Гиппиус Зинаида Николаевна
Слезинка Передонова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    То, чего не знает Ф. Сологуб

З. H. Гиппиус

  

Слезинка Передонова
То, чего не знает Ф. Сологуб

  
   Гиппиус З. H. Собрание сочинений. Т. 7. Мы и они. Литературный дневник. Публицистика 1899-1916 гг.
   М., "Русская книга", 2003.
  
   Как-то раз, -- давно, -- рассуждая о рифмах, мы открыли, что самые глубокие слова русские -- "одиноки", безрифменны. Одинока "правда", одинока "истина".
   Брюсов тут же вызвался написать стихотворение с рифмой на "истину" и действительно написал свое:
  
   Неколебимой истине
   Не верю я давно,
   И все моря, все пристани
   Люблю, люблю равно... и т.д.
  
   Стихотворение прекрасное; и замечательно оно тем, что нигде, кажется, Брюсов не выразил себя с такой точностью, яркостью и верностью. Это так, но тем не менее рифма на "истину" оказалась очень несовершенной.
   Мне более посчастливилось. Правда, стихотворение мое было полушутливое, не для печати; давно позабылось, и вспоминаю я отрывочные из него строки вовсе не ради рифмы (хотя и ради истины), -- а потому, что хочу поговорить о ф. Сологубе, которому это стихотворение было
  
   ...воду извлек,
   Воду живую он из стены,
   Но не увидел, мудрец и пророк,
   Собственной истины...
  
   Может быть, это даже и хорошо, что Ф. Сологуб не увидел сам своего героя Передонова ("Мелкий бес") и относится к нему не так, как должно. Хорошо ли, дурно ли -- меня сейчас это не занимает. Я констатирую лишь факт, что и автор, и публика, которой "Мелкий бес" очень поправился, поняли, восприняли Передонова совершенно одинаково, и еще -- что такое восприятие естественно, понятно и просто. В предисловии ко второму, недавно вышедшему изданию романа автор как будто спорит с читателями о Передонове, но в сущности спор этот сводится к вопросу о ком написан Передонов: о Ф. Сологубе или о его современниках. Читатели будто бы предполагали, что автор выставил в герое себя с покаянной целью; автор выясняет дело. "Нет, мои милые современники, это о вас я писал мой роман о Мелком Бесе и жуткой его Недотыкомке, об Ардалиоие и Варваре Передоновых... О вас".
   Обиженный читатель мог бы тут же поймать Сологуба: как же, мол, о нас, а не о себе, если вы сами объявляли много раз, что "нас" никаких нет, а есть только "Я", т.е. вы? Значит, и Передонов ваше же собственное "Я", об этом вашем "Я", о себе, вы и писали... Не отказывайтесь, пожалуйста...
   Но мы не обиженные читатели и такой словесной ловлей Сологуба не намерены заниматься. Как бы ни решать этот спор -- о нас, о вас, о нем, о себе написан Передонов, -- дело не меняется. Спор не по существу. "Мелкий бес" остается "сатирой", ядовитым клубком; это -- магическое зеркало, обличающее недостатки... все равно каких людей, всех или почти всех, но обличающее. Кстати, и сам автор в предисловии упоминает о зеркале.
   Ну вот, как искусное обличение скрытой передоновщины и был принят "Мелкий бес". Автор самолично подтверждает, что и сам так же относится к своему Передонову. Смотрите, люди; смотритесь в это верное зеркало; содрогайтесь, отвращайтесь, ненавидьте Передонова и... пожалуй, кайтесь, исправляйтесь, если можете. Автор морали не ч тает, правда, однако исправляться никому не возбраняется.
   Нужно сказать, что этот первичный, обличительный отвращающий смысл романа и зеркальность Передонов вовсе не отрицаю. Роман выдерживает требования и, с этой стороны, имеет свое значение и при таком понимании. Трудно, очень трудно пройти за его тройную черту, вглубь, туда, где не бывал, кажется, и сам отец Передонов Недотыкомки. Но в конце концов нельзя не перейти.
   Помню первое мое знакомство с Передоновым, много лет тому назад. Помню кипу синеньких ученических тетрадей из магазина Полякова, исписанных высоким, ясным почерком Сологуба. Их было очень много, но не перебрав все -- возможно было оставить чтение. В романе тогда попадалось еще много колючих резкостей, исключенных потом автором, -- но Передонов стоял, как стоит: во весь свой рост. И -- надо сказать правду! -- первое мое впечатление было как раз то, которое теперь получают от романа почти все Меня пленяла симфония духов и Людмилочка; меня ужасала отвратительная правда, живая грязь Передонова. Что может быть ненавистнее подлого дурака, сходящего с ума? Да, да, вот кого действительно стоит ненавидеть, и если в каждом из нас сидит этот безобразный дурак, который непременно сойдет с ума, -- тем более его надо ненавидеть. Бескорыстно радовало искусство автора и корыстно волновала ненависть к живому Передонову. Вот это было и тогда: вера, что Передонов существует не только в нас где-то, частично, но что жив и живой, цельный, настоящий; нет сегодня -- завтра будет, вчера был; словом, может быть.
   Прошли годы. Передонов "явлен" в литературе несколько раз, -- "Мелкий бес" печатался сначала в журнале, потом в отдельных изданиях. Но мне, со времени синеньких тетрадей, не пришлось перечитывать романа. Думалось, что я знаю Передонова, как знают его теперь и многие; о, конечно, это самый совершенный, самый отвратительный "образ зла". Как его не ненавидеть?
   Открываю наконец книгу. Яркое предисловие автора готовит меня к знакомым чувствам. Я жду их -- и читаю.
   Вот он, грязный и тупой Ардалион, во всей своей пакости, гниленький и вонюченький, как-то даже не сходящий, а слезающий с ума. Он неповоротливо лжет и плоско гадит. Его ненавидит не только читатель, но и все, кто с ним имеют дело: Варвара его обманывает, Людмила на него весело фыркает, директор морщится и содрогается... Передову ничего не удается, Недотыкомка сосет его, он чувствует, что тонет, что все против него... почему это -- сумасшествие, что все против него? От этого можно сойти с ума, конечно, но это еще не сумасшествие, потому что действительно, действительно, -- все и всё против него.
   Странное, новое, еще без мысли, чувство к Передонову вдруг шевельнулось во мне. И менее всего оно было похоже на ненависть. Не печатные страницы рассказа о Передонове, а сам Передонов с озлобленным, серым лицом проходил мимо. Его живая жизнь шла передо мною. И мне захотелось непреодолимо, чтобы случалось не так, как случалось что Варвара не обманула его, чтобы директор не прогнал, чтобы Недотыкомка была поймана и убита. Нельзя не хотеть этого. Можно хотеть не хотеть, но все равно будешь хотеть. Кой черт тут "сатира", "воплощение зла", когда живой человек, вчерашний, завтрашний Ардалион Передонов находится в таком беспримерном, беспросветном несчастии! Перед его несчастием все ужасы, так старательно нагроможденные Леонидом Андреевым, -- просто бирюльки. У андреевского о. Фивейского сначала утонул ребенок, потом запила жена потом родился идиот, потом жена сгорела вместе с домом, потом... что еще? он неестественно запсихопатил с мертвым мужиком, побежал во время грозы по дороге и умер в пыли. (Молния, что ли, в него ударила?) Не касаясь даже того обстоятельства, что Фивейский сплошь выдумай, что мы в него не верим, а потому на него нам в высокой степени наплевать, -- не касаясь даже этого, можем ли мы сравнить несчастие Фивейского с передоновским? Фивейский сделан для того, чтобы ему сочувствовали и жалели его, Передонов имеет еще справедливую ненависть и презрение всех. Страдает Иван Карамазов, но он умен, у него светлая сила духа; страдает баба в деревне, страдает повешенный на веревке, -- но ведь они безвинны, кто-то их любит, чьему-то сердцу легко сжаться за них: страдает ребенок, "утирая кулачонками слезы", -- но он прелестен, он дорог, он свят; не один Достоевский встанет с требованием оправдания слезинки такого ребенка, не один Иван Карамазов заступится за него. Во всяком страдании есть просветы; нет их у Передонова. Некому за него заступиться. Он уродлив, зол, грязен и туп, у него нет ничего, так-таки совсем ничего; и, однако, он создан, он есть, он "я"; он, подобно каждому, "для себя -- первый и сам для себя все". Серое, медленно суживающееся кольцо охватило его, душит, а он ничего не может и ничего не имеет, кроме муки удушья.
   Слезинка замученного ребенка, беды Василия Фивейского -- все это еще в гранях человеческого понимания справедливости и несправедливости. Пожалуй, можно сказать с этой точки зрения, что Передонов терпит справедливо, что он достоин своих мучений... И вот тут-то становится ясно, что всякое человеческое сердце шире справедливости, не справедливо передоновское несчастие, но как-то сверхсправедливо. Необходимо нам оправдать "слезинку замученного ребенка", потому что надо знать: за что? почему? зачем? Но так же необходимо, настоятельно необходимо мне оправдать и каждую слюнявую слезу Передонова, каждое его вздрагивание от Недотыкомки, каждый удар каблука по физиономии, который он "справедливо" получит от хорошего человека, каждый его визг и вопль в сумасшедшем доме, куда его непременно засадят. Если мы продолжаем жить в мире и даже любить мир, полный замученных детей и камней, которые завтра свалят на нашу голову, -- то ведь потому лишь, что мы всему этому говорим наше "не хочу" и с упорной, инстинктивной надеждой ждем ответов на "зачем?" и "за что?"... Еще ярче встает наше "не хочу" перед несчастием Передоновых, несчастием сплошным и неслыханным. "Не хочу" не во имя справедливости, а во имя той сверхсправедливости, существование которой в человеке неоспоримо, природа которой -- тайна и которую, пожалуй... можно назвать Любовью. Впрочем, это слово мало кому понятно.
   За гранью чистой справедливости исчезает прямое понятие вины, человеческой виновности и невиноватости. Падает поэтому и вопрос "за что?". Мы уже не судим Передонова, мы покрыли его. И, покрыв, спрашиваем: "Как смел его создать создавший его? И чем он ответит за него?"
   Другое дело, конечно, если никакого Передонова не существует в действительности, если все это измышления талантливого беллетриста, если, попросту говоря, Передонов создан Сологубом. Не стоит к такому создателю Передонова обращаться с вопросами "как смел?.." и "отвечаешь ли ты за него?". Ясно, что Сологуб вывел его помимо желания, не знает его и нисколько за него не отвечает. Чувство неответственности за своего героя очень ярко в романе Сологуба. Он не любит его, и это еще раз подтверждает, что он не родил его, а только нашел и показывает. Покажу, а там хоть пропади. Покажу, а сам смотреть не желаю, очень мне нужно!
   Спасибо, однако, и за то, что показал, напомнил тем, кому надо помнить. Что же, в самом деле, глаза-то закрывать? Кто осмелится сказать честно, твердо, что нет и не может в мире ни одного живого Передонова с его сплошным беспросветным передоновским несчастьем, человека, нищего не духом только или чем другим, а нищего всем? Кто совести скажет: "Ну уж эдакой-то беды с человеком никак не может случиться и не случалось никогда"?
   Много детей замученных, много невинно и винно страдающих, вроде Карамазовых, Фивейских, -- а Передоновых, беспросветно страдающих, нищих всем и проклятых всеми еще больше. Мы это знаем, только редко об этом дума -- А когда думаем, когда видим и чувствуем -- мы перестав презирать Передоновых, мы покрываем их и, покрыв, спрашиваем: "Как Ты, создавший Передонова, смел создать его? Чем ты ответишь за него? Скажи, нам нужно знать. Во им любви -- скажи: нам нельзя не знать".
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Речь. 1908. No 273. Печ. по изд.: О Федоре Сологубе. Критика. Статьи и заметки. Сост. Ан. Н. Чеботаревская. СПб., 1911.
   С. 333. Неколебимой истине / Не верю я давно... -- Первая строфа стихотворения В. Я. Брюсова "3. Н. Гиппиус" (1901), положенного на музыку С. В. Панченко в 1906 г.
   "Мелкий бес" (1905) -- роман Ф. Сологуба.
   С. 334. Недотыкомка (недотыка) -- "до которого нельзя дотрогиваться" (В. И. Даль). Сологуб в 1899 г., в разгар работы над "Мелким бесом", посвятил этому образу-наваждению, "нежити" стихотворение:
  
   Недотыкомка серая
   Всё вокруг меня вьется да вертится, --
   То не Лихо ль со мною очертится
   Во единый погибельный круг?
  
   Недотыкомка серая
   Истомила коварной улыбкою,
   Истомила присядкою зыбкою, --
   Помоги мне таинственный друг!
  
   Недотыкомку серую
   Отгони ты волшебными чарами,
   Или наотмашь, что ли, ударами,
   Или словом заветным каким.
  
   Недотыкомку серую
   Хоть со мной умертви ты, ехидную,
   Чтоб она хоть в тоску панихидную
   Не ругалась над прахом моим.
  
   А вот что пишет Блок, размышляя о сологубовском образе: "Это -- и существо и нет, если можно так выразиться -- "ни два, ни полтора", если угодно -- это ужас житейской пошлости и обыденщины; если угодно -- угрожающий знак страха, уныния, отчаяния, бессилия. Этот ужас Сологуб окрестил "Недотыкомкой"" (Блок Л. Собр. соч. В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 5. С. 162).
   С. 335. Передонов "явлен" в литературе несколько раз... -- Главы 1--25 (из 32) "Мелкого беса" печатались в журнале "Вопросы жизни" (1905. No 6--11), закрытом в декабре. Впервые полностью -- СПб.: Шиповник, 1907. В 1908-1910 гг. это издательство выпустило книгу еще пять раз значительными тиражами: роман обрел неслыханную популярность. По словам А. Блока, ""Мелкий бес" был прочтен всей образованной Россией" (Блок А. Собр. соч. В 8 т. М., 1963. Т. 5. С. 284).
   С. 336. Фивейский, священник -- герой повести Л. Н. Андреева "Жизнь Василия Фивейского" (1904).
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru