Гиппиус Зинаида Николаевна
История в христианстве

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Религиозно-философское общество в Санкт-Петербурге (Петрограде): История в материалах и документах: 1907-1917: В 3 т. / Московско-Петербургский Философский Клуб; Федеральное архивное агентство; Российский государственный архив литературы и искусства. Т. 2: 1909-1914.
   М: Русский путь, 2009.
   

ЗАСЕДАНИЕ 5 НОЯБРЯ 1914 г.

З.Н. Гиппиус

История в христианстве

   Прежде чем перейти к частному вопросу о национализме, к еще более частному -- о войне, нам нужно выяснить и определить, хотя бы краткими словами, роль истории в христианстве. Не "роль христианства в истории" (как привычно складывается фраза), а именно роль истории в христианстве, т.е. положение обратное.
   При этом "христанство" я беру в его истинной широте. Оно не отождествляется с "христовством", что мы нередко забываем. "Христовство", "историческая христианская религия" -- лишь часть христианства, -- центральная и невыделимая, но часть. Действительное же мировое христианство совпадает, как понятие, с Триединством.
   Об этом действительном христианстве я и буду говорить.
   Часто приходится слышать: христианство отрицает вот это; отрицает вот еще то... Есть общепризнанные христианские отрицания, например -- христианство отрицает насилие.
   Те, кто из этого последнего положения делает вывод, что христианство отрицает жизнь, -- совершенно правы. Как произвольно ограничивать отрицание, где остановить его? Большое насилие христианство отрицает, а поменьше -- признает? Которое же назвать большим, которое маленьким? Или все в зависимости от обстоятельств? Иногда можно, иногда нельзя? Не сводится ли этим дело к шаткому принципу компромиссов? Какое противоречие, какая нелепость -- принципиальный компромисс.
   Нет уж, тут не вывернуться: если действительно христианство отрицает хотя бы насилие -- нужно признать, что оно отрицает, отвергает весь мир, всю жизнь целиком, наконец само себя, принимая лишь отрицание всего -- смерть. Неизбежность такого вывода стоит ли еще доказывать?
   Смешались, перевернулись понятия. И факт смешения налицо, едва мы произносим: "христианство отрицает"...
   Суть, корень, естество христианства в том, что оно не только насилия или еще чего-нибудь, большого или малого, -- но решительно ничего не "отрицает". Христианство начинается утверждением, совершается, исполняется, -- посредством цепи новых, последовательных утверждений, -- в волевом движении человечества, и завершается окончательным, т.е. абсолютным, утверждением.
   На великом Пути человечества во времени (он и есть -- история, его и включает в себя, как бы обнимает, христианство) -- на этом пути нет никаких отрицаний: движение происходит силой притягивающей, а не отталкивающей. Новые ценности, новые понятия, открываясь в пути, тем самым, что они открылись -- уже оттесняют или изменяют старые, часто до такой степени, что кажется, будто заменяют их. Но если и заменяют, то не потому, что отрицается какая-нибудь старая ценность, а потому, что утверждается новая, нужная по времени, должная и желанная.
   Такова одна из схематических линий Великого Движения. Но в реальности, усложненной и многообразной, исторически путь человечества не прям и не ровен, он с поворотами и возвратами, провалами и взлетами; он в постоянной потере и восстановлении равновесия. Главное -- в постоянном волевом выборе между новой и старой ценностью. Выбор же -- непременно трагедия, борьба, жертва. Надо ведь, чтобы "душа умела хотеть того, чего хочет". И вот такая жертва, -- во имя нового, высшего утверждения, -- действительно жертва: в ней страдание покрывается радостью и восторгом.
   Выбор свободен; с точки зрения всемирного, историю включающего христианства, -- нет предопределения я, рока, закона. Главный исторический путь человечества указан, но не приказан; обозначен, но не назначен. Мир свободен погибнуть (говоря чисто христианским языком) или спастись. Оборвется ли путь в небытие, в абсолют отрицания, или дойдет до высших ступеней бытия, до абсолютного утверждения -- это зависит от силы напряженной воли человечества и от ее единства с волей мировой, Божественной. Можно лишь сказать, что в самом человечестве заложено громадное стремление достичь предельной черты своего пути. Мир хочет "спастись".
   Вмещая историю в христианство, я отнюдь не суживаю историю, не ограничиваю ее ничем, менее всего "христианским самосознанием". Если взять только движение, -- как принцип и реальность, и даже забыть на время самое слово "христианство", -- мы, исследуя движение, найдем в нем те же подосновы, тот же процесс постепенного нарастания и смены ценностей, то же направление; и сверх всего -- совпадающую сущность ценностей, как относительных, преходящих, подводящих, -- так и абсолютных, ведущих.
   С какой точки зрения ни смотреть, с культурной, философской или чисто моральной, -- великий поток истории тот же, течет в ту же сторону. Человечество пленено, заворожено одними и теми же целями; и не все ли равно, если еще не одинаковыми словами они определяются?
   Впрочем, сходятся подчас и слова. О единстве исторического движения, о воле человека в соединении с мировой Волей, о смене ценностей, как о "лестнице истин", о вечном, все покрывающем Триединстве, -- говорил десятки лет тому назад мировой мыслитель Ибсен (да и не он один), вовсе не считавший себя христианином. Но мы уже видим его в самом сердце христианства, вместе с его чисто христианскими словами и мыслями, так же как и Лессинга, и многих мыслителей XIII века, говоривших о "трех возрастах Мира". Или французская революция: в ней знакомые слова "свобода, равенство и братство" зажгли огонь новых явлений. Кто помнил и думал о Христе, строя храм Разума? Это была вовсе не "христианская" революция. И до последней ясности -- христианская; кроме совпадения "слов", -- это был один из величественных взлетов, подъемов исторического, христианского пути.
   На необозримых пространствах времени происходит смена ценностей, воплощение новых, перемена реальности, изменение фактов. И мы вечно ошибаемся во временах. Изжитое, пройденное внутренно, притом не всей великой армией человечества, а лишь ее авангардом, -- кажется нам порою изжитым действительно. Но оно еще не продернуто сквозь всю толщу человечества. И новое, видимое, -- но не всеми осязаемое, -- не может родить своего нового реализма.
   Есть высокие ценности, которые не подлежат смене, но подлежат изменению, преображению. Это не гибель. "Разве гибнет дитя -- в юноше, юноша -- в зрелом муже?" говорит мудрец. И преображению, претворению наступает свой час. Но вот он длится; подлежащее перемене явление живет в старом образе дольше назначенных времен; человечество не направило нужных сил и внимания в его сторону. Лишь когда старая, непреображенная ценность порождает свои, старые, факты, повторяешь свои формы жизни и борьбы, о которых мы уже наверно знаем, что они не должны, не желанны, -- мы опоминаемся. Как! -- это? Опять это? Но ведь мы же не хотели этого, мы верили, что оно осталось в прошлом, что мы его переросли, пережили?
   Одно из таких жизненных, ярких явлений, многими считавшееся пережитым -- война. Думали, а вернее надеялись, что именно эта форма борьбы уже отошла и не вернется. Что на очереди другая борьба, в совсем других разрезах, с другим содержанием.
   Но война вернулась.
   Я не буду излагать здесь всеобщего, всеми без спора принимаемого, современного взгляда на войну. Он слишком известен и един со всех точек зрения; с культурной, этической, философской, религиозной -- какой угодно. Факт войны показывает, что этот "взгляд" еще не вошел в плоть и кровь человечества; но кое-что он уже изменил реально. Заметим, например: ни один из членов всенародной семьи не говорит о войне (особенно перед войной и в начале ее) так, как говорили несколько веков тому назад все. Пережита возможность сказать громко: "хочу войны. Иду на вы". Явилось новое познание и следствие его -- новый стыд.
   Сама по себе война -- явление очень цельное, негибкое и нерастяжимое. Оно мало способно изменяться. Смысл и содержание войны, если растут, -- то сейчас же ломают форму, т.е. уничтожают войну, а не дают ей какие-нибудь новые облики. Война -- непременно кровавая борьба условных (государственных) или природных (национальных) коллективов между собою, ведущаяся: или ради приобретения чужих благ, или ради защиты своих, или, наконец, ради сохранения данного коллективного единства. Война -- борьба непременно в вертикальном разрезе, -- ведь она зачинается сверху и лишь доходит до низов. Резкость вертикальных линий, делящих человечество на коллективы условные или природные (государства или племена), -- предпосылка войны, ее необходимая почва. Война -- одно из частных следствий такого именно деления человечества. Самый же процесс войны, -- "дело" войны, -- властно требует от делающих определенного, гармонирующего с делом, состояния духовного. Когда шли войны филистимлян с евреями, даже когда варвары надвигались на Рим, внутреннее состояние воюющих было естественно (и праведно, по времени) на уровне их дела. Для того же дела теперь -- необходимо снижение духа и сознания, отступление с уже занятых позиций. Ведь перед тем осознанием войны, отношением к ней, которое уже достигнуто современным человечеством, -- духовное состояние, потребное для войны, может казаться почти безумием! Да и называется безумием в нормальное время.
   Чтобы перебросить хоть какой-нибудь мостик через пропасть, которая легла между современным духом (войну переросшим) и совершающимся фактом, -- "делом" войны -- пытаются вложить в самое дело, внутрь его, новый смысл: война ради отрицания войны, война ради мира. Но во внутрь войны нельзя вложить никакого смысла, кроме ее собственного, -- рамки войны нераздвижимы. Бесцельны старанья возвысить войну, как таковую; надо снизиться до нее; и счастливы те, кому дано сделать это с инстинктивной простотой. "Война есть наитруднейшее подчинение Богу. Простота есть покорность Богу; от Него не уйдешь. И они -- просты"25 (Л. Толстой).
   "Они" -- это главная толща человечества, это народная воюющая масса, которая снижается (все-таки снижается!) просто, мгновенно, инстинктивно, почти физиологически: здоровый организм защищает себя, приспособляясь к условиям. "Они" уже "не думают, а делают" и легко "возвращаются на круги свои", когда это надо.
   Но как "возвратиться" окрепшему духу того авангарда человечества, который уже почти коснулся (или казалось, что коснулся) новых мировых ценностей, который был готов (или казалось, что готов) -- к иным битвам? Как угасить дух, если он не гаснет?
   Антимилитаризм -- только одно из тысячи частных убеждений, к которым привела сложная духовная работа. Передовая часть человечества, все сознательно-волевым образом участвующие в едином Великом Движении, все, ковавшие оружие для иных форм борьбы, в иных разрезах, и твердо веровавшие, что "снижение войны" -- почти невозможно, -- все они стали перед резкой антиномией жизни. Потому что война -- пришла.
   Разрешения не было; а решения представлялось три: 1) открыто, упрямо (и бесплодно) идти против совершающегося, 2) оторваться и замереть в созерцании (оставить мертвым хоронить своих мертвецов) и, наконец, 3) отречься от того, что вчера лелеял, как правду, придумать наскоро, на время, что-нибудь смягчающее, вроде "нового смысла войны"; и, соединившись со вчерашними врагами против вчерашних друзей, отдать себя войне, ее стихийной заразе; она быстро потушит дух, даст легкость забвенья.
   Этими тремя путями и пошли, разделившись между собою, сознательные люди. Большинство пошло третьим, последним путем. И тем легче, чем меньше было расстояние между ними и "вчерашним врагом" -- правительством данной страны. Расстояние это оказалось очень малым в Германии, самой милитарной из стран; но лишь потому, что антимилитаризм ее "сознательных" сынов оказался самым поверхностным. Быстро перешагнули разделяющий ров сознательные социалисты, культурники и т.д. (то есть "христиане") других европейских стран. Ров был не широк, а счастливое положение этих стран, как не начавших войны, облегчало пути к ее оправданию. Стихийная сила войны доделала остальное, восстановила те именно чувства и инстинкты, которые для войны пригодны.
   Труднее всех было России. Толстовское "они", -- солдаты, народ, -- конечно, не желавший войны (никакой "народ" не мог бы теперь пожелать войны, начать ее), -- пошли с той живой легкостью, снизились с той покорной простотой, о которой думает Пьер Безухов. Но русский сознательный человек, -- интеллигент или не интеллигент, -- совершивший известную духовную работу с тяжелой глубиной, дорожит приобретенным. Да и враги его, бороться с которыми он хотел с правом и радостью, так и остались до конца ярыми врагами. Неизбежное с нами (для войны) соединение -- требует оправдания серьезного, ответственного, честного.
   Именно у нас были испробованы все три пути. И заведомо бессильный, прямолинейный протест, и воздержание, уединенье, и, наконец, принятие войны, участие в ней, но с попытками идейного оправдания "именно этой войны" -- всякими, более или менее удачными, софизмами.
   Третий путь был особенно тяжек для многих из нас. Ведь приходилось "возвращаться назад", снижаться, волей вводить себя туда, откуда волей выходил, -- и это без всяких ответов на ропщущие вопросы совести, потому что какие же ответы: -- "данная война", "народная", "культурная" и т.д.? Какое же тут оправдание войне, которая все-таки в полноте -- война, со всеми, до последней мелочи, ей присущими свойствами? Ничья совесть не скажет, что это не так. Значит, если идти, то идти против совести, с чувством измены тому, что и теперь дорого, и теперь кажется единственно верным и святым. Ощущение измены -- стопудовые гири на ногах. От того так тяжело идти, так почти невозможно сказать другому, равному, спрашивающему: -- "иди".
   И как ни сложны и разнообразны людские души, вот эта рана душевная -- во многих есть; страдания от нее не выдуманные, а самые настоящие. Один запасной, крестьянин, служивший во время японской войны и успевший после нее всяких видов навидаться, -- писал во дни призыва: "действительно, воевать надо. Но душа моя осталась верна себе. С чем ей покориться войне"?
   Да, вот именно -- с чем идти, если душа "верна себе"?
   Другое дело, если уж захватила общая атмосфера, дала ту легкость забвения, когда не знаешь, делаешь ли ты, делается ли с тобой, и уже все равно. Пока не захватило -- стопудовая тяжесть, горящая рана своего изменничества.
   Что же нам делать? Неужели верен этот тяжкий третий путь, и облегчить его может только забвенье?
   Дя, он ветрен, другого пути нет. Верен в том, что идти на войну, принять войну, снизиться, возвратиться, -- надо. Но путь этот -- не должен быть изменническим. Потерять душу, положить душу свою -- должно, а изменить ей нельзя. Не потому мы примем войну, что вот эта война -- как бы не война, как бы чем-то может быть оправдана. Ничем она не может быть оправдана. На войну честно надо смотреть, как на поворот назад, загиб, петлю, удлиняющую всемирный путь человечества. Возвращение, петля, -- но ведь не рок же это, не фатум? Ведь путь-то наш, мы -- шли; не на каждом ли из нас (все равно, в какой мере) лежит человеческая вина, что путь завернулся петлей? Не виноваты ли мы все, и более ясно видящие, более знающие, -- не более ли других виноваты? Кто из полюбивших новую правду сильнее старой осмелится сказать, что он всю меру сил отдал на служение ей, всю волю употребил на то, чтобы она вошла в плоть Мира?
   Мы знали, что война -- только частность, только следствие, только яркий цветок, расцветающий на соответственной почве. Мы даже говорили, что знаем, в каких направлениях, какими плугами нужно обрабатывать земное поле, чтобы не росли на нем цветы войны. Но много ли капель нашего пота упало на землю?
   Мы шли по воздушным ступеням, когда легко повторяли имена великих грядущих истин, -- "всечеловечество", "интернационализм", "равенство", "вселенскость", и когда думали, что они сами собою войдут в мир, сами, без наших усилий, изменят порождающие войну старые ценности национализма и государственности. Мы хорошенько не знали ни существа этих старых ценностей, ни того, почему они подлежат изменению, -- а не уничтожению. Нам казалось, что "изжитая" истина -- не значит "исполненная" истина, а просто зачеркнутая, да еще только мыслью.
   Медлительные в познании, в работе, в воле, -- не мы ли виноваты, если замедляется Великое Движение, удлиняется путь, завернувшись петлей? Эта петля -- дело и наших рук; как же нам отказываться от своего дела?
   Общая воля не была достаточна для сдвига; и вот на старых местах загорался старый костер -- война. Он не кара нам -- но знак. Нельзя сходить с пути Великого Движения, а сейчас этот путь лежит через огонь костра. Нельзя не идти на войну, каким бы "возвратом назад", снижением она ни была. Но можно и должно идти вольно, с открытыми глазами, без жажды забвенья, без насильственных оправданий неоправдываемому, с чувством всей своей вины, всей своей ответственности. Пусть мне не говорят, что так принять войну, отдать себя войне -- нельзя, потому что это принятие включает в себя все ее непринятие. Нет, только так и пойдут все, войны не желавшие; все, в ком "верна душа". Не малодушными изменниками войдем в костер; но в силе духа, с радостным желанием, чтобы искупительный огонь этого костра был для нас и огнем очистительным, закаляющим волю для новой борьбы во имя новой Истины.

----

   Может быть, трудно, не нужно, стоя в середине огненного костра, помнить и говорить об этих новых истинах? Может быть... но это не нужно лишь для тех, -- несчастных, -- кто кинулся в войну ради самой войны, или вошел в войну с забвеньем и самооправданием; -- не нужно и для счастливых, кому дана милость простоты.
   Но мы -- приняли огонь, как искупительный; мы и в самом сердце его должны помнить, ради чего горим -- и не хотим сгорать.
   И если раньше мы шли воздушными ступенями, думая, что врезаемся в землю; словесно отрицали, воображая, что воплощаем новые утверждения; ошибались во временах, произвольно их строя, -- то именно теперь, когда подан знак, не можем мы быть по-прежнему безвольно легки.
   Война есть, но войны не будет. Война только частность, только следствие... чего же? Какие ценности, какие явления должны изменить свой облик, чтобы упразднилась война?
   То данное, откуда вытекает и всегда может вытечь война, -- есть деление человечества по продольному разрезу: группировка племенная, национальная (природная, более устойчивая) и государственная (условная, менее устойчивая). Для наций, наиболее совпадающих с государством (т.е. для наиболее национальных государств), война не то что возможнее, но протекает ожесточеннее, беспощаднее, слитнее. Самоутверждение государства и самоутверждение нации -- оба, каждое, хотя и не в равной мере, постулируют войну. Слитые -- они дают двойную силу взрыва.
   Оставим, насколько возможно, сторону государственную. Что же такое -- деление человечества на племена и народы, что такое "нация", "национальность" с точки зрения Всемирного Христианства?
   В схеме "трех возрастов Мира", -- в главной линии движения человечества, -- нация, народ, -- стоят на первом месте.-- Первая, природная спайка: -- первичный коллектив-организм, род, народ. Необходима и праведна борьба таких народов-организмов -- между собою (война); это борьба за жизнь, за свое единство. Выживают наиболее стойкие, наиболее спаянные в единство; Миру нужна крепость рода на-рода, для дальнейшего движения. Такова высшая по времени ценность.
   Но вот, как бы из нее же, является другая, новая: не народ, утверждающий свое единство (себя, как личность), а действительно единая Личность; -- утверждающий свое единство Человек. С этого момента начинается дифференциация, и судьба первичного, родового коллектива, как главной и высшей ценности, предрешена. Он живет постольку, поскольку еще довершаются времена, поскольку еще происходит процесс рождения Человека, -- Личности.
   Но в меру явленности Человека (нового единства), с родового коллектива снимается печать святости (как высочайшей ценности). Мессианство "народа" кончается с рождением Мессии -- "человека". Истина народа, нации делается "исполненной" истиной. Она не гибнет, -- может ли погибнуть истина? -- "гибнет ли дитя в юноше?" -- но меркнет, отходит в прошлое ее старый лик. Вечная правда рода, народа, -- переходит в человеческое, претворяется в человеке. Национальное не перестает быть, но неразделимо сливается с Личным, так, -- что они уже Одно.
   В старом же образе своем, нация, племя тем менее могут вместить Личность, чем они сильнее. В моменты самого яркого утверждения своего единства (например, во время войн) Личность даже не мыслится, как ценность. Ее права всецело уничтожаются правами нации.
   Наша настоящая, сегодняшняя борьба -- должна быть именно борьбой за право каждой личности -- с правами условного или природного коллектива. Она зачинается по новой линии, дает новое деление, не вчерашнее, а сегодняшнее -- горизонтальное.
   Гениальный мыслитель прошлого века (тот самый, который думал, что он -- не христианин), сказал: "Сегодня и Вчера борятся между собою, но побеждает Завтра". Мы уже знаем кое-что и о том Завтра, которое победит. Знаем, что и вторая, вошедшая в мир правда, -- правда о Человеке, не последняя. И она будет преображена, преодолена правдой -- о Всечеловечестве. Правдой нового, уже не природного, а творческого коллектива, нового, неразложимого Единства.
   И когда эта правда только начнет победу, самая мысль о войне погаснет в душе человечества.
   "Вчера", "сегодня", "завтра", -- было, есть, будет...-- они в одно и то же время и реальность и условность. Их смена в движении времен для нас неопределима, неисследима. Жизнь не укладывается в одну узкую линию. Не все человечество всегда на одном и том же этапе Великого пути, да и путь не прям, не ровен: он с подъемами и спусками, с возвратными петлями.
   Война -- не борьба между "вчера" и "сегодня"; это борьба внутри "вчера". Но если в какой бы то ни было части человечества, большой или малой, еще жива и действенна вчерашняя святыня, -- она жива для всех. Смысл общего исторического пути, который объемлется вселенским, триединым христианством, именно в общности этого пути. Воля человечества -- достичь цели пути, "спастись"; но спастись оно может лишь в своей целокупности. Если гибель -- то общая; замедления, возвраты на пути -- общие; и спасение -- общее.
   Мы не смогли утвердить наше "сегодня"; не отдали всех сил на то, чтобы загоралась борьба желанная, -- утренняя. Мы ее еще не достойны; ведь мы или спали, или ходили по воздушным ступеням.
   Обратимся же, вернемся к земле, к жизни, где сейчас пылает наш вечерний огонь -- последняя война. Если он действительно будет для нас огнем искупления и очищения, если мы, теряя душу, все-таки не изменим ей, -- совсем другими мы выйдем из огня. С другими силами мы встретим наше утро. И оно уже не погаснет. За нашей волей, за волей земного человечества, встанет Воля Божья.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Печатается по изданию: Записки петроградского Религиозно-философского общества. 1914-1916. Пг., 1916. Вып. VI. С. 20-28.
   
   25 "Война есть наитруднейшее подчинение Богу ~ просты".-- Неточная цитата из "Войны и мира". У Л.Н. Толстого: "Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам Бога, -- говорил голос.-- Простота есть покорность Богу; от Него не уйдешь. И они просты" (Толстой Л. Война и мир. Том 3. Часть третья. IX).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru