Гиппиус Зинаида Николаевна
Над кем смеются?

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

З. H. Гиппиус

  

Над кем смеются?

  
   Гиппиус З. H. Собрание сочинений. Т. 7. Мы и они. Литературный дневник. Публицистика 1899-1916 гг.
   М., "Русская книга", 2003.
  

I

  
   Что такое сатира?
   Конечно, прекрасная, благодетельная вещь то, что воспитывает, оздоровляет, освежает, обновляет и т. д. и т. д. Но не надо забывать, что сатира -- и опасна. Нужно быть сильным и острым, как Гоголь, чтобы сметь посмеяться над всемирным насмешником -- чертом; он ловок; иной сатирик свято убежден, что громит, обличает, воспитывает, смеется, -- а между тем давно пляшет по дудке рисуемой им пошлости, незаметно смакует ее и, естественно, его зрители и читатели тоже пляшут и тоже смакуют, и смеются -- уже от полноты наслаждения, тупым, чревным смехом.
   Особенно ясно это, особенно страшно, когда видишь теперь, в наши дни, старую "сатиру" и наблюдаешь ее действие. Старую, обветшалую, сгнившую; как "сатиру", как "бич" -- не имеющую смысла уже не для кого; ее устарелость достаточно показывает нам, что и никогда она не была истинно сатирой, т. е. борьбой с чертом -- его же оружием; "пошлость -- бессмертна", бессмертен и настоящий смех над истинной пошлостью. Не устарел же Ревизор... да и Санчо Панса молод и свеж. Однако сгнившая псевдосатира до сих пор иногда преподносится толпе, толпа, не мудрствуя, принимает ее и -- наслаждается, хохочет, наивно воображая, что смеется над пошлостью "оздоровляющим" смехом. А это -- бессмертный смех черта над "сатириком" и над толпой, и только им-то и держатся еще в обращении эти обветшалые "сатирические" произведения.
   Такой сатирик, во многих и многих своих вещах, -- Островский.
   Бранят новые пьесы, бранят древние трагедии, браня Чехова, хвалят и ругают Горького, скучают на французских фарсах, -- нет, вы посмотрите "образцово" поставленную нынешней осенью "образцовую" пьесу Островского "Горячее сердце" -- на императорской сцене. За нее взялись лучшие наши актеры, -- Варламов, Давыдов, -- играют с любовью, не торопясь. Она шла много раз, -- и каждый вечер театр был полой. "Отец" Стринберга уже во второе представление не собрал и четверти залы, а на "Горячее сердце" валили, все время хохотали и наслаждались. Городничий в халате идет с базара, на руках у него живой гусь, -- в публике восторг. И любопытно, забавно, что гусь живой, -- и сатира: городничие ходят по утрам на базары и берут взятки со всех живыми гусями. Что нужды, что теперь уж нет ни городничих, ни подпирающих их воротников, что за стенами театра стоят другие, новые, грозные городничие, иные воротники и базары; публика ничего не видит, что ей за дело; она "оздоровляюще" смеется над взяточничеством гусями. И не только над этим: в пьесе -- сатира на пьянство и самодурство. Все действие заключается в пьянстве. И с каким вниманием, с какой любовью разработана эта часть нашими артистами! Иканье, ловля чертиков, целые немые сцены по пяти и десяти минут, когда артист шатается, садится, встает, махает платком, опять икает и т. д. Во всех действиях все, барин-самодур, купец, городничий и множество других повторяют без конца эти немые сцены. Выходит, конечно, однообразно, но публике, размякшей и раскисшей, неизменно нравится. Чтобы не утомлять ее -- драматург-сатирик вставил трогательную историю забитой купеческой дочки, сентиментальную до тошноты, как все у него эти истории "женских долюшек", паточно-слезливые, обветшалые до неприличия, антихудожественные до наивности. Г-жа Потоцкая добросовестно надрывалась, покидая родимый дом, надорвавшись -- уходила, и опять начиналось беспробудное иканье, ловля чертей, немые сцены, "оздоровляющий" -- или, вернее, просто сочувственный, чревный смешок публики; это смешно, и можно смеяться: ведь сочувствуем-то мы, в сущности, добродетельной, угнетенной девице, которая в рот дельного не берет и несчастна от своего благородства.
   Нет сил пересказать всей дикой пошлости, наполняющей пьесу и захватывающей публику. "Положительный" элемент у Островского, монбланы нестерпимо оскорбительных фальшивых банальностей, которые он воздвиг в своих пьесах (вот одна, великолепная, в этом роде -- "Доходное место") -- "положительный" его элемент совершенно так же властно пленяет публику, как и "отрицательный", -- сатира. Это так Со времен Островского с публикой, очевидно, ничего не произошло. Для нее не было ни истории, ни искусства, ни вообще, времени. Городничие носят гусей -- это нехорошо, девица угнетена и любит парня, -- это жалко и прекрасно, самодуры пьют, удивляются статуе Венеры, икают, любят измываться над приживальщиками -- это смешно, потешно... ну и, конечно, возмутительно, ведь это думал автор.
   Зрелище -- в зрелище: неподвижный слюнявый черт допотопными приемами издевается над актерами, режиссерами, и над людьми, тесно сидящими в зале и жадно внимающими веселые словечки "сатиры" и хохочущими -- над собой же.
   Я не знаю, кто тут виноват. Но винить толпу нужно, -- этим не поможешь, но взглянуть на все трезво, понять, убедиться, что это -- так, что она такова, и что это страшно. Мне именно весь театр был страшен во время представления "Горячего сердца",, и пьеса, и артисты и публика. Страшна беззаботность, непонимание варварское... или детское того, что там свершалось под именем "эстетического наслаждения искусством" в связи с "пробуждением интереса к идеям общественным". Вот она, дьявольская-то насмешка!
   Но, однако, что же делать?
  

II

  
   Я боюсь, что с театром теперь, сейчас, -- ничего нельзя, да и не надо делать. Может быть, надо оставить артистов икать на сцене, а публику упиваться этим до полного разложения "сатиры" Островских, и только когда театр покачнется от ветхости -- подтолкнуть его, по совету Ницше. Тогда место будет чистое, место для театра; на чистом месте хорошо строить новое, чистое. Театр нужен, его место есть, -- его идея всегда есть, ибо эта идея вечна; но теперешнее, вчерашнее и сегодняшнее воплощение ее до такой степени выродилось, что, серьезно говоря, нечего реформировать. И вообще -- свойство дел нашего "лучшего из миров" таково, что частные преобразования, большею частью, работа совершенно праздная. Странно звучит, -- а между тем "лучше" не всегда путь к "хорошо". Чем шире идея, тем несомненнее, что каждое ее воплощение требует в известный момент преображения, а не преобразования. Ряд театральных реформ последнего времени достаточно нам это доказывает. Художественный театр в Москве с "настроениями" и без "ролей", Метерлинк на сцепе, мало ли, Боже мой? А публика и актеры любят больше всего Островского и рады только старенькому, без всяких заплаток. Преобразования частичные -- это всегда новые заплатки на старом. Пусть даже не дерется от них старая одежда, пусть. Но неужели же, когда она вся, сплошь, будет зашита этими новыми заплатками, одна к другой, так что и не видно ни клочка старого, -- неужели можно будет сказать, что это -- новая одежда? Конечно, нет. Это -- заплатанная старая, та же, только в худшем положении: ее уже нельзя дальше и починять.
   Есть, конечно, малые, узкие дела, которые можно переделывать полегоньку и помаленьку. Но если идея театра достаточно широка -- она не вместится в реформы. Вот любопытный пример для пояснения моей мысли: идея времени, идея каждого мига -- шире всякой другой идеи, потому что каждый миг времени сразу обнимает весь подвременный мир. И каждый миг исчезает целиком, уступая следующему, преображаясь в него. От первого остается его идея, которая и преображается, не обрываясь. Путем подобного же связного преображения совершаются и все истинно великие дела истории, во всех бесконечно сложных излучинах и отростках жизни. Мгновенье не ускоришь, да и не нужно, оно и так достаточно быстро; но вложить в него можно больше и меньше; и чем больше мы в него вкладываем -- тем более ускоряется темп жизни, тем ближе момент преображения, желанного, как всякая благая необходимость.
   Не заплаток Художественного театра хотелось бы нам; нет, Островского каждый день, чтобы уже через неделю и публика, и артисты задохлись от смеха, сошли с ума, убегали из театра, остались без театра, без искусства, совсем без ничего, -- только с одной жаждой искусства. Голодный скорее найдет пищу, чем тот, у кого желудок набит хлебом с соломой. И пора поискать. Голодно, голодно!
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Новый путь. 1904. No 12 (в разделе "Литературные заметки", под псевдонимом X).
   С. 234. Не устарел же Ревизор... -- Комедия Н. В. Гоголя "Ревизор".
   Санчо Панса -- герой романа Сервантеса "Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский".
   Островский Александр Николаевич (1823--1886) -- драматург.
   С. 235. Варламов Константин Александрович (1848--1915) -- актер Александрийского театра с 1875 г., популярный комик-буфф, исполнитель ролей в "Ревизоре" Гоголя, "Горячем сердце" и других пьесах Островского.
   Давыдов Владимир Николаевич (наст, имя и фам. Иван Николаевич Горелов; 1849--1925) -- актер Александрийского театра с 1880 г.
   "Отец" (1887) -- импрессионистская драма шведского прозаика, поэта, драматурга Юхана Августа Стриндберга (1849--1912), с успехом шедшая в 1904 г. в петербургских театрах Новом и Александрийском.
   Потоцкая Мария Александровна (1861 -- 1940) -- актриса Александрийского театра.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru