Lib.ru/Классика: Гинтовт-Дзевалтовский Владимир Францевич. Из "Парижских встреч"

И. С. Тургенев. В воспоминаниях революционеров-семидесятников

Собрал и комментировал М. К. Клеман

Редакция и введение Н. К. Пиксанова

М.,-- "АСАDЕМIА", 1930

В. Ф. ГИНТОВТ-ДЗЕВАЛТОВСКИЙ

ИЗ "ПАРИЖСКИХ ВСТРЕЧ"

Владимир Францевич Гинтовт-Дзевалтовский -- эмигрант и ссыльный (отбывал ссылку в Усть-Каменогорске). Умер в Новосибирске в 1925 году, оставив незаконченные мемуары, отрывок из которых напечатан в No 2 журнала "Сибирские Огни" за 1927 г.

Приехав в конце 1880 г. в Париж, В. Гинтовт-Дзевалтовский был через несколько дней избран библиотекарем русской эмигрантской библиотеки на улице Бертоле. Библиотека эта возникла в феврале 1875 г., пополнялась, главным образом книгами, пожертвованными разными лицами, и русскими газетами и журналами, присылавшимися редакциями бесплатно. Горячее участие в ее организации и поддержке принимал И. С. Тургенев, устраивавший ежегодно в ее пользу литературно-музыкальные вечера.

В. Гинтовт-Дзевалтовский, как библиотекарь, должен был ежемесячно являться к И. С. Тургеневу с докладом о состоянии дел -- отсюда его знакомство с писателем.

В настоящем сборнике воспоминания Гинтовт-Дзевалтовского перепечатываются лишь в части, касающейся его встреч с И. С. Тургеневым.

К моему появлению в Париже с И. С. Тургеневым у колонии выросла глухая борьба. Эмигранты находили, что И. С. разыгрывает левого с левыми, а с правыми -- правого, что это непозволительная игра. Иезуитизму нет места среди русских. В одни двери впускают либералов -- Салтыкова-Щедрина, Стасюлевича {М. М. Стасюлевич (1826--1911) -- историк, публицист и общественный деятель. Редактор и податель либерального "Вестника Европы".}, а в другие -- русского посланника в Париже {Н. А. Орлова (1827--1885).} и иных прочих бюрократов, вплоть до вышептавшихся и выдохшихся чиновников, прожигающих во Франции остатки жизни и средств.

Конечно, зеленая молодежь набрасывалась на И. С., с пеной у рта, а люди средних лет относились более умеренно, и были такие, что стояли горой за "красу и гордость отечественной литературы".

Волна нападок то поднималась, то падала до полного штиля, и вдруг -- караул! Тургенев поместил в русской ретроградной газете письмо, где называл себя либералом английского пошиба и что он не революционер {Имеется в виду "Ответ Иногородному обывателю" Тургенева, опубликованный в No 359 газеты "Молва" от 80 декабря 1879 г.,-- еще до приезда Гинтовт-Двевалтовского в Париж.}.

Никто не входил в мотивы этого письма. Повода к нему тоже никто не знал. Все азартно набросились на писателя, не принимая его объяснений. Вышибли из-под ног его скамейку, чтобы он повис у позорного столба. Горячие и азартные советовали мне писать ему о делах, но на дом не ходить.

В раздумьи, как мне быть, я вспомнил Петра Лавровича {Лаврова.} и пошел к нему со своим горем. Торопливо и возбужденно я изложил ему все. Он изредко давал короткие реплики, предоставляя мне высказаться до конца. Наконец, П. Л. сказал:

-- Я имел объяснение с Иваном Сергеевичем из-за этого письма, но то, что вам говорили, не совпадает с моим отношением к Тургеневу. Он был, есть и будет солью земли, и партийные мерки к нему не приложимы.

-- Это так издали. Но, являясь к нему, я должен быть на-чеку ... может выйти неловкость...

-- Пустяки, -- сказал П. Л. -- Ничего подобного не случится. Он всегда любезен, внимателен и корректен. Это я знаю по личному опыту и отзывам тех эмигрантов, что бывают у него и сейчас. И. С. всегда даст хороший совет, не откажет в помощи соотечественнику, как было со многими, нередко злоупотреблявшими его терпением и средствами. Ваши с ним отношения будут деловые, а "како веруеши" он никого не спрашивает.

-- И все-таки я не буду чувствовать себя самим собою, как, например, у вас...

-- Не робейте.

-- Не это, а ...

-- Понимаю ... талант, знаменитость, недоступность. Но вы увидите олимпийца в лучшем значении этого слова. И, дабы не смущалось сердце ваше, я дам свою карточку.

П. Л. присел к столу, набросал на визитной карточке несколько строк и, передавая мне, посоветовал итти сегодня же.

-- И будьте сами собой! -- добавил он спокойно, с доброй улыбкой ...

Весь далекий путь от Латинского квартала до улицы Дуэ я совершил пешком...

Вот и квартира маститого писателя, красивый двухэтажный особняк. Я еще раз задал себе задачу -- домой или к нему? Внизу жили Виардо, вверху -- он,

Не помню, как я вошел в дом и пробрался в прихожую.

Передо мною, пока я копался в передней, выросла стройная фигура крепкого, подвижного старика, в котором безошибочно я узнал И. С. Таково было поразительно сходство оригинала с портретами.

Подавая карточку П. Л., я хрипло сказал:

-- Я к вам, Иван Сергеевич.

-- Прошу... Пожалуйста!

На ходу он пробежал глазами записку, круто повернулся на каблуках и воскликнул:

-- Так это вы naufragé! да? {Потерпевший крушение. В конце ноября 1880 года пароход "Oncle Joseph", на котором В. Гинтовт-Дзевалтовский переправлялся из Неаиоля в Марсель, столкнулся в море с другим пароходом и затонул. При этой катастрофе из 300 пассажиров спаслось только 35 человек -- часть из них была подобрана тотчас же проходившим мимо кораблем. Гинтовт-Дзевалтовский пробыл в открытом море на обломке палубы 52 часа и лишь на третьи сутки был замечен и спасен.}

-- Я ... Двое споловиной суток тонул и пока что жив.

-- Очень рад, очень!.. Тому две причины: первая -- naufragé, а вторая -- мой сотрудник. Но что же я?.. Тут у меня холодно и неуютно, -- взмахнул он рукой на гостиную. -- Пойдем в кабинет. Вы озябли?

-- Кажется, немного.

-- Скоро согреемся у камина, а я принесу вам плед. Слава богу, вы на суше и заслужили немножко тепла.

Твердой и быстрой походкой И. С. вышел из кабинета и через минуту вернулся с пледом в руках. Я поднялся, чтобы взять плед, но он силой усадил меня и накрыл этой дорогой пуховой вещью.

Усевшись рядом, он лопаткой прибавил коксу в камин "до яркого пламени".

-- Хотите чаю или кофе?

-- Спасибо, Иван Сергеевич, не хочу.

-- Скажите, сколько времени в Париже? -- спросил И. С.

-- Три недели.

-- Как он показался?

-- Ничего, понравился.

-- Весь осмотрели?

-- Нет. Кроме Лувра, где пробыл около двух часов, нигде не был.

-- Побывайте в Лувре 10, 20 раз и подольше там оставайтесь, чтобы ознакомиться хоть поверхностно со всеми его сокровищами. Лувр-- единственный в мире.

-- Постараюсь.

-- Французский язык знаете?

-- Немного.

-- Говорите, читайте, пишите ... Можно долго прожить здесь, водить знакомство только с компатриотами и нисколько не научиться языку. Современем пожалеете, что не использовали случая.

-- Постараюсь.

-- Вы эмигрант?

-- Да.

-- Серьезно влопались?

-- Нет.

-- Хотите в Россию?

-- Пока нет.

-- Как ваши дела -- финансовые?

-- Не блестящи.

-- Что думаете делать, чем заняться?

-- Не присмотрелся, не решил.

-- Пробовали писать в газеты, журналы?

-- Нет.

-- Вот попробуйте. И для начала опишите ваше кораблекрушение. Не торопясь, шаг за шагом, припоминайте мысли, чувства, жесты, движения. Не старайтесь изложить красиво, следите за точностью, пока не забыто происшествие во всех мелочах и подробностях. В затруднительных случаях я обещаю вам свою помощь.

Я поблагодарил Ивана Сергеевича и смотрел на него, не спуская взгляда.

-- Не верите? -- спросил он.

-- Своим силам... и боюсь... и к чему?

-- Вот вы все такие, господа эмигранты. Извините за эти слова. Учиться писать надо. Верить в свои силы необходимо. Бояться некого и незачем, а что касается вопроса -- к чему? -- то ответ до-нельзя прост, а именно: хлеба ради насущного. Смотря по объему и содержанию, поместим в газету или журнал. Пишите! Сама судьба позаботилась о вас, давши в руки исключительный материал. Да, наконец, это же интересно и другим. Я, например, отнесусь с крайним вниманием к подобной вещи, написанной самим претерпевшим на море. Со мною нечто подобное могло случиться когда-то давно, пожалуй, в ваши годы. Но у меня вышло несуразное и глупое, и я вспоминаю об этом с прискорбием... {В ночь с 18 на 19 мая 1838 года произошел пожар на пароходе "Николай I" на котором И. С. Тургенев уехал в Германию для поступления в берлинский университет. По преданию, встречающему, впрочем, подтверждение в письмах матери писателя, Варвары Петровны, Тургенев во время катастрофы обращался к матросам с мольбой: "Спасите меня, спасите меня! Я единственный сын у матери" (в действительности у него был брат -- Николай Сергеевич).}

И. С. молчал, глядя грустно в камин...

-- Потом, -- продолжал он, оживляясь, -- случай помог мне встретиться с человеком, жизнь которого, засыпанного обрушившейся шахтой, три-четыре дня висела на волоске. Но от него я ничего не мог узнать, кроме фразы: не знаю, что было со мною ... страшно было... хотелось жить... Не помогли и наводящие вопросы, которые я ему ставил. Он повторял одно, и беседа наша рассохлась. Вас я не прошу сейчас рассказать, что и как было, надеюсь, что напишите, и тогда ознакомлюсь.

Поговорив о делах библиотеки, получив от него несколько ценных указаний и советов, согретый и ободренный, я поднялся уходить. И. С. проводил меня и в передней, когда я готов был выйти, понизив голос, сказал:

-- Я могу в счет вашей работы выдать аванс.

-- Но у меня деньги есть, и я ни в чем не нуждаюсь. Благодарю!

-- Ну, хорошо... А когда я вас увижу с рукописью?

-- Постараюсь возможно скорее. Понатужусь, напишу и принесу.

Возвращался я счастливый, удовлетворенный. Сама резкая погода была забыта. Я шагал, как сказочный герой в семимильных сапогах. До чего я был наэлектризован, что не испытывал ни голода, ни усталости. Одно стремление поглощало меня: домой за работу...

Накануне нового года я отправился к Ивану Сергеевичу с импровизированным портфелем под мышкой; там у меня между разными делами была и поспевшая к тому времени моя первая рукопись... На ходу я подумал, что, пожалуй, поздно к Ивану Сергеевичу, но шел к нему.

У входа еще раз задумался, -- не вернуться ли домой, -- и вошел.

У него были гости. Кто-то раскатисто смеялся, слушая речь хозяина. Когда я вошел, все умолкли, а Тургенев улыбнулся и представил меня гостям. Их было трое-четверо, и запомнил я только одного из них -- Альфонса Додэ, пожилого красавца с характерной бородой двумя прядями и моноклем.

-- Это наш naufragé, -- сказал хозяин гостям и кратко, отрывисто рассказал историю мою присутствующим.

Я был предметом их любопытства, и чувство неловкости наполняло меня. Я решил поскорее ускользнуть.

-- А это вот ... моя мазня, Иван Сергеевич; боюсь, что она вам не понравится.

-- Ну-ну! Поменьше смирения...

Прошло две-три пары дней. На журфиксе у Петра Лавровича я получил приглашение явиться к Ивану Сергеевичу "по делу"... Мне очень не хотелось итти к Ивану Сергеевичу, и я откладывал этот "поход" со дня на день. Причина нежелания лежала в чувстве неловкости -- я определил это -- получить деньги, может быть, за вещь негодную, но напечатанную только в угоду Тургеневу. Дела библиотеки шли своей колеей, и я выжидал, так сказать, необходимости, вынужденности посещений ...

Наконец, такой случай представился. Я обязан был итти, так как явилось опасение, что библиотеку изгонят из занимаемого помещения.

Медленно, неохотно, как на барщину, шел я, зевая и оглядываясь по сторонам. Ноги привели меня к славному домику. Тут у подъезда стояла шикарная карета. Я воззрился на нее и любовался красотой лошадей и экипажа. Поднимаясь по лестнице, я был остановлен прислугой, быстро, полушопотом говорившей о приеме русского посланника и просившей зайти через час.

Этому препятствию к встрече я как будто обрадовался и, спускаясь вниз, повторял:

-- Ambassadeur... Ambassadeur...

Выйдя на тротуар, я враждебно оглядел карету и безразлично пошел в пространство. Чувство недовольства нарастало во мне и крепло.

-- Скажите, пожалуйста... Да мне что!.. Видно и так, что это не мешок с отрубями... Перепуганные ужимки прислуги тому порукой... да. Ну, а я-то что... -- робко заговаривало во мне самолюбие.

-- Мы люди крохотные, -- ответил я, -- вы брошенные, преследуемые, опасные, "злоумышленники". Какая чепуха! Что я злоумышлял? Как раз напротив: слушаю, читаю, думаю, чтобы научиться "сеять разумное, доброе, вечное"... и награда тебя -- "злоумышленник"!..

Следующей ступенью, если я что-нибудь хорошее сделаю, будет злодей!..

-- Ну, а сам Тургенев кто по их терминологии? Ни то, ни другое... или... Ведь пришлось же ему выпутываться... и так неловко, унизительно... Компромиссы, уступки, объяснения ... Жизнь! Цена-то тебе -- грош в базарный день ... Бр-р! Мерзость. Домой. Прочь! Нельзя размениваться по мелочам. Назвался груздем -- полезай в кузов. Все или ничего -- вот девиз, достойный имени человека!

Незаметно для себя я повернулся и шел обратно. Перед моим носом шумно сорвался с места экипаж. Кучер внимательно следил за мною при размине. Я догадался, что гость Тургенева уехал. Порывистое движение экипажа предсказало мне, что я кому-то подозрителен и, пожалуй, опасен.

Комики, -- сказал я, -- не знают той простой истины, что мирный человек, как я, сам себе опасен: его-то и обидит всякий Тит Титыч.

На лестнице у входа к Ивану Сергеевичу оказалась ловкая французская прислуга и вежливо приглашала входить.

-- Ну, что ж, -- говорил я по-русски, -- конечно, я должен зайти: у меня дело спешное и неотложное.

Тургенев приветливо улыбался и говорил:

-- Это вы? Давно жду. С вами маленькое недоразумение ... Но это пустяки. Сейчас сообщу вам приятную новость. Получил письмо от Стасюлевича. Статья ваша в наборе. Можете получить гонорар.

-- Благодарю. Но хотел бы подождать выхода в свет, а уж потом и получить.

-- Что за щепетильность? Ведь теперь номер "Порядка" появился в продаже. Ha-днях мы увидим {Статья Гинтовт-Дзевалтовского "Пятьдесят два часа на обломке в открытом море" была напечатана за подписью "М. K." в No 16 газеты М. М. Стасюлевича "Порядок" от 17 января 1881 г.}. Впрочем, как хотите. Наконец, возьмите аванс!

На меня нашло упрямство, и я отказался от аванса. Заметив, однако, что мой отказ вызвал в Тургеневе неудовольствие, я сказал:

-- Я взял бы аванс, но только самую малость... рублей пять.

-- Ну вот и хорошо ... Ха-ха... Пять рублей... Чудак вы. Ха-ха. Нет, я так не мог бы...

Посмеиваясь, Иван Сергеевич вышел в другую комнату. Вернулся он с сотней франков в горсти, высыпал их мне в карман и сказал:

-- Это пока. Остальные четыреста франков считайте за мной: так распорядился Стасюлевич {Тургенев писал 8/15 января 1881 г. М. М. Стасюлевичу: "Телеграмму получил и 200 фр. утопленнику [т. е. Гинтовт-Дзевалтовскому] выдал".}.

Смешная монета -- франк. Она мала, но для меня была как бы рублем. Сантимы мне представлялись копейками. И, казалось, что приобретаемое в России рублями во Франции я покупал франками. Что-то двойственное было в моем представлении о франках: и много и мало.

Позвякивая монетами, я шел домой с назойливо внедрившейся в меня мыслью, что я получил больше, чем следовало за мою первую литературную вылазку.

-- Чтобы чорт побрал хороших людей, -- думал я. -- Со своим устремлением к филантропии они ставят людей в невозможное положение. К этим монетам в кармане мне противно дотронуться. И выбросив их на улицу, не поможешь делу. Только дураком назовут. Нет, я объяснюсь с Иваном Сергеевичем и в случае его неудовлетворительного ответа откажусь от дальнейшей получки, которая мне руки обжигает".

Самоанализ разъедал меня. Я чувствовал себя обиженным, униженным и не мог успокоиться.

Только работа в библиотеке изменила мое настроение. Я подумал: "Тургенев, Стасюлевич ... да полно, это филантропы! Эти не унижаются и не унижают. Вот до чего доводит меня моя щепетильность, как сказал Иван Сергеевич".

Я пописывал фельетоны, вычурные по форме и никуда негодные по содержанию. Иван Сергеевич просил писать еще, не огорчаться неудачами. Из пяти моих "трудов", отосланных в редакции, в печать попало с грехом пополам два, остальные канули в вечность {В газете "Порядок" нет фельетонов, подписанных теми же инициалами "М. К.", которые стоят под статьей "Пятьдесят два часа на обломке в открытом море". Быть может, перу Гинтовт-Дзевалтовского принадлежат три статьи о международной электрической выставке (NoNo 247, 256 и 300 за 1881 г.), подписание инициалами "М. Кр."}. Я не сердился на газету, зная хорошо, что товарец мой жидкий, зато огорчался на себя. Все чаще появлялось сомнение в моих способностях к писанию. Кое-как писать не хотел. Написанное бесконечно исправлял и все был недоволен и формой и смыслом.

Сказать "недоволен" -- это ничего не сказать, так как мое недовольство стало страданием, в чем я сознался Ивану Сергеевичу.

-- А вы временно бросьте это и понаблюдайте жизнь. Характерное и особенное записывайте, соблюдая правду. Это скучная, но необходимая подготовка. Не святые горшки лепили, и не с неба упал Пушкин.

-- Ну, что вы, Иван Сергеевич...

-- Всякий солдат должен надеяться быть генералом, -- шутил он. Думаете мне даром досталась работа? -- О, все бывало: и досада, и тоска, и злоба. А зависть, дрязги, мелочные придирки, искажение простейшей мысли в явно враждебном истолковании... А беспощадные удары по самолюбию... Тернистый путь мой подходит к концу, а молодежь -- мой кумир, радость и утеха заката -- требует от меня невозможного. Всякому овощу свое время, а мне предъявляют векселя, по которым я платить органически не в силах. Дал, что мог. История рассудит нас ... Вы боитесь смерти? -- круто изменил он тему.

-- Какой?!

-- Самой обыкновенной... телесной.

-- Пока отношусь индиферентно. Даже после аварии не думаю.

-- Ах, naufragé, это хорошо. Как я был бы счастлив, если бы ...

-- Может быть, с годами стану задумываться и грустить и страдать.

-- Вы приписываете моей старости? Ошибаетесь, naufragé! Я с юности думаю частенько о ней и боюсь. Эта отвратительная гостья часто посещает меня. Это моя особенность, что при малейшей опасности я теряюсь и заболеваю медвежьей болезнью. О всех случаях испуга и болезни рассказывать долго и неинтересно. Укажу такое, в сущности, ничтожное происшествие. В Петербурге, переходя на другую сторону Невского, я был ударом дышла сшиблен с ног, но лошади и экипаж меня не задели. Возвратился домой самостоятельно, но, рисуя себе картину ужасных последствий подобного случая, расхворался... Того курьезнее был со мной инцидент в Одессе {Тургенев в Одессе никогда не бывал.}... и смешной и грустный, и, пожалуй, роковой. В то время я уже имел некоторое имя в литературе. Имел друзей и заводил новые знакомства. Ехал для отдыха, а попал в беличье колесо. Между прочим, пленился, и не на шутку, одной девицей из представительного аристократического рода. Ее душа отозвалась созвучием моей, как говорили в доброе старое время. Не вдаваясь в подробности встреч, разговоров, ухаживанья, сомнений и предположений, перейду к главному. Однажды деве пришла в голову блажь прокатиться в ялике по взморью. Заторопилась, затормошила меня; я согласился. Мы сели в лодку -- я на весла, она у руля. Плывем, весело болтаем. "Ходит птичка весело по тропинке бедствий", -- подумал я при первой значительной качке и легком, но зловещем урчании в моем нутре. Быстро настроение изменилось. В немногих словах я подготовил девицу к возвращению на берег, говоря: я люблю море, но только наблюдая с берега; что оно мне портит настроение и здоровье, что морского волнения совсем не переношу.-- Это не волнение, а ничтожная зыбь, -- сказала барышня. Вот сейчас попадем на водоворот и т. д. Я попросил ее повернуть лодку к берегу -- она отказалась. Я бросил весла и заявил настойчивое желание вернуться, но она не изменяла курса. Между тем, волны значительно качали нас. Мое беспокойство перешло в боязнь: мне представилось бог весть что. Тон, каким я сказал барышне отойти от руля, был настолько стилен, что она поспешно покорилась; я занял ее место, но... благополучно доплыть до берега не удалось: мой желудок сыграл надо мною злую шутку. Как вышли на сушу, как она скрылась,-- я плохо помню. Поднимаясь на высокий, крутой берег, я оглянулся, но нигде не видел признаков моей спутницы. Она умчалась домой с легкостью серны...

-- А что же с вами было дальше? -- не удержался я от вопроса.

-- Да ничего. Именно ничего, -- сказал Иван Сергеевич замедленным темпом.-- Сразу прошла болезнь и физическая и психическая. Как рукой сняло. Я зевал от усталости, поднявшись на крутизну, оглядывался по сторонам, как потерявший что-то малоценное и неудобное для посторонних зрителей, но ни сожаления, ни раскаяния, ни желания поправить во мне не было.

-- Но симпатия или что больше не могли же исчезнуть?

-- Так быстро, скоропалительно -- вы хотите сказать? К удивлению моему, именно это и случилось. Дела давно минувших дней, но я остро помню этот перелом в моем состоянии.

-- Что же, вы скоро покинули Одессу?

-- Настолько торопился, что многих не удостоил прощальным визитом.

-- И барышню не видели больше?

-- Нет, конечно, хотя их психика иная, и,вероятно, возможно было молчаливое забвение и т. д. Ведь это какой народ! Хрупкие и нежные, идеально настроенные, витающие в эмпиреях, они быстро спускаются на землю и живут ближе к природе и ее явлениям, чем мужчины. Да и что особенное случилось?

-- Неловкость, -- подсказал я.

-- Ха-ха... -- раскатисто смеялся Иван Сергеевич. -- Это мягко сказано. Случилось неприличие в клубе, но жизнь и примеры ее научили меня немножко понимать женщину. Женщина и не такие вещи прощает. Поживете -- увидите. Правда, прощает не каждая, но лучшая. Прощает нахальство, грубость, издевательство, тяжелые уколы самолюбия, оскорбления и даже побои. Посмотрите шире, например, как крепко сшита российская женщина ударами плети, кулака, пинками и затрещинами.

-- Но ведь у нас и сильный пол не в Эдеме обретается.

-- И ей же хуже, -- улыбнулся глазами Иван Сергеевич.

-- Почему же!?

-- Да потому, что, кроме общего изуверства, она и в частной жизни, в семье не имеет своего я. Вот тут-то и надо поражаться такой женщине, ее мощности, и удивляться, что она и сама жива в уме и энергии и дает другим жизнь и радость. Поймите, что другие женщины (персиянки, китаянки) при таких условиях доводят нацию до маразма и гибели. Женщина -- основа жизни народа. Отсюда и вывод, который сами знаете.

-- Но я хотел бы услышать ваш.

-- Культивируйте хорошую женщину, содействуйте ее освобождению и просвещению без крайностей, несвойственных ее природе.

-- Теперь говорят о равноправии во всем.

-- Говорят, говорят... пока еще немногие.

Но я сказал бы больше. Блестящее будущее за тем народом, который поставит женщину не только наравне с мужчиной, а выше его. Признаки такого отношения налицо: это -- Англия, Соединенные Штаты и в особенности Австралия.

Со следующего дня начались прощания... {В начале 1882 г. В. Гинтовт-Дзевалтовский уехал из Парижа в Россию.}На самый конец я оставил поход к Ивану Сергеевичу и Петру Лавровичу. Дошла очередь и до них.

С отчетом и кратким обзором по библиотеке я появился в гостинной "кумира 60-х годов". Он, как всегда любезный, закидал меня вопросами.

-- Что так долго вас не видно?

-- В прошлом месяце ведь я был.

-- Написали что нибудь?

-- Да вот кое-что о библиотечных делах.

-- Я не о том. А для "Вестника Европы" пора бы вам этакое... в повести, рассказе попробовать свои силы.

-- Я подумывал об этом, но не решился даже составить плана. Что может у меня получиться, когда и для фельетона у меня нехватает слов, образов, картин.

-- Фельетон -- особый род литературы. Мне тоже не написать хорошего фельетона, -- сказал И. С., как мне показалось, с грустью.

Я удивленно поглядел на него, думая, что он насмехается над моей неопытностью.

Он переменил тему.

-- Знаете, что "Порядок" закрыли {Издание газеты "Порядок" оборвалось на No 8 от 9 ян. 1882 г.} и что порядки таковы, при которых невозможна даже такая газета?

-- Знаю.

-- Ну, вот и пишите ... Хоть эскизы, обходя, конечно, политику и всякие "измы".

Я молчал, сосредоточившись на мысли, как объяснить свой уход из библиотекарей. И. С. помог мне своим вопросом.

-- Вы что-то хотите мне сказать?

-- Да. Я на-днях покидаю библиотеку. Таковы мои обстоятельства, что необходимо это сделать.

-- Временно?

-- Нет.

Он подошел к окну, посмотрел на улицу, повернулся и прогулялся по комнате, молча и обдумывая. Я боялся его вопросов и сосредоточенно обдумывал ответы. Но вопросов не последовало. Он понял, что я не только ухожу, но и уезжаю, что это наш последний разговор и что спрашивать меня дальше неуместно.

-- Все же, -- сказал И. С., -- если понадобится вам -- обращайтесь ко мне, постараюсь быть вам полезным.

-- Благодарю. Но я ведь постесняюсь.

-- И совершенно напрасно.

Я уже был в передней, оделся и сказал прощальное слово. И. С. остановил меня.

-- Подождите одну минуту!

Он ушел в кабинет. Я в недоумении ждал его, решая эту новую и неожиданную загадку:

-- Что все это значит!?

Продолжительное отсутствие его меня интриговало. Но вот послышались характерные шаги, и он подходит ко мне со словами:

-- Простите, что долго копался. Чтобы вы меня скоро не забыли, я прошу вас вот эту книгу взять от меня на память. Это -- сочинение А. Додэ -- "Жак", написано интересно и реалистически правдиво. Так написать и в такой форме сюжета мог только большой художник.

-- Благодарю и никогда не забуду, -- говорил я, сильно растроганный.

-- Дал бы вам что свое, да ничего не нашлось под руками.

Я очутился на улице, думая об И. С. и книге в красивом переплете, что я держал крепко в руке. Я много раз в душе благодарил его за деликатность, что он не поставил меня в неловкое положение. Давая книгу, он ясно понимал, что я улетаю на восток и навсегда.

ПРИМЕЧАНИЯ

В воспоминаниях В. Ф. Гинтовта-Дзевалтовского с большой ясностью обнаруживается различие в отношении к И. С. Тургеневу "старшего" и "младшего" поколений русских революционеров. Статья говорит о настороженном внимании к писателю парижских эмигрантских кружков в 1880 году, но еще раньше, в 1877 году, при выходе "Нови", мнения об этом произведении четко разделились. Принятый сочувственно П. Л. Лавровым и П. А. Кропоткиным роман встретил резкую отповедь со стороны активного революционера, принадлежавшего к "младшему" поколению, Г. А. Лопатина. Его отзыв о "Нови", включенный в состав предисловие ("К читателю") сборника "Из-за решетки" иллюстрирует рассказы В. Ф. Гинтовта-Дзевалтовского и является одновременно дополнением, а отчасти и коррективом к прокламации, составленной Якубовичем и написанной под влиянием понесенной потери -- смерти Тургенева. Приводим целиком этот редкий, но показательный отзыв {Видный уже из того, что чисто "народническое" движение последнего шестилетия вставлено автором в рамки "заговорщицкого" движения времен Нечаевщины, т. е. автор смешал две ступени развития, резко различающиеся между собою по своим основным воззрениям на способ достижения новых порядков. (Примечание Лопатина).}.

"Даже такие Художники-джентельмены, как Ив. С. Тургенев, -- которого, конечно, никто не заподозрит в доброхотном холопстве, -- посодействовали своими трудами искажению нашего "мученика правды ради" в глазах нашего общества. {Частью недостаток знакомства с последним движением ¹ и его представителями, частью условия нашей подневольной прессы принудили даже его избрать своими героями наименьше характерные и многочисленные типы и заставить их действовать самым несообразным, чтобы не сказать смешным, образом, вследствие чего у читателя невольно получится самое неверное представление как о внутренних мотивах, толкающих наших революционеров на избранный ими путь, так и о формах их деятельности и о степени состоятельности их упований. В самом деле, кто такие эти "революционеры" г. Тургенева? Это -- или аристократический выблядок, кидающийся, как будто со зла и наперекор своей созерцательной, художнической натуре, в крайнюю демократическую деятеленость, или "неудачник", потерпевший крушение в любви, или же это разные Остроумовы и Машурины -- люди "скорбные главою", хотя и "чистые сердцем", служащие послушными пешками в руках какого-то закулисного "воротилы". Есть тут еще заправский Хлестаков, выбравший случайно для своей брехни революционную почву, да прохвост Голушкин... Вот и весь персонал представителей нашей революционной молодежи! Есть тут, правда, еще молодое, симпатичное женское существо, но это -- ребенок, с прекрасными порывами молодой души, со страстной жаждой принести себя поскорее в жертву за что-то высокое и благородное. Это -- вновь завербованный адепт, а не деятель. Затем есть еще, пожалуй, Соломин, человек умный (по словам автора), но он поставлен в такой таинственной тени, что сам чорт не разберет, что он такое: русский ли это Шульце-Делич, Верещагин {Н. В. Верещагин (1839;-- 1907) -- брат знаменитого художника, сельский хозяин-практик, организатор артельных сыроварен ы школ молочного хозяйства.

Герман Шульце-Делич (1803--1883)--немецкий экономист и политический деятель, организатор кредитных товариществ, имевших успех у ремесленников и вообще мелкой буржуазии.}, ожидающий нивесть каких чудес от артельных сыроварен и гвоздилен, или же это тонкий агитатор, с иронией смотрящий на промахи своих чересчур горячих и неумелых товарищей и старающийся осторожно заручиться прочным влиянием на простой народ, внушив ему беспредельное уважение и доверие к себе. Итак, вот мотивы, толкающие по мнению Тургенева, наших революционеров на их дорогу. Это -- фальшивое общественное положение, житейские неудачи, обманутая любовь, умственная несостоятельность и слабость характера... Но факты жизни громко вопиют против такой простой разгадки. Переберите всех личностей последних процессов: -- много ли вы найдете людей, которым бы жизнь не распахивала дверей для того, что принято называть в обществе благополучием? Где это "фальшивое житейское общественное положение и житейские неудачи", когда мы видим тут людей с аристократическими именами, с независимым состоянием, с блестящею ученой карьерой, бросающих все это, чтобы поднять на свои плечи крест подвижничества за народ? Где эта "обманутая любовь", когда мы видим, что ни тюрьма, ни каторга не в состоянии разорвать личных связей русских социалистов? Где эта "бесхарактерность и недомыслие", когда мы видим, что одни и те же личности судятся во второй и в третий раз, т. е. после того как прежние заключения и муки успели уже просветить их разумение и испытать их решимость и настойчивость? А народ г. Тургенева? Как он смотрит на усилия своих доброжелателей? Он или глядит на них, как коровье стадо, вылупя глаза и не понимая ни слова, или же, поняв в чем дело, поспешно тащит своих доброхотов в стан, наклав им предварительно в загорбок... Много ли случаев такого рода известно г. Тургеневу из действительности? Не поражает ли, напротив, всякого хотя бы ничтожность числа отобранных у крестьян экземпляров разных запрещенных изданий по сравнению с распространенными? Что касается до нас, то мы знаем, насколько мы обязаны благожелательному укрывательству крестьян. Да и разные отставные солдаты, вычитывающие по временам крестьянам из "старых" указов про "новую" волю", могут рассказать ту же сказку... Если кое-кто из крестьян и пристает к социализму, то это, по словам героя г. Тургенева, только дряблые, бесхарактерные, разбитые натуры, "развинченные, чахоточного сложения". И это писалось в то время, когда крестьянин Марк Малиновский, сказав свое умное и смелое слово в сенате, сидел в центральной каторжной тюрьме в ожидании смерти. Когда другой крестьянин, Григорий Крылов, умирал в заключении, не дождавшись суда, а крестьянин Петр Алексеев выступал перед судом с своей речью!.. {Скажем мимоходом, что всюду на белом свете констатирован тот факт, что к социалистическому движению пристают обыкновенно наиболее интеллигентные из рабочих, самые энергические люди и лучшие мастера. Так было в 1848 году во Франции, в 1864 г. в Германии (Лассальянское движение) и в Интернационале, тоже самое было и в Парижской Коммуне и, наконец, то же самое происходило на наших глазах за последнее время и на Руси. (Примечание Лопатина).} Мы нарочно упомянули особо о г. Тургеневе, не желая смешивать его вольных и невольных ошибок с завываниями доброхотных холопов, одинаково отвратительных и когда они кричат "живио!" в своих славянских комитетах, и когда они ревут "распни его!" на всякого, осмелившегося сбросить с себя ливрею холопства. Тем не менее эти ошибки показывают ясно, что даже сильный талант бессилен изобразить среду, относительно которой он имеет лишь кое-какие отрывочные сведения, особенно при стеснительных условиях нашей подцензурной прессы, и что если он и не натравливает общество на носителей новых идей, как это делают другие, то все-таки способствует составлению уродливого представления о новом историческом моменте и его деятелях. Мы охотно готовы свалить все недостатки "Нови" на цензурные условия и согласиться, что эти условия необходимо требовали: и неверного помещения центра тяжести повести, т. е. сосредоточения внимания на личностях слабых, неумелых, наивных, непрактичных, чтобы не сказать глупых, и оставления в тени и даже полного исключения личностей умных, понимающих, последовательных, энергичных, деятельных и практичных, и даже того натянутого утешения, которое заключается в невосприимчивости народа к социальной пропаганде и в неопасности пропагандистов! Ведь обыкновенная публика не разбирает таких тонкостей и плохо читает между строк.

Художественные образы насильственно врываются в ее воображение, становятся для нее живыми лицами, и она не в силах удержаться, чтобы не судить о новом направлении и его представителях по "Нови".

Предлагаемого уже достаточно, чтобы показать, насколько заслуживают доверия лубочные изображение наших революционеров, хотя бы и писанные патокой, как в первой части "Нови".

("Из-за решетки". Сборник стихотворений русских заключенников по политическим причинам в период 1873--77 г.г., ожидающих "суда". Женева, 1877 г., стр. XV--XIX).

Оставить комментарий Гинтовт-Дзевалтовский Владимир Францевич (bmn@lib.ru) Год: 1925 Обновлено: 27/03/2024. 37k. Статистика. Очерк: Мемуары Мемуары	Скачать FB2 Ваша оценка:

Гинтовт-Дзевалтовский Владимир Францевич Из "Парижских встреч"

В. Ф. ГИНТОВТ-ДЗЕВАЛТОВСКИЙ

ИЗ "ПАРИЖСКИХ ВСТРЕЧ"

Гинтовт-Дзевалтовский Владимир Францевич
Из "Парижских встреч"