Гейерманс Герман
Нет возврата

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод А. Полторацкой-Вейнберг.
    Текст издания: журнал "Вестник иностранной литературы", 1912, No 4.

Нет возврата

Рассказ Германа Гейерманса

Перевод с голландского А. Полторацкой-Вейнберг

I.

   Он лежал, растянувшись в песчаной котловине прибрежных дюн и, надвинув на глаза поля шляпы, наслаждался жгучими лучами солнца и зноем, который казался особенно приятным после продолжительной непогоды; затем поджав колена, устремил взор на необъятную голубую бездну неба, по которому кое-где плыли молочно-белые обрывки облаков.
   Она спала здесь же, рядом, выставив из-под юбки кончик ботинки; он слышал ее равномерное дыхание, порою заглушавшееся сухим шелестом тростника. Как приятно было чувствовать ее так близко возле себя!
   Зажмурив глаза, резавшие от яркого солнечного света (он и сквозь опущенные веки видел ярко-желтое пятно -- странствуя столько лет под ряд с чудовищной сумкой в руках, по- неволе отучишься смотреть прямо в небо!), он то вслушивался в успокаивающие, притупляющие сознание звуки: в звенящий гул терновника, покрывающего дюны, в шелест ржанца и шлемовика, в отдаленный морской прибой, долетавший сюда удар за ударом, повторяемый эхом и разносившийся в широком просторе, и во влюбленный призыв птички, -- то снова открывал глаза и любовался изгибом ее губ, красивой линией маленького рта, овалом черных глаз, резкой линией сросшихся бровей, ушками с кроваво-красными сережками, маленьким носиком с подвижными ноздрями, родимым пятнышком -- оно резко выделялось на белой шейке, напоминая чечевичное зерно -- восковою бледностью чуть-чуть загоревшего личика, бледностью, которой он раньше не замечал при вечернем освещении, но которая сейчас, при ярком солнечном свете, на фоне зеленых дюн, особенно резко бросалась в глаза.
   Он любит ее -- в этом он теперь уверен -- так, как до сих пор никого не любил; при воспоминании о том ужасном доме, куда он должен доставить ее сегодня же вечером, в голове его все стало так ясно, как будто бы туда вдруг проник свет ярко вспыхнувших факелов.
   Сразу исчезло то ощущение душевного равновесия, которым он только что наслаждался; он приподнялся.
   Она все еще лежала в позе ребенка, закинув за голову руку, которою придерживала шляпу, украшенную цветами. Виден был только подбородок и молочно-белое тело, просвечивавшее сквозь ажурную ткань блузки.
   Вокруг безобразных, грубо сделанных и вылинявших от солнца роз и ландышей, которыми была отделана ее искусственная панама, с жужжанием вилась пчела. Привлеченная яркостью окраски оранжевого цветка, она сразу опустилась и погрузила в сердцевину его свой хоботок, но тотчас же вытащила его обратно и с глухим жужжанием понеслась над травяным покровом.
   Подперев голову рукою, он со страхом следил, как бы насекомое не ужалило ее в руку, а как только пчела улетела, он снова устремил взор в волнующуюся поверхность дюн, временами же переводил его в глубь неба.
   Со стороны моря, медленно надвигаясь, приближалась группа облаков -- целая гора снега и сверкающих кристаллов. Она шла прямо на солнце, раскололась на серебряные иглы и превратилась в легкую серебристую пыль.
   Вот поднялись с гребня дюн две птицы с крыльями, точно из прозрачного мрамора, и с резким, полным отчаяния криком, как бы спасаясь от опасности, пронеслись в вышине.
   Под влиянием все тех же мыслей, не давших ему заснуть всю ночь, он набил трубку и, выпуская облака дыма, расправил смятую газету, валявшуюся тут же на песке.
   На ней виднелись строки, подчеркнутые карандашом.
   -- Да, это единственное средство... другого исхода нет.
   Когда она проснется, он сделает еще раз попытку убедить ее; будет уговаривать терпеливо, настойчиво до тех пор, пока она не скажет -- "да". Больше так продолжаться не может. Нет... нет.
   Аккуратно, как все, что он делал, свернул газету и спрятал ее в карман. Затем, вынув кошелек, принялся пересчитывать деньги, соображая предстоящие расходы.
   После того, как они съедят сегодня по пол бифштекса и выпьют по стаканчику пива в дешевой кофейне, останется еще немного, чтобы угостить ее сегодня вечером, а затем... он чист на целый месяц.
   Самое неприятное во всем этом было то, что приходится, как это уже не раз случалось, обманывать старушку-мать, которая, конечно, не ради собственного удовольствия находится в зависимости от него.
   Еще раз, может быть, ему это и удастся, но скоро она поймет, в чем дело -- не вчера ведь родилась...
   Просить же вперед жалованье... нет, лучше глотку себе перерезать, хотя патрон и хорошо к нему относится. Вот омут, от которого может закружиться голова... А тут еще как вспомнишь, с какою покорностью, без слова упрека, старушка встретила наступивший крах...
   Не выпуская кошелька из рук, он думал и раздумывал на все лады.
   На гребень дюны, как раз у самого берега моря, взобрались дети. Далеко вокруг разносились их радостные звонкие голоса. Детишки, кувыркаясь скатывались вниз под откос и проворные ножки девочек мелькали среди бешено крутившихся юбочек.
   В стороне, ближе к деревне, паслась на привязи коза. Она описывала круг, таская за собою веревку, и только, когда ею овладевало желание порезвиться, скакала по откосу вниз, до последней степени натягивая веревку.
   Он все еще сидел в той же позе, с кошельком в руке, когда "она" поднялась на ноги.
   Стряхнув бледными, нежными руками песок с юбки и вытаскивая булавки из шляпы, она воскликнула со смехом:
   -- Что это ты там колдуешь над своим кошельком? Пересчитываешь денежки?!
   -- Да, -- ответил он, тоже смеясь, и добавил слегка смущенным тоном: -- хватит еще на пол бифштекса каждому, там...
   -- Потому-то ты и сидишь с таким погребальным лицом?
   -- Конечно!..
   -- Вот глупый! За сегодняшний день ты уж который раз принимаешься ныть из-за денег. Стоит огорчаться из-за таких пустяков. На, вот, лови! -- И плоский кошелек, описав в -воздухе дугу, шлепнулся на песок, задев поля его шляпы.
   Она, продолжая смеяться, принялась вытирать лицо одеколоном. Однако настроение его не улучшилось. Это она чувствовала, видела по его лицу. Вместо того, чтобы повеселиться, воспользоваться днем отдыха -- целый день на берегу моря, погода такая, что поцеловать хочется, -- он, с того самого момента, как сели в трамвай, только и делает, что читает проповеди -- точно учитель -- и все на одну и ту же тему. Уж лучше бы ей было остаться дома с Анной и Кармен. Правда, он сердечный парень, с глазами преданной собаки, и конечно она любит его -- не за центы же его! -- но такого, как сегодня, точно прокислое тесто... нет, довольно с нее!.. Ну да больше она и возражать ему ничего не станет, будет все выслушивать молча, точно теленок.
   Как она и ожидала, он снова затянул ту же песню.
   -- Как бы мне хотелось, Лее, чтобы ты набралась хоть капельки разума. Ведь я не ради удовольствия только поехал сегодня с тобою в Зандевоорт... нет, не только ради удовольствия.
   -- А я именно -- только ради удовольствия.
   -- Мне хотелось бы поговорить с тобою серьезно.
   -- Точно я этого не знаю!.. быть бы тебе миссионером.
   -- Не говори так! никто ведь к тебе не относится так сердечно, как я... Никто тебя не любит так, как я. Сейчас вот ты смеешься, а вечером спять будешь плакать, как это нередко случалось за последнее время. Не пущу я тебя в эту проклятую трущобу... всеми силами буду бороться...
   -- Не можешь ли остальное досказать после бифштекса, а то с пустым желудком я не могу быть внимательной.
   -- Нет, поговорим здесь; в кофейне будет неудобно.
   -- Ну, опять за старое... Вместо того, чтобы повеселиться, как следует, ты целый день только ноешь, да читаешь проповеди. Точно изменится что-нибудь от того, что мы будем разглагольствовать, да смотреть в небеса, точно факельщики. Ты же хорошо знаешь, что у тебя ничего нет, я тоже занимаюсь этим не ради удовольствия. Если умеешь, сотвори какое-нибудь чудо, а меня это мало трогает. -- Она приколола шляпу и с недовольным выражением побледневшего от жары лица наблюдала за играми детей.
   Он, не отрывая глаз, любовался ее тонким профилем. Оттененное желтоватыми полями соломенной шляпы, отделанной кроваво-красными розами, личико ее казалось уже гораздо милее, чем за минуту перед тем, когда она с такою жестокостью повторяла то, что ему не раз уже приходилось от нее слышать.
   -- Но ты же и не даешь себе труда, -- продолжал он с чисто собачьим терпением, с трудом подавляя закипавший гнев: сегодня, по-видимому, от нее ничего не добьешься. -- Вот в том-то и горе, что это тебя мало трогает. Девушка, которой нет и двадцати лет, может еще вернуться на честную дорогу, если пожелает.
   -- Лжешь!.. Мне нет возврата. И ты знаешь это так же хорошо, как и я.
   -- Нет, я этого не знаю. Еще сегодня утром я подчеркнул шесть-семь объявлений компаньонки, няни, продавщицы...
   -- Жаль, что не повивальной бабки...
   -- На шутках далеко не уедешь...
   -- Да и так не уедешь. Так вот и возьмут меня сейчас без рекомендации. Как же, дожидайся... ха-ха-ха.
   -- Да ты пробовала ли хоть раз?..
   -- Я еще с ума не сошла.
   -- Вот в том то и горе, что ты даже не даешь себе труда попытаться.
   -- Перестань, пожалуйста... мне это наконец надоело. Есть у тебя что-нибудь для меня?.. Нет?.. Может быть, есть у кого-нибудь из твоих знакомых. Тоже нет?.. Неужели же ты воображаешь, что большая радость бегать в ситцевом платьишке, с чепчиком на голове... да не за десять гульденов в неделю, хоть бы ты говорил, говорил без конца. Слова то ведь дешево стоят, ой как дешево!
   -- Ну я одними словами не ограничиваюсь, -- ответил он мягко, придвигаясь ближе и беря ее за руку, -- я не раз говорил тебе, и еще раз повторяю, что женюсь на тебе, как только ты уйдешь из этого проклятого дома, а я обзаведусь средствами, чтобы зажить своим хозяйством.
   Эти слова не произвели бы на нее впечатления -- раз десять уже она их слышала, -- если бы не странный звук его голоса. Она подняла на него глаза: не пьян, кажется -- неужели плачет? Он сидел, отвернув голову в сторону и, когда она взяла его рукой за подбородок, он не повернул головы, боясь себя выдать.
   -- Слушай, Дирк, -- начала она, -- не говори глупостей! женюсь... женюсь... Да разве твоей матери нужна такая невестка?.. и затем, сколько лет еще придется ждать, года три-четыре, и то, может быть, еще не удастся. -- Женится на ней, с ее прошлым, начиная с семнадцатилетнего возраста, прошлым, о котором она сама едва смела вспоминать в те минуты, когда плакала, забившись головою под подушку.
   Он женится на ней... сколько уже раз ей говорили это за бутылкой шампанского или красного вина. Конечно... конечно... так это и будет.
   Прошли те времена, когда она еще верила этому. Так она думала, по крайней мере, до сегодняшнего дня. А вот теперь этот добряк сидит возле нее со слезами на глазах, со слезами, которые скрывает, потому что мужчины не любят плакать при других.
   Лучше бы ей было, если кто-нибудь высек ее, как секла когда-то мать, чем видеть это. Вот глупый! Ни за какие деньги она не расскажет об этом ни Анне, ни Кармен. Ни-ни... ни слова.
   -- Выслушай меня в последний раз, затем я оставлю тебя в покое, -- начал он нетвердым голосом -- если только ты захочешь, то так и будет. Но ты должна помочь мне! должна! Сегодня утром, когда мы пили молоко на еерме, ты побледнела, увидев, как раскаленным железом выжигали тавро на животных, и удивилась, когда я заметил, что есть и люди, на которых положено клеймо... Вот и ты носишь клеймо... и я-тоже...
   -- Ты?!
   -- Да, я... Не думай, что я оказываю тебе честь своим предложением; у меня самого за спиной много такого, чего во второй раз я, наверное, не повторю. Так же как и ты, я целыми месяцами не мог решиться пойти по объявлениям искать работы. На первый же раз я получил здоровый щелчок, а когда наконец мне посчастливилось найти занятие, не легко мне было: получить от отца готовое дело, быть самому хозяином, не знать счета деньгам и после этого, собственными руками погубив фирму, как нищему выпрашивать кусок хлеба, стоять у порога лавки, не смея в нее войти... Да, настрадался я вдоволь!.. А тем не менее я еще могу быть счастлив, если ты захочешь этого.
   -- Так... так... -- проговорила она про себя, не отвечая на его последние слова. Она сидела, точно громом пораженная. Так вот как... был хозяином дела, тратил без счету деньги -- об этом она и понятия не имела! Кто бы мог это предполагать? Правда, было что-то такое в его манере себя держать... но ей и в голову не приходило считать его чем то выше обыкновенного приказчика.
   Он молча пересыпал сквозь пальцы раскаленный песок, который лился тоненькою струйкою, точно в песочных часах, отражая в себе лучи солнца, и, казалось, все его мысли были поглощены этой игрой света и песку. Погасшая трубка свисла над подбородком. Усы, не шире, чем у другого брови, с сквозившею между редкими волосками -- числом не больше чем у кота -- белою кожею, вились по углам рта.
   Смешной он, право, со своею маленькою головкой и кошачьими усами при бычьем затылке и широких плечах... ни с того, ни с сего сам завел разговор о своей прежней жизни, не дожидаясь, чтобы она начала его расспрашивать.
   -- А я-то думала, -- заговорила она наконец тихим голосом, -- да... иначе я себе и не представляла -- что ты всю жизнь... тебе сколько лет?
   -- Двадцать семь.
   -- Двадцать семь?.. А на вид лет тридцать... Что ты всю жизнь...
   -- Нет, еще и году нет.
   -- Так раньше ты сам был хозяином?
   -- Да... владельцем оптового склада... торговали оптом.
   -- Да, как же это так вышло?
   -- Говорят же тебе, что я все дело забросил на руки служащих.
   -- Да ты это не врешь? Может, выдумал все?..
   Грустно улыбнувшись, он стряхнул песок с рук и взглянул на нее с удивлением.
   -- Зачем же мне лгать?
   -- Да просто так... Ведь все мы лжем. Послушал бы ты Анну. Родители ее были зеленщики, ну, а когда она беседует с господами, тогда отцом ее был -- кто бы ты думал? -- конечно офицер, а мать... это, смотря по обстоятельствам... ну, хотя бы барышня из благородной семьи или что-нибудь в этом роде. Мне вот, например, еще ни разу не приходилось быть знакомой с простым, необразованным человеком... все были не иначе, как студенты или актеры. Послушал бы ты их только...
   -- Разве можно назвать хвастовством сознание в том, что всю жизнь предстоит терпеть нужду.
   -- Сколько же служащих у тебя было? -- спросила она, стараясь скрыть все еще слышавшееся в ее голосе недоверие.
   -- Шесть.
   -- Шесть?!, ты был хозяином над шестью служащими. Значит, ты был настоящим барином?
   -- Я был, -- ответил он со страдальческой улыбкой, -- грязным животным, которое жило ради спорта и женщин, которое являлось в контору только затем, чтобы брать деньги, деньги и деньги... в то время, как несчастные дурни, работавшие у меня в конторе за жалкие гроши, вели собачье существование. Я пробирал их за каждый пустяк и смотрел на них свысока, считая много ниже себя. И так продолжалось до тех пор, пока наконец не взорвалась бомба: один за другим стали появляться в конторе судебные пристава. И вот однажды утром, когда я, после кутежа, еще не проспавшись отправился в контору, я нашел дверь закрытой. Все было опечатано. Понимаешь?..
   Она молча кивнула головой. "Нет, он не лжет. Это видно. Вот несчастный парень".
   -- Самое же скверное во всей этой истории, -- продолжал он тем же задушевным тоном, каким до сих пор еще не говорил ни с кем, -- что при этом пострадала моя мать, которая, имея небольшое обеспечение на старости лет, вложила весь свой капитал в мое дело. Посмотрела бы ты на нее, Лее, в тот день, когда я явился домой, точно пришибленный, чтобы подготовить ее к несчастью. Оказалось, что ей уже все известно. Старший конторщик принес ей бумаги из Государственного Банка и объяснил положение дела... ну, да это вещь второстепенная. В конце концов мы потеряли не только все деньги, но и два собственных дома...
   -- У вас были собственные дома?!
   -- Да, -- ответил он уже слегка повеселевшим тоном, видя, что она более не сомневается в правдивости его слов, -- были собственные дома, были и лошади. Так вот, мы не только потеряли все это, но на шее у меня оказался такой долг, на одни проценты с которого могла бы существовать целая скромная семья. И ни разу, -- слышишь ты -- ни разу не слышал я от матери слова упрека.
   -- Это действительно мило...
   -- Мило!.. Да это ангел, а не человек. Из собственного дома она должна была перебраться в маленькую квартирку в третьем этаже. С тех пор она не выходит на улицу, "не хочется", говорит она.
   -- Что же ты предпринял?
   -- А вот я сейчас расскажу... Когда я был объявлен несостоятельным -- это значит, что я не имел уже права начать никакого нового дела -- я уехал на некоторое время за границу. Но там тоже пути, и помимо меня, никому не заказаны, а матери есть было нечего. Вот когда очутишься в таком положении, тогда остаются два исхода: либо покончить с собою, либо, согнув свою ленивую спину, приняться за честную работу. Первого я, как видишь, не сделал, иначе я не болтал бы здесь с тобою, греясь на солнышке, а предпочел наиболее тяжкое: возвратился в Голландию п принялся читать объявления и бегать по конторам. Подвергался самым тяжким унижениям... Каждый оглядывает тебя подозрительно, точно ты только что вышел из тюрьмы, точно ты украл что-нибудь... раз ты без места, ты уже вор. А если и берут, то только для того, чтобы продержать на испытании недели две -- годишься ли? У меня же все из рук валилось. Промучившись так целый год, я наконец нашел место, которого держусь и до сих пор -- разъезжаю с товаром для мелочных лавок по самым глухим трущобам. Как бы там ни было, но начало сделано. Ты не можешь себе представить, сколько я выстрадал за это время. Еще и сейчас я чувствую себя совсем больным, когда вспоминаю, что пришлось пережить: таскаешь, бывало, на спине огромный тюк, простаиваешь подолгу перед какой-нибудь лавчонкой, не имея мужества взяться за ручку двери... Не знаешь, как себя держать... так и кажется, что все на тебя смотрят с насмешкой, не говоря уже о том, что испытываешь при встрече со знакомыми. Обращаются с тобою все, как с простым разносчиком -- сколько дерзостей наглотаешься. И на все нужно улыбаться и молчать, пока уложишь и свяжешь свой тюк. Право, я думаю, меньше мужества требуется на войне с неприятелем, чем при таких условиях, когда вот так, день за днем, да еще там, где тебя все знают, приходится таскаться из лавки в лавку. Каково же было мне, мне, который когда-то разыгрывал из себя дэнди, тратил на одни рубашки по 800--900 гульденов в год, с которым никто не смел заговорить иначе, как сняв шляпу, который без счета швырял деньги на скачки и всякого рода спорт? Каково мне было выносить все эти унижения! Были купчики, которые заставляли меня дожидаться по часу, пока сами не спеша закусывали; были и такие, которым просто не угодно было в этот день разговаривать со мною и меня заставляли, иной раз попусту, приходить раза по три. И вот, после всего этого, как сядешь в вагон третьего класса, где стоит такая духота, что дурно делается, да, заглянув в записную книжку, убедишься, что не заработал и на черный хлеб, -- вся кровь в голову бросится... сколько усилий над собою требуется, чтобы не выбросить из окна проклятое чудовище. Даю тебе слово, что не раз, очутившись наконец в грязной коморке, которую я тогда нанимал, я принимался плакать, как ребенок. Тем не менее, я сумел побороть себя и, пока хватит сил, крепко буду держаться за то, что теперь имею.
   Он замолчал и сидел, отвернувшись от нее и охватив руками колени.
   Когда же она, не отозвавшись ни единым словом, продолжала лежать с закрытыми глазами, он сердито чиркнул спичкой и закурил. Голубые колечки дыма лениво вились над его головой.
   Среди наступившей тишины отчетливо слышались сердитые удары морского прибоя, слабым эхом разносившиеся по дюнам. Спрятавшийся где-то в спутанной траве кузнечик издавал скрипучие звуки; жалобно блеяла коза, которую беспокоило переполненное вымя.
   Раздраженный ее молчанием, он порывисто оглянулся и увидел закрытые глаза, насупленные брови и крепко стиснутые губы.
   -- Ты спишь? -- спросил он, уже раскаиваясь в том, что позволил себе расчувствоваться и разболтался: конечно, сегодня же все будет известно подругам и над ним будут потешаться.
   -- Нет, -- ответила она тихо, но открывая глаз.
   -- Почему же ты молчишь?
   -- Потому что думаю, -- ответила она через силу. Будь она теперь дома одна, -- она забилась бы головой в подушку. А теперь, когда он здесь, возле нее, ей было особенно тяжело. Поцеловать его... нет, тогда ей не сдержаться -- лучше до крови закусить себе губы. А то он опять затянет ту же песню... мужчины ведь ничего не видят дальше своего носа. Глупости! глупости! С чего это он вбил себе в голову? Для нее теперь все кончено. Ничего впереди... кроме смерти, но о ней ведь только говорить легко, а на самом деле она ее, Боже избави, как боится.
   Сжав руки в кулаки, она лежала на спине, тяжело дыша, губы ее подергивала легкая судорога,
   -- Что с тобой? -- спросил он с тревогой.
   -- Ничего... -- ответила она, поднимаясь на ноги. Но напряженное выражение ее лица беспокоило его.
   -- И так ты не хочешь?.. -- серьезным тоном спросил он еще раз.
   -- Нет...
   -- Ну, так пойдем закусывать, -- сказал он с напускным спокойствием, поднимаясь с места и отряхивая песок с колен.
   Он предоставил ей одной тащиться по глубокому песку, что было так непохоже на его обычную предупредительность по отношению к ней, и шел с таким расстроенным видом,, как будто бы они только что крупно повздорили.
   -- Какой ты, право, странный, -- первая прервала она молчание. -- -Чего ты сам себе жизнь портишь? Чем я тебя так обидела?!
   -- Не можешь же ты требовать, -- ответил он сухо и ускоряя шаг, -- чтобы я веселился, зная, что сегодня мы в последний раз обедаем вместе.
   -- Полно пожалуйста... не последний день ведь мы живем с тобою на свете! завтра наступит новый день.
   -- Да... но не для нас.
   -- Почему?..
   -- Потому что я не могу больше терпеть такого положения...
   -- Глупый...
   -- Не начинать же мне все сызнова.
   -- Итак, сегодня я ем последний бифштекс...
   -- Да, завтра я уезжаю на Север, на целый месяц и больше ты меня не увидишь.
   -- Будет и того, что поговоришь только.
   -- Нет, так и сделаю... ты же не хочешь сделаться приличной девушкой, а я не желаю более иметь дело с продажной...
   -- Хороша же твоя любовь, нечего сказать!
   -- Не все ли тебе равно, люблю ли я тебя или нет?! Очень ты об этом заботишься! -- крикнул он запальчиво, останавливаясь перед нею в угрожающей позе. И в эту минуту столько злобы было в его глазах, что она струсила.
   Впервые, со времени своего банкротства, он начал было надеяться, что жизнь еще может получить для него смысл, и вдруг снова чувствует, что катится вниз, по наклонной плоскости.
   -- Да ведь и я тебя люблю... слишком сильно люблю. Но выйти за тебя замуж я не могу... твоя мать...
   -- Не беспокойся пожалуйста о моей матери, -- ответил он зло.
   -- Так чего же ты добиваешься? -- заговорила она торопливо. -- Если, действительно ты это серьезно... если бы я была так глупа, что согласилась бы: как бы тогда на тебя все смотрели? Ведь тебе нельзя было бы оставаться в этом городе.
   -- На земле не мало места.
   -- А потом... потом ты сам стал бы попрекать меня.
   -- А ты -- меня?.. Ха-ха-ха.
   Впервые с тех пор, как она погрязла в грязи, она видела перед собою мужские глаза, выражение которых было для нее загадкой. И впервые же она сама охватила руками его шею.
   -- А ты не считаешь меня слишком большой дурой?
   -- Ты сама должна знать, как я к тебе отношусь.
   -- Значит ты хочешь взять меня к своей матери?
   -- Да...
   -- И ничего ей не расскажешь?!
   -- При том условии, если ты, не теряя ни одного дня, начнешь искать работы.
   -- Дай-ка мне газету -- ответила она уклончиво, -- я посмотрю, что ты там подчеркнул...
   Он не дал ей договорить и, как настоящий дурень, пользуясь безлюдием дюн, схватил ее в объятия.
   Его радостное настроение передалось и ей, и они долго сидели в кофейне, с удовольствием поглощая синий бифштекс с бледными ломтиками картофеля, весело хохотали и строили планы будущего.

II.

   Весь нижний этаж квартиры, с спущенными желтыми шелковыми гардинами, отделанными засаленными кружевами, резко бросался ц глаза в этой неприветливой улице бедняков, с выгоревшими оконными стеклами, цветочными горшками, зеленными и мелочными лавками.
   В этот воскресный вечер, в тяжкой духоте не разразившейся грозы, которая как будто придавила неподвижный воздух между крышами, трубами, кирпичными стенами и булыжником мостовой, на улице было непривычно пусто.
   Крикливая уличная детвора, утомленная за день играми в праздничных платьях, которые приказано было не пачкать, уже спала по постелям, а взрослые, разоблачившись, не спеша дожевывали вечерние бутерброды, болтая о событиях дня, и их тени лениво двигались на фоне спущенных занавесей.
   Лишь одна какая-то пара, убоявшись комнатной духоты, в одних жилетах, без сюртуков, сидела еще у своих дверей, наслаждаясь отдыхом, и голоса их звучали весело и глухо, точно в тесном пространстве укромного погребка.
   У самого здания школы, где красноватый свет фонаря прорыл на стене и на ступенях красноватые пятна и отражался в чердачном окне, где поблескивал подъемный кран, кто-то жалобно и лениво пиликал на гармонике.
   Он довел ее до самой двери с решетчатым окошком, представлявшим собою черный крест на матовом фоне. Здесь они постояли еще несколько минут, тихонько смеясь и перешептываясь. Затем она открыла дверь своим ключом и на цыпочках прокралась в свою комнату.
   Внизу, судя по доносившимся нестройным голосам, были гости.
   Хорошо, что никто не слышал, как она вернулась домой: хоть на некоторое время можно избавиться от расспросов и разговоров.
   Переступив порог с легкостью кошки -- как трещат эти глупые доски, -- она зажгла лампу, разделась, повесила платье на крюк и распахнула окно.
   В комнате стояла нестерпимая духота.
   Все вещи -- постельное белье, занавеси, все, как губка, напиталось запахом тушеного мяса с чесноком, которое сегодня, по случаю воскресенья, готовили к обеду. В такую жару немыслимо было проветрить комнату.
   Расположившись в одном нижнем лифчике у открытого окна, можно немножко освежиться, помечтать, можно не сдерживаться, если захочется поплакать. Но нет... сегодня она не будет плакать. Не потому, чтобы у нее явилась такая твердая уверенность. Сколько еще воды утечет...
   Прежде чем он вернется из Гронингена, Франекена, Леевардена пройдет еще по крайней мере недели три... Чего же торопиться. Многое еще может измениться...
   Может быть, он и сам еще повернет оглобли. Потому что мужчины... О, эти мужчины! Не очень-то на них можно рассчитывать.
   Вот она и лжет! Он не такой, как другие. Дирк совсем особенный... Чем именно особенный, она определить не умела, но совсем не такой, как те -- другие...
   С самого начала уже он показался ей совсем другим... скуповат правда, скучен до смерти... но какое милое лицо было у него сегодня, когда он смотрел на нее, держа за руку, там на станции электрической дороги... совсем иначе, чем смотрят другие, с таким видом, как будто бы она была уже его женою. Его жена... Боже Всемогущий! Как все глупо в жизни... Человек, которого еще какие-нибудь два месяца тому назад она и не знала вовсе, вдруг теперь -- да и не теперь только, а всегда так будет -- так ей дорог, что она жить без него не может; правда, она не показывает ему этого, потому что не нужно, чтобы мужчина знал об этом, если не хочешь, чтобы он забрал тебя в лапы.
   Подперев подбородок обеими руками и поставив локти на подоконник, она продолжала мечтать, устремив глаза в глухую стену, затянутую плющом. "Это большое темное пятно на фоне блестящей листвы, ведь она сама... Если все пойдет хорошо, может быть, ей еще и удастся примириться с теткой, которая после смерти матери работала для нее, как вол, и с братом, который тоже неизвестно, куда пропал.
   Что-то они скажут, когда прочтут в газетах: "повенчалась Мина-де-Байкер... Леа..." -- представить только себе, что здесь ее зовут Лее-Мина-де-Байкер -- повенчалась с Дирком... Дирком... фамилии то его она и не знает. Вот потеха! не знать фамилии своего жениха... просто животики со смеху надорвешь. Должны же быть еще объявления; конечно, будет еще масса объявлений. О какое будущее! Какое будущее!
   Локти ее совсем закоченели на подоконнике. Сжав пальцами виски, она высунула голову за окно.
   От света, падавшего из окна кухни, проволока, которой был затянут курятник, казалась серебряной на фоне белой извести, которую вчера набросал здесь штукатур.
   Под самым окном ярко, точно при дневном свете, вырисовывался куст ревеня, уже отцветший, с отверстиями, величиною в кулак, которые прогрызли гусеницы, чтоб устроить себе внутри его жилище; вокруг куста вилась вымощенная кирпичом дорожка со сверкавшими, точно капли росы, осколками стеклышек.
   Должно быть, это "му" копается в кухне. На фоне плюща вырисовывается тень жирных сутуловатых плеч. До смешного отчетливо доносятся сюда малейшие звуки; слышно, как с пыхтением вырывается пар из носка кофейника... варят кофе... значит гости начинают расходиться. Она кофе не будет пить... что за охота в такую жару...
   Снова наступила полнейшая тишина. Свет в кухне погас, только верхние стебли плюща освещены еще лампой из комнат и качаются от усиливающихся порывов ветра.
   Как сильно, однако начинает продувать, точно на дюнах...
   Хорошо иметь собственную маленькую квартирку где-нибудь в предместье... попытаться самой приготовить обед.
   Никогда еще она не состряпала ни одного блюда, не сварила ни одной картошки. Ну, да уж не такая это премудрость, если каждая замужняя женщина умеет с этим справиться. А если и выйдет что-нибудь неладно, и он сделает кислую мину, она потянет его за кончик его кошачьих усов, чтобы вернуть ему хорошее настроение. Ну уж и усы! точно кусочки серпантин, застрявшие в складках кожи! ха-ха-ха! Нет, нужно их долой, ни к чему они.
   Она поднялась с места и, продолжая смеяться, надела домашнюю блузу, так как на дворе вдруг так посвежело, что ей стало не по себе.
   Уж не простудилась ли она там, на дюнах... или снова начинается чертовская погода?
   Газета, которую ей дал Дирк, торчала одним краешком из складок юбок... она про нее и забыла. Надо в самом деле взглянуть. Это ведь ни к чему не обязывает. А может быть... может быть... кто знает? счастье ведь всегда прячется где-нибудь за углом.
   Она присела на краешек постели, расправила смятую газету и, касаясь волосами коралловой бахромы абажура, принялась проглядывать объявления.
   "В небольшую тихую семью... немедленно... приличная няня... один ребенок... предпочтительнее знакомая с фребелевской методой... смотреть за бельем... сто шестьдесят гульденов".
   Жаль, что она не прочитала, пока он был с нею. Что это за штука такая -- фребелевская метода? Фребель... Фребель. Однако, сколько требований за какие-нибудь три гульдена в неделю. Ну, конечно, как она и предполагала: "без рекомендации не являться". Рекомендации... еще бы! Пусть бы пришли сюда осведомиться у "му".
   Вот это, кажется, больше подходит: "немедленно, к больной, пожилой даме... в окрестностях Хильверсума... девушка безупречного поведения"... Спрашивается -- какое дело этой болезненной даме до ее поведения? Да еще в квартале Хильверсум! Есть из-за чего грызть себе когти!
   Она терпеливо продолжала читать объявления, которые подчеркнул Дирк, пока ярко блеснувшая молния не заставила ее испуганно вздрогнуть. Гроза еще далеко. Грома не было слышно, но поминутно весь дворик с его каменною стеною и плющом как будто бы врывался через окно в комнату.
   Нервным движением -- грозы она боялась с детства -- она спрятала ножницы и пряжку от кушака в ящик стола -- блестящие предметы притягивают -- и тяжело дыша опустилась на ближайший стул, опершись руками о подоконник; при каждом блеске молнии она только закрывала глаза и отклонялась от окна, не будучи в состоянии, под влиянием внезапно охватившего ее чувства полнейшего безволия, двинуться с места.
   Ветер, поднявшийся среди ночного мрака, разбушевался вдруг с такой силой, что мясистые листья ревеня яростно бились о землю, сметая кирпичи, точно крылья взбешенной птицы. Старая газета, подхваченная порывом ветра, вздулась пузырем и, шлепнувшись о птичник, вспугнула кур и петуха, которые подняли такой резкий крик, что у нее забилось сердце, и она с шумом захлопнула раму.
   Едва этот звук был услышан внизу, как оттуда послышался оклик.
   -- Кто там? -- сдавленным от страха голосом крикнула Анна, которой представилось, что наверх забрался вор.
   -- Это я, -- ответила Лее, успокаиваясь от сознания, что она не одна.
   -- Вот это прекрасно, -- отозвалась "му" из глубины коридора; она также была испугана и вследствие этого голос ее звучал порывисто; она задыхалась, как будто бы только что поднялась по лестнице. -- Вот прекрасно! что же ты там делаешь?
   -- Я раздевалась... жарко очень.
   -- Разве ты не могла, -- продолжала "му", вытирая вспотевшее от кофе лицо, -- разве ты не могла прийти и вежливо со всеми поздороваться вместо того, чтобы прокрадываться точно вор.
   -- Я, -- начала было Лее, но замолкла и чуть было не скатилась с лестницы, так как в эту минуту раздался такой сильный удар грома, что от него задрожал весь дом.
   -- Ай... -- чуть слышно вскрикнула Анна, вдруг ослабевшая от испугу. Среди наступившей вдруг жуткой тишины, от которой коридор, казалось, стал вдвое длиннее, никто не произнес ни слова, пока за ними не закрылась дверь в душную залу.
   "Му" уже сидела в своем плюшевом кресле с облезлым шпицем на коленях, дрессированным на пробках от шампанского; сердито отодвинув чашку с кофе, она заговорила, задыхаясь и глотая воздух:
   -- Что это еще за штуки?!, что это за штуки? прокрадываться в дом, точно кто гонится по следам.
   -- Перестаньте, му, -- шепотом остановила ее Анна, нос которой как будто еще вырос от испугу, -- нехорошо ссориться в такое время...
   Едва она успела проговорить эти слова, как дом задрожал от нового громового раската.
   -- Господи Иисусе! -- прошептала Кармен, искоса поглядывая на спущенные гардины, как будто за ними стоял кто-то, заглядывая в комнату.
   "Му", глотая горячий комнатный воздух беспрерывно двигавшимися губами и свистя носом, причем в легких ее слышался скрип, точно от испорченных пружин, еще раз вытерла концом пестрого передника вспотевшее лицо.
   Сегодня она не намерена молчать, хоть бы ее тут же убило молнией: она чувствовала потребность излить накопившуюся за день желчь.
   -- Пусть только это еще раз повторится... никогда больше не дам ключа от двери... ни одного дня отпуска больше не дам.
   Лее со скучающим видом опустилась на край софы, стараясь не прикасаться к спинке, чтобы не так ощутительны были удары грома. Ее тошнило от духоты, от застоявшегося в комнате запаха чесноку, и лука, табачного дыма и кофейных паров.
   Если сейчас не прекратится надоедливая воркотня этой особы, выслушивать которую было еще труднее вследствие одышки, заставлявшей ту поминутно прерывать слова, она забьется в погреб, где прячут пустые бутылки от вина и шампанского, или залезет в кровать под одеяло, пока не окончится гроза. Довольно с нее! Никакой вины она за собою не чувствует.
   -- Ни одного дня больше... Ни одного дня! -- продолжала твердить "му" -- изволят себе приходить... уходить, с голышом каким-то, приказчиком.
   -- Перестаньте, -- злобно крикнула Лее, -- а то я сию минуту уйду.
   -- Скажите, пожалуйста... Она уйдет! Сделай одолжение! -- крикнула "му", сбивая с колен собачью шерсть и подходя к угловому буфету, чтобы глотнуть тепловатой воды из графина. Слышно было, как вода булькала у нее в горле. Затем, желая, чтобы последнее слово осталось за нею, она, чуть не захлебнувшись от ярости, закончила крикливо: -- Если желаешь знать, с этим пора покончить! Я ведь воздухом питаться не могу. Кончено!
   -- Да! кончено... -- воскликнула Лее, срываясь с кушетки н теряя всякое самообладание: она задыхалась от этого крика, от бушевавшей на дворе грозы. -- Да, юффроу! и с меня более, чем достаточно. Пока еще не поздно... можете радоваться!
   "Му" даже присела. Неожиданный удар грома не поразил бы ее так, как поразила неожиданная дерзость той, которая до сих не осмеливалась сказать слова противоречия, которая всем была ей обязана.
   Опершись жирными кулачками о стол, сложив губки трубочкой, она помолчала с минуту, чтобы разразиться с новой силой:
   -- Можешь... Хоть сию минуту! Кто тебя держит?! Потаскушка этакая! Мы же еще должны оставлять для нее жаркое с чесноком. Вот вам благодарность. Слышите?! С нее довольно. А с меня давно уже довольно.
   Это был, как ей казалось, последний удар. На этом можно было остановиться. Но девушка, раздраженная поднявшимся без всякой причины скандалом, смертельно побледневшая, с внезапно пробудившейся храбростью, пошла к двери и, взявшись за ручку, проговорила, по-видимому, спокойно:
   -- Вот и прекрасно... Завтра я ухожу на место, а потом... Выхожу замуж.
   -- Что такое она сказала? -- переспросила "му" таким тоном, как будто бы желала знать, который час.
   -- Он выходит замуж, -- пояснила Анна, с улыбкой поглядывая на всех.
   -- Замуж? -- переспросила Кармен, не понявшая хорошенько, в чем дело.
   -- Вот как... вот как... -- пробормотала "му", опускаясь в свое плюшевое кресло.
   Шпиц тотчас же вскочил к ней на колена, а она все еще продолжала твердить свое "вот как", пока наконец ее ни хватил такой приступ кашля, что все лицо ее посинело.
   А в это время Лее плакала у себя на верху, забившись под одеяло и съеживаясь при каждом ударе грома.
   Конечно, если бы не такой случай, она ни за что не пошла бы на это, но теперь она завтра же сделает попытку, начнет с "тихого семейства". Авось Бог поможет... Она с головой закуталась в стеганое одеяло, чтобы не видеть блеска молнии. С закоченевшими ногами, тяжело дыша, точно загнанный зверь, она молилась. О чем она молилась, она и сама не знала. Скорее разговаривала сама с собою, поминутно теряя нить мыслей и с каждым новым ударом грома, от которого сотрясалась ее кровать, страстно взывая к Тому, Который там на верху...
   До сих пор ей никогда не приходилось молиться. О чем ей было просить? Привыкшая относиться с насмешкою ко всем тем, кто с таким важным видом шествовал по воскресеньям в церковь, к пасторам в длинных сутанах, проходившим по улицам с карманами, наполненными камфарой, привыкшая корчиться от смеха, произнося богохульства, от которых с ужасом отшатнулся бы всякий верующий, она никогда не думала о молитве. Но после события этого дня, когда горизонт ее жизни готов был чуть-чуть проясниться, под влиянием не смолкавших оглушительных ударов грома, она почувствовала потребность молиться, просто молиться, без всякой просьбы. Разбитая впечатлениями, пережитыми за день, в смутном сознании Неведомого, общения с которым теперь жаждала ее душа, при каждом ударе грома, от которого сотрясалась комната, под вой ветра и шум проливного дождя, она готова была выть от страха, что Он не услышит ее, не сжалится над ее горем, над ее слезами, после всех ее грехов, которых по пальцам не перечесть.
   -- Если Ты действительно существуешь... если Ты... подай же какой-нибудь знак, один только знак, -- стонала она, ломая руки, вонзая ногти в тело.
   Гром ослабевал, громыхая еще где-то вдали, точно телега по мосту, лишь по временам раздавались еще отрывистые удары, как бы от катившегося ящика. Но раскаты становились все слабее и молнии, просвечивавшие сквозь пестрые занавеси кровати, были уже не так ярки.
   Совершенно измученная, Лее приподнялась на постели. Сквозь тюлевые гардины видно было, как качался плющ; пламя свечи колебалось от ее прерывистого дыхания. Снизу снова слышались разговоры и смех. Опять гости. Должно быть, нотариус Анны -- с отвислым животом и вставною челюстью, которую он кладет в стакан с водою, когда остается на всю ночь... -- Панг! откупоривает бутылку шампанского, верно, шпиц побежал уже за пробкой, чтобы отнести ее в корзинку под пианино. Панг!.. Опять как будто гром ударил... и она, точно кто толкнул ее, произнесла "аминь".
   Кармен, комната которой была рядом, постучалась в дверь и, так как Лее не отозвалась ни одним звуком, еще раз стукнула в перегородку. "Добрая девушка, хотя за одно с "му" и не прочь посплетничать".
   -- Не притворяйся, будто спишь, -- крикнула Кармен, барабаня в тонкую перегородку. -- Ты легла?
   Лее намерена была не отвечать, но наступившая в природе тишина после грозы и приятное сознание, что находишься под кровом, развязали ей язык.
   -- Да, я легла.
   -- Открой дверь, поболтаем минутку.
   -- Я и так хорошо слышу.
   -- Что это ты там наболтала? Это -- в серьез, или только чтобы припугнуть "му"?
   -- Нет, в самом деле.
   -- Ну да! как же... врешь!
   -- Не верь, если не хочешь.
   -- Ну, так расскажи тогда... -- не отставала Кармен.
   -- Рассказать?.. Я хочу спать. Устала. Покойной ночи... Завтра.
   -- За Дирка замуж собираешься?
   -- Нет.
   -- За кого же.
   -- Ни за кого... не хочется говорить. У меня глаза слипаются.
   Она задула свечку. И пока та возилась у себя, она не открывала рта. Не хотелось кричать через перегородку. Сейчас же все будет передано, да и нотариусу, который находился в комнате у Анны, вовсе не к чему все знать.
   Прислушиваясь к звукам, Лее слышала глупые отрывистые посвистывания "му", выпустившей шпица на прогулку, заглушенный смех и шепот в комнате Анны.
   -- Господи. Господи! как подумаешь, какое жалкое существование...
   Она лежала с открытыми глазами, следя за ослабевающими отблесками молний. Теперь, когда не слышно было более грома и только дождь барабанил в окно, страху уже не было. В промежутках между молниями можно было насчитать -- раз, два, три, четыре, пять, шесть... и вдруг сразу делались видны: плюш, тюлевые гардины, рисунок на занавеси, блестящий четырехугольник зеркала.
   До чего она утомлена... как приятно засыпать... как она любит своего милого... А что ей завтра надеть, когда она пойдет по объявлениям? красную блузку или темную... или может быть беленькую, ту, что на ней была сегодня? и что она там будет говорить?.. Ну, да там видно будет... видно будет...
   Положив руки под голову, она крепко и сладко заснула, но среди ночи ее разбудил стук захлопнувшейся двери и шаги Анны, которая выпускала своего нотариуса. Смешно, право, до чего эти господа бояться дневного света!
   Сколько она после этого ни ворочалась, заснуть ей не удавалось.
   Господи, как это глупо вертеться с боку на бок, слушать, как на колокольне иноверческой церкви бьет четыре, половина пятого, пять... и при этом чувствовать себя совершенно бодрой и свежей, точно проспала уже, Бог знает, сколько часов.
   Во всей квартире стояла уютная тишина и, что редко случалось, в ней ночевали одни женщины. Слышно было только храпение шпица, которого заперли в кухне -- для защиты, как будто этот дохлый обжора мог задержать вора; храпел он, точно Патьепу возлюбленный Кармен, который имел свой мотоциклет и далее участвовал в состязаниях... Однажды, когда Кармен не было, он пошел наверх с ней -- Лее... Бр... как подумаешь о своей жизни, плюнуть хочется... И никогда то ей, никогда не выбиться отсюда. Разве мать Дирка захочет ее взять к себе в дом?.. Быть раньше домовладелицей и вдруг взять себе в невестки какую-то потаскушку.
   Совсем уж под утро, когда на улице раздались звонки трамваев и по мостовой загрохотали тележки булочников, она, наконец, заснула. Но до этой минуты все эти часы, часы бесконечной бессонницы, все ее мысли вертелись вокруг нее самой и, сколько она ни старалась отделаться от своих назойливых дум, ей это не удалось.
   "Му", поднявшаяся после десяти и начавшая свой день перебранкой с зеленщиком, разбудила ее сердитым стуком в дверь.
   -- Леа-а-а! Леа-а-а! -- кричала она за дверью, -- ты, верно, намерена целый день сегодня пролежать? Двенадцатый час! Долго еще чай должен кипеть? Алло! алло!
   -- Хорошо... хорошо... -- ответила Лее заспанным голосом, -- возьмите и уберите ваш чай, очень он мне нужен в такую рань.
   -- Такую рань... такую рань... -- продолжала ворчать "му", уже с утра обозленная (подсунул-таки торговец негодную головку салату) -- вот и я сегодня ночью тоже прикажу себе подать есть в постель.
   И она начала спускаться по лестнице, скользя ладонями пе перилам и при каждом ее шаге все ступени, казалось, вздыхали и задыхались вместе с нею.
   Только теперь Лее проснулась окончательно, но лежала, не открывая глаз, которые сегодня ломили от дневного света. После бессонной ночи в голове ощущалась страшная тяжесть и боль.
   В состоянии сильнейшей подавленности и слабости во всем теле она охотнее всего повернулась бы на бок н заснула, но тогда на целый день не оберешься кислой воркотни. Еще бы хоть пять минуточек... неужели уже так поздно...
   Сегодня все ее раздражало: крикливый голос в коридоре, плеск воды и трение уборщицы во дворе, бренчание на пианино Кармен, не умевшей отличить одну ноту от другой, удары молотка и стругание в соседней столярной мастерской, и весь уличный шум, который слышался резче обыкновенного, вследствие того, что входная дверь стояла настежь отворенной.
   Вероятно, вследствие утомления и волнений вчерашнего дня, в голове ее не было ни одной связной мысли.
   Постепенно, точно из давно прошедшего времени в сознание ее стало проникать воспоминание о вчерашней прогулке на дюны... завтрак в кофейне... данное Дирку обещание... решение, принятое сегодня ночью.
   "Вот, очень нужно было терзаться... и не подумает она пополнить свое обещание... ни за двенадцать гульденов... ни даже за два банковых билета. Вот неволя блюдолизничать у чужих людей! Представить только себе: по целым дням таскать ребенка в колясочке или нянчить на руках, да еще от каждого выслушивать кислые замечания. Такого рода фантазия может прийти человеку только, когда у него голова не на месте. Если же он будет продолжать долбить свое, пусть лучше обращается с этим к Анне или Кармен. Вот еще дурень... Идти попрошайничать... да ни за что на свете!.. А уж ради него-то менее всего".
   Сегодня, после бессонной ночи, ей хотелось только одного -- чтобы ее оставили в покое. Она съест свои бутерброды, выпьет черный, как чернила, чай, кой-как поскребет свою комнату и снова ляжет в постель, пока ее не позовут. Никто и ничто не интересует ее сегодня... ни он и никто другой. А эту мерзкую газету вместе с фантазией Дирка она сейчас же вышвырнет в помойное ведро.
   Прикрыв рукой глаза от света, она лежала в отчаянно угнетенном состоянии духа, с чувством глубокого отвращения ко всему на свете.
   Курам, жалобно и протяжно кудахтавшим в курятнике, она с удовольствием дала бы хорошего пинка; Анна, напевавшая в кухне за чисткой картофеля, казалось, делала это с единственною целью ей досадить. Все, все ей противно... Чувствуя себя глубоко несчастной, она уже готова была подняться с постели только затем, чтобы, приоткрыв дверь, крикнуть вниз, что сегодня она больна и не встанет с постели. Это все, на что она в данную минуту способна.
   Взявшись уже за ручку двери, она увидела почтовую карточку, которую ей подсунули под дверь. На ней было написано только одно слово "Дирк". Таких открыток, с видами, он. ей присылал очень много для ее альбома.
   Это ее ничуть не тронуло. Но, раз уже поднявшись с постели, она решилась одеться. Заглянув случайно в зеркало, она ужаснулась при виде своего лица: бледно-желтого, измятого, с темными кругами под глазами. Ну, если бы ее в таком виде увидел мужчина? Наверное, не соблазнился бы.
   Слишком измученная, чтобы заплакать, она опустилась на стул, стоявший перед окном, и подперла голову руками.
   Ливший без перерыва дождь затопил цветничок и листья ревеня трепались теперь по грязной луже. Лившаяся по водосточной трубе соседнего дома вода сочно хлюпала по кирпичам и подоконнику.
   С растрепанных веток плюща, раскачивавшегося будто в смертельной тоске, скучно и однообразно стекала вода капля за каплей и брызги ее попадали сквозь сетку в курятник, где сидели, тесно прижавшись одна к другой, куры и петух.
   Сердце Лее всею тяжестью давило принятое ею сегодня ночью решение.
   -- Нет... теперь она ни на что не способна... решительно ни на что!
   При одной мысли о том, что нужно очутиться на улице, шлепать с зонтом в руках по лужам, придерживая намокший подол платья, она уже чувствовала себя усталой и раздраженной.
   Но в ту же минуту ей представлялись полные упрека глаза Дирка -- ведь ты же Богом клялась и божилась, что ни минуты больше не останешься у "му"! -- и она с досадой пожимала плечами, уверяя себя, что еще успеется...
   В апатичном смертельно сонном состоянии она спустилась вниз, готовая из-за малейшего пустяка огрызнуться и уйти к себе в комнату, чтобы отдохнуть... прежде всего отдохнуть.
   На столе кое-как, в беспорядке стояли тарелки с остатками завтрака: комок маргаринового масла со следами ножа на нем, две приплюснутые французские булочки и, в виде исключения, для нее оставлено было три ломтика ливерной колбасы, потемневшие по краям, с остатками неснятой кожи. Здесь же, на столе кипел на спиртовке чайник.
   "Му" сидела у окна, заставленного плошками с цветами, со шпицем на коленях и поддерживала обеими пухлыми руками чашку с кофе, от которой поднимался пар, окутывавший ее свиное личико.
   Прижмурив от удовольствия глазки, она прихлебывала кофе; когда Лее вошла в комнату, она, ни слова не говоря, выразительно взглянула на стоявшее на камине позолоченные и покрытые колпаком часы, а затем на сидевшую за пианино Кармен, которая повернулась на табурете, чтобы посмотреть, как Лее взойдет в комнату.
   То обстоятельство, что никто не сделал ей замечания по поводу запоздания к завтраку и даже были так любезны, что подогрели для нее чай, Лее показывало, что на нее не так уж сердиты. Скажи ей теперь кто-нибудь хоть одно ласковое слово, все ее раздражение мигом слетело бы, но под впечатлением встретившего ее враждебного молчания в сердце ее снова закипела злость; ее раздражало то, что "му" дует в свою чашку, раздражали ядовитые взгляды, которыми обменивались обе, точно заранее сговорившись извести ее.
   Ни на кого не глядя -- не хватает еще, чтобы они что-нибудь заметили! -- она намазала хлеб маслом и, стараясь придать себе вид полнейшего равнодушие, взяла в руки старую газету, которая была разостлана на столе, чтобы предохранить скатерть от крошек.
   Анна, управившись со своим делом в кухне, с шумом ворвалась в комнату и неестественно громким голосом осведомилась о причине царившего в комнате молчания:
   -- Господи Иисусе! а мы -то думали -- правда ведь, му? -- что ты уже отправилась в Ратушу за билетом! Ха-ха-ха!
   -- Ну, что же, -- поддержала ее "му". -- я ничего не имею против: пусть меня пригласят на свадьбу в качестве свидетельницы.
   -- А меня пусть пригласят играть польку мазурку! -- со смехом воскликнула Кармен, быстро повернувшись на своем табурете и проводя указательным пальцем по всем клавишам.
   Раздавшийся при этом звук показался всем очень забавным, а еще забавнее был поворот Кармен, которая, упершись руками в колени, точно волчок, стремительно перекрутилась на своем табурете.
   От смеха "му" даже захлебнулась кофе и принялась со свистом кашлять, а Анна, опустившись на корточки возле пианино, хохотала так, что слезы выступили у нее на глазах и покатились по веснушчатым щекам.
   К ним присоединилась и стоявшая тут же в дверях уборщица, наблюдавшая за тем, чтобы рыбак, у которого "му" купила угрей, не подсунул тощих рыб между жирными. Придерживая на животе деревянную чашку с окровавленными, покрытыми слизью, извивающимися рыбами, она улыбалась, недоумевая, по поводу чего так смеются юффроу и барышни, в то время, как третья жует с кислой миной.
   -- Син, -- взвизгивая от смеха, крикнула ей Анна, хлопнув себя руками по бедрам и от удовольствия прижмуривая свои рыжие ресницы, -- Син, ведь у нас будет свадьба. Право же! Лее идет сегодня наниматься на место, потом выходит замуж.
   -- Ну, что ж... от души ее жалею, -- ответила Син сухо.
   -- Верно... -- поддержала "му" и снова залилась тонким визгливым смехом: казалось, она тут же задохнется, -- сегодня заказываем пригласительные- билеты и рассылаем всем друзьям.
   -- Охота надевать цепи, -- отозвалась Син.
   Склонив голову над газетой и медленно прожевывая бутерброд, в надежде успокоить их своим невозмутимым видом, Лее смотрела на скачущие буквы.
   Она с трудом сдерживалась, с трудом проглатывала пищу.
   Голова ее готова была треснуть от боли; п без того ей все до смерти опротивело, а они еще издеваются над нею. Оставь они ее в покое, вероятно, к вечеру она смеялась бы вместе с ними.
   Но теперь нужно им показать, что она не дурочка какая-нибудь, что у нее не семь пятниц на неделе.
   Кое-как протянув в горло еще полбулочки с кусочком колбасы, она все с тем же наружно невозмутимым видом поднялась с места и в то время, как "му", считавшая себя очень проницательной и опытной в обращении с девицами, занималась пересадкой растений в передней, -- накинула на себя накидку, взяла с подставки зонтик и вышла, с силою захлопнув за собою дверь; этим она хотела доказать, насколько она рассержена и насколько твердо ее намерение, если она решилась выйти из дому в такой необычайный час, чтобы искать... искать...

III.

   Быстро и решительно шагая, она успела миновать лавку зеленщика Питерсона еще раньше, чем стала отдавать себе отчет в том, что делает.
   Беспросветное серое небо, без малейших оттенков, без светлевшей глубины, протянулось над крышами, над подъемными кранами домов. Люди бежали против ветра, распустив перед собою блестящие от сырости зонты; окна в лавках были спущены. Тоскливая, теперь почти безлюдная, улица заворачивала к площади, где над промокшим серым холстом повозок с товарами возвышался красный купол киоска и где раздавались крики продавцов и женщин, отражавшиеся мокрыми фасадами зданий.
   Не в силах преодолеть овладевшее ею чувство безволия, она бессознательно остановилась у повозки торговца камбалой и наблюдала за движением ножа, выкидывавшего через прорезанное у жабр отверстие зеленовато-желтые отбросы, которые со своеобразным шумом падали на скопившуюся уже кучу голов, хвостов и внутренностей.
   Между колесами телеги возвышался уже целый холмик безжизненных мертвенного цвета внутренностей, покрытых слизью, смывавшеюся потоками дождя; из однообразной бесцветной массы выделялись лишь глаза камбал, коричневые с голубовато-лиловым оттенком; они точно с насмешкой поглядывали на собравшуюся толпу женщин и девушек под зонтами, с которых струилась вода.
   Все вокруг молчали. После того, как легкое, печень и пузырь были вынуты через прорез, нож отсекал плавники и хвост, отверстие заглаживалось проворным движением пальцев торговца, и рыба скользила в подставленную уже раскрытую сетку покупательницы. И зрители с тем же вниманием принимались следить за движениями рук торговца, бравшегося за новую рыбу.
   Таким образом Лее могла бы простоять бесконечно долгое время, не сознавая -- где она и ни о чем не думая, если бы с уходом стоявшей перед нею покупательницы не образовалось свободное пространство и продавец не обратился к ней с вопросом, что ей угодно.
   В смущении она молча отрицательно покачала головой и, высвободив свой зонт, с деловым видом поспешно пошла через площадь мимо киоска по направлению к тихой безлюдной улице, на которой находилось почтовое отделение, и здесь принялась расхаживать взад и вперед.
   Но скоро ей показалось, что на нее обратила внимание служанка в светлом ситцевом платье и белом хорошеньком чепчике на макушке, остановившаяся поболтать с кем-то в глубине подъезда. Ей казалось, что они смотрят ей в след и подсмеиваются над нею, и это ее нестерпимо раздражало. Пройдя еще немного дальше, она остановилась у фонарного столба и взглянула на свои карманные часики, давно уже остановившиеся, как бы сверяясь -- поспела ли она вовремя именно к этому дому со спущенными гардинами из бумажной материи.
   Охотнее всего она повернула бы теперь обратно домой, но там ее ожидали насмешливая улыбка "му" и глупые хихиканья Кармен и Анны. Нет!.. Ни за что!
   Лучше она целый день проходит так по улицам, голодная, как собака.
   После того, как она утром, не успев как следует проглотить кусок ливерной колбасы с половиной французской булочки, ушла из дому и так хлопнула дверью, что "му" должна была задохнуться от злости, -- вернуться назад и звонить в квартиру! Об этом она и думать боялась.
   Что предпринять дальше -- она не знала.
   В ее кошельке с серебряной застежкой -- подарок Пита, -- в том самом кошельке, который она вчера бросила Дирку, задев поля его шляпы, как раз в то время, когда он пересчитывал свои сенты, -- не оставалось ни единой монетки. В субботу только она расплатилась за "пансион", отдала деньги за новую блузку и за вино, как на том настоял Дирк, а свой последний даальдер в минуту глупого самоотвержения одолжила Анне на покупку новых туфель. С каким удовольствием она теперь взяла бы его обратно. Вот когда он пригодился бы ей, в эту проклятую непогоду, когда плечи ее уже насквозь промокли от дождя, в кармане не было ни одного сента, чтобы зайти в сливочную выпить чашку кофе, и в целом городе ни одной души знакомой.
   Не попытаться ли зайти к Фи?.. Теперь около двенадцати и она должна быть дома. Но что ей сказать?.. Если Фи спросит, из-за чего она поссорилась с "му" и прочими, -- не может же она выложить ей все, как есть. Впрочем, отлично... Фи как раз подходящая особа, с которой можно поговорить и посоветоваться, как ей быть с Дирком.
   Она еще раз прошлась взад и вперед, делая вид, что поджидает кого-то, не обращая более внимания на лившиеся со спиц ее зонта потоки и не обходя луж, так как ноги ее и без того уже насквозь промокли.
   Грохот промчавшегося по мостовой пожарного обоза и резкий звук колокольчиков на минуту привлекли ее внимание. Повернув обратно и бессознательно остановившись у магазина дамских вещей, в окне которого было вывешено объявление о распродаже, она как-то нерешительно и лениво подумала, не пойти ли ей и в самом деле по адресу этих господ с фребелевской методой? Отчего бы не попробовать от нечего делать? Посмотреть кстати, как они там живут! Не убудет ведь ее от этого... не все ли равно, где ни мокнуть.
   Но тут же ей представилось, как она мило выглядит в промокшем платье и в настроении злого паука.
   И вдруг совершенно неожиданно -- решилась. Такая изменчивость решений была свойственна ее темпераменту, в силу которого настроение ее менялось постоянно без всякой видимой причины: то она была необузданно весела, без умолку заливалась хохотом, то делалась обидчива, пресыщена жизнью, чувствовала себя глубоко несчастной; минутами вся дрожала от сострадания при виде не только несчастья, но даже простой неприятности ближнего и способна была на самые великодушные поступки. Временами наступали периоды, когда она целыми часами раздумывала о негодности своей личности, копалась в собственной душе; то она была кротка и ласкова, как ребенок, то снова впадала в мрачное отчаяние. И вот, в силу такой неуравновешенности своей натуры, обозлившись на себя за то, что как дура бесцельно шлепает по улицам, она вдруг решительно, без малейшего колебания направилась на Хееренграхт.
   Да, она сделала это. И если бы теперь кто-нибудь вздумал удержать ее, она вырвалась бы силой. Сделала это единственно для того, чтобы доказать, что никому не позволит командовать собою. Менее всего ею руководила в данном случае мысль о коммивояжере, который в настоящую минуту был уже в дороге, мысль о Дирке.
   Не зная хорошенько, в каком именно месте находится номер дома, указанный в объявлении, она прошлась вдоль всего канала, проглядывая все номера по порядку, что несколько сократило путь.
   Она волновалась и вызывала на своем лице улыбку, представляя себе, как будет держать себя там, у этих господ, когда придется объяснять им, что умеет обращаться с иглой -- еще бы ей не уметь этого, после долголетнего пребывания в мастерской, еще в то время, когда она была в хороших отношениях с теткой.
   Широкий канал между высокими каменными стенами, под непрерывным частым дождем походил на сито с мелкими дырочками. Нависшая над ним тяжелая, сочная листва деревьев покачивалась, точно зеленый вуаль, из-под которого в мягком колыхании неясно вырисовывались в воде отдельные силуэты зданий с трепетавшими крышами и белыми подоконниками.
   Внушительный вид домов с высокими подъездами, тишина, улиц без выкрикиваний продавцов, без детского гама, без грязных лавочных выставок и подвалов с разным хламом, без всего того, что она привыкла видеть ежедневно, доставляли ей известного рода удовольствие.
   Здесь ей не приходилось бывать ни разу в жизни.
   Проходила по Кальфи, была раз в Фондель-парке, бывала и в улице Кальвеер, но заходить на каналы и в голову как, то не приходило.
   Однако эти люди, у которых водятся денежки в кармане, знают, что делают. Здесь можно жить: ни соседей над головой, ни прачечной насупротив, ни слесарни с мальчишками, которые кричат разные гадости, едва покажешься у окна; нп лавчонок с лакомствами, где продаются орехи и конфекты, похожие на известку... ничего похожего на то, что видишь там, на своей улице.
   Подходя к дому под номером, указанным в объявлении, она оправилась, высморкала нос и, оглядев дом, почувствовала некоторое разочарование.
   Дом оказался далеко не так обширен, как другие, страшно старинный, с узенькими окнами, хотя тоже с высоким крыльцом. Трудно было поверить, чтобы здесь жили богатые люди...
   Но когда она, пройдя два раза мимо подъезда, решилась наконец позвонить, когда замолкли наконец холодно звучные удары колокола и блестевшая, точно зеркало, своей свежей окраской дверь распахнулась, не издав при этом ни малейшего скрипа, -- она увидела перед собою роскошный вестибюль.
   Когда же пожилой лакей с седеющими бакенбардами, в куртке поверх жилета с золочеными пуговицами, не осведомившись, что ей здесь нужно, попросил ее войти, она страшно растерялась, почувствовала себя такой маленькой, совсем не у места в этой обстановке.
   Старый лакей, привыкший к обращению с людьми высшего круга, не потрудился облегчить ее положения.
   Очутившись перед ним, таким приличным, самоуверенным, в промокшем платье, она сразу лишилась обычной развязности.
   -- Войдите, -- сказал он таким тоном, каким никогда не обратился бы к ней, если бы принял ее за настоящую даму, -- только вытрите пожалуйста ноги, -- тотчас же добавил он.
   С языка у нее уже готова была сорваться дерзость, но... самое неприятное было то, что он оказался прав: одною ногою она стояла уже на смирнском ковре, который шел в глубь вестибюля.
   Введя ее в приемную, он вежливо подал ей стул и, закрывая за собою дверь, заявил: вам придется подождать -- мевроу завтракает.
   Засунув пальцы в мокрых перчатках между колен, испытывая очень неприятное ощущение от мокроты в плечах и от насквозь промоченных ног, она взглянула на себя в стоявшее напротив трюмо. В смягченном фиолетовым стеклом дневном свете, проникавшем через занавеси, ее бледное лицо казалось помолодевшим.
   Подняться с места и оглядеться у нее не хватило духу: в доме стояла полнейшая тишина, но по толстому ковру кто-нибудь мог неслышно войти в комнату. Время тянулось... тянулось до бесконечности.
   По временам раздавался звук электрического звонка, но это не вызывало ни беготни по лестницам, ни суеты.
   Она ждала, опершись локтями о колени, настораживаясь при каждом малейшем шуме, чтобы вовремя принять приличную позу.
   После озлобления, которое овладело ею, когда она представляла себе ухмылявшиеся дома лица, теперь, среди окружавшей ее глубокой тишины и сумрака комнаты, ею овладело полное изнеможение.
   Она приложила мокрые концы пальцев в перчатках к пылавшим глазам.
   -- Умереть бы сейчас, вот так, без боли, без страданий, чтобы не нужно было сделать ни шагу более. Единственный человек, который любит ее -- как это говорится? -- скоро утешится, женщин ведь много...
   Прежде чем она успела окончить, дверь отворилась и чей-то голос проговорил:
   -- Сидите пожалуйста! -- Лица она не могла рассмотреть, так как дама села спиною к окну. -- Вы по объявлению?
   -- Да, мевроу.
   -- Сколько вам лет?
   -- Двадцать два.
   -- Вы теперь еще на месте?
   -- Нет, мевроу.
   -- У кого же вы служили последнее время? могу я там справиться?
   -- Да, мевроу, -- ответила она смущенным тоном.
   -- У кого же? -- повторил голос.
   -- Я еще нигде не служила, но я буду стараться...
   -- Еще нигде не служили?.. Но умеете ли вы обращаться с детьми, знакомы ли вы с фребелевской методой?
   -- Да, -- солгала она.
   -- Ваши отец и мать живы?
   -- Нет, я уже давно сирота.
   -- У кого же я могла бы навести справки?
   -- Менеер Дирк... Дирк... -- Так она с ним условилась, по фамилии то его она ведь не знала.
   -- Дирк?.. Это фамилия?
   -- Да, мевроу, -- ответила она бессознательно, -- адрес его я могу вам дать.
   -- Хорошо, -- сказала дама, на которую миловидная наружность девушки произвела хорошее впечатление. -- Я наведу справки. Вы, конечно, носите черные платья?
   -- Конечно, мевроу.
   -- А с бельем вы умеете обращаться?
   -- Да, мевроу.
   -- Здоровье у вас крепкое.
   -- Да, мевроу.
   -- Ваш адрес?
   До настоящей минуты она совершенно машинально на все отвечала -- да, лишь бы поскорее отвязаться, все время думая про себя: как глупо... как глупо... ничего из этого не выйдет -- теперь она была уже в этом уверена.
   -- Я спрашиваю ваш адрес, -- повторил голос.
   -- У меня нет адреса... т. е. здесь в городе. Я живу у двоюродной сестры.
   -- Где же она живет?
   Она, улыбаясь, дала адрес "му", упомянула название улицы, которое едва осмелилась произнести.
   Не поднимая глаз, пока дама писала, она то снимала, то натягивала на пальцы мокрую перчатку, прислушиваясь к свисту в своем носу, к своему ускоренному дыханию.
   -- И так -- раздался опять тот же голос, после молчания показавшегося бесконечным: в самом звуке его послышалось уже как бы некоторое охлаждение, после того как она назвала улицу, -- и так, юффроу Мина Бейкер -- казалось что обращаются не к ней, а к кому-то другому, сидящему здесь на стуле, -- и так юффроу, вы живете теперь у своей двоюродной сестры?
   -- Да, мевроу, -- ответила она, пристально глядя в нижний угол трюмо, в котором, слабо поблескивая, отражались ступни и колени медного распятия, которое вероятно стояло где-нибудь позади нее.
   -- Я наведу справки, -- сказала дама, нажимая пуговку электрического звонка, -- и во всяком случае извещу вас.
   Так как дама встала и кивнула головой, Леа тоже поднялась с места.
   Слова "наведу о вас справки" совершенно одурманили ее голову. Промокшие плечи горели, отсыревшие колени боролись с юбками, промокшие ноги хлюпали в просторных ботинках -- тем не менее она уходя улыбалась, улыбалась так, как обыкновенно улыбаются, уходя из гостей и стараясь сказать напоследок какую-нибудь любезность. Улыбалась холодной важности вестибюля, улыбалась старому лакею, старинным тарелкам, переливавшим зеленым, голубым и желтым цветами красками, продолжала улыбаться, уже выйдя из окружавшей ее тишины, этой удивительной, еще неслыханной ею нигде тишины, и спускаясь с высокого крыльца. Представить только себе, что еще сегодня, может быть, придут наводить справку...
   На повороте канала она остановилась в нерешительности, не в состоянии сообразить, где находится.
   Вдруг, точно придя в себя, она вспомнила, что у нее был зонт... Да, он был у нее в руках и должен теперь стоять там, в этом вестибюле, с синими и желтыми тарелками. Но идти за ним... нет, уж покорно благодарю... Пусть остается им в подарок. И так она сыта по горло всей этой холодной важностью и своим глупым положением.
   Какая роскошь! какая преступная роскошь! передняя таких размеров, что хоть танцуй, а на столе, верно, одни картошки с жиденькой подливкой.
   А эта дама, которая обошлась с ней, как с дурочкой... подумаешь, великое искусство быть приличной женщиной, когда за спиной имеешь лакея и самой не приходится ни за чем протянуть руки.
   Промокшая до костей, бледная, совершенно разбитая, она ввалилась к Софи.
   Идти в таком виде к "му" и просить у нее чашку кофе она ни за что бы ни решилась.
   Ей повезло: сам был в отъезде и должен был вернуться только к вечеру.
   -- Боже Всемогущий! -- воскликнула Софи, впуская ее. -- Где это ты так вывалялась?
   Лее не могла проговорить ни слова, горло у нее сдавило. Опустившись, как была, в промокшем платье, на потертый плюш софы меблированной комнаты, она впервые в это утро дала себе волю, разразившись целым потоком слез и ругательств по адресу "му" и той дамы с канала.
   -- Нет... нужно покончить с этим... мерзавки этакие! -- закончила она с плачем, чувствуя потребность свалить на кого-нибудь вину и сосредоточив всю злобу на "му".
   -- Ну, стоит ли так близко принимать все к сердцу, -- добродушно успокаивала ее Софи. -- Плевать на них! Пошли их всех к черту. Вот и все! Вот уж я не заплакала бы, хоть бы у меня все зубы повыдергали. Снимай-ка шляпу... позавтракаем.
   Добрая девушка... вот уж истинный друг, всегда отнесется сочувственно. Точно родная мать, помогла она ей снять намокшую шляпу, тяжелую, напитавшуюся водой накидку, блузку, которая также промокла так, что "хоть выжми, и повесила тут же на спинке стула.
   С голыми плечами и босыми ногами -- чулки тоже пришлось просушивать, -- в туфлях женатого адвоката, содержавшего Софи, Лее удобно расположилась у стола. Софи завтракала всегда не раньше часу.
   Поденщица, приходившая на пол дня, была послана купить яиц и -- в виде утешения, так как эта глупая Лее так и плакала -- три унца тощего мяса и один унц яблочного сиропа.
   Было от чего приободриться. Не имей этот господин такого жидовского носа и плоских ступней, Лее пожалуй позавидовала бы Софи, ее квартирке, мебели, ее спальне, собаке овчарке, которая разумно, точно человек, сидела на стуле за столом, дожидаясь своей порции хлеба с подливкой.
   Сначала с некоторой запинкой, потом с нервной торопливостью Лее рассказала Софи о глупом требовании Дирка, о своей сумасшедшей выходке.
   Софи вся извивалась от смеха, когда услышала, как Лее рассказала, что ответила утвердительно на вопрос -- знакома ли она с фребелевской методой... с фребелевской методой... это она то -- болтушка Лее.
   Но когда дело дошло до справок, которые должна будет давать "му", которая будет скрипеть, точно неподмазанный блок, Софи, держась за бока, буквально визжала от хохота и долго не могла успокоиться.
   А физиономия "той" на канале, когда она получит справку...
   -- Ну и придумала же!.. -- проговорила Софи между приступами хохота.
   Между тем дождь перестал. В прорвавшихся сквозь тучи солнечных лучах, на листьях вьющихся растений серебрились и сверкали дождевые капли.
   Девушки открыли окно и, спрятавшись за занавесью, уселись у окна -- Лее в одном лифчике, а Софи -- в свободном матине, с закрученными в папильотки волосами. Хохоча и высмеивая прохожих, они беззаботно болтали о чем попало.
   -- Смотри ка, чем ты могла бы быть, -- хихикала Софи, указывая на появившуюся из-за угла противоположной стороны няню, которая, со скучающим лицом, позевывая, подталкивала перед собою колясочку, стараясь держаться в тени, а когда, вслед за нею, появился господин, одетый, как обыкновенно одеваются клерки -- очевидно возлюбленный юф, Софи добавила с громким хохотом -- а вот и Дирк.
   -- Ну, долго ему придется ждать, пока он увидит меня за колясочкой, -- также смеясь заметила в ответ Лее, с жадностью затягиваясь папироской.
   -- 33 --
   Откинув голову на спинку кресла и закрыв глаза, она выпускала целые облака дыма.
   -- Я немножко подремлю, -- сказала она и, пока Софи возилась в своей кухоньке, не меняя позы, лежала в кресле, не выпуская изо рта толстого мундштука папиросы.
   Озлобленная, усталая она прислушивалась к движению на улице, к отдаленным выкрикиваниям продавцов, грохоту телег, стуку швейной машинки у кого-то из соседей, к жужжанию мух под потолком. Ею снова овладело чувство смертельной усталости, как бы отчуждения от жизни; то ей казалось, что она умирает, погружается в серую бесконечную глубину, то в воображении ее являлась "му" с ее свиным личиком, ясно представлялись вся обстановка общей комнаты, висячая лампа над столом и скоты мужчины -- все они скоты -- будь то Дирк или кто другой.
   Ни до кого ей нет дела, ни до кого...
   Сердце ее, точно часы, которые забыли завести, казалось, готово было остановиться.
   -- Ха-ха-ха! -- захохотала Софи, с шумом ворвавшись в комнату, -- она ведь и вправду здесь всхрапнула.
   Вздрогнув от неожиданности, Лее выпрямилась в кресле и, почувствовав острую боль в голове, через силу пыталась улыбнуться. Белки ее глаз были красны, лицо приняло землистый оттенок.
   -- О, Боже, как мне скверно, -- с трудом проговорила она.
   -- А все оттого, -- сочувственно заметила Софи и в глазах ее засветилось сострадание одного заеденного жизнью существа к другому, себе подобному, -- (какой ужасный вид бывает иной раз у этой девушки) -- все оттого, что спишь у открытого окна. Не хочешь ли выпить рюмочку?
   Лее утвердительно кивнула головой. Она уже умела выпивать. Началось это еще с тех дней... с тех проклятых дней... Да... нужно привести в порядок мозги.
   Около семи часов вечера, в то время, когда подруги еще наслаждались, потягивая стаканчик за стаканчиком водку с сахаром и мускатным орехом, в комнату, точно бомба, ворвался адвокат.
   Он пригласил Лее идти вместе пообедать в кофейню, но она отказалась. Сидеть в кофейне с такою головною болью, что на лбу проступает испарина, и притом все время думать, что надо опять возвращаться к "му", нет... ни за что. Лучше она пойдет домой, полежит часика два.
   Неверными шагами, чувствуя, что руки ее горят, а голова болит так, что глаза на лоб вылезают, она добралась до дому и позвонила.
   В коридоре послышался лай шпица. Дверь отворила Кармен.
   Едва она успела войти в переднюю, как до слуха ее донеслись знакомые голоса: Пет'а, студента медика, долговязого Яна, имевшего обыкновение пожимать ей ноги за столом, в то же время, как он любезничал с Анной, и еще чей-то незнакомый голос.
   Прежде чем войти в общую комнату, она зашла в кухню и съела немного угря с картофелем, запив его пивом.
   "Му" не сказала ей ни слова, будучи в хорошем настроении по случаю того, что у нее пили шампанское -- шпиц относил в корзинку, стоявшую под столом, уже четвертую... пятую пробку. Никогда еще у нее не бывало такого празднества.
   В половине двенадцатого, когда в доме наступила тишина, все комнаты были заняты, а "му" принялась за свои бутерброды с колбасой.
   На долю Лее достался студент, безусый, с лицом подростка, такой наивный, как будто бы еще никогда не бывал у женщин.
   Чуть свет, в четыре часа он должен был уйти, так как "живет у мамы", как он ей объяснил. Еще слишком застенчивый, чтобы ответить отказом, он дал целый рикс -- лично для нее и, кроме того, высыпал всю имевшуюся у него в кармане мелочь: пять квартье, четыре дюббельтье, и еще целую кучу мелких монеток.
   Босиком, в ночной рубашке, она выпустила его, закрыла на цепь дверь, забралась в постель и, охватив пылающими руками колена, стала думать...
   Ничего из этого не выйдет... ничего!.. Выйти замуж... нет! Не для нее это. Для этого тоже нужно иметь свои достоинства. У нее своя судьба. Если не желает приходить к ней спать, пусть оставит ее в покое... десять, двадцать найдется таких, как он. Право, "му" вовсе уж не так глупа. Господи! Господи! Какой ужасный день... фребелевская метода... фребелевская метода... как глуп Дирк со своими взглядами пастора, со своими проповедями.
   Тем не менее, получив от него на другой день почтовую карточку, подписанную полным именем, она, в ответ, послала ему в Гронинген открытку -- девицу в бальном платье, отделанном золотою ниткою, и с глазами, как миндалины.
   С "му" и прочими все пошло, как по маслу после того, как она помирилась с ними и "взялась за ум".
   Дни потянулись за днями. Неделя промелькнула так, что она и не заметила.
   Иногда, лежа в постели, без сил, без воли, разбитая, она силилась вызвать в памяти его образ -- его маленький рот, жидкие, точно льняные, усы, серые стальные глаза, седеющие на висках волосы, но... после этого она всегда впадала в сантиментально плаксивое настроение, с которым ведь далеко не уедешь.
   Человек покладистое животное: сегодня он, точно благородный конь, с гордостью поглядывает вокруг себя, а завтра, подобно сурку, забьется в кучу мусора.
   Ну, что ж... Пожалуй, сурок то и есть самое умное животное.
   Ей вспоминалась та ненастная ночь, когда ей казалось, что она жить без него не может -- точно пансионерка в коротком платьице, -- и она сравнивала то чувство с теперешним тупым равнодушием.
   Она побледнела, как мертвец, когда две недели спустя после прогулки в Зандевоорт, в воскресенье утром, сидя перед окном, она увидела его приближающимся к дому.
   Зазевайся она хоть одну минуту, и он бы поймал ее.
   Она порывисто вскочила со стула и, прежде чем раздался звонок, успела крикнуть Анне, находившейся в кухне:
   -- Меня нет дома... слышишь?!
   -- Дома нет?.. -- с удивлением переспросила Анна. -- Что это значит?
   -- Он идет.
   -- Да кто -- он?
   В эту минуту задребезжал колокольчик и с глухим гудением замер.
   -- Дирк... -- прошептала она со страхом.
   -- Так ты не хочешь его видеть?
   -- Нет... нет! Соври, что меня дома нет.
   Одним прыжком она уже была на лестнице и, вбежав в свою комнату, захлопнула дверь и повернула ключ.
   Из глубины коридора -- хорошо, что "му" не было дома, а то она наверное впуталась бы -- доносились два голоса: звонкий и фальшиво-уверенный голос Анны и другой: глухой и слабый -- Дирка.
   -- Вышла? -- переспросил он таким тоном, точно ему -и в голову не приходила возможность этого. -- Куда же она пошла?
   -- А я почём же знаю? -- ответила Анна -- я вед не держу ее на веревочке.
   -- Когда же она вернется?
   -- Может быть, вечером, а может, и завтра утром... почем я знаю?!
   Опять она повторяет свое глупое "почем я знаю", из которого он может обо всем догадаться. Вдруг сообразив, что его обманывают, он прикрикнул грубо:
   -- Да ты все это врешь? Говори!
   -- Вот еще... не верите, так войдите и дождитесь, пока вернется "му"; кстати, и кофе уж готов.
   Ловко умеет врать эта девчонка! А что если он вдруг согласится?!
   Наступила тишина... тягостная тишина. Затем раздался снова голос Анны:
   -- Ну... что же вы пощупываете ее пальто?
   -- Разве она вышла без пальто и без перчаток?
   -- Как видите...
   Переступив одною ногою порог своей комнаты, вся дрожа от волнения, задерживая дыхание и готовая при малейшем его движении захлопнуть дверь, она ясно представляла себе его с трудом подавляемый гнев, который он должен был испытывать, видя, что. его водят за нос.
   -- Так... так... -- проговорил он задыхающимся голосом с трудом переводя дыхание.
   Снова наступило тягостное молчание.
   Через раскрытую входную дверь доносился откуда-то жидкий звук граммофона; за перегородкой с лихорадочной поспешностью тикали часы Кармен; казалось, будто они постукивали в ее сердце. '
   -- Войдите... чего же стоять за дверью, -- снова заговорила Анна, как бы сжалившись над ним.
   -- Хорошо, -- ответил он -- я напишу ей пару слов.
   Входная дверь, заскрипев на петлях, медленно закрылась. И в ту же секунду, точно рефлекторным движением, она прикрыла свою дверь и стуча зубами от страха -- а вдруг он заметит ее носовой платок на подоконнике и праздничную шляпу, оставшуюся на пианино -- она прислушивалась к слабым звукам, доносившимся снизу.
   Теперь ни одного слова не было возможности разобрать.
   Казалось, прошло бесконечно много времени, пока в коридоре уже явственно послышался голос Анны:
   -- Я ей передам, когда она вернется. Прощайте!
   Едва только захлопнулась входная дверь, она стремглав сбежала с лестницы.
   На столе лежала визитная карточка с нацарапанными карандашом буквами: "Был здесь. Не верю, что тебя не было дома. Мать внезапно умерла. Нужно с тобою поговорить. Дирк".
   Она раза два уже перечитала записку, когда в комнату вбежала Анна, довольная, что удалось наконец его выпроводить. Через плечо подруги она прочитала записку и поспешила умерить свою веселость.
   -- Скажите пожалуйста... еще не верит! Все поглядывал на лестницу, не увидит ли тебя. А как увидел на пианино твою шляпу, на него смотреть стало страшно. Как ты об этом не подумала?!
   Лее осторожно приоткрыла окно, желая убедиться -- ушел ли он, не стоит ли на противоположной стороне улицы, затем опустилась на стул, с которого он только что встал, и бессмысленно уставилась перед собою, почти не слыша болтовни и хихикания Анны.
   Только когда вернулась "му", нагруженная бутербродами с ломтями свиного сала к завтраку, и Кармен, праздновавшая сегодня день своего рождения, вынула из обертки бутылку "адвоката" и разложила на столе пакетики со сладостями, ей удалось немного справиться с собою.
   Конечно... была на канале, до дна выпила эту чашу -- дала адрес "му" для справки, целую неделю вела себя, как дурочка... А после того, что случилось затем... она никогда не осмелится взглянуть ему в глаза, эти честные серые глаза, которые видят тебя насквозь. Завтра она напишет ему, выразит сочувствие по поводу смерти матери -- кто бы мог это ожидать? -- и при этом напишет -- написать как-то удобнее. -- что это невозможно... невозможно.
   За рюмкою "адвоката" она прослезилась, представив себе, как он должен был быть опечален смертью матери, единственного существа, к которому он был привязан, но уже вечером, с приходом гостей, когда все весело смеялись, пили... Ею овладело обычное безразличное состояние. Довольно с нее и своего горя...
   Еще раза три сумерками он подходил к дому, но не звонил, а она каждый раз, вб время заметив его, поспешно отбегала от окна.
   Пока не было погребено тело его матери, она не видела его, не видела и в день похорон. Теперь же его хождение взад и вперед возле дома, точно он выжидал встречи с нею, наводило на нее смертельный ужас.
   -- Что ему нужно... после того, как она ему так ясно написала в тот воскресный вечер... зачем он подкарауливает ее, не решаясь позвонить?
   Прежде чем выйти на улицу, она в тревоге, которой до сих пор никогда не испытывала, каждый раз заглядывала в шпион. Заходя в соседнюю мелочную лавочку, приоткрыв дверь, выглядывала на улицу, но решаясь выйти.
   Хорошо знакомая ой способность закипать гневом, от которого вздувались жилы на его затылке, в силу которой он покорял ее одним взглядом, пугала ее, как грозный призрак.
   Бог знает, но пырнет ли он ее ножом, как она не раз читала в газетах, за то, что она натянула ему нос.
   Эта мысль так угнетала ее, что вечерами она совсем не решалась выходить и, когда нужно было сходить за покупками, просила Анну или Кармен.
   Но вот случилось нечто совершенно неожиданное, совершенно не то, что она себе представляла.
   Анна встретилась с ним на улице, даже прошлась вместе -- он не постеснялся ее внешности несмотря на то, что она была одета, как пестрый попугай... Он закидал ее вопросами и все об одном и том же. Ну, и любит же он ее -- Лее! просто удивительно... И вот, чтобы покончить с этим, избавить Лее от ее страхов, мешавших ей даже выйти в лавочку, она, Анна, выложила ему все начисто; все как было в то утро, когда ему сказали, что Лее не было дома. А он даже вовсе не разозлился; только всего и сказал: ,,Спасибо! теперь я по крайней мере знаю, в чем дело". И как ни в чем не бывало зашел в лавочку купить папирос.
   На следующий день, как будто судьба нарочно подстроила это, она сама встретилась с ним, встретилась в последний раз в жизни.
   Вскочив в вагон трамвая, она попала прямо на него.
   Сердце ее заколотилось от неожиданности; она до такой степени сконфузилась, что не знала, как себя держать.
   Но так как он не пошевелился, не заговорил с ней и, точно не заметив ее, продолжал сидеть с своей сумкой на коленях, прислонившись к спинке дивана, она понемногу овладела собою н искоса поглядывала на него, стараясь угадать его настроение.
   Должно быть, смерть матери оставила на нем глубокий следе. Лицо его вытянулось, побледнело, очевидно, он много недель уже не брился и от этого казался еще более постаревшим, осунувшимся, точно не спал много ночей.
   -- Как это- глупо представляться, будто не видит меня...
   На первой же остановке, когда сидевшая рядом с ним барышня вышла, она придвинулась ближе к нему, тихонько кашлянула, но он склонился обросшим волосами лицом над своей сумкой, затянул туже ремни; затем вынул из кармана газету и начал просматривать объявления.
   Это полнейшее равнодушие после того, как еще так на- давно он гонялся по ее следам, оскорбляло ее, действовало на ее нервы, бесило,
   Она также откинулась на спинку, приняла гордый вид и смотрела прямо ему в лицо. Она сумеет это сделать не хуже его. Посмотрим, кто дольше выдержит! Точно Кармен... та. тоже всегда так делала, когда бывала сердита.
   Он продолжал читать газету, ни на кого не обращая внимания, на остановках не поднимая глаз на входящих и выходящих, так что она наверное не знала, заметил ли он ее появление, и стиснув руками свою сумочку, напряженно старалась угадать, чувствует ли он ее близость? видел ли, как она вошла в вагон?..
   После того, что вчера рассказала Анна, после их разговора, продолжавшегося более получаса, такое равнодушие казалось ей невозможным.
   Как странно прозвучал ее голос, когда она обратилась к кондуктору с вопросом -- единственно только, чтобы обратить на себя его внимание -- где ей нужно выйти, чтобы попасть на Дамм.
   После этого она с сконфуженной улыбкой стала рассматривать рекламную картинку на стекле перед собою, то глядела на блестящие стекла окон, отражавшие пассажиров, то будто случайно переводила взор на его лицо. Он продолжал читать, ли малейшим изменением лица не выдавая, слышал ля он ее голос. А услышать он должен был, должен...
   Вдруг ее снова охватил страх. Что все это означает? И это после близкого знакомства в течение нескольких месяцев... Она пропустила еще одну остановку и теперь в целом вагоне, кроме их двух и еще одного пассажира, уже никого не оставалось.
   Наконец он отложил газету, приняв так хорошо знакомую ей позу, и не пошевелился, пока кондуктор не назвал Центральную станцию.
   Тут он вышел, ни разу не взглянув на нее, не прикоснувшись к шляпе.
   Дома она не обмолвилась ни словом об этой встрече и весь день оставалась тиха и сосредоточена.
   Вот упрямый парень... или венчайся с ним, или никогда не видеться... а может быть, еще и Анна наболтала чего-нибудь лишнего... Ну, что ж... Пускай! Обойдемся и без него.
   Тем не менее в эту ночь -- к счастью, в одиночестве -- она пережила несколько самых тяжелых часов бурного отчаяния... и вышла к кофе с темным кругами под глазами, с лицом, измученным и постаревшим.

---------------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Вестник иностранной литературы", 1912, No 4.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru