Гиппиус Зинаида Николаевна
Костино мщение

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

КОСТИНО МЩЕНІЕ.

(Очеркъ).

I.

   Аккуратная бонна Ида прибирала дѣтскую и складывала игрушки, стараясь не стучать. Она знала, что когда Костя сидитъ такъ, на полу, носомъ въ уголъ, и черные, какъ чернила, волосы его топорщатся на затылкѣ,-- это значитъ, что онъ сердится. Отъ малѣйшаго стука онъ придетъ въ неистовство и опять дѣло кончится дурно,-- Ида будетъ плакать, лежа на своей постели за ширмами, и не станетъ пить вечерняго чаю. Ида была маленькая, худощавая нѣмочка съ короткимъ носомъ и розовыми пятнами на щекахъ. Она была очень молода, очень покорна и вѣчно испугана. И она рѣшительно не знала, для чего и для кого живетъ въ этомъ домѣ и что изъ этого, въ концѣ-концовъ, выйдетъ. Ее прислали изъ конторы большого города сюда, въ этотъ дрянной уѣздный городишко, къ господамъ Antipoff, и тутъ она и осталась. Дѣтей, кромѣ Кости, не было, а Костя нуждался въ ней весьма мало. Такой большой мальчикъ -- девятый годъ -- даже странно, что она спитъ съ нимъ въ одной комнатѣ и водитъ его гулять. Учится Костя немного: у него есть старая учительница ариѳметики и закона Божія, но она часто пропускаетъ уроки. Костя плохо пишетъ, за то онъ перечиталъ всѣ романы, какіе нашелъ въ гостиной и маминомъ будуарѣ. Ида такъ боится своего воспитанника, что не смѣетъ даже говорить съ нимъ и всѣ его приказанія исполняетъ молча.
   Костя былъ золъ сегодня, какъ еще никогда не бывалъ. Онъ сидѣлъ на полу, протянувъ ноги къ стѣнѣ и упираясь подошвами въ карнизъ. Въ углу, куда онъ смотрѣлъ, было темно, едва свѣтлѣли золотые разводы отставшихъ коричневыхъ обой. На подоконикѣ единственнаго окна дѣтской (оно было далеко отъ Костина угла) лежали послѣдніе лучи зимняго солнца, свѣтло-желтые. Костя сидѣлъ согнувшись, сжавъ руки въ кулаки и сдвинувъ брови. Онъ плакалъ только при большихъ и для большихъ, но одинъ -- почти никогда. Онъ зналъ, что ему восемь лѣтъ, и зналъ, что это это очень много. Для мужчины въ особенности. Женщины -- тѣ могутъ киснуть хоть до двѣнадцати лѣтъ. Имъ все можно.
   Костя рѣдко бывалъ въ дѣтской, онъ сидѣлъ въ гостиной съ гостями, слушалъ и смотрѣлъ молча и немножко презиралъ большихъ. Для ихъ роста и возраста они не казались ему достаточно умными. А мама...
   О, эта мама! Вспомнивъ ее, Костя стиснулъ зубы и мотнулъ головой въ своемъ углу. Никогда еще никто не оскорблялъ его такъ, какъ она оскорбила сегодня. И при всѣхъ, при чужихъ, при своихъ офицерахъ, при папѣ... Папа тоже хорошъ: ничего сказалъ, позволилъ въ своемъ присутствіи...
   

II.

   Дѣло было такъ.
   Къ мамѣ пріѣхали изъ губернскаго города въ гости три некрасивыя барышни, ея кузины. Мама сейчасъ же принялась ихъ "веселить", устраивала вечера, обѣды, а сегодня затѣяла пикникъ,-- поѣздку на тройкахъ за пятнадцать верстъ, къ знакомымъ на хуторъ. Костя отлично видѣлъ, что маму все это веселитъ гораздо больше, чѣмъ кузинъ, которыя сидѣли однѣ, когда маму окружали всякіе офицеры, высокіе и низкіе, блондины и брюнеты; Костя зналъ даже причину, почему офицеры любили больше маму, чѣмъ кузинъ,-- это оттого, что мама считалась хорошенькой и была при другихъ веселой и доброй. Самъ Костя, по совѣсти, не могъ рѣшить, точно ли мама хорошенькая. Она была очень тонкая, очень высокая, съ длинноватымъ лицомъ, бѣлымъ, какъ молоко, черноволосая и черноглазая. Руки у нея были узкія и розовыя, а губы, когда улыбались, кривились немного вбокъ, но это она дѣлала нарочно, Костя не сомнѣвался, потому что иногда видѣлъ, какъ она шепталась съ Полей, своею горничной, и смѣялась при этомъ совершенно прямо.,
   Папа служилъ, имѣлъ довольно важное мѣсто въ городкѣ и получалъ деньги, которыя были нужны для того, чтобы нанимать большую, очень большую квартиру, давать обѣды и вечера, на которыхъ мама танцовала съ офицерами. Папа былъ немножко сѣдой, плотный и серьезный, и хотя мама говорила Полѣ и офицерамъ что онъ добрый, однако, сама его боялась,-- Костя это отлично видѣлъ.
   Костя долго думалъ, отчего мама боится папы,-- вѣдь, она такая же большая, какъ и онъ? И только потомъ догадался, что, вѣдь, папа же даетъ мамѣ деньги на офицеровъ, а если онъ разсердится, то можетъ не дать денегъ, офицеры не придутъ танцовать и мамѣ будетъ скучно.
   Костя ни капельки не любилъ ни папу, ни маму. Они до него ровно никакого отношенія не имѣли, только развѣ что жили въ одной квартирѣ съ нимъ. Костя даже зналъ, что у него есть собственныя деньги, отъ дѣдушки, и что ни папа, ни мама не могутъ ихъ взять, хотя бы и пожелали. Дѣлъ у Кости съ ними общихъ никакихъ не было; часто по цѣлымъ днямъ ему не приходилось слова сказать ни съ мамой, ни съ папой.
   Къ папѣ онъ чувствовалъ даже нѣкоторую враждебность, когда тотъ шелъ по залѣ молча и съ холоднымъ выраженіемъ лица. Костю это равнодушіе смущало и злило. "Чего онъ? И что онъ воображаетъ?" -- думалъ Костя и, все-таки, не зналъ, что именно папа воображаетъ. А маму онъ немножко презиралъ. Теперь, послѣ сегодняшняго оскорбленія, онъ ее ненавидѣлъ, совсѣмъ ненавидѣлъ... И какъ она смѣла?... Какъ она только смѣла?
   Когда стали собираться на пикникъ, съ крикомъ, съ шумомъ, съ суетой, Костя тоже сталъ собираться. Онъ, вѣдь, бывалъ на всѣхъ вечерахъ, на всѣхъ обѣдахъ у нихъ въ домѣ, какъ же ему не поѣхать на пикникъ? Онъ началъ хлопотать, позвалъ Иду, велѣлъ принести кафтанчикъ и башлыкъ.
   Одна изъ кузинъ замѣтила его сборы.
   -- Неужели?-- протянула она какимъ-то безконечнымъ, пѣвучимъ голосомъ,-- И ты, Костенька? Ты тоже съ нами ѣдешь?
   Мама, которая въ это время надѣвала передъ зеркаломъ бѣлую барашковую шапочку, обернулась.
   -- Костя? Нѣтъ, нѣтъ, ты не поѣдешь! Недоставало возни съ ребятами! Ида, уведите его. Холодно, онъ простудится. Да и мѣста нѣтъ.
   Костя улыбнулся.
   -- Все равно, я сяду на козлы,-- сказалъ онъ снисходительно,-- Ида, подайте мои рукавицы.
   Около мамы стоялъ высокій офицеръ съ отвратительно-тонкими первыми усами и такими бѣлыми зубами, что, казалось, они могли свѣтиться въ темной комнатѣ. Фамилія его была двойная: Далай-Лобачевскій.
   Услыхавъ слова Кости, Далай-Лобачевскій перегнулся какъ-то впередъ и блеснулъ зубами.
   -- Однако,-- сказалъ онъ, обращаясь къ мамѣ,-- это весьма положительный и самостоятельный молодой человѣкъ.
   Мама вспыхнула, но сдержалась.
   -- Костя, ты съ ума сошелъ,-- проговорила она тихо.-- Я тебѣ сказала, что ты не поѣдешь. Ты еще разсуждать будешь, клопъ такой? Отправляйся въ дѣтскую съ няней и будь умникомъ.
   У Кости брови сдвинулись. Онъ подошелъ ближе къ мамѣ.
   -- Ты, пожалуйста, со мной такъ не разговаривай,-- сказалъ онъ съ достоинствомъ.-- Это вздоръ, что на козлахъ нѣтъ мѣста. Я хочу ѣхать на тройкахъ, почему я не могу, если вы ѣдете?
   Всѣ онѣмѣли или показали видъ, что онѣмѣли. Папа смотрѣлъ въ окно. Далай-Лобачевскій выставилъ всѣ свои зубы.
   Наконецъ, мама сдѣлала знакъ Идѣ.
   -- Сію минуту вонъ этого мальчишку! Въ уголъ его поставить! У меня расправа коротка; ты меня знаешь, я пріѣду -- я тебя въ чуланъ запру, я тебя высѣку,-- слышишь?-- высѣку!
   Потомъ мамѣ самой стыдно стало, что она такъ сердится при чужихъ. Она обернулась къ гостямъ и сказала, улыбаясь чуть-чуть на-бокъ:
   -- Бѣда съ мальчиками! Съ ними необходима строгость. Этотъ великъ становится, скоро мы его отправляемъ въ Москву, въ частную гимназію. Въ пансіонѣ ихъ отлично воспитываютъ. Ну-съ. ѣдемъ, ѣдемъ, господа!
   И она сошла съ лѣстницы, за нею двинулись всѣ. Когда смѣющійся Далай-Лобачевскій проходилъ мимо Кости, то покачалъ головой и сказалъ въ полголоса:
   -- Ай-ай-ай-ай! Надо слушаться мамаши, а не грубить.
   Костя не промолвилъ ни слова. Онъ прямо отправился въ дѣтскую. Ида, замирая отъ страха, поплелась за нимъ. Но Костя и не взглянулъ на нее, сѣлъ носомъ въ уголъ и сидѣлъ такъ, сморщивъ лобъ.
   Онъ думалъ.
   

III.

   Хуже всего было то, что Костя понялъ теперь, что и ему самому слѣдовало дѣйствовать иначе. Онъ ясно видѣлъ, что стоило только "сыграть мальчика" -- и дѣло было бы въ шляпѣ. Не догадался вовремя. Онъ давно замѣтилъ, что при большихъ очень хорошо бы уметъ "играть мальчика". Они это любятъ, смѣются и дѣлаются добрыми и все готовы позволить.
   Костя называлъ "играть мальчика" -- говорить не то, что онъ самъ думалъ, а что большіе думали, будто онъ думаетъ; нарочно говорить. Онъ помнилъ, какъ мама дала ему хорошую грушу и поцѣловала его, а всѣ смѣялись и радовались, когда онъ разъ при гостяхъ сказалъ:
   -- Мама, отчего это у Володиной мамы такъ скучно всегда, а у насъ такъ весело, и всѣ говорятъ, что весело? Отчего тебя любятъ больше, чѣмъ Володину маму? Скажи, а?
   Костя часто говорилъ нарочно. И сегодня можно бы выдумать что-нибудь, мамѣ бы понравилось, и она позволила бы ѣхать. А теперь что вышло? "Слушаться мамаши!" -- вспомнилъ Костя противнаго Далай-Лобачевскаго.
   "Нѣтъ, ну, зачѣмъ я ея буду слушаться? Кто сказалъ, что она умнѣе меня? Ко-кет-ни-чаетъ съ своими офицерами..."
   Костя твердо выговорилъ это слово, онъ зналъ его хорошо; читалъ и въ романахъ, слышалъ и въ гостиной.
   "Нѣтъ, что они мнѣ, папа и мама?-- разсуждалъ онъ дальше, все воодушевляясь и уже не думая, а шепча про себя.-- Что они мнѣ такого хорошаго сдѣлали? Подарили ли что-нибудь? На рожденье мама разъ подарила, да и то дрянь. А папа ничего. И я имъ ни на что не нуженъ. У нихъ свои дѣла. Еслибъ ихъ совсѣмъ никогда и не было, я отлично бы жилъ..."
   Но тутъ ему пришла въ голову неожиданная мысль, что еслибъ ихъ не было, то и онъ бы не родился. Костя немного растерялся. Ему стало неловко, что о такомъ важномъ онъ никогда не думалъ и ничего не знаетъ. Онъ рѣшительно не знаетъ, гдѣ люди, которые еще не родились.
   Костя обернулся и взглянулъ изподлобья на Иду, которая кончила убирать игрушки и присѣла къ окну съ какимъ-то вязаньемъ.
   Онъ долго смотрѣлъ, наконецъ, пробурчалъ:
   -- Ида.
   Ида обомлѣла. Она была увѣрена, что теперь ужь Костя не оставитъ ее въ покоѣ; и что впереди -- неизвѣстно: можетъ, щипки, а, можетъ, и хуже.
   Однако, она отвѣтила тонкимъ отъ волненія голосомъ:
   -- Was wollen Sie doch, Herr Kosstia?
   -- Послушайте, гдѣ тѣ люди, которые еще не родились, не знаете ли вы?-- сказалъ Костя сурово.
   Онъ старался также придать нѣкоторую небрежность своему голосу, чтобъ Ида не вообразила, что онъ такихъ пустяковъ не знаетъ. Такъ себѣ онъ спрашиваетъ, просто.
   Ида съ минуту глядѣла на него въ величайшемъ удивленіи. Она подозрѣвала, не начало ли это Костиныхъ издѣвокъ.
   -- Ну, что же? Вы не знаете?
   -- Вы меня спрашиваете, Kosstia, о душахъ человѣкъ, имѣющихъ родиться?
   -- Ну, да,-- произнесъ Костя нетерпѣливо.-- Знаете вы или нѣтъ?
   Ида заторопилась, покраснѣла отъ испуга, однако, сказала
   -- Такія души человѣческія находятся на небѣ, въ видѣ ангеловъ.
   Костя помолчалъ.
   -- Это навѣрное?-- спросилъ онъ, наконецъ, строго и серьезно
   -- Да, навѣрное. Въ священномъ писаніи такъ говорится.
   Ида не помнила рѣшительно, говорилось ли объ этомъ предметѣ въ священномъ писаніи, но видѣла, что Костя требуетъ опредѣленныхъ отвѣтовъ, и сочла за лучшее хоть выдумать, да его не сердить.
   Костя удовлетворился и опять сталъ смотрѣть въ свой уголъ и обсуждать дѣла.
   "Что-жь? И прекрасно! Я былъ бы я на небѣ въ видѣ ангела. Чего-жь мнѣ еще нужно? Мнѣ бы, можетъ, гораздо лучше теперь было. Навѣрное, даже лучше. Такъ зачѣмъ я обязанъ папы и мамы слушаться, а они могутъ меня оскорблять?"
   Маленькое сердце Кости такъ и застучало, когда онъ вспомнилъ объ оскорбленіи. Никто ему никогда не говорилъ такихъ словъ: "Высѣку!" Этого даже и Володѣ Житкову не говорили. Впрочемъ, Володя умнѣе: онъ постоянно "мальчика играетъ". Его и любятъ всѣ.
   "А я-то дуракъ!-- думалъ Костя.-- И зачѣмъ я сталъ передъ ними серьезно? Развѣ съ ними, съ большими, можно серьезно? Развѣ они насъ могутъ понять? Они только между собою кое-какъ..."
   Костя плохо спалъ эту ночь. Его преслѣдовала мысль, чѣмъ бы "удружить" мамѣ? Онъ придумывалъ много, но все не годилось. Разбить вазы и весь фарфоръ въ будуарѣ? Опять будетъ исторія, на него станутъ кричать, а папа дастъ денегъ и выпишутъ новый фарфоръ изъ Москвы. Платье залить чернилами? Тоже самое. Осрамить ее? Сказать офицерамъ, что у нея коса привязная? Да, вѣдь, у нея не привязная. Она распуститъ волосы и стыдно будетъ не ей, а Костѣ.
   Положительно ничего нельзя выдумать. Костя впалъ было въ отчаяніе, но не надолго. Онъ зналъ, что унываютъ лишь слабые. И онъ поклялся себѣ, даже ножомъ на рукѣ знакъ сдѣлалъ, хотя больно было, что онъ отомститъ,-- нельзя этому такъ остаться.
   А мама, между тѣмъ, совершенно забыла о сценѣ передъ пикникомъ. Въ Костѣ она не замѣтила никакой перемѣны, да и самъ Костя старался быть какъ прежде, чтобы никто изъ большихъ не догадался о его намѣреніи.
   

IV.

   Кузины уѣхали. Наступилъ великій постъ. Балы и пикники поутихли. Офицеры являлись, но по одному, по два, не больше. Мама ходила въ темныхъ платьяхъ, часто говорила, что у нея болитъ голова, и приказывала Полѣ зажигать въ маленькой гостиной только одну лампу съ краснымъ абажуромъ.
   Костѣ было нечего дѣлать. Его старая учительница ариѳметики заболѣла и не ходила уже цѣлыя двѣ недѣли. Костя слонялся изъ угла въ уголъ, потому что перечиталъ всѣ мамины романы, которые были, перечиталъ и тѣ, что лежали на этажеркѣ, и тѣ, что валялись на рояли.
   Въ папинъ кабинетъ онъ не имѣлъ привычки заглядывать, не ходилъ туда даже и теперь, когда папа уѣхалъ "на сессію" въ другой городъ и не вернется раньше Страстной недѣли.
   Особенно скучно бывало по вечерамъ.
   Ида клюетъ носомъ у стола за своимъ вязаньемъ. Свѣчка, вставленная въ высокую жестяную банку отъ леденцовъ (для дѣтской хорошъ и такой подсвѣчникъ) горитъ узкимъ пламенемъ, которое временами мучительно трясется, и копоть идетъ къ потолку; въ углу ненужныя игрушки и дѣтскія книги, ни которыя Костя уже два года тому назадъ смотрѣлъ съ презрѣніемъ. Дѣлать нечего, совсѣмъ нечего... И еще двѣ мысли мучаютъ: московскій пансіонъ послѣ Пасхи (это было рѣшено) и... вѣчная злая забота: какъ отомстить?
   Пансіонъ Костѣ представлялся тюрьмой. Ну, да онъ себя покажетъ. Пусть выключаютъ. И, все-таки... положимъ, тюрьма, а здѣсь-то? Вѣдь, какая скука!
   Вдругъ Костя вспомнилъ, что въ маленькой гостиной, высоко на этажеркѣ, онъ замѣтилъ днемъ какую-то новую книжку. Кажется, мамѣ ее принесли вчера. И если мама не читаетъ,-- а она вѣрно не читаетъ, у нея гости,-- такъ эту книжку можно взять.
   Костя немедленно слѣзъ со стола, на который взобрался, чтобы показать презрѣніе Идѣ и мѣшать ей работать, и отправился въ путь.
   Дѣтская была самая дальняя комната въ квартирѣ и выходила на дворъ, а парадныя комнаты -- всѣ на улицу. Маленькая гостиная была недалеко отъ кабинета и, чтобы попасть въ нее, приходилось пройти черезъ весь рядъ парадныхъ комнатъ.
   Костя храбро вступилъ въ столовую, хотя онъ боялся немного темноты, а въ столовой не было огня; миновалъ большую гостиную, залу; увидѣлъ на другомъ концѣ залы свѣтлое пятно -- освѣщенную дверь маленькой гостиной и мѣрными шагами, не спѣша (этимъ онъ доказывалъ себѣ, что не боится), направился туда
   У мамы были какіе-то офицеры, Костя это зналъ; но теперь они, эти офицеры, когда нѣтъ большихъ вечеровъ, ужиновъ, стали претихіе: не кричатъ, на рояли не играютъ. Кажется, Костя слышалъ голосъ Далай-Лобачевскаго. Самый противный, самый ненавистный изъ всѣхъ офицеровъ. Костѣ иногда хотѣлось броситься на него, когда онъ сидитъ, вцѣпиться въ его щеки, чтобы видѣть его зубы близко-близко, одни зубы, и кричать, кричать пронзительно, безъ конца кричать, изо всѣхъ силъ...
   Что случилось бы дальше, Костя не зналъ, но дальше ужь все равно, что...
   Въ маленькой гостиной горѣла большая лампа съ темно-краснымъ абажуромъ и было такъ тихо, что Костѣ показалось, будто тамъ никого нѣтъ.
   Но скоро онъ различилъ направо, на покатой кушеткѣ, маму, которая полулежала; на колѣняхъ, на коврѣ, стоялъ Далай-Лобачевскій (Костя сразу узналъ его спину) и обнималъ маму за талію. Мама обѣими руками держала голову Далай-Лобачевскаго и крѣпко и рѣдко цѣловала его, медленно отрывая губы и отстраняясь немного каждый разъ, точно желая взглянуть ему въ глаза.
   Костя остановился въ дверяхъ и смотрѣлъ весьма равнодушно и спокойно, безъ всякихъ неожиданныхъ мыслей. Его бы могло удивить, если бы мама прыгала съ Далай-Лобачевскимъ черезъ веревочку или еслибъ Далай-Лобачевскій нарядился въ женское платье. но какъ люди цѣлуются, и маленькіе съ большими, и большіе между собою, онъ видѣлъ много разъ и ничего въ этомъ зрѣлищѣ не находилъ ни интереснаго, ни замѣчательнаго.
   Онъ мирно отправился къ стулу съ высокою спинкой, чтобы принести его къ этажеркѣ. Книга лежала на самомъ верху и онъ могъ достать ее только со стула.
   Далай-Лобачевскій вскочилъ такъ быстро, что сдвинулъ коверъ и лампа на столѣ дрогнула. Мама не шевельнулась и смотрѣла на Костю широкими отъ ужаса глазами. Черезъ нѣсколько секундъ и она быстро встала и сдѣлала нѣсколько шаговъ по ковру.
   -- Ты здѣсь?-- сказала она тихимъ, точно чужимъ голосомъ.-- Да какже ты смѣешь, какъ ты...
   Но, видя, что лицо Кости изъ равнодушнаго дѣлалось все болѣе и болѣе удивленнымъ, она остановилась и вдругъ прибавила, вся измѣнившись, улыбаясь и сдѣлавшись хорошенькою и ласковою:
   -- Ты къ намъ посидѣть пришелъ, мальчикъ? Соскучился по мамѣ? Ну, садись, садись...
   -- Да нѣтъ,-- сказалъ Костя,-- я за книгой пришелъ. Я видѣлъ тутъ на этажеркѣ...
   Но онъ не взбирался на стулъ, хотя и приставилъ уже его къ этажеркѣ, а глядѣлъ на маму и не могъ самъ понять своихъ мыслей. Какъ будто и нѣтъ ничего, а какъ будто и странно. Что это она какая вдругъ?
   Костѣ приходилось все больше удивляться. Мама не пустила его въ дѣтскую, нѣсколько разъ поцѣловала, усадила рядомъ съ собой на кушетку. Далай-Лобачевскій тоже былъ очень внимателенъ къ Костѣ.
   Потомъ они всѣ вмѣстѣ пили чай, ѣли обсахаренные каштаны и много смѣялись. Костя тоже смѣялся и ѣлъ каштаны, но внутри ему было нехорошо, точно онъ чего-то не понималъ и зналъ, что не понимаетъ.
   Мама говорила о Костѣ при немъ же Далай-Лобачевскому. Между прочимъ, она сказала:
   -- Онъ у меня удивительно смышленый мальчикъ. И, знаете, скрытный ребенокъ. Ни съ кѣмъ не друженъ, никогда не болтаетъ. За это я хвалю.
   

V.

   Коста ушелъ спать самъ не свой. Въ постели онъ даже принялся плакать. Онъ не чувствовалъ ни малѣйшей благодарности къ мамѣ за ея ласковость; онъ боялся этой ласковости. Онъ смутно надѣялся, что это -- такъ, что завтра опять мама будетъ прежняя. До обѣда онъ даже избѣгалъ встрѣтиться съ ней. Но за обѣдомъ она опять поцѣловала его, говорила по-дѣтски, нарочно, примѣняясь къ Костинымъ, будто бы, понятіямъ:
   -- Мальчикъ хочетъ еще супу? Нѣтъ? Не хорошо, слѣдуетъ кушать супъ. Будешь толстый и съ розовыми щеками. Ида, вы ходили сегодня гулять? Надо каждый день...
   У Кости сердце ныло отъ ненависти и непонятной злобы. Послѣ обѣда онъ ушелъ въ дѣтскую, легъ на кровать и сказалъ Идѣ, что у него голова болитъ и онъ хочетъ заснуть.
   Но вечеромъ мама пришла и въ дѣтскую. Она принесла большой апельсинъ, а уходя потрепала Костю по щекѣ и шепнула тихонько:
   -- Ты, я вижу, совсѣмъ славный мальчикъ, не болтунъ и я сплетникъ. Смотри же, никогда не болтай.
   Костя сѣлъ на постели и все шире и шире открывалъ глаза. На подушкѣ лежалъ апельсинъ. Апельсинъ и послѣднія мамини слова что-то разъяснили ему. Онъ чувствовалъ, что начинаетъ понимать, что онъ уже на дорогѣ, онъ уже близко, сейчасъ, сейчасъ... Въ головѣ у него безпорядочно завертѣлись слова и сцены изъ прочитанныхъ романовъ, слова, на которыя онъ прежде обращалъ наименьшее вниманіе. Мужъ... Жена... измѣнила... въ объятіяхъ... О, наконецъ-то онъ понялъ!... Костя все, все понялъ!
   И какъ онъ раньше не догадывался? Онъ подпрыгнулъ на постели и щелкнулъ языкомъ. Все такъ просто: мама цѣловала Далай-Лобачевскаго, а папа ей это запрещаетъ, потому что жена, которая цѣлуется не съ мужемъ, а съ другимъ, измѣняетъ мужу. И папа долженъ очень разсердиться, если узнаетъ про это. Коста видѣлъ, какъ они цѣловались, и мама боится, что онъ скажетъ папѣ, а папа такъ разсердится, что, пожалуй, перестанетъ давать деньги. И у мамы не будетъ ни новыхъ платьевъ, ни колецъ, и она ужь не дастъ ни одного вечера и не будетъ танцовать съ офицерами. Поэтому она и старается Костю "умаслить" и все-то лжетъ, все лжетъ... У Кости даже духъ захватило отъ радости, что онъ такъ вѣрно все понялъ. И мама его боится! Его, Костю, боится! Пусть-ка теперь посмѣетъ сказать: "Высѣку!"... Она сказала: "Высѣку!"... При всѣхъ сказала. И всѣ смѣялись. А теперь какъ вьется. Апельсинъ принесла.
   Костя съ удовольствіемъ посмотрѣлъ на апельсинъ. Ему казалось, что это апельсинъ, такой толстый и желтый, помогъ ему догадаться.
   "Нѣтъ, пусть посмѣетъ она теперь... Знаетъ, что я сейчасъ же къ папѣ, и все разскажу. Только что же? Къ папѣ очень страшно. Папа и слушать не станетъ. А то и не повѣритъ просто. Дай какъ это пойти къ папѣ и сказать: а я вотъ что знаю... Нехорошо... Нельзя... Даже невозможно".
   Брови Кости сдвинулись и лицо опять приняло озабоченное выраженіе.
   Онъ сталъ думать.
   

VI.

   Наступила и прошла Страстная недѣля -- въ четвергъ пріѣхалъ лапа изъ сосѣдняго города, и пріѣхалъ довольный. Какое-то дѣло тамъ рѣшили совсѣмъ какъ онъ предполагалъ. Къ празднику папа получилъ много лишнихъ денегъ, и это тоже давало ему пріятное расположеніе духа.
   На второй день рѣшили устроить обѣдъ, созвать весь городъ и даже выписать вина изъ Москвы. По этому случаю въ воскресенье визитеровъ не принимали, а всѣхъ, кто пріѣзжалъ, записывали внизу и просили на слѣдующій день на обѣдъ.
   Столъ поставили въ большой залѣ и накрыли не бѣлою скатертью, а бѣловато-золотистою. Эта скатерть лежала всегда въ сундукѣ съ зеленымъ перламутромъ на крышкѣ. Когда сундукъ отпирали, то старинный ключъ пѣлъ съ переливами, какъ далекій колоколъ. Скатерть тоже была старинная. По веснамъ ее провѣтривали и разстилали на полу въ буфетной, на нѣсколькихъ простыняхъ, и буфетная оказывалась мала для всей скатерти.
   Костя любилъ разсматривать блѣдные, туманно-золотые города и башни, вытканные на полотнѣ: ему говорили, что, можетъ быть, что Кіевъ, а, можетъ быть, и другой какой-нибудь городъ.
   Теперь скатерть вынули, постлали на столъ и расправили концы, которые падали до полу крупными складками.
   Не было ни одной бутылки на столѣ: вино слили въ рѣзные кувшины, и посуда была не фарфоровая, а металлическая и блестѣла, какъ изъ настоящаго серебра. Мама говорила, что она хочетъ сдѣлать обѣдъ "въ русскомъ вкусѣ", и даже цвѣты, которые прислалъ знакомый полковникъ, она велѣла отнести въ гостиную, а не ставить на столъ, потому что это могло помѣшать стилю.
   Костя ходилъ угрюмый среди всей этой суеты въ новомъ костюмчикѣ изъ синяго шевіота.
   Сначала, когда утромъ ему принесли новенькую курточку и штаны, онъ обрадовался, но потомъ опять нахмурился, соображая, что отъ этого ровно ничего не измѣнится. Пусть костюмъ новый, а, все-таки, черезъ двѣ недѣли его повезутъ въ Москву -- это первое, а затѣмъ еще не надо забывать, что онъ, Костя, до сихъ поръ ничего не придумалъ и ни на чемъ не рѣшилъ. Стало быть, и радоваться не слѣдуетъ.
   Къ маминой ласковости Костя привыкъ, принималъ все сакъ должное и даже требовалъ къ себѣ вниманія и угожденія, потому что считалъ себя имѣющимъ право на угожденіе.
   Чуть ему казалось, что она забыла и не заботится о доставленіи Костѣ какого-нибудь удовольствія, онъ негодовалъ, начиналъ капризничать, бранился или говорилъ все одно и то же.
   -- А, ты вотъ какъ!... Вотъ какъ!... Погоди же!... Ты такъ со мной?... Хорошо!
   А что "хорошо" -- Костя не зналъ, потому что онъ до сихъ поръ не придумалъ, какъ устроить дѣло съ папой. Знакъ на рукѣ у Кости напоминалъ ему о клятвѣ, и онъ думалъ о клятвѣ, хотя, по правдѣ говоря, прежній пылъ его поулегся. Иногда ему казалось, что это -- урокъ, который нужно исполнить. А онъ не знаетъ, какъ и приняться за него.
   Наконецъ, стали съѣзжаться гости.
   Дамы шумѣли шелкомъ, мужчины были во фракахъ, а военные въ полной парадной формѣ.
   У папы изъ-подъ борта фрака выставлялся кончикъ иностранной звѣзды. Бритое лицо его было полно достоинства и привѣтливости.
   О мамѣ и говорить нечего. Глаза у нея сіяли. И даже Костя нашелъ, что она хорошенькая въ своемъ нѣжномъ платьѣ абрикосоваго цвѣта.
   Въ залу, гдѣ обѣдали, отправились попарно. Всѣ говорили сразу и было шумно.
   Папа объяснялъ какому-то генералу:
   -- Знаете, жена хотѣла непремѣнно достать для этого обѣда пѣсенниковъ и гусляровъ, чтобы стиль былъ выдержанъ, но въ нашемъ городѣ развѣ отыщешь что-нибудь? Пришлось оркестръ нанять.
   Пока закусывали, еще не садясь за столъ, Костя вертѣлся около мамы.
   Ему казалось, что она слишкомъ мало обращаетъ на него вниманія. Вдругъ его стѣснили сзади, онъ ступилъ впередъ, и шлейфъ абрикосоваго платья затрещалъ.
   Мама обернулась, вспыхнувъ отъ досады.
   -- Это ты, противный мальчишка? Уходи отсюда, ступай къ столу! Ты мнѣ всю оборку оторвалъ!
   И она, отстранивъ его, вышла на минуту къ себѣ заколоть платье.
   Костя поблѣднѣлъ.
   "Ага!-- подумалъ онъ.-- Я противный мальчишка! Опять начинается! Ну, ладно же! Погоди же ты!"
   Онъ самъ не зналъ, чѣмъ онъ грозитъ, но вся его прежняя злоба поднялась въ немъ вмѣстѣ съ негодованіемъ на мамину несправедливость. Развѣ это справедливо съ ея стороны? Вѣдь, она Костю бояться должна, а она вонъ какъ!
   Когда сѣли за столъ, Костю ждала новая непріятность: рядомъ съ нимъ оказался Далай-Лобачевскій. Опять мамино невниманіе! Вѣдь, она же знаетъ, что онъ терпѣть не можетъ этого зубатаго господина.
   Далай-Лобачевскій, впрочемъ, усердно занималъ свою сосѣдку съ лѣвой стороны, полную пожилую даму въ сиреневомъ платьѣ. Онъ даже не обернулся къ Костѣ. Костю, уже сердитаго, и это почему-то укололо.
   Музыка играла, гости смѣялись и пили, мама порхала вокругъ стола, почти не присаживаясь на мѣсто. Говорили рѣчи. Обѣдъ близился къ концу. Подали дессертъ. Рѣшительно мама не заботилась о Костѣ! Ему все подаютъ послѣднему. Костя не могъ этого терпѣть дольше.
   Мама теперь сидѣла на своемъ мѣстѣ, въ началѣ стола, недалеко отъ Далай-Лобачевскаго. Папа сидѣлъ на другой сторонѣ, напротивъ.
   Всѣ занялись дессертомъ и не такъ шумѣли.
   Голосъ Кости былъ слышенъ ясно.
   -- Мама,-- сказалъ онъ громко,-- мама, мнѣ дессерта не даютъ!
   -- Ты дурно себя ведешь,-- нетерпѣливо отвѣтила мама черезъ столъ.-- Если не хочешь сидѣть смирно, то можешь отправляться въ дѣтскую.
   Костя такъ и рванулся впередъ и хотѣлъ еще что-то сказать, но въ эту минуту Далай-Лобачевскій, обнаживъ зубы и наклоняя къ въ Костину сторону, проговорилъ тихо:
   -- Ай-ай-ай, какъ нехорошо! Перестаньте конфузить мамашу передъ гостями. Вѣдь, ей стыдно, что у васъ такія дурныя манеры.
   Костя дѣйствительно умолкъ, но не потому, что его убѣдили слова Далай-Лобачевскаго. Костѣ пришла блестящая, удивительная, геніальная мысль. Она пришла вдругъ, и исполнить ее надо было вдругъ.
   Обѣдъ кончался. Послѣ взрывовъ хохота, всѣ на секунду замолкли, какъ это всегда бываетъ. И среди молчанія раздался ясный и высокій голосокъ Кости:
   -- Мама, скажи, отчего ты папу никогда такъ крѣпко не цѣлуешь, какъ Далай-Лобачевскаго?
   Каждый хотѣлъ заговорить въ эту минуту, и никто не нашелъ словъ. И слѣдующее мгновеніе было еще тише. Мама сдѣлалась блѣдной до прозрачности. А Костя продолжалъ, "играя мальчика":
   -- Ты не помнишь? Въ маленькой гостиной, вечеромъ, когда папа уѣзжалъ въ Хотинскъ? Я за книжкой пришелъ, а ты разсердилась...
   Но гости уже опомнились. Поднялся такой шумъ и говоръ, что, казалось, никогда еще не было такъ весело. Мама дала знакъ вставать, загремѣли стулья, музыка опять заиграла и пары потянулись въ большую гостиную.
   Далай-Лобачевскій подалъ руку толстой дамѣ и улыбался, но Костя замѣтилъ, что его зубы точно перестали блестѣть и сдѣлались синеватыми и тусклыми.
   Еще Костя замѣтилъ, что папа не остался пить кофе и ликеръ въ гостиной, а прошелъ къ себѣ въ кабинетъ, и даже не въ кабинетъ, а въ угловую, гдѣ онъ иногда спалъ.
   Самъ Костя отправился въ дѣтскую, смущенный, но довольный. Ему какъ будто стало легче. Кончено! Онъ отомстилъ! И какъ ловко, какъ хорошо все вышло! И папа слышалъ, и гости. Теперь довольно ей балы задавать. Больше не дастъ ей папа денегъ. Но что-то смущало Костю. Онъ самъ не зналъ, отчего, но ему было немного неловко.
   Еще часа два или три продолжался смѣхъ и шумъ въ парадныхъ комнатахъ, а потомъ стало тихо, такъ тихо, точно весь домъ умеръ, и даже лакеи, убирая со стола, ходили на цыпочкахъ я не гремѣли посудой.
   

VII.

   Къ удивленію Кости, эта тишина продолжалась и на другой день.
   Ида принесла чай и булки въ дѣтскую и сказала, что мама нездорова, кушаетъ у себя, а папа уѣхалъ по дѣламъ.
   Костя выслушалъ Иду молча, молча кончилъ чай и занялся склеиваніемъ поломанной игрушечной мебели.
   Завтракъ ему тоже принесли въ дѣтскую, а потомъ пришла Поля и долго шепталась съ Идой, причемъ Ида покачивала головой и была очень серьезна.
   Прошелъ день, другой и третій. Ничто не мѣнялось. Въ домѣ была глубокая, гробовая тишина, никого не принимали, да, кажется, никто и не пріѣзжалъ. Папа или сидѣлъ запершись у себя въ кабинетѣ, или куда-то уѣзжалъ, а мама не выходила изъ спальной. Костя скучалъ и недоумѣвалъ, и неловкость его все увеличивалась.
   Хотя въ домѣ была полная тишина, однако, всѣ чувствовали, что это дурная тишина, и ходили на цыпочкахъ, и говорили шепотомъ. На четвертый день утромъ Поля пришла въ дѣтскую съ заплаканными глазами, опять отвела Иду въ сторону я стала ей что-то говорить.
   Ида всплеснула руками и такъ громко ударяла одною ладонью по другой, что Костя обернулся. Обыкновенно онъ не интересовался а даже низкимъ считалъ интересоваться тайными разговорами Иды и Поли, но теперь, видя на лицѣ Иды особенно сильное выраженіе ужаса, онъ всталъ и подошелъ ближе.
   Поля утерла глаза концомъ передника, повторивъ: "Такъ черезъ полчаса",-- и вышла.
   Ида съ несвойственною ей укоризной посмотрѣла на Костю.
   -- По слѣдствію вашего неблагонравія, Herr Kosstia, папаша вашу мамашу изъ дома выгонилъ,-- сказала она торжественно.
   Костя раскрылъ глаза.
   -- Это какъ такъ? Зачѣмъ?
   -- А затѣмъ, что вы папашу передъ большимъ обществомъ въ такой свѣтъ поставили и такой ему неожиданный сердечный ударъ причинили, что онъ теперь въ полной невозможности съ мамашей жить остаться.
   -- Такъ, значитъ, онъ уѣдетъ? Онъ такъ сердится?
   -- Я предполагаю, онъ не сердится. Онъ только не можетъ продолжать... И не онъ уѣдетъ, потому что онъ не виноватъ, а совершенно правъ, а мамашѣ онъ уѣзжать велѣлъ.
   -- Куда уѣзжать? На сколько времени? А денегъ онъ ей дастъ?
   -- Я думаю, мамаша уѣдетъ къ своей мамашѣ, въ большой городъ, а такъ какъ она не вернется, а состоянія она своего не имѣетъ, и, къ тому же, это очень большой позоръ, то я и говорила вамъ, что по вашему злонравію папаша изъ дому мамашу выгонялъ.
   И, объяснивъ дѣло, обстоятельная Ида сложила губы сердечкомъ съ достоинствомъ.
   Костя немного пришелъ въ себя отъ изумленія и сталъ размышлять.
   -- А когда мама уѣзжаетъ?-- спросилъ онъ, помолчавъ.
   -- Сегодня. Черезъ полчаса васъ проститься привести велѣла.
   Костя опять задумался и думалъ долго. Потомъ произнесъ, обращаясь къ Идѣ:
   -- А мнѣ все равно. Вѣдь, меня все равно въ пансіонъ отвезутъ въ тотъ четвергъ. Такъ что мнѣ?
   Ида взяла его за руку и повела къ мамѣ. Она отворила ея дверь будуара, а сама не вошла изъ скромности.
   Въ будуарѣ стояли два сундука и сакъ. На низкомъ креслѣ окна сидѣла мама, такъ тихо и такая худенькая, что Костя ее сна чала и не замѣтилъ. Но она повернулась и подозвала его поближе.
   Она была въ черномъ платьѣ; дорожная сумка уже висѣла черезъ плечо.
   Костѣ показалось, что когда прежде мама носила черное платье она выглядывала изъ него такая веселенькая и розовая, а теперь ея лицо было некрасивое, глаза мигали часто-часто, и вся она постарѣла и затуманилась.
   "Все равно меня въ пансіонъ,-- подумалъ настойчиво Костя.-- Такъ чего же?"
   -- Костя, я уѣзжаю, -- сказала мама, безъ сердца и безъ ласковости.-- Можетъ быть, мы долго не увидимся. Ты поѣдешь ві Москву. Учись хорошенько. Не огорчай папу. Теперь прощай.
   Она поцѣловала его и сдѣлала знакъ, что онъ можетъ уйти.
   Костя повернулся машинально, какъ вдругъ мама неожиданъ схватила его за руку и близко наклонилась къ нему своимъ лицомъ, и смотрѣла ему въ глаза.
   -- Костя, -- шептала она, -- что-жь это? Такъ нельзя. Скажи мнѣ что-нибудь, одно слово скажи... Вотъ -- я одна, и ты даже не скажешь...
   Она сама не знала, чего она хотѣла, и твердила ему, путаясь и спѣша, не тѣ слова, не то, что думала. Ей хотѣлось сказать чтобъ онъ не оставлялъ ее, хотѣлось сказать: "поѣдемъ со мной" и такъ странно ей было, не говорились слова. Костя нахмурился дышалъ тяжело, изо всѣхъ силъ старался вспомнить, что, вѣдь, вс" равно, его въ пансіонъ... и не могъ вспомнить. Къ нему что-то подходило -- ближе, ближе, и онъ уже ничего не могъ сдѣлать, онъ закричалъ и заплакалъ, и весь съежился и присѣлъ къ маминой юбкѣ. Мама точно испугалась, хотѣла приподнять Костино лицо. Но мама была не прежняя, большая мама, а такая же маленькая и безпомощная, какъ самъ Костя, ему равная и милая, и такая же бѣдная, потому что ее тоже куда-то отправляли, все равно, какъ въ пансіонъ, а онъ, Костя, ее обидѣлъ, лгалъ ей, не жалѣлъ ее, и какъ обидѣлъ, и какъ ее обидѣлъ!
   Костя плавалъ "до дна", ему казалось, что вся его душа тутъ кончается, что дальше -- некуда горевать и жалѣть. Онъ плакалъ съ отчаяніемъ и страстью, хватаясь за мамино платье и руки, захлебываясь слезами и умоляя ее о чемъ-то. Онъ не зналъ, о чемъ.
   А въ концѣ горя была незнакомая радость. Костя чувствовалъ ее какъ разъ въ тѣ минуты, когда ему казалось, что горю некуда идти дальше,-- такое оно сильное. Чѣмъ больше успокоивался Костя, чѣмъ крѣпче онъ держалъ мамину руку, тѣмъ сильнѣе была и радость. Мама молча гладила его по волосамъ, неумѣло поправляла воротникъ и, посадивъ большого мальчика на колѣни, прижала его къ себѣ.
   Костя глядѣлъ въ мамино радостное, необычное лицо и улыбался, мигая длинными, мокрыми рѣсницами.

З. Гиппіусъ.

"Русская Мысль", кн.XI, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru