Гартевельд Вильгельм Наполеонович
В стране возмездия

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Въ странѣ возмездія.

I.
Тобольская каторга.

   Тюмень стоитъ въ тупикѣ. Здѣсь кончается желѣзная дорога, и больше "податься" некуда. Сообщеніе зимой съ Тобольскомъ поддерживается только на лошадяхъ. Лѣтомъ же ходятъ пароходы Сибирскаго Пароходнаго Общества. Они совершаютъ огромные рейсы по Турѣ, Тоболу, Иртышу, Оби и т. д. вплоть до Семипалатинска (черезъ Омскъ). Весь рейсъ они дѣлаютъ въ 20 сутокъ.
   Пароходъ "Казанецъ", на которомъ я ѣхалъ въ Тобольскъ, было судно старое и неважное. Но по другимъ сибирскимъ рѣкамъ встрѣчаются еще худшіе пароходы. Кормятъ сносно и недорого.. Путь изъ Тюмени сначала идетъ по Турѣ (чрезвычайно маловодной), потомъ пароходъ входитъ въ Тоболъ и только близь самого Тобольска прорѣзываетъ волны широкаго и глубокаго Иртыша. Публика на пароходѣ была довольно невзрачная. Въ 1 классѣ ѣхало, кромѣ меня, человѣкъ 5--6. Большинство палубныхъ пассажировъ состояло изъ сибирскихъ крестьянъ или, какъ ихъ здѣсь насмѣшливо зовутъ,-- "чалдоновъ".
   1-го іюля 1908 года, утромъ, въ 7 часовъ, я проснулся отъ стука въ дверь моей каюты.
   -- Тобольскъ виденъ! Вставайте.
   Я поспѣшно одѣлся и вышелъ на палубу.
   Передо мною разстилался широкій Иртышъ, а на правомъ берегу, сквозь утренній туманъ, дѣйствительно, былъ виденъ Тобольскъ. Сначала шелъ рядъ домовъ, стоящихъ прямо въ водѣ (своего рода Венеція). Это -- пригородъ. А затѣмъ ужъ начинались разныя пристани и вмѣстѣ съ ними и самый Тобольскъ.
   Шелъ мелкій дождь. Небо было хмурое, лица кругомъ хмурыя. И эту мрачную сѣверную картину дополняли темныя ели и кедры, растущіе кругомъ въ изобиліи...
   Когда пароходъ причалилъ къ пристани, я невольно сказалъ, себѣ:
   -- Да, это тотъ край, куда Макаръ телятъ не гонялъ!
   Уже на пристани я увидѣлъ ссыльныхъ.
   Несмотря на ихъ изнуренныя лица и обтрепанные костюмы (преобладала, конечно, молодежь), я слышалъ бодрый и хорошій смѣхъ, и глаза у всѣхъ смотрѣли весело.
   Они постоянно провожаютъ и встрѣчаютъ пароходы на пристани. Это ихъ единственное развлеченіе.
   Молодой человѣкъ въ валенкахъ и студенческой тужуркѣ (ссыльный) предложилъ отнести мнѣ мой чемоданъ на извозчика. Изъ разговора съ нимъ я узналъ, что онъ третьекурсникъ казанскаго университета и проходитъ "курсъ лѣченія" въ Тобольскѣ. Сосланъ на 5 лѣтъ. Я, страшно сконфузясь, отдалъ ему одинъ чемоданъ. Другой я понесъ самъ. Сѣвши на извозчика, я (должно быть, краснѣя) предложилъ ему рубль. Но онъ отвѣтилъ:
   -- Эквивалентъ моего труда не соотвѣтствуетъ такому вознагражденію,-- и спросилъ, нѣтъ ли у меня папиросъ. Я ему отдалъ свои папиросы, и мы разстались. Прощаясь со мною, онъ мнѣ совѣтовалъ остановиться въ гостиницѣ "Аккерманъ". Названіе, дышащее въ холодномъ Тобольскѣ знойнымъ югомъ, соблазнило меня, и я рѣшилъ поѣхать туда...
   Маленькую одноэтажную гостиницу содержалъ откормленный, жирный нѣмецъ. Комнату мнѣ отвели маленькую, но за то очень грязную и кормили прямо ужасно. Режимъ у нѣмца былъ лишь немного мягче, чѣмъ въ каторжной тюрьмѣ. Знакомыхъ нельзя было принимать у себя въ комнатѣ, а только внизу, въ спеціально для этого отведенномъ помѣщеніи.
   Умывшись и переодѣвшись, я пошелъ бродить по городу.
   Тобольскъ -- довольно старинный городъ, но вся его исторія сосредоточивается на знаменитой каторгѣ и другихъ достопримѣчательностей онъ не имѣетъ... Природа кругомъ мрачная, климатъ чрезвычайно суровый. Зимой морозъ доходитъ до 42о ниже нуля. Растительность тоже какая-то мрачная. Темные кедры и ели выглядываютъ зловѣще. Весь городъ можно обойти и осмотрѣть въ два часа. Дѣлится онъ на двѣ части: верхнюю и нижнюю. Верхняя -- лежитъ на довольно высокой горѣ и содержитъ въ себѣ всѣ присутственныя мѣста, эпархіальное училище и -- каторжную тюрьму. Въ нижней части расположенъ базаръ, почта, телеграфъ. Тамъ же и губернаторскій домъ (Изъ частныхъ домовъ это почти единственный каменный). Памятникъ въ Тобольскѣ есть только одинъ -- Ермаку, недалеко отъ того мѣста Иртыша, гдѣ онъ утонулъ. Памятникъ очень невзрачный, въ видѣ обелиска надъ обрывомъ въ верхней части города. Рядомъ съ нимъ помѣщается, дѣйствительно, интересный губернскій музей.
   Главная промышленность города сосредоточена на воскобойныхъ и винокуренныхъ заводахъ.
   Тобольскъ, какъ административный центръ, имѣетъ много чиновниковъ. Кромѣ того, въ немъ живетъ масса ссыльныхъ (политическихъ). Они влачатъ ужасное существованіе, ибо, какъ люди въ большинствѣ случаевъ интеллигентныхъ профессій, они въ Тобольскѣ не находятъ примѣненія своего труда. Большинство изъ нихъ получаетъ отъ казны по 4 рубля 50 коп. въ мѣсяцъ, сумма,-- съ трудомъ спасающая человѣка отъ голодной смерти. Ссыльные привилегированныхъ сословій получаютъ по 11 рублей въ мѣсяцъ. На эти деньги немыслимо жить въ Тобольскѣ, гдѣ все очень дорого. Поэтому ссыльные обыкновенно живутъ артелями. Такая коллективная голодовка, по ихъ словамъ, переносится легче (Впрочемъ, въ г. Березовѣ, еще сѣвернѣе Тобольска, условія жизни для нихъ еще ужаснѣе).
   Развлеченій въ Тобольскѣ мало. Въ лѣтнее время таковымъ, является прибытіе парохода, а зимою устройство драматическихъ спектаклей въ Народномъ Домѣ. Центромъ тобольскаго общества служитъ клубъ, помѣщающійся въ довольно обширномъ деревянномъ зданіи съ порядочною (по величинѣ) концертною залою. Клубъ -- единственное мѣсто въ Тобольскѣ, гдѣ можно пріѣзжему человѣку сносно поѣсть.
   Вечеромъ тамъ сходятся поиграть въ картишки мѣстные чиновники. Но что въ Тобольскѣ дѣйствительно замѣчательно, такъ это его мостовая. Она во всемъ городѣ деревянная. Объясняется это тѣмъ, что кругомъ Тобольска кромѣ лѣса и болота ничего нѣтъ, камень привозится издалека и потому страшно дорогъ. По такой мостовой, очень пріятно ходить и ѣздить, но она постоянно портится и вѣчно нуждается въ ремонтѣ. Доски гніютъ, вываливаются и ночью легко сломать себѣ ногу, попавъ въ такую дыру между досками... Прибавьте къ этому курьезное объявленіе, вывѣшанное повсюду, о томъ, что "куреніе табаку на улицѣ воспрещается", и вы поймете, что деревянная мостовая не есть послѣднее слово городского благоустройства...
   Послѣ того, какъ я въ своей гостиницѣ поразительно скверно позавтракалъ, я поѣхалъ къ губернатору Н. Л. Гондатти. Это -- человѣкъ чрезвычайно любезный и обходительный и, кажется, единственный губернаторъ въ Россіи, промѣнявшій каѳедру ученаго профессора на карьеру администратора. Онъ сумѣлъ снискать себѣ расположеніе безчисленнаго количества ссыльныхъ Тобольской губерніи, а это задача не легкая. Они даже шутливо называли его "товарищъ Гондатти".
   Будучи самъ этнографомъ, Н. Л. Гондатти сдѣлалъ все возможное, чтобы облегчить мнѣ мою задачу, т. е. запись тюремныхъ пѣсенъ...
   Онъ по телефону предупредилъ администрацію тюрьмы о моемъ пріѣздѣ, и мы условились что я 3-го числа (іюля) буду въ тюрьмѣ.
   Тутъ я немного отвлекусь въ сторону.
   Жилъ я когда-то на дачѣ около станціи "Химки" Николаевской ж. д. Станція маленькая и грязненькая. Въ одинъ прекрасный день получается извѣстіе что одно очень высокопоставленное лицо, проѣздомъ изъ Петербурга въ Крымъ, будетъ имѣть въ Химкахъ остановку для завтрака въ вагонѣ. Утромъ того дня, когда это событіе должно было совершиться, я по дѣламъ долженъ былъ ѣхать въ Москву и попалъ, благодаря сему, на станцію. И тутъ я увидѣлъ нѣчто изъ сказокъ Шехерезады. Все было вновь выкрашено, вымыто. Чистота наведена, прямо таки, жуткая. Грязный дворъ былъ вымощенъ и посрединѣ его билъ фонтанъ. Вездѣ цвѣты и тропическія растенія. Какъ мнѣ потомъ передавали, начальникъ дороги (онъ, разумѣется, сопровождалъ поѣздъ) увѣрялъ высокопоставленное лицо, что на Николаевской ж. д. всѣ станціи таковы. Когда я черезъ три дня возвращался изъ Москвы въ Химки, станція была грязна и скверна, какъ и всегда.
   Я не высокопоставленное лицо, но тобольская администрація все-таки чуяла во мнѣ хотя бы "хитраго нѣмца" и, на всякій случай, старалась показать "товаръ лицомъ".
   Тобольская каторжная тюрьма расположена на горѣ, гдѣ помѣщаются и присутственныя мѣста. Когда вы подъѣзжаете къ городу на пароходѣ, вамъ сразу же бросаются въ глаза эти громадныя бѣлыя зданія, занимающія цѣлый кварталъ и возвышающіяся надъ городомъ. Раньше тюремъ было двѣ, но въ прошломъ году каторжная тюрьма No 2 сгорѣла и теперь существуетъ лишь No 1.
   Главный фасадъ, выходящій на улицу, занимаютъ контора, канцелярія и квартиры служащихъ. Къ этому небольшому зданію съ большими глубокими воротами посрединѣ примыкаетъ высокая четыреугольная. стѣна съ башнями на углахъ, вокругъ которой и размѣщены камеры.
   Пріѣхалъ я въ тюрьму, въ ея контору, утромъ. Администрація уже была предупреждена о моемъ пріѣздѣ и меня встрѣтилъ помощникъ тюремнаго инспектора, г-нъ Флеровъ, который, въ свою очередь, познакомилъ меня съ инспекторомъ, г-номъ Гофляндъ.
   Г-нъ Гофляндъ полный, очевидно, довольный собой, блондинъ лѣтъ 40, сообщилъ мнѣ, что, хотя имѣется распоряженіе г-на губернатора о пропускѣ меня въ тюрьму, но, тѣмъ не менѣе, ему все-таки не совсѣмъ удобно пропустить меня безъ согласія фактическаго хозяина каторги, смотрителя, г-на Могилева, который сейчасъ долженъ придти. Между прочимъ, г. инспекторъ разсказалъ мнѣ, что онъ ѣздилъ въ Германію, осматривалъ тамошнія тюрьмы и что теперь, благодаря ему, въ тобольской каторгѣ введена "военная дисциплина по образцу германскихъ тюремъ".
   Немного погодя, вошелъ въ кабинетъ самъ смотритель каторги, г-нъ Могилевъ. Это былъ высокій, худощавый человѣкъ, также лѣтъ 40, съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ лица. Это было выраженіе не то испуга, не то ожиданія чего-то. Замѣчательны были и глаза: выпученные и съ какимъ то стекляннымъ, мертвымъ оттѣнкомъ. Ни разу во время всего нашего знакомства это выраженіе не мѣнялось. И не даромъ, видно, испугъ и смутное ожиданіе такъ крѣпко запечатлѣлись на лицѣ Ивана Семеновича Могилева: 20 августа 1909 года онъ былъ убитъ на улицѣ однимъ изъ ссыльныхъ револьвернымъ выстрѣломъ ...
   Его предшественникъ Б. былъ убитъ такимъ же образомъ.
   Инспекторъ и его помощникъ вышли, и мы остались со смотрителемъ одни.
   Г. Могилевъ сказалъ, что готовъ мнѣ показать свое "учрежденіе" и всячески содѣйствовать мнѣ по записи пѣсенъ.
   -- Но это ужъ не зависитъ отъ меня,-- прибавилъ онъ.-- Заставить каторжанъ пѣть мы не можемъ -- и извиняясь, что покидаетъ меня на нѣсколько минутъ, такъ какъ у него есть "кое-какія хозяйственныя распоряженія", ушелъ, оставивъ меня въ кабинетѣ тюремнаго инспектора.
   Осматриваясь кругомъ, я вдругъ, къ моему крайнему изумленію, увидѣлъ на этажеркѣ -- что вы думаете?-- Пару плетей!!
   Г. Могилевъ скоро вернулся.
   Я, конечно, спросилъ его, къ чему находятся здѣсь эти инструменты, изъятые изъ употребленія закономъ въ 1901 году.
   На это г. смотритель заявилъ, что въ Тобольскѣ хотятъ устроить тюремный музей...
   Что же! Дѣло хорошее!...
   Г. смотритель началъ мнѣ, давать кое-какія предварительныя свѣдѣнія и сообщилъ, что въ настоящее время въ каторжной тюрьмѣ находится около 600 арестантовъ. Затѣмъ мы начали съ г. Могилевымъ и двумя надзирателями обходъ тюрьмы.
   Заскрипѣли тюремныя ворота, и мы вошли во внутренній дворъ.
   На этомъ дворѣ помѣщаются: пекарня, кухня, прачечная и тюремная больница, куда мы прежде всего и направились.
   -- Скажите, Иванъ Семеновичъ,-- спросилъ я по дорогѣ,-- кажется, арестанты сами выбираютъ пекаря, повара и т. п.?
   -- Прежде такъ было,-- отвѣтилъ Могилевъ,-- но я это уничтожилъ. У меня нѣтъ артели и самоуправленія. Я самъ назначаю кого куда нужно.
   При входѣ въ больницу насъ встрѣтилъ для сопровожденія по палатамъ тюремный врачъ г. Дунаевъ.
   Старичекъ, докторъ Сергѣй Флегонтовичъ Дунаевъ, сначала что-то пробормоталъ и вообще показался мнѣ не особенно дружелюбно настроеннымъ. Потомъ онъ обошелся, но объясненія свои давалъ какъ-то странно. Въ строго оффиціальномъ тонѣ, какъ даютъ ревизору.
   Мы обошли всѣ девять палатъ больницы. Все я нашелъ въ образцовомъ порядкѣ и чистотѣ (тутъ вспомнилась невольно ст. Химки!), но докторъ жаловался, что ни ему, ни его тремъ фельдшерамъ нѣтъ квартиръ при больницѣ и всему персоналу, живущему въ городѣ, трудно оказывать немедленную помощь въ экстренныхъ случаяхъ. При этомъ, обращаясь ко мнѣ, онъ сказалъ: "Имѣю честь покорно просить ваше превосходительство похлопотать по этому дѣлу въ Петербургѣ". Я объяснилъ ему, что я никогда не былъ, да никогда и не буду "превосходительствомъ", на что онъ только молча поклонился.
   Преобладающій элементъ больныхъ -- легочные, вплоть до туберкулеза. Особенно много среди нихъ мингрельцевъ и вообще кавказцевъ, которые не переносятъ суроваго тобольскаго климата, и почти всѣ умираютъ отъ легочныхъ заболѣваній. Для нихъ ссылка въ Тобольскъ равняется медленной смертной казни.
   Есть отдѣльная палата для сифилитиковъ, гдѣ я засталъ 6--7 больныхъ, конечно, третичнаго періода, такъ какъ первичныхъ заболѣваній здѣсь никогда не бываетъ. Чтобы демонстрировать мнѣ больного, докторъ взялъ какого-то Алексѣева и, не говоря ему ни слова, открылъ ему ротъ съ цѣлью показать язвы въ горлѣ. Онъ продѣлалъ эту манипуляцію, точь-точь какъ ветеринаръ, когда тотъ открываетъ пасть лошади больной мытомъ.
   Есть и тифозная палата, но тифа въ тюрьмѣ въ это время не было, и она стояла пустая.
   Тюремная аптека богата медикаментами и содержится въ порядкѣ. При больницѣ есть чистая свѣтлая операціонная и ванная комната съ 5 ваннами. Совершенно отдѣльно, во 2-мъ этажѣ, помѣщается, такъ называемая, верхняя палата, раздѣленная на камеры, въ которыхъ находятся больные изъ одиночнаго заключенія и психическіе. Въ одной изъ этихъ камеръ я засталъ политическаго заключеннаго Тахчогло, оставленнаго при университетѣ и стрѣлявшаго въ Екатеринославѣ въ пристава. Онъ два раза покушался на самоубійство, перерѣзая себѣ вены на рукахъ, первый разъ перомъ, а второй -- кускомъ стекла, но оба раза неудачно. Положеніе его было тяжелое. Этотъ Тахчогло -- "enfant terrible" тобольской каторги. Г. Могилевъ мнѣ разсказывалъ, что когда привезли Тахчогло въ каторгу, то онъ объявилъ ему, что въ каторгѣ всѣ должны подчиняться режиму. На это Тахчогло отвѣтилъ: "Вы можете подчинить себѣ 600 человѣкъ, но не меня". Тахчогло послѣ покушенія на самоубійство выглядитъ очень плохо. Когда врачъ при мнѣ началъ уговаривать его не повторять подобныхъ экспериментовъ, онъ молчалъ и иронически улыбался. Эту улыбку молодого интеллигентнаго человѣка, замурованнаго въ четырехъ сѣрыхъ стѣнахъ, я не забуду долго.
   Въ психіатрической камерѣ я засталъ всего одного больного (Кубачева). Онъ изъ ревности убилъ свою жену и, осужденный на каторгу, сошелъ съ ума. Онъ не отвѣчаетъ ни на какіе вопросы и только усиленно крестится и молится.
   Здѣсь также находился какой-то бродяга на "испытаніи", Онъ не открываетъ, кто онъ такой, и, вдобавокъ, оказывается глухонѣмымъ. Но докторъ утверждаетъ, что онъ просто симулянтъ, а изъ того, что онъ цѣлый день равномѣрнымъ шагомъ ходитъ взадъ и впередъ по камерѣ, заключаетъ, что онъ бывшій солдатъ. Докторъ при мнѣ провозгласилъ какую-то военную команду и заставилъ бродягу продѣлать кое-какіе военные артикулы. Мнѣ стало страшно.
   Но наиболѣе тяжелое впечатлѣніе произвелъ на меня юноша Буцинскій (политическій). Онъ умиралъ отъ чахотки и ему оставалось жить два-три дня (Надзиратель разсказалъ мнѣ, что при задержаніи его, ему "нутро отшибли"). Представьте себѣ восковую, прозрачную фигуру юноши со страдальческими, молящими, красивыми глазами. Его послѣднимъ удовольствіемъ была бесѣда съ "людьми съ воли", и надо было слышать тотъ молящій тонъ, какимъ онъ просилъ доктора зайти къ нему побесѣдовать послѣ обхода. Докторъ обѣщалъ.
   Больничный супъ (изъ крѣпкаго навара) и бѣлый хлѣбъ, который я здѣсь пробовалъ, были, и тотъ, и другой, прямо превосходны. Но мнѣ ихъ поднесли на подносѣ, и я не ручаюсь, что это не было, хотя бы... изъ кухни г. смотрителя...
   Затѣмъ я еще осматривалъ больничную кухню, гдѣ все опять таки оказалось очень опрятнымъ.
   Въ больничномъ режимѣ меня поразили два явленія:
   1) Большинство больныхъ были въ кандалахъ.
   Когда я обратился съ вопросомъ по этому поводу къ администраціи, мнѣ заявили, что снятіе кандаловъ зависитъ отъ врача... А докторъ Дунаевъ сказалъ мнѣ потомъ, что снятіе кандаловъ, хотя бы на время только, во власти администраціи...
   2) Почти всѣ больные при нашемъ входѣ вскакивали съ коекъ и вытягивались во фронтъ.
   Среди нихъ, несомнѣнно, были такіе, для которыхъ такая казенная манипуляція составляла трудъ, вредный для здоровья.
   Обходили, мы больницу два часа и, несмотря на чистоту и. порядокъ, которые сдѣлали больницу гордостью тюрьмы, я все же былъ радъ, когда выбрался изъ нея снова на дворъ...
   Дальше мы осматривали мастерскія.
   Въ тобольской каторжной тюрьмѣ принудительныхъ каторжныхъ работъ нѣтъ. Т. е. нѣтъ тѣхъ безсмысленныхъ и спеціально для каторги выдуманныхъ тяжелыхъ работъ, которыя прежде искусственно задавали въ формѣ "урока" и т. п. Если есть заказы, арестанты исполняютъ ихъ, если же заказовъ нѣтъ, то арестанты сидятъ, запертые по камерамъ. Часть денегъ, вырученныхъ за работу, поступаетъ въ казну, часть же -- въ пользу арестантовъ, при чемъ деньги эти хранятся въ конторѣ и расходуются по требованію арестантовъ на покупку разрѣшенныхъ предметовъ. Строго наблюдается, чтобы не покупались предметы роскоши, какъ, напримѣръ, кофе или какао. Здѣсь я немного отвлекусь въ сторону.
   Я читалъ недавно въ газетахъ о министерскомъ проектѣ относительно перевода каторжныхъ тюремъ въ центральную Россію. Такой проектъ надо привѣтствовать и поддерживать всей душой по двумъ причинамъ:
   1) Рынки такихъ городовъ, какъ напримѣръ, Кіевъ, Харьковъ, Одесса и т. д., могутъ давать сбытъ для арестантскихъ работъ и тѣмъ улучшить существованіе заключенныхъ.
   2) Въ этихъ городахъ хозяйскій глазъ высшей администраціи все таки лучше будетъ слѣдить за тѣмъ, чтобы не было произвола или злоупотребленій по отношенію къ каторжанамъ со стороны мелкихъ служащихъ.
   Но продолжаемъ нашъ обходъ.
   Мастерскія существуютъ: столярная, слесарная, сапожная и портняжная.
   При мнѣ въ мастерскихъ работало, въ среднемъ, по 10 человѣкъ на каждую, что, конечно, очень мало при громадномъ контингентѣ обитателей тюрьмы. Настроеніе работающихъ я нашелъ бодрымъ и оживленнымъ. Видно было, что работа доставляла имъ удовольствіе, интересъ здраво проведеннаго времени.
   Къ сожалѣнію, Тобольскъ представляетъ слишкомъ небольшой рынокъ для сбыта трудовъ каторжанъ, и этимъ объясняется незначительность работъ каторги. Изумительны издѣлія въ видѣ статуетокъ, прессъ-папье, рамокъ и прочее, изъ чего бы вы думали?.. Изъ чернаго хлѣба... Онъ какъ-то прессуется и дѣлается твердымъ, какъ камень. Выработанные предметы положительно художественны и по рисунку, и по формѣ. Тамъ же мнѣ арестанты поднесли для передачи моей женѣ двѣ изумительныхъ по красотѣ цѣпочки для часовъ изъ конскаго волоса.
   Оборудованіе мастерскихъ не оставляетъ желать ничего лучшаго. Оборудованы онѣ всѣми необходимыми и даже новѣйшими инструментами.
   Въ столярной мастерской одинъ арестантъ былъ занятъ выдѣлкой изъ дерева герба какого-то дворянскаго рода.
   -- Это заказъ бывшаго вице-губернатора,-- сообщилъ мнѣ смотритель.
   Въ сапожную мастерскую г. Могилевъ со мной не вошелъ и остался за дверьми. Странное чувство ощутилъ я, пробывъ нѣсколько минутъ съ этими людьми (почти все уголовными каторжанами), работающими кругомъ меня острыми ножами. На мѣстѣ г. Могилева я тоже сюда бы не входилъ...
   Кромѣ вышеупомянутыхъ мастерскихъ, есть еще кузнечная, швальная (гдѣ шьютъ мѣшки) и даже маленькое ателье для живописи (иконы).
   По осмотрѣ мастерскихъ мы прошли въ камеры каторжанъ. Зданій съ камерами нѣсколько. Построены они по коридорной системѣ. Громадный, мрачный, каменный коридоръ идетъ по срединѣ, а по бокамъ его размѣщены камеры очень разнообразныя по величинѣ. Дубовыя, постоянно запертыя двери нарушаютъ однообразіе коридора своими глазками, или, какъ ихъ здѣсь зовутъ, "волчками". Гулко разносятся въ воздухѣ твердые шаги пяти-шести дежурныхъ надзирателей, постоянно ходящихъ изъ одного конца зданія въ другой и откидывающихъ "глазки", чтобы видѣть, что дѣлается въ камерахъ.
   Обстановка камеръ одинакова повсюду. Деревянный столъ, двѣ-три узкія скамейки исключительно для сидѣнія, такъ какъ лечь на нихъ нѣтъ возможности, деревянныя нары для спанья и неизбѣжная, пахучая "параша". Камеры, какъ я сказалъ уже, всѣ различныхъ величинъ и вслѣдствіе этого есть такія, гдѣ обитаетъ всего два человѣка, между тѣмъ какъ въ другихъ помѣщается до 30.
   При моемъ посѣщеніи окна, снабженныя, конечно, толстыми рѣшетками и выходящія въ стѣну, были все же открыты и благодаря этому воздухъ въ камерахъ былъ терпимъ.
   Во время нашего обхода, во всѣхъ коридорахъ появлялся старшій дежурный надзиратель со связкою ключей. Онъ шелъ передъ нами и кричалъ: "Смирно. По мѣстамъ". Для заключенныхъ это означало, что идетъ начальство и что они должны приготовиться къ "встрѣчѣ". И въ каждой камерѣ, куда бы мы ни входили, мы видѣли каторжанъ уже выстроенныхъ во фронтъ, При этомъ они насъ, т. е. г. Могилева, встрѣчали громкимъ возгласомъ: "Здравія желаемъ, ваше высокородіе"!..
   Это все плоды введенной г. Гофляндомъ "военной дисциплины по образцу германскихъ тюремъ". Не могу передать, какъ это выходило смѣшно и отвратительно.
   Для каторжниковъ (особенно уголовныхъ) самый гуманный начальникъ тюрьмы, прежде всего, человѣкъ, лишающій ихъ свободы. Одни политическіе способны разсуждать логично, но и тѣ, все-таки, видятъ въ немъ противника или, по крайней мѣрѣ, человѣка другого лагеря. И всякій каторжникъ, при видѣ начальника тюрьм:ы, конечно, въ душѣ скажетъ: "Чтобъ ты провалился, восьмиглазый чортъ". А тутъ его заставляютъ желать "здравія ихъ высокородію". Вѣдь въ эту казенную, никому ненужную ложь ни начальство, ни арестанты не вѣрятъ.
   По послѣднему министерскому циркуляру, каторжниковъ не дѣлятъ на уголовныхъ и политическихъ, и поэтому камеры поражаютъ разнообразіемъ своего состава.
   Конечно, не приходится обсуждать такое постановленіе, но (по крайней мѣрѣ, по словамъ тюремнаго начальства) при такомъ смѣшеніи ничего хорошаго не выходитъ: политическаго "преступника" тюрьма не заставитъ измѣнить его убѣжденія; наоборотъ, онъ постарается привить свои идеи уголовнымъ. Въ результатѣ, въ лицѣ уголовныхъ образуется огромное количество горючаго матерьяла, который вспыхиваетъ въ формѣ бунтовъ и т. п.
   Тяготятся вынужденнымъ сожительствомъ и оба элемента каторги.
   Когда я въ Петербургѣ передалъ г. предсѣдателю совѣта министровъ ходатайство политическихъ каторжанъ о томъ, чтобы ихъ изолировали отъ уголовныхъ, г. министръ сказалъ мнѣ: "Циркуляръ Главнаго Тюремнаго Управленія" говоритъ только о томъ, чтобы одинаковъ былъ режимъ для всѣхъ каторжанъ безъ исключенія. Размѣщеніе же ихъ въ тюрьмѣ зависитъ отъ мѣстнаго начальства". А "политическіе" въ Тобольскѣ, мнѣ сказали, что они согласны на какой угодно "режимъ", лишь бы ихъ изолировали отъ рыцарей "большой дороги".
   Да и въ интересахъ начальства, повторяю, не имѣетъ смысла такое общеніе между "крамольниками" и уголовными. Мнѣ г. Могилевъ разсказывалъ, что политическіе добились одно время того, что никто не ходилъ на богослуженіе, и церковь пустовала. Потомъ это улеглось. Впослѣдствіи мнѣ приходилось много и подолгу бесѣдовать съ профессіональными убійцами, грабителями, фальшивомонетчиками, поджигателями и т. п., и я считаю долгомъ констатировать, что большинство моихъ собесѣдниковъ отличалось вполнѣ устойчивыми консервативными убѣжденіями, "патріоты"; эти всей душой ненавидѣли своихъ "крамольныхъ" товарищей.
   Одинъ уголовный (Колесниковъ) при мнѣ заявилъ претензію начальству тюрьмы на то, что его по постнымъ днямъ кормятъ скоромнымъ.
   -- Я не безбожникъ, не студентъ,-- сказалъ онъ,-- а православный человѣкъ.
   Этотъ православный человѣкъ зарѣзалъ съ цѣлью грабежа на своемъ вѣку болѣе 10 человѣкъ и два раза бѣжалъ съ Сахалина.
   Кромѣ того, уголовный арестантъ, я бы сказалъ -- убѣжденный арестантъ,-- мирится легко съ тюремнымъ режимомъ, а политическій борется съ нимъ до конца. У уголовнаго есть одна удивительная особенность: онъ свято стоитъ за то, чтобы все было "по закону". Онъ безропотно ложится подъ какое угодно количество розогъ, если они будутъ даны "по закону". Но онъ подниметъ бунтъ, готовъ убить надзирателя, выломать двери, если ему не дадутъ 1/100 доли того золотника коровьяго масла, которое онъ имѣетъ по закону въ видѣ приправы къ кашѣ.
   И почти всѣ тюремные бунты возникали, въ сущности, по такимъ пустымъ поводамъ. Напримѣръ, въ январѣ 1908 года, вспыхнулъ бунтъ по слѣдующему поводу: лишній хлѣбъ, который оставался у арестантовъ отъ казеннаго пайка, они продавали.
   Это завелось очень давно и вошло, такъ сказать, "въ обычное право". Въ одинъ прекрасный день имъ это запретили. Если бъ здѣсь нашелся умный человѣкъ и объяснилъ имъ, что это не есть ихъ законное право, а только обычай, быть можетъ, возможно было бы предотвратить бунтъ, но... имъ это просто, безъ объясненія причинъ, запретили.
   И вотъ 9 января, утромъ, каторжане отказались выйти на работы; тогда администрація велѣла вынести зачинщиковъ для "порки". Товарищи подняли бунтъ, не желая выпускать ихъ изъ камеръ. При этомъ, надзиратель Григорьевъ былъ убитъ сзади. Начальникъ тюрьмы немедленно вытребовалъ военный караулъ. Унтеръ-офицеръ Змычеревскій отказался стрѣлять въ арестантовъ. Тѣмъ не менѣе, два изъ нихъ были убиты.
   А въ результатѣ, въ мартѣ мѣсяцѣ, въ страстной четвергъ, на тюремномъ дворѣ были повѣшены и тамъ же зарыты 13 человѣкъ арестантовъ. Прямо чудомъ спасся каторжникъ Клечковскій. Его защитникъ, тобольскій адвокатъ г. Пигнатти (который и сообщилъ мнѣ всѣ эти свѣдѣнія), доказалъ по больничному журналу, что Клечковскій во время бунта лежалъ въ тюремной больницѣ. А тюремный врачъ забылъ объ этомъ!..
   Другой бунтъ въ тобольской каторгѣ случился годомъ раньше, и былъ учиненъ политическими. Причиной послужило намѣреніе начальства выпороть двухъ заключенныхъ политическихъ арестантовъ. Тяжело и страшно мнѣ было слышать подробности. Онѣ ужасны...
   Кромѣ общихъ камеръ, существуютъ одиночныя камеры и карцеры.
   Одиночныя камеры отличаются отъ общихъ лишь величиною, но карцеры уже лишены всякой мебели... Это какіе то каменные мѣшки, изъ которыхъ нѣкоторые даже лишены дневного свѣта.
   Я посѣтилъ, между прочимъ, знаменитый "горячій карцеръ", о которомъ въ Тобольскѣ ходитъ масса самыхъ ужасныхъ легендъ. Говорятъ, что въ этомъ карцерѣ наказанные задыхаются отъ жары. Температура въ немъ, дѣйствительно, сильно повышена и долго пробыть въ немъ никто не можетъ. Во время моего посѣщенія въ этомъ карцерѣ сидѣло двое арестантовъ. Когда я спросилъ г. Могилева о причинѣ этой жары, онъ объяснилъ мнѣ ее неудачнымъ устройствомъ печей.
   Это было 3 іюля!..
   Побывавъ еще въ нѣсколькихъ камерахъ, мы пошли дальше, осматривать кухню, прачечную и баню. Вездѣ большой порядокъ и образцовая чистота. Хлѣбопеки, кашевары, прачки -- все арестанты. Они не выбираются изъ товарищей, какъ это было прежде, а назначаются начальствомъ. Говорить о своихъ отдѣльныхъ бесѣдахъ съ арестантами я не буду. Каждая личность интересна по стольку, по скольку она рисуетъ драму своей жизни, а этихъ драмъ, самыхъ разнообразныхъ, самыхъ изумительныхъ, общественныхъ и личныхъ, въ камерахъ этихъ мрачныхъ зданій до 600 и передать ихъ нѣтъ возможности.
   Политическихъ заключенныхъ тамъ около 300 и бесѣда съ ними составила бы страницу изъ исторіи русской революціи.
   Что касается режима тюрьмы, то прослѣдить его на собственномъ опытѣ я до сихъ поръ, слава Богу, не имѣлъ возможности, передаю о немъ со словъ смотрителя г. Могилева.
   Лѣтомъ въ 5 часовъ, а зимою въ 6 часовъ утра, нары въ камерахъ подымаются и арестанты встаютъ. Сейчасъ же надзирателями эти нары замками прикрѣпляются къ стѣнѣ; этимъ арестантъ лишается какой бы то ни было возможности днемъ, до 8 часовъ вечера, прилечь хоть на минуту.
   Происходитъ утренняя повѣрка, послѣ которой арестантамъ выдается кипятокъ и казенный паекъ хлѣба. Сахаръ и чай каждый долженъ имѣть свой. Занятые на работахъ отправляются въ мастерскія, остальные остаются въ камерахъ.
   Въ 12 часовъ дня дается обѣдъ, состоящій по скоромнымъ днямъ изъ щей и 1/4 фунта мяса, а по постнымъ днямъ изъ похлебки. Въ 5 часовъ дня дается ужинъ изъ каши и по 1 золотнику масла на человѣка.
   Щи и кашу арестанты поднесли мнѣ на подносѣ. И щи, и каша были очень вкусны, но поручиться, что они были изъ apeастанскаго котла, я опять таки не могу.
   Въ 8 часовъ вечера происходитъ вечерняя повѣрка, послѣ чего нары спускаются и настаетъ тюремная ночь.
   Камеры и днемъ, и ночью, конечно, всегда заперты.
   Весь тюремный караулъ состоитъ изъ 70 человѣкъ надзирателей и 20 солдатъ.
   Въ канцеляріи тюрьмы вывѣшены Правила Главнаго Тюремнаго Управленія отъ 28 іюня 1907 года. Они настолько интересны, что позволяю себѣ ихъ привести цѣликомъ.
   

ПРАВИЛА

о порядкѣ содержанія и исчисленія сроковъ наказанія арестантовъ каторжнаго разряда, сообщенныя Главнымъ Тюремнымъ Управленіемъ въ отношеніи отъ 28 іюня 1907 года за No 20847.

   1) Въ порядкѣ содержанія каторжныхъ арестантовъ и тюремной дисциплины надлежитъ руководствоваться правилами Устава о ссыльныхъ.
   2) Всѣ арестанты разряда испытуемыхъ, не исключая и происходящихъ изъ привилегированнаго званія, должны содержаться въ кандалахъ, которые могутъ быть сняты согласно правиламъ указаннаго устава и циркулярнымъ разъясненіемъ Главнаго Тюремнаго Управленія, съ разрѣшенія Губернатора и Тюремнаго Инспектора (286 ст. Уст. ссыльи. прод. 1906 г., Тюремный Вѣстникъ за 1905 годъ No 6 стр. 375, циркуляръ 16 декабря 1906 г. No 27).
   3) Время пребыванія въ отрядѣ испытуемыхъ (ст. 285 Уст. ссыльн. по прод. 1906 года) опредѣляется въ слѣдующемъ раз мѣрѣ: безсрочнымъ -- восемь лѣтъ, присужденнымъ къ работамъ: на время свыше 20 лѣтъ -- пять лѣтъ, на время свыше 15 до 20 лѣтъ -- четыре года, на время свыше 12 до 15 лѣтъ -- два года, на время свыше 6 до 12 лѣтъ -- полтора года, на время отъ 4 до 6 лѣтъ -- одинъ годъ, на время отъ 2 до 4 лѣтъ -- шести мѣсяцевъ и на время менѣе двухъ лѣтъ -- три мѣсяца. Для несовершеннолѣтнихъ, приговариваемыхъ къ каторжнымъ работамъ на сроки, сокращенные одною третью (ст. 139 улож. Наказ. по прод. 1906 года), соотвѣтствующее тѣмъ срокамъ время испытанія сокращается также одною третью (ст. 299 Уст. о ссыльн. и прим. по прод. 1906 года).
   4) Въ отрядъ исправляющихся должны перечисляться съ большой осторожностью лишь "подавшіе надежду на исправленіе доказательствами покорности начальству, воздержанности, опрятности и трудолюбія" (ст. 300 Уст. о ссыльн.). Въ виду сего необходимо, чтобы Начальникъ тюрьмы велъ дисциплинарный листокъ о каждомъ заключенномъ съ подробными указаніями о его поведеніи, занятіяхъ, подчиненіи тюремнымъ правиламъ и объ отношеніи къ начальствующимъ лицамъ.
   5) Распредѣленіе арестантовъ по камерамъ зависитъ отъ усмотрѣнія Начальника тюрьмы, при чемъ къ содержащимся въ одиночныхъ камерахъ ограничительныя правила, установленныя ст. 4822 Уст. ссыльн. (по прод. 1906 года.) для одиночнаго заключенія, примѣняются лишь въ отношеніи подвергнутыхъ сему заключенію въ наказаніе за преступленія и проступки.
   6) Всѣ камеры всегда (днемъ и ночью) непремѣно должны быть на запорѣ.
   7) Въ отношеніи наложенія взысканій за нарушеніе порядка въ тюрьмѣ и проступки каторжныхъ, безразлично въ отношеніи ихъ происхожденія, слѣдуетъ руководствоваться ст. 395--397 Уст. сод. подъ стр. по прод. 1906 года и ст. 443 Уст. ссыльн. по прод. 1906 года, при чемъ укапанное въ п. 1 и 2 ст. 397 Уст. сод. подъ стран. (по прод.1906 г.) взысканіе установленное ст. 443 Уст. ссыльн. (по прод. 1906 г.) наказаніе розгами и одиночное заключеніе за маловажныя преступленія и проступки опредѣляются окончательно и приводятся въ исполненіе Начальникомъ тюрьмы, а также и по распоряженію Тюремнаго Инспектора и Губернатора.
   8) Всѣ арестанты должны непремѣнно носить казенныя: одежду, бѣлье и обувь. Собственныя постельныя принадлежности не разрѣшаются.
   9) При хорошемъ поведеніи заключеннаго Начальникомъ тюрьмы можетъ быть дозволено ему куреніе табаку, съ соблюденіемъ циркуляровъ Главнаго Тюремнаго Управленія отъ 24-го августа 1905 года и 16 декабря 1906 года за NoNo 13 и 27.
   10) Въ отношеніи подаяній, собственныхъ денегъ, переписки, свиданій арестантовъ, письменныхъ занятій и чтенія книгъ надлежитъ: примѣнять правила, изложенныя въ ст. 11--18.
   11) Въ пользу всѣхъ арестантовъ, безъ указанія опредѣленныхъ лицъ или группъ, подаянія принимаются и деньгами, и съѣстными припасами, допускаемыми въ пищу арестантамъ. Ближайшіе родственники (родители, жена, дѣти, родные братья и сестры) заключеннаго могутъ и лично для него передавать въ контору тюрьмы деньги.
   12) Арестанту, отличающемуся хорошимъ поведеніемъ и при невозможности предоставить ему обязательную платную работу, можетъ быть дозволено, изъ собственныхъ денегъ, израсходовать на улучшеніе пищи до 10 коп. въ день; на табакъ, спички, марки и бумагу до 1 руб. 20 коп. въ мѣсяцъ, и на покупку книгъ тетрадей для занятій и карандашей съ машинкою, для починки ихъ, въ размѣрѣ дѣйствительной надобности.
   13) Въ теченіе первыхъ двухъ недѣль по поступленіи въ тюрьму арестанту не могутъ быть дозволены ни переписка, ни свиданія; исключенія допускаются лишь при особо уважительныхъ причинахъ, оцѣнка коихъ зависитъ отъ Начальника тюрьмы.
   14) По истеченіи двухъ недѣль по поступленіи въ тюрьму арестанта, при хорошемъ его поведеніи, можетъ быть дозволено ему писать не болѣе двухъ писемъ въ мѣсяцъ, каждое не болѣе листа почтовой бумаги обыкновеннаго малаго формата. Чернила и перья въ общія камеры не выдаются, для писанія же прошеній и писемъ арестанты въ установленное время должны выводиться въ особое помѣщеніе. Писать письма къ арестантамъ въ той же тюрьмѣ, такъ и содержащимся въ другихъ мѣстахъ заключенія, и получать отъ нихъ письма не дозволяется. Прошенія, жалобы и письма каторжныхъ арестантовъ отправляются по назначенію непосредственно Начальникомъ тюрьмы, которымъ должна быть сдѣлана отмѣтка или поставленъ штемпель о просмотрѣ каждой бумаги и о разрѣшеніи отправить ее.
   15) Свиданіе съ ближайшими родственниками (родителями, женою, дѣтьми, родными братьями и сестрами) съ разрѣшенія Начальника тюрьмы допускается не болѣе двухъ разъ въ мѣсяцъ, въ теченіе 15 минутъ и не болѣе, какъ съ тремя лицами каждый разъ, въ опредѣленный день недѣли, черезъ рѣшетку. Свиданіе не черезъ рѣшетку дозволяется лишь въ особо уважительныхъ случаяхъ (напримѣръ, глухимъ и больнымъ). Съ дальними родственниками и посторонними лицами свиданіе можетъ быть допущено, по усмотрѣнію Начальника тюрьмы, лишь въ совершенно исключительныхъ случаяхъ и всегда черезъ рѣшетку. Позволившимъ себѣ во время свиданія непристойно вести себя или не подчинившимся требованію тюремной. администраціи прекратить о чемъ либо разговоръ можетъ быть воспрещенъ допускъ на свиданіе: на срокъ до трехъ мѣсяцевъ Начальникомъ тюрьмы, на болѣе же продолжительный срокъ или навсегда -- по распоряженію Губернатора.
   16) Въ свободное отъ обязательныхъ работъ время заключенные могутъ читать книги и заниматься письменною работою. Книги для чтенія арестанты могутъ или получать изъ тюремной библіотеки, или пріобрѣтать черезъ тюремную администрацію на собственныя средства, при чемъ покупать дозволяется книги лишь духовно-нравственнаго и научнаго содержанія. Каждый арестантъ можетъ имѣть одновременно въ камерѣ не болѣе двухъ книгъ и кромѣ того молитвенникъ, евангеліе, библію и для справокъ при научныхъ занятіяхъ словари, географическія карты и другія пособія съ особаго разрѣшенія Начальника тюрьмы. Газеты и другія періодическія изданія читать не дозволяется.
   17) Для письменныхъ работъ арестантамъ выдаются, за счетъ ихъ, карандаши съ машинкою для чинки ихъ и пронумерованныя тетради одновременно не болѣе двухъ. Записи въ тетрадяхъ должны вестись на русскомъ языкѣ и лишь съ особаго разрѣшенія Начальника тюрьмы на иностранномъ языкѣ.
   Заполненныя тетради, содержащія литературный или научный трудъ, сохраняются въ тюрьмѣ до выбытія изъ нея арестанта, а остальныя тетради, по просмотрѣ ихъ тюремною администраціей, уничтожаются. Арестанты, вырвавшіе листы изъ тетради и уничтожившіе ихъ или всю тетрадь, лишаются права получать новыя тетради для занятій на срокъ до трехъ мѣсяцевъ Начальникомъ тюрьмы, на болѣе же продолжительный срокъ или навсегда -- по распоряженію Губернатора.
   18) Пожертвованія книгами допускаются, и тѣ изъ этихъ книгъ, которыя Начальникъ тюрьмы признаетъ возможнымъ выдавать для чтенія арестантамъ, поступаютъ въ тюремную библіотеку, а остальныя, если пожертвовавшимъ не будутъ взяты обратно въ теченіе мѣсяца, по распоряженію Начальника тюрьмы, продаются или уничтожаются, сообразно содержанію ихъ; на деньги же, вырученныя отъ продажи книгъ, пріобрѣтаются другія книги для тюремной библіотеки. Принятіе книгъ на иностранныхъ языкахъ зависитъ отъ усмотрѣнія Начальника тюрьмы.

Вѣрно: И. д. Тобольскаго Тюремнаго Инспектора
Помощникъ Инспектора Флеровъ.

   Свѣрялъ: Дѣлопроизводитель Никитинъ.
   
   Вотъ эти правила...
   Они способны навести на размышленія.

-----

   По окончаніи обхода тюрьмы, мы съ г. Могилевымъ возвратились въ его кабинетъ. Зная, что кромѣ общаго тюремнаго режима существуетъ особый режимъ наказаній, который теперь усиленно волнуетъ русское общество, я обратился къ нему съ просьбою разсказать что-нибудь по этому поводу.
   Онъ пригласилъ меня сѣсть и развилъ передо мною цѣлую систему наказаній. Какъ музыкантъ, я опредѣлю эту систему музыкальными терминами. Существуетъ цѣлая гамма наказаній; тона ея слѣдуютъ въ такомъ порядкѣ: лишеніе выписки, т. е. лишеніе права распоряжаться заработанными или собственными деньгами для покупки хлѣба, чая и сахара и другихъ необходимыхъ предметовъ; лишеніе права куренія (оффиціально куреніе въ тюрьмѣ запрещено, но, въ виду возникшихъ изъ-за куренія бунтовъ, разрѣшеніе его предоставлено усмотрѣнію ближайшаго начальства), лишеніе переписки съ родными, надѣваніе кандаловъ послѣ кандальнаго срока (кандалы надѣваются за всякія, сравнительно ничтожныя провинности; при моемъ вторичномъ посѣщеніи Тобольска я узналъ, что Тахчогло, напр., получилъ опять кандалы за то, что разговаривалъ со смотрителемъ тюрьмы, не держа рукъ по швамъ и выставивъ впередъ ногу); сажаніе въ свѣтлый карцеръ на срокъ до мѣсяца; сажаніе въ темный карцеръ (срокъ такой же) и, наконецъ, какъ заключительный аккордъ, тѣлесное наказаніе розгами до 100 ударовъ по единоличному распоряженію смотрителя тюрьмы. Самъ смотритель, г. Могилевъ, не скрылъ отъ меня, что въ тюрьмѣ широко практикуется этотъ послѣдній способъ наказанія и прибавилъ, что его онъ считаетъ единственнымъ средствомъ, помогающимъ ему держать этихъ 600 преступниковъ въ повиновеніи.
   -- Вы знаете,-- сказалъ онъ мнѣ,-- что въ моемъ распоряженіи я всего имѣю 70 человѣкъ надзирателей и 20 человѣкъ солдатъ. А для арестантовъ выбить скамейкой двери -- дѣтская игра, чему бы я, въ случаѣ коллективнаго возстанія, съ такими ничтожными силами, воспрепятствовать не могъ. Единственное средство держать ихъ въ повиновеніи это -- страхъ.
   Въ бытность мою въ Тобольскѣ два арестанта получили по 99 ударовъ за покушеніе на побѣгъ.
   -- Почему 99?-- спросилъ я г. Могилева:
   -- Видите ли,-- отвѣтилъ онъ,-- мы можемъ ошибиться и дать ударомъ больше и тогда арестантъ будетъ справедливо претендовать, такъ какъ, мы имѣемъ право давать лишь сто ударовъ. Вотъ, чтобы не было этихъ неудовольствій, я постоянно и назначаю 99 ударовъ.
   Я возразилъ "точному" г. Могилеву, что и 99 ударовъ едва ли способны вызвать особенный восторгъ у каторжанъ. Когда въ Тобольскѣ распространился слухъ, что вышеупомянутыхъ арестантовъ (Архипова и Филиппова) "засѣкли въ тюрьмѣ", я по просьбѣ нѣкоторыхъ жителей поѣхалъ справиться о нихъ. Г. Могилевъ немедленно представилъ мнѣ обоихъ и, хотя они держались въ ногахъ, но слѣды ужаснаго наказанія были очевидны...
   Но -- они были живы...
   Мировой судья Тобольска, г. Феодоровичъ, разсказывалъ мнѣ, что онъ нашелъ 21 человѣка, которые "лежали на животахъ, ибо сидѣть не могли, такъ какъ у нихъ были отбиты ягодицы".
   Какъ бы то ни было, все это совершается на основаніи закона. Но вотъ слѣдующія явленія уже ни съ чѣмъ не согласуются.
   Необходимою принадлежностью къ кандаламъ являются такъ называемые "подкандальники". Это -- кусокъ кожи, который кладется между ногой и охватывающимъ ее желѣзнымъ кольцомъ. Безъ подкандальниковъ отъ тренія желѣза о голую ногу являются очень трудно поддающіяся лѣченію язвы и раны.
   Тахчогло долгое время былъ лишенъ такихъ подкандальниковъ, что доставляло ему не мало ужасныхъ страданій, и только заступничество тобольскаго депутата Государственной Думы Н. Л. Скалозубова, да брата Тахчогло, полковника Тахчогло, заставило, наконецъ, тюремную администрацію выдать 17 августа несчастному подкандальники. Н. Л. Скалозубовъ передалъ мнѣ свою бесѣду съ начальникомъ тюрьмы о Тахчогло. Тахчогло, сказалъ г. Могилевъ, одинъ, который отравляетъ мое существованіе, его я ненавижу, и если бы онъ былъ на волѣ, я бы далъ ему по физіономіи. Скалозубовъ возразилъ на это, что на волѣ онъ свободенъ поступать, какъ ему угодно, но въ тюрьмѣ онъ не имѣетъ права проявлять свою ненависть.
   Теперь нѣсколько словъ о личности хозяина этого большого казеннаго дѣла исправленія человѣчества, о смотрителѣ этой каторги, г. Могилевѣ.
   Тотъ же депутатъ Н. Л. Скалозубовъ, съ которымъ я бесѣдовалъ на тюремныя темы, сказалъ мнѣ, что въ разговорѣ съ Могилевымъ послѣдній сдѣлалъ слѣдующее характерное для себя замѣчаніе: "Я не педагогъ въ тюрьмѣ, а исполнитель закона".
   Этимъ онъ опредѣлился вполнѣ.
   Для г. Могилева каторжникъ, конечно, былъ только No такой-то или такой то и больше ничего!.. А "правилъ", кромѣ изданныхъ Главнымъ Тюремнымъ Управленіемъ, не существуетъ. Сердца у такого человѣка, конечно, быть не можетъ. При себѣ носилъ онъ, какъ самъ мнѣ показывалъ, постоянно "наготовѣ" револьверъ, но въ концѣ концовъ, онъ не спасъ его отъ смертельной пули. Я же думаю, что г. Могилевъ былъ не лучше и не хуже другихъ своихъ товарищей по профессіи.
   По § 7 "правилъ" можно, пожалуй, заключить, что смотритель собственноручно производитъ "порку" арестантовъ. Когда я спросилъ г. Могилева объ этомъ, онъ мнѣ отвѣтилъ: "Да что вы! Я даже не любитель смотрѣть на это. Для этой цѣли у меня есть два арестанта (одинъ бывшій городовой, другой бывшій жандармъ). Они и палачи въ случаѣ надобности. Разумѣется, они у меня сидятъ отдѣльно отъ другихъ".
   Лично по отношенію ко мнѣ г. Могилевъ былъ удивительно предупредителенъ и, прощаясь со мною, увѣрялъ меня, что отъ моего взора не былъ скрытъ ни одинъ уголокъ тюрьмы...
   -- Все, что говорятъ въ Тобольскѣ о засѣканіяхъ и ужасахъ здѣшней каторжной тюрьмы,-- добавилъ онъ, -- все это, какъ вы видѣли, нелѣпая выдумка.
   Дѣйствительно, ужаснаго я ничего не видѣлъ, никакихъ стоновъ истязуемыхъ я не слышалъ, даже грубаго слова со стороны г. Могилева или надзирателей по адресу каторжниковъ не долетѣло до моихъ ушей. Одинъ только разъ, на дворѣ, надзиратель далъ арестанту весьма лестное обѣщаніе показать ему "кузькину мать", на что арестантъ только осклабился.
   Но, во первыхъ, г. Могилевъ, прекрасно понялъ изъ разговора со мной, что я человѣкъ другого лагеря и, во всякомъ случаѣ, человѣкъ не свой... И, если существуютъ въ Тобольской каторгѣ истязанія и застѣнки, то, конечно, не мнѣ ихъ было показывать.
   Но въ общемъ, я даже склоненъ думать, что г. Могилевъ по своей природѣ вовсе не былъ жестокъ, хотя жителямъ Тобольска онъ и представлялся чѣмъ то въ родѣ Малюты Скуратова.
   Этотъ сухой исполнитель закона въ письмѣ ко мнѣ, выказываетъ даже извѣстную дозу своеобразной гуманности. Онъ пишетъ: "Глубокоуважаемый Вильгельмъ Наполеоновичъ! 3 и 5 сего іюля, Вы удостоили Вашимъ посѣщеніемъ ввѣренную мнѣ каторжную тюрьму и убѣдились, что при отсутствіи каторжныхъ работъ здѣсь существуютъ мастерскія, въ которыхъ заняты исполненіемъ столярныхъ, слесарныхъ, сапожныхъ, переплетныхъ и подобныхъ заказовъ до 100 каторжниковъ.
   "Въ тюрьмѣ ихъ 600 человѣкъ. Изъ этой цифры на долю 500 арестантовъ остаются немногія хозяйственныя по тюрьмѣ работы или полнѣйшее бездѣйствіе за отсутствіемъ опредѣленнаго дѣла. Эту бездѣятельность арестантовъ я считаю "каторгой" хуже всѣхъ и всякихъ каторжныхъ работъ, заставляющей ихъ направлять свою энергію нерѣдко въ нежелательную сторону. Развитіе вышеупомянутыхъ мастерскихъ, хотя и подвигается, но медленно, такъ какъ мѣстный рынокъ небогатъ, и сбытъ арестантскихъ издѣлій слабъ. Заботясь о развитіи полезнаго физическаго труда, также весьма желательно дать арестантамъ возможность заполнить время чтеніемъ. Тюремная библіотека, за отсутствіемъ достаточныхъ средствъ, довольно бѣдна; при этомъ нѣтъ совершенно книгъ на языкахъ -- эстонскомъ, латышскомъ и татарскомъ; каторжниковъ же, владѣющихъ этими языками, до 200 человѣкъ.
   "Вы были такъ любезны, что обѣщали взять на себя трудъ помочь духовнымъ нуждамъ каторжныхъ, находя возможнымъ съ вашей стороны обратиться къ жертвователямъ.
   "Пользуясь столь благопріятнымъ случаемъ, прошу васъ о благосклонномъ содѣйствіи въ этомъ направленіи. Въ тюремной библіотекѣ весьма необходимо имѣть книги прикладныхъ знаній, научныя для лицъ съ серьезной подготовкой и книги популярнаго содержанія, всевозможныя учебныя пособія, особенно по математикѣ, физикѣ, механикѣ; историческія, путешествія, беллетристику и ноты для церковнаго пѣнія. Газеты и журналы къ чтенію воспрещаются. Потребность въ книгахъ очень велика, такъ какъ неграмотные учатся грамотѣ здѣсь же, у своихъ товарищей по заключенію.
   "Въ тюремной лютеранской и католической церквахъ не имѣется ни музыкальнаго инструмента, ни стройнаго хора пѣвчихъ. Наличность фисгармоніи въ этихъ молитвенныхъ домахъ дала бы много утѣшительнаго въ монотонной жизни каторжныхъ, исповѣдующихъ римско-католическую и лютеранскую религіи. Но и на эту роскошь тоже нѣтъ средствъ".
   Въ кабинетѣ г. Могилева я и простился съ нимъ.
   Когда я вышелъ изъ тюремныхъ воротъ на яркій солнечный свѣтъ, мнѣ, только случайному гостю каторги, вспомнился крикъ наболѣвшей души Достоевскаго: "Экая славная минута!"

-----

   На другой день, въ Тобольскѣ (да и позже, когда я ѣхалъ обратно, въ Тюмени, Екатеринбургѣ и Перми), меня прямо поражалъ вопросъ который мнѣ вездѣ задавали:
   -- А что, настроеніе у каторжанъ, угнетенное?
   Поистинѣ странный вопросъ.
   Когда нѣсколько лѣтъ назадъ мой врачъ подвергъ меня на нѣсколько дней домашнему аресту, то я и то чувствовалъ себя не только угнетеннымъ, но и глубоко несчастнымъ. Никогда, кажется я не пылалъ такимъ страстнымъ желаніемъ уйти изъ своей квартиры, какъ въ эти дни.
   Я, повторяю, никогда не видѣлъ никакихъ застѣнковъ, никакихъ "ужасовъ" въ посѣщенной мною каторжной тюрьмѣ, но она произвела на меня страшное, скажу, потрясающее впечатлѣніе. Это какой то "домъ молчанія", какая то большая "братская могила", наполненная живыми покойниками. Вѣдь и покойниковъ можно, пожалуй, назвать "бывшими людьми". Даже самая фамилія "Могилевъ", какъ нельзя болѣе, гармонируетъ съ этимъ сравненіемъ тюрьмы и могилы..
   Неслышно выступая въ своихъ "котахъ", арестанты и выглядятъ какими-то мертвецами. А такъ какъ разговоровъ никакихъ не допускается, то получается нѣчто жуткое, ужасное, леденящее кровь. Я представлялъ себѣ "каторгу", какъ мѣсто истязаній, произвола и муки, но то, что я видѣлъ на самомъ дѣлѣ, ужаснѣе того, что я ожидалъ. И виновата въ этомъ только "военная дисциплина, введенная по образцу германскихъ тюремъ". При "германскомъ" режимѣ, человѣкъ остается живъ, но, какъ личность, онъ вполнѣ умираетъ. И въ этомъ-то и заключается, по моему убѣжденію, ужасъ современной каторги.
   Мрачно описаніе Достоевскимъ "Мертваго Дома". Отвратительно ужасенъ его вѣчно-пьяный капитанъ, начальникъ тюрьмы, человѣкъ-звѣрь. Страшны были плети, "тысяча палокъ" и т. п. Но между всѣмъ этимъ Достоевскій описываетъ театръ, въ которомъ на святкахъ позволяли играть арестантамъ. Онъ разсказываетъ, какъ послѣ провѣрки каторжане ходили въ "гости" другъ къ другу изъ одной казармы въ другую. Теперь же театръ или хожденіе въ гости немыслимо себѣ и представить. Наконецъ, онъ описываетъ личности своихъ товарищей. Теперь бы онъ не могъ этого сдѣлать, ибо при нынѣшей "германской" дисциплинѣ личность заключеннаго много-много черезъ 2--3 мѣсяца уже умираетъ и остается лишь No такой-то. Режимъ въ настоящее время, какъ будто, и "гуманнѣе". Пьяный-звѣрь начальникъ -- рѣдкость. Палки и плети уничтожены (хотя послѣднія еще и найдутся въ кабинетѣ начальника тобольской каторги, какъ предназначенныя "для музея"). Но соберите всѣхъ 600 каторжанъ въ Тобольскѣ, прочтите имъ "Мертвый Домъ" и они, навѣрно, скажутъ:-- "Вотъ это такъ жизнь! Умирать не надо".-- И если имъ предоставить выборъ, то они, вмѣсто нынѣшняго "гуманизма", безусловно выберутъ старый режимъ времени Достоевскаго. Даромъ, что теперь и пища сносная, и начальники трезвы и не всегда по своему капризу дерутъ.
   

II.
Пѣсни каторжанъ.

Какъ вопль души, какъ тяжкій стонъ,
Звучитъ кандальный перезвонъ...
(Изъ поэзіи Урала)

   До сихъ поръ я разсказывалъ о томъ, что я видѣлъ въ Тобольской каторгѣ. Теперь я хочу подѣлиться съ читателемъ тѣмъ, что я слышалъ, т. е. разсказать о пѣсняхъ сибирскихъ бѣглыхъ бродягъ и каторжниковъ, тѣмъ болѣе, что непосредственной цѣлью моей поѣздки было записываніе и собираніе этихъ пѣсенъ. Прежде чѣмъ приступить къ дѣлу, я позволю себѣ немного отклониться въ сторону...
   Глинка какъ то сказалъ:
   "Народъ творитъ, а мы только аранжируемъ."
   Какъ это ни грустно, но русскій народъ пересталъ творить. И къ этому масса причинъ. Проведеніе желѣзныхъ дорогъ, сдѣлавшихъ общедоступнымъ сношеніе съ городской цивилизаціей, съ ея зачастую низкимъ музыкальнымъ уровнемъ. А главное -- фабрика, гдѣ выработался жанръ такъ называемой "фабричной частушки", ничего общаго съ народнымъ творчествомъ, выливающимся въ пѣснѣ, не имѣющей {Пѣсни, распѣваемыя, "знаменитой" г-жей Плевицкой, именно, фабричныя частушки и съ русской народной пѣсней ничего общаго не имѣютъ.}.
   Она, эта фабричная частушка, по внутреннему содержанію тяготѣетъ къ "музыкѣ" пѣсенъ, именуемыхъ цыганскими, но которыя, собственно говоря, имѣютъ очень мало точекъ соприкосновенія съ музыкальнымъ творчествомъ этого народа. Фабричная пѣсня именно фабрикуется и отдаетъ душной атмосферой мастерской, такъ же какъ "цыганская" пѣсня пресыщена винными парами кафешантана. Ничтожная по музыкѣ, эта фабричная частушка, важна, какъ отраженіе рабочей жизни; она является единственной музыкальной литературой цѣлаго класса, за которымъ, если вѣрить соціалистамъ, стоитъ великое будущее... Но для музыканта это значеніе фабричной пѣсни не важно, и для насъ она и кафешантанная цыганщина одинаково противны. Разница между ними и народной пѣсней такова же, какъ между настоящимъ чистымъ брилліантомъ и искусной имитаціей "Тэта".
   За послѣдніе три года въ Россіи сложился новый родъ пѣсенъ -- политическихъ. И хотя онѣ богаты по своему общественному содержанію, но, къ сожалѣнію, въ музыкальномъ отношеніи онѣ совершенно ничтожны, ибо отражаютъ въ себѣ западные уличные мотивы.
   Иное дѣло настоящая русская народная пѣсня. Въ ней слышится историческое прошлое народа -- гнетъ татарскаго ига, крѣпостничества,-- поэтому то въ ней, главнымъ образомъ, преобладаетъ минорный тонъ, придающій пѣснѣ ту задушевно-мягкую тоску о чемъ то далекомъ, потерянномъ...
   Но о русскихъ народныхъ пѣсняхъ такъ много написано людьми компетентными, что мнѣ нечего о нихъ особенно распространяться. Собираніемъ русскихъ пѣсенъ занимались и занимаются многія культурныя общества и отдѣльные композиторы и музыканты. Идея же собиранія сибирскихъ пѣсенъ бродягъ и каторжниковъ пришла мнѣ на умъ. въ 1905 году въ Москвѣ, куда въ то время попали случайно двѣ такія пѣсни, поразившія меня своимъ совершенно особеннымъ оттѣнкомъ, крайне оригинальнымъ.
   И вотъ я воспользовался своей поѣздкой по Сибири, чтобы познакомиться болѣе подробно съ этой оригинальной своеобразной пѣсней и получить эти мотивы, такъ сказать, изъ первыхъ рукъ, непосредственно отъ ихъ созидателей. Мною изслѣдованъ съ этой стороны великій сибирскій путь вплоть до Нерчинска и сѣверъ Сибири, включая Тобольскъ. Читатель-горожанинъ будетъ пораженъ тѣмъ, что въ Сибири народная пѣсня абсолютно отсутствуетъ... Сибиряки при всѣхъ ихъ несомнѣнныхъ достоинствахъ, при ихъ энергіи, ихъ большомъ предпринимательномъ чутьѣ и выносливости, крайне не музыкальны и совершенно не поютъ. Въ сибирской деревнѣ, даже самой богатой и наиболѣе развитой въ томъ отношеніи, что туда проникла техническая культура вѣка, вы услышите лишь ту же самую частушку съ ея примитивнымъ напѣвомъ и массой (замѣчу въ скобкахъ) фривольно-циничныхъ прибаутокъ на деревенско-общественныя темы... Единственными носителями музыкальной культуры въ этомъ краѣ, какъ это ни странно, являются каторжники, бродяги и бѣглые, въ особенности эти двѣ послѣднія категоріи.
   Случай услышать пѣсни бѣглыхъ и бродягъ еще можно найти, услышать пѣніе каторжниковъ можетъ только человѣкъ, рожденный подъ особенно счастливою звѣздою. Я уже не говорю о томъ, что путешествіе отъ русскихъ культурныхъ центровъ къ глухимъ мѣстамъ Сибири сопряжено съ массою неудобствъ. Кромѣ всего этого, нужно еще проникнуть въ каторжную тюрьму, а это очень трудно. Тюремная администрація ревниво оберегаетъ свои секреты, и только по приказанію свыше передъ вами откроются тюремныя ворота.
   Заручившись такимъ приказаніемъ, вы, наконецъ, проникли въ тюрьму и вдругъ., оказывается, что никто изъ каторжниковъ не знаетъ никакихъ пѣсенъ... Объясняется это "незнаніе" очень просто. Во всѣхъ каторжныхъ тюрьмахъ Сибири всякое пѣніе -- кромѣ богослужебнаго -- строго запрещено. И когда мы со смотрителемъ каторги въ Тобольскѣ дѣлали обходъ тюрьмы и спрашивали арестантовъ, не знаютъ ли они какихъ-либо пѣсенъ, то всѣ они въ одинъ голосъ увѣряли насъ:-- "Помилуйте, ваше благородіе, знать не знаемъ, вѣдать не вѣдаемъ, какія такія пѣсни. Будь онѣ прокляты." Такой отвѣтъ понятенъ. Въ тюрьму я явился вмѣстѣ со смотрителемъ, предупредительное отношеніе котораго ко мнѣ еще болѣе утвердило въ головахъ арестантовъ мысль, что я тоже какое-нибудь "начальство", и вдругъ я требую отъ нихъ то, что имъ строго-настрого запрещено. Арестанты вообще очень недовѣрчиво относятся въ начальству, а тутъ ужъ увидѣли явный поводъ и потому хоромъ стали открещиваться.
   И, все таки, въ концѣ концовъ, я услышалъ въ тобольской каторгѣ пѣсни ея обитателей. Случилось сто благодаря одному каторжнику по фамиліи Мурайченко (бывшій священникъ). Мурайченко, регентъ каторжнаго церковнаго хора, сосланъ за изнасилованіе на 20 лѣтъ. Это -- коренастый мужчина лѣтъ около 45, съ легкой просѣдью, живыми маленькими глазками и сильными, малороссійскимъ акцентомъ. За нимъ послалъ, смотритель и Мурайченко явился и сталъ около дверей во фронтъ.
   По всему было видно, что Мурайченко человѣкъ цѣнный и на хорошемъ счету у начальства.
   -- Скажи, пожалуйста, Мурайченко,-- обратился къ нему смотритель,-- неужели арестанты не знаютъ никакихъ цѣсенъ?..
   -- Какъ не знаютъ!?-- съ живостью отвѣтилъ регентъ.-- Всѣ наши каторжныя пѣсни знаютъ и съ удовольствіемъ споютъ...
   -- Вотъ те на!-- сказалъ смотритель.-- Такъ чего же они. врутъ и говорятъ, что пѣснями не грѣшны?
   -- Боятся, что начальство ихъ подвести желаетъ...
   -- Ну, такъ я сейчасъ объявлю, что имъ за это ничего не будетъ,-- сказалъ Мурайченку смотритель.
   -- А я, такъ ихъ еще поблагодарю, прибавилъ я отъ себя.
   Мурайченко что то замялся и сказалъ:
   -- Ужъ лучше, если хотите, я съ ними поговорю... а то вамъ то они не особенно повѣрятъ, а я ужъ съумѣю съ ними сговориться.
   -- Пожалуй, поди поговори съ ними ты,-- сказалъ ему смотритель,-- а мы подождемъ здѣсь отвѣта.
   Конвой увелъ нашего музыканта и минутъ черезъ 15 привелъ обратно съ радостнымъ для меня извѣстіемъ, что арестанты, если разрѣшитъ начальство, послѣзавтра споютъ мнѣ свои пѣсни. Мурайченко объяснилъ мнѣ, что эти два дня ему нужны, чтобы ихъ немного подготовить.
   Я поблагодарилъ его, и мы условились, что я пріѣду въ тюрьму 5 іюля въ 11 часовъ утра.
   Въ условленное время я пріѣхалъ въ тюрьму.
   Для нашего утренняго "концерта" отвели помѣщеніе въ зданіи канцеляріи, куда мы и отправились со смотрителемъ и двумя надзирателями.
   Вскорѣ я услышалъ звонъ кандаловъ и, подъ усиленнымъ конвоемъ солдатъ, вошли арестанты-исполнители подъ предводительствомъ Мурайченка.
   Хористовъ каторжанъ было 12 человѣкъ. Ихъ помѣстили около окна, Мурайченко съ нотнымъ пюпитромъ сталъ среди нихъ, а я сѣлъ невдалекѣ, готовый записывать ихъ пѣсни. Передъ началомъ "концерта" ко мнѣ подошелъ Мурайченко поздороваться и подалъ программу съ названіемъ пьесъ и именъ хористовъ-каторжанъ. При этомъ онъ сказалъ (онъ вообще любилъ выражаться немного витіевато):
   -- Въ нашихъ пѣсняхъ вы услышите весь психическій міръ заключенныхъ.
   И это правда. Молитвы, застольныя пѣсни, любовныя изліянія, разбойничьи пѣсни, марши,-- словомъ, всѣ моменты жизни находятъ себѣ иллюстраціи въ этихъ пѣсняхъ. Поются онѣ часто однимъ голосомъ, двумя, но большинство -- хоромъ. Мотивы ихъ также разнообразны. Замѣчу, кстати, что, чѣмъ дальше удаляешься къ востоку, тѣмъ мотивы тюремныхъ пѣсенъ становятся болѣе оригинальными, и въ Нерчинскомъ и Акатуевскомъ округахъ есть уже пѣсни, которыя отдаютъ бурятскими и якутскими мотивами, а къ сѣверу отъ Тобольска въ мотивахъ этихъ уже звучитъ пѣсня остяковъ, заимствованная чуть ли не вполнѣ. Напримѣръ, двѣ пѣсни: "Вслѣдъ за буйными вѣтрами" и "Ой, безлюдная ты тундра", слышанныя мною отъ тобольскихъ каторжанъ, я слышалъ потомъ въ остяцкой юртѣ, у остяка подъ фамиліей "Телячья Нога" (Съ этимъ "Телячьей Ногой" былъ курьезъ. Его подозрѣвали въ томъ, что онъ увезъ одного политическаго ссыльнаго, котораго поймали. Спустя нѣкоторое время схватили другого остяка съ фамиліей "Коровья Нога". "Ничего, сказалъ исправникъ, былъ онъ телячьей, теперь выросъ въ коровыр, пусть посидитъ". И посадили).
   Разнообразіе пѣсенъ колоссальное.
   Я раздѣлилъ бы ихъ на двѣ категоріи. Первую я назвалъ бы "пѣснями русскихъ арестантовъ", а вторую -- "пѣснями инородцевъ"
   Самыя интересныя пѣсни относятся ко второй категоріи.
   Въ нихъ преобладаютъ восточные лады съ ихъ замѣчательными полутонами, чрезвычайно трудно поддающимися записи. Соприкосновеніе съ инородцами отражается и на русскихъ арестантскихъ пѣсняхъ, такъ что даже иной разъ трудно установить тональность той или другой пѣсни. Вотъ, напр., въ пѣснѣ: "Вотъ на пути село родное" (тобольская каторга) запѣвало начинаетъ пѣсню съ тональности la бемоль мажоръ, хоръ подхватываетъ и, къ изумленію, вся пѣсня кончается въ si бемоль мажоръ. Запѣвало, опять таки, какимъ то чутьемъ, начинаетъ второй куплетъ въ la бемоль мажоръ... Фокусъ, который не продѣлаетъ ни одинъ оперный пѣвецъ безъ посторонней помощи.
   Гармонизація въ русскихъ арестанскихъ пѣсняхъ почти сплошь построена на церковный ладъ. Характернымъ признакомъ такой пѣсни является пустая квинта, которой пѣсня обычно кончается. Но есть пѣсни, гдѣ гармонизація не церковнаго лада, напримѣръ:
   
   Тамъ, гдѣ бьетъ Каспійское море
   У подножія каменныхъ скалъ,
   Эту пѣсню про узника-горе,
   Написалъ Циклаури Егоръ.
   
   Егоръ Чиклаури, очевидно, кавказецъ, такъ какъ вся эта пѣсня дышитъ знойнымъ ароматомъ Кавказа съ его своеобразною восточной тональностью. Есть пѣсни, проникнутыя глубокою, какъ музыкальной, такъ и литературной поэзіей, какъ, напримѣръ, "Мечта узника".
   Вотъ ея текстъ:
   
   Звѣзда, прости, пора мнѣ спать,
   Но жаль разстаться мнѣ съ тобою.
   Съ тобою я привыкъ мечтать,
   Вѣдь я живу одной мечтою.
   
   А ты прелестная звѣзда,
   Порою ярко такъ сіяешь
   И сердцу бѣдному тогда
   О лучшихъ дняхъ напоминаешь.
   
   Туда, гдѣ ярко свѣтишь ты,
   Стремятся всѣ мои желанья,
   Тамъ сбудутся мои мечты.
   Звѣзда, прости и до свиданья.
   
   Музыка этой пѣсни по своей гармоніи -- захватывающая.
   Есть пѣсни и юмористическія, при чемъ юморъ хорошо переданъ и музыкой. Напримѣръ, пѣсня:
   
   Въ Петербургѣ я родился,
   Воспитался у родныхъ,
   Воровать я научился
   У пріятелей своихъ.
   
   Пѣсня разудалая и поется подъ аккомпаниментъ балалайки.
   Потрясающее впечатлѣніе произвелъ на меня "Подкандальный маршъ".
   Такъ какъ въ тюрьмѣ запрещены всякіе музыкальные инструменты, то исполняется онъ на гребешкахъ съ тихимъ пѣніемъ хора и равномѣрными ударами кандаловъ. Игру на гребешкахъ ввели матросы съ "Потемкина". У нихъ во время этапа по Сибири былъ цѣлый оркестръ изъ этихъ своеобразныхъ инструментовъ. Во время марша хоръ поетъ съ закрытымъ ртомъ -- получается нѣчто замѣчательно похожее на стонъ -- гребешки ехидной насмѣшливо пищатъ, кандалы звенятъ холоднымъ лязгомъ. Картина, отъ которой мурашки бѣгаютъ по спинѣ. Маршъ этотъ не для слабонервныхъ, и на меня, слушавшаго это въ мрачной обстановкѣ тобольской каторги, онъ произвелъ потрясающее впечатлѣніе. Трудно повѣрить, но одинъ изъ надзирателей во время этого марша заплакалъ. "Подкандальный маршъ" можно назвать гимномъ каторги.
   (Маршъ этотъ былъ мною исполненъ въ 60 городахъ Россіи во время моего концертнаго турнэ 1909 года, а затѣмъ, по распоряженію изъ Петербурга, запрещенъ для публичнаго исполненія).
   Что меня пріятно поразило во время нашего музыкальнаго matinée въ тобольской каторгѣ, помимо самыхъ пѣсенъ, это исполненіе. Видно было, что хористы, обладающіе къ тому же хорошими голосами, пѣли съ одушевленіемъ, да и Мурайченко управлялъ хоромъ съ большимъ умѣніемъ. Нѣкоторыя пѣсни мнѣ пришлось попросить повторить, такъ какъ трудно было съ одного раза вѣрно записать ихъ гармонію.
   Но вотъ, пѣніе кончилось, зазвенѣли кандалы, застучали винтовки, вся "труппа" выстроилась и удалилась.
   Я собраль свои записи, простился со смотрителемъ и уѣхалъ изъ тюрьмы домой, въ гостиницу. Дома я легъ на диванъ и пролежалъ до поздняго вечера почти въ забытьи. Въ ушахъ все стояли звуки страшнаго "Подкандальнаго марша".
   Вскорѣ послѣ этого я уѣхалъ изъ Тобольска, унося съ собой нѣкоторые перлы истинной поэзіи въ видѣ слышанныхъ мною пѣсенъ. Конечно, не надо думать, что всѣ эти пѣсни одинаково замѣчательны. Напротивъ. Между ними попадаются плоскіе фабричные напѣвы, но немного мусору не уменьшаетъ цѣны истинныхъ драгоцѣнностей.
   Какъ я уже говорилъ, музыка и пѣніе строго запрещены въ тюрьмѣ. Хорошо ли это? Не излишняя ли это жестокость? Конечно, если смотрѣть на музыку и пѣніе, какъ на забаву, о! разумѣется, администрація тюрьмы права, когда говоритъ, что тюрьма -- не увеселительное заведеніе. Но если смотрѣть на музыку и пѣніе съ болѣе правильной точки зрѣнія, т. е. какъ на нѣчто тѣсно связанное съ человѣческой природой, то придется пожалѣть о томъ, что у арестанта -- и безъ того уже лишеннаго многаго -- отнимаютъ еще и очень для него дорогое -- пѣсню...
   

III.
Балалайка.

   Это было въ одной изъ отдаленныхъ каторжныхъ тюремъ Сибири.
   Утромъ, послѣ того, какъ мы съ начальникомъ тюрьмы обошли заключенныхъ, вызывая охотниковъ пѣть и вездѣ получили отвѣтъ: "Пѣснями не грѣшны, ваше благородіе, никогда ихъ не знали" и т. д., мы, наконецъ, вошли въ большую камеру безсрочныхъ. Ихъ было въ камерѣ 18 человѣкъ. Угрюмый, молчаливый народъ, люди, которымъ не до шутокъ, люди, какъ говорятъ въ тюрьмѣ, "сурьезные".
   -- Ну, что, ребята,-- спросилъ начальникъ,-- какъ у васъ насчетъ пѣсенъ?
   Угрюмое молчаніе...
   -- Мы, ваше благородіе,-- отвѣтилъ, наконецъ, одинъ изъ нихъ, глядя исподлобья на начальника,-- хищныя птицы. "На волѣ и то не поемъ, а мясо клюемъ!"
   И дѣйствительно, на совѣсти этихъ 18-ти человѣкъ (всѣ уголовные) лежатъ въ общемъ 123 души. Имъ, пожалуй, не до пѣсенъ...
   Мы уже собирались уйти, когда одинъ высокій старикъ, бѣлый, какъ лунь, съ лицомъ патріарха (сосланъ безсрочно за грабежъ и убійство 8 человѣкъ) сказалъ:
   -- Вотъ Клочковъ намедни хвастался, что поетъ да еще на балалайкѣ балуется.
   Видно было, что старикъ принадлежитъ къ числу "Ивановъ", т. е. предержащей власти въ камерѣ, и было также замѣтно, что онъ говоритъ отъ лица другихъ товарищей (Какъ мы потомъ узнали, арестанты хотѣли "подставить ногу" Клочкову и выдать его грѣхи начальству).
   -- Ай да Клочковъ,-- сказалъ начальникъ,-- молодчага! Подойди-ка, братъ!
   Медленно, переваливаясь, съ тяжелыми кандалами, отдѣлился отъ другихъ Клочковъ и подошелъ къ намъ. Я съ любопытствомъ посмотрѣлъ на него.
   Увидѣлъ я человѣка еще не стараго, лѣтъ 35, крѣпкаго сложенія съ свѣтлорусыми волосами и съ какими-то мутными водянистыми глазами.
   -- Брешутъ они все, ваше благородіе,-- сказалъ Клочковъ:-- когда работалъ на фабрикѣ, да когда убѣгъ и бродяжничалъ, точно что этими дѣлами занимался...
   -- Ну, а теперь?-- спросилъ я,
   Въ глазахъ Клочкова, какъ молнія, блеснулъ огонекъ.
   -- Что грѣхъ таить,-- тихо сказалъ онъ, угрюмо опуская глаза,-- пѣсни знаю...
   Арестанты злорадно переглянулись между собой. Мы же начали объяснять Клочкову, что ему за пѣніе "ничего не будетъ", и что, наоборотъ, я его поблагодарю.
   -- Когда же вы мнѣ споете, Клочковъ?-- спросилъ я его.
   -- Да я, ваше благородіе, наголосъ не могу пѣть, а только съ балалайкой,-- отвѣтилъ Клочковъ.
   -- А кто же на балалайкѣ-то будетъ играть?-- опросилъ я.
   -- Да я же... играть... могу...-- тихо возразилъ Клочковъ.
   -- Великолѣпно! А когда?
   -- Когда прикажете,-- отвѣтилъ онъ.
   -- Ну, что же,-- сказалъ начальникъ,-- я тебя вызову въ контору, когда нужно будетъ.
   Мы оставили камеру и пошли въ контору, гдѣ на мой вопросъ, что это за арестантъ Клочковъ, начальникъ сказалъ мнѣ:
   -- А чортъ его знаетъ. Удивительный, доложу вамъ, субъектъ. Всѣхъ своихъ питомцевъ хорошо знаю, но Клочкова никакъ не разберу. Арестантъ онъ смирный, никогда не буянитъ, ни въ чемъ не замѣченъ, а главное молчитъ. А разъ человѣкъ молчитъ, значитъ, у него свое на умѣ. Положимъ, у насъ много не наговоришь,-- но Клочковъ въ этомъ отношеніи прямо какой-то чемпіонъ молчанія...
   -- А за что онъ очутился здѣсь?-- спросилъ я.
   -- Дѣло его тоже чудное,-- отвѣтилъ мнѣ начальникъ,-- гдѣ-то, около Ярославля (самъ онъ ярославецъ), онъ ворвался на свадьбу, уложилъ жениха и невѣсту двумя ударами топора, а затѣмъ самъ явился съ повинной.-- Вообще, человѣкъ чудной.
   Вотъ все, что я узналъ о Клочковѣ. Осталось еще разрѣшить затрудненіе, гдѣ бы достать балалайку.
   Одинъ изъ надзирателей вызвался купить инструментъ въ деревнѣ, и мы послали его за покупкой. Онъ скоро вернулся со старой, довольно истрепанной балалайкой, и начальникъ сдѣлалъ распоряженіе, чтобы привели Клочкова.
   Тяжело и неуклюже, гремя кандалами, Клочковъ вступилъ съ конвойными въ комнату. Увидя у меня въ рукахъ балалайку, онъ сразу выпрямился и покраснѣлъ.
   -- Ну, вотъ, Клочковъ, и балалайка,-- сказалъ я,-- Достали. Споете, значитъ?
   -- Дозвольте въ руки взять,-- попросилъ онъ.
   Я подошелъ къ нему и отдалъ ему балалайку. Онъ бережно взялъ ее, боясь, какъ будто, что она сейчасъ развалится, почему-то погладилъ ее и сказалъ:
   -- Отчего бы и не спѣть... только десять лѣтъ... этимъ не занимался... дайте срокъ... денька три... приспособлюсь... да постараюсь... утѣшить ваше благородіе.
   Я потихоньку переговорилъ съ начальникомъ, и онъ разрѣшилъ Клочкову оставить у себя инструментъ на три дня для упражненія.
   -- Хорошо, Клочковъ,-- сказалъ онъ арестанту.-- Поучись, братецъ, хорошенько, -- мы тебя черезъ три дня вызовемъ, покажи удаль. Конвойные, уведите его!
   -- Дозвольте, ваше благородіе -- просьба...-- сказалъ Клочковъ, обращаясь къ начальнику.
   -- Въ чемъ дѣло?-- спросилъ начальникъ.
   -- Боюсь...-- запинаясь, сказалъ Клочковъ, -- что ребята... смѣяться будутъ... да, пожалуй, ее... сердешную... какъ бы по злобѣ... не повредили... Явите божескую милость, ваше благородіе... посадите меня... въ одиночку...
   -- Да одиночки всѣ заняты, -- хмуря брови, отвѣтилъ начальникъ.
   -- А можетъ свободенъ... карцеръ...-- робко просилъ Клочковъ.
   -- Вотъ чудакъ-то!-- расхохотался толстый начальникъ.-- Ха, ха, ха! Первый разъ вижу человѣка, который самъ проситъ его въ карцеръ посадить. За что я тебя посажу? Тамъ вѣдь темно и не на что сѣсть, да и одному тебѣ три дня просидѣть не сладко будетъ
   -- А мнѣ, ваше благородіе, способнѣе стоя играть,-- сказалъ Клочковъ.-- А касательно одиночества не извольте безпокоиться... я вѣдь... съ нею... вдвоемъ... буду... съ балалайкой-то...
   Начальникъ опять залился смѣхомъ и, наконецъ, сказалъ:
   -- Чудакъ ты, Клочковъ, я вижу... Быть по твоему... На три дня посажу тебя въ карцеръ... Сегодня четвергъ -- значитъ въ воскресенье, послѣ обѣдни, мы тебя на свѣтъ Божій сюда и вытащимъ...
   Онъ махнулъ рукой, унтеръ-офицеръ скомандовалъ: "Налѣво, кругомъ маршъ"... И Клочковъ исчезъ со своимъ конвоемъ.
   Въ воскресенье послѣ обѣда я пріѣхалъ въ тюрьму со своими тетрадями, карандашами и т. д. Вскорѣ послѣ моего пріѣзда распорядились привести Клочкова.
   Онъ явился, щуря глаза на свѣтъ (вѣдь три дня провелъ онъ въ темномъ карцерѣ), блѣдный и весь какой-то взъерошенный.
   Для его пѣніи отвели большую комнату около конторы.
   Въ этой комнатѣ во время пѣнія Клочкова находились, кромѣ самого концертанта, еще 2 солдата, 2 надзирателя, начальникъ тюрьмы и я.
   Клочковъ съ балалайкою въ рукахъ, войдя въ комнату, поклонился намъ и сразу спросилъ:
   -- Прикажете начать?
   -- Пожалуй...-- сказалъ я.
   Онъ отошелъ къ окну. Я сѣлъ около стола, разложилъ свои тетради и карандаши, солдаты и надзиратели стали около дверей.
   Клочковъ началъ пѣть.
   День былъ хорошій, солнечный, и онъ, стоя все время около окна, пѣлъ, облитый солнечнымъ свѣтомъ. Началъ онъ какъ-то вяло, нерѣшительно и затѣмъ вдругъ запѣлъ "Долю", пѣснь, очень популярную въ Сибири. Тутъ онъ весь преобразился. Голосъ его (хотя и небольшой, но симпатичный теноръ) съ невыразимой тоской и глубокимъ чувствомъ передалъ эту пѣснь.
   
   Не за пьянство и буянство
   И не за ночной разбой
   Стороны родной лишился...
   За крестьянскій міръ честной.
   
   буквально стоналъ Клочковъ.
   Вотъ гдѣ бы фразировкѣ поучиться нашимъ опернымъ пѣвцамъ,-- подумалъ я, но меня Клочковъ поразилъ не столько пѣніемъ, сколько игрой на балалайкѣ.
   Этотъ ужасный, плоскій инструментъ, даже, можно сказать, не инструментъ, а недоразумѣніе какое то, превратился въ рукахъ Клочкова прямо въ мандолину хорошаго итальянскаго мастера. Техника у Клочкова колоссальная. Если г-на Трояновскаго, котораго мнѣ пришлось слышать, какъ солиста оркестра Андреева, можно назвать балалаечнымъ Сарасате, то Клочкова на этомъ инструментѣ можно назвать Паганини.
   Клочковъ спѣлъ мнѣ съ балалайкой 6 пѣсенъ, изъ которыхъ послѣдняя начинается словами:
   
   Зачѣмъ я мальчикъ уродился,
   Зачѣмъ тебя я полюбилъ,
   Вѣдь мнѣ же суждено судьбою
   Идти въ сибирскіе края...
   
   Словами:
   
   Дойду до русской я границы
   Урядникъ спроситъ:-- Чей таковъ?--
   Я назову себя бродягой.
   Не помню родины своей...
   
   закончилъ Клочковъ свой "сеансъ".
   Я горячо благодарилъ его, пожимая ему руку, а онъ мнѣ тихонько шепталъ:
   -- Похлопочите, ваше благородіе, чтобы мнѣ денька хотя бы на два оставили балалайку...
   Но когда я попросилъ объ этомъ начальника, онъ категорически заявилъ, что это невозможно, что онъ самъ можетъ быть въ отвѣтѣ, что можетъ узнать тюремный инспекторъ.
   -- Отдай, братъ, балалайку-то...-- обратился онъ къ Клочкову.
   Но тутъ произошло что-то неожиданное, нелѣпое, ужасное...
   Тихій и смирный Клочковъ смертельно поблѣднѣлъ. Глаза его налились кровью, и онъ, принявши угрожающую позу, закричалъ, размахивая балалайкой:
   -- Не отдамъ!.. Убью!.. Не отдамъ!..
   Мы всѣ остолбенѣли...
   -- Возьмите у арестанта балалайку!..-- холоднымъ, звенящимъ голосомъ скомандовалъ начальникъ.
   Клочковъ, тяжело дыша, ждалъ.
   Солдаты и надзиратели бросились къ нему, но онъ, очевидно, понялъ уже, что силы неравныя (три винтовки, двѣ сабли и четыре револьвера противъ одной балалайки), и безпомощно опустилъ балалайку на полъ.
   Солдатъ ее поднялъ и торжественно поднесъ начальнику.
   Мы всѣ облегченно вздохнули, а Клочковъ самъ упалъ на полъ и зарыдалъ.
   Никогда въ жизни я не слыхалъ такихъ ужасныхъ рыданій. Съ нимъ была истерика, и только врачъ, который случайно находился въ тюрьмѣ, могъ привести его въ чувство.
   Когда его успокоили, я его, еще разъ горячо поблагодарилъ и сказалъ: "Я на ваше имя, Клочковъ, положу въ контору 5 рублей" (огромныя деньги въ тюрьмѣ).
   А Клочковъ мнѣ угрюмо отвѣтилъ:
   -- Эхъ, баринъ, нешто за эфти дѣла можно брать деньги. Не надо. Если будетъ ваша милость, то въ городѣ Романовѣ-Борисоглѣбскѣ, что недалече отъ Ярославля, поставьте свѣчку въ церкви и закажите панихиду за упокой души рабы Божіей Аграфены...
   И, почти улыбаясь, онъ сквозь слезы просилъ дать ему "на минуточку" балалайку.
   Ему дали.
   Онъ бережно взялъ инструментъ, два раза поцѣловалъ его и вернулъ мнѣ.
   Солдаты увели его.
   Мнѣ начальникъ далъ слово, что Клочкову за его "буйство" ничего не будетъ, и, какъ я потомъ узналъ, онъ сдержалъ свое слово.
   

IV.
Кусокъ мыла.

   Это было въ кабинетѣ начальника каторжной тюрьмы.
   Я чуть не цѣлый день провелъ въ тюрьмѣ, обходя камеры арестантовъ и бесѣдуя съ ними въ своей погонѣ за пѣснями.
   Толстый и довольно добродушный начальникъ тюрьмы Адріанъ Федоровичъ самъ собирался уходить.
   Прощаясь съ нимъ, я шутя сказалъ:
   -- Ну, теперь вы, значитъ, nach Hause, да и закусите какъ слѣдуетъ?
   -- Какой тамъ "закусите"!-- воскликнулъ онъ.-- Я сегодня нарочно пораньше пообѣдалъ, сейчасъ хочу заснуть часикъ-другой.
   -- Что вы!-- удивился я.-- Теперь еще 7 часовъ нѣтъ.
   -- А вы что думаете, вѣдь мнѣ сегодня ночью и лечь-то не придется.
   -- Почему?-- спросилъ я.
   -- Да вы развѣ ничего не знаете?-- удивился, въ свою очередь, Адріанъ Федоровичъ.-- Вѣдь Матохину-то капутъ, вчера приговоръ былъ конфирмованъ, а сегодня на разсвѣтѣ...-- и онъ краснорѣчиво провелъ рукою кругомъ шеи.
   -- Да неужели...-- я не договорилъ.
   -- Да-съ, голубчикъ,-- подтвердилъ Адріанъ Федоровичъ,-- Матохину на разсвѣтѣ предстоитъ пренепріятная процедура...-- Онъ помолчалъ и, немного погодя, прибавилъ:-- А онъ про васъ спрашивалъ. Если хотите, я вамъ дамъ пропускъ.
   -- Пожалуйста, дайте,-- попросилъ я.
   Адріанъ Федоровичъ быстро написалъ мнѣ пропускъ къ Матохину, и я съ этой бумажкой вернулся обратно въ тюрьму.
   Рѣшивъ посѣтить несчастнаго, я хотѣлъ узнать: быть можетъ, у него есть какія-нибудь пожеланія передъ "этимъ" или, можетъ быть, онъ хочетъ передать что-либо своимъ близкимъ въ Россіи. Матохинъ былъ родомъ изъ г. Костромы.
   Про него я зналъ только слѣдующее:
   Матохинъ даже между каторжанами считался чѣмъ-то исключительнымъ по своей жестокости. Онъ вырѣзалъ съ товарищемъ въ Россіи цѣлую семью, причемъ не пожалѣлъ даже малолѣтнихъ дѣтей, а въ Сибири, во время побѣга, искромсалъ ножемъ, по его собственному признанію, болѣе 8 человѣкъ. Будучи вновь схваченъ, онъ былъ присужденъ къ безсрочной каторгѣ и состоялъ подъ особымъ наблюденіемъ. Это былъ человѣкъ еще не старый, лѣтъ 40--42, средняго роста, коренастый, съ черными вьющимися, какъ у негра, волосами и съ маленькими, острыми, вѣчно бѣгающими глазами. Матохинъ, вѣроятно, кончилъ бы свою жизнь просто на каторгѣ (бѣжать еще разъ, ему уже не удалось бы -- слишкомъ за нимъ внимательно смотрѣли), еслибъ не выкинулъ "штуки", повергшей въ изумленіе всю каторгу.
   Какъ-то, по окончаніи вечерней повѣрки, Матохинъ, безо всякой ссоры, такъ, здорово живешь, всадилъ ножъ прямо въ сердце одному изъ арестантовъ. Это убійство поразило всѣхъ своей нелѣпостью и безсмысленностью. Убитый имъ каторжанинъ былъ изъ другой камеры, и Матохинъ его почти не зналъ.
   Спрошенный на судѣ о причинахъ убійства, онъ угрюмо молчалъ и, наконецъ, только отвѣтилъ:
   -- Такъ нужно... Нельзя было... Подошла моя пора...
   Больше отъ него ничего не добились.
   Арестанты были страшно озлоблены на Матохина за это убійство и своимъ судомъ рѣшили убить его, если онъ снова попадется среди нихъ.
   А военный судъ присудилъ Матохина къ смертной казни черезъ повѣшеніе. Приговоръ уже былъ утвержденъ, и часы Матохона сочтены.
   Вотъ все, что я зналъ о немъ.
   Я пошелъ по мрачнымъ корридорамъ углового зданія тюрьмы, гдѣ меня встрѣтилъ старшій надзиратель.
   -- Вотъ -- сказалъ я,-- пропускъ для меня въ камеру No 38.
   -- Пожалуйста. Я вамъ отворю и подожду около двери. Тамъ вѣдь у насъ птица сидитъ, настоящая... Если чуть что -- вы только крикните...
   Подойдя къ камерѣ No 38, надзиратель сперва взглянулъ черезъ "волчокъ", а потомъ быстро отворилъ дверь.
   Такъ какъ Матохинъ былъ "на особомъ положеніи", то для него отвели одиночку. Камера была крошечная. Стояли тамъ нары, деревянный столикъ и деревянный стулъ. Больше ничего.
   Было темно, такъ какъ лампъ въ корридорѣ еще не зажигали.
   Когда я вошелъ, осужденный въ ручныхъ и ножныхъ кандалахъ лежалъ на нарахъ. Онъ быстро поднялся на локтѣ, но, узнавъ меня, сѣлъ. Я подошелъ къ нему.
   -- Здравствуйте, Матохинъ,-- сказалъ я.-- Что? Какъ? Здоровы?
   -- Здоровъ-то здоровъ,-- отвѣтилъ онъ мнѣ,-- но ежели пѣсенъ ищете, то проходите дальше. Моя пѣсенка спѣта.
   -- Боже!-- подумалъ я.-- И этотъ человѣкъ шутитъ.
   -- Да вы развѣ что нибудь особенное узнали, Матохинъ?-- осторожно спросилъ я его.
   -- Да особеннаго ничего... Но только меня, должно быть, сегодня ночью вздернутъ...
   Я даже отшатнулся.
   -- Такъ что-же,-- продолжалъ Матохинъ,-- это, по моему, правильно. Они бы попались мнѣ, я бы ихъ всѣхъ зарѣзалъ. Попался я имъ -- они меня вздернутъ. Чего проще!
   Онъ угрюмо замолчалъ.
   -- Но послушайте, Матохинъ,-- началъ я.-- Мнѣ смотритель сказалъ, что вы пожелали меня видѣть, т. е. вы, по крайней мѣрѣ, спрашивали обо мнѣ. Ну, вотъ и скажите мнѣ на милость, для чего убили вы этого несчастнаго Беккера (такъ звали покойную жертву)? Хоть бы и на каторгѣ, а жили бы да жили, а тамъ кто знаетъ... Ну, скажите, для чего нужно это было дѣлать?
   -- Да такая ужъ вышла планида... Пришла пора...-- заладилъ Матохинъ какъ бы нехотя.
   -- Да перестаньте,-- перебилъ я его.-- Какая тамъ "планида"! Что за "пора"! Бросьте дурачиться, Матохинъ! Даю вамъ слово, что, если вы мнѣ все разскажете, я унесу вашу тайну съ собой въ могилу и никому ее не открою.
   Онъ молчалъ.
   -- Можетъ быть, у васъ были какіе-нибудь давнишніе счеты съ Беккеромъ? Да, наконецъ, можетъ быть, вы ему, отомстили за какого-нибудь товарища?-- допытывался я.
   -- Вотъ всѣ съ этимъ также и на судѣ ко мнѣ приставали. Скажи, да скажи! Вынь да положь! Тайна да тайна! А тайны тутъ никакой и нѣтъ. Беккера я почти что не знавалъ и сердца къ нему не имѣлъ. Подвернулся человѣкъ -- и все тутъ. Не попадайся!-- какъ-то грозно сказалъ Матохинъ.
   -- Но вѣдь это же дико! Нелѣпо!-- вскричалъ я.
   Онъ опять промолчалъ.
   -- Видите ли,-- началъ онъ, наконецъ,-- я съ малолѣтства имѣю страсть къ этимъ дѣламъ. Отца и матери я не знавалъ. Мальчишкой по деревнямъ бѣгалъ, пріютъ имѣлъ, гдѣ пришлось. Рано у меня эти замашки проявились... Любилъ я шибко -- взять хотя бы кошку или мышонка да помучить... А то у таракана или, скажемъ, у бабочки то одну, то другую ногу отрывать -- потѣха!-- бьется, да ничего сдѣлать не можетъ. А лѣтъ девять мнѣ было, какъ я ножичкомъ раскромсалъ котенка. Ну, и смѣха тутъ было!.. Хоть и драли же меня за это! А тамъ и пошло... Людей-то я началъ рѣзать уже къ 20 годамъ, послѣ того, какъ въ Тулѣ служилъ на бойнѣ. Попался и пошелъ по Владиміркѣ. Ну, вотъ, нынѣшній годъ все чувствую себя неладно. Не сплю, не ѣмъ, да все какіе-то зеленые круги передъ глазами вертятся. Мутно стало мнѣ. Это, значитъ, приходитъ пора моя... крови бы... Ну, вотъ и случилось дѣло... а противъ Беккера я ни-ни... Даже жаль: сказываютъ, парень ничего былъ... А мнѣ послѣ этого точно полегчало, сплю хорошо, ѣмъ хорошо, будто камень съ меня упалъ. Знатно поправился.
   -- Боже мой, подумалъ я,-- и этого человѣка вѣшаютъ, вмѣсто того, чтобы лѣчить!
   -- Скажите, Матохинъ,-- спросилъ я его,-- не говорилъ ли съ вами когда-нибудь докторъ?
   Онъ даже ухмыльнулся.
   -- Да что я за баринъ такой! Плетьми да розгами больше пользовали,-- сказалъ онъ.-- Сегодня, небось, и вылѣчатъ въ конецъ. Ну, спасибо, что зашли. Теперь бы мнѣ маленько соснуть.
   Я понялъ, что ему не до разговоровъ, и сказалъ:
   -- Ну, до свиданія пока, Матохинъ.
   -- Нѣтъ ужъ, прощайте,-- отвѣтилъ онъ.
   -- Можетъ быть, вы чего-нибудь особенно хотите или имѣете передать,-- я бы съ удовольствіемъ...
   -- Да чего мнѣ еще желать... Кажись, все устроено по чести.-- Развѣ бы... вотъ, если милость ваша будетъ... Сказывали, видите ли, что со мною вмѣстѣ выведутъ и товарищей -- смотрите, молъ, чтобы неповадно было... такъ вотъ, боюсь, не сдрефить бы мнѣ... а то ребята смѣяться будутъ... Такъ вотъ, мнѣ водочки бы... такъ, знаете, для форсу... для куражу, что ли...
   -- Постараюсь достать,-- сказалъ я и вышелъ изъ камеры.
   Я рѣшилъ, во что бы то ни стало, исполнить желаніе Матохина и съ этой цѣлью пошелъ на квартиру смотрителя.
   На мой звонокъ самъ Адріанъ Федоровичъ отворилъ мнѣ дверь. Онъ былъ безъ кителя и немного удивился моему приходу.
   -- А я только что собирался прикурнуть, -- встрѣтилъ онъ меня.
   -- Да я къ вамъ на одну минуту,-- извинился я.
   -- Зайдите въ кабинетъ.
   Я, не снимая своего плаща, пошелъ за нимъ.
   -- Ну, разскажите, въ чемъ дѣло. Видали его?-- спросилъ онъ.
   -- Видѣлъ,-- сказалъ я,-- и вотъ я къ вамъ съ просьбой -- разрѣшите, Адріанъ Федоровичъ, принести Матохину водки, такъ, для куражу... Очень онъ объ этомъ проситъ.
   -- Да вы, голубчикъ, съ ума сошли!-- вскричалъ Адріанъ Федоровичъ.-- Развѣ я могу разрѣшить что-нибудь подобное? Вы же знаете, что водки и картъ въ тюрьмѣ ни-ни. Самъ могу попасть въ отвѣтъ. Я вамъ сейчасъ напишу опять пропускъ и вы зайдете къ Матохину и скажете ему, чтобы онъ объ этомъ и не думалъ.
   Адріанъ Федоровичъ сѣлъ къ письменному столу, написалъ и передалъ мнѣ пропускъ. Потомъ онъ всталъ и, подойдя къ окну, обернулся ко мнѣ спиной и, смотря на улицу, равнодушнымъ тономъ заговорилъ:
   -- Вы-то человѣкъ корректный и этого не сдѣлаете, но, еслибы вы были человѣкомъ не корректнымъ, то все равно надули бы меня. Вотъ, напримѣръ, у меня въ передней на окнѣ стоитъ, какъ разъ, эдакій, знаете, флаконъ... Вы, уходя сейчасъ, могли бы его стибрить и спрятать подъ плащемъ... да и пронести Матохину. Я бы, конечно, объ этомъ ничего не узналъ. Но, вы, понятно, этого не сдѣлаете...-- тихо закончилъ онъ.
   Я подошелъ къ нему и крѣпко пожалъ ему руку.
   -- Конечно, я этого не сдѣлаю.
   -- Ну васъ къ чорту!-- какъ-то плаксиво и между тѣмъ смѣясь, сказалъ онъ мнѣ.-- Ступайте. Прислугу я сегодня отослалъ. Я самъ запру за вами.
   Черезъ пять минутъ я былъ у Матохина, передалъ ему живительную влагу и уже собирался уходить, какъ онъ мнѣ сказалъ:
   -- Если вамъ не будетъ противно, то приходите сегодня ночью... Мнѣ, какъ будто, веселѣе будетъ...
   -- Что же,-- отвѣтилъ я,-- если можно будетъ, т. е. если пустятъ, я приду, разъ вамъ этого хочется.
   Я вышелъ изъ тюрьмы и отправился домой.
   Часамъ къ десяти вечера я поѣхалъ въ клубъ. Какъ разъ тамъ былъ "семейный вечеръ", и уже съ улицы слышны были веселые звуки военнаго оркестра. Было свѣтло, тепло и послѣ тюрьмы какъ-то особенно уютно. Масса нарядныхъ дамъ и барышенъ и около нихъ, какъ пчелки около меда, увивающіеся молодые коллежскіе регистраторы и асессоры.
   Когда я вошелъ въ залъ, какъ разъ танцовали послѣднюю фигуру кадрили. Молоденькій поручикъ дирижировалъ танцами и выказывалъ массу рвенія. Онъ со сдвинутыми бровями выкрикивалъ:
   "Balancez vos dames! Messieurs en avant!" и т. д.
   Я прошелъ въ карточную комнату, гдѣ за зеленымъ полемъ уже занимались дѣломъ почтенные обыватели.
   Только началъ я здороваться со знакомыми, какъ подбѣжалъ ко мнѣ тюремный врачъ Іоганнъ Карловичъ.
   Іоганнъ Карловичъ, добродушный и веселый нѣмецъ среднихъ лѣтъ, толстый и всегда въ духѣ, былъ очень популяренъ въ городѣ и пользовался репутаціей отличнаго врача.
   -- Пожалста, пожалста, eine kleine партія -- беря меня за руки и уводя куда-то, сказалъ онъ мнѣ.-- Одинъ партнеръ не хватаетъ. Вы какъ разъ пришли во время. Kommen Sie!
   И онъ меня увелъ къ столу, у котораго уже стояли готовые къ бою два господина. Онъ меня познакомилъ съ моими партнерами, причемъ, представляя меня, смѣясь, добавилъ: -- "Великій музыкеръ".
   Мы сѣли. Іоганнъ Карловичъ какъ-то особенно виртуозно распечаталъ колоду картъ, и начался неизбѣжный винтъ. Послѣ тести роберовъ онъ предложилъ сыграть еще три "разгонныхъ", на что всѣ охотно согласились.
   Въ время предпослѣдняго робера жена и дочь доктора вошли въ карточную комнату и направились къ нему. Дочка Іоганна Карловича, маленькая бѣлокурая нѣмочка, подошла къ столу и сказала:
   -- Vergiss nicht Papachen... heute Nacht... Du weiss doch... (He забудь, папаша, сегодня ночью... ты знаешь...)
   На что Іоганнъ Карловичъ ей отвѣтилъ:
   -- Natürliech, Kindchen... es'ist noch viel Zeit!.. (Конечно, дѣточка. Еще есть время).
   Дамы ушли, и я спросилъ доктора:
   -- Вы сегодня заняты, должно быть -- тамъ... въ тюрьмѣ.
   -- Да -- отвѣтилъ онъ серьезно. I'atale geschichte, а ѣхать надо.-- Я, вѣдь, служебный человѣкъ...
   -- Я тоже собираюсь,-- сказалъ я -- пойдемте вмѣстѣ.
   -- Sehr gut -- согласился онъ.-- Вамъ ходить, Петръ Ивановичъ,-- обратился онъ къ партнеру, и игра продолжалась.
   Около часа ночи мы съ докторомъ поужинали (его дамы уѣхали домой раньше), а въ два часа, посмотрѣвъ на часы, онъ сказалъ:
   -- Пора ѣхать. Это не близко.
   Мы вышли изъ клуба, взяли извозчика и около 3 часовъ утра подъѣхали къ тюремнымъ воротамъ.
   Я послалъ черезъ дежурнаго надзирателя записку къ Адріану Федоровичу съ просьбой дать мнѣ пропускъ, и черезъ 10 минутъ мы уже входили на тюремный дворъ, гдѣ должна была совершиться казнь.
   Было еще совсѣмъ темно, и только на востокѣ еле-еле виднѣлась бѣленькая полоска, обѣщавшая скорый восходъ солнца. На деревѣ, единственномъ здѣсь, уже пѣла какая то птичка. На тюремномъ дворѣ, окруженномъ со всѣхъ сторонъ мрачными высокими стѣнами, я замѣтилъ взводъ солдатъ съ унтеръ офицеромъ. Они были съ ружьями, но стояли "вольно". Около солдатъ, спиною ко мнѣ, стоялъ офицеръ и о чемъ то говорилъ съ Адріаномъ Федоровичемъ. Офицеръ какъ разъ обернулся, и я узналъ молоденькаго поручика, усерднаго дирижера танцевъ въ клубѣ. Онъ, видимо, страшно торопился сюда, такъ какъ даже не успѣлъ снять голубой шелковой розетки -- танцевальнаго дирижера.
   На выступахъ стѣны между кухней и прачешной положена была толстая перекладина а на перекладинѣ болталась довольно длинная и какъ мнѣ показалось, тонкая веревка. Подъ перекладиной стояла деревянная скамейка.
   Адріанъ Федоровичъ подошелъ къ намъ и поздоровался со мной и съ докторомъ. Выраженіе его лица было необыкновенно серьезно и сосредоточенно.
   -- Что-то свѣжо,-- сказалъ онъ, поднимая воротникъ своего пальто и знакомя меня съ поручикомъ.
   Это былъ совсѣмъ молоденькій офицеръ съ розовыми щечками, носившій пенена.
   Мы всѣ молчали.
   Немного погодя я услышалъ, какъ кто то подъѣхалъ къ тюремнымъ воротамъ, и вскорѣ на дворъ вошли два господина -- въ военномъ платьѣ.
   -- Ну, вотъ и всѣ въ сборѣ,-- произнесъ серьезно Адріанъ Федоровичъ.
   Онъ познакомилъ меня съ пришедшими: -- прокуроръ С. и членъ суда г. Н.
   -- А батюшка гдѣ же?-- спросилъ Адріанъ Федоровичъ старшаго надзирателя, проходившаго мимо.
   -- Батюшка тамъ,-- отвѣтилъ надзиратель,-- онъ уже давно тамъ, ваше благородіе, должно, скоро выйдетъ.
   -- Ну, что же, подождемъ маленько,-- сказалъ Адріанъ Федоровичъ, посматривая на часы.
   Черезъ пять минутъ изъ двери, ведущей въ казарму каторжанъ вышелъ священникъ съ псаломщикомъ. Послѣдній осторожно несъ что-то завернутое.
   Батюшка подошелъ къ намъ.
   -- Ну, что, батюшка?-- спросилъ членъ суда послѣ того, какъ мы всѣ поздоровались съ нимъ.-- Какъ идутъ дѣла? Исповѣдали?
   -- Исповѣдалъ и причастилъ -- отвѣтилъ священникъ, еще не старый и плотный человѣкъ съ окладистой бородой,-- все въ порядкѣ. Похоже, что смягчился маленько.
   -- Ну, и слава Богу,-- сказалъ членъ суда -- все пойдетъ, значитъ, по-хорошему... тихо, смирно.
   -- А что Елизавета Григорьевна?-- спросилъ онъ опять священника.-- Все еще не поправляется?
   -- Какой тамъ поправляется -- вздохнулъ батюшка,-- Горе мнѣ съ нею, все маюсь... главное дѣло въ опухоли -- одинъ день будто меньше, анъ глядишь, на другой -- яко смоква, а все Іоганнъ Карловичъ рѣзать не хочетъ.
   -- Придетъ время,-- сказалъ докторъ,-- и съ ножемъ приду, а пока -- покой и діэта.
   -- Ну, дастъ Богъ, поправится,-- сказалъ членъ суда.
   Въ это время загремѣли гдѣ-то кандалы, и изъ воротъ казармы вышло человѣкъ двадцать каторжанъ съ надзирателями.
   Ихъ подвели и поставили противъ перекладины на противоположной сторонѣ отъ солдатъ.
   Тогда священникъ обратился къ Адріану Федоровичу и сказалъ:
   -- Ну, мое дѣло кончено. Не подобаетъ мнѣ больше здѣсь пребывать. Доброй ночи, господа.-- И онъ ушелъ черезъ тюремныя ворота.
   -- Дежурный!-- крикнулъ Адріанъ Федоровичъ.-- Вывести Шишкова.
   -- Кто это Шишковъ?-- потихоньку спросилъ я стоявшаго близъ меня надзирателя.
   -- Это, ваше благородіе, палачъ,-- такъ же тихо отвѣтилъ онъ мнѣ,-- тоже изъ каторжныхъ.
   Становилось жутко.
   Между тѣмъ, уже почти совсѣмъ разсвѣло, и я ясно могъ разглядѣть Шишкова, который вмѣстѣ съ двумя надзирателями вышелъ изъ казармы и направился къ перекладинѣ. Это былъ крѣпко сложенный человѣкъ въ арестантской курткѣ, но безъ кандаловъ, лѣтъ около 45, весь какой-то бѣлобрысый и съ красными глазами, какъ у альбиносовъ. Скулы у него необыкновенно выдавались.
   -- Шишковъ!-- окрикнулъ его Адріанъ Федоровичъ.
   Шишковъ быстро подошелъ.
   -- Смотри ты у меня, чтобы все было въ порядкѣ, безъ фокусовъ. А то, помнишь, прошлый разъ?.. Да что говорить!.. По тебѣ давно уже розга скучаетъ.
   -- Да помилуйте, ваше благородіе, почитай весь день работалъ! Все въ порядкѣ. Не впервые, ваше благородіе, -- отвѣтилъ Шишковъ.
   -- Ну, пошелъ!-- перебилъ его смотритель и громко произнесъ по направленію къ казармѣ:
   -- Вывести Матохина.
   Тутъ мы всѣ, неизвѣстно почему, сняли шляпы и фуражки.
   Я еще замѣтилъ одно: хотя мы всѣ, здѣсь присутствовавшіе, были страстными курильщиками, но никто не курилъ. Было, какъ будто, неловко. Докторъ вынулъ было портсигаръ, но, увидя, что никто не куритъ, убралъ его обратно въ карманъ.
   На крыльцѣ казармы, въ сопровожденіи надзирателя, показался Матохинъ, все еще въ ручныхъ и ножныхъ кандалахъ.
   Онъ былъ какъ-то неестественно красенъ, но шелъ довольно твердо, смотря исподлобья кругомъ себя.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Шишковъ перешелъ къ Матохину и, взявъ его подъ мышки, подвелъ къ перекладинѣ.
   А барабаны трещали.
   Подъ перекладиной онъ съ Матохинымъ остановился, пощупалъ веревку и вдругъ началъ что-то искать. Искалъ онъ и на землѣ, и у себя, но повидимому, не находилъ того, что ему было нужно, и вдругъ подбѣжалъ къ Адріану Федоровичу.
   -- Ваше благородіе -- скоро и прерывисто заговорилъ онъ,-- что то неспособно... нечѣмъ намылить веревку-то... Былъ кусокъ мыла, запамятовалъ куда дѣлъ... Прикажите выдать кусокъ мыла...
   -- Что я тебѣ, подлецъ, прикажу выдать розогъ, это ужъ навѣрно -- сказалъ ему Адріанъ Федоровичъ и подошелъ къ поручику.
   Барабаны замолкли и смотритель, обращаясь къ арестантамъ, сказалъ:
   -- А ну-ка, ребята, кто нибудь изъ васъ пусть сходитъ въ казарму, да принесетъ кусокъ мыла.
   Никто не тронулся.
   -- Что же дѣлать,-- пожалъ онъ плечами.-- Дежурный!-- сказалъ онъ, обращаясь къ старшему надзирателю:-- я тебѣ напишу сейчасъ записку къ Ленинскому. Разбуди его, пусть немедленно выдастъ въ счетъ канцеляріи кусокъ мыла,-- и онъ на колѣнѣ написалъ записку, съ которой надзиратель быстро исчезъ.
   Мы, т. е. я, членъ суда, прокуроръ и докторъ, оставаясь въ нашемъ углу, потихоньку ругали порядки, заставляющіе Матохина мучиться, хотя бы нѣсколько минутъ лишнихъ.
   Адріанъ Федоровичъ громко ругался по адресу Шишкова и обѣщалъ задать ему "такую баню, что небу жарко станетъ".
   Но громче всѣхъ ругался самъ Матохинъ. Онъ зналъ, что ему все равно терять нечего.
   -- Черти полосатые!-- кричалъ онъ.-- И повѣсить-то человѣка толкомъ не умѣете. Давно могли бы, небось, покончить дѣло. Разбудили меня, чортъ знаетъ когда! Вы-то, кричалъ онъ поручику -- стеклышки носите передъ глазами, а что надо, и не видите.-- Да и его благородію (онъ указалъ на Адріана Федоровича), небось, дрыхать хочется, а ты тутъ и сиди.
   -- Молчать!-- пробовалъ остановить его поручикъ, но Матохинъ не унимался и продолжалъ неистовствовать.
   Поручикъ краснѣлъ и ершился, а Адріанъ Федоровичъ нервно ходилъ взадъ и впередъ. Тогда поручикъ подошелъ къ смотрителю и сказалъ:
   -- Не забить ли въ барабаны?.. Заглушить негодяя.
   -- Да для чего?-- возразилъ Адріанъ Федоровичъ.-- Въ сущности, вѣдь онъ правъ...
   Наконецъ Матохинъ, какъ будто, утихъ (должно быть усталъ) и присѣлъ на скамейку подъ перекладиной. Рядомъ съ нимъ усѣлся и Шишковъ.
   -- Эхъ, хоть покурить бы дали!-- сказалъ Матохинъ.
   Шишковъ сейчасъ же вынулъ изъ кармана табакъ и высыпалъ себѣ на ладонь. Затѣмъ онъ откуда-то досталъ кусочекъ газетной бумагы и свернулъ двѣ "цыгарки" -- одну для себя, а другую для Матохина. Такъ они рядышкомъ на скамейкѣ сидѣли и покуривали.
   -- А я сегодня видѣлъ Федю Ядренаго,-- вдругъ обратился Шишковъ къ Матохину.-- Изъ окна видѣлъ, мимо ходилъ.
   -- Да что ты?-- съ живостью спросилъ Матохинъ.-- И что-же?
   -- Да я почемъ знаю -- отвѣтилъ Шишковъ, -- сказываютъ, опять съ Катей валандается...
   -- Счастливъ его Богъ!-- угрюмо проговорилъ Матохинъ. Встрѣтить бы мнѣ его -- свелъ бы счеты.
   Тутъ они начали о чемъ-то тихо шептаться, будто два пріятеля.
   Вдругъ, какъ-то сразу, между ними появился надзиратель и протянулъ Адріану Федоровичу пакетъ.
   -- Передай Шишкову,-- сказалъ ему смотритель.
   Надзиратель отдалъ пакетикъ Шишкову. Поручикъ опять скомандовалъ:-- Смирно! Барабанщики впередъ!
   Солдаты подтянулись, затрещали барабаны, а Шишковъ все возился съ веревкой.
   Наконецъ, онъ вынулъ изъ-за пазухи какой-то небольшой мѣшокъ. Это была бѣлая холщевая маска, вродѣ тѣхъ, которыя носятъ капуцины, съ большими дырами для прососыванія рукъ. Эту маску, такъ сказать, полу-саванъ онъ хотѣлъ было надѣть Матохину на голову, но тотъ отстранилъ его и что-то сказалъ. За трескотней барабановъ ничего не было слышно.
   Шишковъ помогъ Матохину встать на скамейку,-- тому съ кандалами было трудно на нее подняться,-- тщательно надѣлъ ему на шею петлю, и для этого даже самъ влѣзъ рядомъ съ осужденнымъ.
   Затѣмъ онъ быстро соскочилъ внизъ и выдернулъ скамью изъ-подъ ногъ Матохина...
   Я отвернулся...
   Можетъ быть, прошло съ полминуты, когда я опять взглянулъ туда...
   Глаза повѣшеннаго стали стеклянными, лицо приняло какое то странное, какъ будто удивленное выраженіе, а пальцы рукъ быстро, быстро перебирали что-то...
   И въ то же время я почувствовалъ острую боль въ правой рукѣ. Это, стоящій рядомъ со мною, членъ суда, судорожно схвативъ мою руку ногтями, сжалъ ее до крови.
   -- Смотрите,-- шепталъ онъ,-- пальцы... пальцы...
   -- Пустите, ради Бога,-- чуть не крикнулъ я,-- мнѣ больно.
   Докторъ, стоявшій неподалеку отъ насъ, отвернулся и, плюнувъ, только сказалъ: "Tfiu, Teufel!"
   Со мной сдѣлался какой-то столбнякъ. Я не хотѣлъ смотрѣть туда и, все-таки, смотрѣлъ.
   Пришелъ я въ себя черезъ минутъ 15, увидѣвъ доктора съ часами въ рукахъ, стоявшаго около повѣшеннаго: онъ щупалъ его сердце и пульсъ и потомъ сказалъ что-то поручику.
   Поручикъ сдѣлалъ саблею знакъ барабанщикамъ, и барабаны замолкли. Затѣмъ онъ вложилъ саблю въ ножны.
   А Іоганнъ Карловичъ громко произнесъ:
   -- Делинквентъ уже умиралъ!..
   -- Можно снять, Шишковъ!-- крикнулъ Адріанъ Федоровичъ.-- Сними скорѣе!
   Шишковъ, съ ловкостью обезьяны взобрался на перекладину, чтобы распутать веревку.
   -- Чего копаешься?-- заоралъ на него смотритель.-- Отрѣжь, и все тутъ!
   -- Чего портить веревку-то, ваше благородіе,-- возразилъ Шишковъ,-- веревка хорошая, еще пригодится.
   Солнце уже взошло, и какъ разъ его лучи падали на лицо Матохина. То же удивленное и странное выраженіе оставалось на немъ.
   Два солдата откуда-то принесли деревянный гробъ.
   Уложили туда трупъ.
   Прокуроръ и членъ суда подписали какую-то бумагу и вручили ее поручику, при этомъ прокуроръ сказалъ:
   -- Чаоовъ въ 10 вы пойдете съ докладомъ, г-нъ поручикъ.
   Тотъ, взявъ бумагу, молча поклонился.
   При этомъ я замѣтилъ, что поручикъ былъ блѣденъ, какъ полотно, и подбродокъ его дрожалъ.
   -- Ну, пора! Kommen Sie!-- сказалъ докторъ.-- Пойдемте, господа.
   Мы всѣ простились съ Адріаномъ Федоровичемъ и вышли изъ тюрьмы....

-----

   Было что-то около 5 часовъ утра, когда мы, т. е. прокуроръ, членъ суда, докторъ, поручикъ и я вышли изъ тюрьмы.
   Солнце свѣтило ярко на голубомъ небѣ. Все обѣщало хорошій день. Мы спустились съ горы (на которой стоитъ тюрьма) внизъ, въ городъ.
   Дорога наша шла все время берегомъ.
   Въ кустахъ пѣли птички, а по рѣкѣ подымался отъ воды паръ. Шли мы молча.
   Я поглядывалъ на поручика. Онъ шелъ, словно пьяный, и вдругъ зашатался и остановился.
   Я подошелъ къ нему и спросилъ:
   -- Что съ вами? Не дурно ли вамъ?
   -- Нѣ-ѣтъ, это такъ... пройдетъ,-- отвѣтилъ онъ,-- много, знаете, танцовалъ сегодня... вотъ и голова немного кружится...
   -- Ну, ну, молодой человѣкъ,-- сказалъ добродушно докторъ,-- какая такая голова кружится, какъ у молодой фрейлейнъ?
   Поручикъ немного оправился, и мы пошли дальше.
   -- Что-то спать не хочется,-- сказалъ прокуроръ.-- Самый лучшій сонъ ужъ пропалъ.
   -- Да и зрѣлище такого сорта, -- замѣтилъ членъ суда,-- что, пожалуй, и не заснешь.
   Я же чувствовалъ во всемъ тѣлѣ какой-то ознобъ и простодушно сказалъ.
   -- Я бы съ наслажденіемъ сейчасъ выпилъ бы чего-нибудь эдакого...
   -- А знаете ли, господа, -- вдругъ остановился членъ суда,-- у меня есть коньякъ... я вамъ доложу, не коньякъ, а сливки. Живу я сиротой,-- холостякомъ... Пойдемте ко мнѣ, выпьемъ, да кстати,-- робко сказалъ онъ -- устроимъ эдакій утренникъ... Знаете... три робера, не больше... Все равно, спать вѣдь никто не будетъ послѣ этого.
   -- Я,-- сказалъ прокуроръ,-- всегда считалъ васъ, иванъ Федоровичъ, за геніальнаго человѣка и съ радостью принимаю ваше предложеніе.
   Докторъ, поручикъ и я подтвердили лестное мнѣніе прокурора, и прибавивъ шагу, мы скоро дошли до дома члена суда.
   -- Я прислуги будить не стану,-- сказалъ,-- онъ сами будемъ хозяйничать.
   И онъ, вынувъ изъ кармана ключъ (причемъ руки у него почему-то дрожали, и онъ долго не могъ попасть въ замокъ), отперъ дверь.
   Мы вошли. Раздѣлись въ передней и черезъ гостиную прошли въ кабинетъ.
   -- Располагайтесь, какъ дома, господа,-- радушно предложилъ намъ Иванъ Федоровичъ.-- Я сейчасъ достану...
   Онъ принесъ двѣ бутылки коньяку, откупорилъ ихъ и поставилъ на столъ.
   Я не переставалъ наблюдать за поручикомъ. Онъ все время не говорилъ ни слова и, войдя въ квартиру члена суда, усѣлся въ гостиной. Онъ былъ все такъ же блѣденъ и безсмысленно смотрѣлъ въ пространство.
   Когда поставили коньякъ на столъ, онъ молча всталъ, налилъ и залпомъ выпилъ два большихъ стакана коньяку.
   Затѣмъ возвратился въ гостиную и, опять-таки не говоря ни слова, сѣлъ на прежнее мѣсто,
   Обратившись къ Ивану Федоровичу, я сказалъ:
   -- Если мы будемъ играть въ карты, то не позволите ли мнѣ сначала вымыть руки?
   -- Пожалуйста,-- сказалъ любезно хозяинъ,-- тамъ, въ спальнѣ, все есть.-- И, войдя въ гостиную, онъ обратился къ поручику:
   -- Можетъ быть, и вы, господинъ поручикъ, желаете умыться? Тамъ все есть въ спальнѣ, полотенце и мыло...
   Поручикъ вдругъ вскочилъ. И еще больше поблѣднѣлъ.
   -- Какъ высмѣете,-- закричалъ онъ,-- меня оскорблять. Я честный офицеръ, а не палачъ... Мнѣ вашего мыла не надо... Не смѣйте дѣлать подобныхъ намековъ!..
   И онъ кулакомъ ударилъ по столу такъ, что лампа, стоявшая на немъ, упала на полъ и разбилась вдребезги.
   Мы всѣ выбѣжали въ гостиную.
   -- Помилуйте, поручикъ... какой тутъ намекъ...-- сказалъ оторопѣвшій членъ суда.-- Я и не думалъ...
   Но поручикъ уже вышелъ въ переднюю, еще разъ крикнувъ:
   -- Вы мнѣ за это дадите еще удовлетвореніе!..-- Съ этими словами онъ отворилъ дверь и ушелъ.
   Мы всѣ молча переглянулись.
   -- Молодой человѣкъ, очевидно, пьянъ,-- сказалъ прокуроръ.-- Вѣдь онъ хватилъ сразу два стакана.
   -- Гм,-- сказалъ докторъ,-- хорошо, если только пьянъ. Я боюсь, что здѣсь etwas anderes (что-то другое).
   Мы какъ то всѣ осовѣли и рѣшили отложить нашу игру до слѣдующаго раза. Скоро разошлись.
   Черезъ нѣсколько дней я встрѣтилъ въ клубѣ Іоганна Карловича.
   -- А поручикъ-то нашъ,-- началъ онъ.-- Вы помните?.. Сегодня я его видѣлъ... онъ у насъ въ больницѣ, горячка у него... Все бредитъ... То grand round'омъ, то мыломъ...
   

V.
Злодѣй на покоѣ.

   Изъ Тобольска я черезъ Тюмень и Челябинскъ проѣхалъ дальше по великому сибирскому пути и сдѣлалъ первую остановку въ г. Курганѣ, Тобольской губ. Отъ Челябинска до него сравнительно недалеко -- всего какихъ-нибудь 10 часовъ ѣзды по желѣзной дорогѣ. Курганъ -- городъ небольшой и, какъ всѣ сибирскіе города, грязный. Но онъ болѣе интеллигентенъ, чѣмъ Златоустъ, Челябинскъ и Тобольскъ вмѣстѣ взятые. Онъ имѣегъ сносныя гостиницы, а главное -- въ немъ есть жизнь. Даже существуетъ "Курганское музыкальное общество", имѣющее свой собственный симфоническій оркестръ. Весьма возможно, что всѣ эти культурныя начинанія зависятъ отъ массы иностранцевъ, здѣсь живущихъ (англичане, нѣмцы и датчане).
   На улицахъ Кургана поражаютъ свѣжаго человѣка вывѣски съ нижеслѣдующими надписями: "Здѣсь покупаютъ масло". Такихъ вывѣсокъ на главной улицѣ множество, и подъ ними всегда красуется какая нибудь иностранная фамилія вродѣ Джонсона, Верисена или Мюллера.
   Въ гостиницѣ Соловьева, гдѣ я остановился, со мной рядомъ жилъ купецъ изъ Ново-Николаевска, и я высказалъ ему свое недоумѣніе по поводу того, что покупателями масла являются все иностранцы.
   -- Да что Бога гнѣвить,-- сказалъ купецъ,-- сами мы въ этомъ виноваты. Изъ Сибири, какъ вамъ можетъ быть извѣстно, каждый годъ вывозится сливочнаго масла на милліоны рублей. Такого прекраснаго масла вы не найдете въ цѣломъ мірѣ, и вотъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, мы завязали сношенія съ фирмами Лондона, Берлина и Копенгагена. Мы условились высылать имъ масло, а они намъ денежки... Первый разъ мы имъ, дѣйствительно, выслали, честь честью, хорошее масло, а они намъ, въ свой чередъ, денежки. Но потомъ, разсудивъ, что нечего баловать ихъ, нѣмцевъ, прибавили въ масло немного мучки... Они обидѣлись и послали намъ сказать, чтобы мы, дескать, не обманывали ихъ, а то они дѣла съ нами вести не будутъ.
   -- Скажите на милость! Точно мука намъ даромъ достается! Послѣ этого мы послали имъ одно чистое масло, но нѣкоторые купцы стали въ бочки класть камни -- больше для вѣса, а не то что для чего дурного. Тутъ-то они ужъ окончательно на насъ взъѣлись и прекратили съ нами всякія сношенія... Народъ придирчивъ да обидчивъ! Ты толкомъ поговори да обсуди! Можетъ, и сошлись бы по совѣсти, а они -- конецъ. И все тутъ! Послѣ этого они отправили сюда своихъ людей, и тѣ теперь сидятъ здѣсь. Сами у крестьянъ масло покупаютъ и сами высылаютъ его въ нѣметчину. А цѣною такъ избаловали мужиковъ, что намъ съ ними тягаться нѣтъ возможности. Вотъ,-- кончилъ онъ, показывая себѣ на затылокъ,-- гдѣ эти иностранцы у насъ сидятъ! А кто хлѣбомъ кормитъ всѣ эти разныя тамъ Европы, если не мать Рассея?
   Когда я робко замѣтилъ купцу, что за хлѣбъ въ Европѣ вѣдь платятъ деньги, онъ въ порывѣ патріотическаго подъема отрѣзалъ:
   -- Да на что намъ деньги-то ихнія? У насъ своихъ дѣвать некуда!
   Счастливецъ!
   Я остановился въ Курганѣ въ силу слѣдующихъ соображеній.
   Во время русско-японской войны, когда японцы высадились на о. Сахалинѣ, изъ сахалинскихъ каторжниковъ тогда были наскоро сформированы, такъ назыв., "вольныя дружины", чтобы дать отпоръ японцамъ. При этомъ дружинникамъ были обѣщаны всякія льготы, вплоть до правъ свободнаго поселенія въ Сибири. Почти всѣ каторжники записались въ эти дружины. Но до какихъ-либо стычекъ или сраженій дѣло не дошло, ибо каторжники, увидя регулярныя японскія войска, убѣжали вглубь острова. Тамъ ихъ мало-по-малу опять переловили и, по окончаніи войны, эвакуировали въ Сибирь, гдѣ этимъ бывшимъ дружинникамъ, дѣйствительно, было дано, конечно, подъ надзоромъ властей, разрѣшеніе поселиться. И вотъ, около города Кургана явились такъ называемыя "Сахалинскія поселенія", въ которыхъ бывшіе каторжники получили по немногу земли, по избѣ и кое-что на обзаведеніе хозяйства. Находятся эти поселенія въ 7 верстахъ отъ города.
   Сначала все шло хорошо. Но мало-по-малу "сахалинцы" на чали грабитъ и красть. Были и убійства. Наконецъ, вышли крупные безпорядки: "сахалинцы" чуть не штурмомъ намѣревались брать городъ. Тутъ ихъ сократили. Многіе изъ нихъ были перебиты, другіе разбѣжались, и "Сахалинскія поселенія" почти совсѣмъ перестали существовать. Осталось всего человѣкъ 10 бывшихъ сахалинскихъ героевъ. Они ведутъ себя смирно, тихо, и ихъ уже не трогаютъ.
   Я зналъ, что на Сахалинѣ было въ ходу множество тюремныхъ пѣсенъ, и рѣшилъ обязательно побывать въ поселеніяхъ. Вотъ почему я и сдѣлалъ остановку въ Курганѣ.
   Одинъ чиновникъ, съ которымъ я познакомился, совѣтовалъ мнѣ обратиться по этому дѣлу къ старику-сахалинцу -- Антону Арефьеву.
   -- Это, я вамъ доложу, старикъ бывалый,-- сказалъ мой чиновникъ,-- онъ еще живетъ здѣсь, въ "Сахалиновкѣ". Если онъ вамъ не поможетъ, такъ поѣзжайте дальше, мимо насъ. Больше никого нѣтъ.
   Чиновникъ этотъ принималъ участіе въ водвореніи сахалинцевъ на курганскія поселенія, и у него осталась масса статейныхъ списковъ этихъ людей. Нашелъ я въ нихъ и Арефьева и узналт про него слѣдующее.
   Антонъ Зиновьевъ Арефьевъ, крестьянинъ, родился въ 1840 г. близъ г. Калуги. Въ 1865 г. за убійство семьи помѣщика и за поджогъ съ цѣлью скрыть преступленіе былъ сосланъ на каторгу на 20 лѣтъ. Въ 1880 г. былъ водворенъ на о. Сахалинѣ. Вскорѣ бѣжалъ и скитался полтора года по острову, живя у айносовъ. Снова былъ пойманъ и снова бѣжалъ. На этотъ разъ ему посчастливилось перебраться черезъ Татарскій проливъ на материкъ. Въ 1885 году въ г. Читѣ съ цѣлью грабежа опять совершилъ убійство 5 человѣкъ и чуть ли не на мѣстѣ преступленія былъ схваченъ и осужденъ въ безсрочную каторгу безъ перевода изъ разряда испытуемыхъ. При этомъ ему было дано 400 ударовъ розгами, и вернули его опять на Сахалинъ. Во время русско-японской войны онъ записался въ дружинники и, въ концѣ концовъ, очутился въ поселеніяхъ близъ г. Кургана.
   Таковъ "формулярный" списокъ отставного убійцы и грабителя Антона Арефьева.
   Я поблагодарилъ чиновника за свѣдѣнія и рѣшилъ, во что бы то ни стало, повидать этого старика (ему, по спискамъ, было теперь 68 лѣтъ).
   Сахалинскія поселенія находятся, какъ я уже говорилъ, въ 7 верстахъ отъ города, и, по совѣту моихъ курганскихъ знакомыхъ, я отправился туда верхомъ. Хозяинъ гостиницы далъ мнѣ маленькую, бойкую киргизскую лошадку, и на другое утро, около 9 часовъ, я сѣлъ и поѣхалъ. Предварительно я тщательно осмотрѣлъ свой револьверъ и просилъ знакомыхъ побывать у Арефьева, если бы къ полудню другого дня не возвратился въ Курганъ.
   Дорогу къ поселеніямъ мнѣ описали очень точно, и сбиться я не могъ. Сначала долгое время я ѣхалъ степью, потомъ густымъ лѣсомъ по широкой и удобной тропинкѣ. Затѣмъ, выѣхавъ на открытую поляну, я очутился на берегу рѣчки и, свернувъ направо, какъ мнѣ сказали, увидѣлъ нѣсколько избъ. Это и были "Сахалинскія поселенія". Подъѣхавъ къ нимъ ближе, я обратилъ вниманіе, что большинство домовъ было заколочено и, видимо, оставлено своими хозяевами на произволъ судьбы. Кругомъ было тихо и безлюдно.
   Держась все время берега рѣчки, я замѣтилъ вдругъ какого-то человѣка, который, стоя на колѣняхъ, копался въ огородѣ (огородъ этотъ тянулся отъ избы до самаго берега). Лица этого человѣка я не могъ разобрать, такъ какъ онъ стоялъ ко мнѣ спиною.
   Я остановилъ лошадь и спросилъ:
   -- Гдѣ бы мнѣ здѣсь повидать Антона Арефьева?
   Работавшій въ огородѣ, не перемѣнивъ позы и даже не обернувшись ко мнѣ, продолжая свое дѣло, отвѣтилъ громкимъ и зычнымъ голосомъ:
   -- Весь тутъ, батюшка! Весь тутъ! Насчетъ рѣпы, что ли?
   -- Нѣтъ,-- сказалъ я,-- совсѣмъ по другому дѣлу.
   Тогда мой собесѣдникъ довольно бодро всталъ, выпрямился, немного покряхтѣлъ и, щурясь и закрываясь отъ солнца рукою, подошелъ ко мнѣ.
   Я рѣдко видѣлъ такого красиваго, я бы сказалъ,-- "библейскаго" старика.
   Огромнаго роста, съ могучими плечами, съ лицомъ чисто русскаго типа, съ черными, еще живыми глазами и съ серебристой бородой чуть не до пояса.
   Одѣтъ онъ былъ въ нѣчто вродѣ подрясника, а голову его покрывала маленькая суконная шапочка.
   Онъ могъ бы свободно сойти за схимника. Не торопясь, подошелъ онъ ко мнѣ и спросилъ:
   -- Такъ въ чемъ же дѣло, батюшка?
   -- Да я къ вамъ въ родѣ какъ въ гости,-- отвѣтилъ я.-- Хотя и дѣло есть.
   -- Премного благодаренъ,-- съ поклономъ сказалъ онъ,-- всякому гостю радъ. Сойдите съ коня... У меня сѣнцо найдется, да пойдемте ко мнѣ въ домикъ, коли не побрезгуете.
   Я соскочилъ съ сѣдла. Арефьевъ сейчасъ же откуда-то досталъ охапку сѣна и положилъ ее передъ лошадью, которую мы подвели къ дому, гдѣ и привязали, а сами вошли въ него.
   Домикъ Арефьева представлялъ изъ себя простой "сибирскій" срубъ, сколоченный изъ толстыхъ стоячихъ бревенъ, и вмѣщалъ, кромѣ миніатюрныхъ сѣней, еще двѣ комнаты. Сперва мы вошли въ кухню, а потомъ въ комнату съ двумя окнами.
   Въ кухнѣ стояла русская печь съ лежанкой наверху, большой самодѣльный столъ и деревянная скамья. Въ комнатѣ въ одномъ углу передъ нѣсколькими дешевыми иконами горѣла лампадка и стоялъ столъ со скамейками. Особенное вниманіе во мнѣ возбудилъ комодъ, очевидно, самодѣльный, съ тремя ящиками, весь разрисованный зеленой, красной и синей краской. Въ противоположномъ углу стояло что-то вродѣ кровати. Это были простыя деревянныя нары, но покрытыя сложеннымъ вдвое кускомъ грубаго солдатскаго войлока. На окнахъ вездѣ стояли горшки съ незатѣйливыми цвѣтами. Было очень чисто и вѣяло какимъ-то простымъ уютомъ. Но замѣчательнѣе всего было -- множество клѣтокъ, повсюду развѣшенныхъ въ комнатѣ. Въ этихъ клѣткахъ безврерывно чирикали и пѣли маленькія птички, чижи, зяблики и др. Въ одной изъ нихъ сидѣлъ скворецъ, который, какъ только мы вошли, закричалъ: "Стыдно, Антоша! Стыдно!"
   -- Ну, ну,-- сказалъ Арефьевъ, смѣясь и подходя къ клѣткѣ,-- молчи ужъ, знаю, что стыдно, да что при гостѣ срамить-то... Чѣмъ бы гостя угостить?-- обратился онъ ко мнѣ.-- Развѣ, пока что, чайку попить?
   -- Я бы выпилъ,-- сказалъ я,-- чай и сахаръ у меня есть съ собой.
   -- Да это все и у меня найдется,-- возразилъ Арефьевъ.-- Самовара вотъ у меня нѣтъ, но кипякъ есть, пойду орудовать ("кипякомъ" -- въ Сибири называютъ котелокъ, который вѣшаютъ въ русскую печь и въ которомъ варятъ чай).
   -- Я вамъ помогу, -- предложилъ я, и мы оба вышли въ кухню.
   Здѣсь, къ моему удивленію, старикъ обратился вдругъ какъ бы къ печи и спросилъ:
   -- Ну, что, Силантьичъ, все у тебя не ладится еще, опять ломитъ, что ли?
   На лежанкѣ кто то пошевелился. Оказалось, тамъ лежалъ закутанный въ полушубокъ человѣкъ.
   -- Охъ, другъ мой,-- застоналъ онъ сверху,-- всю ночь въ ногахъ ломило!.. Умереть бы...
   -- Ну, ну, поспѣешь,-- утѣшалъ Арефьевъ больного,-- сейчасъ тебѣ чайку поднесу, благо гость пріѣхалъ.
   -- Товарищъ...-- сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ,-- больной... всѣ ноги ломитъ... Жалко человѣка, а недавно какимъ еще орломъ ходилъ!
   Наливъ въ "кипякъ" воды, онъ развелъ огонь и сказалъ:
   -- Къ чайку хорошо бы медку добыть. А у меня тутъ и ульи есть. Пчелками забавляюсь! Пойдемте, я вамъ покажу.
   Мы вышли изъ домика.
   Въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ него у Арефьева была маленькая пасѣка.
   -- Вы дальше-то, пожалуй, не ходите. А то пчелы, чего добраго, заволнуются да и ужалятъ васъ. Меня то они знаютъ...
   Я присѣлъ на траву и смотрѣлъ издали, какъ старикъ возился съ пчелами, жужжавшими вокругъ него. Вдругъ я услышалъ сзади себя какой-то стонъ и, обернувшись, увидѣлъ старуху, лежавшую на землѣ. Подъ головой у нея была подушка, а покрыта она была какой-то рванью, замѣнявшей ей одѣяло. Указывая на старуху, я спросилъ подошедшаго ко мнѣ Арефьева:
   -- Кто это?
   -- Да вотъ, намедни подобралъ въ тайгѣ. Старушка Божія, сама не знаетъ, куда и что... ужъ очень плоха да дряхла, душа еле держится... Живетъ пока у меня. Сегодня вотъ вынесъ на солнышко, пусть, думаю, погрѣется.
   -- Что, Марья,-- спросилъ онъ ее,-- можетъ, на лежанку хочешь? Отнести, что ли?
   Старуха молчала.
   -- Ну, ну, полежи. Сегодня щей сварю да шанегъ напеку, (шаньги -- сибирскіе хлѣбцы съ разной начинкой).
   Мы вернулись въ домъ.
   Чай успѣлъ уже вскипѣть, и Арефьевъ поставилъ на столъ "кипякъ", медъ, тарелку съ костяникой (сибирская ягода) и большой каравай ржаного хлѣба.
   Во время нашего чаепитія, низложилъ хозяину мое дѣло, т. е. спросилъ его, не помнитъ ли онъ какихъ-нибудь пѣсенъ изъ тѣхъ, которыя пѣвались на Сахалинѣ,
   Арефьевъ, не ломаясь, отвѣтилъ, что, пожалуй, кое-что вспомнитъ, и прибавилъ:
   -- Я только сперва поставлю въ печку щи да запеку шаньги, а потомъ мы съ вами и позаймемся этимъ дѣломъ.
   Когда мы кончили пить чай, онъ налилъ еще двѣ большія чашки и, унося ихъ собой, сказалъ:
   -- На минутку пойду къ своимъ...
   Скворецъ ему вслѣдъ закричалъ:-- "Стыдно Антоша!" -- и я остался одинъ.
   Осматриваясь кругомъ, я на палочкѣ возлѣ иконъ увидѣлъ большую старую книгу, очевидно, часто употребляемую.-- Это было русское Евангеліе изданія англійскаго Библейскаго общества.
   -- Почитываете?-- обратился я къ вновь вошедшему Арефьеву.
   -- По вечерамъ читаю,-- отвѣтилъ онъ.-- Своимъ вслухъ читаю... Не безъ Бога же жить... Ну-съ,-- сказалъ онъ,-- пойду стряпать. А вы, пока что, или прогуляйтесь или полежите тутъ.
   -- Знаете что, я лучше буду вамъ помогать стряпать.
   -- Ну, что-же,-- согласился Арефьевъ,-- и то дѣло.
   Мы опять пошли въ кухню и начали "стряпать".
   Обѣдъ былъ скоро готовъ. Щи (грибныя) оказались очень вкусными. Кромѣ того, мы ѣли шаньги и печеныя рѣпы. Послѣ того, какъ мы пообѣдали и старикъ накормилъ "своихъ", мы принялись за дѣло.
   -- Только, знаете что?-- предложилъ старикъ,-- выйдемте-ка на лужайку, а то въ комнатѣ скворецъ разбойникъ не дастъ мнѣ пѣть. Все время будетъ орать, что мнѣ "стыдно". Этому его научилъ мой товарищъ.
   Я взялъ карандашъ въ руки, вынулъ изъ кармана нотную бумагу, и мы сѣли "на лужокъ, подъ липки".
   Многимъ я обязанъ Арефьеву.
   Онъ спѣлъ мнѣ, правда, старческимъ, надтреснутымъ голосомъ, около 16 пѣсенъ. Настоящихъ, ярко-характерныхъ каторжныхъ пѣсенъ.
   Кромѣ того, онъ спѣлъ мнѣ три айносскихъ пѣсни на айносскомъ же языкѣ (какъ я упоминалъ уже, онъ прожилъ около двухъ лѣтъ на Сахалинѣ у айносовъ).
   Многія пѣсни ему пришлось повторить для меня по 5--6 разъ, что онъ охотно дѣлалъ. Во время исполненія нѣкоторыхъ пѣсенъ онъ воодушевлялся, и все лицо его преображалось.
   Когда мы кончили, я горячо поблагодарилъ его.
   -- Ну, пустяки,-- сказалъ онъ,-- и мнѣ вѣдь забавно вспомнитъ старое.
   Было уже поздно, что-то около 6 часовъ вечера, когда мы кончили наше пѣніе, и я хотѣлъ ѣхать обратно въ Курганъ; но Арефьевъ настоялъ на томъ, что мы "еще разъ попьемъ чайку, а тамъ и поѣзжайте съ Богомъ".
   -- Все горло засохло, -- сказалъ онъ уходя возиться съ "кипякомъ".
   Немного погодя, мы опять сидѣли съ нимъ и пили чай съ медомъ. Исполнялъ онъ эту процедуру медленно, степенно, съ какой-то важностью, а по окончаніи чаепитія тщательно вытеръ чашки полотенцемъ и перекрестился на образа.
   -- Вамъ не жестко здѣсь спать, Арефьевъ?-- спросилъ я его, указывая на покрытыя войлокомъ нары.
   -- Здѣсь не я сплю,-- отвѣтилъ онъ мнѣ,-- здѣсь спитъ мой товарищъ, а я ночую въ кухнѣ на лежанкѣ.
   -- Вотъ какъ,-- удивился я,-- за что такой почетъ вашему товарищу?
   Онъ серьезно сказалъ:
   -- Товарищъ мой не то, что я... Онъ принялъ муки за правду... А я получилъ, что слѣдовало мнѣ за свои пакости... А товарищъ мой -- правильный человѣкъ! Не мнѣ чета.
   -- Да онъ политическій, что ли?-- спросилъ я его.
   Арефьевъ какъ-то подозрительно на меня покосился.
   -- Какъ вамъ сказать,-- нерѣшительно произнесъ онъ,-- онъ -- человѣкъ правильный...
   Тутъ на меня напало страстное желаніе узнать что-нибудь отъ Арефьева о его прежнихъ похожденіяхъ и кровавыхъ подвигахъ. Но на всѣ мои намеки и подходы Арефьевъ только отмалчивался и отвѣчалъ односложно: "Такъ-съ, да, гм", и т. п. Наконецъ, онъ всталъ и началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ съ какимъ-то особенно озабоченнымъ выраженіемъ лица.
   Ходилъ, ходилъ и вдругъ остановился предо мною.
   -- Знаете... Я хотѣлъ васъ спросить... объ одномъ...-- какъ-то робко и нерѣшительно произнесъ онъ.
   -- А что? спросилъ я.
   -- Да вотъ видите ли,-- замялся старикъ,-- вы, конечно, читали Евангеліе... Богъ хочу васъ спросить... Вы человѣкъ образованный... если помните, тамъ сказано, что Христосъ обѣщалъ разбойнику взять его къ себѣ въ рай. Какъ вы это понимаете, т. е. какой это былъ разбойникъ: воришка просто, или -- очень тихимъ голосомъ досказалъ онъ -- прямо-таки убійца?..
   -- Ну, разумѣется, убійца,-- сказалъ я.-- А то было бы сказано: воръ, грабитель, а тутъ совершенно ясно -- разбойникъ. Значитъ, убійца.
   Лицо его, какъ будто, просіяло, и, крѣпко пожимая мнѣ руку, онъ проговорилъ:
   -- И я такъ думаю!
   Онъ опять началъ ходить взадъ и впередъ и опять вдругъ, остановившись предо мною, спросилъ:
   -- А какъ вы думаете, какой былъ самый тяжкій преступникъ на свѣтѣ?
   Второй вопросъ моего экзамена я также разрѣшилъ блестяще, ибо отвѣтилъ:
   -- Надо полагать, что Іуда-Предатель.
   -- Умный вы человѣкъ, я вижу,-- сказалъ онъ радостно,-- и правильно разсуждаете.-- И, подойдя вплотную ко мнѣ, тихо прибавилъ:
   -- И я былъ убійцей, но товарища никогда не выдавалъ.
   Послѣ этого онъ надолго замочалъ.
   Во время нашего богословскаго диспута я не обратилъ вниманія, что почти совершенно стемнѣло, и уже началъ прощаться съ Арефьевымъ, когда онъ предложилъ мнѣ остаться ночевать.
   -- Время позднее,-- сказалъ онъ,-- еще собьетесь съ пути, да лихого народа и здѣсь не мало шатается. Право, ночуйте лучше!
   Дѣствительно, стало уже совсѣмъ темно, и я согласился.
   Арефьевъ постлалъ для меня на нарахъ тюфякъ съ сѣномъ и, послѣ того какъ мы еще немного посидѣли и поболтали на крыльцѣ, я вернулся въ комнату и началъ приготовляться къ ночлегу.
   Но тутъ взяло меня раздумье. Какъ бы тамъ ни было, а ночую я у бывшаго каторжника, имѣющаго на своей совѣсти около десяти человѣкъ. А вдругъ въ немъ проснется старый звѣрь, и онъ присоединитъ и меня къ своей коллекціи? Тутъ и скворецъ напрасно будетъ кричать:-- "Стыдно, Антоша!".
   И я придвинулъ раскрашенный комодъ къ двери, тщательно осмотрѣлъ всѣ окна и, вообще, забаррикадировалъ себя, какъ могъ. Подъ подушку положилъ револьверъ и рѣшилъ не засыпать вовсе.
   Но усталость взяла свое, и я не замѣтилъ, какъ уснулъ.
   Разбудилъ меня скворецъ своимъ крикомъ:-- "Стыдно Антоша!"...
   Я вскочилъ и въ просонкахъ схватился за револьверъ, но его подъ подушкой не оказалось.
   А посрединѣ комнаты стоялъ Арефьевъ и весело улыбался. Комодъ былъ придвинутъ на старое мѣсто, на столѣ стоялъ "кипякъ" съ чаемъ. Солнце весело играло въ открытое окно.
   Я сконфуженно сказалъ Арефьеву:
   -- Я вчера здѣсь, подъ подушку, положилъ одну вещь...
   -- Знаю,-- смѣясь перебилъ онъ меня,-- пистолетъ. Я побоялся, какъ бы вы ночью, нечаянно, вреда себѣ не сдѣлали... Я его осторожно изъ-подъ подушки и вынулъ. Вотъ онъ...
   И онъ мнѣ подалъ револьверъ.
   -- Не угодно ли,-- сказалъ онъ показывая на столъ съ чаемъ.
   Я всталъ, одѣлся и, напившись чаю, простился со "злодѣемъ на покоѣ".
   На прощанье я предложилъ ему денегъ.
   Онъ молча отвелъ мою руку.
   -- Спрячьте,-- сказалъ онъ,-- безъ нихъ проживу. А насчетъ моего товарища,-- прибавилъ онъ,-- тамъ, въ городѣ-то, лучше вамъ не распространяться.
   На одно мгновенье что-то грозное промелькнуло у него въ глазахъ...
   -- Я тоже не Іуда,-- успокоилъ я его.
   И поскакалъ обратно въ Курганъ.

В. Н. Гартевельдъ.

"Русское Богатство", NoNo 1--2, 1911

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru