Гиляровский Владимир Алексеевич
Н. И. Морозов. Знакомство с В. А. Гиляровским. Гиляровский в жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 8.00*5  Ваша оценка:

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О В. А. ГИЛЯРОВСКОМ

  
   Источник: В. А. Гиляровский. Собрание сочинений в 4 томах. М.: 1999. Том 4.
   Оригинал здесь: http://www.booksite.ru/.
  
   Н. И. Морозов

ЗНАКОМСТВО С В. А. ГИЛЯРОВСКИМ

  
   Впервые я встретился с писателем Владимиром Алексеевичем Гиляровским зимой 1896 года. Мне было тогда тринадцать лет, я только что окончил церковноприходскую школу в родном селе Карине, близ Зарайска, и приехал в Москву на заработки. Большая нужда заставила мать отпустить меня на чужую сторону в таком возрасте. Но в то время деревня жила бедно, и отхожий промысел детей, а взрослых особенно, был большим подспорьем для хозяйства.
   Я мечтал научиться ремеслу и по возможности получить хоть какие-то знания. Тяга к знаниям была у меня от отца, славившегося у нас на селе большой начитанностью. Когда он приезжал из Питера, где служил на скотопригонном дворе, наша изба превращалась в сборище грамотеев. Это были знатоки писания, и споры их велись больше о божественном.
   ...В Москву меня привез дядя, брат отца. Мы пришли в меблированные комнаты Дипмана на Цветном бульваре. Дядя попросил вызвать сына. Когда появился Николай, доводившийся мне двоюродным братом, я не узнал его с первого взгляда: передо мной стоял не то арап, не то человек, который весь изгваздался в саже. Увидев нас, он улыбнулся, и тогда я узнал его и заметил на его лице три белых пятна: зубы и белки глаз. Оказалось, что он в меблированных комнатах ставит самовары для постояльцев. Дядя мне говорил совсем другое: "Николай работает по самоварной части", я и думал, что он мастер по самоварному делу, чему я и сам не прочь был научиться. Я надеялся встретиться с ним в огромной мастерской, дымной и угарной. А получилось все шиворот-навыворот.
   "Вот так работа по самоварной части!.." -- отметил я про себя и повесил голову.
   Но тут поспел первый самовар. Николай отлил два больших чайника кипятку, заварил в маленький чаю, парнишка вроде меня принес большой каравай ситного, колбасы, и мы с дядей, проголодавшись с дороги, с удовольствием отвели душу за этим угощением.
   Неожиданно наше мирное чаепитие было грубо нарушено: в самоварную вошел хозяин Дипман, крючконосый, с сединой в голове и бороде.
   -- Это кто такие? -- свирепым тоном зарычал он.
   -- Мой отец и брат,-- спокойно ответил Николай.
   -- Пусть они убираются отсюда немедленно, в гостинице быть посторонним не разрешается, сию минуту вон!..-- истерично кричал хозяин.
   Такое бесчеловечие меня огорошило. Брат смело возразил хозяину:
   -- Где же я могу принять теперь родственников, приехавших ко мне из деревни? На скамеечке бульвара, что ли?
   В его голосе чувствовалось возмущение. Хозяин ответил тем же тоном:
   -- Это меня не касается, у меня не дом для странников,-- вон, говорю!
   Самоварную пришлось оставить, мы ушли с дядей в людскую, там и ночевали тайком. С моим устройством пришлось поспешить, потому что жить было негде. Поговорив кое с кем, дядя сунул меня через несколько дней на работу в трактир Павловского на Трубной площади -- за три рубля в месяц мыть чайную посуду.
   И вот я на должности. Меня привели в судомойку. Митька, мой старший по работе, напялил на меня хозяйский фартук и повел к громадному медному тазу, наполненному грязными чайными чашками и блюдцами.
   -- Вот твой рабочий станок, -- сказал он. А потом налил в таз горячей воды, насыпал в него соды и научил, что и как надо делать.
   Я мою посуду и думаю о деревне. Дядя теперь приехал домой, и был у мамы и рассказал, ставя себе в заслугу, как он устроил меня на работу. "Уж и работа!" -- Думаю я про себя, и от этих дум горько на душе.
   Моя мечта сбылась. Я в Москве и стал мастером ремесла, на изучение которого потратил не годы и даже не часы, а минуты...
   Стою у таза с засученными рукавами, с забрызганным фартуком, как прачка у корыта, и донимаю жесткой щеткой послушные фарфоровые чашки. Из простонародного ' зала доносятся звуки музыкальной машины:
  
   Хорошо было детинушке
   Сыпать ласковы слова...
  
   Слышится пьяный говор, звон посуды, грохот стульев...
   Долго, очень долго тянется рабочее время, оно начинается в шесть утра. Сколько раз, бывало, посмотришь на часы, ждешь, когда же стрелка покажет двенадцать. Наконец раздается долгожданный бой часов, и все мы -- половые в белых рубахах, посудомойщики, работники ресторанной кухни -- сломя голову мчимся в свое подземелье, расположенное под зданием трактирного заведения. Усталость валит с ног. Быстро раздеваемся и бросаемся на постели. Глаза начинают смыкаться, но я слышу сквозь сон разговор:
   -- В "Славянский базар" попасть бы... Можно было бы в год хозяйство поправить...
   -- Есть на примете человек... Кумекаю... Может быть, и клюнет...
   Засыпаю, не дождавшись конца разговора.
   Раз в две недели каждому служащему полагалось уходить со двора. Так назывался тогда выходной день. Отпуск предоставлялся обязательно в воскресенье. Отпросился и я со двора, когда прослужил месяц с лишним. Мне хотелось повидаться с моим товарищем Ваней Угаркиным, с которым мы были из одной деревни. В адресе, привезенном мною в Москву, было сказано, что он служит у В. А. Гиляровского, Столешников переулок, дом де-Карьера, N 5, квартира 10. По этому адресу я и отправился.
   Переулок и дом я нашел быстро, поднялся по лестнице, и вот мы встретились с другом. Он рассказал мне о своем житье-бытье:
   -- Живем хорошо, чувствуем себя как дома... как есть дома. Работу начинаем в десять, кончаем в шесть. В праздник не работаем вовсе.
   -- А я, брат, трублю восемнадцать часов в сутки: с шести до двенадцати ночи, -- отвечаю ему, -- а в праздники у нас самая широкая торговля.
   На Ваню это не произвело впечатления: у многих тогда рабочий день был по восемнадцати часов. Я спросил его:
   -- Кто твой хозяин?
   -- Гиляровский, писатель, -- ответил он.
   Ответ этот меня удивил. Впервые я услыхал, чтобы кто-то из наших служил у писателя.
   -- Небось тут книг много, читаешь что-нибудь?
   -- Мы с кухаркой читаем в "Московском листке" роман Пазухина, ох, уж и интересно... Как один влюбился в красивую-прекрасивую женщину...
   -- А книги такие есть, где говорится, отчего гром бывает, вокруг чего земля вертится? -- перебил я его.
   -- Наверное, есть. У нас книг -- все шкафы и полки забиты. Только мы искали среди них "Сонник", книгу сны отгадывать, такой книги не нашли...
   Вдруг в коридоре раздается грохот, хлопанье дверей, слышатся быстрые шаги, удары каблуков о половицы, и вот дверь комнаты, где мы сидели, отбрасывается, будто сорванная с петель, и на пороге появляется человек, которому, казалось, в коридоре узко, в дверях тесно, в комнате мало простора.
   Я понял, что это и есть Гиляровский. Оробел от неожиданности. При его появлении я встал, как меня учили. Мне бросилась в глаза лихая повадка писателя и удаль в быстрых движениях. Приковывали внимание его казацкие усы, необыкновенный взгляд -- быстрый, сильный и немного строгий, сердитый. Он мне представился атаманом, Тарасом Бульбой, о котором я еще в школе читал в книге Гоголя.
   Ворот рубахи у него был расстегнут, могучая, высокая грудь полуоголена. Видно, он зашел к моему товарищу по какому-то делу. Увидев меня, он заинтересовался.
   -- Это кто? -- спросил он Ваню.
   -- Мой товарищ из деревни, вместе учились.
   -- Что ты делаешь в Москве? -- обратился он ко мне.
   -- Служу в трактире Павловского.
   -- На Трубной площади?
   -- Да.-- Я удивился тому, что он знает адрес трактира.
   -- Что же ты там делаешь?
   -- Занимаюсь мытьем чайной посуды. -- Давно в Москве?
   -- Недавно, месяц с небольшим.
   Разговаривая, он внимательно оглядывал меня. Я стоял в поношенной поддевке со сборами и мял в руках шапчонку, из которой выбивалась серая пакля. Расспросив обо всем, он стремительно удалился.
   Мы остались одни.
   -- Какой у тебя хозяин-то... Должно быть, строгий, свирепый. Уж очень у него вид-то... А?
   -- Не-е-е-е... Он бознать какой хороший. Не взыскательный, -- ответил Ваня, -- страсть добрый.
   Через некоторое время снова слышим за дверью тот же шум и грохот; дверь по-прежнему отлетает, и в комнату снова входит Владимир Алексеевич.
   -- Шапка у тебя, я вижу, износилась, на-ка вот надень,-- сказал он и подал мне новенькую шелковистой шерсти.
   Я расправил сложенный пирогом убор и быстро надел его на голову.
   -- Ну, как? -- спросил он.
   -- Самый раз,-- отвечаю с улыбкой и смущением.
   Он тоже улыбнулся, и лицо его мгновенно преобразилось, просияло, оно стало ласковое, приветливое. "Он только на первый взгляд сердитый, -- подумалось мне, -- а на самом деле велик добротой".
   Утром на другой день, явившись на службу, я показал шапку Александру Митрофановичу, одному из старейших половых. Уж очень мне хотелось похвастаться подарком и поделиться радостью.
   -- Это мне хозяин земляка подарил, -- сказал я.
   -- Кто же это такой хозяин, что так раздобрился? -- удивился Александр Митрофанович, разглядывая шапку. -- Богатый подарок, даже не верится. Он тебе, может, родня?
   -- Нет, увидел впервой.
   -- Кто же он?
   -- Гиляровский, писатель.
   -- Владимир Алексеевич?
   -- Да, а вы его разве знаете? -- не без удивления спросил я.
   -- Кого я не знаю, если столько лет прослужил в трактирах. Знаю и многих писателей. Гиляровский известен.
   В судомойку торопливо вошел Тоскин с подносами в обеих руках.
   -- Вот и он знает Гиляровского, -- сказал Александр Митрофанович, выходя в зал.
   -- Как же не знать, -- ответил седобородый Тоскин, -- я из его табакерки нюхал, когда служил в трактире у Тестова. Душевный человек Гиляровский, за чернь стоит. Господа при мне говорили в трактире: он о простонародье книгу выпустил, а правительство велело ее сжечь... Во как!.. -- закончил он.
   Постылая служба продолжалась. Про себя я решил, что надо искать другое место. Мне предлагали работу в колониальном магазине, но там тоже рабочий день длился восемнадцать часов. Сунулся было в типографию, там сказали, что если у меня нет квартиры и домашних харчей, то в ученики не возьмут. Звали в ренсковой погреб торговать вином, но я отказался: не по душе было это дело. А еще омерзительнее было в трактире. Половые из молодых ночью уходили куда-то пьянствовать. Мой товарищ Митька, как я стал замечать, все чаще стал прикладываться к горлышкам пустых бутылок, потягивать из них украдкой остатки рома, токая, портвейна, коньяка и прочих вин всяких фирм -- Депре, Сараджева, Леве, Арабаки, он не отказывался и от изделий Петра Смирнова и вдовы Попова.
   Но я избегал этого. Крепко помнил напутствие матери перед отъездом в Москву. "Не одурманивайся хмельным, -- говорила она, -- от этого дурмана идет все зло и погибель. Не слушай дурацких пословиц: "Пьян да умен -- два угодья в нем" или "Пьяный проспится, а дурак -- никогда". Эти пословицы выдумали пьянчужки для своего оправдания. Я еще не видела на своем веку умного пьяного. Зелье как раз и затуманивает разум, одурачивает человека, а если пьяный проспится, то часто встает нищим или преступником". Эти советы я считал верхом мудрости. Собрался я было поговорить с Митькой с видом "знатока" о гибельности пристрастия к хмельному, но поговорить не пришлось. Неожиданно ко мне явился Ваня Угаркин.
   -- Гиляровский требует, -- выпалил он, тяжело дыша. -- Мы с мамой в деревню уезжаем, и он хочет поставить тебя на мое место. Идем скорей, там уже других ребят рекомендуют, а он тебя вспомнил.
   И вот я на службе у В. А. Гиляровского. Еще вчера мое жилье находилось в душном и темном подвале, а теперь мне отвели хорошую, светлую комнату с огромным окном и высоким потолком. В ней стоит кровать, ясеневый диван с ящиками, куда можно положить свои вещи, просторный стол, покрытый бордовым сукном и окруженный несколькими добротными стульями. В первый раз я почувствовал себя человеком.
   Долгое время по привычке я просыпался около шести. В доме еще все спали, было тихо, и, повернувшись на другой бок, я опять засыпал. Часов в восемь на кухне слышалось движение, прислуга звякала медной самоварной крышкой, гремела трубой -- это она готовила чай.
   Поднимался и я. Умывшись, быстро спускался в швейцарскую, где висел наш почтовый ящик, вынимал оттуда газеты, журналы, письма и приносил в контору. Там меня ждал Владимир Алексеевич. Он часто возвращался домой поздно, когда уже все спали: задерживался в редакциях, в клубе или в литературном кружке, но вставал всегда рано.
   Просмотр газет Владимир Алексеевич начинал с "Русских ведомостей", где он в то время работал. Он читал их не за столом, а стоя у дубовой конторки на высоких ножках.
   Поспевал самовар. Домашние еще спали, и чай Владимиру Алексеевичу приносили в контору, а я шел пить в кухню. Но часто мы чаевничали на кухне вдвоем.
   Около десяти часов Владимир Алексеевич уезжал по разным газетным делам.
   Редакция "Журнала спорта", помещавшаяся в квартире Гиляровского, начинала свою работу тоже в десять утра. Приходил секретарь журнала В. В. Генерозов. Раздавались звонки телефона, приходили посетители. Секретарь давал мне прочитанные гранки журнала, и я вез их для правки в типографию, а оттуда привозил новые набранные материалы.
   Конка тогда ходила, как шутили в народе, "в десять дней -- девять верст". Едешь, бывало, к Волчанинову или в Марьину рощу, в типографию Чичерина, куда потом передали печатание журнала, или в дальнюю редакцию -- обязательно берешь с собой книгу. Много проглотишь страниц при дальней дороге со множеством остановок.
   В выборе книг мне часто помогал Владимир Алексеевич. Однажды он дал мне "Власть тьмы" Л. Н. Толстого.
   Я раскрыл ее и удивился: "Власть тьмы" не похожа на другие книги, в других за первой главой идет вторая, за второй -- третья, а в этой на первой странице я прочел:
   "Явление первое
   Петр, Анисья, Акулина. Последние поют в два голоса.
   Петр (выглядывая из окна). Опять лошади ушли. Того и гляди, жеребенка убьют. Микита, а Микита!
   Голос Микиты. Чего?
   Петр. Лошадей загони".
   Хотел было бросить, да побоялся: а вдруг Владимир Алексеевич спросит?
   Нет уж, раз советует прочитать -- значит, надо читать. После службы уселся за "Власть тьмы". Читаю одно явление за другим, за первым действием -- второе. Так и читал без отрыва, пока не закончил.
   На другой или третий день Владимир Алексеевич позвал меня в кабинет. Усадив против себя, он раскрыл табакерку.
   -- "Власть тьмы" прочитал?
   -- Прочитал,-- ответил я.
   -- Что скажешь?
   -- "Власть тьмы" произвела на меня сильное впечатление. Я еще не читал ни одной такой книги, которая действовала бы так захватывающе.
   -- Что же производит сильное впечатление?
   -- Мне уже начинает казаться, не был ли у нас когда-нибудь в деревне Толстой. У нас есть старик -- дедушка Василий Макушкин, которого почему-то все зовут Зюбой, он -- две капли воды Аким Толстого, будто с него и написан. Только и слышишь от него "тае" да "того": "Лука Иваныч, скажет он, как бы тае... не опоздать с посевом... посев того... в срок надоть..." Бабка Степанида Истратова у нас точь-в-точь говорит, как Матрена, жена Акима: "Сам видишь, как чижало живем, девку-то и приходится в город, в куфарки отдавать". Он такой дотошный, каждое слово у него на месте, будто сам из мужиков вышел.
   Владимир Алексеевич отодвигает ящик письменного стола, где у него всегда есть что-нибудь про запас, достает оттуда конфетку и подает мне с доброй улыбкой.
   -- Это тебе гонорар за рецензию на "Власть тьмы". Таков был Гиляровский. С первых дней появления в его доме я не помню других отношений с его стороны, кроме товарищеских, дружеских, будто мы были родные или ровесники.
   В один из вечеров В. А. Гиляровский рассказал мне о своей родословной. По семейным преданиям, прадеды его по мужской линии в старину жили в запорожских степях.
   Один из них был выслан под надзор полиции в Новгородские края. Он слыл среди окружающих неуемным весельчаком, жизнелюбом и редкой доброты человеком. За свой веселый нрав он получил от друзей и близких кличку Гилярис (веселый). От этого латинского корня и пошла фамилия Гиляровских.
   Отец писателя -- Алексей Иванович -- по окончании духовной семинарии служил помощником управляющего лесным имением графа Олсуфьева в Вологодских дремучих лесах. Сам управляющий, П. И. Усатый, был потомком запорожских казаков, бежавших на Кубань после уничтожения Запорожской сечи Екатериной II. У Усатого была дочь Надежда Петровна, на ней и женился Алексей Иванович. Таким образом, и по женской линии родословная вела писателя к запорожцам.
  
  
  

ГИЛЯРОВСКИЙ В ЖИЗНИ

  
   Как-то, сидя за столом у Владимира Алексеевича, В. М. Дорошевич сказал:
   -- Соблазнительно, Гиляй, написать твою биографию.
   Действительно, бурно и содержательно прожил Владимир Алексеевич свои восемьдесят два года. Про него можно сказать: этот человек не жил, а горел. В обычные человеческие нормы он не укладывался. Подобное отмечал и А. П. Чехов, сказавший ему однажды: "Тебя не опишешь, ты все рамки ломаешь".
   -- Душу В. А. Гиляровского на коне не объедешь, -- так говорили и писали о нем современники.
   Хорошо знавший В. А. Гиляровского сотрудник "Русского слова" С. В. Яблоновский писал: "Оригинален сам Гиляровский, как личность. Медвежья сила в душе, такой мягкой, такой ласковой, как у ребенка. Если как у писателя у него есть талант, то как у человека у него имеется гений, гений любви".
   Он весь был для людей. Похлопотать за человека, помочь ему в чем-нибудь или, как он говорил, "дать человеку перевернуться в трудный час" -- словно было его призванием.
   Многое повидав в жизни и многое пережив, Гиляровский стал другом обездоленных и всегда близко к сердцу принимал человеческую нужду. Кто только не приходил к нему в дом за помощью! Молодые художники, ученики Училища живописи, студенты, обитавшие на Ляпинке. Среди просителей можно было видеть писателей из народа, актеров и всякую бедноту, вплоть до хитрованцев. Мария Ивановна говорила ему: "Ты хоть хитрованцев-то не пускай в дом, ведь зарежут когда-нибудь". Были и такие просители, которые приходили часто. Они конфузились, извинялись за вынужденную надоедливость. Он, понимая это состояние, отвечал каламбуром:
  
   Не бойся надоесть,
   Когда надо есть.
  
   Жена И. Е. Репина Нордман-Северова в своей книге "Воспоминания" передает такой случай. Репин, Нордман-Северова и Гиляровский ехали в трамвае с какой-то выставки. Вдруг на одной из остановок Гиляровский стремительно вылетел из вагона и через минуту возвратился обратно. Оказывается, он заметил на остановке одного из своих опекаемых и выскочил, чтобы сунуть ему деньги. Это выглядело немного странно, но потому его и называли оригиналом, человеком из легенды, что его действия часто выходили за общие рамки. Он не только помогал тем, кто к нему приходил, но и сам находил нуждающихся. Можно привести такой пример. Улица кишмя кишит народом, туда и обратно двигаются люди всякого вида, возраста и достатка. Вот показывается человек в сбитых ботинках, в костюме не первой свежести, в широкой шляпе, из-под которой выбиваются длинные волосы. "Кажется, актер", -- срывается у Гиляровского, и он, загораживая дорогу неизвестному, протягивает ему руку:
   -- Гиляровский...
   -- Как же... Как же... Слыхал, знаю... Завязывается разговор. Выясняется, что неизвестный
   действительно актер. Он рассказывает, откуда приехал, где играл, какие роли исполнял, и в том числе называет роль Наполеона. У них находятся общие знакомые. Но актер не может понять, зачем и почему его остановили. Однако это скоро выясняется. Гиляровский спрашивает, приятно улыбаясь:
   -- Пообедать-то сегодня есть на что? Актер конфузится, краснеет.
   -- Знаете ли... Видите ли...
   А у Владимира Алексеевича уже сверкает в руке бумажка, которую он и сует ему. Тот поражен, растроган, благодарит.
   -- Я очень тронут, вы так относитесь... Писатель шутливо закругляет:
   -- Очень рад дать взаймы "Наполеону". До свиданья, заходите.
   Гиляровский часто делился с беднотой своей трудовой копейкой и часто давал из последних.
   Бывало и так. Утром на квартиру вваливается неизвестная старуха, крестьянка, в домотканой одежде, с кошелкой яиц в руках.
   -- Мне Елеровского, -- говорит она.
   Выясняется, что Гиляровский помог ей купить корову, и она в знак благодарности принесла ему яиц. Где находится деревня старухи, как попал Гиляровский туда и при каких обстоятельствах помог купить корову -- этим дома никто не интересуется, это обычное явление.
   Как-то вернувшись домой, Владимир Алексеевич услышал, как в кухне плачет домашняя работница. Она получила от матери из деревни письмо, в котором та писала, что у нее назначили на продажу с аукциона корову за неуплату оброка.
   -- Почему ты раньше не сказала? Попросила бы у меня денег, послала бы матери.
   -- Я посылала, мне Мария Ивановна денег дала, -- отвечает работница со слезами, -- должно быть, недоимка большая, не хватило. Не знаю, сколько надо, только корову продадут, как бог свят, продадут, -- решила она и снова заревела.
   Дело требовало срочного решения. Отправлять деньги было нецелесообразно: они могли не попасть к сроку, а прислуга, если ее отправить в деревню, могла там в такое горячее время не добиться толку, и он решил поехать сам.
   Гиляровский позвонил по телефону Струнникову и пригласил его в попутчики. Тот согласился. Они поездом поехали в Рязанскую или Тульскую губернию, высадились в каком-то городишке, а оттуда отправились в деревню на санях.
   Мать всполошилась, узнав, что сам хозяин привез деньги. Она опустилась на колени и поклонилась ему в ноги. Недолго думая, Гиляровский тоже опустился на колени и поклонился в ноги старухе.
   Приехали они, как выяснилось, вовремя. Начальство распорядилось назначить на завтра обход по деревне и отбирать у неплательщиков имущество. Как всегда, в зависимости от задолженности, отбирали у крестьян самовары, а если самовара нет, то брали тулуп или овцу; при большой задолженности уводили со двора корову или лошадь, даже если она была единственная скотина в хозяйстве. Таковы были нравы самодержавия.
   Деревня, как рассказывал Струнников, была изумлена, узнав о причине приезда гостей. Мужики и бабы высыпали на улицу, толпились на снегу неподалеку от саней и качали головами от удивления. Слышались реплики:
   -- Ну и человек... Вот это да... Подумай только... Слыханное ли это дело, чтобы барин в кухаркину деревню приехал выручать корову.
   Гиляровский зашел в волостное правление, а в городе -- к земскому начальнику и просил, чтобы старуху не обижали.
   Вот еще одна интересная деталь.
   Летом 1933 года Гиляровских ограбили на даче. Грабители ворвались в дом, собрали в одну комнату домашних и заперли их на замок. Гиляровского дома не было, он был на прогулке в лесу. Зная это, бандиты выставили дозор.
   Возвращаясь к завтраку, В. А. Гиляровский увидел около дома человека с финкой в руках. Он сразу почуял недоброе, насторожился, поняв, с кем имеет дело. Но не растерялся. Насупив седые брови, писатель строгим голосом скомандовал: "Убери!". Окрик возымел действие, вор повиновался: забрал финку внутрь рукава.
   Гиляровскому в то время было уже 80 лет, он был глух и не видел на один глаз. Естественно, о сопротивлении здесь не могло быть и речи, тем более, что он волновался за домашних, не зная, какая участь их постигла.
   Он сделал попытку повлиять на злоумышленников: назвал себя писателем, рассказал, кем он был, о ком писал и над чем теперь работает, и попросил оставить его в покое.
   Преступники нагло ответили:
   -- Всякий занимается своим делом.
   Его ввели в дом и заперли в той же комнате, где находились семейные. Увидев домашних целыми и невредимыми, только страшно перепуганными, он успокоился. Воры приступили к грабежу. Забрали все, даже коробки со спичками.
   Об этом узнали в Москве. Районная милиция была поставлена на ноги. На другой день утром шайку арестовали, награбленные вещи полностью отобрали и возвратили владельцу.
   Восьмидесятилетний писатель остался верен себе. Узнав, где содержатся арестованные, он отправился в дом заключения, поговорил с ними, расспросил, кто они, откуда, угостил табачком и, вернувшись домой, приказал домашним немедленно послать им передачу.
   Спустя некоторое время, уже осужденные, преступники прислали Гиляровскому письмо из тюрьмы с извинениями за причиненное "беспокойство". Они писали: "Не знали мы, какой вы есть человек, мы ничего бы худого для вас не сделали". В конце письма они с неуверенностью просили: "...может статься, пожевать пришлете...".
   -- Может быть, выйдут из тюрьмы людьми, -- сказал он, прочитав письмо. Было ясно, почему он посылал им передачу, почему ходил на свидание. Он видел в них прежде всего людей, которым привык помогать, в защиту которых писал, людей, может быть, на время свихнувшихся. Ведь все в жизни бывает! Своим гуманным отношением он хотел дать им возможность одуматься и стать на правильный путь.
   Щедро награжденный от природы исключительной физической силой, В. А. Гиляровский любил иногда выставить ее напоказ и при удобном случае повеселить, позабавить друзей. Бывало, у Чехова в Мелихове он посадит Антона Павловича в тачку и еще кого-нибудь из мужчин и катает их по аллее. В гостях у кого-нибудь скрутит за столом обеденную или чайную ложку винтом, согнет пополам двугривенный.
   Сотрудник "Русского слова" С. В. Яблоновский так описывает знакомство В. А. Гиляровского с В. М. Дорошевичем. Человек внушительного веса и объема, В. М. Дорошевич, сидя однажды в редакции, почувствовал, как его вдруг вознесло на воздух вместе с креслом. Ничего не понимая, он оглянулся и увидел позади себя приземистого широкогрудого атлета, который держал его в своих объятиях вместе с креслом.
   -- Не бойся, сейчас тебя поставлю, -- сказал силач на "ты", поставил кресло и отрекомендовался: Гиляровский.
   Как-то, выйдя из ресторана с большой компанией, В. А. Гиляровский ухватился одной рукой за фонарь, а другой -- за извозчичью пролетку и крикнул: "Погоняй!". Извозчик задергал вожжами, взмахнул кнутом, шумнул на клячу: "Но-о, пошла!". Лошадь напряглась, сделала усилие всей грудью, однако пролетку сдвинуть с места не смогла.
   Природный юмор и неизбывная сила нередко проявлялись у него в незлобивом озорстве. Еще в детские и юные годы крепко любил он победокурить, за что был не раз наказан; слабость эта осталась и в зрелом возрасте. Но озорничал он всегда как-то мило, от полноты большой души, чтобы внести в общество оживление, посмешить людей.
   Вздумалось ему проверить однажды работу Лондонского и Московского почтамтов. Он взял лист чистой почтовой бумаги, вложил в конверт и надписал: "Лондон, Вшивая горка. В. А. Гиляровскому". Через две недели письмо вернулось в Москву со штампом лондонской почты: "В Лондоне Вшивой горки нет". На конверте не было обратного адреса подателя, но письмо было доставлено ему Московским почтамтом в день прибытия из-за границы. Он заметил: "Лондонский почтамт должен был бы написать, что "Вшивой горки в Лондоне нет и что по справке адресного стола Гиляровский проживающим в Лондоне не значится". А Московский почтамт это сделал бы. Значит, Московский почтамт работает лучше Лондонского".
   Кем-то было сказано, что читатель скорее способен присвоить книгу, нежели ее усвоить. Гиляровский часто страдал от того, что ему не возвращали книги. Тогда он придумал своеобразный экслибрис, который ставил на каждой книге. На экслибрисе было написано: "Эта книга украдена из библиотеки В. А. Гиляровского". Надпись возымела свое действие: книги стали возвращаться без задержки.
   Открылась в Москве выставка "Ослиный хвост", вызвавшая в свое время много шума и критики. В. А. Гиляровский, как строгий, выдержанный реалист, относился к декадентам отрицательно, но, по заведенному обычаю, аккуратно посещал все выставки без исключения. На этой выставке мне пришлось быть с ним вместе. В одном из залов он обратил внимание на картину "Голубое в зеленом" или что-то в этом роде. С какой стороны ни зайдешь -- ничего понять невозможно. Народу в зале было мало. Недолго думая, Владимир Алексеевич притащил стул, взобрался на него и быстро повесил эту картину вверх ногами.
   Спустя некоторое время он заинтересовался: а как теперь висит картина? С озорными искорками в глазах, он предложил мне снова поехать на выставку. Приехали. Вошли в зал. Картина, к его удовольствию, висела по-прежнему в перевернутом виде. Никто не заметил ее неправильного положения. Так она и провисела до самого закрытия выставки...
   При встрече с кем-нибудь на улице у него в руках сейчас же появлялась традиционная серебряная табакерка, а иногда и золотая -- подарок друзей. Писали уже, что без табакерки его представить было невозможно. Табакерка служила ему "палочкой-выручалочкой", она помогала заводить новые знакомства, что было очень важно в работе журналиста. Он, бывало, открывает табакерку и прежде всего подносит ее тому, с кем надо познакомиться. Тот улыбается и, непривычный к подобному угощению, говорит: "Спасибо", отказываясь тем от понюшки. Гиляровский настойчив.
   -- Из этой табакерки нюхал Толстой, -- скажет он, и тут уж трудно отказаться. Незнакомец тянет щепотку из табакерки. За понюшкой следует обычное "апчхи". В ответ на чиханье раздается "будьте здоровы", смех, и вот люди познакомились. Затем завязывается шутливый разговор, а отсюда недалеко и до серьезного. И часто бывали случаи, когда новые знакомые давали ему кончик нити, помогающей размотать целый клубок какого-нибудь крупного дела.
   Табаком он угощал всех: вельмож, миллионеров, писателей, актеров, почтальонов, дворников, швейцаров, городовых, рабочих и говорил: "У меня все равны".
  
  
  
  
   В. А. ГИЛЯРОВСКИЙ
  
   СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ
   Том IV
   ПОЛИГРАФРЕСУРСЫ
   Москва
   1999
   БИБЛИОТЕКА ШКОЛЬНИКА
   Федеральная программа книгоиздания России
   В. А. Гиляровский. В четвертый том Сочинений вошли книги "Москва и москвичи", стихотворения и экспромты.
  
Оценка: 8.00*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru