Герцен Александр Иванович
Рассказы о временах меровингских

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

А. И. Герцен

Рассказы о временах меровингских

   А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах.
   Том второй. Статьи и фельетоны 1841--1846. Дневник 1842-1845
   М., Издательство Академии Наук СССР, 1954
   Дополнение:
   Том тридцатый. Книга вторая. Письма 1869--1870 годов. Дополнения к изданию.
   М., Издательство Академии Наук СССР, 1965
   

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ

   Известность Огюстина Тьерри, столь справедливо заслуженная новым его взглядом на события французской истории и увлекательным рассказом самих событий, давно дошла до нас; но на этом поверхностном знакомстве мы и остановились; ни одно сочинение Огюстина Тьерри не переведено еще на русский язык. Положим, что его "Письма об истории Франции", его "Десятилетние исторические труды" для нашей публики слишком специальны и отчасти лишены интереса, потому что обсуживают и разрешают вопросы, не возникавшие в ней и к которым она равнодушна; но его "Завоевание Англии норманнами" и "Рассказы о временах меровингских", изданные в прошлом году,-- великие, обширные эпопеи, в которых события и индивидуальности воссоздаются с какой-то художественной рельефностью, в которых давнопрошедшие века выходят из могилы, стряхают с себя пыль и прах, обрастают плотию и снова живут перед вашими глазами; эти эпопеи имеют интерес всеобщий, как художественные реставрации Вальтера Скотта, как мрачные портреты Тацита. Желая передать в "Отечественных записках" несколько рассказов о Меровингах, мы обращаем внимание читателей на чисто повествовательный характер исторических сочинений Опостина Тьерри -- в этом тайна его чрезвычайного успеха, в этом свидетельство его ясного сознания французского духа и его симпатия с ним; он остался верен ему, несмотря на общее увлечение молодой школы к теоретическим мудрованиям в истории, он писал рассказы, а не философствования по поводу истории (как, например, Мишле). Истинная, единая философия, философия-наука не дается еще французам, и эклектизм Кузеня -- так же мало философия, как пространное опровержение его, написанное, может быть, сильнейшей спекулятивной головой, какая теперь есть налицо во Франции, Пьером Леру {Réfutation de l'éclectisme, où se trouve exposée la vraie définition de la philosophie etc. par P. Leroux. 1839. Paris.}. Где нет философии как науки, там не может быть и твердой, последовательной философии истории, как бы ярки и блестящи ни были отдельные мнения, высказанные тем или другим {Например, множество чрезвычайно верных и глубоких мыслей у Бюше; в статьях "Новой энциклопедии", издаваемой Леру, в прежнем "Revue Encyclopédique" и в многих других сочинениях.}, Тьерри, повторяем, остался верен французскому духу: он рассказывает былое прошедших веков, внося в рассказ свой всю живость и увлекательность француза, и, несмотря на то, что каждая строка его повествований твердо опирается на множестве цитат и ссылок, рассказы его существуют самобытно и независимо от них; все материалы сплавились в нечто органически живое, в свободное художественное произведение в мощном горниле таланта, и нигде не осталось "запаха лампы", несмотря на то, что много масла было сожжено им в продолжение двадцатилетних глубочайших изысканий и трудов. Для того, чтоб оценить всю прелесть его рассказа, поставьте рядом с ним какого-нибудь Капфига: он, в сравнении с Тьерри, вам покажется несчастной кариатидой, раздавленной множеством материалов, актов; жалким тружеником, выписывающим там и сям по странице; и как бы выписки его ни были занимательны сами в себе, весь труд мертв, все вместе -- сухая компиляция. Не говоря уже о том, что одно глубочайшее изучение своего предмета, жизнь в нем могла сообщить рассказу Тьерри его одушевление и верность, надобно припомнить, что для него изучение истории имело современный, живой, общественный интерес: он принялся за древнюю Францию, чтоб уяснить себе тяжкие вопросы о новой Франции, в которой он жил и для которой жил {См. в "Dix ans d'études historiques", par A. Thierry, предисловие и в особенности статьи, писанные от 1819 до 1821 года.}. Такое направление сообщило еще более энергии его труду, и в самом направлении этом он опять находится в той области, где француз дома и полон поэзии. Но не думайте, чтоб он внес какую-нибудь arrière pensée {затаенную мысль (франц.).-- Ред.}, какую-нибудь свою задушевную теорийку в свои исследования (как некогда Буленвилье, Мабли и проч.),-- для этого он слишком учен, слишком талантлив, слишком добросовестен.
   Самая личность Тьерри занимательна. Страдалец науки, он потерял зрение в 1826 году от беспрерывных занятий; рушились все его предприятия, все замыслы; горесть начинала овладевать им, как вдруг явился юный, тогда еще безвестный помощник, заменивший ему с теплою симпатией глаза и руку; посредством его слепец помирился с мраком {"J'avais fait amitié avec les ténèbres" <"Я подружился с мраком" -- франц.>, говорит Тьерри. Какое умилительное, кроткое выражение! ("Dix ans". Préface).}; имя этого юноши впоследствии сделалось довольно громко, и бедному Тьерри пришлось плакать на его могиле: то был известный Арман Каррель. Когда историк возобновил свои занятия, болезненный организм его еще раз объявил войну духу, совершенно больной и изнеможенный, он должен был оставить Париж; но болезни не победили его. Вот что писал он в местечке Везуль 10 ноября 1834: "Если интересы науки считать наряду с великими национальными интересами, то я дал родине все, что может дать ей солдат, изувеченный на поле битвы. Какова бы ни была участь моих трудов, пример этот не должен погибнуть; пусть он будет уликой против нравственного изнеможения -- этой язвы нового поколения; пусть укажет он на прямую дорогу жизни кому-нибудь из этих расслабленных, жалующихся на недостаток верований, не знающих, куда деться, где найти любовь и убеждения... Разве в науке нет убежища, пристани, надежды? С нею не так тягостно идут дурные дни, с нею жизнь употреблена благородно... Слепой и страждущий безнадежно, я могу свидетельствовать, и моему свидетельству должно дать веру: есть в мире нечто драгоценнее материальных наслаждений, богатства, самого здоровья -- любовь к науке". И эта благородная любовь настолько восторжествовала над мраком и недугами, что в 1840 году вышли две изящные книжки "Рассказов о временах меровингских", которые Тьерри твердо намерен продолжать. Единодушные рукоплескания целой Франции встретили новый труд историка; Франция щедро наградила страждущего инвалида науки -- об этом писали во всех газетах. Отрывки из "Рассказов" были напечатаны в его "Dix ans" и в "Revue de Deux Mondes" {No du 15 Décembre de 1833 et du 15 Juillet 1834 франц.>.}. На этот раз мы предлагаем "первый рассказ" по исправленному и дополненному тексту вновь вышедшей книги. Сверх того, нам казалось необходимым присоединить к рассказу письмо Тьерри к издателю "Revue de Deux Mondes", чтоб разом поставить читателя на ту течку зрения относительно времен меровингских, с которой всего правильнее должен осветиться ряд следующих картин. Вот это письмо {No du 15 Août 1833 франц.>. Оно не перепечатано в его "Récits", и не было в том нужды после его пространной и прекрасной диссертации "Considérations sur l'histoire de France", служащей как бы введением к ним.}:
   "М. г. С давнего времени утвердилось и распространилось до пошлости мнение, что нет периода в нашей истории бесплоднее и запутаннее периода меровингского. О нем говорят наскоро, сокращают его, скользят по нем без малейшего зазрения совести. Мне кажется, в этом пренебрежении больше лени, нежели истины, и если отчасти справедливо, что история Меровингов запутана, то уж вовсе несправедливо, что она бесплодна. Напротив, это время исполнено происшествий резких, личностей выразительных, случаев драматических, так что затруднение собственно сводится на приведение в порядок огромного количества материалов. Вторая половина шестого столетия в особенности богата интересами для современных историков и читателей -- потому ли, что то было время начального смешения между туземцами и победителями, запечатлевшего ее поэтическим характером, или она так оживлена для нас простосердечным летописцем своим, Георгием-Флоренцией -- Григорием, известным под именем Григория Турского. В самом деле, надобно спуститься до времен Фруасара, чтоб найти повествователя, который мог бы равняться ему в искусстве драматически выводить людей на сцену. В его рассказах, иногда забавных, иногда печальных, но всегда истинных и оживленных, выставляются перепутанными и смешанными все борьбы, все противоположности племен, сословий, состояний, вызванных в Галлию франкским завоеванием. Это галерея картин и изваяний, в беспорядке расположенных; это древние народные песнопения, случайно собранные вместе и следующие друг за другом без всякого порядка; но из них рука искусная может образовать великую поэму. Григорий Турский и его современники, одним словом, прекрасный предмет для художественного и исторического произведения
   Если я не осмеливаюсь предпринять этого труда во всей его обширности, если вся поэма выше сил моих, я могу по крайней мере обещать вам несколько эпизодов, несколько отрывков, которые дадут истинное понятие о странном смешении людей и фактов, наполняющем период меровингский. Мое дело будет -- собрать рассеянные, не связанные между собою случаи и подробности и составить из них массы повествований. Быт королевский, внутренняя жизнь их дворцов, буйство вельмож и насилия, междоусобные войны и войны частные, коварная мятежность галло-римлян и дикая необузданность варваров, дух возмущения и самоуправства, распространенный даже за стены женских монастырей,-- вот картины, которые я хочу набросать по современным памятникам и которых совокупность должна восстановить Галлию шестого века. Я изучу до малейших подробностей судьбу исторических лиц, буду следовать за ними через все фазы их существования и постараюсь дать реальность и жизнь тем, которые были наиболее оставлены в тени новейшею историей. Наконец, над всеми ими будут господствовать три индивидуальности, типически выражающие свой век: Фредегонда, Еоний Муммол и сам Григорий Турский; Фредегонда -- идеал первоначального варварства без всякого сознания добра и зла; Муммол -- образованный человек, который по доброй воле развращается в варварство для того, чтоб быть своевременным; Григорий Турский -- человек прошедшего, но прошедшего лучшего, нежели тягостное настоящее, верное эхо скорбных звуков, исторгавшихся у благородных сердец при виде гибнущей цивилизации!"
   

РАССКАЗ ПЕРВЫЙ {*}

Сыновья Хлотера; их характер.-- Браки.-- Галесвинта. (561--568)

   {* Мы сочли вовсе излишним переводить и перепечатывать здесь множество выносок, указаний на источники: все это было бы необходимо в полном издании на русском "Рассказов" Тьерри. Ссылки и указания Тьерри поверены учеными, к которым ближе предмет этой книги. Нам уж нечего поверять их.}
   
   В нескольких милях от Суассона, на берегу маленькой речки, находится деревня Брен. Она была в VI веке одною из тех обширных ферм, в которых короли франкские держали свой двор, предпочитая их лучшим городам Галлии. Королевское жилище того времени вовсе не имело воинственного вида замков средних веков; оно состояло обыкновенно из большого здания, окруженного портиками римской архитектуры, которые иногда строились из тщательно выглаженного дерева и украшались изваяниями, не вовсе лишенными красоты. Возле главного корпуса располагались в порядке жилища придворных римского и варварского происхождения -- начальников дружин, которые, по германскому обычаю, отдались с своими войсками в truste короля, т. е. обреклись ему в особенное вассальство и верность. Другие домы, гораздо меньшие, были заняты многочисленными семействами ремесленников и ремесленниц, от золотых дел мастера и оружейника до ткача и веревочника, от золотошвейки до пряхи.
   По большей части семейства эти были галльского происхождения: они или родились на земле, взятой королем для себя при разделе завоевания, или насильно привезены из какого-нибудь соседственного города для населения королевского владения; судя по физиономии собственных имен, были также между ими германцы и другие варвары, дети работников и прислужников, пришедших за_ дружинами победителей. Все эти семьи, какого бы ни были происхождения и чем бы ни занимались, состояли в одном разряде и означались одним именем liti на тевтонском языке и fiscalini (т. е. принадлежащие фиску) на латинском. Сверх того, в королевской ферме были разные хозяйственные заведения, конские заводы, скотные дворы, овчарни, амбары, домы земледельцев и хижины рабов; такая ферма была довольно похожа на древнегерманскую деревню в большом размере. В самом выборе местоположения было что-то напоминающее зарейнские виды. По большей части фермы находились на опушке, а иногда в самой глуши дремучих лесов, остаткам которых мы еще доселе удивляемся.
   Брен было любимое местопребывание Хлотера, последнего из сыновей Хлодовига, даже после смерти его трех братьев, доставившей ему королевскую власть над всей Галлией. Тут он берег и охранял в потаенной комнате свои сундуки с тремя запорами, где лежали его богатства, золотые монеты, сосуды и драгоценные вещи; тут совершал он главнейшие действия королевской власти; сюда собирался синод епископов из галльских городов; здесь принимал он послов чужестранных и здесь председательствовал большим собранием народа франкского, сопровождаемым празднествами, сохранившимися в народной памяти тевтонского племени,-- празднествами, на которых подавались целиком зажаренные вепри и лани и где открытые бочки с вином занимали четыре угла залы. Пока Хлотера не вызывала вдаль война с саксонами, бретонами пли с септиманийскими готами, он переезжал из одной фермы в другую, из Брена в Аттиньи, из Аттиньи в Компьен, из Компьена в Вербери, потребляя поочередно разные приготовленные в них запасы и занимаясь охотой, рыбной ловлей, плаваньем с своими лейдами. При этих объездах он набирал себе множество любовниц из дочерей фискалинов, и часто без малейшего затруднения любовницы делались его супругами и королевами.
   Таким образом Хлотер, которого браки нелегко пересчитать по порядку, женился, между прочим, на девушке самого низкого происхождения, Ингонде, не отказываясь однако от развращенных привычек своих, которые Ингонда сносила с покорностию жены и рабыни. Он очень любил ее и жил с нею в совершенном ладу; однажды она сказала ему: "Король и господин мой взыскал меня своей милостью, призвав на разделение ложа; он довершил бы эту милость, исполнив смиренную просьбу рабы своей: у меня есть сестра Арегонда в числе королевской прислуги; выдай ее замуж за храброго и богатого человека, чтоб мне не приходилось больше краснеть за нее". Просьба эта подстрекнула любопытство короля; он в тот же день отправился в то поместье, где жила Арегонда, занимаясь каким-нибудь женским ремеслом того времени -- тканьем или крашеньем материй. Хлотер, находя ее по крайней мере не хуже сестры, взял ее с собою, водворил в королевских покоях и назвал супругой. Через несколько дней он возвратился к Ингонде и сказал ей, с видом лукавого добродушия, равно свойственного его характеру и народному характеру германцев: "Милость, которую ты испрашивала, исполнена. Я искал для твоей сестры человека богатого и мудрого, но не нашел никого лучше себя. Узнай же, что я сделал ее своей супругою, и, вероятно, это не будет тебе противно".-- "Пусть воля супруга моего совершается беспрекословно,-- отвечала Ингонда, не обнаруживая волнения и не теряя обычного своего терпения и самоотвержения,-- лишь бы он меня, рабу свою, не лишил своих милостей".
   В 561 году, после похода против одного из своих сыновей, которого восстание Хлотер наказал, приказав его сжечь с женою и детьми, он с спокойной совестью и беззаботно возвратился в свой бренский дом. Тут он занялся приготовлением большой осенней охоты, которая была некоторого рода торжеством у франков, и, наконец, отправился, окруженный толпою людей, лошадей и собак, в кюизский лес, которого бедные, жалкие остатки представляют ныне леса компьенские. Среди усиленных трудов и усталости от занятий, не свойственных его летам, он занемог лихорадкой, велел себя свезти в ближнее поместье и умер там после пятидесятилетнего царствования. Его сыновья, Гариберт, Гонтрамн, Гильперик и Сигеберт, провожали тело отпа до Суассона, воспевая псалмы и неся восковые факелы.
   Едва окончились похороны, как Гильперик (третий из четырех братьев) поскакал в Брен, отнял у приставов ключи от сокровищ и овладел ими. Сделавшись хозяином всех богатств, собранных отцом, он начал с того, что разделил часть их начальникам дружин и воинам, жившим в Брене и скрестнсстях. Воины тотчас присягнули ему, клавши руки свои в его руки, и провозгласили его конингом (королем), обещаясь следовать за ним повсюду. Он повел их прямо в Париж, прежнее местопребывание Хлодовига I и впоследствии столицу королевства старшего сына его, Гильдеберта.
   Может быть, Гильперик сопрягал мысль какого-нибудь первенства с обладанием города, в котором некогда жил победитель Галлии, а может быть, у него было только в предмете завладеть императорским дворцом, занимавшим большое пространство земли своими зданиями и садами на левом берегу Сены. Это предположение очень вероятно, потому что замыслы франкских королей никак не шли далее личной и непосредственной добычи. К тому же Гильперик, хотя и сохранил в характере своем резкие черты германского варварства, страсти необузданные, душу безжалостную, однакож имел и некоторые римские наклонности: он любил строить, любил ходить на игрища, даваемые в деревянных цирках, и, сверх всего этого, имел претензию быть грамматиком, теологом и поэтом. Его латинские стихи, в которых редко соблюдались правила просодии и метра, находили горячих поклонников между галльскими дворянами, которые, трепеща от страха, рукоплескали им, восклицая, что знаменитый сын Сикамбров победил в изяществе языка детей Ромула и что поток Вагальский превзошел славою Тибр.
   Гильперик вошел в Париж без всякого сопротивления и занял своими воинами башни, которыми защищались мосты через Сену, тогда окружавшую город. Но когда весть о происшедшем дошла до его братьев, они соединились, чтоб воспротивиться слишком самовластным распоряжениям Гильперика, и быстро пошли к Парижу с силами, далеко превышавшими его силы. Гильперик не осмелился противостать им и решился подчиниться полюбовному разделу. Галлия и большая часть Германии были разделены жребием, подобно тому как было за полвека при разделении Хлодовигова наследия между его детьми. Составились четыре доли, соответствующие, с некоторыми изменениями, четырем странам, называвшимся: королевство Парижское, королевство Орлеанское, Неустрия и Аустразия.
   Гариберт получил по жребию долю своего дяди Гильдеберта -- королевство Парижское, простиравшееся от севера на юг и заключавшее в себе Санлис, Мелюн, Шартр, Тур, Пуатье, Сент, Бордо и города пиренейские. Гонтрамн получил с уделом дяди Хлодомира, Орлеанским королевством, Бургундию от Саоны и Вожжь до Альпов и Провансальского моря. Удел Гильперика состоял из владений его отца -- королевства Суассонского, которое франки называли Неостеррик (Западное королевство) и которое имело пределами на север Эско (Шельду), на юг Лоару. Наконец, Восточное королевство, Остер-рик, пало на долю Сигеберта; оно заключало в себе Оверн, весь северо-восток Галлии и Германии до земель саксонских и славянских. Кажется, за основание дележа было принято число городов, потому что, независимо от странности такого территориального раздела, оно усложнено множеством чересполосных владений, в которых никак себе нельзя дать отчета. Руан и Нант принадлежали к королевству Гильперика; а Авранш и Марсель находились во владении Гариберта; Гонтрамн владел Авиньоном; наконец, Суассон, столица Неу-стрии, была как взаперти между городами Сенлис и Mo, Лаон и Реймсом, принадлежавшим к королевствам Парижскому и Аустразийскому.
   Когда жребий назначил удел каждому, братья присягнули на святых мощах довольствоваться своими участками и не домогаться ни силой, ни хитростью захватывать чужое. Клятва эта весьма скоро была нарушена. Гильперик, пользуясь отсут ствием брата Сигеберта, воевавшего в Германии, напал невзначай на Реймс, овладел им и еще некоторыми городами. Но недолго пользовался он своей победой. Сигеберт, возвратившись из-за Рейна победителем, отобрал у брата город за городом и, преследуя его до стен суассонских, разбил там и силою вошел в столицу Неустрии. Тут они примирились я снова поклялись ничего не предпринимать друг против друга; это совершенно в духе варварства: пыл бешеный, неистовый и тотчас проходящий. Эти два брата были буйны, мстительны и воинственны, в то время как старшие их братья, Гариберт и Гонтрамн, более смирные, любили покой. Вместо грубой и воинственной наружности своих подданных король Гариберт принимал спокойный и несколько тяжелый вид судей, творивших расправу по римским законам в галльских городах. У него были даже притязания на сведения в законах, и никакая лесть не нравилась ему более похвалы его искусству разбирать запутанные судебные дела, равно как и искусству говорить свободно по-латине, несмотря на германское происхождение. В характере короля Гонтрамна, по странной противоположности, соединялись манеры кроткие и почти священнические с припадками внезапного бешенства, вполне достойного лесов Германии. Однажды, отыскивая потерянный на охоте рог, он заставил пытать множество свободных людей; другой раз он велел казнить благородного франка, подозревая, что он убил буйвола на королевской земле. В минуты хладнокровия, напротив, в нем было какое-то чувство порядка, проявлявшееся всего более в его религиозном усердии и в повиновении епископам -- этим живым законам того времени.
   Совсем иначе поступал король Гильперик. Полудикий вольнодумец своего рода, он повиновался только своей воле, даже в тех случаях, когда дело шло о догматах католической церкви. Власть духовенства ему казалась невыносимой, и он всегда с особенным удовольствием уничтожал завещания, сделанные в пользу монастырей или церквей. Поведение епископов было вечным предметом его насмешек. Ненависть его еще более усиливалась от беспрерывного возрастания церковных богатств и влияния епископов по городам, где к ним перешла, со владычества варваров, большая часть прав прежних муниципальных властей; и тем сильнее была зависть его, что он не находил средств оттягивать себе эти права. Жалобы, вырывавшиеся иногда у него в негодовании, не без смысла. "Наш фиск беднеет,-- говаривал он,-- наше достояние переходит к церквам! В городах царствуют одни епископы".
   Все сыновья Хлотера I, исключая меньшего, Сигеберта, были чрезвычайно невоздержны; они почти никогда не довольствовались одной супругой, покидали без малейшего угрызения совести жену, с которой только что вступили в брак, потом, по первому капризу, снова возвращали ее. Набожный Гонтрамн не реже своих братьев менял жен и имел любовниц, в числе которых была Венеранда, дочь галла, приписанного к фиску. Король Гариберт взял себе в любовницы разом двух сестер чудной красоты, находившихся в услужении его жены Ингоберги. Одна называлась Марковефа и была монахиней, другая Мерофледа -- обе дочери ремесленника, занимавшегося выделкою шерсти, варвара происхождением и лита королевского владения. Ингоберга, ревнуя своего мужа, делала все возможное, чтоб отвлечь его от любовниц,-- но не успела. Не смея ни притеснять, ни удалить соперниц, она выдумала хитрость для того, чтоб отвратить короля от недостойной его связи, призвала отца молодых девушек и заставила его середь двора чесать шерсть: в то время, как он, в простоте душевной, ревностно занимался своей работой, чтоб показать свое усердие, королева, стоявшая у окна, позвала мужа. "Поди сюда,-- говорила она, -- посмотри, какую новость я тебе покажу". Король подошел и, не видя ничего, кроме работника, чесавшего шерсть, рассердился, находя шутку глупою. Вышло жестокое объяснение между супругами, окончившееся совсем против ожидания королевы: король прогнал ее и женился на Мерофледе. Но вскоре, находя, что ему мало одной жены, он дал торжественно титул королевы и супруги какой-то Теодегильде, дочери пастуха. Через несколько лет Мерофледа умерла, и король поспешил жениться на сестре ее Марковефе, нарушая таким образом вдвойне церковные постановления, как двоеженец и как вступивший в брак с женщиною, принявшею монашеское покрывало. Святой Жермен, епископ парижский, требовал расторжения брака, но король решительно отказался от повиновения и был отлучен. Но тогда еще не наступило время, когда дикая гордость потомства завоевателей должна была склоняться пред строгой властью церкви. Гариберт, не обращая никакого внимания на отлучение, спокойно остался с двумя женами своими.
   Гильперику, преимущественно перед всеми сыновьями Хлотера, приписывается современными рассказами наибольшее число королев, т. е. жен, с которыми он сочетался по французскому закону кольцом и выкупом. Одна из этих королев, Аудовера, имела в своем услужении молодую девушку Фредегонду, франкского происхождения и красоты столь поразительной, что король влюбился в нее при первой встрече. Любовь короля, весьма лестная для служанки, не была однакоже для нее безопасной, потому что Фредегонда находилась в полной зависимости своей госпожи, которая легко могла на ней вымещать ревность и злобу. Но Фредегонда не испугалась этого: хитрая и самолюбивая, она начала изыскивать средства законно развести короля с Аудоверой, оставаясь по видимому в стороне. Если верить преданью, существовавшему почти век после этого времени, ей удалось исполнить свой замысд довольно странным образом -- благодаря стачке с епископом и простоте королевы. Гильперик, соединившись с Сигебертом, чтоб предпринять поход за Рейн против народов саксонского союза, оставил Аудоверу беременною. До возвращения его королева родила дочь, и, не зная, крестить ее или дожидаться мужа, она советовалась с Фредегондой, которая так ловко умела скрываться, что королева нисколько не подозревала ее. "Государыня,-- отвечала служанка,-- когда король, наш господин, возвратится победителем, может ли он радостно увидеть дочь, не приявшую святого крещения?" Королева послушалась совета, и Фредегонда тайно начала приготовлять сети, в которые хотела поймать ее. Когда пришел назначенный день и час крестин, баптистерий был украшен тканями и гирляндами; епископ дожидался в полном облачении; но не являлась восприемница, благородная женщина франкского племени. Королева, смущенная этой помехой, не знала, что делать; тогда Фредегонда, стоявшая возле нее, сказала: "Стоит ли хлопотать о восприемнице? Разве есть кто-нибудь из благородных женщин достойнее вас держать у купели королевского младенца? Если угодно вам послушать моего совета, будьте сами восприемницею". Епископ, вероятно, прежде склоненный, совершил таинство, и королева спокойно удалилась, не понимая, какие важные последствия для нее проистекут из этого участия ее в священном обряде.
   Когда король Гильперик возвратился, молодые девушки, жившие в королевской усадьбе, вышли навстречу, неся цветы и воспевая стихи, в честь ему написанные. Фредегонда, приблизившись к нему, сказала: "Хвала богу, что наш государь победил врагов; хвала богу, что он дал дочь государю! Но с кем же разделит наш господин нынче свое ложе? Ведь королева, госпожа наша, теперь кума его и крестная мать своей дочери Гильдесвинды?"
   -- Если она не может разделить ложа со мною,-- ответил шутя король,-- так я разделю его с тобою.
   Под портиком дворца Гильперик встретил Аудоверу; она держала на руках младенца и с гордой радостью поднесла его отцу; но король, приняв вид горестный, сказал ей:
   -- Женщина, в простоте сердца ты совершила действие преступное, ты не можешь быть более моей супругой.
   Как строгий исполнитель церковных уставов, король наказал ссылкой епископа, совершавшего крещение, и уговорил Аудоверу тотчас развестись с ним и принять, как бы в качестве вдовы, монашеское покрывало. Чтоб утешить ее, он подарил ей многие земли близ Манса, принадлежавшие фиску. Гильперик женился на Фредегонде, и при шумных ликованиях свадебных празднеств отправилась бедная, оставленная королева в свое уединение; там через пятнадцать лет она была умерщвлена по приказанию прежней служанки своей.
   Между тем как трое старших сыновей Хлотера жили таким образом в разврате и вступали в брак с служанками, Сигеберт, меньшой сын, нисколько не следуя их примеру, смотрел на них с отвращением. Он решился иметь одну жену, и притом королевской крови. У Атанагильда, короля готского, основавшегося в Испании, были две взрослые дочери; из них меньшая, Брунегильда, слыла удивительной красавицей -- на ней остановился выбор Сигеберта. Многочисленное посольство отправилось с богатыми дарами из Меца в Толеду просить у готского короля руку его дочери. Главою посольства был Гог, или, правильнее, Годегизель, дворцовый мэр аустразийский, человек искусный в переговорах всякого рода; он успешно окончил свое поручение и привез из Испании невесту королю Сигеберту. Везде, где проезжала Брунегильда, в своем продолжительном путешествии на север, привлекала к себе общее внимание, как говорят современники, прелестью обращения, благоразумными речами и приятным разговором. Сигеберт любил ее и всю жизнь сохранил к ней страстную привязанность.
   В 566 году совершилось с большою пышностью их бракосочетание в королевском городе Меце. Все владельцы Аустразийского королевства были приглашены королем принять участие в празднестве этого дня. В Мец съезжались со всех сторон, окруженные своими людьми и лошадьми: графы городов, начальники северных областей Галлии, патриархальные старейшины древних франкских племен, оставшихся за Рейном, герцогп аллеманов, байваров, торингов (турингцев). В этом странном собрании образованность и варварство встречались и сталкивались во всех степенях. Тут были благородные галлы, учтивые и вкрадчивые; благородные франки, надменные и грубые; были и настоящие дикари, с ног до головы в меху, равно суровые по виду и по обычаям. Свадебный пир был пышен и оживлен радостью; столы ломились под золотыми и серебряными блюдами, узорчато отделанными (плодами побед и грабежей); вино и пиво лилось беспрерывно в кубки, украшенные драгоценными каменьями, и в рога буйволов, из которых обыкновенно пили германцы. Огромные залы оглашались радостными криками, тостами, ликованьями, хохотом и всей шумливою веселостью тевтонской. За удовольствиями свадебного стола следовало увеселение более утонченное, доступное только малому числу гостей.
   При дворе аустразийском находился тогда итальянец Венанций-Гонорий-Клементиан-Фортунат; он путешествовал по Галлии и был везде принимаем с чрезвычайным уважением; человек поверхностный, но любезный, он сохранил остатки римской ловкости и прелести обращения, которые почти истреблялись тогда за Альпами. Покровительствуемый у короля Сигеберта теми из епископов, которые еще любили и оплакивали прошедшие образованные нравы, Фортунат был принят с щедрым гостеприимством при полуварварском дворе в Меце. Управляющие королевским фиском имели приказание отводить ему квартиру, отпускать съестные припасы и снабжать лошадьми. Чтоб показать свою признательность, он сделался придворным поэтом и посвящал королю и вельможам свои латинские стихотворения, которые, если не всегда были понимаемы, зато принимались прекрасно и всегда приносили богатое вознаграждение сочинителю. Свадебные празднества не могли остаться без эпиталамы: Венанций-Фортунат написал стихотворение в классическом вкусе и важно произнес его перед странным собранием, столпившимся около него, как будто он читал всенародно в Риме на Траяновой площади.
   В его стихотворении, бледном, последнем отблеске римского остроумия, необходимые лица каждой эпиталамы, Венера и Амур, являются с своими стрелами, факелами и розами. Амур спустил стрелу прямо в сердце короля Сигеберта и спешит сообщить свою великую победу матери. "О мать моя,-- говорит он,-- я окончил бой". Тогда богиня и сын ее летят по воздуху до Меца, спускаются во дворец и начинают цветами убирать брачную комнату. Тут у них возникает спор о достоинстве супругов: Амур стоит за Сигеберта, которого он называет новым Ахиллом; Венера отдает преимущество Брунегильде, и вот как она ее описывает: "О дева, которой я удивляюсь и которую обожать будет супруг! Брунегильда! Ты лучезарнее, блестящее эфирной лампы; игра драгоценных камней уступает прелести твоего лица; ты другая Венера, и твое приданое -- владычество красоты. Ни одна из нереид, плавающих в морях Иберии, в источниках океана, не может сравниться с тобою; никакая Нинея не краше тебя, и нимфы потоков склоняются пред тобою! Белизна молока и яркий румянец соединены в цвете твоих ланит: лилии, перемешавшиеся с розами, пурпур, затканный золотом, ничего не имеют достойного, чтоб сравниться с ними, и, побежденные, удаляются. Побеждены также и сапфир, и алмаз, и кристалл, и изумруд, и яшма; Испания произвела новую жемчужину"1.
   {1 Здесь мы считаем не лишним выписать несколько стихов, как образчик языка того времени*:
   О virgo miranda mihi, placitura jugali,
   Clarior aethereâ, Brunechildis, lampade fulgens
   Lumina gemmarum superasti lumine vultus...
   Saphirus, alba adamas, crystalla, smaragdus, iaspis,
   Cedant cuncta; novam genuit Hispania gemmam!
   (Venantil Fortunati Carm., lib. VI, p. 558)}
   Эти общие места мифологии и громкие, звучные слова, почти лишенные смысла, понравились королю Сигеберту и тем из франкских вельмож, которые сколько-нибудь понимали латинские стихи. В сущности, главные начальники варваров вовсе не имели обдуманной ненависти к образованности, они охотно принимали то, что было доступно для них; но этот наружный блеск образования встречался с такою непроницаемой массой диких привычек, необузданных нравов, жесткости характера, что не мог глубоко привиться. Сверх того, за сановниками, которых гордость или аристократический инстинкт заставляли подражать обычаям прежних дворян и искать их общества, следовала многочисленная толпа воинов, для которых грамотный человек казался всегда (если они не были убеждены в противном собственными глазами) трусом. При малейшем поводе к войне они возобновляли грабежи, как в первые времена вторжения в Галлию: похищали и сплавляли в слитки драгоценные сосуды из церквей и дорывались золота в самых могилах. В мирное время они изобретали разные уловки и хитрости, чтоб лишить собственности галльских соседей, или отправлялись на большие дороги нападать с копьями и мечами на врагов своих. Самые мирные проводили время в чищении оружия, охоте и пьянстве. Все можно было получить от них, угощая вином, даже обещание поддерживать у короля того или другого кандидата на упраздненное епископское звание.
   Беспрерывно тревожимые такими гостями, вечно беспокоящиеся за свою личность и состояние, богатые туземцы теряли душевное спокойствие, без которого искусства и науки гибнут; сверх того, они сами увлекались примером варваров, следуя какому-то инстинкту дикой независимости, который не исторгается из сердца человеческого самой образованностью, бросались в варварскую жизнь, презирали все, кроме физической силы, делались сварливыми и буйными Подобно франкским воинам, они нападали по ночам на своих врагов, в их собственных домах или на дороге, и не выходили со двора без германского предохранительного кинжала, называемого скрамасакс. Таким образом, в продолжение полутора века, исчезло в Галлии всякое умственное образование, всякая утонченность нравов, и эта жалкая перемена не была произведением какой-нибудь зловредной воли или систематического враждования против римской цивилизации, а была приведена самим течением событий.
   Бракосочетание Сигеберта, торжественность его и всего более блеск, который придавало ему звание супруги, сделали сильное впечатление на короля Гильперика. Ему казалось, что среди своих любовниц и жен, с которыми он сочетался по прежним германским обычаям, он ведет жизнь менее царскую и доблестную, нежели его меньшой брат. Он решился последовать примеру Сигеберта, взять жену высокого происхождения., и, во всем подражая ему, отправил посольство к королю готскому просить руки старшей дочери его, Галесвинты. Но требование его встретило затруднения, не существовавшие для послов Сигеберта. Слух о развратной жизни короля Неустрии дошел до Испании. Готы, более образованные, нежели галлы, и несравненно более покорные евангельскому учению, громко говорили, что Гильперик не лучше язычника. Сверх того, старшая дочь Атанагильда, робкая, кроткая и задумчивая по характеру, трепетала при мысли, что должна ехать в такую даль и что там будет принадлежать такому человеку. Королева Гоисвинта, нежно любившая ее, разделяла ужас, отвращение я страшные предчувствия своей дочери; король был в нерешимости и откладывал день за день решительный ответ: Наконец, вынужденный посланниками, он отказался договариваться с ними, если король не обяжется под присягой удалить всех жен своих и жить с новой супругой по закону божию. Гонцы отправились в Галлию и возвратились с обязательством Гильперика докинуть всех любовниц и жен, если только получит в супружество жену, достойную его и королевскую дочь.
   Двойной союз с франкскими королями, естественными соседами и врагами Атанагильда, представлял столько политических выгод готскому королю, что, получив удостоверение Гильперика, он решился и приступил к переговорам о свадебных условиях. Тут все толки и рассуждения свелись, с одной стороны, на определение приданого невесте, с другой -- на утверждение удела, который невеста должна была получить от мужа после первой ночи как утренний дар. У всех народов германского племени был общепринятый обычай, чтоб супруг дарил жену, как только она проснется после первой ночи, в награду за ее целомудрие. Подарки эти были чрезвычайно разнообразны: они состояли то из денег, то из каких-нибудь драгоценных вещей, то из лошадей, быков, разного скота, домов или земель; но каков бы он ни был, его называли одним именем утреннего дара, morghen-gabe или morgane-ghiba, смотря по различным наречиям. Переговоры о браке короля Гильперика с сестрою Брунегильды, замедляемые пересылками гонцов, продолжались до 567 года; их окончание ускорило происшествие, случившееся в Галлии.
   Старший из франкских королей, Гариберт, отправился из окрестностей Парижа в свое владение близ Бордо, чтоб насладиться климатом и произведениями Южной Галлии. Там он почти скоропостижно умер; смерть его сделала необходимым новый территориальный переворот в Франкском государстве. Лишь только он закрыл глаза, одна из его жен, Теодегильда, дочь пастуха, захватила королевскую сокровищницу и, чтоб сохранить, вместе с богатством, титул королевы, послала предложить свою руку Гонтрамну. Король прекрасно принял посольство и отвечал с видом чрезвычайной искренности: "Скажите ей, чтоб она поспешила ко мне с своими сокровищами, я хочу вступить с нею в брак и возвеличить ее в глазах народов; я хочу, чтоб ее более чтили, нежели при покойном брате моем". В восторге от этого ответа, Теодегильда нагрузила несколько повозок богатствами своего мужа и отправилась в Шалон-на-Саоне, местопребывание короля Гонтрамна. Когда она приехала, король, нисколько не занимаясь ею, осмотрел кладь, сосчитал повозки, велел свесить сундуки и потом, обращаясь к людям, окружавшим его, сказал: "Не лучше ли этим сокровищам принадлежать мне, нежели женщине, которая вовсе была недостойна разделять ложе моего брата?" Все были согласны с королем; богатства Гариберта спрятали в кладовые, а королеву, сделавшую против воли такой богатый подарок Гонтрамну, он велел под стражею отправить на заключение в Арльский монастырь.
   Братья Гонтрамна не оспоривали его прав на владение деньгами и богатством, приобретенными обманом; им предстоял спор между собою и с ним о несравненно важнейшем предмете. Нужно было разграничить землю галльскую на три части вместо четырех и по общему согласию разделить города и области, составлявшие королевство Гариберта. Это разделение было еще страннее и беспорядочнее первого. Город Париж разбили на три части, и каждый из братьев взял себе одну часть. Чтоб избегнуть внезапных нападений, ни один из королей не должен был въезжать в город без согласия двух других, под опасением потерять не только свою долю Парижа, но и доставшуюся ему долю Гарибертова королевства; это условие было утверждено торжественной присягой на мощах трех особенно уважаемых угодников -- Гилария, Мартина и Полиевкта, и их мщение на этом и том свете долженствовало пасть на главу клятвопреступника. Санлис и Марсель так же разделили, как Париж, но только на две части, первый между Гильпериком и Сигебертом, второй между Сигебертом и Гонтрамном. Другие города вошли, без малейшего отношения к их взаимному положению, в три королевские доли; вероятно, в распределении их основывались на суммах платимых ими податей. Географическая запутанность увеличилась еще более; чересполосные владения умножились; три королевства были перепутаны друг с другом. По жребию Гонтрамну достались Мелюн, Сент, Ажан и Периге; Mo, Вандом, Авранш, Тур, Пуатье, Алби, Консеран и города нижнепиренейские пали на долю Сигеберта. Наконец, в участке Гильперика находились Лимож, Кагор, Бордо, уничтоженные ныне города Бигорр и Беарн, округи верхнепиренейские и, сверх того, несколько городов, не называемых летописцами.
   В то время Восточные Пиренеи находились вне земель, составлявших владение франков; они принадлежали испанским готам, которые через них имели сообщение с землями, принадлежавшими им в Галлии от Ода до Роны. Таким образом, король Неустрии, не имевший доселе ни одного города на юг от Луары, сделался ближайшим соседом будущего тестя своего, короля готского; это взаимное положение королей дало новое основание свадебному договору и ускорило заключение его. Многие из городов, доставшихся Гильперику, находились на границе Атанагильдова королевства; другие были рассеяны по Аквитании -- области, некогда отнятой Хлодовигом Великим у готов. Выговорить, чтоб эти города, потерянные его предками, поступили в удел его дочери, было весьма важно для короля готского, и, как ловкий политик, он это очень хорошо понял. Король Гильперик, по недостатку ли соображения в делах более сложных, нежели минутная выгода, по желанью ли во что бы тони стало вступить в брак с Галесвинтой, не усомнился обещать в удел и в утренний дар новобрачной Лимож, Кагор, Бордо и города пиренейские со всею землей их. Смутные понятия, господствовавшие в умах народов германских о правах территориальной собственности и верховной власти могли впоследствии, основываясь на этом, поставить эти города совершенно вне франкского владычества; но король неустразийский не глядел вдаль. Увлеченный одною мыслью, он только хлопотал выговорить за свои уступки побольше приданого серебром и драгоценными вещами; когда условились в этом, то не оставалось больше препятствий, и брак был решен.
   Во все время долгих переговоров Галесвинта не переставала мучиться мрачными предчувствиями, и отвращение ее к будущему супругу не уменьшилось. Обещания, данные именем короля Гильперика франкскими посланниками, не ободряли ее. Узнавши, что судьба ее окончательно и неизменно решена, она в ужасе бросилась к своей матери, схватила ее обеими руками, как дитя, ищущее помощи, и больше часа рыдала в этом положении, не произнося ни одного слова. Посланники франкские явились в то время приветствовать нареченную невесту своего короля и спросить ее приказаний об отъезде; но, несмотря на всю грубость их нравов, они были так поражены видом этих двух женщин, рыдавших друг у друга на груди и так судорожно прижимавшихся друг к другу, как будто бы они были связаны, что не смели заикнуться о путешествии. Прошло два дня; на третий они снова явились к королеве, объявив на сей раз, что они спешат отъездом, говоря, что путь долог и нетерпение короля велико. Королева горько плакала и просила для дочери еще день отсрочки. Но когда на другой день пришли ей сказать что все готово к отъезду, "один день еще,-- отвечала она,-- и я ничего больше не попрошу; знаете ли вы, что там, куда вы повезете дочь мою, не будет у нее больше матери?" Долее ждать было невозможно; Атанагильд своею властью, как король и отец, решил дело; и, несмотря на слезы королевы, Галесвинту отдали особам, имевшим поручение доставить ее к будущему супругу.
   Длинный поезд всадников, повозок и фур проезжал по улицам толедским, направляясь к северным воротам. Король верхом провожал дочь до мосту, брошенного через Таго в некотором расстоянии от города; но королева не могла решиться так скоро расстаться и хотела сколько-нибудь еще проводить свою дочь. Всякий день говорила она: "Вот с такого-то места я возвращусь" -- и, достигнув этого места, ехала далее. При приближении к горам дороги сделались трудны; она не заметила этого и хотела продолжать путь. Но так как сопровождавшие ее люди, многим увеличивая поезд, умножали затруднения и опасности пути, готские вельможи решили не дозволять ехать королеве ни одной мили более. Надобно было, наконец, подвергнуться неминуемой разлуке; снова повторились грустные сцены расставанья, но спокойнее прежних. "Будь счастлива! -- говорила она,--но я боюсь за тебя; берегись, дочь моя, берегись..." При этих словах, столь согласных с собственными предчувствиями Галесвинты, она, обливаясь слезами, сказала: "Богу так угодно, надобно покориться". И они расстались.
   Многочисленный поезд разделился: одни всадники и повозки двинулись вперед, другие вернулись в Толеду. Готская королева, прежде нежели села в свою колесницу, стала на краю дороги и, грустная, неподвижная, смотрела, не спуская глаз, на повозку дочери до тех пор, пока она исчезла вдали в извилинах дороги. Галесвинта, печальная, но покорная судьбе своей, продолжала путь на север. Ее охрана, состоявшая из вельмож и воинов обеих наций, готов и франков, проехала Пиренеи, потом города Нарбон и Каркассон, не выезжая за пределы готских владений, простиравшихся до сих мест; наконец, они направили свой путь через Пуатье и Тур к Руану, где назначено было торжествовать бракосочетание. У ворот каждого большого города поезд останавливался и приготовлялся к торжественному въезду: всадники снимали дорожные плащи, открывали нарядную свою сбрую и вооружались щитами, висевшими на арчаках; невеста короля неустрийского оставляла тяжелую дорожную повозку и садилась в парадную колесницу, возвышавшуюся в форме башни и покрытую сплошь листовым серебром. Современный поэт {Венанций-Фортунат.}, у которого мы почерпаем эти подробности, сам видел въезд ее в Пуатье, где она несколько дней отдыхала; он говорит, что все удивлялись пышности экипажа, но умалчивает о красоте Галесвинты.
   Между тем Гильперик, верный данному обещанию, развелся с женами и отпустил своих любовниц. Сама фредегонда, прелестнейшая из всех, любимица короля, не избегла этой участи; она покорилась ей с видом самоотвержения и благоразумия, которые могли бы обмануть человека несравненно более хитрого, нежели Гильперик. Казалось, она вполне понимала необходимость такого развода, непрочность брака женщины ее состояния с королем и необходимость уступить королеве, достойной этого звания. Фредегонда просила только, как последнюю милость, не быть удаленной и снова вступить в среду женщин, имеющих при дворе какие-нибудь должности. Под этой личиной смирения скрывалось глубокое коварство и раздраженное женское самолюбие. Королю же неустразийскому и в голову не приходило об опасности, которой он подвергался, оставляя ее при себе. С тех пор как им овладела мысль о вступлении в брак с королевской дочерью, ему казалось, что он уже не любит Фредегонды и не замечает красоты ее; душа Хлоте-рова сына, как душа настоящего варвара, не обладала способностью в одно время иметь разные чувства. И потому не надобно думать, чтоб он с каким-нибудь умыслом или из слабости сердечной дозволил остаться Фредегонде в одном доме с будущей супругой; он это сделал просто по недостатку соображения.
   Бракосочетание Галесвинты праздновалось с такою же пышностью и блеском, как свадьба Брунегильды, даже более; все франки неустрийские, вельможи и простые воины, присягали новобрачной в верности, как королю. Ставши в полукружие, они разом обнажили мечи и, потрясая ими, произнесли старинную языческую присягу, обрекая острию меча клятвопреступника. Потом сам король торжественно повторил свой обет в брачной верности и постоянстве: положив руку на раку с мощами, он поклялся никогда не разводиться с дочерью готского короля и не брать другой жены, пока она будет жива.
   В Галесвинте заметили, в продолжение свадебных празднеств, милую доброту к гостям, которых она принимала, как старых знакомых; речи ее были кротки, ласковы, исполнены благосклонности; множество подарков было роздано ею; все наперерыв показывали ей искреннюю преданность и откровенно желали долгой и счастливой жизни. Эти желания, которые не должны были исполниться для нее, проводили ее до брачной комнаты, а на другой день она получила утренний дар, со всеми обрядами, которые установлены германскими обычаями. В присутствии избранных свидетелей король Гильперик взял правой рукой руку новобрачной, а другою бросил на нее соломинку и громким голосом произнес имена пяти городов, поступавших в собственность королевы. Дарственная грамота на вечное и неотъемлемое владение была тут же написана на латинском языке, она не сохранилась; но легко себе представить ее содержание по общепринятым в тогдашнее время формам и по слогу других сохранившихся памятников времен меровингских: "Поелику бог повелел, чтоб муж оставил отца и мать и прилепился к жене, чтоб они были два в плоть едину и чтоб никто не расторгал соединенных господом, я, Гильперик, король франков, муж достославный {Vir inluster.}, тебе, Галесвинта, жена моя возлюбленная, с которой я вступил в брак по закону салическому, солидом и динарием (dum et ego te per solidum et denarium secundum legem salicam visus fui sponsere), тебе дарю я ныне, побуждаемый нежной любовью, в оклад и morganeghiba города: Бордо, Кагор, Лимож, Беарн и Бигор с их землею и народонаселением. Я хочу, чтоб с сего дня ты повелевала и обладала ими как вечной собственностью, вручаю и передаю тебе их и утверждаю дачу сей грамотой, как уже сделал то соломиной и ганделангом" {Комментаторы не объясняют этого слова; вероятно, оно значит пожатие руки.}.
   Первые месяцы после брака были для королевы если не вполне счастливы, то по крайней мере спокойны; кроткая, покорная, она с самоотвержением переносила грубую дикость, прорывавшуюся в характере мужа. Да и Гильперик точно любил ее некоторое время, сперва из гордости, радуясь, что имеет жену, ровную по рождению с женою брата; потом, когда он свыкся с этой мыслью, лестной для его самолюбия, он любил ее из корысти, за огромное количество драгоценных вещей и денег, принесенных ею в приданое. Но когда, через несколько времени, ему не доставляло более удовольствия перебирать и пересчитывать свои богатства, привязанность его к Галесвинте потухла. Нравственная красота ее, смирение и благотворительность к неимущим, конечно, не могли поддержать любовь человека, который понимал и чувствовал одну телесную красоту. Итак, наступило вскоре время, когда королю Гильперику, вопреки его собственным обетам, надоела его супруга; холодное равнодушие к ней и скука овладели им.
   Этим расположением короля воспользовалась Фредегонда, давно выжидавшая удобного времени, с обыкновенной своей хитростью. Ей достаточно было встретиться, как бы случайно, с королем, чтоб воспламенить слабо потушенную самолюбивыми мечтами страсть этого чувственного человека, особенно когда он сравнит ее черты с чертами Галесвинты. Фредегонда снова была взята в любовницы и открыто хвастала своим торжеством, даже осмелилась высокомерно и с пренебрежением обращаться с несчастной королевой. Вдвойне оскорбленная -- и как жена и как королева -- Галесвинта сначала молча плакала; наконец, она стала жаловаться и сказала королю, что в его доме нет ей надлежащего почета, а, напротив, делаются нестерпимые обиды и оскорбления. Она просила как милости, чтоб он с нею развелся и предлагала отдать ему все, что принесла с собою, лишь бы он позволил ей возвратиться на родину.
   Возможность добровольно отказаться от богатств и драгоценностей, пренебрежение к корысти из душевного величия, не помещалась в голове короля Гильперика; он не мог поверить чувствам, не существовавшим для него. Слова огорченной Галесвинты, несмотря на их искренность, поселили в нем мрачные подозрения и страх потерять, открытым разрывом, богатства, которых обладанием он очень дорожил. Обуздывая свои страсти и скрывая мысль свою с хитростью дикаря, он вдруг переменил обращение, тихими кротким голосом уверял жену в любви, говорил о своем искреннем раскаянии, словом, обманул дочь Атанагильда. Она перестала говорить о разводе и начинала утешаться истинным раскаянием короля, как однажды ночью, по его приказанию, ввели в ее спальню преданного ему слугу -- и Галесвинта была задушена спящая. Нашед тело покойницы в постели, Гильперик прикинулся удивленным, огорченным, проливал слезы и через несколько дней женился на Фредегонде.
   Так погибла эта юная женщина, которой внутренний, таинственный голос предсказывал ужасную судьбу ее,-- кроткий, печальный образ, пролетевший, как видение другого мира, через варварское время Меровингов. Несмотря на нравственную загрубелость этой эпохи кровавых преступлений и бедствий, нашлись души, которых глубоко поразило несчастие, так мало заслуженное, и их сочувствие приняло сообразно духу времени образы мистических поверий.
   Говорили, что хрустальная лампа, повешенная возле гроба Галесвинты в день ее похорон, вдруг отвязалась сама, без прикосновения руки человеческой, и упала на мраморный пол, не разбившись и не потухнув Уверяли, для пополнения чуда, что предстоявшие видели, как мрамор уступил при падении лампы, подобно какому-нибудь мягкому веществу, отчего лампа до половины углубилась в мрамор. Подобные рассказы могут заставить улыбнуться нас, читающих о них в старых книгах, писанных людьми другого, дальнего века; но в шестом столетии, когда такие легенды предавались изустно как живое и поэтическое воплощение чувствований и верований народных, слезы лились при этих рассказах, и грустная задумчивость овладевала слушающими.
   
   <1841>
   

КОММЕНТАРИИ

   Впервые опубликовано в ОЗ, 1841, No 2 (ценз. разр. 1 февраля 1841 г.), отд. II, стр. 45--63, по тексту которых и печатается. После текста статьи Герцена, перед началом переведенного им "Рассказа первого" Тьерри, подпись -- Искандер. Рукопись неизвестна.

-----

   14 декабря 1840 г. Белинский писал В. Боткину: "Насчет исторических статей взяты меры,-- и Герцен уже переводит из книги Тьерри о Ме-ровингах и будет обрабатывать другие вещи в этом роде. Его живая, деятельная и практическая натура в высшей степени способна на это" (В. Г. Белинский. Письма, т. II, СПб., 1914, стр. 190).
   "Рассказы о временах меровингских" Тьерри ("Récits des Temps mérovingiens") стали появляться во Франции с 1833 г., в 1840 г. они вышли отдельным изданием, в двух томах. Собрав эти рассказы, Тьерри предпослал им "Рассуждение об истории Франции" ("Considérationssur l'histoire de France"), которое и упоминает Герцен. На русском языке перевод рассказов вышел в 1848 г. ("Рассказы о временах Меровингов", СПб.).
   Огюстен Тьерри рассматривал в своих работах прошлое Франции под углом зрения борьбы буржуазии против дворянства. В завоевателях-франках он видел предков феодальной аристократии, в порабощенных галло-римлянах -- предков буржуазии. Об интересе Герцена еще в 30-х годах к сочинениям Тьерри, к изображению в них классовой борьбы в Европе свидетельствуют варианты статьи "Двадцать осьмое января" (см. т. I наст. изд.). В России "Рассказы о временах меровингских", дававшие яркую картину быта и нравов феодалов-завоевателей, могли служить пропагандистским целям русского просветительства.
   Предисловие Герцена к переведенному "Рассказу" Тьерри отражает поиски исторически обоснованного пути к будущему, характерные для русской передовой мысли 40-х годов.
   Чернышевский в "Очерках гоголевского периода русской литературы", говоря о развитии передовой общественной мысли конца 1830-х и начала 1840-х годов, в частности, отмечал, что "внимание г. Огарева и его друзей", т. е. прежде всего Герцена, "было занято историею <...> и так как в последнее время главным театром исторического развития была Франция, то они интересовались преимущественно ее историею"(Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., Гослитиздат, т. III, 1947, стр. 216).

-----

   Стр. 22. ...Здесь ~ образчик языка того времени...-- Эта фраза принадлежит Герцену. Далее он приводит сноску, сделанную Тьерри и содержащую цитату из Венанция Фортуната (ср. "Récits des Temps mérovingiens", Paris, 1840, т. I, стр. 338).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru