Гиппиус Зинаида Николаевна
О верности

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

З. Н. Гиппиус

  

О верности

  
   Гиппиус З. Н. Мечты и кошмар (1920--1925)
   СПб.: ООО "Издательство "Росток", 2002.
  

...Измены нет -- душа одна.

   Какая радость...
   Всегда радость, если человек, которого давно считаешь погибшим, вдруг оказывается живым. Радость, даже если его едва знаешь. А когда он друг?
   Тот, чье письмо сейчас передо мной, -- мой давний друг. Никто, может быть, не знает так хорошо некоторых подробностей его приключений в 18 г., как знаем мы. Но в 18-м же году он уехал в Сибирь, в белую армию, и до сегодня мы ничего о нем не слыхали; все говорило о том, что он погиб.
   И вот -- он жив. Мало того, он сумел, -- только что -- только что, -- вырваться из советского ада. Вырвался -- но еще не спасен. Это надо помнить: если вырвешься в соседнее самостоятельное государство, заключившее с Москвой форменный мир, -- ты еще далеко не спасен. Ибо знаменитое государство Совдепское, с которым ныне и великие державы собираются заключить мир, признать его "тоже" государством, -- отделено от всех соседей (мирных!) колючей проволокой. И всех несчастных, которые от лютой смерти спасаясь, проползают за проволоку, пограничная стража "вышвыривает" обратно.
   "Случайность спасла", -- пишет мой друг. Второй раз прошел, на некотором расстоянии, а сначала "вышвырнули". И живет он в этом "свободном" государстве пока нелегально.
   Конечно, ни проволоки, ни вышвыриванья, ничего этого нет в "мирных" договорах с Совдепией. Проволока требуется жизнью. Чумное место должно быть за кордоном. И очутись Лондон где-нибудь поближе, Ллойд Джордж еще не такую проволоку соорудил бы на границе с любезными ему теперь "людоедами".
   Моего друга за эти четыре года непрерывно спасал случай, -- а вернее Бог, потому что уж очень чудесна эта цепь случаев. Я не буду рассказывать его эпопею, тем более что окончательно мой друг еще не "спасен". Плен, каторжная тюрьма, несколько раз -- четыре или пять -- суд с приговором к расстрелу. Все болезни, всякие этапы, пересылка в Россию, регистрация, зачисление в красную армию... Наконец, при полной инвалидности, определение, -- опять случаем, -- на должность обучающего красных курсантов географии. Тут он был свидетелем, как его милые ученики расстреляли в один день около 500 человек (472, в таком-то месте, тогда-то, пишет он).
   Новая "эволюция" большевиков отразилась на "учителе" тем, что его отставили от должности и приказали ехать в места весьма отдаленные, "под надзор (гласный) тамошней Ч. К.". Ну, это дело известное, и мой друг решил пока закончить свои мытарства, перебравшись за проволоку.
   Спасение его тем чудеснее, что он -- офицер первого военного выпуска (бывший студент) и на фронте с 14-го года. Самый настоящий "белый офицер".
   Письмо его бодрое, радостное, нормальное, и... какая острая грусть в нем для нас, здешних! Какой стыд читать это письмо!
   Я скажу, почему.
   "Меня N. N. благословили ехать к вам", -- пишет мой друг одному видному эмигранту:
   "Я думаю, что я вам могу быть полезен". Он, если не больше, чем прежде, "непримирим" к русским владыкам, то лишь потому, что и прежде был непримирим до конца. И по-прежнему "готов на все".
   Так он пишет... ибо не знает еще ничего. Еще думает, что здесь есть какие-то, подобно России, -- "мы", есть какая-то совместность, а не каждый человек отдельно -- против другого, отдельного. Думает, что его опыт ценен в чьих-то глазах и ценна его "непримиримость". Не знает, что здесь друзья -- расходятся, чтобы приуготовить себе пути для схождения с врагами. Что здесь уже почти нет борьбы, и не нужны, поэтому, люди, "на все готовые...".
   Нет глубже пропасти, чем вырылась она между здешними, эмигрантами, забывшими (а их много, очень много!) -- и людьми тамошними, оставшимися. Ничего не забывшими -- ничему не изменившими.
   Измена -- самая страшная, самая ачеловеческая вещь. Даже не аморальная, а именно ачеловеческая. Она предполагает отсутствие памяти. Память же -- есть то, что делает из индивидуума -- личность, отделяет человека от "особи". Измена -- есть безответственность в самом полном значении слова. Она уничтожает человека целиком, -- в прошлом, в настоящем, в будущем. Измена не есть перемена. Двигаясь вперед во времени -- личность растет, -- расширяется сознание, накапливается опыт; перемена в этом смысле -- ежели мы назовем такое движение переменой -- противоположна измене. В первом случае мы приобретаем, во втором -- теряем. Движение -- жизнь. Измена -- смерть. Измена, все равно кому или чему, есть измена, прежде всего, самому себе.
   Только она -- яд, разлагающий общественность. В отличие от многих других ядов, -- яд измены не теряет своей разрушительной силы даже в малых дозах. Измена в мелочах так же губительна для общественности (и для личности), как измена в деле более крупном. "Если ты в малом был не верен -- кто поверит тебе в большом?"
   Оттого во все века, везде, сознательно или инстинктивно, люди боялись "измены", как самого страшного врага, самого преступного "соблазна". Оттого ныне, в России, люди, возведшие в принцип "измену", взявшие ее за свою базу, -- враги всего остального человечества, и будут ему врагами, пока существуют. Оттого они так неспособны к движению, к перемене, к росту, к "эволюции": они апостолы чистейшего разрушения.
   Соблазняются глупцы, невежды и ничтожества, подобные большевикам же: Ленин "эволюционирует", Троцкий "исправляется"! Но все настоящие люди знают, не умом -- так сердцем: это не перемена, это не движение, это все та же крутящаяся цепь, ряд измен, углубление всераспада и -- самораспада, конечно.
   "Надобно в мир прийти соблазнам, но горе тому человеку, через которого приходит соблазн".
   Это неизбежное "горе" приблизилось. Оно при большевистских дверях. Их окончательный распад не подлежит уже никакому сомнению. И тем досаднее, тем мучительнее смотреть на попадающих в сети соблазна теперь, сейчас, накануне конца. Ведь среди глупцов и невежд есть и люди невинные. Но и на них, увы, падает эта башня Силоамская...
   Для них, невинных, не знающих, не начавших, м. б., как следует думать, или слишком измученных и покинутых на чужбине, я и пишу это. Я предупреждаю их, повторяю им: будьте верны себе; жизнь многое прощает, измену -- никогда. Измена носит отплату внутри себя самой. С оставшимися там, на родине, живыми людьми -- что мне говорить! Они все знают, все понимают их непримиримость святая тверже стали, -- вот как у этого друга моего, что пишет, спасенный, такое ясное, бодрое письмо.
   Он не знает, правда, что некоторым, очень многим, эмигрантам должно быть стыдно читать это письмо; но пусть! Не будем преувеличивать. Не будем унывать. Среди миллионов русских беженцев, здесь -- много таких же живых людей, как и там, много крепких духом. Если они чувствуют себя затерянными на чужбине, одинокими, покинутыми -- они не должны забывать: эти дни -- дни кануна освобождения России; и ей нужны сильные, крепкие, верные.
   Год тому назад, на этих же страницах, было много упомянуто о "Союзе Непримиримых". Он жив, -- еще бы! -- этот таинственнейший из тайных, неуловимых для "товарищей", союз, рожденный органически, самой жизнью. Я напоминаю о нем; теперь как раз время. Напоминаю: его членом становится всякий, кто скажет следующее:
   1) "Что бы Россия ни переживала (и я лично), где бы я ни был, и где бы, и в каком положении, ни были большевики, -- я не способен ни на какое их внутреннее принятие, ни на какое примирение с ними и с III Интернационалом. Я не способен, ни теперь, ни впредь, ни на какое им содействие, не будучи к тому принужден физическим насилием.
   2) Изменяя вышесказанному, я изменяю самому себе, и моя измена должна считаться признанием моей личной негодности".
   Это все. И, кажется, все, что я могу сказать о "Союзе Непримиримых" в печати. Прибавлю только, что зародившись в России, имея практическую задачу облегчения первых шагов новой послебольшевистской русской власти, а также внешнего спасения и морального оправдания русских людей, -- Союз переселился и в Европу. По мере того, как волны русского населения перехлестывают заграницы, -- он оказывается нужным столько же здесь, сколько там, в России.
   В тяжких условиях беженства человек, даже не слабый, легко теряется, становится безоружным против соглашательских провокаций. Но если он член "Союза Непримиримых" -- он помнит себя, верен себе и России, знает, что не один и не забыт.
   Да, если не прощается измена, то не забывается верность.
   Двадцать второй год застает Россию еще в цепях. Но да будет он годом ее освобождения. Это не пустое пожелание. И не пророчество. Это просто жизненное, живое ощущение совершающегося. То же самое, что в России, у оставшихся. Письмо моего друга дышит этой близкой радостью.
   "Они все вместе ждут. Они бодры" -- и верны.
   Будем же и мы с ними; будем и мы верны... новой, свободной, России. Ей верные нужны.
  

КОММЕНТАРИИ

  
   Впервые: Общее Дело. Париж, 1922. 1 января. No 531. С. 2.
  
   Башня Силоамская -- в Евангелии от Луки: "Или думаете ли, что те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская и побила их, виновнее были всех живущих в Иерусалиме?" (13, 4).
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru