Гиппиус Зинаида Николаевна
О литературной прозе

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

З. H. Гиппиус

  

О литературной прозе

  
   Гиппиус З. H. Собрание сочинений. Т. 7. Мы и они. Литературный дневник. Публицистика 1899-1916 гг.
   М., "Русская книга", 2003.
  
   Три-четыре книги старых писателей, три-четыре -- молодых. Займемся сначала старичками.
   Я люблю средних, старых, русских писателей. Тех, впрочем, которые давно уже стоят в переплете на полках; и даже страницы немного у них слежались. Хорошо иногда взять Мельникова, Писемского, Дружинина, даже Хвощинскую -- и заняться ими часок. В душе -- снисходительный покой, в мыслях -- порядок, тихая какая-то аккуратность. Сам делаешься не сегодняшним, а "тогда бывшим", и это очень приятно.
   Но старички наши, те, которые до сих пор пишут и выпускают в свет "новые книги" -- вряд ли займут когда-нибудь, тронут и успокоят. Они попали в щель литературного перелома, писать по-старому забыли, да и не хотят, а по-новому стараются, да не умеют. Чем больше такой старичок напрягает силы, чтобы идти "за временем" -- тем досаднее глядеть: он -- он только теряет все свое скромное, прежнее имение.
   Таков, например, г. Луговой (Тихонов). Он издал две книжки: "Девичье поле" (повесть) и "Сказка жизни" (драма-поэма).
   Конечно, г. Луговой, и помимо всяких исторических оценок, не Писемский и даже не Хвощинская. Но все-таки он когда-то сводил концы с концами, его "Pollice verco" {"С повернутым пальцем" (лат.); этим знаком пальца, повернутого к груди, гладиаторы требовали: "Добей его!"} даже имело "успех"; он не то что "обещал", но на литературном безлюдье своего времени был тем Фомой, которого иные считали дворянином. Раскройте сегодняшние его книги: что за претензии! Сколько старанья, а в конечном счете -- злостная банальщина, прошлогодняя мода, да еш неумело перенятая. "Девичье поле" -- рассказ о "гениаль ной" двадцатилетней художнице, которая учится в Париже и для чего-то приезжает к родным, в усадьбу "Девичье поле". Вероятно, приезжает для произнесения длинных весьма "новых" монологов об искусстве, вроде: "Нет смысла в жизни, если нет искусства... для истинного художника всегда остается только искусство для искусства... изображать жизнь он должен свободно, правдиво" (стр. 50--51)... Затем гениальная девушка уезжает в Париж, выходит там замуж тоже за гения, и они оба немедленно становятся самыми современными мировыми известностями. Автор жадно уверяет нас, что героиня гениальна. Пока она сидит и рисует -- он описывает окружающую ее природу такими словами: "Прекрасна была ночь с ее ярко светящей луной, с мириадами звезд... Сколько красоты, поэзии, сколько обаяния!"
   А что сказать о второй книжке того же автора, драме-поэме: "Сказка жизни"? Лучше всего было бы вовсе о ней не говорить. Да уж к слову пришлось.
   Тут -- г. Луговой объясняется прозой, а герои его -- Дед, Юноша и Видение -- белыми стихами. Видение предлагает юноше, чего он хочет, на выбор:
  
   Богатства? Славы? Власти?
   Покоя? Добродетели? Любви?
  
   По лицу Юноши пробежала улыбка... Что мог он предпочесть из предложенного?
  
   Хочу всего. Но знать хочу я прежде
   Все эти элементы счастья -- где?
  
   Видение окинуло взором...
  
   Не довольно ли цитат? Любопытно, правда, что Видение отвечает:
  
   ...хочешь так:
   Построят фабрики -- ты во главе международной армии рабочих... --
  
   но все же дальше не хочу выписывать. Довольно о сказке-драме, довольно о г. Луговом. Вряд ли возвращусь я к нему когда-либо даже если он опять издаст "новые" сочинения.
   Откроем пока еще одну, только что вышедшую, книгу старинного писателя:
   Ольга Шапир. "Роза Сарона", повесть (и друг. рассказы: "Мечта", "В темноте").
   Открыть можно, прочесть трудно, понять в чем дело -- почти нельзя. Тут вряд ли уместно спрашивать себя, стремится ли автор к "модернизму", теряет или не теряет он старое. Г-же Ольге Шапир нечего терять. Испокон веков ее произведения колыхались на страницах "Вестника Европы", как довременный хаос, безликий и безобразный. Так же продолжают колыхаться "Роза Сарона", "Мечта" и в "Темноте". Говорят, будто под каждую "Мечту" г-жи Шапир подложена добродетельная идейка; я -- не знаю, ни разу еще не удалось мне в этом хаосе разобраться, уяснить себе, о чем речь идет. Интерес возбуждают знаки препинания: точки маком рассыпаны по странице, а между ними угрожающе глядят утроенные восклицания и вопрошения. Согласен, это интерес внешний; но другого никакого нет.
   Иван Щеглов. ("Рассказы", Сиб., 1910 г.) -- вот старичок, которого нельзя упрекнуть в претензиях на "современность", да и вообще в каких бы то ни было претензиях. Что действие происходит в наши дни -- едва можно догадаться по случайной фразе: "швейцар читает Ната Пинкертона", "Кавальери поет в опере". Остальное все идет у автора по-прежнему, и по-прежнему он пишет. Впрочем, он менее прежнего держится за свой собственный "жанр", и это ему вредит. Его специальная область -- кухарки, лакеи, кучера, прислужье царство, петербургский "полународ"; его и не следовало бы оставлять. Старый роман г. Щеглова -- "Гордиев узел" решительно интересен и написан недурно: это история горничной, выходящей замуж за студента. В "Новых рассказах" его, чуть заговорят петербургские кумушки, шорники или мастеровые -- является и жизнь, и беззлобное остроумие... "...Взял он эту самую маруху, выходит, из порочного дома и берег точно какую заграничную птицу... а его все точит -- зачем он ее на волю выкупил..."
   "-- Известно, каждая баба по своей луже скучает, -- скрепил презрительно Антон Антонович".
   Вот и следовало бы г. Ивану Щеглову не забывать "Антон Антоновичей", которых он лучше знает, чем генералов художников, а потому лучше о них и пишет.
   Если мало утешили новые книги старичков -- То молодых писателей (из "средних"), -- или считающихся молодыми, -- тоже нет радости. Вот --
   Борис Лазаревский. "Девушки" (Сб. рассказов, Спб., 1910 г.). Не знаю, стар или молод г. Лазаревский. Во всяком случае пишет и печатается он не так давно. В книге "Девушки" -- девушек, собственно, нет; есть одна-единственная девица, взлелеянная воображением г. Лазаревского им нежно возлюбленная; а при девице -- один кавалер. Напрасно было и разбивать книгу на множество мелких рассказиков, придумывать в каждом новое имя девице: Соничка Шурочка, Ниночка, Любочка. Нет уж, Соничка, так Соничка. В каждом рассказе с девицей Соничкой происходит то же самое. Встречается Соничка с кавалером, -- ну, будем звать его Алешей, или, лучше, Георгием. Соничка влюблена, Георгию она нравится. Затем Георгий, иногда случайно, иногда нарочно, смотрит в щелку и видит Соничку непременно во всей "натуральности", с "распущенными по матовому телу рыжеватыми волосами" (стр. 151). Кавалер Георгий, конечно, потрясен: "весь его организм удивился и растерялся" (стр. 51). Ему начинает "особенно хотеться жить и мозгами и физически" (стр. 194), вот уж он испугался, что его "порядочность полетит вниз" (стр. 202), однако, в конце концов, -- все благополучно: девица остается девицей (в крайнем случае -- полудевицей), а кавалер Георгий скрывается, уезжает, разлюбив, и следы заметает. Бедная Соничка! А как она старалась! "Сама говорила ему: милый, я твоя..." Георгий "целовал все тело и горел..." Однако тотчас же, "успокоившись, сел возле и сказал: нет, еще не теперь..." (стр. 134). Но, конечно, и после ничего не устроилось. Иногда Соничка читает ночью с Георгием Надсона; из Надсона опять ничего не выходит: неумолимое перо г. Лазаревского толкает Георгия прочь от Сонички, чтобы ни "думали мозги" (стр. 124) бедного кавалера; и Соничка -- одна, и "тоску душа", между тем как ей хотелось бы, чтобы "ее тело неслось в бездну и каждый первик испытал нечеловеческое наслаждение" (стр. 228).
   Только раз Соничка, будучи гимназисткой, влюбилась в Георгия, а в своего учителя словесности, "необыкновенного человека", который умел говорить такие, например, гениальные вещи: "Преимущество литературного слова перед музыкой, живописью и скульптурой заключается в том, что оно производит сильное впечатление на всех людей" (стр. 197)... Соничка и к "необыкновенному человеку" всячески липла, но его Лазаревский быстро уморил в Крыму, и Соничка, оставшись ни при чем, собралась "поступить на курсы и утопить свое горе в холодной науке" (стр. 240).
   О стиле "Девушек" вряд ли еще нужно говорить после приведенных цитат. Тайное желание г. Лазаревского -- писать "под Чехова"; но это ему не удается нисколько. Он ближе к любому чеховскому герою, чем к его творцу. Гимназическое надсонианство у г. Лазаревского смешано с радостным влечением к наивной порнографии. Не без приятности писал г. Лазаревский свою книгу; удивляюсь, что кончил: "Приключения Сонички" можно растянуть еще томов на десять. Придя в возраст -- Соничка, очевидно, не изменится; в гимназии, на курсах, в столице, в провинции -- она, ведь, все та же, -- маленькая, пошленькая, грязненькая, невежественная любимица г. Лазаревского; и в 45 лет она так же будет влюбляться в Георгия. Только вот "рыжеватые волосы" выпадут, да и "аромат женского тела пропадает у них (?) после тридцати лет" (стр. 131), пожалуй, г. Борису Лазаревскому писать о такой Соничке нет никакого удовольствия.
   Да, печальная книга, печальная история, печальным языком она написана. И все же, если бы пришлось выбирать (выбирать, слава Богу, не нужно, но если бы пришлось!) между "Девушками" г. Лазаревского и той книгой, к которой и сейчас перейду, -- я сказал бы: нет, пусть Надсон, пусть Георгий, подсматривающий в щелку, пусть "величественная природа Кавказа", пусть "любая открытка Богданова-Бельского" (все, что так любят герои Б. Лазаревского), пусть сам г. Лазаревский, только не --
   Иван Рукавишников. ("Сны"). Есть такие книжки. Сразу можно узнать, что это за сорт, довольно выписать четверть любой странички.
   "И ушли белые по многослойному пурпуру беззвучно. И я знал, что закрылись двери. Здравствуй, царица!
   И был мне ответ. Иной, чем тогда.
   И был я один. И были вдвоем. Под небом Солнца, под небом Луны, под сводами красного камня, то не видящими Солнца, то не видящими Луны... И попирал я пурпур, одеяние сильных мира"...
   Если б кто-нибудь захотел знать, что дальше -- отсылаю его к 33 странице книги. Но дальше то же самое.
   Вот сон "Проклятый"; начинается он так:
   "Стонала земля под копытами черного коня. Цепкие черные руки ночного леса били нас...". "И тряслось перед глазами моими белое лицо старика, зиял рот его, зияли глаза. И в уши мои били камни слов старика:
   -- Будь проклят! Будь проклят! Будь проклят!" и т. д.
   Это "Сны" не виденные, даже не придуманные, а вымученные, в холодном поту, в отчаянии от собственной бездарности. Неужели г. Иван Рукавишников и теперь еще замечает, чем кончилось его нечеловеческое напряжение? Неужели думает, что это "поэтическая проза", а не жалкое старое (очень старое!), противное безвкусие?
   Не только г. Лазаревского всякий предпочтет этим проклятым "снам", но даже
   С. Т. Семенов. "Девичья погибель" (изд. 3, "Посредника") -- и тот лучше. Хотя очень он плох. Не то, что плох -- а просто вне литературы.
   Г. Семенов -- крестьянин. Помнится, один его рассказ был напечатан в "Вестнике Европы" с длинным предисловием Льва Толстого. Это обстоятельство так уясняет труды г. Семенова, что о них можно бы судить и не раскрывая книги. Несуществующей язык, не крестьянский, и не интеллигентский, а какая-то полугладкая, унылая смесь из обоих. Определенное нравоучение в каждом рассказе. Книг г. Семенов написал много, и "Девичья погибель", оказывается, выходит уже третьим изданием. Это меня очень удивляет. Для кого, собственно, издаются и пишутся такие книги? Кто читатели г. Семенова? Интеллигенты, даже интересующиеся народом, его читать не станут: из этих гладко-сладких побасенок ничего нельзя узнать нового. Да и очень уж терпко и скучно читать такую книгу человеку мало-мальски знакомому с литературой. Народу, что ли, нужны сочинения г. Семенова? Ну, нет, народ от них первый отвернется. Примитивными нравоучениями его не прельстишь (да и не исправишь), не прельсти также и описаниями, как лошадь засупонивают. Мужик это знает, ему это скучно, до смерти и так надоело. От книжки он требует иного -- и прав. Лев Толстой, превознося г. Семенова, тоже прав по-своему; но ведь известно, что Толстой, как ни любит народ, все же нелюбовь к литературе у него сильнее любви к народу. Ему кажется, что "хороший" народ будет очень доволен плохими книгами г. Семенова. А по-моему, всякий народ: и дурной и хороший, достоин лучшей о нем заботы, и вполне прав, отвечая таким новым: "Не корми меня тем, чего я не ем".
   Довольно о "прекрасной литературе" (bel-lettres) на этот раз. Передо мной еще две книги, которые к "прекрасной литературе" не относятся. Не относятся они к ней и в прямом смысле, однако сказать о них несколько слов все же стоит.
   Первая книга --
   Евгений Чириков. "Тихий омут" (картинки дореволюционной провинции. Московское кн-во).
   Вторая --
   А. С. Панкратов. "Ищущие Бога" (очерки современных религиозных исканий и настроений).
   На первой книге, "Тихий омут", я не буду долго останавливаться. Имя Евгения Чирикова известно, как повествователя, романиста и драматурга. Я не большой поклонник его "художественных" творений, но их сейчас не буду касаться; скажу только, что и книга, вроде "Тихого омута", с подзаголовком "Картинки", должна была бы носить признаки художественности, если бы у автора она вообще имелась. Но этого нет. "Тихий омут" -- просто-напросто кучка мелких газетных вырезок, провинциальных корреспонденции, написанных серым, тяжелым языком заурядного репортера. Потуги на обличительное остроумие жалки и обычны. Но этого мало: не только вырезки из газет, но из старых газет, десятилетних и даже четырнадцатилетних! С каким интересом читается этот плоский репортаж конца XIX века, эти сказания о "Лягушках" и о "юбилее Якова Ивановича", написанные не только нудно, но еще "по-эзоповски" (цензура!). -- легко себе представить. Мы тысячу раз будем возвращаться к Щедрину и Глебу Успенскому, -- но, во-вторых, они писали, а не мазали "левой ногой" репортерские анекдотцы для завтрашнего газетного номера, во-вторых, они не издают сегодня своих сочинений в виде "новых книг". Я решительно не понимаю этого "действия" г. Чирикова: для чего он собирал и наконец сброшюровал в толстый томище весь этот хлам? Не прибавил он ни одного лавра к венку писателя (если венок имеется). Боюсь теперь, что ободренный и примером какой-нибудь "сотрудник" петербургской 1890 г. издаст "новую книгу" -- сборник своих интервью за 1890 г. Что ж, придется и об этой книге давать отзыв...
   Г. Панкратов -- автор очерков "Ищущие Бога", -- тоже репортер, как и г. Чириков, тоже не без интервьюерства; но книга его тем не менее представляет известный интерес. Прежде всего -- она современна. Современна по сообщениям (этим отчасти оправдана ее газетность) и современна теме. Впрочем, интересующиеся темой в книге г. Панкрато о ничего для себя не найдут. Как всякий рядовой газетный "наблюдатель" -- он не разбирается в материале, не отличает значительного от незначительного, нужного от ненужного; всему, что он видел и слышал, -- одинаковое место, одинаковый почет.
   При этом условии нечего, конечно, и говорить о "художественности" или "нехудожественности" книги г. Панкратова. Слишком известно, что искусство, творчество -- все в "выборе", в отборе значительного, нужного, среди ненужного, во взвешивании (все равно на каких весах). Г. Панкратов пишет довольно гладко, больше с него и требовать нечего. Его можно прочесть с интересом, раз виденное им существует в действительности... и если, конечно, наблюдения переданы верно.
   То, что мы узнаем, например, об истории "братцев" Иоанна московского и Иоанна петербургского, об отношении к ним народа, власти государственной и власти церковной -- очень любопытно. Любопытны все данные фактические, и, если бы им можно было верить вполне, если бы фотографичность г. Панкратова была идеальной -- книжка решительно сослужила бы свою скромную службу.
   Беда в том, что насчет этой фактической стороны у меня являются сомнения. Полное отсутствие оценки, освещения фактов часто ведет, -- особенно в области темы, которую взял г. Панкратов, -- к неверному их освещению, граничащему с искажением.
   Я знаю, например, что о "свободном христианстве" еп. Михаила в передаче г. Панкратова и о беседе его с епископом (стр. 123-127) -- сам еп. Михаил отзывается так: "Тут нет ни одного слова верного". Или еще "Неплюевское братство". Быть может, грубые факты и верны. Однако для всякого мало-мальски знакомого с "братством" человека ясно, что в описании г. Панкратова -- коренная какая-то фальшь.
   Хотелось бы надеяться, что других грехов против действительности в книжке г. Панкратова нет. Эти же происходят, конечно, от его неумелости справиться с материалом, от непривычки владеть словами, от газетной, репортерской работы, приучающей к ложной "объективности". Кому не мешает разбираться и кто не требует непременно "литературного" чтения -- пусть проглядит книжку г. Панкратова. Может быть, кое-чем заинтересуется.
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Русская мысль. 1910. No 11 (в разделе "Литература и искусство" под псевдонимом Антон Крайний).
   С. 347. Мельников (Мельников-Печерский) Павел Иванович (1818-- 1883) -- прозаик, историк. Автор дилогии "В лесах" (1875) и "На горах" (1881).
   Писемский Алексей Феофилактович (1820, по др. сведениям 1821 -- 1881) -- прозаик, драматург.
   Дружинин Александр Васильевич (1824--1864) -- прозаик, критик, переводчик.
   Хвощинская Надежда Дмитриевна (1824--1889) -- поэтесса, прозаик; свою прозу с 1850 г. печатала под псевдонимом В. Крестовский.
   Луговой (наст. имя и фам. Алексей Алексеевич Тихонов; 1853--1914) -- прозаик, поэт, драматург.
   С. 349. Шапир Ольга Андреевна, урожд. Кислякова (1850--1916) -- прозаик, драматург. Автор романа "Любовь" (1896) и др.; убежденная сторонница женской эмансипации.
   Щеглов (наст. фам. Леонтьев) Иван Леонтьевич (1856--1911) -- прозаик, драматург.
   Кавальери Лина (1874--1944) -- итальянская певица (сопрано). В 1901, 1907--1910 и 1914 гг. пела в Петербурге.
   С. 350. Лазаревский Борис Александрович (1871--1936) -- прозаик. С 1920 г. в эмиграции.
   С. 351. Богданов-Вельский Николай Петрович (1868--1945) -- живописец-передвижник.
   Рукавишников Иван Сергеевич (1877--1930) -- поэт, прозаик.
   С. 352. Семенов Сергей Терентьевич (1868--1922) -- писатель из крестьян. Общался и переписывался с Л. Н. Толстым, который в 1894 г. написал предисловие к его сборнику "Крестьянские рассказы".
   С. 353. Панкратов Александр Саввич (1871--1922) -- литератор, сотрудник газеты "Русское слово". Автор четырехтомника "Ищущие Бога" (М., 1910).
   С. 354. Епископ Михаил (в миру Павел Васильевич Семенов; 1874-- 1916) -- богослов, церковный публицист. Участник Религиозно-философских собраний. После 1906 г., выйдя из секты голгофцев, стал старообрядцем.
   Неплюевское братство -- крестовоздвиженское трудовое братство, основанное писателем и общественным деятелем Николаем Николаевичем Неплюевым (1851--?) в Глуховском уезде Черниговской губернии.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru