Гершензон Михаил Осипович
Братья Кривцовы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Дворянская хроника по неизданным материалам.
    Часть первая.

   

Братья Кривцовы.

Дворянская хроника по неизданнымъ матеріаламъ.

I.

   Николай Кривцовъ, 21 года, офицеръ лейбъ-гвардіи Егерскаго полка, раненный подъ Бородиномъ въ лѣвую руку пулею на вылетъ "взятый въ плѣнъ, былъ привезенъ французами въ Москву, и празднымъ зрителемъ, какъ военноплѣнный, прожилъ здѣсь все время, пока Наполеонъ владѣлъ Москвою. Онъ еще до войны, въ Петербургѣ, былъ знакомъ съ Коленкуромъ, тогда французскимъ посломъ при русскомъ дворѣ, и бывалъ на его вечерахъ; тутъ, въ горящей Москвѣ, они встрѣтились, Коленкуръ доложилъ о немъ Наполеону, и по требованію послѣдняго представилъ ему Кривцова. Въ тѣ дни Наполеонъ искалъ разговора съ образованными русскими людьми; оставленіе Москвы русской арміей и потомъ сожженіе ея поставили его въ тупикъ: онъ не понималъ.этой пассивной неподатливости своихъ враговъ и тщетно силился разгадать тревожившую его загадку. Кривцовъ оказался столь же вѣжливо-непроницаемымъ, какъ и другіе/ и Наполеонъ отпустилъ его послѣ короткаго разговора. Дальнѣйшая судьба Кривцова зависѣла отъ того, оставятъ ли его французы въ Москвѣ, или уведутъ съ собою. Его выручилъ случай. Дня За два до выступленія французовъ, въ пріемной "префекта Москвы" Лессепса онъ встрѣтилъ знакомую ему по Петербургу жену итальянскаго гравера Вендрамини, которая жила съ мужёмъ въ Москвѣ и теперь была крайне встревожена слухами о предстоящей послѣ ухода французовъ расправѣ простонародья съ иностранцами. Кривцовъ успокоилъ ее, обѣщавъ исходатайствовать ей съ мужемъ квартиру въ Воспитательномъ домѣ и защищать ихъ, если останется-въ Москвѣ. Послѣ этого г-жа Вендрамини, по совѣту одного французскаго полковника, отправилась къ герцогу Тревизскому, чтобы освѣдомиться, будетъ ли Кривцовъ оставленъ. Маршалъ спросилъ ее, хорошо ли она знаетъ Кривцова, добръ ли онъ и человѣколюбивъ, и когда она отвѣтила утвердительно, онъ, немного подумавъ, объявилъ ей, что Кривцовъ останется. Дѣло въ томъ, что французскій штабъ тревожился за участь своихъ многочисленныхъ раненныхъ и больныхъ, остававшихся въ Москвѣ, и такъ какъ одинъ изъ главныхъ лазаретовъ находился какъ-разъ въ Воспитательномъ домѣ, гдѣ жилъ, лечась отъ раны, и Кривцовъ, то благоразуміе совѣтовало оставить его для возможнаго заступничества за раненыхъ. Въ запискѣ, данной Лессепсомъ г-жѣ Вендраминй, было сказано: "Прощайте, любезный Кривцовъ, поручаю вамъ въ особенности семейство Вендрамини, а также и всѣхъ бѣдныхъ французовъ, которыхъ вы будете въ состояніи спасти". Кривцовъ, съ разрѣшенія начальника Воспитательнаго дома, генерала Тутолмина, дѣйствительно очень хорошо устроилъ Вендромини. Въ страшную ночь послѣ выступленія французской арміи, когда заложенныя ею мины взрывали арсеналъ и Кремлевскія башни, онъ нѣсколько разъ приходилъ къ нимъ и успокаивалъ ихъ, несмотря на боль, которую причиняла ему рана въ рукѣ. На другой день случилось то, что предвидѣли французскіе начальники. Два больныхъ изъ французскаго лазарета прогуливались по набережной Москвы-рѣки противъ Воспитательнаго дома. Только-что вступившіе въ Москву казаки напали на нихъ, взяли въ пики и сбросили, еще живыхъ, въ рѣку. Увидѣвъ это, товарищи убитыхъ изъ Воспитательнаго дома сдѣлали нѣсколько выстрѣловъ по казакамъ; тогда казаки ворвались въ Воспитательный домъ, и нѣсколько сотъ больныхъ французовъ, наполнявшихъ лазаретъ, несомнѣнно были перебиты, если бы не подоспѣлъ Кривцовъ. Онъ, не безъ труда, убѣдилъ французовъ признать себя его плѣнными (они уже вооружались, чтобы дать отпоръ казакамъ), затѣмъ бросился навстрѣчу казакамъ и объявилъ ихъ офицеру, что всѣ здѣсь находящіеся французы -- военноплѣнные, за которыхъ онъ, Кривцовъ, отвѣчаетъ. Раздраженные выстрѣлами казаки повидимому не желали уступить, но въ концѣ концовъ Кривцову удалось ихъ выпроводить. Этотъ небольшой подвигъ сослужилъ Кривцову впослѣдствіи хорошую службу. Французскія газеты протрубили о великодушномъ поступкѣ благороднаго русскаго офицера, потомъ исторія эта вошла и въ многочисленные французскіе мемуары о походѣ Наполеона въ Россію, разумѣется изукрашенная и драматизированная: le généreux М. Krivtsov, съ рукой на перевязи, въ дверяхъ загораживаетъ дорогу казакамъ, которые врываются по лѣстницѣ eu poussant des hurlements sanguinaires; ихъ угрозы его не устрашаютъ, онъ торжественно приказываетъ имъ удалиться и его слова, prononcées avec l'enthousiasme et la fermeté d'une sublime inspiration, оказываютъ желаемое дѣйствіе. Какъ бы то ни было, этотъ эпизодъ или эти разсказы сдѣлали имя Кривцова извѣстнымъ. Когда вскорѣ послѣ реставраціи Бурбоновъ онъ пріѣхалъ въ Парижъ, Людовикъ XVIII принялъ его, благодарилъ, и пожаловалъ ему орденъ Почетнаго легіона, (который, впрочемъ, дошелъ до Кривцова только десять лѣтъ спустя); говорятъ, что и Александръ I лично благодарилъ его за спасеніе французовъ {Н. И. Кривцовѣ въ занятой французами Москвѣ см. скромныя и добро, совѣстныя записки Вендрамини -- "Еженедѣльное прибавленіе" къ "Рус. Инвалиду" на 1864 г. NoNo 30 и 31 (перев. съ франц.); "La Russie pendant les guerres de l'Empire", souvenirs historiques de М. Armand Domergue, Paris, 1835 t. II, pp. 132--133, Gadarnel, Relation du séjour des Franèais à Moscou etc., Bruxelles, 1871 (цитирована въ: А. Surugue, Relation du séjour des Franèais â Moscou, Moscou 1910, pp. 56--57); Pyc. Apx. 1864, ct. 1078--79 (здѣсь сказано, что при вторженіи толпы въ Воспитательный домъ Кривцовъ надѣлъ мундиръ и объявилъ себя московскимъ генералъ-губернаторомъ). Срави., воспоминанія" А. М. Фадѣева, Одесса, 1897, стр. 162--163.-- Рескриптъ Карла X отъ 24 іюля 1826 г. о пожалованіи Кривцову ордена почет. лег. à dater du 18 Avril 1816, находится въ Mock. Архивѣ Мин. Иностр. Д., Администр. дѣла, III, 6 1827. 6.}.
   Кривцовъ былъ сынъ зажиточнаго орловскаго помѣщика; онъ родился въ 1791 году въ родовомъ имѣніи отца Тимоѳеевскомъ, Волховскаго уѣзда, первоначальное образованіе получилъ дома и все дѣтство провелъ въ деревнѣ. Учили его слегка, а баловали сильно: онъ былъ въ малолѣтствѣ слабаго здоровья; позднѣе онъ окрѣпъ, сталъ рослымъ и сильнымъ, и даже славился способностью переносить всякую стужу, чѣмъ въ Петербургѣ заслужилъ расположеніе вел. кн. Константина Павловича. Въ Петербургъ для опредѣленія въ службу его привезъ въ 1807 г. родственникъ его отца С. Н. Тургеневъ, отецъ Ивана Сергѣевича, писателя. Кривцовъ вступилъ юнкеромъ въ Егерскій гвардейскій полкъ. Ставъ на рельсы, онъ покатился ровно и быстро: мелькнули въ короткихъ промежуткахъ первые верстовые столбы военной карьеры -- портупей-юнкеръ, прапорщикъ, подпоручикъ, и французское нашествіе застало его уже поручикомъ {Формулярный списокъ Н. А. Кривцова въ "Рус. Стар." 1888 дек., стр. 729 и цитируемыя ниже воспоминанія о немъ Сабурова, Чичерина, статья Гаевскаго въ "Вѣстн. Евр." 1887 г.}. Аккуратность, исполнительность, правильныя привычки были въ его натурѣ. Въ эти годы онъ кажется копіей молодаго Чаадаева: та же врожденная трезвость и корректность, то же до ригоризма скромное и строгое поведеніе, тотъ же гордый и независимый характеръ, пока еще смягчаемый молодостью, но уже внушающій уваженіе, наконецъ то же влеченіе къ аристократическому обществу. Повидимому, это были типичныя черты эпохи. Не удивительно, что Кривцовъ былъ на хорошемъ счету, былъ извѣстенъ великимъ князьямъ и даже государю. Я. И. Сабуровъ разсказываетъ, что однажды государь, гуляя по набережной, увидѣлъ Кривцова, входящаго въ домъ французскаго посла въ тонкомъ мундирѣ на распашку и щегольской жилеткѣ, что было тяжкимъ нарушеніемъ формы. Кривцовъ самъ поспѣшилъ заявить полковому командиру о своемъ проступкѣ и былъ посаженъ на гауптвахту. На слѣдующій день великій князь Константинъ Павловичъ потребовалъ его къ себѣ и спросилъ: гдѣ онъ былъ вчера, когда встрѣтилъ государя? Кривцовъ отвѣчалъ, что у Коленкура. "Хорошо, сказалъ великій князь; братъ велѣлъ тебя похвалить; посѣщай хорошее общество" {Я. И. Сабуровъ, Н. И. Кривцовъ", "Рус. Стар." 1888 дек., стр. 720--721.}.
   Кривцовъ участвовалъ въ сраженіи подъ Смоленскомъ, подъ Бородиномъ одинъ уцѣлѣлъ изъ всѣхъ офицеровъ своей роты, но раненный въ руку, какъ сказано, былъ взятъ въ плѣнъ и привезенъ французами въ Москву, гдѣ мы и встрѣтили его въ первый разъ. Послѣ освобожденія Москвы онъ вмѣстѣ съ другими больными былъ отправленъ для излеченія въ Петербургъ; здѣсь-то государь, обходя госпиталь, вѣроятно и благодарилъ его за спасеніе французскихъ плѣнныхъ и пожаловалъ ему на леченіе 5000 рублей. Это было первое изъ многочисленныхъ денежныхъ "пособій", которыя онъ сперва удачно получалъ, а послѣ научился искусно выпрашивать. Вылечивъ руку, онъ вернулся въ армію, въ маѣ (181-3 года) участвовалъ въ сраженіи при Бауценѣ, въ іюлѣ получилъ штабсъ-капитана, а 18-го августа, при Кульмѣ, французское ядро, оторвало ему лѣвую ногу выше колѣна. Это произошло, говорятъ, на глазахъ государей, участвовавшихъ въ битвѣ, и они осыпали его наградами. При операціи сдѣлался антоновъ огонь, который вырѣзывали, и обнажили кость, отъ чего онъ впослѣдствіи очень страдалъ. Еще разсказываютъ, что въ Прагѣ, гдѣ онъ лежалъ первое время, за нимъ ходила какая-то знатная дама -- сестра милосердія, которая познакомила его со многими нѣмецкими и англійскими аристократическими семействами. Крѣпкій организмъ выдержалъ увѣчье; позднѣе, въ Лондонѣ, Кривцову сдѣлали искусственную ногу, съ которой онъ могъ не только ходить, но даже танцовать. Военная карьера конечно была ему закрыта.
   Онъ осталая за границей надолго -- до половины 1817 г. Въ эти три года онъ объѣхалъ большую часть Европы: Австрію, Швейцарію, Францію, Германію, побывалъ въ Англіи, по нѣсколько мѣсяцевъ прожилъ въ Вѣнѣ и Женевѣ, полтора года въ Парижѣ. Онъ путешествовалъ такъ, какъ вообще путешествовали тогда просвѣщенные русскіе туристы,-- не на спѣхъ, не лихорадочно, а съ толкомъ, съ чувствомъ, съ разстановкой, всюду заводя знакомства съ выдающимися людьми, слушая лекціи, изучая устройство школъ, судовъ, тюремъ, богадѣленъ, и все занося въ дневникъ съ мыслью о Россіи. Такъ до него путешествовалъ по Европѣ Карамзинъ, и лѣтъ десять послѣ него, въ 1820-хъ годахъ, А. И. Тургеневъ....
   Этотъ заграничный дневникъ Кривцова сохранился. Онъ писанъ по-французски и очень великъ: четыре тѣсно-исписанныхъ записныхъ книги составили бы въ печати большой томъ. Б. Н. Чичеринъ, которому онъ принадлежалъ, собирался издать его цѣликомъ, и даже написалъ предисловіе къ нему -- ту статью О Кривцовѣ, которая въ 1890 году была напечатана въ "Русскомъ Архивѣ"; но изданіе почему-то не состоялось. Этотъ дневникъ теперь передо мною. Было бы безцѣльно излагать его въ подробности, разсказывать о мѣстахъ, посѣщенныхъ Кривцовымъ, о. достопримѣчательностяхъ, имъ видѣнныхъ, о людяхъ, съ которыми онъ вступалъ въ общеніе; это дало бы намъ лишь мертвый инвентарь путешествія. Но изъ-за строкъ дневника глядитъ на насъ лицо писавшаго, а если кристально всмотрѣться въ него, и на мигъ забыться въ созерцаніи, оно оживетъ само и освѣтитъ предъ нами ту общую жизнь, которой оно было причастно,-- Кривцовъ -- не "типъ", да отдѣльное лицо и не можетъ быть типомъ; но у него одно изъ тѣхъ характерныхъ лицъ, которыя драгоцѣнны для историка. Нелегко сквозь индивидуальное выраженіе разглядѣть черты эпохи, еще труднѣе въ разборѣ временныхъ чувствъ и мыслей открыть далекія перспективы исторіи, но если это хоть въ малой мѣрѣ удается, задача стоила усилій. Такому анализу подлежитъ въ сущности каждое человѣческое лицо, потому что на каждомъ для умѣющаго читать начертаны письмена времени и прошлаго; но есть въ.людской толпѣ лица особенно выразительныя и таковъ, какъ кажется, Кривцовъ. Онъ не слишкомъ отдѣленъ отъ насъ по времени; быть можетъ удастся сквозь его личныя особенности и сквозь наносные отпечатки эпохи разглядѣть и нѣчто болѣе важное для насъ: его родство съ нами, тѣ общія черты мышленія и чувства, которыя, зародившись незадолго до него и еще элементарныя въ немъ, унаслѣдованы и нами, но уже въ формѣ очень сложной и потому труднѣе различимой. Это сплошь и рядомъ бываетъ въ исторіи; и надо дорожить такими начальными, примитивными формами, потому что въ нихъ часто можно подмѣтить нити основы, которыя за позднѣйшимъ пестрымъ узоромъ или едва замѣтны, или даже вовсе становятся не видны.

-----

   Далекій, отжившій вѣкъ, давно улегшіяся волненія, нѣкогда громкія имена, звучащія теперь глухо и призрачно!
   6 ноября 1814 года, въ воскресенье, Бенжаменъ Констанъ даетъ обѣдъ въ честь Кривцова; дѣло происходитъ въ Женевѣ. Приглашены: Сисмонди, знаменитый естествоиспытатель Пиктэ, президентъ женевской академіи, и не менѣе извѣстный переводчикъ Бентама, Дюмонъ. Кривцовъ видимо польщенъ, но сохраняетъ полное самообладаніе. Вечеромъ онъ заноситъ въ свой дневникъ характеристики обѣдавшихъ: у Сисмонди тривіальныя и неизящныя манеры, хорошій въ его лицѣ только глаза; у него больше геніальности, чѣмъ здраваго смысла, воображеніе властвуетъ надъ нимъ, и вообще его сочиненія лучше его бесѣдъ; Дюмонъ только-что вернулся изъ Англіи и увлеченъ ею даже чрезмѣрно; подъ рѣзкой внѣшностью въ немъ таится неизсякаемый запасъ любезности, познаній и остроумія; Констанъ -- маленькій, чернявый, подвижный человѣкъ, чрезвычайно пріятный въ обхожденіи; его жена -- холодная натура, вѣроятно выигрывающая при болѣе близкомъ знакомствѣ.
   3 марта 1815 г., въ Парижѣ, онъ вечеромъ, вѣроятно снабженный рекомендательнымъ письмомъ, дѣлаетъ первый визитъ къ г-жѣ Сталь. Ея жилище похоже на ярмарку; никто не сидитъ на мѣстѣ, нѣтъ никакого средоточія,-- всѣ ходятъ, выходятъ, возвращаются и опять выходятъ, безъ конца, наполняя домъ такимъ безпокойствомъ, которое донельзя утомительно. Нѣсколько дней спустя онъ посѣщаетъ г-жу Жанлисъ. Прославленная романистка даритъ ему экземпляръ своего послѣдняго произведенія, говоритъ о своихъ литературныхъ занятіяхъ и о Наполеонѣ, и попутно высказываетъ истину, которая кажется ему необыкновенно прекрасной и глубокой: только сердцемъ-можно стяжать любовь людей,-- научиться этому нельзя.-- Вотъ, за обѣдомъ у него самого, идетъ оживленная бесѣда между публицистомъ Контомъ, Жюльеномъ и другими знаменитостями, любезно принявшими его приглашеніе. Онъ съ удовольствіемъ отмѣчаетъ, что разговоръ не умолкалъ ни на минуту; обсуждались вопросы политическіе, моральные, религіозные, и лучше всѣхъ говорилъ Контъ. Онъ опредѣлилъ цивилизацію, какъ развитіе человѣческихъ способностей; Жюльенъ поправилъ его: цивилизація, сказалъ онъ, есть усовершенствованіе природы человѣка и улучшеніе его.положенія на землѣ. Контъ и запросто заходитъ къ нему посидѣть, и просидѣлъ однажды цѣлыхъ три часа. Захаживаетъ къ нему и Жюльенъ, и Сэ. Въ воскресенье 2 апрѣля 1815 года онъ видитъ Наполеона на торжественномъ богослуженіи (это было во время ста дней). Онъ не сводитъ глазъ съ императора: видъ этого человѣка, говоритъ онъ, возвышаетъ душу и внушаетъ высокія мысли; на его лицѣ печать генія. Наполеонъ казался разсѣяннымъ, перелистывалъ молитвенникъ, сморкался, смотрѣлъ направо и налѣво. Видѣлъ онъ и Гёте: проѣздомъ чрезъ Веймаръ онъ посѣтилъ нѣмецкаго поэта, но былъ имъ принятъ холодно. Кривцовъ не отнесъ эту холодность на свой счетъ: другого пріема, пишетъ онъ, и нельзя было ждать отъ царедворца-ученаго,-- т. е. тѣмъ хуже для Гёте.
   Вотъ одинъ изъ его обычныхъ дней въ Парижѣ -- 5 ноября 1815 года. онъ только полгода въ Парижѣ, но у него уже обширный кругъ знакомства въ высшемъ свѣтѣ и среди людей науки и пера. Утромъ онъ сдѣлалъ визитъ m-r Пиктэ, брату женевскаго ученаго, женевскому полномочному министру въ Парижѣ, днемъ побывалъ у жены англійскаго, посла, г-жи Крауфордъ, вечеръ распредѣлилъ между двумя салонами: княгини Водемонъ и m-r Делессера, одного Изъ первыхъ банкировъ Парижа, сахарозаводчика и члена палаты депутатовъ, иниціатора сберегательныхъ кассъ, прозваннаго за свою филантропическую дѣятельность Père des ouvriers, и собственника знаменитой ботанической коллекціи, описанной Де-Кандолемъ. Въ салонѣ княгини Водемонъ онъ бываетъ особенно часто; здѣсь собирается цвѣтъ парижскаго общества: герцогъ Шуазель, Бени. Констанъ, князь Камиллъ де Роганъ и другіе. Въ этотъ вечеръ Кривцову везло: у Делессера онъ встрѣтилъ Александра Гумбольдта, у кн. Водемонъ Noпервые увидѣлъ Талейрана: отталкивающее лицо, противный гнусавый голосъ, но его реплики тонки, остроумны и пріятны. Поздно вернувшись домой, онъ еще пробѣгаетъ предисловіе Б. Констана къ 4-му изданію его трактата о невозможности установленія конституціоннаго строя; эту книгу онъ утромъ получилъ отъ самого автора, что льстить его самолюбію; потомъ онъ записываетъ въ дневникъ событія дня и съ полнымъ удовлетвореніемъ ложится спать, чтобы завтра съ утра начать то же.
   Такъ свободно движется среди избраннаго парижскаго общества, въ началѣ на костыляхъ, потомъ, съѣздивъ не надолго въ Лондонъ, на пробковой ногѣ, этотъ 24-лѣтній отставной русскій офицеръ, не знатный, не богатый, ничѣмъ не прославленный. Конечно, онъ уменъ и образованъ, онъ чрезвычайно легко, почти не замѣчая того, усвоилъ себѣ въ короткій срокъ весь внѣшній лоскъ и блескъ европейской образованности, ея послѣдніе -интересы, ея способы мышленія и спокойныя, солидныя, увѣренныя, любезныя манеры лучшаго французскаго круга. Какъ это случилось -- другой вопросъ. Кажется чудомъ эта быстрая ассимиляція небогатаго дворянскаго юноши изъ Волховской глуши культурѣ столь утонченной и отличной; но здѣсь была далекая подготовка Петровскихъ, Елисаветинскихъ, Екатерининскихъ, временъ; какъ холстъ грунтуется для принятія красокъ, такъ извѣстная часть дворянской молодежи ко времени заграничныхъ походовъ 1812--1815 годовъ была психически загрунтована для принятія западныхъ идей и манеръ, и полъ-пути по этой дорогѣ Кривцовъ прошелъ еще въ Петербургѣ. Онъ чувствуетъ себя въ Женевѣ и Парижѣ вполнѣ "своимъ", не сознаетъ въ себѣ ни малѣйшей отчужденности отъ мѣстной атмосферы; только поэтому онъ и можетъ быть такъ увѣренъ и спокоенъ: Этимъ спокойствіемъ онъ необычайно импонируетъ европейцамъ; онъ подходитъ къ нимъ, какъ ранный, не заискивая и не смущаясь, въ немъ нѣтъ и тѣни неувѣренности или провинціальной жадности,-- напротивъ, онъ въ совершенствѣ владѣетъ той солидной любезностью, которая принимаетъ лестныя знакомства и вниманіе, какъ должное, какъ разумѣющееся само собою. Притомъ солидность была у него въ крови; онъ принадлежалъ къ тѣмъ людямъ, которые, по французской пословицѣ, даютъ себя за-дорого; иной человѣкъ и сильнаго духа, но малъ ростомъ, подвиженъ и говоритъ скоро,-- его берутъ дешево, по крайней мѣрѣ при первомъ знакомствѣ, и любая ничтожность при второй встрѣчѣ амикошонски треплетъ его по плечу: Кривцовъ былъ крупенъ, представителенъ, навѣрное и говорилъ съ вѣсомъ, и такъ какъ онъ къ тому же былъ по-европейски comme-il-faut, и уменъ, и въ курсѣ европейскихъ интересовъ, то лучшіе салоны Парижа гостепріимно раскрылись предъ нимъ, и Грегуаръ, и Сэ, и старикъ Лагарпъ охотно заглядываютъ въ его холостую квартиру. Мы увидимъ дальше, что онъ былъ солиденъ не только во-внѣ, но и самъ съ собою; онъ сознавалъ и сознательно культивировалъ въ себѣ солидность, какъ ограду противъ внѣшней и внутренней распущенности. Онъ вообще очень любилъ порядокъ.
   У него есть запасъ положительныхъ идей или сознанныхъ чувствованій, который онъ держитъ въ чистотѣ и порядкѣ, точно аккуратно-распланированный садъ съ клумбами и песочкомъ посыпанными дорожками. Имѣть такой запасъ идей онъ считаетъ долгомъ и первымъ достоинствомъ всякаго человѣка, уважающаго себя, и онъ весьма доволенъ, что у него есть такой запасъ. Красота этого сада и идеальный порядокъ, въ которомъ онъ содержится, немало значатъ во впечатлѣніи, которое Кривцовъ производитъ на людей. Всякаго достойнаго собесѣдника онъ проведетъ немного по своему саду,-- нигдѣ не оступиться, все ласкаетъ глазъ, строго и пышно красуются три главныхъ цвѣтника -- réligion, vertu и patriotisme -- и тотъ естественно очарованъ. Они не спрашивали, почему въ этомъ русскомъ саду -- все только европейскіе цвѣты, и нѣтъ ни одного, русскаго; напротивъ, знакомыя формы и краски имъ нравились: оно и легче для воспріятія, да притомъ они были убѣждены, что европейскіе цвѣты -- самые лучшіе и самые красивые, послѣднее слово культуры. Почвы безъ сѣмянъ не бываетъ, и въ Кривцовѣ было много русскихъ сѣмянъ; но русскій чертополохъ и буйныя травы едва только сада, а Грегуаръ, Лагарпъ и Сэ не присматривались слишкомъ внимательно, а довольствовались пріятнымъ созерцаніемъ общей картины.
   Войдемъ и мы. Мы встрѣтимъ здѣсь, разумѣется, всѣ тѣ цвѣты, которые тогда -- въ 1814--16 гг.-- наиболѣе культивировались въ Европѣ; потому что каждая эпоха имѣетъ свои любимые цвѣты, и по гербарію ея любимыхъ цвѣтовъ можно датировать эпоху.
   Вотъ первая большая клумба -- simplicité des moeurs. Ее Кривцовъ взрастилъ въ себѣ еще до начала дневника, до Женевы и Парижа; на первыхъ страницахъ дневника она въ полномъ цвѣту. Извѣстно имя садовника, который за полвѣка предъ тѣмъ первый вывелъ этотъ цвѣтокъ на удивленіе міра: его вывелъ въ роскошной махровой формѣ Жанъ-Жакъ Руссо изъ простого полевого цвѣтка, который отъ вѣка произрастаетъ въ каждой незасореи ной душѣ. Да: Кривцовъ обожаетъ простоту нравовъ, патріархальный бытъ, наивныя, непосредственныя чувства, словомъ -- близость къ природѣ.
   La belle Lise -- перевозчица на Бріенскомъ озерѣ. Она молода, хороша собой и по общему свидѣтельству добродѣтельна. Перевозя Кривцова изъ Бріенца въ Унтерзей, она разсказала ему свою біографію. Она изъ бѣдной семьи; проживъ годъ въ Бернѣ для обученія мастерству, она добродѣтельно вернулась домой, чтобы своимъ трудомъ кормить своихъ старыхъ родителей. Князь Любоммрскій употребилъ всѣ усилія, чтобы добиться ея расположенія и увезти ее съ собою въ Вѣну, но она поблагодарила его за доброе чувство и не захотѣла покинуть отца и мать и родную страну.-- Кривцовъ тронутъ и умиленъ; рѣдко онъ такъ жалѣлъ о скудости своихъ средствъ, какъ въ этотъ разъ. Прощаясь съ Лизой, онъ отъ души пожелалъ ей счастья, а въ дневникѣ, записавъ эту встрѣчу, онъ прибавляетъ такія строки: "Безвѣстное происхожденіе, или по крайней мѣрѣ простыя и чистыя потребности, хижина на берегу одного изъ этихъ прелестныхъ озеръ, и Лиза, были одну минуту предметомъ моихъ желаній. Но увы!.."
   Онъ приближался къ Кларану, скромной деревушкѣ, съ величайшимъ нетерпѣніемъ; волнуемый нѣжнымъ и сладостнымъ чувствомъ, онъ вошелъ въ знаменитую рощу, гдѣ страстный Сенъ-Пре въ тѣни деревъ сорвалъ первый поцѣлуй съ устъ прелестной Юліи. Кто изъ насъ хоть разъ въ жизни не испыталъ сердечной привязанности, вліяющей на всю судьбу человѣка? Кто не пылалъ болѣе или менѣе огнемъ, который Руссо такъ краснорѣчиво изобразилъ въ своей Новой Элоизѣ? и потому можно ли оставаться равнодушнымъ при видѣ этихъ мѣстъ, прославленныхъ пламеннымъ перомъ знаменитаго писателя и пожирающими страстями этихъ двухъ любовниковъ, столь чувствительныхъ, столь добрыхъ и интересныхъ? Увы! отъ рощи осталось не много деревьевъ; крестьяне, цѣня барышъ выше романическихъ красотъ природы, воздѣлываютъ теперь виноградъ на томъ мѣстѣ, гдѣ самый страстный изъ любовниковъ вкусилъ наивысшее блаженство.
   Но умиленіе надъ Юліей -- только дань сантиментальному элементу природы, сфера интимныхъ, личныхъ чувствъ, гдѣ предписывалась безусловная свобода. Въ цѣломъ идеалъ естественной жизни былъ несравненно шире,-- онъ обнималъ всѣ формы людскихъ отношеній -- семью, общество, государственный строй, даже религію,-- и опредѣлялся онъ признаками какъ-разъ противоположными свободѣ: простотой и незыблемостью закона. При той отвлеченности, съ какою мыслился тогда патріархальный идеалъ, люди не замѣчали этого противорѣчія,-- не замѣчалъ его и Кривцовъ; они вовсе не спрашивали себя, какъ могутъ умѣщаться буйная свобода и сложность чувства въ крѣпкомъ укладѣ патріархальнаго быта. Тутъ въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ рѣшалъ произволъ собственнаго чувства: если страсть была красива, героична, она оправдывалась безусловно, хотя въ принципѣ ее нельзя было оправдать, ибо что сталось бы съ простотою нравовъ, если дать волю личнымъ страстямъ? Патріархальность быта, какъ ее представляли себѣ тѣ люди, аккуратно-распланированная, налаженная какъ механизмъ, имѣла для нихъ невыразимое обаяніе: она глубоко удовлетворяла ихъ раціоналистическое мышленіе прямотою и правильностью своихъ линій; ата узаконяемая беззаконность героическихъ страстей была только небольшимъ коррективомъ къ ихъ геометрическому міросозерцанію, потому что въ тайнѣ предполагалось, что подобные случаи беззаконія вообще сравнительно рѣдки.
   Кривцовъ еще больше, чѣмъ средній человѣкъ его времени, былъ подвластенъ этому идеалу геометричности. Все своевольное, сложное, хаотическое причиняло ему умственную боль и заранѣе осуждалось имъ, какъ ненормальность и уродство; напротивъ, видя правильное и закономѣрное, онъ испытывалъ полное удовлетвореніе, такъ что существенный смыслъ явленія игралъ въ его оцѣнкѣ только второстепенную роль: его симпатіи и антипатіи опредѣлялись преимущественно тѣмъ, къ какой категоріи, хаоса или космоса, относились представшія ему явленія. Этой разсудочной склонностью къ порядку и питалась въ Кривцовѣ его мечтательная любовь къ "естественному" состоянію человѣка; вѣрнѣе, самый образъ естественнаго состоянія создавался у него, какъ и у его современниковъ, по отвлеченному плану простоты и ясности, какъ схема идеальнаго порядка. И такъ какъ житейскаго опыта было мало, а интересъ и способность къ наблюденію конкретныхъ мелочей были слабо развиты, то при первомъ взглядѣ подходящія части дѣйствительности легко принимались за осуществленный идеалъ и свободно истолковывались въ его смыслѣ.
   Такъ, Тироль показался Кривцову подлинной Аркадіей. Онъ не устаетъ умиляться. Съ какой любовью говорятъ тирольцы о своемъ государѣ, какъ трогательно они рады тому, что смогли наконецъ вернуться подъ власть своего государя, столько выстрадавъ за него! Какъ отрадно видѣть уваженіе, которое здѣшнія дѣти оказываютъ старикамъ! Стоитъ старику сказать слово, ребенокъ тотчасъ возвращается на путь долга (rentre dans le devoir, говоритъ Кривцовъ): "счастлива страна, гдѣ такъ почитаютъ старость!" Избы въ тирольскихъ деревняхъ большею частью раскрашены снаружи; это лишній разъ доказываетъ добродушіе и гостепріимство жителей: очевидно, они желаютъ этимъ внѣшнимъ украшеніемъ доставить хоть минутное удовольствіе прохожему, когда не могутъ принять его какъ гостя. Въ самой малой тирольской деревушкѣ есть церковь; что можетъ быть болѣе трогательно, болѣе утѣшительно для людей, какъ собираться въ святомъ мѣстѣ, чтобы совокупно возносить къ великому Раздавателю благъ свою радость и свое горе? а христіанское благочестіе нигдѣ не являетъ столь умилительнаго зрѣлища, какъ въ сельской церкви.-- На третій день своего путешествія по Тиролю, Кривцовъ былъ окончательно побѣжденъ, "Прибывъ въ Ланденъ,-- пишетъ онъ,-- я нашелъ хорошее Помѣщеніе, хорошій ужинъ и славныя лица. Милые тирольцы! Еще нигдѣ я не встрѣтилъ такого простодушія, чистосердечія и гостепріимства, нигдѣ не нашелъ людей столь образованныхъ, столь близкихъ къ природѣ; они храбры, преданы, веселы, проворны, словомъ всѣ добродѣтели соединились въ нихъ. Чего только не сдѣлали они изъ любви къ своему государю, какія жертвы вынесли, чтобы освободить его отъ чужеземной власти! Счастливый и достойный счастія народъ! вкушай теперь плоды твоей великой преданности и твоего героизма! Да оградятъ тебя твои горы и твоя бѣдность отъ враговъ и разврата; довольствуясь тѣмъ, что у тебя есть, ты долго будешь счастливъ, и каждый чувствительный человѣкъ, проѣзжая чрезъ твою прекрасную страну, благословитъ твою долю и прольетъ слезу радости при видѣ народа, состоящаго изъ братьевъ!".
   Но очарованіе, длилось недолго. Легко было, мчась на почтовыхъ чрезъ Тироль, поддаться столь желанному самообману; въѣхавъ затѣмъ въ Швейцарію, Кривцовъ еще на первыхъ порахъ былъ полонъ умиленія и восторга, особенно въ Швицѣ, гдѣ предъ нимъ витали тѣни Вильгельма Телля и его доблестныхъ сподвижниковъ. Но поколесивъ по разнымъ кантонамъ, поживъ въ Бернѣ, онъ съ грустью сталъ замѣчать, что обаятельный миражъ Аркадіи разсѣевается. Черезъ три недѣли послѣ той тирольской записи, въ сентябрѣ 1814 года, онъ предается печальнымъ размышленіямъ. Онъ спрашиваетъ себя, почему такая грусть сжимаетъ его сердце? почему ни ясность неба, ни величіе ледяныхъ твердынь, ни красота озеръ, ни разнообразіе видовъ не могутъ ея разсѣять? Обманула ли Швейцарія его ожиданія? Нѣтъ, онъ видѣлъ природу въ ея ослѣпительной красотѣ, онъ всюду нашелъ благоденствіе,-- и тѣмъ не менѣе онъ печаленъ. "Если я не встрѣтилъ абсолютнаго блаженства въ этихъ уединенныхъ долинахъ, если видѣлъ людей, достойныхъ лучшей доли, если не нашелъ той невинности, которою чаруетъ насъ золотой вѣкъ, то вѣдь я заранѣе зналъ, что все это -- химеры; и все-таки, можетъ-быть именно въ этомъ -- одна изъ причинъ моей меланхоліи; потому что, хотя и сознавая всю фантастичность этихъ сладкихъ иллюзій, я безсознательно надѣялся увидѣть ихъ воплощенными въ этихъ удаленныхъ мѣстахъ, въ этихъ бѣдныхъ убѣжищахъ альпійскихъ поселянъ, и дѣйствительность, обманувъ мои мечтательныя надежды, повергла меня въ мрачное раздумье. Эти мѣста, казалось бы созданныя для счастія, эти люди, казалось бы предназначенные благоденствовать, не пользуются всѣми благами, которыя расточаетъ имъ природа; такъ-же, какъ въ городахъ, корысть -- ихъ главный двигатель, и она не только не насыщаетъ ихъ желаній, но еще увеличиваетъ ихъ потребности и тѣмъ -- ихъ страданія. Вмѣсто того, чтобы наслаждаться благами, которыя природа разсыпала вокругъ нихъ, они жаждутъ искусственныхъ благъ, не только не дающихъ, но губящихъ счастіе; честолюбіе, корыстолюбіе и страсти проникли и въ этотъ край".
   Но и меланхолія была не серьезна. Эти мечты и разочарованія о патріархальномъ бытѣ рождались въ головѣ и, погостивъ, исчезали какъ дымъ, не оставляя сердечныхъ ранъ; съ подлиннымъ чувствомъ онѣ имѣли такъ же мало общаго, какъ и съ внѣшней дѣйствительностью. Кривцовъ, разумѣется, и трехъ дней не могъ бы прожить въ идиллической хижинѣ среди сыновъ природы,-- и очень скоро онъ освоивается въ Парижѣ, какъ рыба, пущенная въ прудъ. Годъ спустя, на вопросъ г-жи Лагарпъ, -- отчего такъ любятъ Парижъ, у него есть готовый отвѣтъ: что ни говорите, Парижъ -- очагъ просвѣщенія и цивилизаціи, центръ ума человѣческаго; здѣсь, какъ нигдѣ, умѣютъ цѣнить прелести общежитія, и т. д. Платонически Кривцовъ и впослѣдствіи будетъ ставить непосредственность выше условностей свѣта; и въ Парижѣ, и позднѣе въ Петербургѣ онъ не разъ ополчается противъ скуки, разсчетливости, жеманства и холода, царящихъ въ свѣтскомъ обществѣ, изрѣдка онъ любитъ даже на часъ-другой погрузиться въ скромный бытъ, украшенный присутствіемъ миловидной женственности, и тогда онъ не упускаетъ случая константировать себѣ самому наличность въ себѣ вкуса къ естественному, потому что это -- ничто иное, какъ вкусъ къ добродѣтели, vertu, а чувствовать въ себѣ любовь къ добродѣтели ему очень пріятно. Но жизнь свою онъ располагаетъ внѣ всякой связи съ простотой, внимательно соображаетъ шансы житейскаго успѣха, живетъ и хочетъ жить въ свѣтскомъ обществѣ, даже, по возможности въ высшемъ.
   Къ числу добродѣтелей, которыя онъ вмѣнялъ въ долгъ всякому уважающему себя человѣку, относилась и религіозность, тоже категорія, спаянная изъ чувствительности и идеи порядка. Религія -- это глубоко и поэтично; погружаясь мыслью и воображеніемъ въ тайны Провидѣнія, чувствуешь себя самъ столь возвышеннымъ, столь серьезно мыслящимъ! Кривцовъ очень любитъ въ подходящихъ случаяхъ останавливаться предъ своей религіозностью, обозрѣть ее съ самодовольствомъ и ощутить въ себѣ сознаніе, что онъ обладаетъ ею. Проѣздомъ въ Зальцбургѣ онъ сдѣлалъ визитъ баварскому наслѣдному принцу и былъ приглашенъ къ обѣду; послѣ обѣда, откланявшись, онъ отправился посмотрѣть кладбище, гдѣ похороненъ Парацельсъ. Видъ кладбища, гдѣ стерты всѣ различія между великими и малыми, богатыми и бѣдными, натурально повергъ его въ глубокомысленное раздумье. Дворецъ и кладбище! тамъ -- обманчивый блескъ земного величія, здѣсь, у подножья креста, предъ ликомъ Спасителя, сколь ничтожными кажутся эти тлѣнныя блага, которыхъ мы добиваемся на землѣ часто цѣною вѣчной жизни! Застигнутый однажды ночной грозою въ горахъ, подъ ревъ вѣтра, сверканіе молній и громъ, онъ идетъ безмолвно, вознося свои мысли къ Верховному существу и славославя его непреложныя судьбы (en adorant ses destinés immuables; эти слова почти нельзя и перевести).
   Притомъ, религія утѣшительна и успокоительна. Богъ -- это высшій, послѣдній авторитетъ, вѣнчающій всю іерархію порядка; безъ него міръ, т. е. порядокъ, оставался бы незавершеннымъ, а подобное сознаніе было нестерпимо для Кривцова. Безсмертіе души, говоритъ онъ,-- какъ бы ни отрицали это философы,-- не химера. Есть иная, вѣчная жизнь,-- земная жизнь -- только подготовительная ступень, только чистилище для вступленія въ ту. Не можетъ быть, чтобы Богъ создалъ насъ для того, чтобы короткій мигъ прозябать здѣсь, суетиться по-пустому и затѣмъ исчезнуть, не исполнивъ никакой предуставленной задачи; нѣтъ, безъ сомнѣнія,-- и разумъ данъ намъ затѣмъ, чтобы, руководясь имъ, мы на землѣ сдѣлались достойными блаженства, уготованнаго намъ въ той, истинной жизни. Кривцовъ былъ, конечно, далекъ отъ мысли принаровлять свою жизнь къ этимъ принципамъ; они оставались совершенно отвлеченными,-- формальная дань эстетикѣ. порядка.
   Онъ не прожилъ въ Парижѣ еще и года, какъ отъ этой воздушной религіи не осталось и слѣда. Вначалѣ, почувствовавъ убыль своей вѣры, онъ встревожился; онъ обвинялъ руководителей общественнаго мнѣнія во Франціи: это они подрываютъ вѣру въ людяхъ, и если не будутъ приняты мѣры предосторожности, зло можетъ сдѣлаться всеобщимъ. Онъ старался укрѣпить свою колеблющуюся вѣру въ бесѣдахъ съ религіозными людьми и утѣшалъ себя: надѣюсь, что какъ только, уѣду изъ Парижа, вся моя прежняя вѣра вернется ко мнѣ,-- ("публично, прибавляетъ онъ, я во всякомъ случаѣ буду исповѣдовать ее, ибо всякій человѣкъ обязанъ исповѣдовать какую-нибудь религію, какъ всякій обязанъ подчиняться гражданскимъ законамъ". Онъ даже принимаетъ мѣры предосторожности противъ самого себя: букинистъ прислалъ ему собраніе сочиненій Гольбаха; вспомнивъ недавно слышанную проповѣдь о вредѣ несчастныхъ книгъ, онъ отсылаетъ назадъ Гольбаха, и этотъ поступокъ чрезвычайно успокаиваетъ его: онъ снова, чувствуетъ себя укрѣпленнымъ и возноситъ въ своемъ дневникѣ краснорѣчивыя хвалы Богу, въ чьемъ лонѣ единственно человѣкъ можетъ найти ненарушимый покой. А мѣсяцъ спустя онъ уже такъ основательно покончилъ со своей réligion, что съ легкимъ сердцемъ продѣлываетъ слѣдующее кощунство. Онъ высмотрѣлъ себѣ новую квартиру, у трехъ сестеръ, изъ которыхъ одна, Генріета, хорошенькая и живетъ отдѣльно, отъ мужа; задумавъ интрижку съ нею, онъ составляетъ планъ атаки: "Былъ у этихъ дамъ, моихъ будущихъ хозяекъ,-- пишетъ онъ.-- Генріетта очень мила. Хочу пріударить за нею. Онѣ, видимо, очень набожны; тѣмъ лучше: сдѣлаю видъ, что я невѣрующій, и постепенно разыграю комедію обращенія въ вѣру; это будетъ имъ льстить, а я съ Божьей-помощью воспользуюсь этимъ для покоренія Генріетты, увѣривъ ее, что эта перемѣна произведена во мнѣ ею. Притомъ, такъ какъ очень вѣроятно, что вѣра никогда не вернется въ мое сердце, то мнѣ не мѣшаетъ поупражняться въ разыгрываніи религіозной комедіи на предметъ будущей моей жизни съ моими добрыми христіанами".
   Вплоть до Парижа Кривцовъ былъ убѣжденнымъ монархистомъ. Любовь къ государю -- это такъ идиллично, такъ непосредственно! И при томъ это -- порядокъ. Революція внушаетъ ему непреодолимое отвращеніе, потому что она -- нарушеніе порядка и забвеніе долга, она подрываетъ нравственность. Онъ не находитъ достаточно сильныхъ словъ, чтобы заклеймить революціонеровъ, hommes ennemis de tout ordre et de tout devoir. Еще въ Женевѣ, въ концѣ 1814 года, радикализмъ Сисмонди глубоко претитъ ему; "мы слишкомъ разно смотримъ на вещи, пишетъ онъ, и это не удивительно: онъ республиканецъ, я подданный. Но и консерватизмъ его -- только разсудочный; стоитъ ему встрѣтить гдѣ-нибудь эстетически-увлекательное явленіе, или, какъ теперь говорится, "героическій жестъ",-- противоположнаго свойства, т. е. изъ категоріи свободы,-- онъ восхищенъ; при этомъ, разумѣется, объ анализѣ понятій нѣтъ и рѣчи: національный смыслъ слова "свобода" онъ смѣшиваетъ съ политическимъ, и т..д. Такъ случилось съ Кривцовымъ при въѣздѣ въ кантонъ Швицъ. Шиллеровскіе Телль, Мельхталь, Штауфахеръ воскресли въ его воображеніи, и изъ подъ его пера полился вдохновенный гимнъ "свободѣ". "Я вступилъ въ тотъ кантонъ, гдѣ было положено основаніе швейцарской свободѣ. Священная почва! привѣтствую тебя! Рожденный и воспитанный подъ деспотической властью, я могу только удивляться тебѣ и возсылать пожеланія о твоемъ благоденствіи. Смутно-блаженное чувство наполняетъ мою душу религіознымъ почтеніемъ къ твоимъ учрежденіямъ и твоимъ доблестнымъ обитателямъ. Здѣсь, больше чѣмъ гдѣ-либо, я чувствую благородство человѣка. Я горжусь принадлежностью къ семьѣ твоихъ сыновъ. Да, среди столь величественной природы человѣкъ долженъ быть такимъ же, и не можетъ быть рабомъ; да, у подошвы этихъ первозданныхъ исполиновъ, на берегу этихъ очаровательныхъ озеръ, въ тѣни этихъ вѣковѣчныхъ дубравъ онъ можетъ питать только великія идеи, только возвышенное чувство своего божественнаго назначенія" и т. д.,-- двѣ убористыхъ страницы во славу паладиновъ свободы и ихъ свободной страны. Противорѣчія въ своихъ оцѣнкахъ онъ не чувствуетъ: нѣсколько дней назадъ онъ умилялся патріархальной вѣрностью тирольцевъ австрійскому дому, теперь восторгается борьбою швейцарцевъ противъ того же австрійскаго дома,-- это ничего: въ обоихъ случаяхъ былъ героизмъ, "близость къ природѣ", тамъ -- подъ знакомъ порядка, здѣсь, правда, съ полнымъ нарушеніемъ порядка, но столь же красивый, какъ и въ томъ случаѣ.-- Но въ своемъ сознаніи, повторяю, онъ былъ объ эту пору убѣжденнымъ консерваторомъ,-- граціозныя увлеченія не въ счетъ.
   И вотъ, 16 марта 1815 года, проживъ въ Парижѣ еще только шесть недѣль, онъ пишетъ въ своемъ дневникѣ: "Могу сказать съ увѣренностью, что до сихъ поръ либеральныя идеи нисколько не привлекали меня. Однако, я начинаю находить нѣкоторую прелесть въ гражданской свободѣ. Очень пріятно знать свои права и границы, имѣть опредѣленный путь поведенія, знать, что ты можешь, и чѣмъ ты повиненъ родинѣ, ближнимъ и себѣ самому". Порядокъ, большая дисциплина личная и общественная -- вотъ чѣмъ либеральныя учрежденія побѣдили Кривцова; передъ этимъ сильнѣйшимъ соблазномъ померкло сантиментальное очарованіе воображаемаго патріархальнаго строя. Разъ вступивъ на этотъ путь, онъ быстро пошелъ впередъ; два мѣсяца спустя онъ -- уже убѣжденный конституціоналистъ и въ принципѣ даже оправдываетъ революцію. И какъ быстро онъ вошелъ въ новую роль, какъ прекрасно въ короткій срокъ усвоилъ себѣ радикальную фразеологію! Можно подумать, что онъ вѣкъ исповѣдовалъ эти мысли -- такъ непринужденно и вмѣстѣ увѣренно онѣ выглядятъ въ его изложеніи. "Стремленіе къ либеральному и представительному строю слишкомъ сильно въ умахъ, чтобы оно могло остаться безуспѣшнымъ,-- пишетъ онъ 2-го іюня.-- Время деспотизма прошло; можетъ быть, кое-гдѣ онъ еще будетъ пугать людей своей тѣнью, но это не можетъ продлиться; всѣ народы слишкомъ прониклись сознаніемъ своихъ правъ, и слѣдующее поколѣніе уже не увидитъ тирановъ. Мы, можетъ быть, послѣднія жертвы ихъ произвола. Дай Богъ, чтобы это было такъ". На слѣдующій день онъ возвращается къ этому предмету. Утромъ онъ разговорился съ горничной Виржини, и по этому поводу находится въ умиленіи. Виржини, конечно, наивна и добродѣтельна; она разсказала ему о своей любви къ своему кузену, о своихъ планахъ на будущее, о своихъ надеждахъ на семейное счастье, какого образецъ -- ея родители, и пр. Онъ тронутъ, но гнѣвъ и скорбь сжимаютъ его сердце. "Счастливая простота! Гдѣ тотъ несчастный, кто не ощутилъ бы твою прелесть и не предпочелъ бы тебя пустымъ химерамъ земного величія! И такихъ-то людей ставятъ ни во что, на нихъ однихъ взваливаютъ всѣ тяготы государственности! О, Боже, доколѣ будешь ты терпѣть, чтобы жалкіе тираны, которымъ ты ввѣрилъ судьбу людей, такъ слѣпо заблуждались насчетъ своей собственной участи и не признавали твоей отеческой воли! Кто создалъ всѣхъ равными и независимыми! Доколѣ нелѣпыя установленія людей не уступятъ мѣсто такимъ, которыя предписываются разумомъ и пользой!". А двѣ недѣли спустя ему удалось побывать въ палатѣ депутатовъ,-- и подъ впечатлѣніемъ этого импозантнаго зрѣлища его либерализмъ дошелъ до точки кипѣнія. Онъ категорически заявляетъ, что заплатить за такое учрежденіе революціей -- не слишкомъ дорогая цѣна. Онъ убѣжденъ, что не пройдетъ ста лѣтъ, и значительная часть Европы будетъ управляться конституціонными правительствами, и этого движенія не остановятъ никакія усилія тирановъ,-- напротивъ, чѣмъ болѣе они будутъ противиться, тѣмъ сильнѣе будутъ потрясенія. Онъ былъ глубоко взволнованъ, когда на каѳедру взошелъ молодой депутатъ и внесъ законопроектъ объ отмѣнѣ конфискацій во всѣхъ случаяхъ, кромѣ контрабанды; декоративный эффектъ этой сцены дошелъ ему до сердца; "счастливъ,-- пишетъ онъ, человѣкъ, который можетъ такъ законно и прямо содѣйствовать благосостоянію своей страны, усовершенствуя ея законы". Можетъ быть, онъ въ воображеніи видѣлъ уже самого себя на трибунѣ русскаго законодательнаго собранія законодательствующимъ на благо родной страны: сладкая, опьяняющая мечта!
   А рядомъ съ мечтами и умствованіемъ шло накопленіе реальныхъ жизненныхъ впечатлѣній. Кривцовъ жилъ въ Парижѣ въ бурные дни и былъ здѣсь зрителемъ важныхъ событій. Чрезъ мѣсяцъ послѣ его пріѣзда Парижъ былъ ошеломленъ извѣстіемъ о высадкѣ Наполеона, бѣжавшаго съ о. Эльбы, во французской бухтѣ Жуанъ. Кривцовъ, ежевечерно посѣщая салоны великосвѣтскихъ дамъ, могъ близко наблюдать быстрыя смѣны въ настроеніяхъ парижскаго общества за весь этотъ бурный періодъ отъ вступленія Наполеона въ Тюйльри до его вторичнаго отреченія послѣ Ватерлоо, могъ подробно знать все происходившее и даже лично зналъ нѣкоторыхъ видныхъ участниковъ дѣла, наконецъ былъ безпрестанно вовлекаемъ въ споры французовъ о жгучихъ событіяхъ дня. Тутъ онъ воочію видѣлъ плоды революціи и рожденіе свободы, одну изъ тѣхъ мучительныхъ и безобразныхъ судорогъ, безъ какихъ никогда не совершается обновленіе государственнаго строя. Но онъ не узналъ своего отвлеченнаго образа въ этихъ конкретныхъ фактахъ. Одно дѣло было мечтать о свободныхъ учрежденіяхъ и революціи: тутъ все было логически-послѣдовательно, и значитъ необходимо, а главное -- тутъ ничто не пугало, потому что дѣло рисовалось мечтѣ только въ самыхъ общихъ чертахъ, которыя всегда величественны; другое дѣло -- дѣйствительность. Дѣйствительность была хаотична, а съ безпорядочностью Кривцовъ меньше всего могъ примириться. Поведеніе французовъ во время Ста Дней возбуждаетъ въ немъ крайнее отвращеніе; этотъ расколъ въ обществѣ, взаимная ненависть партій, и съ другой стороны -- безучастіе массъ,-- ему и на мысль не приходило, что это -- явленія обычныя и исторически-неизбѣжныя въ такихъ случаяхъ. Онъ. видитъ въ нихъ только результатъ революціи, окончательную деморализацію французскаго общества: революція сдѣлала французовъ эгоистами и честолюбцами, революція пріучила ихъ равнодушно встрѣчать самыя сильныя потрясенія, они развращены революціей до мозга костей. Чѣмъ болѣе онъ присматривается къ французамъ, тѣмъ болѣе онъ ужасается отсутствію въ нихъ всякихъ нравственныхъ устоевъ, всякой послѣдовательности; это народъ sans principes, sans moeurs et religion, у нихъ нѣтъ даже истиннаго патріотизма, и потому ихъ надо смести съ лица земли, чтобы они не заразили своимъ гніеніемъ прочіе народы. Чрезъ 10 дней послѣ вступленія Наполеона въ Тюйльри, онъ записываетъ въ своемъ дневникѣ: "Если союзники хотятъ вмѣшаться во французскія дѣла, они не должны терять ни минуты, и ихъ арміи должны быть уже на французской территоріи. Умы потрясены, но не объединены, не надо даівать имъ срока опомниться, надо нанести рѣшительный ударъ, пока армія еще разстроена. Надо, какъ и прошлый разъ, изолировать лицо (т. е. (Наполеона) отъ націи, но теперь уже не слѣдуетъ щадить этой подлой націи: надо истребить ее, если возможно, чтобы о ней больше не было и помина. Не Бурбоновъ надо вернуть имъ, но еще больше пришпорить ихъ къ свободѣ: это вовлечетъ ихъ въ своеволіе, въ анархію и слѣдовательно приведетъ къ гибели". 2 апрѣля, глядя на Наполеона во время богослуженія въ Chapelle Imperiale, онъ думалъ о томъ, что союзникамъ можетъ быть слѣдовало бы сохранить Наполеона на французскомъ престолѣ, потому что только онъ способенъ своей желѣзной рукой смирить разнузданную революціями Францію; не-истинѣ, прибавляетъ онъ, Наполеонъ -- посланный небомъ мститель за королевскую власть. А отвлеченно онъ въ это" самое время восхваляетъ политическую свободу, какъ лучшую гарантію личной и общественной дисциплины.
   Позднѣе, когда острое возбужденіе улеглось въ немъ, онъ сталъ снисходительнѣе судить о французахъ и не такъ мрачно смотрѣлъ на будущее Франціи. Особенно подкупила его въ ея пользу палата депутатовъ; онъ допускалъ теперь, что слѣдующее поколѣніе французовъ сумѣетъ разумно использовать свои свободныя учрежденія. Но впечатлѣнія этихъ дней оставили въ немъ горькій осадокъ. "Я родился,-- пишетъ онъ 6-го іюня,-- среди варварскаго народа, видѣлъ большую часть цивилизованныхъ, и прихожу къ заключенію, что они всюду одинаковы. Кто захотѣлъ бы трактовать людей, какъ существа разумныя, уравновѣшенныя и послѣдовательныя, т. е. какими они должны бы быть, тотъ жестоко ошибся бы; какая-то смѣсь непослѣдовательности и легкомыслія мѣшаетъ имъ двигаться прямо". Съ какимъ сочувствіемъ подписался бы подъ этими строками Николай I! Онъ тоже всю жизнь негодовалъ на то, что люди и народы не ходятъ всегда по прямой линіи, что въ человѣческой душѣ мало порядка; вся его политика направлялась утопическимъ замысломъ насадить порядокъ въ душахъ. Позднѣе Кривцовъ и будетъ маленькимъ Николаемъ на губернаторствѣ. То была общая черта ихъ поколѣнія.
   Эти конкретныя французскія впечатлѣнія своеобразно отразились на его мышленіи. Еще въ самомъ началѣ своего увлеченія либеральными идеями онъ полагалъ необходимымъ условіемъ свободы извѣстную подготовку народовъ, безъ чего свобода, говорилъ онъ, неизбѣжно вырождается въ своеволіе, худшее рабства. Эту подготовку онъ опредѣлялъ разно: то какъ извѣстный уровень образованности, les lumières, то какъ vertu; разумѣлъ же онъ всегда одно и то-же, именно привычку къ выдержкѣ, къ дисциплинѣ. И сначала онъ думалъ, какъ и естественно было для вчерашняго консерватора, что выучка должна предшествовать свободѣ. Французскія событія должны были, казалось-бы, укрѣпить его въ этомъ мнѣніи: нужно ли было еще другое доказательство опасности свободы для незрѣлаго народа! Да онъ и самъ такъ думалъ о французахъ. Но факты и умозрѣніе у него мало вліяли другъ на друга; умозрѣніе развивалось своимъ путемъ, совершенно свободно, и либерализмъ Кривцова расцвѣлъ полнымъ цвѣтомъ какъ разъ въ періодъ Ста Дней, такъ что тѣмъ-же самымъ гусинымъ перомъ, которымъ онъ вчера безпощадно казнилъ въ своемъ дневникѣ разнузданность французовъ, какъ результатъ революціи, онъ на слѣдующей страницѣ отвлеченно воспѣвалъ свободу, какъ необходимое благо для всѣхъ народовъ. Факты не смѣшивались съ умозрѣніемъ, какъ масло съ водой, но героическій эффектъ -- другое дѣло: подъ вліяніемъ такого эффекта умозрѣніе легко дѣлало скачокъ въ направленіи, даже прямо противоположномъ смыслу наблюденныхъ фактовъ. Такое дѣйствіе произвелъ на Кривцова, какъ я уже упоминалъ, видъ палаты депутатовъ. Очарованный этимъ зрѣлищемъ, сразу рѣшивъ, что парламентъ есть истинный палладіумъ гражданской и личной свободы, онъ безъ труда примирился съ неизбѣжностью потрясеній, происходящихъ отъ неподготовленности народа къ свободѣ; теперь онъ уже не считалъ нужнымъ ждать зрѣлости, а относилъ подготовку по ту сторону реформы: представительныя учрежденія должны быть введены во всякомъ случаѣ, а затѣмъ, послѣ неизбѣжныхъ, болѣе или менѣе рѣзкихъ злоупотребленій свободою, установится правильное и разумное пользованіе ею. Какъ и почему водворится это равновѣсіе, и водворится-ли непремѣнно, объ этомъ онъ сейчасъ не спрашиваетъ себя, потому что и весь этотъ скачокъ мысли былъ не логическаго, а эмоціальнаго происхожденія: страстно захотѣлось парламентовъ. Только много времени спустя и совсѣмъ по другому поводу -- въ связи со своими наблюденіями надъ европейскими школьниками -- онъ набрелъ на недостававшее среднее звено: просвѣщеніе искореняетъ рабство, и, наоборотъ, свобода споспѣшествуетъ просвѣщенію. Поэтому, говоритъ онъ, попытки насадить одно безъ другого заранѣе обречены на неудачу; они только нераздѣльно могутъ существовать въ соціальной средѣ; свободѣ надо учиться, какъ всякому искусству,-- онъ разумѣетъ: учиться на дѣлѣ и въ связи съ просвѣщеніемъ.
   Къ концу своего пребыванія въ Парижѣ онъ составилъ себѣ ясный политическій идеалъ, разумѣется, совершенно фантастическій, самое смѣшное сочетаніе разнородныхъ, можно сказать -- противоположныхъ государственныхъ началъ, какое кому-либо приходило на мысль. Республики онъ не одобряетъ; республика, по его мнѣнію, это постоянная революція, въ томъ смыслѣ, что она не ставитъ никакихъ преградъ личному честолюбію. Единственно-разумная форма правленія, по крайней мѣрѣ, для настоящаго времени,-- говоритъ онъ,-- конституціонная монархія. И прежде всего внѣшній декорумъ власти долженъ быть демократизированъ. Опасно давать государю, цивильный листъ въ 25 милліоновъ, достаточно пары милліоновъ: какая надобность такъ возвышать монарха? Пора прекратить вѣчную комедію первенства двора передъ гражданскимъ обществомъ.
   Но этотъ конституціонный монархъ, по мысли Кривцова, не только формальный носитель верховной власти: онъ мудрый патріархъ, отецъ своего народа, подобіе Марка Аврелія. Подъ его благодѣтельнымъ попеченіемъ процвѣтаетъ простота нравовъ. Земледѣліе и земледѣльческій классъ всего ближе его сердцу, онъ заботится объ умноженіи не городовъ, а селъ, онъ учреждаетъ не академіи, въ которыхъ преподавалось бы фривольное знаніе, разслабляющее людей, чему примѣромъ служитъ Европа, а покровительствуетъ распространенію тѣхъ знаній, которыя имѣютъ предметомъ права человѣка и принципы его благоденствія; онъ старается культивировать провинціи, а не завоевывать, опустошая, новыя; онъ стоитъ на стражѣ законности и заставляетъ всѣхъ гражданъ безъ различія повиноваться только законамъ; онъ окружаетъ почетомъ не слѣпое повиновеніе рабовъ, а гражданскія добродѣтели, санкціонируемыя разумомъ. И такъ какъ законы будутъ изъявленіемъ общей воли, то простая справедливость требуетъ повиновенія имъ: ни для кого не можетъ быть унизительнымъ подчиняться рѣшеніямъ цѣлаго, коего каждый -- часть, тогда какъ законамъ, проистекающимъ изъ единоличнаго произвола, могутъ подчиняться только трусы, и такіе законы развращаютъ и унижаютъ человѣчество.
   О такомъ патріархально конституціонномъ строѣ мечтаетъ Кривцовъ для Россіи. Онъ убѣжденъ, что Россія содержитъ въ себѣ могучіе зародыши благоденствія и величія: какая же страна сравнится съ нею, если на ея престолѣ полвѣка просидитъ подобный Маркъ-Аврелій? Мало того, въ этомъ, думаетъ онъ, провиденціальное назначеніе Россіи. "Болѣе, чѣмъ кто-нибудь, русскій долженъ быть космополитомъ въ эту минуту, когда ему нечего бояться извнѣ, и когда онъ всевластенъ надъ Европой. Онъ по-праву гражданинъ вселенной, и если глава этой державы не трудится на благо міра, онъ -- самый преступный изъ людей".
   Кривцовъ, разумѣется, патріотъ. Послѣ "добродѣтели"патріотизмъ -- его любимая категорія, главный предметъ его паѳоса и умозрѣнія, но преимущественно паѳоса. Рѣшаетъ ли онъ не ѣхать чрезъ С.-Готаръ, это ему предлогъ, для патетической страницы въ честь русской храбрости, прославившей С.-Готаръ:. "Итакъ, я не увижу васъ, знаменитые свидѣтели безсмертной славы моихъ дорогихъ соотечественниковъ и твоей, великій Суворовъ! я не увижу этихъ горъ, покрытыхъ снѣгомъ, этихъ пропастей, на днѣ которыхъ"... и такъ далѣе, на протяженіи цѣлой страницы, безъ передышки, въ самомъ высокомъ реторическомъ стилѣ. Встрѣтилъ ли онъ въ бернскомъ госпиталѣ двухъ раненыхъ русскихъ солдатъ, счастливыхъ поговорить, съ нимъ по-русски,-- не ждите, что онъ забудетъ воспѣть по этому случаю сладость и неискоренимость любви къ отечеству. Самъ онъ, разумѣется, принадлежитъ отечеству до послѣдней капли крови; служить благу родины -- вотъ единственная цѣль его помышленій, трудовъ и самой жизни..
   Въ строгомъ согласіи со своими отвлеченными морально-политическими взглядами онъ рѣшилъ посвятить себя дѣлу народнаго образованія. Это соотвѣтствуетъ его личнымъ склонностямъ, и это настоятельно нужно для блага Россіи; онъ не знаетъ иного честолюбія, и нѣтъ большаго удовлетворенія, какъ распространять среди своихъ соотечественниковъ просвѣщеніе, les lumières, которое есть единственный родникъ счастія въ хижинахъ бѣдняковъ, dans les chaumières des pauvres.
   Надо замѣтить, что Кривцовъ былъ издавна убѣжденнымъ противникомъ крѣпостного права. Еще въ 1814 году, заговоривъ о неграхъ, онъ писалъ въ дневникѣ: "Къ несчастію, рожденный и воспитанный въ странѣ рабства, я слишкомъ хорошо знаю, каково оно, и могу только страдать отъ сознанія, что никогда не увижу расторгнутыми эти позорныя цѣпи, которыми связана цѣлая половина міра. Даже сильнѣйшій изъ монарховъ не властенъ ихъ разбить, такъ какъ нѣтъ никакой возможности предупредить злоупотребленія, имѣющія возникнуть отсюда, пока народъ, утративъ первобытную нравственность естественнаго человѣка, еще не вступилъ на уровень цивилизованнаго человѣка, улучшеннаго дѣйствіемъ божескихъ и человѣческихъ законовъ". Это писано, когда Кривцовъ былъ еще консерваторомъ; позднѣе, въ Парижѣ, увлекшись либеральными идеями, онъ и въ этомъ вопросѣ отказался отъ постепенности и призналъ отмѣну крѣпостного права въ Россіи неотложной и безусловной необходимостью. Мы видѣли, какъ онъ разсуждалъ: свобода и просвѣщеніе взаимно обусловливаютъ другъ друга. Такъ строго-послѣдовательно онъ въ своемъ мышленіи дошелъ до рѣшенія посвятить себя дѣлу народнаго просвѣщенія.
   Впрочемъ, нѣкоторую роль сыгралъ здѣсь и случай. Въ Парижѣ какъ разъ въ это время начали интересоваться Ланкастеровой системой взаимнаго обученія; въ 1815 году вышелъ французскій переводъ книги Ланкастера, а незадолго предъ тѣмъ въ Парижѣ основалъ первую такую школу молодой профессоръ Эмё Мартэнъ, "теофилантропъ" по природнымъ склонностямъ и направленію ума, авторъ знаменитыхъ Lettres à Sophie, ученикъ и другъ Бернардена Сенъ-Пьера, женившійся на его вдовѣ и усыновившій его дочь Виргинію. Кривцовъ сталъ посѣщать школу Мартана и сблизился съ нимъ лично. Мартэнъ же ввелъ его въ Société d'éducation сначала какъ гостя, но скоро (18 октября 1815 года) Кривцовъ былъ единогласно избранъ членомъ этого общества по предложенію предсѣдателя, Монтегри, упомянувшаго въ своей рѣчи между прочимъ и о московскомъ подвигѣ Кривцова. Это избраніе сильно польстило Кривцову, и онъ еще ревностнѣе предался изученію Ланкастеровой методы. Планъ его былъ -- основать въ Россіи "Нормальную школу Ланкастеровой методы" для бѣдныхъ. Онъ серьезно обдумывалъ этотъ планъ. Послѣ осмотра одной музыкальной школы онъ пишетъ, что у него возникла мысль изучить теорію музыки, съ тѣмъ, чтобы ввести элементарный курсъ музыки въ число предметовъ, которые будутъ преподаваться въ "Нормальной школѣ", ибо музыка-де смягчаетъ нравы. Онъ посѣщалъ курсы Мартана и засѣданія Société d'éducation вплоть до своего отъѣзда изъ Парижа.
   Онъ часто думаетъ о своей будущности -- и какъ возвышенны эти его мысли, какъ торжествененъ его слогъ въ этихъ случаяхъ! Онъ чувствуетъ себя высокимъ, полнымъ гражданской доблести, онъ тронутъ и вдохновленъ зрѣлищемъ своего идеализма. Такъ, онъ отрѣшился отъ всего земного. Суетныя блага, за которыми гонится толпа, при манки людского тщеславія -- не для него; богатство, почести, власть, даже личное счастіе -- что въ нихъ?-- онъ равнодушенъ къ нимъ, онъ ихъ не ищетъ. Единая страсть владѣетъ имъ, однимъ стремленіемъ пламенѣетъ его духъ -- посвятить свою жизнь благу родины. И онъ исполнитъ свой долгъ до конца, долгъ человѣка и гражданина; сильный чистотою своихъ стремленій, онъ подниметъ крестъ и пойдетъ, если надо, на Голгоѳу. Онъ хорошо знаетъ, чѣмъ грозитъ ему его просвѣтительный починъ въ Россіи, особенно въ виду смѣлости его нынѣшнихъ политическихъ убѣжденій,-- но онъ готовъ на все. Будутъ обвиненія, ненависть, насмѣшки, интриги, но онъ выше этого. А если ему пригрозятъ ссылкой -- "о! всякая угроза насиліемъ придастъ мнѣ только больше страсти для жалобъ и обвиненій. Если меня бросятъ въ тюрьму,-- ну что-жъ! надѣюсь, мнѣ не откажутъ въ книгахъ и бумагѣ,-- безъ разсѣяній мнѣ будетъ только удобнѣе учиться, а если откажутъ, я буду совершенствовать свое мышленіе и прежде всего пріучусь свободно говорить. И все это будетъ сопровождаться громкимъ ропотомъ общества, -- заключеннымъ будутъ интересоваться, и это доставитъ мнѣ славу. А если въ концѣ концовъ меня осудятъ на смерть, -- это будетъ безчеловѣчно, но развѣ не имѣла каждая истина своихъ мучениковъ? Лучше же сложить за нее голову на плахѣ, нежели пасть на полѣ битвы часто безъ всякой пользы для человѣчества. А я такъ часто видѣлъ предъ собою смерть, что не боюсь ея. Съ чистой и безупречной совѣстью, съ любовью къ добродѣтели -- мнѣ будетъ легко умереть, а убѣжденіе, что моя смерть ускоритъ торжество истины, -- это убѣжденіе, наполнивъ радостью мою жизнь, сдѣлаетъ меня счастливымъ и въ минуту казни".
   Правда, онъ не всегда такъ мрачно смотрѣлъ на будущее. Иногда ему мерещилась другая картина, НО въ своемъ родѣ не менѣе героическая. Такъ, послѣ осмотра одной парижской школы, онъ писалъ въ своемъ дневникѣ: "Какія радости готовлю я себѣ въ Россіи, создавая самъ подобныя учрежденія! Вотъ гдѣ ждетъ меня счастье. Быть можетъ чрезъ 25 лѣтъ тамъ не будетъ хижины, гдѣ бы бѣдные не благословляли моего имени. Если это -- честолюбіе, я готовъ признаться въ немъ".
   И онъ дальше развивалъ свою мысль. Мірскія блага его не манятъ; тихая жизнь въ общеніи съ природой, книги, небольшой -кругъ друзей, любимая женщина -- вотъ его вкусъ. Но онъ не вправѣ сейчасъ взять себѣ это счастіе: суровый, но святой долгъ гонитъ его въ шумный свѣтъ, служить благу отчизны. Только тогда, когда, истощивъ всѣ усилія, онъ убѣдится, что его старанія напрасны, что Россія еще не созрѣла для его просвѣтительной дѣятельности,-- онъ съ спокойной совѣстью уйдетъ въ безвѣстность, поселится гдѣ-нибудь въ Швейцаріи, устроитъ себѣ идиллическій бытъ, вродѣ того, какой онъ видѣлъ въ домѣ Лагарпа (у него ужъ была на примѣтѣ и подруга на этотъ случай), и такъ безоблачно проведетъ остатокъ своихъ дней.
   Но чистый, какъ голубица, безстрашный, какъ левъ, онъ считаетъ своимъ долгомъ дѣйствовать мудро и осмотрительно. Уже въ Парижѣ онъ съ безпокойствомъ ловитъ себя на излишней рѣзкости языка: я иду слишкомъ далеко въ выраженіи моей ненависти къ тиранніи, а всякая крайность опасна.-- Впрочемъ, онъ разсудительно успокоиваетъ себя французской пословицей: gui dit trop ne dit rien; мои слова такъ рѣзки, что ихъ никто не приметъ въ серьезъ. Но на будущее, для Россіи, онъ даетъ себѣ слово быть крайне осторожнымъ въ проявленіи своихъ либеральныхъ воззрѣній. Онъ нѣсколько разъ по различнымъ поводамъ возвращается къ этому предмету. Въ концѣ концовъ онъ останавливается на слѣдующемъ рѣшеніи. Мы уже видѣли, какъ, ставъ невѣрующимъ, онъ рѣшилъ въ Россіи симулировать набожность. Такой же системы онъ. намѣренъ держаться и въ вопросахъ политики. "Самое лучшее -- это по возвращеніи выказывать отвращеніе къ либеральнымъ идеямъ и представляться въ началѣ только глубоко-вѣрующимъ, и лишь время отъ времени, при благопріятныхъ условіяхъ и съ величайшей ловкостью бросать нѣсколько зеренъ либерализма (quelques brins delibéralité). Притомъ -- не сходиться со всякимъ встрѣчнымъ.. Заслуживъ нѣкоторое довѣріе, я тѣмъ открою себѣ дорогу, а вполнѣ искреннимъ надо быть только съ тѣми, кого я найду достойнымъ".
   Онъ долженъ быть остороженъ, потому что онъ нуженъ родинѣ, онъ несетъ въ себѣ полную чашу благъ для нея. Онъ безотчетно проникнутъ чувствомъ своей значительности, оттого и воображеніе рисуетъ ему его будущее въ такихъ высоко-поэтическихъ формахъ: либо мученичество за идею, либо слава благодѣтеля отчизны, либо идиллія,-- всѣ иныя участи, обычныя среди людей, ниже его. Онъ мыслитъ себя, какъ существо, высоко стоящее надъ толпою, и -- не для себя, избави Боже, но въ интересахъ, своей миссіи -- считаетъ долгамъ лелѣять и усовершенствовать себя. Въ іюлѣ 1815 года, когда послѣ сраженія при Ватерлоо союзныя войска снова вступили въ Парижъ, онъ представился здѣсь императору Александру. "На прошедшей неделе,-- пишетъ онъ матери (я сохраняю его орѳографію; по-французски онъ писалъ не многимъ грамотнѣе), -- я имелъ у него аудіенцію въ кабинете, и онъ более получаса со мною разговаривалъ на едине... Онъ предлагаетъ мнѣ занять место въ гражданской службе по собственному моему соизволенію.; но я отблагодарилъ E. В. уверивъ что после всехъ оказанныхъ имъ мне милостей и особливо по любви моей къ отечеству, я долгомъ священнейшимъ поставляю себе, служить имъ до последней капли крови; но что теперь я прошу его меня уволить, потому что незначущее место можетъ быть легко занято съ равномернымъ успехомъ многими другими также какъ и мною; а занять важное место я самъ чувствую себя еще не въ состояніи, и потому прошу позволенія отсрочить на несколько времени, дабы пріобрѣсти нужныя свѣдѣнія въ моемъ отечествѣ {Щукинскій сборникъ, III, стр. 276.}. Этотъ разговоръ происходилъ еще до того, какъ Кривцовъ увлекся Ланкастеровскими школами. Но и потомъ, уже рѣшивъ заняться просвѣщеніемъ Россіи, онъ отнюдь не думалъ ограничиться заведеніемъ школъ, а потому претендовалъ еще на дальнѣйшую подготовку. Я упоминалъ уже, что въ Парижѣ онъ сблизился съ Лагарпомъ и видимо внушилъ ему большое уваженіе своими твердыми нравственными правилами, просвѣщенными взглядами и пр. Въ январѣ 1816 года Лагарпъ, разумѣется, посвященный Кривцовымъ въ его Ланкастеровокіе замыслы, предложилъ ему составить записку по этому предмету, съ тѣмъ, что онъ, Лагарпъ, передастъ ее царю. Рѣчь шла о наиболѣе раціональныхъ способахъ къ введенію Ланкастеровой системы въ Россіи; Кривцовъ считалъ удобнымъ прежде всего устроить Нормальную школу взаимнаго обученія, поставить ее въ связь съ духовными семинаріями и чрезъ то заинтересовать въ ней духовенство, а также наиболѣе просвѣщенную часть помѣстнаго дворянства. Предложеніе Лагарпа натурально окрылило его. "Какое безпридѣльное поприще открывается предо мною! какая обширная картина развертывается предъ моимъ взоромъ! какая масса новыхъ идей, замысловъ, надеждъ! и можетъ быть страданій и несчастій!" И вотъ онъ нѣжится привольными мечтаніями. Пять дней спустя онъ "пишетъ въ дневникѣ: "Ничто нейдетъ мнѣ на умъ, ничѣмъ не могу заняться, -- я думаю весь вечеръ о моемъ будущемъ. Я вернусь въ Россію къ концу лѣта. До зимы я проживу съ родными, потомъ -- въ Москву; а весною, если меня позовутъ, пріѣду въ Петербургъ и тамъ займусь школами. Года или 18 мѣсяцевъ будетъ достаточно, чтобы пустить ихъ въ ходъ. Въ это же время я буду собирать другія свѣдѣнія, касающіяся Россіи. Потомъ, обезпечивъ себѣ 10.000 руб., я хотѣлъ бы провести годъ въ Германіи, полтора въ Англіи, лѣто въ Швейцаріи, годъ или полтора въ Италіи, затѣмъ чрезъ Испанію вернуться въ Парижъ и провести здѣсь зиму. Послѣ этого, въ возрастѣ 32 -- 33 лѣтъ, отечество сможетъ быть довольно такимъ слугою, какимъ я буду тогда".-- Планъ, нельзя не признаться,-- нѣсколько подозрительный; если это -- подготовка къ патріотической дѣятельности, то, во всякомъ случаѣ, подготовка весьма комфортабельная, странно не идущая подвижнику суроваго долга, будущему страстотерпцу. Нѣсколько раньше Кривцовъ скромно опредѣлялъ свой желательный годовой доходъ въ будущемъ изрядной суммой 25.000 франковъ: большимъ, писалъ онъ, онъ не считаетъ себя вправѣ располагать, ибо все, что сверхъ этого, было бы потерей для бѣдныхъ.
   Теперь, изложивъ умозрѣніе Кривцова, я долженъ предостеречь читателя: не вѣрьте ничему, ни одной его мысли, ни одному обѣщанію, ни одному рѣшенію. Это все -- "идеологія, блестящія и пустыя порожденія ума, влюбленнаго и въ процессъ своего творчества, и въ его продукты: оцѣнки, формулы, принципы. Кривцовъ несомнѣнно былъ искренно убѣжденъ, что именно этого хочетъ и именно такъ сдѣлаетъ, какъ указуетъ стрѣлка его ума; но онъ ничего этого не сдѣлаетъ, потому что въ дѣйствительности онъ вовсе этого не хочетъ: стрѣлка двигалась сама по себѣ, повинуясь закону логической послѣдовательности, а не волѣ. Онъ сдѣлаетъ почти во всемъ какъ-разъ обратное тому, на что онъ теперь сознательно обрекъ себя, и сдѣлаетъ это такъ естественно, безъ малѣйшей внутренней борьбы, какъ если бы онъ никогда иначе и не думалъ. Никакихъ школъ онъ не будетъ учреждать въ Россіи, никакого креста, разумѣется, на себя не возложитъ, не будетъ бѣжать ни свѣта, ни его презрѣнныхъ благъ, а съ перваго же дня будетъ дѣлать карьеру, какая дастся, будетъ усердно добиваться и отличій, и прежде всего денегъ, и всяческихъ удобствъ, съ тѣмъ только отличіемъ отъ заурядныхъ карьеристовъ, что высокое сознаніе своего достоинства сообщитъ его аппетитамъ героическіе размѣры: гдѣ другой сталъ бы просить, какъ милости, онъ будетъ требовать, какъ должнаго, и гдѣ другой попросилъ бы малаго, онъ потребуетъ сразу солидный кушъ.
   Даже нѣтъ надобности заглядывать впередъ: въ предѣлахъ самого дневника эта двойственность его мышленія и натуры обнаруживается какъ нельзя болѣе, ярко. Онъ съ презрѣніемъ говоритъ о дворахъ и царедворцахъ, не прощаетъ даже Гете его принадлежности къ скромному веймарскому двору, но самъ отнюдь не прочь войти хоть въ минутное общеніе съ князьями земли, притомъ безъ всякой особенной нужды. Проѣздомъ чрезъ Зальцбургъ онъ считаетъ нужнымъ сдѣлать визитъ баварскому наслѣдному принцу и остается у него обѣдать. Чрезъ нѣсколько дней по пріѣздѣ въ Парижъ онъ представляется королю, герцогинѣ Ангулемской, графу д'Артуа и другимъ членамъ королевской фамиліи (король благодарилъ его за спасеніе французскихъ плѣнныхъ въ Москвѣ), а по вступленіи русскихъ войскъ въ Парижъ представляется Александру и ведетъ себя при этомъ такъ искусно, что царь уплачиваетъ за него, по представленному имъ реестру своихъ долговъ, 25.000 рублей. Эта подачка, да милостивое согласіе Александра отсрочить на нѣкоторое время его возвращеніе въ службу, повергаютъ его"въ умиленіе; ненависть къ "тиранамъ" забыта: "Вотъ мое положеніе съ государемъ, можно ли не любить его? Можно ли не посвятить ему до послѣдней капли крови всю жизнь свою?" Онъ жадно слушаетъ увѣренія Лагарпа о либеральныхъ наклонностяхъ Александра: "тѣмъ лучше: я твердо рѣшилъ только при этомъ условіи служить ему"; івъ другой разъ онъ заявляетъ, что при Александрѣ ему, повидимому, нечего бояться за свой либерализмъ, если же на престолъ вступитъ Константинъ,-- "я 24-хъ часовъ не останусь при немъ въ Россіи". Не вѣрьте ему: онъ усердно будетъ служить и при вовсе не либеральномъ режимѣ Александра въ 20-хъ годахъ, а позже и при Николаѣ, и еще отсюда же, изъ Парижа, онъ собирается на обратномъ пути въ Россію заѣхать въ Варшаву навѣстить вел. кн. Константина. Онъ ненавидитъ протекцію. 17 октября 1815 г. онъ пишетъ въ дневникѣ: "Былъ у Лагарпа. То, чего я опасался съ его стороны, вчера случилось. Онъ сказалъ мнѣ, что хочетъ рекомендовать меня государю, какъ человѣка, который можетъ быть ему полезенъ. Не говоря уже о томъ, что я не желаю ничьей протекціи,-- я буду безутѣшенъ, если онъ хоть въ малой мѣрѣ заподозритъ безкорыстіе услужливости, которую я ему оказывалъ. Я сказалъ ему, что я ищу и цѣню, какъ необходимое условіе моего счастія, только уваженіе честныхъ людей, а вовсе не милости дворовъ". Но когда три мѣсяца спустя Лагарпъ предложилъ ему составить для царя записку о Ланкастеровыхъ школахъ, онъ совсѣмъ не отказался отъ этого посредничества, а, напротивъ, возликовалъ: "Какое поприще открывается передо мною" и т. д. Та же исторія повторилась и съ гр. Каподистріей. Онъ счелъ нужнымъ сдѣлать послѣднему визитъ; двѣ недѣли спустя онъ пишетъ: "Г. Каподистрія уѣхалъ, не давъ мнѣ обѣщанной аудіенціи. Тѣмъ хуже, но не для меня. Я очень забочусь о своемъ счастіи и полагаю его прежде всего въ отсутствіи потребностей. Ясно, какъ мало я нуждаюсь въ какомъ-либо* министрѣ Его Величества". А по пріѣздѣ въ Россію, опираясь именно на это мимолетное знакомство, онъ начнетъ осаждать Каподистрія просьбами и домогательствами чисто-личнаго свойства и чрезъ него прекрасно устроитъ свои дѣла. Ему ничего не нужно,-- но такъ какъ онъ не любитъ отказывать себѣ, то ему всегда нужны деньги; онъ получаетъ деньги отъ матери, выпрашиваетъ у царя, и ему все-таки не хватаетъ; тогда онъ занимаетъ у знакомыхъ -- и какъ, занимаетъ! Спрашивалъ у одного, у другого, наконецъ, ему даютъ совѣтъ обратиться къ Воронцову; онъ отправляется къ Воронцову, тотъ встрѣчаетъ его объятіями, но насчетъ денегъ разсыпается въ извиненіяхъ; онъ обращается къ другимъ,-- одинъ русскій офицеръ даетъ ему 1800 р., но этого мало, онъ отправляется къ банкиру Лафитту, и т, д.; и все это онъ совершаетъ съ важностью, вполнѣ сохраняя чувство своего достоинства. Или въ другой разъ: узналъ онъ, что компанія русскихъ офицеровъ осадила богатаго соотечественника, знакомаго и ему,-- всѣ брали въ займы; Кривцовъ, разсказавъ объ этомъ въ дневникѣ, замѣчаетъ: "Всѣ берутъ, почему-бы и мнѣ не взять?" И взялъ, конечно. А на другой или третій день онъ отправляется благодарить благодѣтеля, и заставъ у него еще нѣсколько человѣкъ, пришедшихъ съ тою же цѣлью, какъ онъ, выражаетъ про себя благородное негодованіе: такія-де вещи должны бы дѣлаться между порядочными людьми не иначе, какъ письменно!
   Такъ странно онъ былъ расколотъ надвое. Въ немъ мысль работала самочинно и вырабатывала или воспринимала извнѣ стройные принципы, безъ малѣйшаго сознанія о жизни, безъ малѣйшаго чувства своей отвѣтственности предъ жизнью. Онъ грѣшитъ совершенно наивно, потому что принципы для.него -- только предметъ созерцанія или пріятная и почетная собственность: садъ съ цвѣтниками, какъ я сказалъ; въ домѣ идетъ своя жизнь, часто неприглядная, а въ саду пріятно погулять и показать его другимъ. Но что всего удивительнѣе въ немъ, это полная безболѣзненность его раздвоенія. Его болѣзнью, правда, въ гораздо менѣе острой формѣ, страдала и страдаетъ донынѣ вся русская интеллигенція, но именно страдала, то есть болѣла душевно и мучилась этимъ внѣжизненнымъ цвѣтеніемъ своей мысли. Онъ-же, рекрутъ одного изъ первыхъ призывовъ, ничуть не страдалъ, напротивъ, чувствовалъ себя великолѣпно. Еще на первыхъ порахъ въ Женевѣ и Парижѣ, вслѣдствіе потрясенія, вызваннаго въ немъ ампутаціей ноги (какъ онъ самъ писалъ), бывали у него припадки нервной раздражительности, безпричинной тревоги, унынія. Но къ концу 1815-го года онъ вполнѣ окрѣпъ тѣлесно и духовно, чему, вѣроятно, много содѣйствовала вывезенная имъ въ сентябрѣ этого года изъ Лондона превосходная пробковая нога. Съ тѣхъ поръ онъ все время чувствуетъ себя безотчетно-счастливымъ. "Я ношу въ своемъ сердцѣ неизсякаемый источникъ счастія и наслажденія, я наслаждаюсь всѣмъ, каждый день доставляетъ мнѣ новыя радости независимо отъ событій и обстоятельствъ: то новая истина, то новое познаніе, то удачная фраза, то открытіе, /полезное для человѣчества. Я похожъ на дикаря, радующагося при видѣ всякой вещи, раньше ему незнакомой. Какъ влюбленный, открывъ глаза, жадно схватываетъ первую свою мысль, напоминающую ему о предметѣ его поклоненія, такъ я, просыпаясь, знаю, о чемъ думать, и день для меня всегда слишкомъ коротокъ". Онъ часто говоритъ объ этомъ. Онъ и вообще думаетъ, что человѣку не много нужно, чтобы быть довольнымъ своей участью,-- надо только имѣть каплю здраваго смысла. Онъ часто говоритъ также *о томъ, что ему все удается; девизомъ для своего герба онъ избираетъ: Semper felix. Каковъ онъ есть, онъ совершенно доволенъ собою. М-r Монтегри показалъ ему рукопись Франклина -- разсужденіе о ступеняхъ моральнаго совершенствованія, о способахъ его достиженія, и пр. Оно было писано Франклиномъ въ возрастѣ 24 лѣтъ. Кривцову въ это время было столько-же, и онъ пишетъ въ дневникѣ: "Онъ составилъ эти правила въ 24 года,-- я ихъ исполнилъ. Онъ любилъ философію, я обожаю ее; онъ былъ счастливъ, я ношу въ сердцѣ неизсякаемый источникъ счастія; наконецъ, я хочу отрѣшиться отъ всѣхъ потребностей и дать полный просторъ только одному желанію -- желанію быть полезнымъ людямъ!" Даже потеря ноги не мрачила его счастія; онъ писалъ по этому поводу: туристъ пораженъ видомъ Рейнскаго водопада, мимо котораго туземецъ проходитъ равнодушно; такъ все въ жизни -- дѣло привычки, но отъ тонкости нашихъ органовъ зависитъ, какое количество наслажденія мы извлекаемъ изъ каждой вещи.
   Въ своемъ дневникѣ Кривцовъ послѣдовательно излагаетъ ходъ двухъ любовныхъ увлеченій, пережитыхъ имъ за границей. Любовь къ женщинѣ -- сильный реактивъ для мужчины. Кривцовъ весь раскрывается въ этомъ разсказѣ. Что онъ чувствовалъ и дѣлалъ, и какъ онъ повѣствуетъ о своихъ чувствахъ и поступкахъ,-- эти два ряда фактовъ прекрасно дополняютъ другъ друга.
   Первая исторія разыгралась въ Женевѣ въ декабрѣ 1814 года. Его сердце было еще не совсѣмъ свободно: онъ недавно любилъ какую-то княгиню или княжну Каролину, вѣроятно, въ Вѣнѣ, откуда онъ ѣхалъ теперь; рана была еще свѣжа, когда въ Женевѣ онъ встрѣтилъ въ обществѣ дѣвушку изъ хорошаго дома по имени Amйlie. Она явилась какъ разъ во-время. Онъ совершенно не могъ жить безъ любви; за двѣ недѣли передъ тѣмъ, какъ воспылать къ ней, онъ началъ-было увлекаться одной хорошенькой дамой, которую однако принужденъ былъ оставить, убѣдившись въ ея кокетливости и равнодушіи къ нему. Въ Амаліи онъ нашелъ именно то, чего искалъ: томную женственность, даръ безпредѣльной преданности, а главное -- огромную склонность къ задушевнымъ изліяніямъ, долгимъ взглядамъ, нѣжнымъ рукопожатіямъ, въ чемъ, кажется, и состояло для него главное очарованіе любви. Она была не очень красива, но, по его словамъ, безконечно привлекательна естественностью и граціей всего существа. Влюбиться въ Амалію было для него дѣломъ нѣсколькихъ дней, что онъ и не замедлилъ констатировать: "Долженъ признаться, что я серьезно влюбленъ въ нее, и довѣріе, которое она мнѣ оказываетъ, еще болѣе воспламеняетъ меня". О женитьбѣ онъ разумѣется не думалъ: до того-ли было ему, безъ ноги, безъ средствъ, безъ опредѣленнаго занятія!. Увы, счастіе не для него! "Это -- иллюзія, разсѣивающаяся, какъ утренній туманъ. Мнѣ не вкусить блаженства на этой землѣ. Это горячее сердце, эта огненная душа, этотъ пылкій умъ угасли навсегда -- и до срока! Въ 23 года я долженъ, вѣроятно, отъ всего отказаться и жить только воспоминаніями. Это ужасно" (позднѣе, какъ мы знаемъ, онъ вмѣнилъ себѣ это самоотреченіе въ гражданскій долгъ). Тѣмъ не менѣе онъ усердно развиваетъ свой романъ. Столько пріятныхъ чувствъ! любовь наполняетъ, опьяняетъ, пожираетъ, уничтожаетъ и одновременно воскрешаетъ его; какое наслажденіе испытывать и дѣлить эту жизнь, источники которой, онъ думалъ, уже изсякли въ его сердцѣ! А сама Амалія -- какъ нѣжна, какъ скромна и робка! какъ пылко отдается она влеченію сердца вопреки всѣмъ страхамъ, обуревающимъ ее! Она начала писать его портретъ, это окончательно сблизило ихъ; она обѣщала ему вѣчную дружбу, а онъ клянется въ своемъ дневникѣ не пощадить жизни для ея счастія: большаго онъ не ищетъ. Съѣздивъ на два дня въ Лозанну, онъ едва могъ дождаться свиданія; зато какъ же онъ былъ вознагражденъ! Она не ждала его, когда онъ пришелъ. Онъ взялъ ее за руку, она пожала его руку и приложила ее къ своему сердцу: "Слышите, какъ оно бьется?" Въ глубокомъ волненіи онъ прижалъ ея руку къ своимъ губамъ,-- говорить онъ не могъ; наконецъ, оправившись,-- "Значитъ, вы мой другъ?" сказалъ онъ, сжимая ее въ объятіяхъ; "да",-- отвѣчала она тихимъ, но взволнованнымъ голосомъ.
   Шесть недѣль тянулась эта исторія, не двигаясь впередъ: все тѣ-же сладкія романтическія бесѣды наединѣ, съ поцѣлуями и объятіями, тѣ-же условленныя вечернія встрѣчи въ обществѣ съ тайнымъ обмѣномъ влюбленныхъ взглядовъ,-- и наконецъ онъ уѣхалъ въ Парижъ, условившись съ ней о перепискѣ. Въ Парижѣ онъ еще долго вздыхалъ по ней и увѣрялъ себя, что онъ обожаетъ ее, что эта рана въ его сердцѣ никогда не заживетъ, что онъ несчастенъ навѣки; онъ писалъ ей и зналъ о ней изъ писемъ общихъ женевскихъ знакомыхъ, а въ маѣ 1815 года она прислала ему его портретъ и еще одну картину, висѣвшую въ ея комнатѣ, вѣроятно, нравившуюся ему, и подъ картиною было написано ея рукою: "Я буду слѣдовать за тобою всюду и лучше погибну, нежели разстанусь съ тобою". Онъ заперся тогда одинъ въ своей комнатѣ, и долго, со слезами на глазахъ, писалъ въ своемъ дневникѣ: "О, моя Амалія, о, мой единственный другъ, Маленъ былъ достойнѣе счастія, чѣмъ я, и въ самомъ дѣлѣ былъ счастливъ; онъ умеръ въ объятіяхъ своей возлюбленной. А я жалко растрачу свою жизнь вдали отъ тебя, вдали отъ тебя я закрою глаза, вдали отъ тебя перестанетъ биться это сердце, полное твоей добродѣтели и твоего очарованія, и холодныя души, безчувственныя сердца сложатъ въ гробъ мои холодные останки, не оросивъ ни единой слезою мой прахъ, а ты, прекрасный другъ, ты еще долго не будешь знать, что тотъ, кто любитъ тебя болѣе всего на свѣтѣ, уже не существуетъ!" По его образу жизни въ это самое время, по его интересамъ, совсѣмъ не видно, чтобы онъ страдалъ или вообще былъ углубленъ въ себя; напротивъ, онъ жилъ энергично и разнообразно, многое узнавалъ, каждый вечеръ проводилъ въ княжескихъ салонахъ, внимательно слѣдилъ за политическими событіями. Да и вообще сомнительно, любилъ-ли онъ когда-нибудь Амалію. Онъ любилъ сантиментальныя чувства, ту полноту, которую даетъ хотя бы надуманная влюбленность, любилъ интимныя бесѣды съ женщиной, словомъ, любилъ свои переживанія въ любви; это былъ тоже коррективъ къ разсудочности.
   Еще цѣлый годъ онъ помнилъ Амалію. Подъ 7 декабря 1815 года въ его дневникѣ записаны такія характерныя строки: "Что до меня, то я люблю, я обожаю Амалію. Я беру первую попавшуюся женщину, когда нужда того требуетъ, а на женщинъ вообще смотрю просто какъ на людей". Амалія неизмѣнно фигурируетъ въ его мечтахъ о швейцарской идилліи, которую онъ собирается устроить себѣ въ случаѣ неудачи своихъ патріотическихъ замысловъ: Амалія, вмѣстѣ съ природой, книгами и кружкомъ друзей, украсятъ его тихій закатъ.
   Онъ еще продолжалъ мысленно клясться въ вѣчной любви Амаліи, когда подвернулся ему другой случай, много рода.. Въ Парижѣ у знакомыхъ онъ встрѣтилъ хорошенькую и очень привлекательную молодую женщину, Генріету Рабюссонъ. Узнавъ, что она сдаетъ комнату, онъ рѣшилъ поселиться у нея, въ расчетѣ безъ труда добиться ея расположенія;, это была интрижка самаго незамысловатаго свойства. Генріета была пятый годъ замужемъ. Въ маленькомъ городкѣ Ганна, депаръ Алье, до сихъ поръ есть улица Рабюссонъ, а въ кабинетѣ мѣстнаго мэра виситъ портретъ генерала барона Жана Рабюссонъ. Этотъ Жанъ Рабюссонъ и былъ мужъ Генріеты. Восемнадцати лѣтъ, въ разгаръ войнъ революціи, сынъ мясника въ Ганна пошелъ въ военную службу и быстро выдвинулся необыкновенной храбростью, ловкостью и умомъ; сначала въ Рейнской арміи подъ начальствомъ Пишегрю, потомъ въ знаменитой "консульской гвардіи" онъ продѣлалъ всѣ походы революціи и Наполеона, былъ десятки разъ раненъ, почти искрошенъ при Эйлау (17 ранъ), дрался въ 1808 году въ Испаніи, въ 1809 въ= Германіи, въ 1812 въ Россіи, въ 1813 въ Саксоніи, и до послѣдняго часа вѣрою и правдой служилъ обожаемому императору, послѣ реставраціи ушелъ въ отставку, а во время Ста Дней снова сталъ подъ знамя Наполеона. Однако, когда Кривцовъ познакомился съ его семействомъ, Рабюссонъ уже служилъ Бурбонамъ: въ октябрѣ 1815 года онъ былъ назначенъ подполковникомъ второго конно-гренадерскаго полка королевской гвардіи. Онъ былъ женатъ съ 1811 года; одна изъ сестеръ Генріеты была за знаменитымъ живописцемъ Орасомъ Вернэ. Рабюсоону по долгу службы приходилось жить постоянно въ Версали, а Генріета съ мальчикомъ, лѣтъ трехъ, жила въ Парижѣ у двухъ незамужнихъ или вдовыхъ сестеръ. Генріета была, повидимому, значительно моложе мужа (Рабюссонъ родился въ. 1774 году).
   Въ серединѣ января (1816 г.) Кривцовъ переѣхалъ въ квартиру Генріеты и ея сестеръ. Я уже упоминалъ, какой планъ обходнаго движенія онъ составилъ себѣ: сестры набожны, онъ разыграетъ комедію постепеннаго обращенія на нуть вѣры,-- это расположитъ ихъ въ его пользу, онъ же увѣритъ Генріету, что ей обязанъ своимъ обращеніемъ, и тогда она, конечно, не устоитъ. Немедленно по переѣздѣ на новую квартиру онъ приступилъ къ дѣлу: просидѣлъ у хозяекъ цѣлый вечеръ, читая имъ, по ихъ. предложенію, какую-то скучнѣйшую книгу "о человѣческомъ сердцѣ". Ночью, за дневникомъ, его взяло раздумье. Чортъ знаетъ, какъ глупо! Мнѣ нужно заниматься, а я зря трачу время; присутствіе тѣхъ двухъ сестеръ раздражаетъ, меня и усиливаетъ мое возбужденіе; къ тому же сегодня я, кажется, далъ промахъ: взялъ слишкомъ сантиментальный тонъ,-- эдакъ я стану смѣшонъ. Онъ даетъ себѣ слово -- чрезъ двѣ недѣли бросить затѣю, если къ тому времени не успѣетъ вполнѣ. Пришла ему на мысль и Амалія, но онъ успокаиваетъ ея тѣнь: "О, Амалія, я люблю другую, но это любовь преходящая, человѣческая, ты же по прежнему занимаешь первое мѣсто въ моемъ сердцѣ" -- и снова клятвы о томъ, что, отслуживъ родинѣ, онъ принесетъ свою свободу къ ея ногамъ.
   Назидательныя чтенія продолжались,-- онъ предложилъ Генріетѣ объяснять ей сочиненія аббата Готье, въ, надеждѣ, что это сблизитъ ихъ. Генріета съ каждымъ днемъ нравится ему больше; она кротка, женственна, проста. Онъ проводитъ у хозяекъ почти всѣ вечера; онѣ. польщены тѣмъ, что онъ предпочитаетъ ихъ скромное общество великосвѣтскимъ салонамъ, и Генріета однажды выразила ему эту мысль. Онъ считаетъ комплиментъ заслуженнымъ только на половину, такъ какъ вѣдь имъ руководитъ корысть; впрочемъ, говоритъ онъ себѣ, безспорно самый выборъ дѣлаетъ мнѣ честь: онъ свидѣтельствуетъ о добромъ сердцѣ. Да и она вполнѣ заслуживаетъ любви, такъ что, если я и не достигну цѣли, все-таки я буду въ выигрышѣ, такъ какъ пріобрѣту дружбу прелестной женщины, которую тогда смогу еще больше уважать. Каждый разъ, уходя отъ нихъ, онъ чувствуетъ себя болѣе чистымъ; онъ ощущаетъ среди нихъ ароматъ добродѣтели, le parfum delа vertu; и это тоже немалый выигрышъ: "Я силюсь быть, лучше, чтобы понравиться имъ, и постепенно привыкаю къ этому. Такъ человѣкъ становится добродѣтельнымъ, вращаясь среди людей, внушающихъ любовь къ добродѣтели".
   Однако дѣло подвигалось туго -- они все время видѣлись при свидѣтеляхъ, и онъ больше успѣвалъ въ добродѣтели, чѣмъ въ любви. Однажды вышла политическая размолвка: сестры были рьяныя легистилистки, а онъ далъ волю своему либеральному паѳосу; но въ тотъ же вечеръ онъ былъ утѣшенъ знаменательнымъ восклицаніемъ Генріеты; въ пылу спора она сказала: "теперь я понимаю, что изъ-за политическихъ взглядовъ можно даже развестись съ мужемъ". Этотъ многообѣщающій намекъ распалилъ его;, два дня спустя онъ уже пишетъ: "вотъ оно опять, это проклятое чувство, которое столько разъ возмущало мой покой; да, я люблю!" Отнынѣ онъ уже все время говорить о любви, не стѣсняясь призрака Амаліи. Онъ становится нетерпѣливъ, особенно послѣ того, какъ она на денекъ съѣздила къ мужу,-- добивается свиданія наединѣ, ищетъ объясненія. Чрезъ три недѣли послѣ начала онъ уже не владѣетъ собою; добродѣтель забыта, грѣшная страсть его мучитъ, и снова, какъ годъ назадъ съ Амаліей, онъ упивается полнотою и силою своихъ чувствъ, о чемъ не безъ самодовольства распространяется въ своемъ дневникѣ. Онъ преслѣдуетъ Генріету, настигаетъ ее у знакомыхъ и, пользуясь темнотою, беретъ ее за руку, она жметъ его руку и говоритъ ему о своей симпатіи къ нему; въ присутствіи сестеръ онъ мимоходомъ бросаетъ намеки, которые только она можетъ понять, ищетъ ея взглядовъ, такъ что она со страхомъ переводитъ глаза на сестеръ -- не замѣтили ли онѣ. Наконецъ, потерявъ терпѣніе, не спавши наканунѣ всю ночь, онъ рѣшается идти напроломъ. Онъ сошелъ въ садъ, бывшій при домѣ; его цѣль была -- привлечь ее къ окну, и его ожиданіе оправдалось; съ первыхъ же словъ она сообщила ему, что откладываетъ свою поѣздку въ Версаль (она опять собиралась навѣстить мужа). Это извѣстіе сильно ободрило его; онъ хочетъ проникнуть въ ея комнату, она запрещаетъ ему, онъ настаиваетъ, и наконецъ, при содѣйствіи маленькаго Альфреда, добивается своего, входитъ къ ней, изъясняется въ любви, и -- о, счастье! убѣждается, что и она его любитъ. Правда, вначалѣ она была испугана, отняла у него свою руку, но онъ увлекъ ее своей пылкостью, и подъ конецъ уже онъ цѣловалъ ея руки, она жала его руку. Бѣдная женщина, повидимому, серьезно страдала; она увлеклась, и боялась своего чувства, и въ то же время жалѣла Кривцова. Она умоляла его подумать, какъ опасна можетъ быть для нихъ эта страсть; даже и ему стало жаль ея: онъ пишетъ въ дневникѣ, что рѣшилъ не употребить во зло ея довѣрчивости: "я хочу быть всѣмъ обязанъ только жару ея собственной страсти". Эдакій гурманъ!
   А на слѣдующій день, тутъ какъ тутъ -- мужъ пріѣхалъ изъ Версали, съ самаго утра. Въ сердцѣ Кривцова адъ, его чувства напряжены, какъ тетива; днемъ у него урокъ греческаго языка -- онъ почти не слушаетъ, на лекціи Андріе по психологіи онъ не можетъ принудить себя ко вниманію. Наконецъ, мужъ уѣхалъ, стало легче. Теперь дѣло быстро пошло къ развязкѣ; но въ ту самую минуту, когда оставался только шагъ до побѣды, Кривцовъ вдругъ, какъ Подколесинъ, стремглавъ кинулся -- только не въ окно, а въ пучину добродѣтели. Онъ попросилъ свиданья, она не только согласилась, но даже приблизила срокъ; онъ провелъ съ нею наединѣ два часа, и тутъ-то, послѣ свиданья, озарила его эта мысль. "Какъ искренно она говорила со мною! И я обману ея довѣріе? Боже, мои глаза открываются, мое сердце опять стало доступно добродѣтели, оно слышитъ ея голосъ. Мнѣ смутить покой, нарушить счастье этого небеснаго созданія? мнѣ внести разстройство въ эту семью, принявшую меня такъ гостепріимно? Нѣтъ, нѣтъ! Страсть моя велика, но что же и есть добродѣтель, какъ не жертва долгу? Она предлагала мнѣ свою дружбу, завѣряла меня въ уваженіи мужа, она умоляла меня не губить ее. И я употреблю во зло ея довѣрчивость? О, небо! это твой голосъ! Да, я добродѣтеленъ, сладость такого поступка вознаграждаетъ меня... Я знаю всю цѣну моей жертвы, но меня поддерживаетъ добродѣтель, ея дыханіе меня живитъ -- я достоинъ дружбы Генріеты!".
   Нѣтъ никакого сомнѣнія (это видно будетъ и изъ дальнѣйшаго), что Кривцовъ не любилъ Генріеты, а былъ только возбужденъ страстью къ ней. Его добродѣтельное рѣшеніе было вызвано прежде всего страхомъ: юнъ увидѣлъ, что молодая женщина не на шутку влюблена, и это его обезпокоило; да и мужъ былъ слишкомъ на-лицо; свяжешься, потомъ не выпутаешься,-- или, какъ говорилъ Подколесинъ: "однако-жъ, что ни говори, а какъ-то даже дѣлается страшно". Но характерно, чѣмъ онъ себя обуздалъ: добродѣтелью; сознавать себя добродѣтельнымъ было для него такъ сладко!
   Разумѣется, плотина не выдержала и трехъ дней. Три дня послѣ рѣшенія онъ былъ грустенъ, ничего не могъ дѣлать, не находилъ себѣ мѣста, и каждый вечеръ проводилъ у сестеръ. Онъ не устоялъ, чтобы не похвастать: улучивъ минуту, онъ сказалъ Генріетѣ, что пріобрѣлъ новое право на дружбу всѣхъ честныхъ людей,-- но не сказалъ, чѣмъ. Потомъ онъ самъ нашелъ, что это было плоско. Чрезъ два дня онъ опять имѣлъ съ нею двухчасовое свиданіе, и добродѣтель поколебалась; онъ размышляетъ о томъ, какъ хороша была бы жизнь, если бы можно было любить безпрепятственно. Генріета, повидимому, уже готова была сдаться: "Какъ она предается, прелестная! какая довѣрчивость! какъ я торжествую надъ всѣми сомнѣніями въ душѣ моей маленькой святоши!" Были и объятія, и она напомнила ему Амалію, когда спросила: не дурно ли это? Спустя нѣсколько дней ей пришлось поѣхать къ мужу на нѣкоторое время. Кривцовъ крѣпился-крѣпился, и въ одно прекрасное утро явился въ Версаль. Мужъ скоро ушелъ, они остались одни; она была испугана и взволнована; произошелъ рѣшительный разговоръ: она говорила о томъ, какъ она несчастна, полюбивъ его, но что она не можетъ измѣнять своему долгу и потому рѣшила подавить въ себѣ страсть. Онъ спросилъ, чего она требуетъ отъ него, она въ отвѣтъ: чтобы мы больше не видались; тогда онъ, "увѣренный въ результатѣ", какъ онъ пишетъ въ дневникѣ, "притворился" (это тоже его слово) омертвѣлымъ отъ горя: закрылъ лицо руками, проговорилъ прерывающимся голосомъ: Vous serez obéie, Madame, и когда она взяла его руку и прижала къ своему сердцу -- оно сильно билось,-- онъ отнялъ свою руку. Потрясенная его видомъ и раздирающимъ молчаніемъ, она со слезами принялась успокаивать его, отказалась отъ своего требованія и просила только, чтобы онъ ее пощадилъ,-- а онъ продолжалъ сосредоточенно молчать, "изображая страданіе". Потомъ онъ осматривалъ городъ, потомъ обѣдали, мужъ занималъ ихъ разсказами о своихъ походахъ и ранахъ; потомъ она на минутку спровадила мужа, и они обнялись, а вечеромъ полилъ проливной дождь, мужъ приглашалъ его ночевать у нихъ, но она не хотѣла этого, и онъ уѣхалъ.
   Дальше пошло все такъ-же. Два дня спустя онъ опять пріѣхалъ въ Версаль, отвелъ подозрѣнія мужа какой-то выдумкой и пробылъ три часа, причемъ она впервые сама поцѣловала его. Потомъ она вернулась въ Парижъ, онъ бросилъ въ почтовый ящикъ письмо къ ней и радовался: "Какъ удобна такая домашняя почта! Это прелесть". Она отвѣчала ему холодно, тоже письмомъ; за это онъ рѣшилъ наказать ее: сказался больнымъ, легъ, ничего не ѣлъ, кромѣ бульона: "у меня планъ на три дня" -- онѣ будутъ думать, что онъ очень боленъ, и она узнаетъ объ этомъ. Она въ самомъ дѣлѣ узнала и была печальна, особенно когда онъ при встрѣчѣ обошелся съ нею холодно; онъ опять написалъ ей письмо, очень холодное -- "мнѣ жаль ее огорчать, но надо ее проучить,-- это. будетъ на пользу"; и точно, она отвѣчала ему съ нѣжностью, извиняясь и приглашая зайти къ ней. Роли давно перемѣнились; теперь она горѣла, ревновала его къ памяти Амаліи и Каролины, упрекала его, что онъ такъ веселъ, жаловалась, что онъ мало ее любитъ, и вмѣстѣ запрещала себя любить. А онъ, видя ея страсть, становился все холоднѣе и находилъ, что она не вытѣснила изъ его сердца Амалію. Свиданій онъ теперь имѣлъ сколько угодно, вообще дѣло дошло до того, что для окончательнаго успѣха ему недоставало только случая, котораго, конечно, не долго пришлось, бы ждать. А онъ и хотѣлъ, и трусилъ; то онъ цинично заявляетъ, что не хочетъ толкнуть ее къ послѣднему шагу ложными увѣреніями, потому что желаетъ "ощущать, насколько возможно, прелесть добродѣтели даже въ самомъ порокѣ", то опять, послѣ того, какъ она на колѣняхъ умоляла его о пощадѣ,-- сурово рѣшаетъ отказаться отъ нея, и тогда опять -- "о, добродѣтель, сколь сладостно пожинать твои плоды", и прочее. Такъ тянулись недѣли; онъ пишетъ уже откровенно: "Теперь я безъ сомнѣнія могъ бы до'биться всего, но стоитъ ли? за минутное удовольствіе пришлось бы, можетъ быть, заплатить, безчисленными непріятностями". Онъ тяготится ею, хотѣлъ бы уже быть внѣ Парижа: "это мнѣ надоѣло". Генріета, тѣмъ временемъ переѣхавшая отъ сестеръ на другую квартиру съ мужемъ, бѣдняжка, слегла отъ огорченія. Онъ навѣщаетъ ее, убѣждаетъ быть благоразумной и даетъ обѣщанія, "о которыхъ самъ знаетъ, что не можетъ ихъ исполнить": у него уже все приготовлено къ отъѣзду. Она узнаётъ объ его отъѣздѣ, и не отъ него, только за 4--5 дней, и пишетъ ему письмо. Наконецъ, онъ приходитъ къ ней прощаться, находитъ ее все еще въ постели; она сдерживаетъ себя при мужѣ, Кривцовъ съ разрѣшенія мужа обнимаетъ ее -- ея щеки влажны, и мужъ, провожая его, говоритъ ему, что она плакала. Зачѣмъ юнъ мучилъ бѣдную женщину? зачѣмъ разрушилъ ея покой, можетъ быть, надолго, можетъ быть, навсегда? Нечего говорить, что онъ не огорченъ разлукой съ нею, напротивъ -- радъ, что развязался; но хоть бы одно слово сожалѣнія о ея горѣ и ея судьбѣ! Она останется для него только воспоминаніемъ о пріятномъ эпизодѣ его жизни, о женщинѣ, "которая утѣшила, меня въ потерѣ Амаліи и бросила нѣсколько цвѣтковъ на мой жизненный путь".
   Такъ странно сочетались въ Кривцовѣ разсудочность и чувствительность, не проникая одна другую, а чередуясь изо дня въ день или механически слипаясь въ одномъ моментѣ, какъ слои картона. Секретъ въ томъ, что обѣ были наносныя -- и разсудочность и чувствительность: пышные оранжерейные цвѣты съ слабыми корнями.
   А подъ холеными цвѣтами была русская почва, было-то, что мы отчасти уже видѣли и чего еще больше увидимъ: былъ врожденный большой эгоизмъ и барство, требующее себѣ широкаго размаха, былъ сильный, властный, крутой нравъ съ замашками самодура и взрывами дикаго бѣшенства.
   Но культура ума все-таки не прошла безслѣдно для Кривцова. По возвращеніи въ Россію онъ сразу и по праву займетъ здѣсь видное мѣсто въ передовомъ ряду образованнаго общества. Пусть идеи, убѣжденія, усвоенныя имъ на Западѣ, будутъ имъ тотчасъ выброшены за бортъ, но западная выучка развила и обогатила знаніями его прирожденный большой умъ, дала ему широкій и просвѣщенный кругозоръ; она прочно привила ему умственный интересъ и вкусы культурнаго человѣка, такъ что онъ уже до конца своей жизни не станетъ равнодушенъ къ книгѣ, къ мысли, къ искусству, и никогда не погрязнетъ въ пошломъ и неряшливомъ бытѣ тогдашняго русскаго дворянства; наконецъ, и это было, можетъ быть, самымъ цѣннымъ вкладомъ въ русскую жизнь, культура укрѣпила въ немъ его, тоже, кажется, врожденное, чувство своей личности. Онъ говоритъ однажды, что его любимое время для прогулокъ -- сумерки, потому что никогда такъ ясно не ощущаешь своего "я". Это очень важная черта, общая ему, "прочемъ, со всѣми развитыми людьми его поколѣнія: онъ любитъ жить внутри себя и чувствуетъ себя внутренно богатымъ. Оттого онъ такъ любитъ и свою умозрительную работу, и свои эмоціи, и оттого такъ ребячески хвастаетъ своими умственными принципами: они дѣйствительно непосредственно радуютъ его. Отсюда же и его высокое чувство своего достоинства и своей общественной цѣнности, выражавшееся, между прочимъ, въ его неумѣренной притязательности. Какъ ни лакомъ онъ позднѣе до власти, почестей, денегъ,-- онъ способенъ унижаться ради нихъ только до извѣстнаго предѣла; онъ вымогаетъ милости съ гордо поднятою головою, а когда замѣтитъ, что его достоинству грозитъ серьезный уронъ, онъ найдетъ въ себѣ силу порвать унизительныя цѣпи и зажить независимо. Все это мы увидимъ дальше.
   А теперь еще два слова о Генріетѣ. По волѣ случая, въ то самое время, когда я въ Москвѣ писалъ эти страницы о ея романѣ съ Кривцовымъ, гдѣ-то во Франціи подполковникъ Дюваль работалъ надъ біографіей ея мужа. Эта біографія вышла въ 1911 году; въ ней говорится и о Генріетѣ. Въ февралѣ 1912 года случайно просматривая свѣжую книжку "La Nouvelle Revue", я съ удивленіемъ встрѣтилъ здѣсь имя: Henriette Rabusson, née Pujol: это былъ пересказъ той біографіи ея мужа. Отсюда и заимствованы приведенныя выше свѣдѣнія о Рабюссонѣ. Здѣсь же сообщается, что Рабюссонъ дожилъ до 1848 года, что ихъ сынъ былъ военнымъ, что небезызвѣстный современный французскій писатель Анри Рабюссонъ, чьи романы изъ года въ годъ печатаются въ "Revue des Deux-Mondes",-- внукъ Генріеты, и что ея правнукъ, лейтенантъ въ 25-мъ драгунскомъ полку, только что женился на внучкѣ Коримзара, лейбъ-медика великаго Наполеона {Книга Дюваля озаглавлена: Les levées départementales dans l'Allier 2 vol., éd. Plon-Nourrit, Paris, 1911--1912; статья въ "La Nouvelle Revue", No 100, 15 Février 1912.-- Gilbert Stenger, Un bourbonnais célèbre. Le général baron Jean Rabusson.}.

М. Гершензонъ.

"Современникъ". Кн. VII. 1912

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru