Lib.ru/Классика: Георгиевский Иван Сергеевич. Евгения, или Письма к другу

ЕВГЕНІЯ,
или
письма къ другу,
СОБРАННЫЯ
Иваномъ Георгіевскимъ.

Любовь и дружба... вотъ чѣмъ можно
Себя подъ солнцемъ утѣшать.
Карамзинъ.

ЧАСТЬ II .

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.

Въ Типографіи В. Плавильщикова, 1818.

Печатать позволено:

съ тѣмъ, чтобы по напечатаніи, до выпуска изъ Типографіи, представлены были въ Цензурный Комитетъ: одинъ экземпляръ сей книги для Цензурнаго Комитета, другой для Департамента Министерства Народнаго Просвѣщенія, два экземпляра для ИМПЕРАТОРСКОЙ Публичной Библіотеки и одинъ для ИМПЕРАТОРСКОЙ Академіи Наукъ.

С. П. Б. Августа 9 дня, 1818 года.

Цензоръ, Стат. Совѣт. и Кавалеръ
И. Тимковскій.

ПИСМО XXV.

Я отецъ, другъ мой, я отецъ! И какой сынъ обязанъ мнѣ своею жизнію! Я любуюсь имъ, и, кажется, собственное бытіе мое разпространяется. Посмотри, какъ въ немъ отражается небесный образъ его матери! Ахъ, если она вдохнетъ и душу свою въ сего ангела!

О небо! Онъ будетъ отвѣчать улыбающимися взорами на мои ласки; онъ будетъ простирать ко мнѣ свои ручки; онъ будетъ лепетать другу твоему: папа!-- И Евгенія станетъ управлять младенческимъ языкомъ его! Милый мой, я внѣ себя отъ восхищенія. Представь, какъ близъ матери, близъ меня будетъ онъ играть со всею своею живостію. Агезилай, душа твоя чувствовала сіе удовольствіе. И не забывалъ ли ты въ сіи минуты всей тяжести правленія?

Какое поприще для нѣжности твоего друга!-- Подобно виноградной лозѣ тѣло его будетъ мало по малу возвышаться и приобрѣтать новыя силы. Безъ сомнѣнія, заботливая рука природы предупреждаетъ всѣ наши старанія; но -- брось, другъ мой, бѣглый взглядъ на лицемѣра -- не имѣютъ ли на все примѣтнаго вліянія обстоятельства? Такъ взоръ мой будетъ слѣдовать за природою, будетъ ловить ея тайны, чтобы съ большею вѣрностію собрать всемогущее споспѣшествовать неизмѣняемымъ ея планамъ.-- О, если бы я могъ предохранить сына своего отъ всякаго вреднаго вліянія постороннихъ предметовъ!

Съ тѣломъ, въ одинаковой степени, будетъ развиваться самый умъ. Въ дѣтскомъ возрастѣ онъ будетъ забавлять насъ своимъ безпритворнымъ простодушіемъ: Счастливое время!.. Но я сорву наконецъ завѣсу съ глазъ его. Нѣтъ, остановись, рука безчеловѣчная! Пусть сама природа откроетъ ему чело свое... О мой другъ, верхъ нашего блаженства, совершенное невѣденіе! Одна божественная Евгенія самое терніе можетъ превращать для меня въ розы.-- Когда свѣтъ разума озаритъ юную его душу; рука моя будетъ насаждать сѣмена добродѣтели во глубинѣ его сердца.-- Приближать постепенно человѣка къ божеству -- что можетъ быть выше сей обязанности? Но къ чему мое пламенное рвеніе? Одинъ примѣръ несравненной матери долженъ возвысить его надъ толпою. Неусыпный взоръ будетъ наблюдать шаги его.

Такъ, надобно дождаться той минуты, въ которую можно будетъ открыть ему обязанности человѣка. О, съ какою нѣжностію другъ твой будетъ водить слабые взоры его по симъ лугамъ, по симъ нивамъ, по симъ играющимъ въ грозномъ водопадѣ радугамъ! Иногда персты небесной Евгеніи будутъ бѣгать по волшебнымъ струнамъ, или кисть ея станетъ творишь подобно природѣ; она одушевитъ юную его душу и посѣетъ въ немъ страсть заимствовать у ней тайцы искуства.-- Но чтобы довершить свое зданіе -- о любимецъ души моей, ты увидишь картину общественныхъ отношеній. И я тогда только буду доволенъ собою; когда онъ съ чувствомъ скажетъ намъ: -- вы создали меня!

Евгенія, держа его на рукахъ, безпрестанно лобызаетъ; только иногда склоняетъ на меня нѣжные взоры. Противъ воли я бѣгу къ нимъ, и осыпаю горячими поцѣлуями то мать, то сына. Мой другъ, если бы всѣ жили столько счастливо; небо, рай -- не было бы словъ сихъ въ языкахъ нашихъ. Всѣ желанія смертнаго умирали бы въ предѣлахъ сего міра.

ПИСМО XXVI.

Возможно ли, другъ мой, возможно ли? Она любитъ меня еще пламеннѣе! О милый младенецъ, ты сопрягаешь насъ новыми узами. Я думалъ, что сердце ея, раздѣлясь между мною и ея сыномъ, будетъ ко мнѣ менѣе пламенно. Какъ я обманывался! Никогда съ такою нѣжностію не осыпала она ласками своего Эраста.-- Но душа ея изливаетъ восхищеніе свое съ какою-то важностію. Несравненная Евгенія -- она въ полной мѣрѣ чувствуетъ священное достоинство матери.

Живописецъ, который хочетъ изобразить любовь въ небесномъ ея сіяніи, пусть посмотритъ на сего ангела, покрытаго легкимъ облакомъ безмятежнаго сна. Евгенія сидитъ подлѣ него, улыбается, возводитъ глаза свои къ небу и съ чувствомъ обнимаетъ меня! Въ безмолвіи лобызаемъ мы другъ друга, и проливаемъ слезы чистѣйшей радости.

Тише, тише; не прервите сего ангельскаго покоя. Ахъ, онъ проснулся! Евгенія летитъ къ нему, беретъ его на руки, покрываетъ нѣжными поцѣлуями. Посмотри, съ какимъ небеснымъ удовольствіемъ питаетъ она своего сына!-- Но если бы ты видѣлъ, другъ мой, что изображалось на лицѣ ея; когда предложилъ я ей кормилицу! Мать и наемная женщина -- сказала она мнѣ -- Эрастъ, я тебя не понимаю, сказала и горячая слеза выкатилась изъ глазъ ея.-- Съ какимъ восторгомъ отеръ я слезу сію!

Долгое время смотря на прелестное дитя, она съ чувствомъ воскликнула: милый другъ, мы должны вложить достойную душу въ такое прекрасное тѣло. Но какимъ образомъ,-- скажи мнѣ? Всѣми силами помогая развиться его природѣ, отвѣчалъ я. Такъ, но какимъ же образомъ? Я предложилъ ей свои мысли; доказывалъ всѣми силами; употребилъ все свое краснорѣчіе; и ничто не помогло: мы не согласны въ такомъ важномъ дѣлѣ, оба увѣрены только въ томъ, что должно стараться сдѣлать сына своего истиннымъ человѣкомъ.

О мой милый, въ первый разъ души наши не узнаютъ одна другую. Мы истощили все свое искусство,-- и недовольны еще собою. Какъ мучительно состояніе, когда душа не можетъ ни на одной мысли успокоиться!

ПИСМО XXVII.

Порадуйся, любезный другъ! Мы наконецъ согласились въ своихъ мысляхъ. Кто, послѣ Евгеніи, болѣе тебя можетъ заняться моими правилами?

Наше тѣло, подобно сей улыбающейся розѣ, развивается изъ нѣдра своего сѣмени. Разныя части, сливаясь между собою по гласу природы, дѣйствуютъ одна на другую и составляютъ стройное цѣлое, замыкающее на землѣ длинную цѣпь творенія. Жизнь, сокрытая во прахѣ, попираемомъ нашими ногами, сіяетъ, подъ завѣсою, во всѣхъ произведеніяхъ, начиная отъ печальнаго серебрянаго вѣнца Лапландскихъ горѣ до кедра Ливанскаго. Когда она, подобно Сиріусу, является въ полномъ блескѣ; раждается чувство, сей камень преткновенія для нашего разума. Чувствуетъ червь въ коемъ вещество развивается болѣе, нежели въ семъ быліи, по которому онъ пресмыкается; чувствуетъ человѣкѣ, въ коемъ природа развивается до послѣдней степени совершенства. И сіе то чувство есть единственный источникѣ нашей дѣятельности.

Человѣкѣ, въ первыя минуты бытія своего, есть еще будущій человѣкѣ; впечатлѣнія рисующихся въ немъ предметовъ раждаютъ чувствованія, кои, такъ сказать, вливаются въ его природу. Но при началѣ своего поприща мы съ безпечностію переходимъ отъ чувствованія къ чувствованію. Простирается передъ нами обширный лугѣ, мы смотримъ, любуемся; жалуется въ ближней рощѣ горлица, мы останавливаемся, слушаемъ; быстрая молнія браздитъ пространство воздуха, мы бросаемъ робкій взглядѣ на раздраженное небо, и съ поспѣшностію скрываемся.. Душа въ своемъ младенчествѣ не поражаетъ. Но, собравши потребный запасъ чувствованій, она сравниваетъ ихъ т. е. судитъ. Такимъ образомъ настаетъ извѣстная минута, и мы все повѣряемъ, изслѣдываемъ, прокладываемъ для себя собственное поприще. Такъ изъ физическаго чувства раздается чувство истины. Земля, небо, человѣкъ все становимся для насъ загадкою, и мы силимся расторгнуть завѣсу,покрывающую чело природы. Жизнь наша есть зрѣлище, на которомъ всякой дѣйствуетъ, или смотритъ. Вліяніе примѣровъ, или рука наставника устрояютъ первые шаги наши. Но когда, подобно птенцу, окрылится въ насъ собственный разсудокъ; мы вникаемъ въ свою природу и во глубинѣ сердца пишемъ для себя законы. На сей-то степени образованія является въ насъ чувство нравственности въ полномъ сіяніи. При извѣстномъ развитіи природы своей, человѣкъ съ удовольствіемъ смотритъ въ свободныя минуты на захожденіе и возхожденіе солнца; не равнодушно слушаетъ шумъ рѣки, со скалы низвергающейся и гордо подъемлетъ голову при грохотѣ грома. Такимъ образомъ съ постепеннымъ развитіемъ души показывается чувство прекраснаго, усѣвающаго цвѣтами терніе нашей жизни. Другъ мой, вотъ путь, по которому, кажется мнѣ, шествуетъ природа человѣка! И вотъ вмѣстѣ обширное поле для каждаго наставника! Взоръ нашъ, пробѣгая цѣпь безпрерывныхъ измѣненій, жаждетъ успокоиться на чемъ нибудь необходимомъ, и наставникъ долженъ бесѣдовать съ питомцемъ своимъ о великой тайнѣ -- о Богѣ. Если бы природа, подобно нѣжной матери, предупреждала всѣ наши нужды; государство -- милый мой, мы не имѣли бы о немъ никакаго понятія. Необходимость, исторгающая у человѣка грозное привѣтствіе: мое, остановись! заставляетъ его искать вѣрнаго убѣжища подъ кровомъ власти. Такимъ образомъ, пользуясь безопасностію въ нѣдрѣ государства, не можетъ онъ отказаться отъ жертвъ, коихъ оно требуетъ. По сему стопы юнаго гражданина должно утвердить на общественномъ поприщѣ. Наконецъ -- оставить безъ призрѣнія отца, не научившаго меня честнымъ образомъ снискивать пропитанія -- о Солонъ, такой жестокій приговоръ родителямъ внушило тебѣ самое благоразуміе. Бросить на произволѣ судьбы своего сына -- не долженъ ли онъ будетъ сдѣлаться рабомъ, или даже злодѣемъ? Вотъ, другъ мой, главная черты воспитанія нашего! Потрудись сдѣлать на нихъ замѣчанія свои.

Евгенія не могла ограничиться такими общими сужденіями; она хочетъ войти со мною въ нѣкоторыя подробности. А что можетъ быть для меня приятнѣе бесѣды съ другомъ своимъ о такомъ важномъ для насъ предметѣ?

Я надѣюсь присылать тебѣ, по крайней мѣрѣ, содержаніе нашихъ разговоровъ.

ПИСМО XXVIII.

Разговоръ первый

Объ удовольствіи чувствъ.

Я. Въ надлежащей мѣрѣ удовлетворять безпокойному голосу чувствѣ своихъ -- мнѣ кажется, что на сіе указываетъ намъ сама природа. Ты видишь, изъ собственной нашей жизни, что, не подавляя чувствъ своихъ, можно соглашать удовлетвореніе ихъ съ самымъ строгимъ разсудкомъ.

Она. Слѣдственно по твоему мнѣнію, не надобно уклоняться отъ чувственныхъ удовольствій, которыя такъ часто увлекаютъ человѣка?

Я. Я желалъ бы до такой степени утончить способность къ чувственнымъ наслажденіямъ въ сынѣ своемъ., чтобы онъ съ живостію могъ принимать каждое приятное впечатлѣніе.-- Но ты такъ задумалась! Ахъ я не мѣчу на тотъ родъ жизни, который, оглушая чувства, разстроиваетъ все тѣло. Нѣтъ и бѣдный человѣкѣ, съ безпечностію бросившись подъ тѣнь дерева, вкушаетъ всѣ прелести моей роскоши.

Она. Но ты забылъ, что лишняя чувствительность можетъ подвергнуть его ужаснымъ огорченіямъ. Ты знаешь, каковъ путь жизни!

Я. Мы должны показать ему природу въ настоящемъ ея видѣ, и онъ добровольно покорится жестокой необходимости. Чѣмъ менѣе случаевъ къ наслажденію, тѣмъ живѣе мы предаемся оному; и если также перельемъ въ него тѣ чувствованія, кои насъ ставятъ выше всѣхъ перемѣнъ счастія.

Она. На вспомни, что жребій его неизвѣстенъ. Будетъ ли онъ въ состояніи переносить неожидаемые удары судьбы, при всей предполагаемой тобою въ немъ нѣжности, которую я почти бы назвала слабостію?

Я. Должно ловить улетающую минуту; но не терять въ нѣгѣ крѣпости силъ своихъ. Чтобы безъ шиповъ срывать розы наслажденія; надобно сохранить всю твердость, всю живость своего тѣла; -- кто притупилъ чувства свои, хладнокровно смотритъ на всѣ очарованіи роскоши, и потрясти нервы его, можно только картинами необыкновенными.

Она. Вся крѣпость силъ и самая тонкая чувствительность -- какимъ же образомъ соединить такія противоположности?

Я. Сама природа наградила Юліана нашего твердостію сложенія. Мы, съ своей стороны, должны только отвращать всѣ случаи, могущіе имѣть на него вредное вліяніе. Если бы, милая Евгенія, не рѣдко погружать его въ холодную воду; тѣло получало бы каждый разъ особенную свѣжесть. Со временемъ можно будетъ сдѣлать еще больше. Пусть онъ, лѣтомъ, въ жаркій день, бѣжитъ, съ открытою головою, за мелькающимъ вдали цвѣткомъ, или гоняется въ саду за рѣзвой бабочкой; пусть, подъ присмотромъ, ловитъ капли падающаго дождя, или бродитъ по лугу въ самую сырую погоду: онъ научится презирать перемѣны воздуха и будетъ въ состояніи безъ труда жить во всѣхъ климатахъ. Молоко, спѣлые плоды, бѣлый хлѣбъ и, для утоленія жажды, чистая вода -- мнѣ кажется это самое лучшее содержаніе для нашего Юліана. Пусть онъ иногда спитъ на дернѣ, на травѣ, на мягкой, кожѣ. Такая простота, при благодѣтельныхъ слѣдствіяхъ для здоровья, въ теченіи времени можетъ имѣть выгодное вліяніе на образъ его жизни. Мы отведемъ для него въ саду особую гряду; пусть онъ самъ воздѣлываетъ ее и соберетъ плоды своей работы. Въ такихъ занятіяхъ, привыкая мало помалу къ трудамъ, онъ укрѣпитъ еще болѣе здоровые свои члены и пріобрѣтетъ новыя силы. Но вмѣстѣ должно поселить въ немъ постоянную склонность къ опрятности: тѣло, во всегдашней чистотѣ, живѣе можетъ чувствовать приятныя впечатлѣнія. Будемъ съ нѣжностію водить слабые взоры его по зелены стелющихся луговъ, по лазури неба, по холсту, кистью твоею оживляемому, и мы приучимъ его co всею тонкостію ловишь прекрасныя черты въ природѣ и искуствахъ. Изъ струнъ, столько. тебѣ нося ушныхъ, извлекай чаще, небесная Евгенія, согласные звуки! Слухъ его, при. своей нѣжности, будетъ, сколько возможно, вѣренъ. Другъ мой, не надобно оставлять въ небреженіи самаго вкуса, самаго обонянія; и имъ можно дать тонкую живость. Пусть Юлинька всегда выбираетъ для себя плоды, отвѣдываетъ своё молоко и перемѣняетъ, если оно ему не нравится. Ежели онъ возметъ ясминъ, возметъ фіалку; пусть всякій разъ ее понюхаетъ. Никогда, никогда послѣ не пройдетъ онъ безъ удовольствія по тому лугу, на коемъ ландышъ, или роза разливаютъ вокругъ себя благовоніе. Такими, или подобными, средствами, милая Евгенія, легко возможно, твердость тѣла соединить съ самою тонкою нѣжностію. Но часто кормилицы, желая остановить слезы дитяти, поражаютъ юное его воображеніе страшными картинами; такимъ образомъ поселяютъ пустую боязнь, которая, укоренившись, увлекаетъ самый разсудокъ. Подобныя угрозы для здоровья суть опасные удары грома. Но можно ли думать объ удовольствіяхъ тому, кто-чувствуетъ себя нездоровымъ?

Она. Отъ чегожъ Стоики твои столько вооружаются, противъ чувственнаго наслажденія?

Я. Другъ мой, часто бросаемся мы изъ одной крайности въ другую. Безразсудная страсть къ удовольствіямъ влечетъ за собою самыя опасныя слѣдствія; но съ другой стороны человѣкъ слишкомъ строгой нравственности смотритъ съ отвращеніемъ на всѣ прелести чувственной жизни, не обнявши всѣхъ сторонъ бытія своего, онъ не видитъ, что философія его вооружается противъ природы, и чтожъ? на каждомъ шагу, и, самъ того не примѣчая, онъ измѣняетъ своимъ правиламъ. Предложи ему одно для него противное, другое приятное кушанье, не сомнѣвайся въ его выборѣ.

Она. Другъ мой, если я поняла тебя: сотворены для счастія, но должно удовлетворять требованіямъ своего тѣла, такъ, чтобъ не страдали другія стороны нашей природы; и если мы хотимъ въ полной мѣрѣ пользоваться дарами, намъ предлагаемыми, должны стараться соединить крѣпость тѣла со всею живостію.

Я. Кто идетъ противъ себя, тотъ не понимаетъ, что совершенство наше не въ томъ состоитъ, чтобы, отрѣшившись отъ чувственности, приближиться къ жителямъ неба. Нѣтъ, истинный человѣкѣ., развивши до послѣдней степени силы своей природы, въ полномъ согласіи удовлетворяетъ всѣмъ ея потребностямъ. Такимъ. образомъ онъ ищетъ совершенству въ предѣлахъ человѣчества.

ПИСМО XXIX.

Разговоръ вторый

О чувствъ истины.

Она. Другъ мой, и ты думаешь, что дитя не можетъ мыслишь въ первыя минуты своей жизни.

Я. Несравненная Евгенія, вообрази, что ты лишена всѣхъ чувствованій; скажи, можетъ ли мысль, въ семъ состояніи, озарить тебя лучемъ своимъ? Огонь жжетъ -- какъ знать это Юліану нашему, ежели онъ не увѣрится жестокимъ опытомъ?

Она. Но крикъ его не доказываетъ ли, что дитя судитъ въ нѣдрѣ самой слабости?

Я. Крикъ сей есть одно слѣдствіе неприятнаго чувствованія. Тронь, струну гитары своей, и она отвѣтитъ тебѣ звукомъ

Она. Когдажъ, думаешь ты, раздается смыслѣ?

Я. Внѣшніе предметы, дѣйствуя на насъ, оставляютъ впечатлѣнія, кои проходя посредствомъ нервѣ, непонятнымъ для насъ образомъ, возбуждаютъ чувствованія во глубинѣ нашей природы. Если мы собрали уже извѣстный запасѣ чувствованій; то начинаемъ замѣчать самыя отношенія между ними. Вотъ минута, въ которую открывается смыслѣ въ человѣкѣ!--

Она. Въ самомъ дѣлѣ, можно понять, какъ изливается смыслѣ изъ своего источника: мы чувствуемъ самыя отношенія впечатлѣній между собою. Но чувствуемъ -- какимъ образомъ?-- Какъ впечатлѣніе оставляетъ въ насъ слѣды свои? Ахъ, милый Эрастъ, сколь далеко увлекъ ты свою Евгенію! Мы такъ привыкли наслаждаться жизнію безъ таинствъ философіи!

Я. Можно только полагать, что чувствованіе есть слѣдствіе высшаго развитія природы; но оно покрыто еще слишкомъ мрачною завѣсою. Первые лучи смысла возвѣщаютъ въ насъ чувство истины. Настаетъ время, въ которое все возбуждаетъ, все питаетъ наше любопытство, и мы силимся разрѣшить безпрестанно умножающіяся сомнѣнія.

Она. Но, другъ мой, достигаютъ ли смертные святилища истины? Не то же ли она для насъ, что крылатое счастіе?

Я. Безъ сомнѣнія, есть истина; но гдѣ храмъ ея? Взоръ нашъ ищетъ его всюду, и нигдѣ не можетъ остановиться. Если бы собрать всѣ мнѣнія, такъ называемыхъ философовъ: какое бы услышала ты разногласіе! Между тѣмъ никто не сомнѣвается, что должна быть одна истина, уловить первые образы веществѣ, узнать, какими путями сочетавались онѣ, или раздѣлялись, при благоприятствующихъ имъ обстоятельствахъ, и окинуть всѣ стороны вселенной. вотъ какъ истина, подобно солнцу, должна бы открыться глазамъ нашимъ въ полномъ сіяніи. Тогда одинъ бѣглый взглядѣ на постепенное развитіе природы покажетъ, какъ физическая вселенная подаетъ руку нравственной. Всѣ науки слились бы тогда въ одну занимательную Исторію вселенной.

Она. Ты восхищаешь меня своею мечтою; но какъ проникнуть завѣсу, которая скрываетъ отъ насъ источникъ истины?

Я. Два пути ведутъ человѣка къ ея святилищу; умозрѣніе и опытность. Большая часть избираетъ первой; потому что онъ короче послѣдняго. Но кто не хочетъ сдѣлать ни одного невѣрнаго шагу, тотъ себѣ пролагаетъ путь опытностію. Одни, ничего не зная, думаютъ, что они все знаютъ; другіе ступаютъ со всею осторожностію, безпрестанно останавливаются и принимаютъ только истины очевидныя.

Она. Но, другъ мой, путемъ опытности можно обнять природу въ настоящемъ ея видѣ; между тѣмъ догадки наши проливаютъ свѣтъ на начало и конецъ міра.

Я. Правда, мы противъ воли устремляемъ взоръ свой на мракъ, который покрываетъ первыя минуты и будущую судьбу вселенной; но, къ сожалѣнію, кругъ нашего зрѣнія слишкомъ ограниченъ. Въ глазахъ нашихъ, все носитъ на себѣ печать истины, что въ полной мѣрѣ удовлетворяетъ нашему смыслу. По сему, сколько людей, столько системъ и философій. Сужденія наши тѣмъ правдоподобнѣе, чѣмъ онъ согласнѣе съ природою. Такимъ образомъ, нему хотимъ дать названіе истиннаго въ отношеніи къ намъ, долженъ рѣшить смыслѣ, развившійся до надлежащей степени.

Она. Мы употребимъ всѣ усилія, милый Эрастъ, образовать душу свою его Юліана.

Я. Какъ скоро онъ укрѣпится; мы не примѣтнымъ для него самаго образомъ научимъ его читать и писать; будемъ вмѣстѣ съ нимъ чертить геометрическія фигуры. Но смыслѣ, подобно зарѣ, прольетъ въ немъ примѣтный свѣтѣ на предметы; вотъ минута посвятить его таинствамъ природы. Пусть онъ проходитъ лѣстницу существѣ, которая, начинаясь во прахѣ, оканчивается человѣкомъ пусть открываетъ, какимъ образомъ первыя вещества, въ быстрой игрѣ своей, производятъ длинную цѣпь явленій, которая служитъ для насъ столь любопытною загадкою; пусть наконецъ -- узнавши прежде всѣ способы считать и измѣрять -- разсматриваетъ вселенную со-стороны пространства и времени. И когда онъ; сими стезями, научится бесѣдовать съ Духомъ природы; въ счастливыя минуты, разумъ его, на крылахъ мечтаній, будетъ обтекать всѣ концы вселенной. Начавши такимъ образомъ воспитаніе его съ физической стороны, кончимъ нравственною"

ПИСМО XXX.

Разговоръ третій

О чувствѣ справедливости.

Я. Такъ, милая Евгенія; нося на себѣ названіе существа, отдѣльнаго, человѣкъ можетъ дѣлать, все, что ему угодно.

Она. И отнять у слабаго послѣдній кусокъ хлѣба, или даже наложить на него постыдныя цѣпи рабства;?

Я. Но не должно забывать, что и другой пользуется такою же независимостію. Посему если не хотимъ, подобно враждебнымъ кометамъ, безпрестанно угрожать другъ другу взаимною гибелью;. то мы должны столько ограничить свободу свою чтобы отъ насъ не страдали другіе.

Она. Такъ мы можемъ жить какъ намъ хочется, лишь бы только никто не жаловался на наши поступки?

Я. Ежели я кого нибудь обижаю; мнѣ скажутъ: остановись, ты вышелъ изъ своихъ предѣловъ.

Она. Но. если, милый другъ, въ нашей природѣ чувствоправосудія точно тоже, что чувство истины?

Я. Изъ источника чувствованій истекаетъ смыслѣ самъ собою, такъ изъ глубины смысла раждается чувство правосудія. Какъ скоро чело" вѣкъ вникнетъ въ отношенія къ подобнымъ себѣ; противъ воли начертываетъ себѣ кругъ, въ которомъ ему должно дѣйствовать. Еслижъ когда и преступитъ положенныя имъ границы; естественно онъ терпитъ всю жестокость собственныхъ упрековъ; ибо нарушилъ то, что самъ положилъ себѣ закономъ въ нѣдрѣ своего сердца.

Она. Но всякой ли чувствуетъ важность нарушенія правъ себѣ подобнаго? Есть люди, кои тщеславятся такими поступками.

Я. Неоспоримо, милая Евгенія, что не всѣ одинакими глазами смотрятъ на права человѣка, но это еще не доказываетъ, что въ насъ нѣтъ чувства правосудія. Дикой съ яростью нападаетъ на своего неприятеля и гордится добычею, которую приноситъ въ нѣдро своего семейства; но и онъ чувствуетъ невольный трепетъ при одной мысли обидѣть кого нибудь изъ своего круга. Ежели чувство правосудія не достигаетъ въ каждомъ до одинаковой степени, это значитъ только то, что смыслъ нашъ, при разныхъ обстоятельствахъ, развивается различнымъ образомъ.

Она. Такъ по твоему мнѣнію,человѣкѣ, по природѣ своей, болѣе склоненъ къ миру, нежели къ раздорамъ?

Я. Враждебныя или тихія чувствованія преимущественно развиваются въ человѣкѣ отъ обстоятельствъ, въ которыхъ онъ живетъ; ибо все въ немъ, кромѣ его самаго, приобрѣтенное: мы раждаемся не Говардами, но и не Тимонами, а приближаемся къ тѣмъ, или другимъ только временемъ.

Она. Между тѣмъ если взять раздоры, кои свирѣпствуютъ между людьми, и согласіе, которое такъ рѣдко ихъ соединяетъ; можно ли спрашивать, на которой сторонѣ будетъ перевѣсъ.

Я. Милый мой другъ,-- нельзя слишкомъ вооружаться противъ человѣка. Слабость естества нашего скрываетъ сѣмена несогласія въ собственномъ нѣдрѣ. Впрочемъ еслибы природа щедрою рукою расточала свои богатства....

Она. Природа всѣмъ предлагаетъ свои сокровища; бери и наслаждайся.

Я. Правда, природа никому не говоритъ: вотъ твое! Всякой можетъ свободно пользоваться тѣмъ, что ему случай доставитъ. По по сему-то самому никто, по всей справедливости, не въ состояніи сказать другому: остановись, это мое!

Она. Какъ! Я прихожу прежде, беру; ктожъ можетъ отнять у меня?

Я. Человѣкѣ.

Она. Но по какому праву?

Я. По какому ты сама взяла, милая Евгенія!

Она. Ежели я употребила даже труды свои?

Я. Возьми, скажутъ, если хочешь, свои труды; но раздѣли съ нами то, на что мы имѣемъ равное съ тобою право.

Она.. Напротивъ мы видимъ, что собственность -- священное дѣло между людьми.

Я. Общество кладетъ печать согласія и собственность въ первый разъ дѣлается законною.

Она. Но можно положить условія и внѣ общества.

Я. Ктожъ будетъ защищать такія условія?

Она. Совѣсть.

Яю Какъ обуздать ей жадную бѣдность! Но тутъ еще не все! Приходитъ сосѣдъ, который насъ несравненно сильнѣе; и гдѣ жъ договорѣ нашъ? Разрушенъ, какъ воздушный замокъ.

Она. Цѣлыя тысячи могутъ составишь твердый союзъ между собою.

Я. Ктожъ поручится, что никто изъ круга своихъ не будетъ преступать, ни общихъ, ни частныхъ условій?

Она. Приговоръ всѣхъ членовъ союза можетъ обуздать тѣхъ, кои нарушатъ права другаго.

Я. Но не правда ли, другъ мой, что тогда уже будетъ существовать самое общество? Союзъ людей, подъ вліяніемъ власти, для вѣрнѣйшей безопасности -- не есть ли это государство?

Она. Но уже ли внѣ общества совсѣмъ невозможное дѣло приобрѣсти законную собственность?

Я. Въ самомъ государствѣ мое становится неприкосновеннымъ только для тѣхъ, кои живутъ подъ одними со мною законами. Для членовъ другаго общества, въ особенности для толпы дикихъ, собственность наша ни мало не составляетъ священнаго предмета. Еслижъ хотимъ вообразить законное во всѣхъ отношеніяхъ владѣніе, мы должны представить себѣ согласіе всѣхъ существъ, которыя могутъ имѣть въ немъ какое нибудь участіе. Государство, милая Евгенія, обезпечиваетъ нашу собственность и вмѣстѣ ограждаетъ насъ самимъ щитомъ своимъ; ибо въ состояніи внѣобщественномъ человѣкъ, можетъ самъ сдѣлаться добычею насилія. Приятно мечтать о всеобщей независимости. Но человѣкъ, по природѣ своей, стоитъ выше другихъ животныхъ; проникая въ будущее, онъ не можетъ ограничить желанія одною настоящею минутою. Такимъ образомъ противъ воли говоритъ: это мое, и бросаетъ пламя вѣчнаго раздора. Притомъ жить внѣ Государства не значитъ еще быть истиннымъ сыномъ природы: Только тотъ можетъ удостоиться сего названія, кто, достигши послѣдней степени совершенства, въполной мѣрѣ наслаждается своею жизнію. А дикой?..

Она. Въ самомъ дѣлѣ, человѣкѣ болѣе находитъ выгодъ подъ вліяніемъ власти, если бы только не долженъ былъ жертвовать безопасности свободою! Мы столько уже связаны между собою, что всякой на мѣстѣ Робинсона, почелъ бы себя во гробѣ.

Я. По природѣ своей, человѣкъ не можетъ довольствоваться однимъ собою. Другъ мой, одинъ полъ противъ воли стремится къ другому, и супругъ неможетъ безъ сожалѣнія оставить своей подруги. Плоды взаимной нѣжности соединяютъ ихъ еще тѣснѣе. Добронравный сынъ раздѣляетъ радость и печаль своего родителя и взаимно терпятъ. Такимъ образомъ мало помалу раждается значущее общество. Но часто сосѣди, и нерѣдко даже свои, нарушаютъ спокойствіе, такъ, чтовсякой съ заботою думаетъ, о прочныхъ мѣрахъ оградить себя безопасностію. Наконецъ, чтобы вѣрнѣе дѣйствовать противъ внѣшнихъ и внутреннихъ неприятелей, каждый, покоряется общей волѣ, которой участокъ составляетъ и его воля.

Она. Слѣдственно всякой имѣетъ право быть членомъ верховной: власти; но мнѣніе одного получаетъ всю важность отъ общаго согласія?

Я. Милая Евгенія, по произхожденію люди всѣ равны. Такимъ образомъ, если, хотимъ представить себѣ начало государства, безъ сомнѣнія мы должны думать, что люди, раздѣляя власть, между собою, всѣ вмѣстѣ составили, одного верховнаго, правителя. По сему одинъ народъ имѣетъ право писать законы.-- Управленіе по нимъ -- можетъ онъ предоставить государю, или знатнѣйшимъ гражданамъ, или самъ будетъ пользоваться вмѣстѣ законодательною и исполнительною властію.

Она. Кто бы ни управлялъ, все равно; лишь бы всякой былъ доволенъ. Несчастіе только, ежели верховный правитель употребляетъ во зло свое могущество.

Я. Верховный правитель можетъ поступать по волѣ своей. Мы добровольно уступили верховную власть и не должны уже дѣлать ему никакихъ препятствій. Ежели всѣ вмѣстѣ утверждаютъ какое нибудь вредное постановленіе; общество, безъ сомнѣнія, страждетъ; но никто не ожесточается: потому что всякой долженъ на себя жаловаться.

Она. Но перевороты въ государствахъ, часто сопровождаемые ужасными явленіями, не подлежатъ ли рѣшенію постороннихъ державъ?

Я. Одинъ народъ столько же мало зависитъ отъ другаго, какъ въ внѣобщественномъ состояніи одинъ человѣкъ отъ другаго. Такимъ образомъ тѣ перевороты, коими не нарушаются постановленія другихъ государствѣ, не подлежатъ ихъ участію. Сей независимости державы обязаны всѣмъ, что составляетъ ихъ силу и славу; потому что при вліяніи постороннихъ государствъ, зависть стремилась бы къ низпроверженію въ нихъ всего лучшаго. Но съ другой стороны, естественная свобода, въ которой живутъ народы, есть источникъ вѣчной ихъ неприязненности и всѣхъ ужасовъ войны.

Она. Нельзя ли, другъ мой, самымъ народамъ обезпечить себя въ столь опасномъ состояніи? Сколько пало обширныхъ царствѣ отъ руки сильнаго!

Я. Вѣчный мирѣ -- что можетъ сравнишься съ сею мечтою чувствительнаго сердца? Но если представить всѣ слабости человѣка; противъ воли жестокой вздохъ вырвется изъ груди. Впрочемъ -- не потушить -- но по крайней мѣрѣ можно бы уменьшить пламя раздоровъ. Ежели бы всѣ государства, подобно своимъ членамъ, согласились покориться верховной власти; почему бы не составить грознаго суда, подобнаго Греческому Совѣту? Громѣ мщенія, или лучше, правосудія поражалъ бы того, кто бы дерзнулъ нарушить общее спокойствіе. Но для сего потребно самое строгое равновѣсіе между царствами., Одинъ народѣ по? лучитъ преимущество передъ другими, и все погибнетъ невозвратно.

Она. Послѣ этаго разговора у меня въ памяти осталось, что всякой можетъ поступать по своей волѣ, не обижая впрочемъ другаго. Внѣ общества каждую минуту должно опасаться жадности сильнѣйшаго; и человѣкъ по необходимости вступаетъ въ государство, гдѣ плоды трудовъ его становятся законною собственностію. Здѣсь. онъ долженъ уже каждый шагъ свой повѣрять съ общими законами, въ которыхъ впрочемъ участвовалъ собственный его голосъ. Каждый народъ, подобно одному человѣку, пользуется естественною свободою; по сему и можетъ предпринимать все, чтобы ни льстило его видамъ. Такимъ образомъ вѣчное несогласіе раздираетъ всѣ царства земныя. Одна страшная, но законная власть, могла бы предупреждать болѣе, или менѣе такое неустройство. Поняла ли тебя твоя Евгенія? Ахъ, мой милой, какъ скоро Юліанъ нашъ будетъ въ. состояніи: разумѣть свои отношенія къ подобнымъ себѣ; безпрестанно будемъ внушать ему, чтобы онъ съ благое говѣніемъ, смотрѣлъ на права другаго и тогда даже, когда могъ бы нарушить ихъ не опасаясь никакаго отмщенія.

ПИСМО XXXI.

Разговоръ четвертой,

О чувствѣ доюродѣтели.

Она. И ты думаешь, что самый порочный человѣкѣ можетъ носить названіе справедливаго?

Я. Никого не обижать -- не вся ли тутъ справедливость, милая Евгенія? Ты многихъ найдешь, у коихъ небесная улыбка на устахъ и весь адъ во глубинѣ души. Дай имъ полную власть, и тысячи падутъ жертвами ихъ самолюбія, между тѣмъ какъ назвать ихъ несправедливыми? Они никогда не нарушали нравъ другаго. Впрочемъ я согласенъ съ тобою, что Аристидово правосудіе можетъ быть основаніемъ добродѣтели.

Она. И такъ чувство правосудія есть вмѣстѣ источникъ добродѣтели?

Я. Нѣтъ, нѣтъ! Но безъ правосудія невозможно быть добродѣтельнымъ. Если человѣкъ, начавши разумѣть свои обязанности, захочетъ вмѣстѣ исполнять ихъ съ душевнымъ расположеніемъ; -- вотъ знакѣ, что, развивается въ немъ чувство добродѣтели! Такимъ образомъ оно раждается съ возникающимъ разсудкомъ.

Она. Ахъ, другъ мой, посмотри, въ какимъ участіемъ дѣти подаютъ бѣдному милостыню: а разсудокъ въ нихъ еще во все не раскрылся.

Я. Неоспоримо, несравненная Евгенія, что дѣти иногда поражаютъ своими поступками. Но не правда ли, что онѣ дѣлаютъ все большею частію по одному подражанію? Ежели сердце, ихъ начинаетъ питать, благородныя чувствія, это значитъ уже, что слабый лучь собственнаго разсудка озаряетъ ихъ душу. Но можетъ ли дитя вознестись до той божественной страсти, которая влечетъ насъ къ поступкамъ, основаннымъ на чистой нравственности? Добродѣтель безъ знанія -- для меня не добродѣтель.

Она. По чемужъ знающіе люди ведутъ себя большею частію не слишкомъ строго?

Я. Лучи солнца, милый другъ не всѣ предметы проникаютъ;съ одинаковою силою. Тоже самое свѣтъ разсудка въ отношеніи къ нашему сердцу. Должно имѣть потребное разположеніе, чтобы съ пользою принять откровенія разума. Впрочемъ всѣ, кои не тщетно углублялись въ свою природу, сіяютъ, подобно звѣздамъ, въ Исторіи человѣка. Взоръ наблюдателя, безъ сомнѣнія, находитъ пятна въ сихъ свѣтилахъ: но люди не Боги.

Она. Самые обыкновенные умы часто возстаютъ противъ поведенія великихъ геніевъ.;

Я. Посредственный человѣкъ, Евгенія, можетъ принять за соблазнѣ то, чтобы, находясь на высшей степени образованія, онъ считалъ для себя должностью. Но мы слишкомъ ошибемся, если о добродѣтели будемъ судить по однимъ поступкамъ. Пробѣги всѣ концы земли; смотри, какъ дѣйствуютъ люди: одинъ благоговѣетъ передъ тѣмъ, что другой отвергаетъ съ ужасомъ. И могутъ ли всѣ держаться однихъ и тѣхъ же правилѣ? Нѣтъ, наши мнѣнія и поступки зависятъ отъ обстоятельствъ. И такъ добродѣтель должно цѣнить по однимъ чувствованіямъ т. е. по готовности поступать всегда согласно съ природою, или, что все равно, съ разсудкомъ. Посему въ самомъ бездѣйствіи можно быть образцомъ добродѣтели.

Она. И такъ добродѣтель -- если принять ее въ твоемъ смыслѣ должна измѣняться со степенью просвѣщевія.

Я. У всякаго, ежели позволено такъ выразиться, своя добродѣтель. Но сіе различіе исчезаетъ въ отношеніи къ нашему сердцу. Добродѣтельный въ ослѣпленіи своемъ можетъ обмануться блестящею наружностію самаго ужаснаго злодѣянія; но онъ увлекается видомъ добра, и потому великъ даже въ паденіи своемъ. Между тѣмъ длинный рядъ достойныхъ поступковъ доставитъ ли мнѣ имя добродѣтельнаго, если сердце мое ли мало въ нихъ не участвовало? Неоспоримо, что добродѣтель въ дикомъ показываетъ нѣчто грубое, даже звѣрское. Во всемъ блескѣ можетъ она явиться тогда только, какъ человѣкѣ до послѣдней степени разовьетъ всѣ стороны своей природы: цѣлыя тысячи ошибаются какъ въ томъ, будто мы ближе всего къ природѣ въ нѣдрѣ грубости, такъ и въ томъ, будто добродѣтель состоитъ въ безпрерывныхъ жертвахъ на счетѣ чувственности. Нѣтъ, она не должна подавлять нашихъ наклонностей, иначе мы пойдемъ противъ самой природы.

Она. Но всякой ли можетъ, другъ мой, быть добродѣтельнымъ по одному побужденію сердца?

Я. Если представить, какъ дорого цѣнятъ люди мнѣніе другихъ; можно подумать, что всѣ благородныя чувствія раждаются въ кругу общежитія. Но между тѣмъ понятіе о добродѣтели не умираетъ, подобно обыкновеніямъ, вмѣстѣ съ вѣками. О, безъ сомнѣнія, она не зависитъ отъ однихъ обстоятельствъ! Блестящая награда по ту сторону гроба есть конечно сильное побужденіе для слабости нашей. Но возьми, другъ мой,-- человѣка, которой исполняетъ должности свои по одному разположенію сердца; сколъ онъ великъ передъ тѣмъ, кто все дѣлаетъ только по видамъ корысти! Истинное побужденіе слѣдовать всегда правиламъ разсудка скрывается во глубинѣ нашей природы. Я преступаю свою обязанность, и противъ воли самъ себя наказываю; исполняю свято долгъ свой, и вкушаю душевное удовольствіе. Но не льзя думать съ Кантомъ, что добродѣтель должна отрѣшиться отъ всѣхъ побужденій сердца; независимость отъ чувствованій не можетъ быть удѣломъ человѣка.

Она. Безъ сомнѣнія, какъ возможно выполнять со всемъ усердіемъ то, въ чемъ я не принимаю никакаго участія? И побѣжитъ ли кто нибудь поддержать камень, которой съ утеса катится въ пропасть? По крайней мѣрѣ, безъ чувствительности мы были бы слишкомъ хладнокровны, когда, бы должно было несчастному подать руку помощи. Но чегожъ, другъ мой, требуетъ отъ насъ добродѣтель?

Я. Скрывая во глубинѣ сердца побужденія свои, она является въ образѣ нашей жизни. Истинно добродѣтельный человѣкъ, возвышаясь надъ всѣми предразсудками, слѣдуетъ одной природѣ, которая есть источникъ и вмѣстѣ конецъ всѣхъ нашихъ дѣйствій. Принимая непритворное участіе въ судьбѣ человѣчества, онъ всегда споспѣшествуетъ, если можетъ, истиннымъ выгодамъ каждаго себѣ подобнаго; въ противномъ случаѣ, по крайней мѣрѣ, жертвуетъ ему самымъ пламеннымъ своимъ желаніемъ.

Она. О, безъ сомнѣнія, счастливы тѣ, кои посвящаютъ жизнь свою одной добродѣтели!

Я. Почти всѣ такъ говорятъ; но правда ли это? Можетъ ли наслаждаться добродѣтельной человѣкъ подѣ жестокимъ бременемъ мученія? Неоспоримо, что безъ добродѣтели нѣтъ полнаго блаженства: ибо безъ ней нѣтъ согласнаго удовлетворенія всѣмъ потребностямъ природы. Но одна добродѣтель. Прибавь къ ней цвѣтущее здоровье, достатокъ, свободу, образованный умъ, тонкій вкусъ, любовь и дружбу.

Она. Но добродѣтельный имѣетъ что то божественное.

Я. При самыхъ блестящихъ достоинствахъ, человѣкъ безъ добродѣтели слишкомъ далекъ отъ своего совершенства.-- Всѣми силами, несравненная Евгенія, будемъ отвращать отъ нашего Юліана, что можетъ имѣть вредное вліяніе на раждающуюся въ немъ душу. Мало по малу разовьется въ немъ собственный разсудокъ и прольетъ свѣтъ на его обязанности: тогда мы откроемъ ему самыя основанія тѣхъ правилъ, кои навыкъ долженъ непримѣтно начертить въ его сердцѣ.

Она. Въ насъ есть чувство добродѣтели, которое развивается вмѣстѣ съ разсудкомъ. Самая добродѣтель составляетъ уже нѣкоторымъ образомъ навыкъ поступать всегда согласно съ назначеніемъ человѣчества. Съ нею впрочемъ мы не родимся.... Кромѣ естественнаго, врожденнаго разположенія, примѣры, воспитаніе -- тысячи обстоятельствѣ поселяютъ ее въ душѣ дитяти. Когда Юлинька достигнетъ зрѣлыхъ лѣтъ; наше дѣло -- довершить то, что начнетъ сама природа. Но зараждай въ немъ небесную страсть ко всему доброму; какъ не показать вмѣстѣ, что должно считать Истинно добрымъ?

Я. Все чего требуетъ совершенное согласіе, такъ сказать, развившейся природы -- что можетъ быть другое для насъ истинно добрымъ? Посему то добродѣтель и не должна вѣчно бороться съ чувствами; нѣтъ, она должна только содержать ихъ всегда въ должныхъ предѣлахъ.

ПИСМО XXXII.

Разговоръ пятый

О чувствѣ красоты.

Она. Не понимаю, За чѣмъ ты, послѣ чувства добродѣтели, начинаешь еще говорить о какомъ-то чувствѣ красоты?

Я. Другъ мой! Оно, въ постепенномъ развитіи ума, составляетъ послѣднюю, высочайшую степень. Оно, подобно какъ совѣсть сокрыто въ душѣ каждаго.

Она. Это для меня совершенно ново. Изъ прежнихъ твоихъ разговоровъ я узнала, что чувство истины: чувство правосудія и чувство добродѣтели есть одно я, тоже, только въ разныхъ степеняхъ въ отношеніи къ разнымъ, предметамъ. Какую же степень долженъ занимать разумъ, чтобы родилось въ человѣкѣ чувство красоты?

Я. Человѣкѣ всегда примѣняетъ природу, внѣ его находящуюся, къ самому, себѣ. Воображеніе воспламеняетъ умъ нашъ, возноситъ, такъ сказать, надъ міромъ, заставляетъ его созидать какую нибудь Аркадію, изгоняетъ оттуда все несовершенное... Съ сей минуты въ первый разъ открывается. въ человѣкѣ стремленіе къ творчеству, и здѣсь начинается то, что я называю чувствомъ красоты.

Она. Можно ли назвать чувство сіе всеобщимъ? Мнѣ кажется, оно составляетъ случайную наклонность нѣкоторыхъ людей.

Я. Если ты не сомнѣваешься, что чувство добродѣтели, или истины есть всеобщее,-- то должно согласиться на сіе изъ разсужденіи чувства красоты. Только люди не одинаково представляютъ себѣ красоту, одному нравятся Софокловы трагедіи, другому Китайскія тѣни, что, кажется, и заставило тебя сдѣлать послѣднее, замѣчаніе.

Она. Но по самому различію сихъ мнѣній, не должно считать чувства красоты всеобщимъ, подобно чувству истины или добродѣтели.

Я. И добродѣтель, другъ мой, не у всѣхъ одно и тоже значитъ. Есть состоянія людей, въ коихъ обманъ, притворство считаются добродѣтелями. Развитіе ума очищаетъ понятіе объ ней.

Она. Если мы примемъ сіе чувство за всеобщее; то, должны будемъ сыскать такую красоту, которая бы для всѣхъ оставалась красотою -- но возможно ли это?

Я. По чемужъ не согласиться, что предметъ, удовлетворяющій всѣмъ требованіямъ образованнаго человѣка, непривязаннаго къ нему ни страстію, ни обстоятельствами, ни нуждою,-- всегда останется прекраснымъ?

Она. Но мы знаемъ образованныхъ людей, которые очень часто ошибаются въ сужденіи о красотѣ.

Я. По тому, что они въ требованіяхъ своихъ совѣтуются съ однимъ разсудкомъ, который слишкомъ холодный судія въ подобныхъ обстоятельствахъ. Одинъ вкусъ долженъ произносить приговоръ о прекрасномъ.

Она. Но что мнѣ думать о вкусѣ?

Я. Вкусъ, способность души столь сложная, что трудно опредѣлить его. Чувствительность его основаніемъ, воображеніе питаетъ его, а разсудокъ служитъ ему руководителемъ, но не въ видѣ строгаго наставника, а какъ другъ опытный, часто снисходительный къ маленькимъ слабостямъ нѣжнаго питомца своего. Гдѣ недостаетъ одной изъ сихъ способностей; тамъ нѣтъ истиннаго вкуса. Одна чувствительность есть слабость, одно воображеніе буйство, одинъ разсудокъ мертвая холодность: та трогается всѣмъ поразительнымъ, другое воспламеняется отъ всего чрезвычайнаго, а третій довольствуется пустою точностію.

Она. Кудажъ долженъ устремляться взоръ нашъ, чтобы встрѣтить ту красоту, о которой говоришь ты? Не правда ли, что она заключена въ одной очаровательной области изящныхъ искуствъ?

Я. Какая не справедливость, другъ мой! Думала ли ты когда нибудь, что добродѣтель живетъ въ однихъ великолѣпныхъ чертогахъ? Не чаще ли мы встрѣчаемъ ее подъ смиренною кровлею? Также и красота; вся природа исполнена ею. Царство ея оканчивается тамъ, гдѣ пресѣкаются самыя мысли; оно теряется въ безконечности. О, одинъ этотъ сводъ, усѣянный міріядами звѣздѣ, можетъ спорить со всѣми искуствами! Когда мы останавливаемъ взоръ свой на стелющейся зелени луговъ, на зыблющейся лазури неба, на кипящемъ водопадѣ: остается ли еще чего желать воображенію? Какъ часто сама ты, при сихъ явленіяхъ, восклицала въ избыткѣ чувствѣ своихъ: какъ это прекрасно, другъ мой! Такъ, милая Евгенія, природа источникъ красоты. Область изящныхъ искуствъ -- живопись, ваяніе, музыка, мимика и, душа всѣхъ ихъ, поэзія -- не что иное, какъ галлерея знатока, любителя прекраснаго; онъ собралъ лучшія произведенія во всѣхъ родахъ. Комужъ онъ обязанъ своимъ сокровищемъ? Великому художнику -- природѣ. И опустѣла ли эта обширнѣйшая рабочая, гдѣ, въ тѣни кажущагося безпорядка, остались, можетъ быть, превосходнѣйшія произведенія? Ты видишь, что я не унижаю прекраснаго въ искуствахъ, не называю его копіею, подобно многимъ: искуства, заимствуясь природою, не рабски подражаютъ ей; часто усовершаютъ ея произведенія: но природа имѣетъ тысячу цѣлей, а они одну -- удовлетвореніе вкусу.

Она. Ты столько мнѣ открылъ вдругъ предметовъ, что я не знаю, на чемъ остановить свое вниманіе" Что же назвать, мнѣ прекраснымъ, при разнообразіи впечатлѣній? Одно меня плѣняетъ, другое заставляетъ благоговѣть, иное возбуждаетъ во мнѣ странное удовольствіе, которое обнаруживается невольнымъ смѣхомъ. Я теперь совершенно теряюсь. Какое впечатлѣніе надобно цѣнить выше, чтобы не ошибиться въ сужденіи о красотѣ?

Я. Ты еще не начислила всѣхъ видоизмѣненій прекраснаго: они безконечны. Прекрасное я вижу и въ улыбающейся долинѣ, и на мрачныхъ утесахъ, я его слышу въ громахъ, потрясающихъ вселенную, и въ журчаніи чистаго источника. Красота и въ высокомъ и въ комическомъ. Но она вездѣ одна, подобно добродѣтели. Истинно прекрасное во всѣхъ случаяхъ одинаковую должно имѣть цѣну. Посмотри, Евгенія, на картину восходящаго солнца, остановись на скалѣ, вдавшейся въ пучину бурнаго моря, успокой взоръ свой на бархатномъ берегу потока -- сравни произведенныя въ тебѣ впечатлѣнія, и скажи, желала ли бы ты въ самую минуту наслажденія промѣнять одно изъ нихъ на другое? Державинъ или Мольеръ, Виргилій или, Жуковскій -- равно для меня велики: потому что одна сіяетъ на нихъ печать -- печать Генія.

Она. Какія же употребимъ мы средства, чтобы дать истинное направленіе вкусу сына нашего? Мнѣ кажется, онъ лишится приятнѣйшихъ наслажденій въ жизни, если мы пренебрежемъ образованіемъ сей удивительной способности души.

Я. Будемъ слѣдовать только за природою, Евгенія. Простота и умѣренность въ пищѣ дѣлаютъ тѣло нѣжнымъ. Отъ сего самая душа живѣе приемлетъ всѣ впечатлѣнія. Сначала будемъ представлять ему однѣ приятныя картины природы, чтобы онѣ навсегда остались основаніемъ его вкуса. Когда воображеніе нѣкоторымъ образомъ созрѣетъ въ немъ, постараемся его ввести и въ очаровательную, по твоему выраженію, облаешь изящныхъ искуствъ. Онъбудетъ судить о произведеніяхъ ихъ всегда по сравненію, съ природою.

ПИСМО XXXIII.

Разговоръ шестый

Вѣра въ Бога.

Я. Представь, несравненная Евгенія, какое неизъяснимое удовольствіе прольется въ нѣжное сердце нашего Юліана, когда мы однимъ словомъ успокоимъ любопытный его умъ, разрѣшимъ задачу міра, труднѣйшую задачу; снимемъ завѣсу съ таинственной, предѣломъ жизни отдѣленной, будущности, куда вдругъ устремятся всѣ пламенныя его желанія!

Она. О, мой другъ! Я чувствую, что съ этой минуты все существо его перемѣнится., и утѣшительная вѣра откроетъ ему тотъ совершенный міръ, около котораго легкое воображеніе его прежде блуждало.; Но -- если онъ пробѣжитъ мыслію по всему лицу земли, устремитъ недовѣрчивый взоръ на различныя мнѣнія вѣковъ протекшихъ.

Я. Не станемъ унижать въ глазахъ его Сократовъ и Катоновъ. Нѣтъ, мой другъ! Переходѣ отъ истинной привязанности къ презрѣнію такихъ людей невозможенъ, и столь опасенъ, что можетъ родить недовѣрчивость къ истинѣ и Совершенное безвѣріе. Покажемъ Юліану эту постепенность въ образованіи человѣчества, которая вмѣстѣ исполнитъ его благоговѣнія къ симъ великимъ умамъ и увѣритъ въ преимуществѣ ученія Мессіи передъ ихъ ученіемъ.

Она. Какъ же можно, не измѣнивъ истинѣ, оправдать въ глазахъ его всѣ другія вѣры?

Я. Разумъ ихъ оправдываетъ. Религія произошла изъ человѣческой природы; человѣкъ отсвѣчивается въ своихъ богахъ, говоритъ одинъ философѣ. Такимъ образомъ не только время, самое мѣсто нѣкоторымъ образомъ будетъ оправдывать ихъ. Перенесись, Евгенія, въ тѣ времена, когда люди съ робостію еще взглядывали на сей сводъ, усѣянный милліонами свѣтилъ, страшась, чтобы небесный огнь не истребилъ ихъ; когда они съ изумленіемъ находили сокровища земли: могли ль они, даже смѣли ли они что нибудь боготворить другое? Встрѣтишь ли ты на сей точкѣ ихъ образованности тотъ отважный умъ, который рѣшительно различаетъ преходящее отъ постояннаго, условное отъ необходимаго? Къ тому жъ, Евгенія; любишь ли ты свое отечество?

Она. Конечно, и можно ль не любить отечества?

Я. Что заставляетъ тебя любить его?

Она. Все: я въ немъ родилась,воспитывалась, вкусила всѣ радости жизни, привыкла дышать этимъ воздухомъ и, кажется, не могу дышать другимъ счастлива подъ властію мудрыхъ его законовъ, однимъ словомъ: что внѣ отечества, то, кажется, несвойственно моей природѣ.

Я. Вотъ другая причина, которая заставляла племена земныя предпочитать грубую вѣру отцевъ своихъ просвѣщенному ученію Евреевъ и Христіянъ. Съ каждымъ столѣтіемъ исчезаетъ какое нибудь суевѣріе. Но усилія фанатиковъ ускорить преждевремянно ходъ природы, оросили землю человѣческою кровію, и они сами втайнѣ, можетъ быть, оплакивали бѣдственныя свои покушенія.

Она. По крайней мѣрѣ надобно будетъ въ настоящемъ видѣ показать ему картину нынѣшняго состоянія вѣроисповѣданій, чтобы дать ему почувствовать, сколько людей увлечено грубыми суевѣріями, и тѣмъ заставить его отдавать болѣе справедливости, истинѣ.

Я. Безъ сомнѣнія! Юліанъ и самъ съ нетерпѣніемъ захочетъ повѣрить ожиданія свои. Кто любитъ утѣшаться. постепеннымъ возвышеніемъ человѣчества; тотъ съ любопытствомъ обтекаетъ мыслію всѣ краи земнаго шара, ищетъ исполненія надеждъ своихъ; радуется, или сожалѣетъ, смотря по обстоятельствамъ. Но ты должна предчувствовать, что наблюдатель нашъ къ нравственной природѣ перейдетъ уже отъ физической. Онъ встрѣтитъ, что солнце не съ одинакою щедростію проливаетъ благодѣтельную теплоту свою во всѣхъ земныхъ поясахъ, что не вездѣ земля предлагаетъ однѣ произведенія, что не всѣ люди живутъ подѣ одинакою кровлею, не всѣ питаются одинакою пищею; почувствуетъ, что не всѣ они могутъ достигнуть до одинаковаго образованіями, вмѣсто изумленія, можетъ быть,: ты услышишь невольный вздохъ, который покажетъ тебѣ, что сынѣ твой видитъ превосходство истины надъ несправедливостію, но по убѣжденію разсудка своего и сердца, хочетъ принять себѣ за правило -- не унижать того, что свято для другихъ; потому что, кто пренебрегаетъ святынею другаго, тотъ неимѣетъ собственной.

Она. Но какъ предохранить его отъ безвѣрія?

Я. Съ этой стороны ты можешь быть спокойна. Человѣкѣ, видѣвшій природу во всѣхъ ея измѣненіяхъ, не лишитъ самъ себя единственной отрады, которою можетъ утѣшаться сердце его. Вольнодумство не есть плодъ зрѣлости ума. Оно часто раждается въ томъ состояніи, когда человѣкѣ только еще начинаетъ чувствовать грубость суевѣрія и, обольщаясь кажущимся ему возвышеніемъ ума своего, не умѣетъ избрать истины и безпрестанно или упадаетъ, или стремится туда, откуда снова долженъ упасть.. Вольнодумство гораздо ближе къ суевѣрію, нежели къ истинному просвѣщенію.

ПИСМО XXXIV.

Разговоръ седьмый

Политическія отношенія.

Она. Одинъ на верху славы, другой во мракѣ неизвѣстности.... Ахъ, другъ мой какое ужасное разстояніе между людьми въ кругу общества!

Я. Сама природа полагаетъ между нами примѣтное различіе. Мы видимъ: одинъ слабъ, другой крѣпокъ; одинъ съ рѣдкими дарованіями другой съ умомъ. самымъ обыкновеннымъ" Такъ удивительно ли, что въ обществѣ одни берутъ преимущество надъ другими? Жаль только,что порода часто, замѣняетъ всѣ личныя достоинства!

Она. Но между тѣмъ не льзя забыть, что знатные имѣютъ болѣе средствъ наслаждаться жизнію.

Я. Пусть такъ; но различіе состояній есть необходимое слѣдствіе общественнаго устройства. Несчастіе только, когда одно состояніе подавляетъ всѣ прочія! Тогда цѣлое должно страдать и можетъ рушиться, подобно нестройной громадѣ. Впрочемъ во всякомъ званіи можно быть довольнымъ своею судьбою. Счастіе не на престолѣ; нѣтъ, оно обитаетъ и въ бѣдной хижинѣ.

Она. Другъ мой, порадуемся, что мы родились въ нѣдрѣ свободы. Юлинька въ полной мѣрѣ можетъ наслаждаться своею жизнію, и -- также не важное ли дѣло -- будетъ служить отечеству.

Я. Мы будемъ воспитывать его такъ, чтобы онъ лучшимъ образомъ могъ исполнять всѣ обязанности, которыя наложитъ на него общество.

Она. Мы посѣемъ въ душѣ его ту любовь къ отечеству, которая одушевляла Телей, Мининыхъ, Пожарскихъ.

Я. Только станемъ смотрѣть, чтобы благородная страсть сія не переродилась въ отвращеніе ко всему чужестранному. Хорошее вездѣ -- у самыхъ неприятелей -- должно обращать на себя наше вниманіе. Покажемъ также ему, милая Евгенія, вѣрные способы содержать себя прилично своему званію. Онъ всегда будетъ благодарить насъ, если мы научимъ его въ самой крайности достойнымъ образомъ находить все для себя нужное.

Она. Безъ сомнѣнія, съ самаго дѣтства должно приучить его къ трудамъ; можетъ быть, обстоятельства заставятъ его болѣе терпѣть, нежели наслаждаться.

Я. Трудиться -- Евгенія, неизбѣжный удѣлъ человѣка. Сама природа говоритъ намъ: трудись и наслаждайся! Такимъ образомъ трудъ есть вмѣстѣ и источникѣ всякаго богатства. Впрочемъ въ кругу государства можно выбрать для себя самое блестящее поприще. Только мы должны сперва замѣчать, къ чему откроется въ немъ наклонность. Смотря по тому, проложимъ дарованіямъ его надежный путь содержать себя собственными трудами. Но несчастливъ тотъ народѣ, гдѣ не достоинство, но одна порода можетъ поступать на мѣста, заслуживающія благородное соревнованіе!

Она. Онъ будетъ также пользоваться плодами нашихъ трудовъ. Только должно поселить въ него бережливость, чтобы онъ не пожертвовалъ одной прихоти тѣмъ, что, можетъ быть, куплено было потомъ.

Я. Расточительность не болѣе приноситъ чести, какъ самая скупость. Лучше всего держаться правилѣ благоразумія.

Она. Мы оставимъ ему неизчерпаемое сокровище въ нѣдрахъ земли. Пусть онъ воздѣлываетъ свое поле, и каждое лѣто будетъ любоваться волнующимся моремъ, которое прольетъ обиліе въ его житницы.

Я. На сторонѣ земледѣлія, милая Евгенія, та выгода, что здѣсь съ человѣкомъ работаетъ сама природа. Нужно только одинъ разъ сдѣлать всѣ потребныя заведенія, и земля наградитъ труды богатою жатвою.

ПИСМО XXXV.

И такъ, другъ мой, крѣпкое и вмѣстѣ нѣжное тѣло, здравый смыслѣ доброе сердце, тонкій вкусъ -- однимъ словомъ: Эрастъ твой желалъ бы дашь сыну своему всѣ качества совершеннаго человѣка. Но онъ будетъ жить въ нѣдрѣ общества: потому должно также стараться сдѣлать его истиннымъ гражданиномъ. Вотъ воспитаніе, которое мы хотимъ дать своему Юлинькѣ! Милый другъ, не забудь прислать намъ своихъ замѣчаній.

Мы съ Евгеніею безъ труда согласились въ сихъ главныхъ обязанностяхъ наставника. Но между тѣмъ не разъ спорили о выборѣ путей, которыми достигнуть цѣли нашей. Напослѣдокъ остановились на тѣхъ правилахъ, которыя я сообщилъ тебѣ: и какъ мы послѣ сего довольны собою! Впрочемъ, безъ сомнѣнія, мы будемъ отступать отъ нихъ, если обстоятельства того потребуютъ. Садовникъ замѣчаетъ, какъ развиваются его растѣнія, и, смотря потому, употребляетъ свое искуство.

Другъ мой, я примѣчаю, какъ мало помалу раскрываются въ немъ силы. Ахъ, если бы ты былъ отцомъ; ты бы почувствовалъ мое удовольствіе. Но какъ начнутъ показываться въ немъ первыя понятія; о, сколько будетъ онъ забавлять насъ собою! Прекрасное дитя, какъ ангелъ, подлѣ тебя то улыбается, то играетъ, то скажетъ острое слова безъ всякаго впрочемъ намѣренія. Приѣзжай, приѣзжай къ намъ раздѣлять наши радости, наше блаженство!

Онъ будетъ нѣкогда, -- о я увѣренъ въ этомъ: -- онъ будетъ, по примѣру несравненной матери, отирать слёзы страждущаго человѣчества. Еслижъ окрылишься въ немъ рѣзвое воображеніе; онъ будетъ вмѣстѣ съ нами восхищаться и Рафаелевымъ Преображеніемъ и водопадомъ Державина и восхожденіемъ солнца. Другъ мой, мы на него смотримъ, ласкаемъ его и забываемся въ прелестныхъ надеждахъ.

ПИСМО XXXVI.

Какъ непримѣтно летятъ дни, недѣли, мѣсяцы, когда слишкомъ бываетъ обремененъ приятными занятіями! На крылахъ радости переносились мы въ будущее; и не видали, какъ протекла печальная зима, какъ растаяли снѣги. Всюду улыбается прелестная весна, и манитъ насъ на лоно природы. Другъ мой, Евгенія беретъ на руки Юлиньку; мы идемъ въ садъ и пьемъ съ жадностію воздухъ, растворенный благоуханіемъ. Кажется, самыя деревья, сей лугъ, сей ручей, сія лазурь -- все принимаетъ живое участіе въ нашей радости. Мы садимся подъ тѣнь развѣсистой липы. Юлинька то играетъ на травѣ, то виситъ на шеѣ своей матери. Между тѣмъ я рву цвѣты, украшаю трудъ Евгеніи и получаю въ награду прелестную улыбку. Мы возвращаемся домой съ чувствомъ новаго удовольствія. Никакой блескъ шумнаго общества не можетъ выманить насъ изъ среды тихаго убѣжища. Что замѣнитъ въ кругу большаго свѣта сіе божественное наслажденіе двухъ сердецъ, одно въ другомъ живущихъ, одно для другаго бьющихся?

Евгенія смотритъ за каждымъ движеніемъ Юлиньки; но иногда въ восторгѣ бросается въ мои объятія и цѣлуетъ меня съ нѣжностію. Лилѣи долгое время покрывавшія сіиланиты, перемѣшались уже съ розами. Она улыбается, какъ майское утро; только во взорахъ ея сіяетъ какая то важность, заставляющая благоговѣть передъ нею. Впрочемъ она нимало не перемѣнила образа своей жизни: таже склонность къочарованіямъ искуствъ, таже любовь къ прелестямъ природы. Между тѣмъ ничто не препятствуетъ ей, среди самыхъ восторговъ, удовольствіемъ своимъ жертвовать обязанностямъ матери. И, порадуйся моему блаженству... Юлинька не охлаждаетъ, нѣтъ, онъ только питаетъ въ ней любовь къ твоему другу. Когда она бросаетъ гитару, бѣжитъ къ нему и осыпаетъ его горячими поцѣлуями; мой милой, съ какою нѣжностью смотритъ она вмѣстѣ и на своего Эраста! О, я слишкомъ живо чувствую, что такое рай! Подобное наслажденіе -- ахъ, для чего я не безсмертенъ? Земля -- мое небо

ПИСМО XXXVII.

Все кончилось, все рушилось, все изчезло. Нѣтъ, нѣтъ уже Евгеніи!

Гдѣ сей волшебный міръ, содѣлывавшій меня богомъ? упала съ глазъ моихъ прелестная завѣса! Ахъ, вокругъ меня все страждетъ, все вздыхаетъ, все стонетъ! Другъ мой, природа -- посмотри на нее ближе -- она ужасное чудовище, терзающее собственныя свои нѣдры!

ПИСМО XXXVIII.

Что я въ кругу міра? Живая тѣнь, жалкій мученикъ, о... самое мученіе! Съ верху блаженства низвергнуться въ бездну ада.

Вечеромъ ходили мы по саду; любовались сводомъ небесъ; онъ былъ усѣянъ звѣздами; холодный вѣтеръ дулъ на насъ; но мы еще восхищались великолѣпною картиною. Идемъ домой... И чтожъ? По утру Евгенія чувствуетъ примѣтную слабость. Всѣ мы приходимъ въ уныніе: одна крѣпость ея сложенія подаетъ мнѣ надежду. Между тѣмъ мало по малу розы ея увядаютъ; быстрый взоръ примѣтно начинаетъ гаснуть. Наконецъ... о небо! Со слезами на глазахъ указываетъ она мнѣна Юлиньку. Трепещущею рукою прижимаетъ меня къ своей груди; испускаетъ тяжелый вздохъ и -- ангела не стало! Я превратился въ камень.

Мой сынъ нѣкогда былъ моею радостію, моимъ утѣшеніемъ. А нынѣ? Я долженъ умирать каждую минуту. Безъ него -- одинъ ударъ и всебы совершилось.

Плачьте горестныя жертвы бѣдности; она не будетъ уже проливать утѣшенія въ ваши хижины. Плачь, несчастный сынъ мой; взоръ ея не будетъ болѣе угадывать нуждъ твоихъ, рука ея не будетъ отирать слезъ на сихъ улыбающихся ланитахъ. Плачь, плачь, милое дитя: ты рождено для вѣчныхъ горестей!

ПИСМО XXXIX.

Милый другъ! Всякой день, противъ воли, иду я туда, гдѣ Евгенія любила наслаждаться, природою. Здѣсь, изъ подъ развѣсистаго вяза, часто смотрѣла она, какими громадами низвергается водопадѣ съ теряющагося въ облакахъ утеса. Тамъ, въ тѣни рощи, раздѣляла она радости жаворонка, или нѣжныя жалобы горлицы. Здѣсь -- съ вершины холма -- любила смотрѣть, какъ солнце, озлащая пол-неба, скрывалось за горою. Между тѣмъ я въ сихъ кустахъ собиралъ цвѣты, приносилъ ей и радовался съ нею. О мой другъ, съ фіалками, съ розами въ рукахъ, я ищу ее, зову, требую у каждаго предмета... Ахъ, все молчитъ вокругъ меня -- природа лишилась своего единственнаго украшенія.

Милой мой, я теперь на крутомъ берегу рѣки; она низвергается съ пѣною грознаго водопада. Всхожу на утесъ, гордо возносящійся надъ долиною. Вотъ камень катится въ пропасть и въ одно мгновеніе исчезаетъ! Вотъ отторглась глыба земли, низвергается и только глухой гулъ отозвался въ отдаленіи! Съ жадностью я измѣряю глазами страшную глубину... О сынѣ мой! сынъ мой!.

Безъ цѣли, безъ мыслей, съ одною горестью, блуждаю я по дикимъ мрачнымъ, ужаснымъ утесамъ. Здѣсь природа, кажется, входитъ въ мое положеніе и все предается со мною страшному отчаянію. О мой другъ, сія слабая грудь такъ стѣсняется; я едва могу переводить дыханіе! Но вотъ чистое, ясное небо одѣвается со всѣхъ сторонъ тучами! Лѣсъ шумитъ; ужасныя громады отторгаются отъ утеса; дождь льется на меня рѣкою. Мнѣ стало легче: я могу плакать!

ПИCМО XL.

День кажется мнѣ цѣлою вѣчностью, и я съ нетерпѣніемъ ожидаю ночи. Настанетъ ночь, и она для меня также безконечна: я призываю солнце! Въ изнеможеніи повергаюсь иногда на землю; но сонъ отказывается сомкнуть мои вѣжди. Если я забываюсь иногда на. малое время: вижу подлѣ себя Евгенію, бросаюсь къ ней и обнимаю -- одинъ воздухѣ. Въ изступленіи встаю, бѣгу и самъ не знаю куда. Долина, горы, лѣсѣ, берега -- все наполняется моими стенаніями.

Съ тою же горестью возвращаюсь подъ кровъ своего жилища. Здѣсь я вижу ее на каждомъ мѣстѣ: тушъ читала она Тасса, Державина, Метастазія, тамъ изливала душу свою на гитарѣ. Вотъ ея краски, вотъ кисть, которою она оживляла прекрасныя свои мысли. Здѣсь занималась она рукодѣльемъ; здѣсь, на диванѣ, послѣ прогулки, или послѣ трудовъ, отдыхали мы, разговаривали; здѣсь умирали въ восторгахъ.

ПИСМО XLI.

Ты хочешь, другъ мой, чтобы я оставилъ мѣста, по твоему выраженію, безпрестанно растравляющія ужасную рану моего сердца. Ты не знаешь, какой требуешь отъ меня жертвы! Здѣсь бы^о мое небо! Разумѣешь ли ты меня? Оно превратилось въ адъ: но самый адъ сей приятнѣе для меня рая, котораго Евгенія не озаряла своимъ присутствіемъ! Ты мнѣ говоришь о моемъ сынѣ: О, сынъ мой! Онъ исторгаетъ меня изъ сего святилища!-- Такъ, я препоручу его попеченіямъ твоей дружбы!

Простите, простите, прелестныя мѣста, которыя нѣкогда меня очаровывали!-- Прости, о гробъ моей Евгеніи!

Конецъ второй и послѣдней части.

Имена особъ, благоволившихъ подписаться на сію книгу.

Въ С. Петербургѣ.

Ихъ Сіятельства:

Князь Иванъ Михайловичъ Долгоруковъ

-- -- Дмитрій Ивановичъ Долгоруковъ.

Графиня Прасковья Александровна Зубова.

Ея Высокопревосходительство Анна Петровна Козодавлева 2 экз.

Ихъ Превосходительства:

Катерина Ѳедоровна Муравьева 2 экз.

Сергѣй Семеновичъ Уваровъ за 1 экз. 50 руб.

Василій Степановичъ Поповъ 2 экз.

Семенъ Филиповичь Мавринъ.

Ихъ Высокородія:

Анна Алексѣевна Протопопова.

Николай Михайловичъ Карамзинъ.

Высокопреподобіе Протоіерей Іаковъ Воскресенскій.

Ихъ Высокоблагородія:

Баронесса Марья Сергѣевна Корфъ.

Марья Александровна Штатникова, 2 экз.

Анна Михайловна Стороженко.

Ѳедорѣ Николаевичъ Глинка.

Петръ Петровичъ Никифоровъ 2 экз.

Алексѣй Петровичъ Пятовъ.

Михайла Матвѣевичъ Булдаковѣ 2 экз.

Дмитрій Прокофьевичъ Поповѣ.

-- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- Лебедѣвъ.

-- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- Милютинъ,

-- -- -- -- -- -- -- -- -- -- -- Шульгинъ 2 экз.

Дмитрій Сергѣевичъ Олсуфьевъ.

Андрей Андреевичъ Линдквистѣ,

Константинѣ Ивановичъ Арсеньевъ.

Михайла Кирлловичь Грибовской.

Петръ Макаровичъ Кривусьевъ.

Иванъ Михайловичъ Левитскій.

Василій Николаевичъ Фарфоровскій.

Павелъ Васильевичъ Кукольникъ.

Баронѣ Модестъ Андреевичъ Корфъ.

Петръ Александровичъ Набоковѣ.

Ихъ Благородія:

Семенѣ Ивановичъ Волненко.

Григорій Никитичъ Миловановѣ 2 экз.

Николай Александровичъ Орловъ.

Петръ Андреевичъ Делинъ.

Ѳедорѣ Ѳедоровичъ Хекъ.

Иванъ Васильевичъ Малиновскій.

Александръ Антоновичъ Рачинскій.

Ѳедоръ Александровичъ Нелидовъ.

Платонъ Васильевичъ Голубковъ.

Карлъ Ивановичъ Грошопфъ.

Андрей Ивановичъ Шляхтинскій.

Яковъ Софоновичъ Ильенковъ.

Николай Васильевичъ Ланской.

Николай -- Стахиновъ.

Александръ Абрамовичъ Крыловъ.

Василій Алексѣевичъ Плавильщиковъ, 2 экз.

Въ Царскомъ селѣ.

Воспитанники Лицея: Угрюмовъ. Савичь. Дубенской. Шабельской.

Воспитанники Благороднаго Пансіона: Альховской. Энгельгардтъ.

Въ Старой Русѣ.

Его Высокоблагородіе Петръ Ивановичь Бороздинъ.

Въ Смоленскѣ.

Его Благородіе Андрей Андреевичъ Ивановскій, 5 экз.

Въ Минскѣ.

Его Благородіе ОсипѣъИвановичъ Бернодсковъ.

Въ Серпуховѣ.

Его Превосходительство Николай Захаровичъ Хитрово*

Въ Тамбовѣ.

Ихъ Благородія:

Надежда Ивановна Комсина.

Иванѣ Тимоѳѣевичъ Поповъ.

Въ Ахтыркѣ.

Ея Благородіе Марѳа Ивановна Тагарова.

Въ Бѣлгородѣ.

Его Высокоблагородіе . . . . . . Борщовъ.

Въ Симбирскѣ.

Его Благородіе Матвѣй Михайловичъ Пинскій.

Въ Томскѣ.

Его Благородіе Алексѣй Демьяновичъ Илличевскій.

Въ Одессѣ.

Его Высокоблагородіе Степанѣ Евстафьевичъ Нотара, 16 экз.

Оставить комментарий Георгиевский Иван Сергеевич (bmn@lib.ru) Год: 1818 Обновлено: 15/09/2020. 75k. Статистика. Глава: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Часть вторая.

Георгиевский Иван Сергеевич Евгения, или Письма к другу

ЕВГЕНІЯ,илиписьма къ другу,СОБРАННЫЯИваномъ Георгіевскимъ.