Путь мыслителя, художника, да и всякаго человѣка -- одинъ: сперва созерцаніе; и оно, по своему составу, совершенно лично и совершенно невыразимо.
Но каждый моментъ созерцаемой дѣйствительности кишитъ миріадами разновидныхъ и противорѣчивыхъ признаковъ; личное созерцаніе есть отборъ среди нихъ и синтезъ выбраннаго, соотносительный своеобразію личности. Поэтому созерцаніе содержитъ въ себѣ уже и субъективное истолкованіе міра, пока скрытое и безотчетное.
Когда же истолкованіе открывается сознанію, тогда наступаетъ вторая стадія: объясненіе. Объясненіе міра есть по существу миѳъ, мірообъяснительная гипотеза въ зрительныхъ образахъ; оно всегда символично и полуизреченно.
И точно такъ же, въ объясненіи (а вѣрнѣе -- еще въ созерцаніи) заложено и разумѣніе должнаго, образъ міра законодательный. Онъ раскрывается въ третьей стадіи -- въ законодательствѣ ума, равно присущемъ и философу, и поэту, и заурядному человѣку. Законодательство выражается въ идеяхъ, уже вполнѣ выразимыхъ, въ словесныхъ формулахъ истиннаго и должнаго.
ЧАСТЬ I РОЖДЕНІЕ МЫСЛИ
СТЕНО
I
Тургеневу было 16 лѣтъ, когда онъ писалъ "Стено". Пробывъ годъ въ Московскомъ университетѣ, онъ осенью 1834 года, съ переѣздомъ семьи въ Петербургъ, перешелъ въ Петербургскій университетъ; здѣсь, съ сентября по декабрь, и былъ написанъ "Стено". Какъ разъ въ это время заболѣлъ предсмертной болѣзнью и умеръ 30-го октября его отецъ въ отсутствіе Варвары Петровны, бывшей за границей.
Мы ничего не знаемъ о томъ, какъ шло развитіе будущаго писателя въ эти ранніе годы; поэтому даже такія мелкія черты, какъ свидѣтельство объ его знакомствѣ съ поэзіей Байрона и Шекспира и знаніи англійскаго языка, представляютъ извѣстный интересъ. Еще несравненно важнѣе, конечно, содержаніе и смыслъ самой драмы.
Надо сказать заранѣе: какъ художественное произведеніе она во всѣхъ отношеніяхъ крайне плоха, какъ говорится, ниже всякой критики. Дѣйствительно, критику нечего съ ней дѣлать; фабула, психологическое обоснованіе поступковъ, стихи,-- все въ ней такъ чудовищно дурно, что разбирать и оцѣнивать ее невозможно. Она -- только документъ, въ которомъ выразились настроенія и мысли юноши-Тургенева; она представляетъ исключительно біографическій интересъ, но зато очень большой.
Съ неопытностью начинающаго Тургеневъ въ первой же сценѣ пытается раскрыть передъ зрителемъ душу Стено до самаго дна. Дѣйствіе происходитъ въ Римѣ. Драма начинается монологомъ Стено, безъ свидѣтелей, лунной ночью въ Колизеѣ. Онъ размышляетъ о минувшемъ величіи Рима. Куда дѣвалось все? Время стерло слѣды могучихъ подвиговъ; Римъ- грозный, міродержавный Римъ,-- лежитъ во прахѣ. Мысль Стено невольно обращается на него самого, на бренность всего земного. Для чего же дана намъ жизнь? Римъ исчезъ, какъ сонное видѣніе,-- такъ и мы исчезнемъ безъ слѣда. Взываешь къ небу; что значитъ жизнь? что значитъ смерть? но небо не даетъ отвѣта. Мечтаешь о славѣ -- но что пользы въ томъ, что теое имя прозвучитъ въ памяти потомковъ, какъ въ безднѣ звукъ, когда ты самъ, кипящій надеждами и отвагой, обреченъ въ пищу червямъ? А за могилой что? "Когда-то, въ молодости,-- говоритъ Стено,-- я вѣрилъ въ Бога; потомъ, когда на меня обрушились удары судьбы, я утратилъ вѣру; съ тѣхъ поръ я тщетно силюсь вернуть молитвой жизнь въ мою холодную, нагую душу,-- мое сердце изсохло. За мною точно обрушилась скала, преграждая мнѣ путь назадъ, и и я иду впередъ, во что бы то ни стало".
Стено становится дурно, онъ теряетъ сознаніе и падаетъ.
Этотъ монологъ -- какъ бы основа драмы. Въ немъ авторъ представилъ своего героя зрителямъ; теперь онъ покажетъ его имъ въ дѣйствіи, гдѣ окончательно должны обнаружиться типичныя черты такой душевной омертвѣлости. Литературные образцы, можетъ быть, Пушкинъ съ его "Кавказскимъ плѣнникомъ" и Алеко, подсказали юному поэту избрать, какъ наиболѣе сильный реактивъ для вящшаго раскрытія мужской души, женскую любовь. Можетъ быть, тѣ же образцы навели его на мысль противопоставить мужской раздвоенности цѣльную и наивную женскую душу,-- во всякомъ случаѣ, онъ ужо здѣсь употребляетъ этотъ пріемъ, которымъ неизмѣнно пользуется потомъ и въ поэмахъ 40-хъ годовъ, и въ своей позднѣйшей прозѣ.
Этотъ контрастъ рѣзко подчеркнутъ въ первой же сценѣ. Въ ту самую минуту, когда Стено послѣ своего манфредовскаго монолога падаетъ безъ чувствъ, за сценою раздается пѣсенка 16-лѣтней Джуліи, непосредственная и радостная, какъ пѣнье птички, но вмѣстѣ звучащая томнымъ ожиданьемъ любви.
Эта встрѣча и служитъ завязкою драмы. Джуліа и ея братъ, молодой рыбакъ Джакоппо, переносятъ безчувственнаго Стено въ свою хижину; когда, недѣлю спустя, оправившись, онъ уходитъ отъ нихъ, Джуліа уже навѣки прикована къ нему беззавѣтной любовью. Между завязкой и развязкой нѣтъ никакого дѣйствія,-- все только монологи Стено или діалоги между нимъ и Джуліей или Джакоппо, между Стено и старымъ отшельникомъ Антоніо. И внезапно наступаетъ развязка: Джуліа умираетъ отъ нераздѣленной любви, Джакоппо, обезумѣвъ, убиваетъ надъ ея трупомъ врача, потомъ, опомнившись, бѣжитъ убить Стено, но находитъ его уже бездыханнымъ: Стено за нѣсколько минутъ до того обрываетъ свою жизнь револьвернымъ выстрѣломъ не изъ-за Джуліи, а чтобы положить конецъ своимъ душевнымъ терзаніямъ. Такъ что романъ Джуліи собственно ни при чемъ: Онъ не вплетенъ въ душевную драму героя; да и драмы въ обычномъ смыслѣ здѣсь нѣтъ, такъ какъ, нѣтъ столкновенія двухъ или нѣсколькихъ воль или (по античному представленію) воли съ судьбою: есть только психологическій этюдъ, изложенный въ монологахъ и діалогахъ. Позднѣе Тургеневъ, разрабатывая туже тему, т.-е. точно такъ же желая нарисовать портретъ, примѣняетъ болѣе искусные пріемы: онъ уже не прибѣгаетъ къ драматической формѣ и уже не оставляетъ своего героя отрѣшеннымъ отъ вызванныхъ имъ коллизій. Въ "Стено" художественная планомѣрность есть, и даже очень строгая; но она одностороння, и чѣмъ строже проводится, тѣмъ она одностороннѣе. Всѣ остальныя дѣйствующія лица, вся дѣйствительность и всѣ событія сами по себѣ нисколько не интересуютъ автора: онъ изображаетъ ихъ лишь въ той мѣрѣ, въ какой они ему нужны для болѣе яркаго освѣщенія личности героя.
Онъ окружилъ Стено самыми заурядными людьми. Джуліа и Джакоппо живутъ, монахъ Антоніо раньше жилъ непосредственными чувствами, не мудрствуя, не споря съ судьбой. Оттого они счастливы, покойны. Въ ихъ непосредственности есть своеобразная красота, красота самой природы, съ которою они еще нераздѣльны. Такой благоуханный естественный цвѣтокъ, напримѣръ,-- любовь Джуліи. Въ первую же минуту, когда она увидала безчувственнаго Стено въ Колизеѣ, ей что-то ясно сказало: "Вотъ онъ, кого душа твоя искала", и съ первой же минуты она предается ему безвозвратно: "Ты мнѣ -- все, въ тебя я вѣрю какъ бы въ Бога". Позднѣе, въ своихъ поэмахъ, Тургеневъ возводитъ въ перлъ созданія эту непосредственность чувствъ, эту естественность; теперь, въ 16 лѣтъ, онъ еще далекъ отъ этого: онъ ясно даетъ понять, что эта естественная красота въ человѣкѣ -- красота низшаго сорта, что есть нѣчто высшее ея, именно красота собственно-человѣческая, красота смѣлаго и гордаго духа, сознавшаго свою самостоятельность предъ лицомъ природы и судьбы и зовущаго ихъ къ отвѣту. Таковъ, по мысли Тургенева, его Стено. Той, гармоничной, природной красоты въ немъ нѣтъ и тѣни; напротивъ, въ немъ все болѣзненно, все мятежно: онъ -- полный контрастъ природы. Позднѣе, въ поэмахъ, и еще позже, напримѣръ, въ "Поѣздкѣ въ Полѣсье", Тургеневъ будетъ горько скорбѣть объ этомъ своемъ выпаденіи изъ природнаго строя; сейчасъ онъ только констатируетъ его какъ неизбѣжный и нормальный фактъ: миръ -- природѣ и душамъ еще не пробужденнымъ, душѣ же, сознавшей себя,-- тревога и страданье.
Стено нѣсколько разъ по частямъ разсказываетъ свое прошлое. Ему данъ отъ природы могучій умъ. Его мысль проснулась въ ту минуту, когда онъ впервые, глядя на небо, спросилъ себя, кто создалъ этотъ дивный сводъ лазурный. Тогда еще въ немъ душа была яснѣе неба, и онъ отдался Богу съ горячей вѣрой. Но вскорѣ его постигъ страшный ударъ; онъ полюбилъ дѣвушку, родную ему по духу; двое они составляли міръ,-- "и онъ былъ чуденъ, какъ все, что на землѣ не человѣкъ". И вотъ эта дѣвушка внезапно умерла или исчезла. Тогда Стено ожесточился противъ Бога, вѣра въ немъ умерла,-- онъ ввѣрился уму, и умъ быстро разоблачилъ предъ нимъ обманы земныхъ успѣховъ, ничтожество людей. Ему опротивѣлъ міръ, онъ умеръ для всего" что любятъ люди, его духъ окаменѣлъ; но онъ, по крайней мѣрѣ, не страдалъ, онъ только прозябалъ въ сонной апатіи. И вдругъ онъ ожилъ для новаго, уже неизлечимаго страданія: мысль, подспудно работая, поставила предъ нимъ страшный вопросъ о смыслѣ жизни, т.-е. объ ея безцѣльности.
Такимъ онъ и предстаетъ, предъ нами въ пьесѣ, уже безвозвратно обреченнымъ смерти. Каждый часъ, каждый мигъ его жизни -- пытка. Никакая радость, никакая красота его не радуетъ; онъ презираетъ все земное, и презираетъ людей, привязанныхъ къ земному. Въ этомъ огромномъ мірѣ онъ одинокъ, люди называютъ его злымъ, и самъ себѣ онъ въ тягость. Демонъ отнялъ у него сердца и оставилъ ему только жалкій умъ. Онъ страстно жаждетъ покоя, забвенья, но едва онъ забудется на мигъ, является его демонъ -- мысль -- и принимается терзать его. Онъ знаетъ, что его могла бы спасти вѣра, но онъ не можетъ вѣрить. Онъ проситъ помощи у отшельника:
Я,
Какъ неба, жажду вѣры... Жажду долго,
А сердце пусто до сихъ поръ. О, если-бъ
Ты мнѣ ее могъ, старецъ, возвратить,
То я готовъ всю жизнь Тебѣ отдать.
Старецъ знаетъ одно стереотипное средство: "молись!" Но оно не годится для Стено:
Слова святыя- я произношу:
Они въ душѣ отвѣта не находятъ...
Онъ жаждетъ смерти -- и боится ея; его мучитъ вопросъ, что будетъ тамъ и есть ли это тамъ, и еще болѣе, до ужаса, терзаетъ его мысль о томъ, что вмѣстѣ съ его жизнью безслѣдно исчезнутъ всѣ чувства и думы, волновавшія его духъ,-- цѣлый міръ страданій, стремленій, высокихъ помысловъ. И все же онъ долженъ умереть,-- ему нестерпимо жить подъ властью своего демона. Правда, онъ могъ бы смириться и тѣмъ купить себѣ покой; такъ обыкновенно поступаетъ человѣкъ толпы; но онъ съ негодованіемъ отвергаетъ эту мысль.
И онъ уходитъ изъ жизни измученный, но не побѣжденный. Взявъ въ руки револьверъ, онъ привѣтствуетъ его, какъ друга: "Ты разрѣшишь мнѣ тайную задачу, ты мнѣ откроешь все". Еще раньше онъ такъ опредѣлялъ свое назначеніе:
...Если я паду -- тогда узнаютъ люди,
Что значитъ воля человѣка. Низко
Поставили они названье это,
И я хочу его возвысить.
Обыкновенные люди -- какъ дѣти: тѣшатся погремушками, убаюкиваютъ себя вѣрой; Стено -- какъ бы первый человѣкъ, выросшій изъ дѣтскихъ одеждъ; онъ одинъ, вооруженный только силой своего духа и мыслью, выступилъ предъ лицомъ природы съ заявленіемъ своихъ человѣческихъ правъ. Тургеневъ много разъ на протяженіи пьесы характеризуетъ Стено какъ человѣка исключительной духовной силы. Старецъ говоритъ Стено: "Ты могъ бы быть великимъ, дивнымъ", и самъ Стено, говоря о своемъ презрѣніи къ людскому мнѣнію, заявляетъ, что въ немъ самомъ есть цѣлый міръ. "Теперь онъ міръ страданья,-- онъ могъ быть міромъ силы и любви".
"Могъ бы",-- очевидно, описка: Тургеневъ опредѣленно говоритъ, что для людей, подобныхъ Стено, нѣтъ другого исхода, кромѣ смерти; Стено, каковъ онъ есть, уже не можетъ быть ни сильнымъ, ни счастливымъ. Счастье -- для тѣхъ, кто еще не проснулся, еще не отдѣлился отъ природы, еще не сталъ собственно человѣкомъ; но разъ ты открылъ глаза, тебѣ не найти покоя раньше могилы, ибо передъ тобою встанетъ неразрѣшимая задача жизни, неразрѣшима же она потому, что духъ человѣка двойственъ Такъ самъ Стено опредѣляетъ причину своей тоски: какой-то неясный голосъ говоритъ ему, что его родина -- не здѣсь; ему хотѣлось бы летѣть къ небу, а онъ прикованъ къ землѣ.
II
Съ перваго взгляда ясно, что "Стено" -- сколокъ съ Байроновскаго "Манфреда". Сходство начинается уже съ заглавія, которымъ въ обоихъ произведеніяхъ служитъ имя героя, и съ общаго обоимъ подзаголовка -- "драматическая поэма". Изъ "Манфреда" Тургеневъ заимствовалъ самую идею своей поэмы, идею-образъ человѣка, утверждающаго свою самочинность предъ лицомъ природы, гибнущаго въ этой борьбѣ, но не смиряющагося. Этимъ основнымъ сходствомъ обоихъ характеровъ обусловлено и сходство ихъ въ главныхъ психологическихъ чертахъ: Стено, какъ Манфредъ, страдаетъ невыразимо, но ни за что въ мірѣ не отрекся бы отъ своего страданія; оба жаждутъ смерти -- забвенія, и оба страшатся ея, потому что не знаютъ, чѣмъ наполнено загробное безсмертіе; оба мертвы для міра, оба осуждены не знать болѣе -- это слова Манфреда -- "ни трепета надеждъ или желаній, ни радости, ни счастья, ни любви" {"Манфредъ* цитируется по переводу И. А. Бунина, изд. "Знаніе" 1904 г.}, и оба, какъ огонь, испепеляютъ все, что къ нимъ приблизится; наконецъ, оба благоговѣютъ предъ красотою мірозданія, и оба презираютъ человѣчество. У Байрона взялъ Тургеневъ и многія звенья своей фабулы: обморокъ Стено, спасаемаго Джуліей и Джакоппо (въ 1-ой сценѣ), списанъ съ той сцены въ "Манфредѣ", гдѣ Манфреда на краю обрыва въ Альпахъ спасаетъ охотникъ, и самый этотъ охотникъ -- въ основѣ, конечно,-- прототипъ тургеневскаго Джаконпо, именно человѣкъ еще не выпавшій изъ природнаго строя, прекрасный своей близостью къ природѣ, но жалкій своей зависимостью отъ нея. Въ Стено, какъ и въ Манфредѣ, душевный переломъ былъ вызванъ утратою любимой женщины; въ "Манфредѣ", какъ и въ "Стено", фигурируетъ "аббатъ", пытающійся обратить невѣрующаго на путь вѣры; Стено, какъ и Манфреду, является воочію "духъ", и вторично этотъ "дуй*" является при Антоніо, какъ въ "Манфредѣ" -- при аббатѣ, и т. д. Наконецъ, и въ изложеніи Тургеневъ неоднократно слѣдовалъ за Байрономъ, подчасъ спускаясь почти до пересказа, если не перевода, цѣлыхъ отрывковъ изъ "Манфреда". Такъ, первый монологъ Стено -- не что иное, какъ перифразъ слѣдующаго монолога Манфреда.
Манфредъ, одинъ.
Сверкаютъ звѣзды,-- снѣжныя вершины
Сіяютъ въ лунномъ свѣтѣ.-- Дивный видъ!
Люблю я ночь,-- мнѣ образъ ночи ближе,
Чѣмъ образъ человѣка; въ созерцаньи
Ея спокойной, грустной красоты
Я постигаю рѣчь иного міра.
Мнѣ помнится,-- когда я молодъ былъ
И странствовалъ,-- въ такую ночь однажды
Я былъ среди развалинъ Колизея,
Среди останковъ царственнаго Рима.
Деревья вдоль разрушенныхъ аркадъ,
На синевѣ полуночной темнѣя,
Чуть колыхались по вѣтру, и звѣзды
Сіяли сквозь руины; изъ-на Тибра
Былъ слышенъ лай собакъ, а изъ дворца --
Протяжный стонъ совы, и, замирая,
Невнятно доносились съ£теплымъ вѣтромъ
Далекіе напѣвы часовыхъ.
Въ проломахъ стѣнъ, разрушенныхъ вѣками,
Стояли кипарисы -- и казалось,
Что ихъ кайма была на горизонтѣ,
А между тѣмъ лишь на полетъ стрѣлы
Я былъ отъ нихъ -- Гдѣ Цезарь жилъ когда-то
И гдѣ теперь живутъ ночныя птицы,
Уже не лавръ, а дикій плющъ растетъ
И лѣсъ встаетъ, корнями укрѣпляясь
Въ священномъ прахѣ царскихъ очаговъ,
Среди твердынь, сравнявшихся съ землею.
Кровавый циркъ стоитъ еще донынѣ,
Еще хранитъ въ руинахъ величавыхъ
Былую мощь, но Цезаря покои
И Августа чертоги ужъ давно
Поверглись въ прахъ и стали грудой камня.
И ты, луна, на нихъ свой свѣтъ лила,
Лишь ты одна смягчала нѣжнымъ свѣтомъ
Сѣдую древность, дикость запустѣнья,
Скрывая всюду тяжкій слѣдъ временъ!
О дѣвушкѣ, которую онъ любилъ, Манфредъ говоритъ такъ:
И лишь одна, одна изъ всѣхъ...
Она была похожа на меня...
Насъ
Сближали одинаковыя думы,
Любовь къ уединенію, стремленье
Къ таинственнымъ познаніямъ и жажда
Обнять умомъ вселенную, весь міръ...
Почти тѣми же словами характеризуетъ свою возлюбленную Стено.
...Я зналъ одно созданье,
Которое мнѣ было равно...
Душами были мы родные
И мы другъ друга понимали...
Манфредъ отвѣчаетъ охотнику:
Терпѣніе!-- Нѣтъ, не для хищныхъ птицъ
Придумано терпѣніе: для муловъ!
Прибереги его себѣ подобнымъ,--
Я изъ другой породы.
Стено повторяетъ эти слова: "Пусть терпитъ рабъ -- не Стено". Въ нижеслѣдующихъ трехъ отрывкахъ изъ "Манфреда" читатель легко узнаетъ источникъ соотвѣтственныхъ мѣстъ въ поэмѣ Тургенева.
Контрастъ между Манфредомъ (Стено) и охотникомъ (Джаконно): "Я вижу", говоритъ охотнику Манфредъ,
Тебя, сынъ горъ, и самого себя,
Твой мирный бытъ и кровъ гостепріимный,
Твой духъ, свободный, набожный и стойкій,
Исполненный достоинства и гордый,
Затѣмъ, что онъ и чистъ, и непороченъ,
Твой трудъ, облагороженный отвагой,
Твое здоровье, бодрость и надежды
На старость безмятежную, на отдыхъ
И тихую могилу подъ крестомъ,
Въ вѣнкѣ изъ розъ.-- Вотъ твой удѣлъ. А мой --
Но что о немъ,-- во мнѣ ужъ все убито.
Презрѣніе къ людямъ:
Ни въ чемъ съ людьми я сердцемъ не сходился
И не смотрѣлъ на землю ихъ глазами;
Ихъ цѣли жизни я не раздѣлялъ,
Ихъ жажды честолюбія не вѣдалъ.
Мои печали, радости и страсти
Имъ были непонятны. Я съ презрѣньемъ
Взиралъ на жалкій обликъ человѣка...
Аббатъ о Манфредѣ (какъ Антоніо о Стено):
Онъ могъ бы быть возвышеннымъ созданьемъ.
Въ немъ много силъ, которыя могли бы
Создать прекрасный образъ, будь онѣ
Направлены разумнѣе: теперь же
Царитъ въ немъ страшный хаосъ...
Онъ стремится
Къ погибели, онъ долженъ быть спасенъ,
Затѣмъ, что онъ достоинъ искупленья...
И совершенно такъ же охотникъ говоритъ о Манфредѣ (какъ Джуліа и Джаконно -- о Стено):
И съ такою
Душой, высокой, нѣжной, быть злодѣемъ!..
Не вѣрю!
Кажется, болѣе нѣтъ надобности умножать эти выдержки: ясно, что юный русскій авторъ близко держался своего подлинника, все время имѣлъ предъ глазами текстъ "Манфреда" и, не стѣсняясь, бралъ изъ него то, что ему было нужно. Но тѣмъ разительнѣе выступаютъ на этомъ фонѣ подражательности черты свободнаго Тургеневскаго творчества, тѣмъ болѣе личными и сознательными должны быть признаны элементы, внесенные имъ отъ себя въ заимствованную картину. А внесъ онъ многое и многое измѣнилъ на свой ладъ.
Поэма Байрона -- символическое произведеніе. Манфредъ -- не человѣкъ между людьми, не личность, хотя бы исключительная: онъ воплощеніе того мятежнаго начала, которое отъ вѣка присуще человѣческому духу, олицетвореніе нѣкоторой духовной стихіи. Такимъ, въ конкретности, человѣкъ никогда не бываетъ, но во всякомъ сильномъ человѣкѣ болѣе или менѣе живетъ духъ Манфреда. Сообразно съ этой символической концепціей образа Манфреда все дѣйствіе Байроновской поэмы символично; дѣйствующія лица -- не реальные образы, а Духи, Парки, Ариманъ, Немезида, Фея Альпъ, Призракъ Астарты,-- съ ними борется, ихъ нудитъ или проситъ Манфредъ, и арена дѣйствія -- не міръ, а его собственный духъ, въ которомъ міръ содержится; даже охотникъ и аббатъ -- только символы, только воплощенія нѣкоторыхъ вѣковѣчныхъ влеченій человѣческаго духа, отвергаемыхъ Манфредомъ внутри своего сознанія.
Всю эту символику "Манфреда" Тургеневъ съ удивительной для его возраста планомѣрностью свелъ на землю, облекъ въ конкретность, хотя, разумѣется, очень условную; здѣсь важно не достиженіе, а замыселъ. Его Стено -- не воплощеніе мятежа противъ природныхъ опредѣленій, а человѣкъ, въ которомъ мятежное сознаніе проснулось,-- исключительная, сильная, но личность,-- не фантомъ; и потому онъ и живетъ въ пьесѣ какъ человѣкъ, и въ пьесѣ, вокругъ Стено, развивается вполнѣ реальная фабула. Что Тургеневъ сдѣлалъ эту перелицовку вполнѣ сознательно, это доказывается послѣдовательностью, съ какою онъ провелъ ее чрезъ всю пьесу и всѣ характеры.
Разумѣется, и Байронъ, во избѣжаніе аллегоричности, долженъ былъ сдѣлать Манфреда хоть въ минимальной степени личностью. Какъ личность, Манфредъ абсолютно цѣленъ, сверхъестественно-цѣленъ. Онъ родился такимъ, какимъ умеръ; онъ "отъ самыхъ юныхъ лѣтъ" былъ отчужденъ отъ человѣчества; его демоническій духъ непреклоненъ, недоступенъ слабостямъ, соблазнамъ, унынію, и съ отвращеніемъ отвергаетъ религію, какъ гнилую подпорку: и любилъ онъ едва ли смертную женщину,-- имя его возлюбленной -- Астарта, и онъ убилъ ее, потому что не могъ не убить: ея сердце заглянуло въ его сердце и увяло. Напротивъ, Стено -- вполнѣ человѣкъ. Ребенкомъ, юношей онъ вѣрилъ въ Бога и любилъ людей, какъ братьевъ, его душа была, яснѣе неба; жизненный опытъ, а главное -- мысль убили въ немъ эту вѣру и любовь, но онъ страстно жаждетъ вѣры, въ полную противоположность символическому Манфреду. Онъ еще и тецерь минутами бываетъ тихъ и веселъ, и отвѣчаетъ на привѣтъ людей. Онъ въ замыслѣ автора -- конкретное лицо, и окруженъ живыми же людьми: вотъ Джуліа влюбляется въ него, страдаетъ и умираетъ, Джакоппо тревожится за сестру, и дѣйствуетъ, и впадаетъ въ преступленіе; вотъ отшельникъ Антоніо разсказываетъ о своемъ прошломъ. Они также символизированы, но они -- не голые символы, какъ охотникъ и аббатъ въ "Манфредѣ", и дѣйствіе пьесы -- вполнѣ конкретное. Словомъ, Стено -- тотъ же Манфредъ, но сведенный изъ сферы умопостигаемой на землю, вплотную-приближенный къ подлинному человѣку во плоти. "Манфредъ" Байрона -- символическая картина, вродѣ Врубелевскаго Демона; "Стено" задуманъ какъ символическій портретъ, т.-е. какъ индивидуальный образъ, въ которомъ художникъ хотѣлъ выявить нѣкоторую имманентную идею.
III
Подражательная и слабая драма шестналцатилѣтняго юноши сама по себѣ не могла бы привлечь нашего вниманія; но этотъ юноша сталъ позднѣе Тургеневымъ, и полудѣтское произведеніе становится вѣхой, по которой, идя назадъ, отъ позднѣйшихъ точекъ, мы можемъ до нѣкоторой степени опредѣлить раннюю стадію развитія Тургенева. Мы знали уже, что не "Записки охотника" (1847--1851) составляютъ первый этапъ его литературной дѣятельности, что имъ предшествовалъ періодъ поэмъ и лирики (1841--1846); теперь оказывается, что былъ еще болѣе ранній періодъ его творчества,-- именно тотъ, отъ котораго до насъ дошла писанная въ 1834 году драма "Стено". Это была, повидимому, дѣйствительно цѣлая особенная полоса творческой дѣятельности. "Стено" былъ не единственнымъ продуктомъ тѣхъ лѣтъ. Въ письмѣ къ Никитенкѣ отъ 26-го марта 1837 года {"Рус. Стар." 1896, декабрь, стр. 588.} Тургеневъ перечислилъ цѣлый рядъ произведеній, написанныхъ имъ въ послѣдніе три года, т.-е. 1834--1836 гг.: "Стено" 1834 года, его "первое произведеніе"; неоконченная поэма "Повѣсть старика" -- 1835 года; 1836 годъ, пишетъ объ, былъ посвященъ переводу байрововскаго "Манфреда", "Короля Лира" -- съ большими пропусками, и "Отелло" до половины 2-го акта; въ концѣ того же года начата была драма, которой первый актъ и весь планъ уже кончены,-- осенью онъ надѣется привезти ее изъ деревни готовой. Сейчасъ онъ работаетъ надъ произведеніемъ "Нашъ вѣкъ", "начатымъ въ нынѣшнемъ году въ половинѣ февраля, въ припадкѣ злобной досады на деспотизмъ и монополію нѣкоторыхъ людей въ нашей словесности". Кромѣ того у него есть три маленькихъ оконченныхъ поэмы: "Штиль на морѣ", "фантасмагорія въ лунную ночь" и "Сонъ", да около 100 мелкихъ стихотвореній. Къ этому изрядному перечню готовыхъ и начатыхъ произведеній 18-лѣтняго "писателя" надо прибавить еще большую прозаическую статью о книгѣ А. Муравьева. "Путешествіе къ святымъ мѣстамъ русскимъ", которою Тургеневъ дебютировалъ въ печати въ 1836 году.
По содержанію "Стено" и заглавіямъ остальныхъ опытовъ того времени можно догадываться, что весь этотъ первый періодъ литературной дѣятельности Тургенева (1834--1837) прошелъ подъ знакомъ юношескимрачнаго пессимизма; можно думать далѣе, что онъ былъ отмѣченъ преобладаніемъ драматической формы ("Стено", начатая драма, переводы), какъ слѣдующій за намъ -- 1840-хъ годовъ, -- преобладаніемъ стихотворнаго повѣствованія, а послѣдній, и главный (съ 1847 г. и до конца),-- преобладаніемъ художественной прозы. Но ближе опредѣлить направленіе этого перваго періода, разумѣется, невозможно за утратой всѣхъ произведеній, написанныхъ въ тѣ годы, кромѣ "Стено". Зато и "Стено", который теперь отыскался, можно говорить съ полной достовѣрностью.
Это первое произведеніе Тургенева оказывается во многихъ отношеніяхъ замѣчательнымъ. Въ немъ поражаетъ прежде всего глубина и сложность вопросовъ, волновавшихъ 16-лѣтняго отрока, и еще болѣе, можетъ быть, тождество этихъ вопросовъ по существу съ тѣми, которые занимали его впослѣдствіи на протяженіи долгихъ лѣтъ. "Стено" -- не случайное подражаніе байроновскому "Манфреду", онъ не стоитъ особнякомъ въ творчествѣ Тургенева: чрезъ поэмы)? 1840-хъ годовъ онъ органически примыкаетъ къ его позднѣйшимъ произведеніямъ* какъ первое звено единой цѣпи или какъ первый отпечатокъ единаго развивающагося въ опытѣ, міровоззрѣнія.!
Извѣстно, что личныя настроенія могутъ быть очень искренни, вовсе не будучи оригинальными. Въ общемъ и самосозваніе Тургенева, и тѣ два образа, которые оно [породило,-- мужчины съ опустошенной душой, раба своей мысли, неспособнаго на порывъ и страсть, и женщины, беззавѣтно отдающейся своему чувству,-- отнюдь не были оригинальны; они являлись излюбленными сюжетами западной и русской литературы въ эпоху разложенія романтизма, т.-е. начиная съ 20-хъ годовъ. Достаточно напомнить о Байронѣ и о такихъ рускихъ контрастахъ, какъ Онѣгинъ и Татьяна, Печоринъ и княжна Мери. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что на раннемъ творчествѣ Тургенева сильно отразились литературныя вліянія, но это нисколько не умаляетъ коренной самостоятельности его настроеній, засвидѣтельствованной и искренностью тона его поэмъ, и совершенно личнымъ характеромъ обработки темы, трактуемой въ нихъ, и можетъ быть, еще гораздо болѣе -- всѣмъ его дальнѣйшимъ творчествомъ, осью котораго является все та же безсмѣнная мысль и тоска о нераздвоенномъ чувствѣ и цѣльной волѣ, и гдѣ въ болѣе сложной исторической обстановкѣ неизмѣнно противостоятъ другъ другу тѣ же два типа: рефлектирующій "лишній человѣкъ" и великая цѣльностью чувства русская дѣвушка.
Но любопытно слѣдить путь, которымъ онъ шелъ. "Стено" представляетъ какъ бы первую редакцію поэмы "Разговоръ", написанной десять лѣтъ спустя. До знакомства со "Отёно" можно было думать, что поэмы Тургенева возникли изъ подражанія Лермонтову; "Разговоръ" кажется даже просто попыткой иллюстрировать въ образахъ "Думу" Лермонтова. Но "Стено" написанъ задолго до "Думы", а въ немъ, хотя и дѣтской рукой, уже намѣчены всѣ черты, которыми Лермонтовъ обрисовалъ свое поколѣніе и которыя позднѣе Тургеневъ придаетъ герою своего "Разговора". И вотъ что важно замѣтить.
Юноша въ "Разговорѣ" боленъ тою же болѣзнью, что Стено: раздвоенностью духа, гипертрофіей ума; такъ же, какъ Стено, онъ влачитъ праздное существованіе, ни -во что не вѣря, ничего не любя, презирая людей, снѣдаемый тоскою и глухой внутренней тревогой. Оба они, несомнѣнно,-- одно и то же лицо; но какъ различно отношеніе къ нимъ Тургенева! Въ 1831 году Тургеневъ въ Стено видѣлъ героя, настоящаго человѣка; правда. Джуліа прекрасна, но это -- красота цвѣтка, элементарная естественная красота, а не красота человѣка. Красота человѣка, т.-е. Стено, на первый взглядъ можетъ показаться уродствомъ, но она безконечно выше, величественнѣе всякой природной красоты. Не то въ "Разговорѣ": здѣсь то же самое явленіе опредѣленно характеризуется какъ ненормальное, какъ болѣзнь, и ему въ качествѣ нормы противопоставляется душевная цѣльность, непосредственность чувства. И сообразно съ этой различной оцѣнкой, тамъ преимущественно выставлены на видъ героическія черты явленія: міровая скорбь, метафизическія сомнѣнія, гордое самоутвержденіе, здѣсь -- пошлыя и трагическія стороны того же явленія. Поразительно, какъ неуклонно мысль Тургенева шла по одному и тому же пути отъ юности до зрѣлаго возраста; 26-ти лѣтъ онъ поглощенъ тѣмъ же вопросомъ, какъ и въ 16 лѣтъ: отчего происходитъ распаденіе природнаго единства въ человѣкѣ, и что оно есть -- благо или зло? Въ 40-хъ годахъ послѣдній вопросъ былъ для него уже окончательно рѣшенъ: всѣ его поэмы этого времени написаны на эту же тему и всѣ даютъ тотъ же отвѣтъ, какой данъ въ "Разговорѣ": распаденіе личности есть уродство и зло, цѣльность и непосредственность чувства -- здоровье и благо. Отсюда въ этихъ поэмахъ противопоставленіе женской цѣльности мужскому безволію, мужской рефлексіи, -- мотивъ, намѣченный уже, хотя и въ иномъ освѣщеніи, въ "Стено". Вмѣстѣ съ тѣмъ вниманіе Тургенева обращается отъ метафизическихъ причинъ болѣзни, каковы двойственность человѣческаго духа и неразрѣшимость вѣчныхъ вопросовъ, къ бытовымъ условіямъ, которыя ее питаютъ (таковы поэмы "Параша", "Андрей"), -- и такъ послѣдовательно, все время на почвѣ того же вопроса, совершается переходъ къ его позднѣйшимъ повѣстямъ и романамъ. Раздумье о раздвоеніи личности и о цѣльномъ человѣкѣ проходитъ красной нитью черезъ все это творчество: Стено -- первый изъ "лишнихъ людей" Тургенева, Джуліа -- первая изъ его сильныхъ цѣльностью духа дѣвушекъ, но только съ обратнымъ знакомъ.
Съ этой точки зрѣнія подражательность "Стено" теряетъ всякое значеніе. Трагедія Стено, какъ и юноши изъ "Разговора",-- трагедія самого Тургенева. Черезъ десять лѣтъ послѣ того, какъ былъ написанъ "Стено", Тургеневъ прямо обрисовалъ самого своя тѣми же чертами, какими обрисованъ Стено. Въ "Посвященіи" къ "Разговору" онъ разсказываетъ, какъ онъ бродилъ вечеромъ среди великой тишины, исполненный раздумья:
...Спящій міръ дышалъ безсмертной красотой...
Но глазъ не поднималъ и проходилъ я мимо;
О жизни думалъ я, объ Истинѣ святой,
О всемъ, что на землѣ навѣкъ неразрѣшимо..
Я небо вопрошалъ... и тяжко было мнѣ,--
И вся душа моя пресытилась тоскою...
А звѣзды вѣчныя спокойной чередою
Торжественно неслись въ туманной вышинѣ.
Это -- раздумье Стено и его же тоска: и здѣсь -- то же противопоставленіе истерзаннаго духа гармоничной красотѣ мірозданія, какъ въ "Стено."
Это "Посвященіе" было написано въ іюлѣ 1844 г., а незадолго передъ тѣмъ Тургеневъ написалъ другое стихотвореніе -- "Толпа" (напечатано въ январской книгѣ "Отечественныхъ Записокъ" за 1844 г.), въ которомъ отъ собственнаго лица излагалъ чувства и мысли, характерныя для Стено или юноши изъ "Разговора.". Совершенно такъ, какъ они, онъ говоритъ о себѣ
Среди людей, мнѣ близкихъ и чужихъ,
Скитаюсь я безъ цѣли, безъ желанья.
Онъ страдаетъ, но толпа не признаетъ тѣхъ страданій,
И что въ душѣ задумчивой живетъ,
Болѣзнію считаетъ своенравной.
И толпа права, говоритъ онъ; она велика и сильна.
Гордись, толпа! Ликуй, толпа моя!
Лишь для тебя такъ ярко блещетъ небо.
Но онъ не дастъ ей ни одной слезы, не разскажетъ ей своихъ думъ, онъ останется одинокимъ.
Тѣ же признанія мы слышали изъ устъ Стено, но въ мрачно-героическомъ тонѣ. "Я не знаю друга. Въ этомъ огромномъ мірѣ я одинъ", "Меня съ душой обыкновенной люди,-- нѣтъ,-- не поймутъ. Я имъ высокъ"; ему "ненавистно лицо людей", ко всему онъ чувствуетъ невольное презрѣніе. И отсюда выводъ:
Я не нуженъ
Ни одному творенью на землѣ, и мнѣ
Не нужно ничего. Мнѣ въ тягость жизнь. И я
Хочу, желаю смерти.
Въ "Толпѣ" Тургеневъ изъ тѣхъ же фактовъ дѣлаетъ для себя уже другой выводъ:
И потому мнѣ жить не суждено.
И я тяну съ усмѣшкой торопливой
Холодной злости -- злости молчаливой
Хоть горькое, но пьяное вино.
Въ этомъ вся разница между его отношеніемъ къ міру въ 1834 и въ 1844 годахъ: тогда Стено былъ для него героемъ, теперь онъ констатируетъ въ себѣ то же распаденіе личности, какъ неизбѣжный можетъ быть, но уродливый фактъ. "Мнѣ иногда смѣшны забавы ихъ",-- говоритъ онъ --
Мнѣ самому смѣшнѣй мои страданья.
------
Было бы, разумѣется, любопытно знать, въ силу какихъ причинъ и въ частности подъ какими литературными вліяніями такъ рано овладѣли Тургеневымъ міровая скорбь и рефлексія. Можетъ быть, это и удастся сдѣлать со временемъ, когда будетъ хоть сколько-нибудь изучена исторія молодости Тургенева, теперь еще совсѣмъ неизвѣстная. Но каковы бы ни были результаты такого изслѣдованія, они не могутъ поколебать выводовъ, устанавливаемыхъ путемъ сличенія произведеній Тургенева съ его личными признаніями. Путь отъ "Стено" къ поэмамъ 40-хъ годовъ есть путь, пройденный самимъ Тургеневымъ въ его внутреннемъ развитіи за эти годы; идея "Стено" не случайно запала въ душу Тургенева: вся его внутренняя работа въ ближайшія десять лѣтъ совершается вокругъ этой же идеи. Нетрудно понять, какія важныя указанія вытекаютъ отсюда для изученія дальнѣйшей, т.-е. главной эпохи его творчества. На первой очереди стоятъ здѣсь "Записки охотника". До нихъ личная и творческая мысль Тургенева двигалась непрерывно въ одномъ направленіи; "Записки охотника" представляютъ ли продолженіе того пути, или ими Тургеневъ вступилъ на какой-нибудь иной путь? Другими словами: разрабатывалъ ли онъ и здѣсь", г хотя бы въ новыхъ формахъ и въ иномъ смыслѣ, ту же идею о раздвоеніи личности, которая такъ сильно занимала его въ первыя дёсять лѣтъ его! литературной дѣятельности, или другія мысли и чувства овладѣли теперь его душою?!
ПАРАША
14 января 1840 года Павелъ Ивановичъ Кривцовъ писалъ брату Николаю изъ Петербурга {Это письмо не издано.}: "Je-quitte Pbrg en compagnie de Jean Tourguéneif qui vient avec moi jusqu'à Rome pour у passer un mois, ensuite il parcourira un peu l'Italie et retournera ensuite à Berlin pour y terminer ses études. C'est un garèon de science et d'esprit -- но настоящій Ленской, студентъ Геттингенской. J'ai été charmé de pouvoir lui être un peu utile et lui rendre ce que,le père avait fait pour moi. Si vous voyez за mère à Moscou, dites lui nies compliments, mais empêchez la de venir en Italie". Это была уже вторая заграничная поѣздка Тургенева. На этотъ разъ онъ прожилъ около полугода въ Италіи и полгода въ Берлинѣ, гдѣ занимался философіей, древними языками, исторіей и въ особенности Гегелемъ. Въ Римѣ онъ близко сошелся со Станкевичемъ, въ Берлинѣ жилъ въ одной квартирѣ съ Бакунинымъ. Черезъ годъ онъ вернулся въ Россію, провелъ зиму 1841 г. и весну въ Москвѣ, сблизился съ Грановскимъ, Кавелинымъ, славянофилами, и когда зимою 1842 г. пріѣхалъ въ Петербургъ опредѣляться на службу, былъ уже весьма "мало похожъ на того наивнаго романтика и "маменькина сынка", какимъ изображалъ его Кривцовъ. У насъ есть его характеристика того времени -- въ. письмѣ Бѣлинскаго къ Боткину отъ 31 марта 1843 г.: "Я нѣсколько сблизился съ Тургеневымъ. Это человѣкъ необыкновенно умный, да и вообще хорошій человѣкъ. Бесѣда и споры съ нимъ отводили мнѣ душу. Тяжело быть среди людей, которые или во всемъ соглашаются съ тобою, или, если противорѣчатъ, то не доказательствами, а чувствами и инстинктомъ,-- и отрадно встрѣтить человѣка, самобытное и характерное мнѣніе котораго, сшибаясь съ твоимъ, извлекаетъ искры. У Тургенева много Юмору... Русь онъ понимаетъ. Во всѣхъ его сужденіяхъ виденъ. характеръ и дѣйствительность. Онъ врагъ всего неопредѣленнаго, къ чему я, по слабости характера и неопредѣленности натуры и дурнаго развитія, довольно падокъ".
Какъ разъ въ то время, какъ писались эти строки, Тургеневъ печаталъ свою поэму "Парашу".
Тургеневъ какъ-то позднѣе характеризовалъ свои поэмы въ такихъ словахъ:
Бывало, я писалъ стихи для славы,--
И тѣ стихи, въ невинности моей,
Я въ Божій міръ пускалъ не безъ приправы
"Глубокихъ и значительныхъ" идей...
Такая гражданская, публицистическая идея есть и въ "Парашѣ", и самъ Тургеневъ, безъ сомнѣнія, видѣлъ задачу своей поэмы именно въ томъ, чтобы демонстрировать въ образахъ эту идею. Но, какъ это часто бываетъ, его усилія пропали даромъ: идея "спадаетъ ветхой чешуей" и предъ глазами зрителя стоитъ въ ослѣпительной* наготѣ сама жизнь, какъ Фрина передъ судьями. Тургеневъ задался цѣлью разсуждать, и думалъ, что изображеніе ему нужно только какъ матеріалъ для разсужденія; въ дѣйствительности же его внутренней потребностью было какъ разъ только изобразить, воспѣть красоту созерцаемой жизни. Она, а не идея, и стала сюжетомъ его поэмы, вопреки его собственному намѣренію.
Онъ хотѣлъ показать, какъ расцвѣтаетъ въ любви богатая женская душа, и что изъ этого выходитъ въ условіяхъ русской жизни. Соотвѣтственно этому замыслу поэма распадается на двѣ части: на картину, и на демонстрацію идеи,-- распадается въ точномъ смыслѣ слова, потому что, насколько картина сочна и жизненна, настолько худосочно и вяло разсужденіе.
Эта картина расцвѣта женской души, столько разъ потомъ повторенная Тургеневымъ, носитъ здѣсь, въ первой редакціи, нѣкоторыя черты, позднѣе исчезающія въ творчествѣ Тургенева. Его рисунокъ еще неловокъ, пріемы наивны, но отъ всей картины вѣетъ такою свѣжестью, она озарена такимъ нѣжнымъ утреннимъ свѣтомъ, которые не только сами по себѣ очаровательны, но, что важнѣе всего, гораздо болѣе соотвѣтствуютъ характеру изображаемаго сюжета -- первой женской любви, нежели горячія краски и густой, сладкій ароматъ его позднѣйшихъ повѣстей.,
Поэма построена точно по хріѣ: сначала портретъ героини, потомъ -- ея душевное состояніе наканунѣ любви, затѣмъ романъ, и, наконецъ, развязка; но такъ какъ эта послѣдовательность -- естественная, то разсказъ течетъ непринужденно. Узелъ драмы -- въ душевномъ складѣ героини. Параша -- дочь степного помѣщика, выросшая въ деревнѣ. Ей 20 лѣтъ. Это глубокая, страстная и цѣломудренная натура,-- вмѣстѣ и бархатъ, и сталь. Ея лицо, дышавшее задумчивой грустью, наводило на мысль, что ей суждено страданіе, въ ея задумчиво-спокойномъ взглядѣ "я видѣлъ", говоритъ авторъ,
Возможность страсти горестной и знойной,
Залогъ души, любимой Божествомъ.
Она сама знала, что идетъ на испытанье, но спокойно шла, и была дѣтски-весела. Разсказъ застаетъ ее въ роковой моментъ, когда избытокъ силъ, еще не найдя исхода, томитъ ее безпричиннымъ волненьемъ,-- она плачетъ, сама не зная о чемъ, ей грезится дивная страна, и кто-то милый голосомъ призывнымъ такъ чудно поетъ... она стоитъ, какъ очарованная, и вздыхаетъ, ея сердце полно мучительной и грустной тишиной. Она -- вся ожиданіе, вся -- напряженіе, "какъ вечеръ предъ грозою, какъ майская томительная ночь".
Въ эту минуту, конечно, и появляется герой. Кто онъ -- это безразлично. Онъ недостоинъ ея, да она не его и полюбитъ: какъ сказалъ А. Толстой, "лишь тайныхъ думъ, страданій и блаженства онъ для нея отысканный предлогъ". Они знакомятся въ полѣ, потомъ онъ дѣлаетъ визитъ ея родителямъ. Это посѣщеніе -- центральная часть поэмы: тутъ рѣшается судьба Параши. Эти восемнадцать строфъ принадлежатъ къ лучшему, что вообще написано Тургеневымъ; я перечитываю ихъ безъ конца, и не могу насытиться ихъ красотою -- столько въ нихъ тонкой психологической наблюдательности, и такъ обвѣянъ этотъ реализмъ "нѣжнѣйшей, благоуханнѣйшей поэзіей. Какое наслажденіе слѣдить эту смѣну чувствъ въ стыдливо-замкнутой Парашѣ! Его ждутъ -- онъ обѣщалъ пріѣхать. Отецъ надѣлъ новый фракъ, няня хлопочетъ за чаемъ, Параша, съ цвѣткомъ за поясомъ, сидитъ возлѣ матери, блѣдная, взволнованная. Она тревожится -- его все нѣтъ; потомъ ее понемногу беретъ дѣвическая злость. Мать спрашиваетъ: "что ты такъ грустна?" -- Параша вздрагиваетъ, слабо улыбается и идетъ къ пяльцамъ; шьетъ, наклонивъ голову, и думаетъ: "Ну, что жъ? онъ не придетъ"... Вдругъ топотъ у крыльца -- это онъ. Онъ входить, завязывается обычный разговоръ,-- онъ ни слова не говоритъ съ Парашей, даже не смотритъ на нее -- "но всѣ его движенья, звукъ голоса, улыбка -- дышитъ все сознаніемъ внезапнаго сближенья". Она тронута, умилена: какъ нѣжно онъ щадитъ ее! какъ онъ томится тайнымъ ожиданьемъ! Она молча смотритъ на него, не понимая своего сердца. Потомъ онъ заговорилъ съ нею, и смыслъ его словъ ей и страненъ, и понятенъ, она боится его и тайно рада своей робости; ихъ глаза случайно встрѣтились, она не сразу опустила взоръ, потомъ встала, порывисто приласкалась къ отцу и тихо улыбалась и, говоря о немъ, нечаянно обмолвилась: "онъ".
А онъ, сухая, эгоистическая натура, въ комъ дешевый скептицизмъ давно истребилъ поэзію сердца,-- онъ неожиданно самъ взволнованъ. Съ удивительной прелестью показываетъ Тургеневъ, какъ подъ лучами еялюбви расцвѣтаетъ любовь въ этой скупой и холодной душѣ. Онъ страстно наслаждается, чувствуя на себѣ ея задумчиво-внимательный, ребяческій и вмѣстѣ женскій взглядъ; онъ самъ въ эту минуту дѣлается чище, проще,-- "онъ весь пылалъ святымъ и чистымъ жаромъ, онъ покорялся весь душѣ другой": "Весело должно быть", поясняетъ Тургеневъ,
Разгаръ любви слѣдить въ душѣ прекрасной,
Подслушать вздохъ, задумчивую рѣчь,
Подмѣтить взглядъ довѣрчивый и ясный,
Былое сбросить все, какъ ношу съ плечъ.
Случайности предаться безъ возврата
И чувствовать, что жизнь полна, богата,
И что способность празднаго ума
Смѣяться надо всѣмъ -- смѣшна сама.
Потомъ прогулка вдвоемъ -- я сожалѣю, что не могу выписать здѣсь это восхитительное описаніе лѣтняго вечера и сада. Параша ясна и проста, въ ней сердце пылаетъ невѣдомымъ, томительнымъ огнемъ, она вся расцвѣтаетъ, и онъ, любуясь ею, отдается очарованію любви.