У вдовы Эммы Карловны Плющиной былъ на Петербургской Сторонѣ свой собственный, доставшійся ей отъ мужа, небольшой деревянный домъ, состоявшій изъ шести комнатъ и кухни. Комнаты эти, за исключеніемъ одной, гдѣ помѣщалась сама Эмма Карловна, отдавались въ наймы каждая отдѣльно; кухню же Эмма Карловна оставляла за собой и стряпала въ ней для себя и для жильцовъ своихъ.
Въ одной изъ этихъ комнатъ жилъ нѣкто Грумбахъ. Комната была маленькая, въ одно окно и раздѣлена перегородкою. Нѣсколько старыхъ плетеныхъ стульевъ, комодъ съ подломанной ножкой, диванъ съ черной волосяной обивкой и ломберный столъ съ множествомъ книгъ, разставленныхъ въ нѣкоторомъ порядкѣ,-- составляли скудное убранство этой комнаты. За перегородкою стояла кровать съ потертымъ, жидкимъ тюфякомъ, на которомъ спала тринадцати-лѣтняя дочь Грумбаха; да была прибита къ стѣнѣ вѣшалка, замѣнявшая постояльцамъ шкафъ.
Грумбахъ былъ уроженецъ города Ревеля. Окончивши курсъ въ дерптскомъ университетѣ по филологическому факультету со степенью кандидата, онъ посвятилъ себя преподаванію древнихъ языковъ и существовалъ уроками. По смерти жены, съ которою онъ прожилъ счастливо пятнадцать лѣтъ, онъ не захотѣлъ больше оставаться въ Дерптѣ и рѣшился переѣхать въ Петербургъ, гдѣ казалось ему, зарабатывать деньги легко для всякаго. Но на дѣлѣ вышло иначе.
Прошло нѣсколько мѣсяцевъ съ пріѣзда Грумбаха въ Петербургъ и, несмотря на всѣ публикаціи его и готовность давать уроки за дешевую цѣну, желающихъ брать уроки не оказывалось. Между тѣмъ, у Грумбаха выходили послѣднія деньги, и заводились долги, а Эмма Карловна, жившая доходами съ дома, требовала уплаты за квартиру. Грумбаху становилось плохо. Все, что терпѣлъ онъ, приходилось переносить и дочери, которую онъ любилъ, какъ только можетъ любить самый нѣжный отецъ.
Онъ часто задавалъ себѣ вопросъ: что будетъ съ Идой, если обстоятельства не измѣнятся къ лучшему, и, желая проникнуть въ будущее, тяжело задумывался и, со слезами на глазахъ, ласкалъ свою бѣдную Иду. Со смерти жены, онъ исключительно отдалъ себя дочери; по цѣлымъ днямъ занимался ею, давалъ ей уроки по всѣмъ предметамъ, которые онъ считалъ необходимыми для женщины? читалъ съ нею, бесѣдовалъ, и только веселая улыбка Иды и ласки ея могли заставить Грумбаха позабыть на время всю тяжесть его положенія.
Эмма Карловна была женщина хотя и нѣсколько корыстолюбивая, но въ то-же время добрая, и въ положеніи отца и дочери принимала большое участіе. Она часто приглашала Иду къ себѣ, угощала ее кофеемъ и разными сластями, въ морозное время давала ей свою шубу и разъ даже, на масляницѣ, вмѣстѣ съ дѣтьми своими, на свой счетъ, свезла въ балаганъ. Но долгъ платежомъ красенъ: Ида учила дѣтей ея азбукѣ, шила и вязала на нихъ, а когда Эммѣ Карловнѣ случалось выходить утромъ со двора, Ида замѣняла ее въ кухнѣ и очень удачно изготовляла незатѣйливыя кушанья, которымъ выучила ее покойная мать.
Ида сидѣла у себя и работала. Отецъ, съ опущенными руками въ карманъ, тревожно расхаживалъ по комнатѣ.
-- Отъ господина фонъ-Миллера достала, сказала она по-нѣмецки, усаживаясь у окна. Слушайте, что я вамъ прочту.
"Въ одномъ благородномъ семействѣ желаютъ взять къ дѣтямъ, для практики въ нѣмецкомъ языкѣ, дѣвочку лѣтъ тринадцати"... отецъ и дочь переглянулись... "Справиться на Литейной, домъ No 86, квартира No 9."
-- Что скажете, господинъ Грумбахъ? а?... Вѣдь эта публикація словно для васъ, право! Отчего бы, серьезно говоря, Идочкѣ и не поступить на мѣсто, конечно на хорошее? А вѣдь это можетъ быть и хорошее, какъ знать! Я бы, на вашемъ мѣстѣ, сходила туда, поразспросила, поразузнала.... а тамъ...
Ида уперлась подбородкомъ на руку и, устремивъ глаза въ окно, призадумалась. Отецъ, остановись передъ дочерью, пристально смотрѣлъ ей въ лицо, какъ бы желая узнать ея мысли. У Иды навернулись слезы.
-- Ужь нечего плакать заранѣе, нечего! сказала Эмма Карловна. Еще не отдали тебя, да и отдадутъ ли еще, а ты ужь и плачешь. Слезы-то не къ лицу, матушка, не къ лицу!
Ида сквозь слезы улыбнулась.
-- А я вамъ скажу, мои милые, не упускайте случая, продолжала Эмма Карловна. Случай хорошій! втораго не будетъ. Если хотите принять мой добрый совѣтъ, такъ вотъ что: завтра утромъ... сегодня ужь некогда... возьмите извощика... пѣшкомъ вамъ не дойти... и на Литейную!
У Иды вытянулось лицо. Грумбахъ почесалъ виски и поморщился.
-- Ишь вы какіе! проговорила Эмма Карловна съ досадой и замолчала.
Грумбахъ опять мѣрными шагами заходилъ по комнатѣ. Ида взялась за шитье. Эмма Карловна продолжала просматривать газету.
-- Ахъ, Боже ты мой, Боже ты мой! прошептала Эмма Карловна и опять замолчала.
Грумбахъ первый прервалъ молчаніе.
-- Да! сказалъ онъ со вздохомъ,-- разставаться намъ не легко будетъ, но благоразуміе требуетъ не упускать случая, который могъ бы хоть сколько нибудь улучшить наше положеніе.
-- Совершенно такъ! подхватила Эмма Карловна. Будьте только благоразумны и завтра, съ Божьею помощью, мы дѣло устроимъ.
II.
Семейство генерала Варгунцова сидѣло за завтракомъ. Самъ генералъ былъ лѣтъ пятидесяти пяти, средняго роста, полный, краснощекій мужчина съ сильною просѣдью въ темно-русыхъ волосахъ. Жена его, Александра Михайловна, сидѣвшая за столомъ напротивъ, была лѣтъ на десять моложе его, полная, съ наклоненною слегка назадъ головою, съ маленькими глазками, которые она безпрестанно щурила, и тонкими, почти исчезающими губами. По нарядному туалету ея было замѣтно, что она готовилась выѣхать.
-- Вы куда, maman? спросила ее хорошенькая двѣнадцати-лѣтняя брюнеточка, сидѣвшая подлѣ.
-- Необходимо побывать въ двухъ-трехъ магазинахъ и сдѣлать нѣсколько визитовъ, отвѣтила мать.
-- Въ такую ужасную погоду! замѣтилъ генералъ.
-- Что же дѣлать! приходится. Обѣдать ѣду къ Надеждѣ Николаевнѣ, а потомъ съ нею во французскій театръ.
-- А потомъ куда? иронически спросилъ генералъ.
-- А потомъ къ Солодановымъ. У нихъ первый четвергъ. Я обѣщалась непремѣнно быть.
-- А лошадки не устанутъ? спросилъ Боря, курчавый и курносенькій мальчикъ лѣтъ шести.
Подлѣ Бори сидѣла худощавая француженка въ черномъ платьѣ и съ чернымъ кружевомъ на головѣ.
-- Madame Sagnier! квасу, s'il vous plait, обратился къ ней Боря, ударяя стаканомъ по столу.
-- Полно тебѣ, Павелъ Петровичъ, сказала Александра Михайловна.
-- Нѣтъ, не полно! Мальчикъ лѣнится -- и позволяй ему лѣниться...
-- Павелъ Петровичъ...
-- Нечего, матушка, заступаться за сынка, не дѣло. Люди добросовѣстные исполняютъ долгъ свой строго. Къ исполненію долга надо пріучаться съ молоду; а кто не пріучился съ молоду, тому уже не пріучиться! Каковъ въ колыбелькѣ, таковъ и въ могилку, докончилъ Павелъ Петровичъ, обтирая салфеткою усы.
Сконфуженный молодой человѣкъ, опустивъ глаза, каталъ по тарелкѣ хлѣбный шарикъ и молчалъ.
Боря, котораго усиленный голосъ отца привелъ въ паническій страхъ, прижался головой къ плечу мадамъ Санье и обѣими руками обхватилъ ее за талью, какъ бы прося для себя защиты. Мадамъ Санье приняла это за ласку.
-- Tu любитъ мине? спросила она у Бори.
-- Нѣтъ, не любитъ! отвѣчалъ плутишка.
Отецъ, недовольный шуткою Бори, строго взглянулъ на него.
-- Господинъ Грумбахъ, доложилъ лакей генералу.
-- Грумбахъ?... я такого не знаю.
-- Должно быть проситель, съ важностью заключила супруга.
-- Проси въ кабинетъ,-- и генералъ, покряхтывая, поднялся со стула.
Грумбахъ, раскланявшись почтительно съ Павломъ Петровичемъ, началъ объяснять ему причину своего посѣщенія; но при первой же фразѣ, сказанной на нѣмецкомъ языкѣ, Павелъ Петровичъ прервалъ его словами:
-- Это не по моей части, я вамъ долженъ сказать,-- это дѣло жены.-- Позови мамашу, обратился онъ къ Борѣ, вбѣжавшему посмотрѣть, кто пришелъ.
Боря бросился со всѣхъ ногъ за матерью, и черезъ нѣсколько минутъ появилась Александра Михайловна.
-- Вотъ... Желаютъ переговорить съ тобою, душечка, на счетъ... сказалъ Павелъ Петровичъ... на счетъ того... Да ужь вы тамъ объясняйтесь себѣ какъ знаете, а я долженъ выѣхать.
Появленіе величавой Александры Михайловны смутило нѣсколько Грумбаха. Онъ не зналъ, съ чего начать.
-- Садитесь, пожалуйста, сказала хозяйка на языкѣ гостя, указывая на кресло у дивана. Она хотя и не говорила по-нѣмецки, но понимала и, въ крайнемъ случаѣ, могла объясняться.
Послѣ недолгихъ переговоровъ, Александра Михайловна изъявила желаніе, прежде чѣмъ дать окончательное рѣшеніе, видѣться съ молоденькой особой, о которой шла рѣчь.
-- Дочь моя здѣсь, сказалъ Грумбахъ и, замѣтивъ, что генеральша хотѣла позвонить лакея, предпочелъ самъ идти за дочерью, которая, стоя на лѣстницѣ, съ лихорадочнымъ трепетомъ ждала рѣшенія своей судьбы. Эмма Карловна, провожавшая отца и дочь съ цѣлью содѣйствовать успѣшному окончанію ею начатаго дѣла, въ волненіи расхаживала по площадкѣ.
-- А я ужь не пойду, сказала Эмма Карловна, не такъ одѣта,-- совѣстно.
Ида робко вошла въ кабинетъ. Александра Михайловна кивнула ей головой, потомъ навела на нее лорнетъ и стала всматриваться въ выраженіе ея лица. Скромный видъ дѣвочки произвелъ на Александру Михайловну довольно хорошее впечатлѣніе. Сдѣлавъ нѣсколько ничтожныхъ вопросовъ, на которые оробѣвшая Ида отвѣчала какъ нельзя короче, Александра Михайловна позвала дочь свою.
Проходя по комнатамъ. Ида дивилась ихъ убранству. Ей никогда еще не случалось видѣть ни такихъ большихъ, высокихъ комнатъ, ни такого множества бронзы и зеркалъ, ни такого разнообразія въ мебели. Въ гостиной, масса тропическихъ растеній съ широкими листьями, съ длинными, граціозно распадавшимися вѣтвями во всѣ стороны, и цвѣтущія красныя и бѣлыя камеліи привели Иду въ восторгъ.
-- Wie schön! воскликнула она, и принялась разсматривать деревья.
Комната Вареньки, куда онѣ пришли черезъ столовую, отличалась нарядною простотою. Мебель была обита свѣтло-голубымъ ситцемъ, и изъ того же ситца были сдѣланы гардины, портьеры и драпировка, прикрывавшая кровать. Туалетный столикъ былъ покрытъ бѣлой кисеей и разукрашенъ розовыми бантиками.
Письменный столъ, подъ которымъ лежалъ тигровый мѣхъ съ головою животнаго, былъ уставленъ множествомъ дорогихъ бездѣлушекъ. Подлѣ стояла этажерка съ книгами. Зеркало въ бѣлой рамкѣ и часы изъ бѣлаго мрамора съ парою саксонскихъ группъ украшали каминъ. Посреди элегантнаго убранства не могла не замѣтить Ида того безпорядка, который царствовалъ въ этой хорошенькой комнатѣ. На диванѣ и на учебномъ столѣ, стоявшемъ передъ диваномъ, грудами валялись книги, а на этажеркѣ лежали онѣ такъ, какъ будто готовились съѣхать. Ни одинъ стулъ, не одно кресло ни стояло на мѣстѣ. Передъ каминомъ валялись туфли, на туалетѣ стояла забытая чашка съ кофеемъ, на одномъ изъ оконъ была поднята штора только до половины и висѣла криво. Варенька хотѣла поднять ее до верху, но пружина оказалась сломанною и штора не подымалась.
-- Я всегда слышала, что русскіе безпорядочны; должно быть и правда, подумала нѣмочка.
Варенька сняла съ этажерки бонбоньерку и попотчивала гостью конфектами. Потомъ, положивъ передъ ней нѣсколько альбомовъ въ изящныхъ переплетахъ, но съ легкимъ слоемъ пыли, предложила пересмотрѣть ихъ. На столѣ лежалъ, обшитый кружевомъ, носовой платокъ, весь въ чернильныхъ пятнахъ, какъ-будто имъ вытирали перья; Варенька взглянула на платокъ и проворно сунула его въ карманъ.
Молодая хозяйка долго не рѣшалась начать разговоръ на языкѣ, на которомъ она не имѣла привычки объясняться; она, однако, превозмогла себя, и стала спрашивать Иду: давно ли она въ Петербургѣ, нравится ли ей городъ, есть ли у нея братья и сестры, чѣмъ любитъ заниматься она, и такъ далѣе. Разговоръ шелъ вяло и безсвязно.
Въ продолженіе этого времени рѣшено было между Грумбахомъ и Александрою Михайловною, что дочь его будетъ жить у нея безплатно, но за то пользоваться всѣми уроками даромъ, одѣваться будетъ на счетъ Александры Михайловны, и переѣдетъ завтра-же.
Это послѣднее рѣшеніе, объявленное въ присутствіи Иды, подѣйствовало на нее какъ смертный приговоръ. Мысль, что неизбѣжно и такъ скоро уже она должна разстаться съ отцомъ и переѣхать къ людямъ, совершенно незнакомымъ ей, привела ее въ отчаяніе.
-- Не сокрушайся, Идочка, повѣрь, что будетъ хорошо, утѣшала ее дома Эмма Карловна,-- а если и нехорошо, то вернешься къ отцу, вотъ и все!
Ида проплакала всю ночь.
На другой день, уложивъ свое маленькое имущество, въ томъ числѣ и нѣсколько книгъ, въ небольшой чемоданъ, усадивъ въ банку пару ручныхъ бѣленькихъ мышекъ, подаренныхъ ей еще матерью, и простившись съ доброй Эммой Карловной, которая отъ души пожелала ей всего хорошаго, она сѣла съ отцомъ въ сани. Сердце ея сильно забилось, когда она стала подъѣзжать къ тому дому, гдѣ была наканунѣ.
Варенька и Боря встрѣтили ее въ передней и взялись было нести чемоданъ въ назначенную для Иды комнату, но лакей остановилъ ихъ.
Боря взялъ банку, обвернутую бумагой и завязанную въ платокъ.
-- Это должно быть варенье, подумалъ онъ, и понесъ ее дальше.
Александры Михайловны, по обыкновенію, не было дома; она съ одиннадцати часовъ разъѣзжала по магазинамъ. Павелъ Петровичъ былъ на службѣ. Грумбахъ, по случаю отсутствія хозяевъ, не вошелъ въ залу и, въ избѣжаніе трогательной сцены при чужихъ, наскоро простился съ дочерью и поспѣшно вышелъ.
III.
Когда за отцомъ затворилась дверь, Ида залилась слезами. Варенька старалась развлечь ее, говорила обо всемъ, что только приходило ей въ голову, но, несмотря на всѣ ея старанія, Ида оставалась печальною и молчаливою.
Къ обѣду возвратились оба хозяева. Во все время обѣда она чувствовала, что была предметомъ общаго вниманія, что смотрѣли на нее съ любопытствомъ, замѣчали каждое слово ея, каждое движеніе; ей было неловко и непріятно; обѣдъ казался ей безконечно длиннымъ.
-- А вѣдь нѣмочка-то миленькая, сказалъ Павелъ Петровичъ дочери, вставая изъ-за стола. Темные, большіе глаза съ темными бровями, при свѣтлыхъ волосахъ, придаютъ лицу ея много выраженія. Манеры такія скромныя, деликатныя.
-- Губы толсты, замѣтила Александра Михайловна вскользь, проходя мимо мужа и дочери.
Вечеръ былъ проведенъ Идою сначала въ комнатѣ Вареньки въ разсматриваніи разныхъ книгъ и вещицъ, потомъ въ залѣ, гдѣ Боря, бѣгая кругомъ стола, заставлялъ сестру догонять его, и наконецъ, вмѣстѣ со всѣмъ семействомъ Варгунцовыхъ, въ гостиной подъ лампою.
-- Жаль, что не могу объясняться съ нѣмочкой, сказалъ Павелъ Петровичъ къ концу вечера; она ужь вѣрно по-русски не говоритъ и не понимаетъ ни слова. Нѣмцы говорить на нашемъ языкѣ не любятъ, не хотятъ... дѣло извѣстное!
Но нѣмочка поняла, что было сказано Павломъ Петровичемъ и, къ великому удовольствію его, вдругъ заговорила съ нимъ по-русски.
-- Вашъ языкъ очень труденъ, сказала она, и румянецъ заигралъ на щекахъ ея.
-- А!... такъ вы говорите по-русски! Очень радъ! воскликнулъ Павелъ Петровичъ.
Она засмѣялась.
-- И у насъ въ Дерптѣ учителей русскаго языка слишкомъ мало, въ особенности хорошихъ, продолжала она,-- да и говорить по-русски почти не съ кѣмъ.
-- Такъ ли это? спросилъ Павелъ Петровичъ недовѣрчиво.-- А школъ много у васъ?
И разговоръ зашелъ о школахъ Остзейскаго края.
Ида говорила свободно, безъ застѣнчивости, но съ русскаго языка безпрестанно переходила на нѣмецкій, и Варенькѣ приходилось быть переводчицей, потому что Павелъ Петровичъ, хотя и учился когда-то нѣмецкому языку, но не выучился, и нѣмецкій языкъ былъ для него почти то-же, что санскритскій.
Въ одиннадцатомъ часу мадамъ Санье напомнила Варенькѣ, что пора идти спать. Ида стала прощаться. Александра Михайловна кивнула ей головой, Владиміръ привсталъ, Павелъ Петровичъ протянулъ дружески свою широкую ладонь и крѣпко пожалъ ей руку.
Варенька шумно вбѣжала въ свою комнату, гдѣ была приготовлена постель и для Иды,-- но на первый случай на диванѣ,-- и въ ту-же минуту, изъ дверей сосѣдней комнаты высунулась голова старой няни.
-- Борю разбудите, сказала няня. Тише, тише, ради Бога тише, прошу васъ.
Не внимая возгласу няни и снявъ съ себя верхнее платье, Варенька начала представлять клоуна, отличавшагося своею ловкостью въ циркѣ Гинне. При скачкахъ и прыжкахъ ея, Ида и горничная Настасья громко хохотали. Голоса обѣихъ, или, лучше сказать, всѣхъ трехъ, потому что и Варенька, отъ избытка веселости, хохотала тоже, дошли до Александры Михайловны и заставили ее встать съ дивана и направиться къ комнатѣ дѣвочекъ.
-- Прошу не шумѣть, сказала она, входя въ комнату; Борю разбудите, испугаете.-- Что это? съ удивленіемъ спросила она, взглянувъ на банку, стоявшую на столѣ.
Она опустила руку въ банку, и одна изъ мышекъ бѣлая какъ вата, стала подыматься по ея темному рукаву.
-- Ахъ!... страсти какія! закричала горничная.
Ида, поймавъ на рукавѣ мышку, поднесла ее на ладони къ Александрѣ Михайловнѣ.
-- Ай!... ай!... видѣть не могу! закричала Александра Михайловна, закрывая лицо обѣими руками.-- И ты намѣрена держать ихъ въ комнатѣ?
-- Я всегда держала ихъ въ комнатѣ. Онѣ подарены мнѣ покойною матерью моею, и я ихъ очень, очень люблю.
Александра Михайловна подошла къ Настасьѣ, сказала ей что-то вполголоса и вернулась въ гостиную.
Настасья раздѣла свою барышню, предоставивъ Идѣ раздѣться самой, и когда та и другая были въ постеляхъ, она задула свѣчку и вышла.
Варенька заснула первая. Ида долго думала объ отцѣ, о тяжелыхъ обстоятельствахъ, заставившихъ ее разстаться съ нимъ, перебирала въ головѣ все прошлое, вспомнила о покойной доброй матери, наконецъ заснула и крѣпко проспала до прихода утромъ горничной.
Проснувшись и увидѣвъ, что на столѣ не было банки, она съ изумленіемъ спросила:
-- Къ чему же мнѣ лгать? Велѣли бросить, я и бросила,-- смиренно оправдывалась горничная.
Ида заплакала.
-- О, это ужасно! ужасно!... это жестоко... это... это непростительно! говорила она рыдая.-- И зачѣмъ было ихъ бросать? Я могла бы отдать отцу, если не хотѣли, чтобы я держала ихъ здѣсь.
-- Да! какъ бы не такъ! Жди еще твоего отца, чтобы мыши разбѣжались! бормотала про себя Настасья, разбирая платья и не удостоивая Иды своимъ взглядомъ. Она приписывала причину слезъ разогорченной дѣвочки не потерѣ мышекъ, а тому, что распорядились ими какъ своею собственностью.-- Ишь, гнѣвная какая! довольно громко проговорила она.
Варенькѣ, въ продолженіе всей этой сцены, было очень непріятно; ей было жаль маленькихъ животныхъ и совѣстно передъ Идою, съ которой поступили такъ самовластно и несправедливо.
Ида была поручена надзору мадамъ Санье, и ученіе ея началось съ другаго же дня поступленія ея къ Варгунцовымъ. Учителя замѣчали въ ней большія способности и находили, что она знала для своихъ лѣтъ необыкновенно много. Ихъ удивляло въ особенности ея умѣнье заниматься, умѣнье, которымъ не всегда обладаютъ даже и головы, замѣчательно талантливыя. Къ этому, какъ вообще ко всякому труду, ее пріучали родители съ самаго ранняго возраста.
Для Вареньки же ученіе было чѣмъ-то въ родѣ наказанія, въ родѣ эпитиміи, наложенной за тяжкіе грѣхи. Она морщилась, охала, вздыхала всякій разъ, когда ей приходилось браться за тетрадь или учебную книгу. Тутъ находили на нее и сонъ, и, зѣвота, и усталость, и охотнѣе бы пролежала она часа два въ постели, чѣмъ просидѣла нѣсколько минутъ за ученьемъ. Не стараясь преодолѣть своей лѣпи, она часто откладывала приготовленіе уроковъ до момента, болѣе благопріятнаго, и успѣхи, такимъ образомъ, шли не особенно быстро. Къ лѣни присоединялась и безпечность. Въ какой день и въ какой часъ долженъ придти такой-то учитель, готовъ ли урокъ или нѣтъ, -- это для Вареньки было все равно. Случалось, утромъ, учитель уже въ домѣ, а Варенька или одѣвается, или сидитъ за чашкою чая и не спѣшитъ къ нему. Тетрадки и учебники были въ такомъ видѣ, какъ будто ихъ кто растрепалъ нарочно. Бережливость не входила въ число ея качествъ. Ей казалось, что бережливость необходима для людей бѣдныхъ, но въ людяхъ, сколько нибудь достаточныхъ, это качество скорѣе смѣшно, чѣмъ похвально. Она не понимала, что и самыя лучшія средства могутъ истощиться отъ недостатка бережливости, отъ неряшества и вообще отъ неумѣнья распоряжаться ими. Разорвать платье, потерять что нибудь, хоть бы изъ золотыхъ вещицъ своихъ, ей было ни почемъ. Ида, привыкшая къ бережливости и аккуратности, съ особеннымъ вниманіемъ наблюдала за Варенькой въ первое время. Несмотря, однако, на все неряшество, Варенька любила пріодѣться, и когда поджидала гостей,-- не говоря уже, когда ѣхала въ гости,-- она долго и тщательно чесалась, мылась, одѣвалась и преаккуратно, передъ зеркаломъ, улаживала каждый бантикъ.
Характеръ Вареньки, лишенный всякой самостоятельности, образовался подъ вліяніемъ двухъ особъ: Александры Михайловны и мадамъ Санье, жившей въ домѣ уже болѣе пяти лѣтъ.
Александра Михайловна была женщина въ высшей степени тщеславная. Выѣзды, пріемъ гостей и наряды были главною цѣлью ея жизни. Семейныя дѣла мало интересовали ее. Къ хозяйству она оказывала явное пренебреженіе, и говорила нерѣдко въ присутствіи дочери, что заниматься хозяйствомъ есть дѣло недостойное образованной женщины. Она любила жить, какъ говорится, на большую ногу, жить не только съ комфортомъ, но и съ роскошью. Она заставляла мужа нанимать дорогую квартиру, дорогую дачу, держать экипажъ, наполняла домъ множествомъ прислуги, давала обѣды, считала необходимымъ имѣть ложу въ итальянской оперѣ и одѣваться по послѣдней модѣ.
Все это требовало большихъ издержекъ, а средства у Варгунцовыхъ были весьма ограниченны. Павелъ Петровичъ жилъ собственно только тѣмъ, что давала ему служба. Александра Михайловна, владѣла нѣсколькими стами десятинъ въ Серпуховскомъ уѣздѣ, приносившими до уничтоженія крѣпостнаго права хорошій доходъ, но съ тѣхъ поръ, за неимѣніемъ даровыхъ рукъ и оборотнаго капитала, все въ этомъ имѣніи стало мало-по-малу приходить въ упадокъ; хозяйственныя постройки разваливались, скотъ, вымершій отъ чумы и отъ дурнаго содержанія, не былъ замѣненъ другимъ, и истощенныя поля давали самый скудный урожай. Имѣнію этому, заложенному въ поземельномъ банкѣ, ежегодно угрожала опасность быть проданнымъ съ публичнаго торга; но Александра Михайловна все еще, по старой памяти, считала себя богатою помѣщицею, и не иначе говорила о своихъ жалкихъ десятинахъ, какъ: "у меня въ подмосковной". Приходилось жить въ долгъ. Долги наростали съ каждымъ годомъ. Павелъ Петровичъ сердился на жену, виновницу всѣхъ лишнихъ расходовъ, обвинялъ ее въ роскоши и доказывалъ ей, что занимать деньги, при невозможности когда-либо ихъ отдать, равняется похищенію чужой собственности. Александра Михайловна утверждала въ свою очередь, что каждый долженъ жить сообразно своему званію и положенію въ свѣтѣ и, не принимая въ соображеніе того, что никакое званіе и никакое положеніе не даютъ права присвоивать себѣ чужія средства, нисколько не заботилась объ уменьшеніи расходовъ и о перемѣнѣ образа жизни. Вообще понятія о чести у Александры Михайловны были довольно смутны. Она не доходила до сознанія, что люди, умѣющіе жить по состоянію, и довольствоваться малымъ, болѣе достойны уваженія, чѣмъ тѣ, которыя, за недостаткомъ благоразумія и власти надъ собою, не умѣютъ удерживать своихъ прихотливыхъ фантазій. Она не понимала, что въ этомъ стремленіи къ роскоши выражается только тщеславіе и легкомысліе, качества, наиболѣе свойственныя людямъ, не получившимъ солиднаго нравственнаго направленія.
Александра Михайловна, со дня производства мужа въ генералы,-- что случилось во время Крымской кампаніи,-- начала мечтать о томъ, какъ мужъ рано или поздно, будетъ министромъ. Въ ожиданіи всѣхъ этихъ благъ, Александра Михайловна заранѣе держала себя гордо, величаво, и крайне боялась въ своемъ образѣ жизни уподобиться мѣщанкѣ или женщинѣ, не принадлежащей къ высшему кругу.
Единственное занятіе, которому Александра Михайловна предавалась дома, было чтеніе французскихъ романовъ. Она читала ихъ съ увлеченіемъ. Ей нравились въ нихъ веселая болтовня, легкій тонъ и остроуміе, ее интересовали завязка и развязка сюжета, судьба героевъ и героинь; но много ли въ разсказѣ правдоподобія или вѣрности, объ этомъ она не думала.
О воспитаніи дѣтей своихъ она заботилась такъ же мало, какъ и обо всемъ другомъ, и необходимости для нихъ серьезныхъ занятій не признавала. Если она и нанимала учителей и гувернантокъ, то это потому только, что такъ дѣлаютъ другіе; она и въ этомъ случаѣ какъ бы слѣдовала модѣ.
-- Мы заставляемъ нашихъ дѣтей слишкомъ много... черезчуръ много учиться, разсуждала она.-- Добро бы учили мальчиковъ... имъ это необходимо для полученія чиновъ; -- она другихъ причинъ не видала;-- но дѣвочекъ!... хоть бы Вареньку, напримѣръ, къ чему учить нѣмецкому языку, или англійскому? При знаніи французскаго можно совершенно обойтись безъ знанія другихъ. И къ чему учить ее до сихъ поръ русскому, желала бы я знать? Говоритъ она правильно и безъ того, а если и пишетъ не совсѣмъ правильно, то не велика бѣда!... записки всѣ пишутся у насъ по-французски, а кромѣ этого ей и писать нечего. N'est се pas, madame Sagnier?
-- Oh oui, madame, certainement.
Француженка, проживъ десять лѣтъ въ Россіи, понимала кое-что по-русски.
Александра Михайловна, какъ приверженница всего французскаго, находила присутствіе француженки необходимымъ въ каждомъ элегантномъ домѣ и сама говорила съ дѣтьми не иначе какъ по-французски.
-- Странное дѣло, подумаешь! говорилъ Павелъ Петровичъ:-- французы говорятъ между собою по-французски, нѣмцы по-нѣмецки, англичане по-англійски... отчего же русскіе не говорятъ въ своемъ обществѣ по-русски, а стараются замѣнить свой прекрасный, богатый языкъ французскими фразами, составленными на русскій ладъ?
Мадамъ Санье говорила по-французски, какъ говорятъ одни французы, съ легкостью, живостью, и съ акцентомъ, неподражаемымъ для иностранца. Въ голосѣ ея было много звучности и мягкости. Училась ли она когда нибудь и чему нибудь серьезно -- покрыто мракомъ неизвѣстности. Было, однако, замѣтно, что времена послѣднихъ Людовиковъ были ей довольно знакомы. Говорила она и про англійскаго короля Генриха VIII, имѣвшаго шесть женъ, и про Елизавету, казнивпіую Марію Стюартъ. Знала она кое-что и о Россіи, напримѣръ, о Петрѣ Великомъ, какъ основателѣ Петербурга. Знала она даже и то. что кромѣ Петербурга и Москвы есть города Кіевъ, Севастополь, Одесса... Государства представлялись ея воображенію не ясно; вообще географія ей какъ-то не далась. Передъ отъѣздомъ изъ Парижа, она спросила кого-то: "далеко-ли находится Петербургъ отъ Севастополя, и лежитъ ли онъ тоже на Черномъ морѣ?"
Она зналъ о существованіи Севастополя вслѣдствіе осады его англо-французскими войсками.
У нея была довольно пріятный голосъ; она знала множество водевильныхъ куплетовъ и охотно распѣвала ихъ. По субботамъ она постоянно отправлялась съ одною подругою, женою перчаточника, въ Михайловскій театръ, въ мѣста за креслами, восхищалась игрою, смѣялась до слезъ надъ каламбурами и остротами, и впечатлѣніями своими дѣлилась съ Варенькой, разсказывая ей разныя подробности о нашей французской сценѣ. Варенька, вслѣдствіе этихъ разсказовъ, знала хорошо персоналъ Михайловскаго театра, и съ большимъ вниманіемъ читала всякій день афиши.
IV.
-- Экая скука! говорила Варенька, глядя въ окно на падающій большими хлопьями снѣгъ.-- Такая дурная погода, что и погулять нельзя.
-- Займись чѣмъ нибудь и не будешь скучать, посовѣтовалъ отецъ, сидѣвшій у окна съ газетою.
-- Легко сказать: займись; а чѣмъ я буду заниматься?
-- Читай, работай, играй на фортепіано.
-- Читать мнѣ нечего -- всѣ дѣтскія книги, что у насъ, я перечла давно; работать не умѣю, играть на фортепіано не люблю.
-- Вотъ и не люблю! А зачѣмъ же учиться? Уроки денегъ стоятъ. И какъ это ты музыки не любишь, не понимаю. Я бы только и дѣлалъ, что игралъ, еслибъ умѣлъ. Люблю я музыку! А пѣніе еще больше. Бывало въ лагерѣ... какъ запоютъ солдаты, такъ душа и зарадуется! А ты даже и италіянской музыки не любишь, и лучшихъ артистовъ не слушаешь, и сама не играешь... не понимаю, право!-- Ну-те-ка вы, liebes Kind, обратился онъ къ Идѣ, кивая головой на фортепіано и разводя пальцами по столу, какъ по клавишамъ.
Ида сѣла за фортепіано, взяла нѣсколько аккордовъ, потомъ заиграла увертюру изъ "Цампы".
-- Вотъ какъ играетъ мило... а! По пяти рублей за урокъ ужь вѣрно не платили, замѣтилъ онъ дочери.
Пда докончила увертюру и встала. Павелъ Петровичъ попросилъ сыграть еще что-нибудь.
-- Я давно не играла и все перезабыла, отвѣчала она.
Но Павелъ Петровичъ отвѣта не слыхалъ. Онъ занялся пуговицей, которая, оторвавшись отъ сюртука, катилась по полу.
-- Боря! лови! воскликнулъ онъ;-- вонъ катится подъ столъ! Лови, лови скорѣе, пока не закатилась подъ диванъ... Ай да молодецъ!... поймалъ!-- Кстати, Варенька, дѣлать-то тебѣ нечего... пришей пуговицу.
-- Какъ же это?
-- Какъ!... Возьми иголку съ ниткой и пришей.
-- Не знаю, съумѣю ли. Вѣдь это трудно, да и пальцамъ больно. Погодите, папаша, я лучше позову Настасью.
-- Ну, позови Настасью.
-- Ахъ, я и забыла: у Настасьи палецъ болитъ.
-- Ну вотъ, и сиди теперь безъ пуговицы, или надѣвай новый сюртукъ.
Ида вышла изъ залы, и черезъ минуту вернулась съ иголкой и нитками въ рукахъ.
-- Позвольте, я вамъ пришью, сказала она Павлу Петровичу.
Когда пуговица была пришита, онъ поблагодарилъ Иду, и снова принялся за газету.
-- Что-то у меня глаза побаливаютъ это время, не знаю отчего. Ты бы, Варенька, почитала мнѣ вслухъ. Аль, можетъ статься, и читать не умѣешь, пошутилъ онъ.
-- Извольте, папаша, это съ удовольствіемъ.
Варенька взяла газету, пробѣжала глазами всѣ страницы и остановилась на послѣдней.
"Студентъ-математикъ желаетъ давать уроки по предметамъ гимназическаго курса... дѣвица съ хорошимъ аттестатомъ, продолжала она скороговоркой,-- ищетъ мѣсто горничной... Сбѣжала собака... Фуфайки... Зубы... Для страждущихъ мозолями...
Павелъ Петровичъ замахалъ руками.
-- Довольно, довольно!... довольно!
Вошелъ лакей и подалъ что-то Павлу Петровичу.
-- А кто хочетъ ѣхать въ театръ? спросилъ Павелъ Петровичъ, помахивая билетомъ выше головы своей.
-- Я... я! проворно объявила Варенька.
-- Я! вскрикнулъ Боря, забираясь къ отцу на колѣни.
Боря мигомъ спустился съ колѣнъ отца и бросился бѣжать.
-- Скажи, что и Иду надо взять, крикнулъ ему вслѣдъ Павелъ Петровичъ.
Ида покраснѣла отъ радости и весело взглянула на Павла Петровича, мысленно благодаря его.
-- Мамаша говоритъ, что я поѣду, сообщалъ Боря, возвращаясь опрометью въ залу,-- и Варенька поѣдетъ, всѣ, всѣ поѣдутъ... и ты, папа, поѣдешь.
-- Спасибо, что и меня берутъ, сказалъ Павелъ Петровичъ смѣясь.-- Какъ бы только не опоздать съ вашими туалетами, mesdames, не пріѣхать бы къ концу!
-- О! намъ одѣваться не долго, сказала Варенька.
-- Знаю я, какъ это не долго.
-- Мы пойдемъ одѣваться тотчасъ-же и будемъ готовы до обѣда.
Варенька, которую въ театръ брали еще рѣдко, не знала что и дѣлать отъ радости, прыгала, вскакивала на диванъ, вертѣла горничную, даже цѣловала ее.
-- Да одѣвайтесь, барышня; мнѣ съ вами не справиться и до завтра, говорила Настасья.
Радость Иды чуть ли не была еще сильнѣе, только высказывалась она не такъ шумно. Ида никогда еще не бывала въ театрѣ, и потому предстоящее удовольствіе имѣло для нея нѣчто особенное.
За обѣдомъ обѣ дѣвочки ничего не ѣли, только посматривали другъ на друга и улыбались. Черезъ полчаса послѣ обѣда объявили, что карета готова. Оставалось ждать Александру Михайловну, сидѣвшую въ своей уборной передъ зеркаломъ. Дѣти расхаживали въ теплыхъ сапогахъ по залѣ. Мадамъ Санье была тоже готова. Владиміръ стоялъ въ передней въ застегнутомъ пальто. Боря не отходилъ отъ уборной и безпрестанно спрашивалъ: "Мамаша, скоро ли?".
-- Ну, слава Богу, всѣ готовы, сказалъ Павелъ Петровичъ, когда Александра Михайловна вышла въ залу.-- Ѣдемте.
Вся семья шумною толпою спустилась съ лѣстницы.
Погода была страшная; снѣгъ такъ и валилъ, вѣтеръ дулъ, казалось, со всѣхъ сторонъ. Александра Михайловна, поддерживаемая двумя лакеями, едва добралась до кареты. Вѣтеръ приподнялъ ея мѣховой воротникъ, снѣгъ залѣпилъ глаза. За ней вошелъ въ карету Павелъ Петровичъ. Варенька, Боря и мадамъ Санье уже сидѣли. За отцомъ вошелъ Владиміръ.
-- Вотъ насъ и шестеро, замѣтилъ Павелъ Петровичъ:-- мы всемеромъ не помѣстимся. Владиміръ, поѣзжай на извощикѣ.
-- Полно, Павелъ Петровичъ! Какъ можно на извощикѣ, въ такую ужасную погоду! возразила Александра Михайловна испуганно.
-- Чтожъ, матушка, боишься что замететъ его?
-- Не замететъ, а онъ простудится. Давно ли онъ былъ боленъ!
-- Ничего, maman, я поѣду на извощикѣ. Право ничего, сказалъ Владиміръ.
-- Садись, обратилась она къ Владиміру, который готовился выйдти.-- Говорю тебѣ, садись, прибавила она такимъ рѣшительнымъ, повелительнымъ тономъ, что Владиміру оставалось только повиноваться.
-- Такъ позвольте ужь мнѣ старику ѣхать на извощикѣ, проговорилъ Павелъ Петровичъ и сталъ выкарабкиваться.
-- Помилуй, Павелъ Петровичъ!... что съ тобою?... съ какой стати и для кого? Она можетъ и дома остаться, не велика бѣда!-- Ида, ты сегодня не поѣдешь, мѣста нѣтъ.
-- Какъ можно!... заговорилъ было Павелъ Петровичъ, но Александра Михайловна велѣла лакею закрыть дверцы, и карета двинулась.
Ида, пораженная внезапностью, съ которою ей пришлось остаться у подъѣзда, съ минуту слѣдила взорами за удаляющимися фонарями кареты, потомъ медленно поднялась по лѣстницѣ, вошла, не снимая пальто, въ залу, гдѣ были уже потушены лампы и горѣла одна забытая прислугою свѣча, присѣла къ столу и, закрывъ лицо руками, горько задумалась. Сильно почувствовала Ида всю одинокость своего положенія въ этомъ семействѣ, все равнодушіе тѣхъ, съ кѣмъ приходилось ей жить, и живо вспомнила она заботы, ласки и любовь родителей, отъ которыхъ такъ рано оторвала ее судьба. Долго сидѣла она въ залѣ одна одинехонька. Унесли и свѣчу. Видѣла Ида, какъ въ буфетѣ экономка распивала чай, наливая себѣ одну чашку за другой; и ей бы хотѣлось выпить чашечку, но она не рѣшалась спросить, а экономка не предлагала.
-- Что сидѣть-то одной сложа руки, грубо проговорила Настасья, проходя мимо.
Ида, лежа въ постели, долго не могла заснуть. Она слышала, какъ пробило одиннадцать, какъ пробило половина двѣнадцатаго, и лишь только заснула, какъ была пробуждена громкимъ плачемъ полусоннаго Бори, котораго тащили на рукахъ въ дѣтскую, и который увѣрялъ, что спать ему еще рано.
Эмма Карловна долго не могла собраться навѣстить свою бывшую жилицу, хотя и обѣщалась побывать у нея въ скоромъ времени; наконецъ, нарядившись въ свое лучшее платье, надѣвъ ковровый платокъ и черную бархатную шляпу, служившую ей уже лѣтъ семь, пріѣхала къ Идѣ.
Скромно помѣстилась она въ залѣ на первомъ стулѣ у входа, и съ участіемъ стала разспрашивать Иду обо всемъ, что до нея касалось. Ида была чрезвычайно рада видѣться съ Эммой Карловной и, разставаясь, просила ее бывать почаще.
-- Что это за женщина приходила къ тебѣ? спросила потомъ у Иды Александра Михайловна.
-- Это хозяйка того дома, гдѣ живетъ мой отецъ. Очень добрая женщина.
-- Скажи твоей доброй женщинѣ, чтобы она не ходила сюда. Я не могу позволить тебѣ имѣть свой собственный кругъ знакомыхъ и принимать людей, которыхъ я не знаю... да и знать не хочу, прибавила она рѣзко.
Желаніе Александры Михайловны было исполнено.
Грумбахъ навѣщалъ дочь свою раза два въ недѣлю. Иногда онъ, по приглашенію хозяевъ, которые были чрезвычайно любезны съ нимъ, оставался обѣдать. Но вскорѣ, посѣщенія его должны были прекратиться. Онъ получилъ мѣсто домашняго учителя въ отъѣздъ. Предстоявшая разлука была для отца и дочери одинаково тяжела. Они разставались какъ будто навсегда.
V.
Пятиэтажный домъ, въ которомъ Варгунцовы занимали лучшую квартиру, принадлежалъ богатому булочнику Рейхману. Въ нижнемъ этажѣ находилась булочная, и жилъ хозяинъ съ семействомъ. Огромныя зеркальныя стекла украшали булочную. Торты, пирожки и разныя другія печенья, искусно разставленныя на окнахъ, заманивали прохожихъ, и дѣтямъ Варгунцовыхъ рѣдко случалось пройти мимо булочной, не зайдя въ нее. Роза, пятнадцатилѣтняя дочь Рейхмана, радушно и весело встрѣчала ихъ. Во второмъ часу, когда Варенька, Боря и мадамъ Санье выходили гулять, Роза садилась къ окну и нетерпѣливо поджидала ихъ. Къ дѣтямъ выходилъ иногда и самъ Рейхманъ, иногда и сынъ его, Максъ, молодой человѣкъ лѣтъ восемнадцати. Ни сынъ, ни дочь Рейхмана продажею не занимались. За прилавкомъ находились съ утра до вечера двѣ молоденькія продавщицы, проворно отпускавшія все, что требовалось многочисленными покупателями. Не одно только желаніе полакомиться привлекало Вареньку въ булочную. Между дѣтьми Варгунцовыхъ и дѣтьми Рейхмана существовало нѣчто въ родѣ дружбы, къ чему способствовали частыя ихъ свиданія въ садикѣ, принадлежавшемъ къ дому и расположенномъ посреди двора. Тамъ, каждую весну, дѣти обоихъ семействъ видѣлись почти ежедневно, вмѣстѣ играли въ серсо или въ мячъ, вмѣстѣ бѣгали въ горѣлки. Въ первый разъ, когда Идѣ пришлось идти гулять съ мадамъ Санье и Варенькой, послѣдняя уговорила ее зайти въ булочную и представила ее Розѣ. Обѣ нѣмочки весело заговорили на своемъ общемъ родномъ языкѣ и, казалось, съ первой минуты стали уже друзьями. На призывъ Розы явились въ тотъ день и отецъ и братъ ея. Изъ булочной вела дверь въ небольшую гостиную съ триповой мебелью и съ темными позолоченными обоями. Мраморный каминъ, съ зеркаломъ и съ роскошными часами и канделябрами, придавалъ особенно нарядный видъ комнатѣ. Туда были приглашены молодые посѣтители. Черезъ нѣсколько минутъ вошла одна изъ продавщицъ съ подносомъ, уставленнымъ чашками шоколата. Варенька, Ида, Боря и даже мадамъ Санье, съ наслажденіемъ выпили по чашкѣ, скушавъ при этомъ по нѣсколько сладкихъ пирожковъ и бисквитовъ.
-- Ахъ, отецъ долженъ быть престрогій, пресердитый.
Ида не ошибалась. Старикъ Рейхманъ былъ характера тяжелаго, непріятнаго. Дѣтей своихъ онъ любилъ, но въ отношеніи ихъ былъ строгъ, взыскателенъ, настойчивъ въ своихъ требованіяхъ и неумолимъ въ запрещеніяхъ. Дѣти боялись его замѣчаній, по большей части рѣзкихъ, боялись его голоса, его взгляда. Разсчетливый почти до скупости, онъ давалъ денегъ дѣтямъ только на самыя необходимыя издержки и требовалъ отчета до послѣдней копѣйки.
-- Хотите имѣть деньги на прихоти, такъ зарабатывайте, говорилъ онъ. И меня въ молодости не очень баловали, и мнѣ говорили: трудись, работай, наживай копѣйку, да береги ее на черный день. Вотъ я и трудился всю свою жизнь, накопилъ денежекъ и выстроилъ себѣ домъ, въ которомъ мы благополучно живемъ, ни въ чемъ не нуждаясь.
Дѣла свои онъ велъ съ аккуратностью, доходившею до педантизма. Такой же аккуратности онъ требовалъ во всемъ и отъ дѣтей своихъ. Квартира, въ которой онъ жилъ съ семействомъ, отличалась порядкомъ; все было прибрано, все стояло на своемъ мѣстѣ, все блестѣло отъ половъ до послѣдней задвижки. Роза, навѣдывавшая со смерти матери всѣмъ хозяйствомъ, была доведена отцомъ въ умѣніи вести хозяйство и всѣмъ распоряжаться до совершенства, достойнаго подражанія каждой дѣвушки, къ какому бы званію ни принадлежала она.
Рейхманъ, при всей разсчетливости своей, ничего не жалѣлъ на воспитаніе дѣтей и позволялъ имъ даже брать уроки музыки у извѣстнѣйшихъ учителей, платя за уроки очень дорого.
-- А сынъ Рейхмана понравился тебѣ, Ида? продолжала спрашивать Варенька.
-- Ничего. Я замѣтила только, что онъ очень не хорошъ собою, отвѣчала Ида.
-- Это правда. Но онъ преумный, преспособный. Онъ ходитъ въ одну гимназію съ Володей и считается первымъ въ классѣ. Всѣ переводы и сочиненія, за которые Володя получилъ полные балы, поправлены, или, лучше сказать, сдѣланы Максомъ. Ты только не говори, смотри, объ этомъ папенькѣ, да и Володѣ не говори, а то онъ разсердится и назоветъ меня болтушкой.
Находилъ ли Владиміръ особенное удовольствіе быть у Рейхманъ, любилъ ли онъ молодаго Рейхмана, или потому только что ему нужна была помощь Рейхмана, нравилась ли ему Роза... но онъ посѣщалъ семейство булочника почти каждый день и просиживалъ тамъ часами. Въ образѣ мыслей и дѣйствій, какъ и характеромъ, молодые люди сходились мало. Максъ былъ горячъ и вспыльчивъ. Рѣшительность и настойчивость были отличительными чертами его характера. Обидчивый до крайности, онъ возмущался даже, когда видѣлъ, что обижали другихъ и, столько же по чувству справедливости, сколько и изъ состраданія, всегда готовъ былъ заступиться за обиженнаго. Состраданіе его распространялось даже и на животныхъ. Увидитъ ли онъ, какъ упала лошадь и лѣнтяй извощикъ началъ бить ее, онъ не вытерпитъ, выбѣжитъ на улицу, побранитъ извощика и заставитъ распречь лошадь. Смотритъ на эту лошадь и Владиміръ со втораго этажа, и не нарушается его спокойствіе ни состраданіемъ къ бѣдной лошади, ни злобою на извощика. Преобладающимъ чувствомъ у Владиміра было тщеславіе. Оно проглядывало въ немъ всегда и во всемъ, и было главнымъ двигателемъ всѣхъ его поступковъ. Пофрантить перчатками, новою одеждою, проѣхаться по Невскому на лихомъ извощикѣ, задѣвая за экипажи и чуть не сваливая съ ногъ прохожихъ, посидѣть въ театрѣ въ одномъ изъ первыхъ рядовъ креселъ... вотъ къ чему стремился Владиміръ съ своимъ полуребяческимъ характеромъ. Умственныя способности его были хороши, но учился онъ плохо. Ему предстояло, по окончаніи гимназическаго курса, вступить въ военную службу. Это было желаніемъ какъ его маменьки, такъ и его собственнымъ.
-- Непремѣнно буду военнымъ, говорилъ онъ, принимая воинственныя позы передъ зеркаломъ и расправляя усы, которыхъ почти не было.
-- Отчего же непремѣнно военнымъ? спросила Роза, усаживаясь за швейную машинку.
-- Это мое призваніе.
Роза откинулась на спинку стула и расхохоталась.
-- Призваніе! повторила она. Скажите лучше, что вамъ не хочется проходить университетскаго курса и что васъ прельщаетъ мундиръ.
-- Ужь это, Роза Карловна, не совсѣмъ такъ-съ, позвольте вамъ сказать, возразилъ онъ, закуривая папиросу -- онъ не любилъ курить, но курилъ, чтобы не отставать отъ взрослыхъ, -- хочу быть полезнымъ отечеству, хочу за отечество кровь проливать, вотъ что-съ!
-- Можно быть полезнымъ отечеству, и не проливая крови.
-- Пойду въ Туркестанъ колотить хивинцевъ. (Это было сказано года за два до взятія нами Хивы). Вернусь оттуда съ подвязанной рукой, съ бантиками на рукавѣ. Представьте себѣ, Роза Карловна, меня въ юныхъ, цвѣтущихъ лѣтахъ, съ подвязанной рукой...
-- Представляю.
-- Какъ вы хладнокровно говорите это. Неужели я и тогда не буду въ глазахъ вашихъ un jeune homme intéressant, какъ говорится, и рана моя не послужитъ доказательствомъ моихъ доблестныхъ заслугъ?
-- Пуля не разборчива, летитъ въ кого попало, и въ храбраго, и въ труса.
Владиміръ прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ. Роза завертѣла колесо швейной машинки и принялась за шитье. Владиміръ, подсѣвъ къ Розѣ, сталъ всматриваться въ быстрое движеніе иглы.
-- Хитрая штука, нечего сказать! замѣтилъ Владиміръ. Всякому не придумать.
-- Именно всякому не придумать, подтвердила она. Болѣе найдется людей способныхъ колотить хивинцевъ, чѣмъ придумать что нибудь подобное.
-- Гм...
-- Не думайте, Владиміръ Павловичъ, чтобы я не признавала военной славы и не уважала военныхъ, сказала она. Я не отвергаю, что и въ военнjмъ дѣлѣ необходимы научныя познанія, смѣтливость, снаровка, умъ... но для того собственно, чтобы получить рану или нанести ее другому... И въ заключеніе словъ своихъ, она пожала плечами.
Владиміръ бросился въ сѣни и, шагая черезъ ступеньку, сталъ поспѣшно подыматься по лѣстницѣ.
-- Владиміръ Павловичъ! Владиміръ Павловичъ! кричала Роза, выбѣжавъ въ сѣни. Скажите Идѣ, чтобъ она пришла вечеромъ послушать наше тріо.
-- Скажу, скажу, отвѣчалъ Владиміръ сверху.
Ида, съ дозволенія мадамъ Санье, бывала у Рейхманъ довольно часто. Больше всего ее привлекала туда музыка. Отецъ и дѣти были, какъ это случается нерѣдко въ нѣмецкихъ семействахъ, одарены всѣ музыкальнымъ талантомъ. Дочь хорошо играла на фортепіано и очень порядочно пѣла, сынъ игралъ на скрипкѣ; старикъ тоже былъ музыкантъ, только болѣе въ душѣ, чѣмъ на практикѣ; любилъ музыку, имѣлъ отличный слухъ, игралъ же на віолончели не болѣе какъ посредственно. Онъ любилъ свои семейныя тріо съ дочерью и съ сыномъ, но, раздражительный отъ природы и ворчливый, онъ часто при первой фальшивой нотѣ подъ пальцами дочери или подъ смычкомъ сына, кричалъ, топалъ ногами или, взявъ свою віолончель, выходилъ изъ залы, чѣмъ и прекращалась музыка на весь вечеръ.
Ида тоже участвовала иногда въ этихъ музыкальныхъ вечерахъ, играя съ Розою въ четыре руки. Развитіемъ своего таланта она обязана была доброму Павлу Петровичу, который настоялъ на томъ, чтобы учили ее музыкѣ, и какая-то дама взялась, за небольшую цѣну, давать ей уроки. Александра Михайловна, сильно негодующая за эти непозволительныя издержки, какъ выражалась она, говорила часто, что безконечное повтореніе гаммъ и этюдовъ страшно дѣйствовало на ея слабые нервы и гнало ее изъ дому. Во избѣжаніе этихъ непріятностей для Александры Михайловны. Ида выпросила позволеніе у Рейхманъ повторять музыкальные уроки у нихъ и, съ этою цѣлью, стала каждый день ходить къ нимъ.
Музыкальные вечера замѣнялись иногда литературными. Чтеніе вслухъ бралъ на себя обыкновенно Максъ. Онъ читалъ хорошо и охотно, и особенно охотно въ присутствіи Иды, какъ замѣтила ему разъ сестра. Онъ на это замѣчаніе только улыбнулся, да покраснѣлъ слегка. Для Иды чтеніе было любимѣйшимъ препровожденіемъ времени. Она пользовалась всякой свободной минутой, чтобы сѣсть за книгу, и читала все, что ни попадалось ей подъ руку. Большую часть книгъ получала она отъ Макса, который, при выборѣ книгъ для нея, мало соображался съ ея возрастомъ и давалъ ей нерѣдко такія серьезныя литературныя произведенія, какихъ молодыя особы ея лѣтъ обыкновенно не читаютъ. Это обстоятельство содѣйствовало значительно умственному ея развитію и серьезному направленію ея образа мыслей.
VI.
Прошло два года съ поступленія Иды къ Варгунцовымъ. Ей минуло пятнадцать лѣтъ. Варенькѣ четырнадцать. Обѣ онѣ значительно выросли и похорошѣли. Всякій, кто нѣкоторое время не видѣлся съ ними, изъявлялъ удивленіе на счетъ быстроты ихъ роста. "Какъ вы выросли! совсѣмъ большой дѣвицей стали!" безпрестанно говорили то той, то другой изъ нихъ, и, обращаясь къ Александрѣ Михайловнѣ, расхваливали, въ болѣе или менѣе деликатныхъ выраженіяхъ, красивую наружность ея дочери, что принималось Александрой Михайловной весьма благосклонно, особенно когда находили сходство съ нею. Этого сходства, по правдѣ сказать, не было.
Варгунцовы имѣли обыкновеніе переѣзжать на лѣто въ Павловскъ. Удобное сообщеніе съ Петербургомъ, гдѣ Павелъ Петровичъ обязанъ былъ раза два въ недѣлю бывать по служебнымъ занятіямъ, ежедневная музыка въ вокзалѣ, привлекающая массу публики, огромный паркъ, открытый для всѣхъ, и возможность имѣть хорошенькую дачу не за особенно дорогую цѣну,-- все это заставляло Варгунцовыхъ предпочитать Павловскъ всѣмъ остальнымъ окрестностямъ Петербурга. Вокзалъ представлялъ собою неисчерпаемый источникъ наслажденій для Александры Михайловны съ дочерью. Каждый вечеръ, если только позволяла погода, къ крыльцу Варгунцовыхъ подавалась элегантная коляска съ парою прекрасныхъ вороныхъ, и Александра Михайловна съ Варенькой и обоими сыновьями отправлялась въ вокзалъ. Тамъ усѣвшись съ знакомыми, они бесѣдовали, разсматривали гуляющихъ и отъ времени до времени прислушивались къ музыкѣ. Павелъ Петровичъ предпочиталъ гулянье въ паркѣ сидѣнью въ вокзалѣ и показывался на музыкѣ только изрѣдка. Что касается Иды, то надо предполагать, что и она бы охотно была тамъ, куда стремилось все населеніе Павловска; но туалетъ ея, состоявшій изъ обносковъ Вареньки и передѣланныхъ старыхъ блузъ Александры Михайловны, служилъ ей постояннымъ препятствіемъ къ посѣщенію вокзала. Старое пальто Вареньки, которое, по выраженію прежней ея владѣлицы, сидѣло на Идѣ какъ на Тришкѣ кафтанъ, и старая изломанная шляпка придавали Идѣ странный и нѣсколько смѣшной видъ.