Гиппиус Зинаида Николаевна
Лекция в Минске

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

З. Н. Гиппиус

  

Лекция в Минске

  
   Гиппиус З. Н. Мечты и кошмар (1920--1925)
   СПб.: ООО "Издательство "Росток", 2002.
  
   Я не хочу повторяться, не говорить того, что уже было сказано прошлый раз в этой же зале. Но это очень трудно. Все, что рассказывают и пишут о большевиках трезвые люди, -- все это одно и то же. Одно громадное повторение. Трезвых людей не так мало. Трезвых и разумных. Немало, а все-таки гораздо меньше, чем близоруких и сумасшедших. Этим, сколько ни повторяй одно и то же, -- напрасно: близорукие не видят, сумасшедшие не слышат.
   В Европе сейчас очень много сумасшедших. Немало их и в России; хотя там несколько иное безумие. В России оно, главным образом, среди народа. Когда мы ехали, вот теперь, из Петербурга, то положительно весь вагон был сумасшедший. Вся мужицко-красноармейская толпа, грузная, больная, густая, сдавленная -- все это были безумцы. Гляжу с верхней лавки, в состоянии полузадушенности, вниз и слушаю.
   Один, обвязанный, солдат, кричит: "Состарела меня эта жисть! Силушки нету!" Я возражаю: "Чего вам стареться, сами же виноваты!"
   "Сами! Да ведь взглянуть надо, ведь народ у нас не то что сдурел, а прямо с ума посходил. Нас бы ткнуть в загривок хорошенько, так пришли бы в разум".
   Другой вступается:
   -- Мало тебя еще тычут. Всего истыкали, а он скулит.
   -- Это верно, истыкали. Да ведь кто тычет? Надо сказать...
   Но его перебивают:
   -- Ладно, молчи, вплоть до расстрела захотел! Дохни сам.
   И разговор умолкает. Действительно, повсюду юркие агенты, как фельдшера в психиатрической больнице, следят, чтобы безумцы не буйствовали, чтобы помешательство было тихое.
   В Петербурге, на месте, тишина эта легче достигается. Пространства много, людей мало, каждый в одиночку, ну и молчат.
   Летом, когда аэропланы жужжали вверху, и люди стекались в кучки, -- глядеть, -- и то глядели молча; шепота даже своего боятся.
   Летняя картина Петербурга была такая: улица длинная, как стрела -- и точно зеленая дорога: так заросла травой. Черные точки кое-где посередине: это прохожие, с котомками за плечами. Изредка провоняет, дребезжа, автомобиль: большевицкий, ибо автомобили только правительственные. Их очень мало, и они полуразрушенные. Впрочем, у Зиновьева хороший. Зиновьев -- человек жирный, белотелый, курчавый. На фотографиях, в газетах, выходит ужасно похожим на пышную, старую женщину. Он всегда без шапки. И когда едет на автомобиле, то сидит на коленях у двух красноармейцев. Это его личная охрана. Он без нее -- никуда, ибо трус первой руки. Впрочем, они все трусы. Троцкий держит себя за семью замками, а когда идет, то охранники его буквально теснят в кольце, давят кольцом.
   Зиновьев осенью пережил тяжелую минуту. Она у меня отмечена в дневнике со слов очевидца. Было какое-то собрание матросов и красноармейцев в Таврическом дворце (ныне он называется Дворцом Урицкого). Собрание, казалось бы, надежное, большевицкое, -- иных не бывает, не допускают. И вдруг эти надежные "коммунисты" взбесились: полезли на Зиновьева с криками: "Долой войну! долой комиссаров!" и даже, что уж совсем непереносно: "Долой жидов!". Кое-где кулаки стали сжиматься... Зиновьев хотел удрать задним ходом -- и не мог. Его секретарша тогда кинулась отыскивать Горького. Ездила по всему городу, даже в наш дом заглядывала. Где-то Горький был отыскан и приведен спасать Зиновьева. Горький говорит мало, глухо, отрывисто, будто лает. Я не думаю, чтобы его красноречие было решающим, когда он пролаял: "Воюйте, а не то придет Колчак и оторвет вам голову". Но все-таки страсти на этот раз улеглись. А на следующий -- собрания стали еще больше фильтровать. Зиновьев слишком расстроился.
   Здесь нам задают вопросы, которые показывают, что никто не имеет понятия о российской действительности.
   Спрашивают: "Ну, а как литература? Какая цензура? Какие магазины? Как сообщения? Где собираются? Что вы писали?" и т.д.
   На прошлой лекции Мережковскому кто-то прислал записку: "Почему вы не в России? Говорили бы все это там. Ведь там Горький основал общество Свободы и Культуры".
   Ну что на это ответить? Чем, какими словами? Разве кратким словом "нет"? Ибо факт необыкновенно прост: ничего из того, о чем спрашивают, нет, нет совершенно: ни магазинов, ни ресторанов, ни литературы, ни газет, кроме официозов (а потому и цензуры нет). Нет науки, нет студентов, нет сообщений, никто нигде не собирается -- значит нет "обществ"; абсолютно нет свободы и ни малейшей культуры. Горький, впрочем, есть. Но занимается он отнюдь не культурой и не свободой, а скупаньем у голодных людей остатков их имущества. Скупает фарфор, эмали, альбомы, -- что придется. Квартира у него -- настоящий музей. А когда захватили английское посольство, он сидел там в виде оценщика, пытаясь разобраться в вновь "приобретенных" предметах искусства. Жена Горького, вторая, бывшая актриса, -- комиссар всех "государственных" театров; нынче осенью она, кроме того, сделалась еще министром торговли и промышленности. Положим, не мудреная штука, раз нет ни торговли, ни промышленности.
   Опять просто: НЕТ.
   Еще трех вещей нет в "революционной советской России", -- я их отмечу (хотя ими далеко не исчерпывается все, чего нет):
   Нет, во-первых, -- революции.
   Нет, затем, -- диктатуры пролетариата.
   Нет, наконец, -- советов.
   Революции нет уже года полтора. Вместо нее -- тишина и спокойствие кладбища.
   Диктатуры пролетариата нет потому, что нет пролетариата: почти все заводы закрыты, рабочие мобилизованы, другие разъехались. Оставшихся, при всякой своей панике, большевики расстреливают сотнями.
   Осенью расстреляли в одну ночь 300 с чем-то человек.
   Советов нету -- потому что в "советы" назначаются кандидаты от партии. И большевик, объявляющий кандидата, грозно кричит на собрании: "Ну-ка! кто против? Подыми руку!" Раз какой-то смельчак закричал на это сверху: "Кто хочет в Чрезвычайку -- подыми руку!" Уж, конечно, никто рук не подымает.
   Всего, что еще может прийти в голову, -- тоже нет. Вот это "нет" -- чистое отсутствие намека на свободу, на все, что составляет человеческую жизнь, надо взять за исходную точку, за позу, на которую следует стать, начиная разговор о большевиках. Их принцип, их пафос -- нетовщина. "Жисти нет"! -- стонет каждый красноармеец, опоминаясь на мгновение от своего безумия. Отрицание жизни, последовательный принцип "нетовщины", естественно рождает и тот никогда и нигде неслыханный террор, который царит в Совдепии. Убивают, что называется, походя, почти не замечая, одного за другого, так, кто под руку попал. Не то что личность перестала иметь цену, нет, больше: всякая жизнь вообще обесценилась. Я сегодня не коснусь картин этого террора. Их слишком много на страницах моего дневника. И я не могу слишком часто возвращаться к этим страницам. Да и что факты! Кто понял самый принцип большевиков, их линию, их нетовщину, того ничем не удивишь. Ведь факты -- лишь логическое следствие, и пока будет принцип -- будут следствия. Пока будут большевики -- будет оголтелый террор, с массовыми расстрелами, с пытками, с издевательствами. С продажей человеческого мяса на рынке за телятину, с арестом детей, со всей фантастикой, которой не хочет верить свежий человек.
   Однако надо, чтобы верили, надо, чтобы поняли самый принцип большевиков, эту нетовщину. До сих пор тайна большевиков -- тайна, хотя они откровенны до подлой наглости. Вот, например, что у меня записано осенью, вскоре после Юденича: "...и сегодня, как всегда, распоясались и объявляют: догромим Деникина, а затем начнем заключать миры с соседями. Эстляндия будет первой, но важнее всего Польша и Финляндия. Это -- открытые двери в Европу. Мы должны соглашаться на все условия. Ведь буржуазные и социал-предательские правительства соседей мы не признаем законными и договоры с ними мы все равно исполнять не будем. Любой мирный договор с ними лишь мост к власти рабочим Польши, рабочим Финляндии, рабочим Европы. Да здравствует единая, неделимая, всемирная советская республика! Ну что ж, черту не впервые им помогать, и этот проект мирной кампании очень вероятен. За спинами соседей начнет переговоры и Антанта -- Англия скорее всего. Ведь она не знает -- или не хочет знать, что такое большевики. Иной раз кажется -- пускай! Если Европа не понимает, что нельзя терпеть рядом эту толпу белых негров, и договаривается с хитрыми надсмотрщиками -- Европа достойна всех последствий этих договоров. Германии не простится ее Брест. Ни одной стране не простится ее бесчестие и недомыслие.
  
   А вот что сказал Горькому сам Ильич (так Горький, не без нежности, называет Ленина). Горький ездил к нему в Москву, с предложением "смягчить политику" (это было уже зимой). Горький думал, что при "смягчении" Европа скорей пойдет на мир. "И так пойдет, -- ответил Ленин. -- Даже скоро. Нам мирная передышка необходима, ради нее обещано будет, что угодно, но не можем же мы изменить нашим принципам. И на деле останется все. Выпустим одних заложников -- возьмем других. Разоружим один полк -- вооружим два".
   "Боже, как нам все ясно отсюда, нам, заглянувшим в лицо "смерти"! И как никто ничего не понимает -- там!"
  
   Это я писала уже перед самым нашим побегом из Совдепии, -- из бывшей России. Наш побег решился внутренно именно в это время. Я по совести могу сказать, что он был решен внутренно, не внешне. Физически, для нас, бежать было гораздо труднее, чем оставаться. К голоду, к настоящему, т. е. когда мы целыми месяцами ели хлеб с соломой, мерзлую картошку, капусту с водой и только, -- к голоду привыкаешь. Даже пронизывающий холод в комнате, даже постоянная тьма (мы сидели при ночниках последнее время), даже лохмотья, которые мы носили, -- все это, в сущности, пустяки. Я, по крайней мере, не могу назвать это страданием. Человек удивительно много может вынести физически.
   Тяжелее была душевная тошнота, которую мы испытывали в этой атмосфере лжи и крови.
   Но непереносным оказалось одно: ощущение тряпки во рту. Непереносно, как преступление, знать, что знаешь что-то о России, чего другие не знают, -- и молчать. Пусть нам не поверят, как не верят никому, но говорить мы должны и будем. Мы знаем две тайны о России, и эти две тайны мы должны постоянно раскрывать, что бы с нами ни было. Первая тайна -- о большевиках, о их принципе небытия, и о том, что они никогда, ни на линию, пока существуют, этому принципу не изменят. Не могут изменить. Все будет как есть, пока они есть, т. е. будет громадное Ничего вместо России, а вскоре может быть вместо еще какой-нибудь страны, и еще...
   Вторая тайна -- о России, о людях, сию минуту населяющих Россию. Меня слишком бы далеко завело, если б я вздумала теперь говорить обо всей России, я ограничусь здесь Петербургом как показателем. Все петербуржцы, -- но все, сверху донизу, простой народ и остатки интеллигенции равно, за исключением властей и некоторых спекулянтов, -- живут исключительно надеждой на переворот. Они его жаждут, они его ждут, они к нему готовятся каждый день, чуть не каждый час. Мы знаем не только целые учреждения, с виду большевицкие, полные таких людей, но, может быть, целые полки, ждущие лишь момента, лишь знака, чтобы повернуться против своих поработителей. Мы знаем, что летом даже кронштадтские матросы ждали: "Кому бы сдаться? Да никто нас не берет". И летом довольно было двухчасового обстрела, чтобы от большевиков следа не осталось. Эти новые татаре все свои автомобили держали наготове, чтобы удирать.
   Я уже не говорю об интеллигенции. Она разъединена физически, но внутренно едина, как никогда; тут соединены даже самые слабые, т. е. ради куска селедки для детей служащие у большевиков. Нельзя требовать, чтобы в целом народе или классе все сплошь были героями. Героев может быть мало или много. И я прямо скажу, что за время большевиков у нас было сотни, тысячи, миллионы героев. Пассивных и активных. Разве не герои -- все расстрелянные, после пыток, московские профессора, педагоги, писатели? Разве не герои -- тысячи офицеров, которые все-таки не пошли в красную армию, хотя вместе с ними арестовывали их жен и детей. А другие сотни офицеров, полтора года тому назад умершие замурованными буквально в нижних казематах крепости? Это факт, их скученные скелеты когда-нибудь отроют. Оставшееся большинство не имеющих силы идти на гибель своих близких не развратилось все-таки, оно ждет лишь момента, чтобы возникнуть и действовать, ждет первого толчка, новой февральской революции. Самодержавие большевиков горше, хуже николаевского -- но дутая власть их слабее, и при самом легком ударе извне -- она лопнет, как пузырь, чтобы могли сплотиться разъединенные искусственно русские силы, мог проснуться от кошмара русский народ. И уж, конечно, конечно, не для создания нового самодержавия, николаевского или ленинского -- все равно!
   Мы -- такие же, как другие, мы лишь часть России подлинной, России февральской, России будущей. Тайну эту, т. е. что Россия вся сейчас готова восстать во имя демократизма и свободы, мы знаем изнутри, как знают там оставшиеся. От их лица, от их имени, за них -- мы и говорим. Может быть, голос России не будет услышан. Может быть, Европе суждены еще долгие судороги и потрясения. Может быть, еще тысячи тысяч лучших людей погибнут в России, русских и иностранцев, -- как недавно там погиб замечательнейший польский поэт. Все равно, когда-нибудь, кого-нибудь услышат; когда-нибудь поймет Европа, что спасение России -- ее спасение, свобода России -- ее собственная свобода, и мы верим, поймут это европейские народы -- не слишком поздно. Наша крепкая вера, только она и позволяет нам смело сказать теперь, в эту черную, страшную минуту:
  
   Она не погибнет -- знайте!
   Она не погибнет, Россия...
   Они всколосятся, -- верьте!
   Поля ее золотые.
  
   И мы не погибнем, -- верьте!
   Но что нам наше спасенье?
   Россия спасется -- знайте!
   И близко ее воскресенье.
  

КОММЕНТАРИИ

  
   Лекция прочитана Гиппиус в январе 1920 г. в Минске, куда Мережковские попали после бегства из Петрограда. Печатается по журналу "Вестник русского христианского движения". Париж; Мюнхен; Нью-Йорк, 1986. No 147. С. 241-247.
  
   Зиновьев (Радомысльский) Григорий Евсеевич (Овсей-Гершен Аронович) (1883-1936) -- в 1917-1926 гг. председатель Петроградского (Ленинградского) совета. Репрессирован в 1936 г.
   Троцкий (Бронштейн) Лев Давидович (1879-1940) -- один из организаторов большевистского переворота в октябре 1917 г. В 1918--1925 гг. нарком по военным и морским делам.
   Дворец Урицкого -- осенью 1918 г. после убийства М. С. Урицкого Таврический дворец в Петрограде был переименован в Дворец Урицкого, однако название не прижилось.
   Колчак Александр Васильевич (1873-1920) -- адмирал, в 1918-1920 гг. верховный главнокомандующий России. Расстрелян 7 февраля 1920 г. в Иркутске по телеграмме В. И. Ленина.
   Жена Горького -- Мария Федоровна Андреева (Юрковская) (1868--1953) -- актриса и общественный деятель, гражданская жена М. Горького с 1903 г. После 1917 г. -- комиссар отдела театров и зрелищ в Петрограде.
   Юденич Николай Николаевич (1862-1933) -- в 1919 г. главнокомандующий Северо-Западной армией, безуспешно наступавшей в октябре 1919 г. на Петроград. Эмигрировал в 1920 г.
   Горький -- о взаимоотношениях А. М. Горького и В. И. Ленина см. в кн.: Горький М. Несвоевременные мысли / Вступ. статья и коммент. И. Вайнберга. М., 1990.
   Она не погибнет -- знайте! -- З. Н. Гиппиус. Знайте! (1918).
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru