Гиппиус Зинаида Николаевна
Голубиные крылья

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

З. Н. Гиппиус

  

Голубиные крылья

  
   Гиппиус З. Н. Мечты и кошмар (1920--1925)
   СПб.: ООО "Издательство "Росток", 2002.
  
   Еп. Сергий, ректор Духовной Академии в Александро-Невской Лавре, предложил членам Рел.-Философских Собраний встретить праздник в академической церкви, на хорах.
   Сергий (впоследствии Финляндский) -- председатель наших собраний. Председатель не номинальный, а настоящий, на каждом собрании присутствующий, и нередко своею кротостью смиряющий страсти споров. Вице-председатель -- другой Сергий, архимандрит, ректор семинарии.
   Чудны дела! Мы до сих пор не можем опомниться: и как это нам с Собраниями, -- удалось? Как это позволил Победоносцев иерархам председательствовать -- на полутайных, правда, -- но все же на "светских", да еще интеллигентских, Собраниях? И даже приват-доцентам и профессорам Академии разрешил на них бывать? Откуда это благостное попустительство? Неужели сурового властелина обошел хитрый мужичонка Скворцов (его чиновник особ. пор., миссионер)? Этого обошли, в свою очередь, мы, внушив, что тут лишь "миссия среди интеллигенции", и ему, Скворцову, предлежит легкое, но громкое, дело массового возвращения интеллигенции в лоно Православия. Как бы то ни было, мы, члены Собраний (публика не допускается), пока в фаворе, хотя нас много и становится все больше; и мы не так уже безгласны, позволяем себе спорить с самим Скворцовым и даже то и дело забиваем его в угол. Но он, к счастью, не пришел еще в уныние.
   Еп. Сергий -- прелестный, скромный, тихий русский человек. У него красноватое, широкое, добродушное лицо; блестят очки; русые волосы -- вялыми прядками по плечам. Он так молод, что юные приват-доценты, "наши мальчики", как мы их зовем, все боятся, по ошибке, окликнуть его "Ваней": он их однокашник.
   Сергий-архимандрит -- другого сорта. Тоже молод, но красив, строен, бледен (в Собраниях уж назревают его психопатки), с выхоленными руками в кольцах... У монаха? Да разве это им позволено? Не знаю, думаю, что нет, однако перстни его всеми замечены и всем запомнились.
   Говорят, что он сух и зол. В семинарии его ненавидят, хотя и не до такой степени, как ненавидели архимандрита Антонина в одной провинциальной семинарии, где он еще совсем недавно был ректором. Этому -- устроили там какую-то совсем неприятную историю, -- чуть ли не наложили ему углей в нарочно закрытую печку, -- и пришлось Антонина убрать. С тех пор он "покоится" в Лавре, рыскает по Петербургу в поношенной, узкой рясе, в поярковой шляпе. Собрания его "занозили"; не пропускает ни одного, познакомился с "интеллигентами", ходит в гости, без церемонии, хотя и без важности. Длинный-длинный, костлявый, худой, черный, с довольно страшными толстыми губами, с тяжелой нижней челюстью... Хвастается, что ни во что не верит, даже в самое существование Христа, и уверяет, что "саранча" в Апокалипсисе должна обозначать "мелкую прессу"...
   Все это, конечно, "в гостях у еретиков"... Думаю, есть и другие, столь же "крепкие в неверии", но другие не развязывают языки, подобно Антонину. А есть, конечно, искренние, -- как должно верующие: еписк. Сергий, наш председатель, очевидно, из них.
   Не помню, кто дал ему мысль пригласить членов Собраний на церковные хоры в ночь Светлого Воскресенья. Но мысль понравилась, и мы (не все, конечно, а большинство первых членов) с удовольствием откликнулись на приглашение.
   Странная это была ночь. Впрочем, пасхальная ночь в большом городе, когда "пустынны улицы и храмы многолюдны" -- всегда странная. Даже тогда, когда не заходишь в церковь, когда лишь из холодной, безлунно-весенней темноты глядишь на извивающиеся факелы на углах Исаакиевского собора, на эти огненные языки громадных небесных змей; или когда просто смотришь в узкие окна маленького храма где-нибудь в переулочке и видишь курчавое золото бесчисленных звезд-свечей, что трепещут внутри. И там внутри, и на темных улицах -- везде одна притихшая странность -- ожидания; точно воздух замолк, от неба до земли, точно ждет и он, ждет сама тишина... чего? Какой небывалой, какой невыносимой радости?
   Много мне помнится этих зеленовато-темных петербургских ночей. Но та, о которой говорю, была по-другому странна и, пожалуй, вначале, особенно торжественного настроения не имела.
   Академическая церковь примыкает к самому зданию академии, внутри лаврской ограды, в саду. На хоры, -- небольшие и темноватые, -- дверь прямо из широкого коридора, во втором этаже. По другую сторону коридора -- двери в громадные, словно залы, жилые комнаты академистов. В одну из них дверь стояла настежь: там "хозяева" приготовили нам "разговенье". Мы туда прошли еще до начала службы.
   Комната пустоватая, несмотря на два больших накрытых стола. Стульев мало, -- их откуда-то все приносили по одному. Вверху -- довольно тусклая лампочка.
   Хозяева, -- из участников Собраний, -- когда не были заняты внизу, в церкви, приходили, уходили, возвращались снова. Но пора было и нам, и мы все отправились, через коридор, на наши церковные хоры.
   Хоры -- как раз против алтаря. Вся церковь нежно и длинно круглится под нами, с узкими окнами по бокам. В окнах еще поблескивает небесная зелень, ибо церковь почти темна, только тают, истаивают крупные свечи у плащаницы, да недвижным рдением разноцветятся в углах лампады. Полутемень -- густее внизу: церковь полна народом. Гулко прокатывается голос чтеца, но звук лишь стены облетает, а в середке -- шелестящая, живая, людская тишина.
   Вот вспыхивают один за другим огни. Еще, еще... светлее, но не светло. Загораются точками золота ризы, и тяжело колеблют хоругви негнущимися полотнищами...
   Служба началась. Вновь, сразу, потемнело в церкви, -- ушел крестный ход. Огни роятся теперь за окнами, бегут, мелькают, мерцают. Пенье едва слышится глухо: двери заперты. Вот оно у самых запертых дверей, -- громче, настойчивее, но все еще глухо.
   И вдруг -- сразу вскинулось, потоком вхлынуло с огнями, золотыми сверканьями, с людским дыханием и теплым восковым дыханьем свечей:
   "Христос воскресе из мертвых..."
   Заутреня не долга, даже и в "сослужении". После нее в нашу академическую комнату набралось множество народу ("светского", конечно). Однако на светское разговенье было не похоже: ведь в нескольких шагах опять шла служба, и эта -- на всю ночь.
   Многие из нас уехали. Осталось всего человек пять. Мы остались.
   В пасхальную ночь ранняя обедня особенно длинна: еп. Сергий читал Евангелие, по уставу, на различных языках. Трудно было выстоять всю, и мы часто возвращались в нашу "разговельную" отдохнуть, шепотным словом перекинуться. Теперь служба и особенное, пасхальное, пенье, как бы все время нетерпеливо-радостно ее прерывающее, -- слышны были не только у нас, а по всему, верно, дому, с его толстыми каменными стенами.
   "Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа? Христос воскрес!"
   Но кончилась и обедня. Опять люди, люди, рясы, кресты; помню, кажется, и утомленное, доброе лицо Сергия...
   Все прошло, затихают голоса, даже шаги. Мы почти одни, мы одеваемся, надо уходить. Двери в потемневший коридор все так же раскрыты настежь, а против них другие раскрытые двери, совсем темные, -- на хоры, в церковь.
   Почему не спускаемся мы сразу к выходу? Я не знаю. Но мы не спускаемся, мы еще раз идем в темную дверь, туда, на хоры. В церковь.
   Церковь внизу, перед нами. Церковь этой краткой минуты запомнилась мне навсегда. Что было в ней? Разве это не та же самая церковь, которую видели мы только что в ее торжестве из торжеств, в ликовании и сиянии? Да, та же самая. И странно, и страшно, -- другая.
   Она была пуста. Сумеречна, но не темна. Весенне-рассветными, холодными полосами зеленели узкие окна. Но там, за окнами, у стен церковных, еще догорали костры, и дрожащими багровыми пятнами отливала зелень стекол.
   Церковь была пуста -- вся полна, вся полна тяжко плавающим кадильным дымом. Вот это, должно быть, и было ее странное, и было ее страшное: пустота -- и прозрачная, призрачная наполненность. Колебался длинными колебаниями душный и душистый дым: он сизый, зелено-сизый, ало-сизый, -- и совсем алый, как крылья летящих в зарю голубей. Но его алость -- не от зари: алость темная, от пламени костров за окнами.
   И пустота -- не пустота: опустенье. И тишина другая: не ждущая, не притиханье перед радостью, но тишина медленно падающая, как медленно ниспадала дымная завеса фимиама.
   Почему так запомнилась эта минута, эта жуткая и торжественная красота опустелого храма, и сизый дым в отсветах неба и крови?
  

КОММЕНТАРИИ

  
   Впервые: Последние Новости. Париж, 1925. 19 апреля. С. 3.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru