое круженье.
   Но вот Латам. О, как высоко (по сравнению) реет он на легком моноплане, какие широкие делает круги, -- жужжа, пролетает почти над самыми трибунами. И не останавливается, не опускается, -- десять, пятнадцать, двадцать... Небо, уже потемнело, густо-густо позеленело, а на нем, словно углем вырезанный, странный силуэт маленького черного человека на гигантах черных крыльях. С каждым новым кругом наше волнение усиливается, трибуны встречают приближающегося летуна взрывом аплодисментов. И вот-вот мы закричим "довольно!" -- потому что ведь страшно, ведь совсем ночь... Но, точно сросшийся
  
   .......вместе
   Он летит на стрекозе,
   На своей невесте...
  
   У меня случайно сохранилась, за переплетом книги, тогдашняя карточка этого Abendflug'a {вечерний полет (нем.).}: на зеленом небе черный очерк стрекозы, -- аппарата, который, конечно, нашли бы несовершенным, несовременным... (Сохранилась и другая -- Цеппелин II над колокольнями Франкфурта.)
   Еще год, или два, три... Весеннее небо над Пиренеями, и уж не круги вокруг мечты, не стрекоза над трибунами, а совсем под "червонными облаками",
  
   Среди небес горящих;
   Как золото желты
   Людей, в зарю летящих,
   Певучие кресты.
  
   Латам погиб в Африке. А Блерио... Блерио совершил чудо из чудес: перелетел Ла-Манш.
   Но тут -- перерыв. Война. Другие волнения овладели человечеством. В иной цвет окрасилось для нас самое слово "Цеппелин". И человеческие птицы... уж не бескорыстными глазами смотрим мы на них. Не думаем, что они "человеческие": они, прежде всего, или немецкие, или французские, или английские (или "советские") -- все в этом.
   А попутно -- особенно подчеркнутые, особенно яркие мысли о человеке: великой власти может достигнуть человек над природой, материей, плотью мира; но в последнем счете решает все человеческая душа: какова она -- таково будет и созданное человеком, обратится на смерть ему, или на жизнь. От души человеческой зависит, сделаться или не сделаться прахом, подчинив себе материю мира.
  
   Дана ей плоть в рабыни
   И воля для борьбы...
   Она же стала ныне
   Рабой своей рабы.
  
   Но война была -- и миновала. Не без следа, конечно:
  
   Все, что бывает, не исчезнет,
   Пусть миновало, но не прошло...
  
   И война оставила свою борозду на лике человечества. Однако душа опоминается, припоминает себя прежнюю, -- настоящую. Опять делается способной к тому бескорыстному, особенному, волнению за все человечество, за человека вообще.
   Не оно ли -- этот восторженный восторг сегодня, этот не рассуждающий пламенный порыв к молодому американцу Линдбергу, перелетевшему -- уже не три метра поля, не Ла-Манш, -- Атлантический океан? Не радость ли победы, -- чужой, как своей, -- новой победы над материей, над пространством и временем?
   Я не сомневаюсь нисколько: многотысячная толпа французов, устремившаяся в Бурже, -- когда она, после жгучего ожидания, увидела, наконец, спускающийся с небес "Дух Святого Луи" -- испытала совершенно то же, что немецкая толпа, почти двадцать лет тому назад, увидев в Франкфурте серый луч -- Цеппелин. Там и здесь -- были люди, было одинаковое, хорошее, благородное, праведное и бескорыстное человеческое волнение.
   Ну, а что вокруг него, по-человечеству, завивается, -- об этом не стоит говорить: это всегда, и всегда не важно.
   Линдберг, вероятно, еще не родился, когда начал летать Сомтос-Дюмон. Но если б тогда, в те давние (и совсем недавние) дни Сомтос-Дюмон не совершил своего трехминутного полета на полметра от земли -- Линдберг сегодня не перелетел бы океана.
   По существу -- и полметра, и океан, -- одно и тоже действие, одинаковый подвиг и чудо человека. Это сделал "он", "они", т. е. -- "мы".
   Так именно мы, переживая наше волнение, чувствуем, не потопляя при этом в общем "мы" -- никого: всегда помним, что есть и "они", и "он".
   Только бы помнили мы, не забывали, что всякая "наша" победа над материей мира может, по нашей же вине, обратиться в поражение, и тем более страшное, чем победа будет более великой.
  

КОММЕНТАРИИ

  
   Впервые: Звено. Париж, 1927. 5 июня. No 227. С. 6-7.
  
   Цеппелин Фердинанд (1838--1917) -- немецкий конструктор дирижаблей. Построенный им в 1905 г. "Цеппелин-II" разбился при посадке.
   Райт братья Уилбер (1867--1912) и Оруэлл (1871--1948) -- американские авиаконструкторы, пионеры авиации. Первыми в мире 17 декабря 1903 г. совершили краткий полет на построенном ими самолете.
   Латам Ю. -- французский летчик, установивший в 1909 г. рекорд высоты полета (155 м.).
   Блерио Луи (1872--1936) -- французский авиаконструктор и летчик. Первый перелетел через Ла-Манш (1909).
   Линдберг Чарлз (1902--1974) -- американский летчик. В 1927 г. совершил первый перелет через Атлантический океан (из США во Францию).
   Сантос-Дюмон Альберто (1873--1932) -- французский летчик, установивший в 1906 г. рекорд скорости (41 км/ч) и дальности (220 м) полета.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru