Гарин-Михайловский Николай Георгиевич
В усадьбе помещицы Ярыщевой

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Николай Георгиевич Гарин-Михайловский

В усадьбе помещицы Ярыщевой

I

   Воскресный летний день собирался быть особенно жарким. Солнце как-то сразу показалось на безоблачном небе и скучно, без предрассветной прохлады, уставилось в оголённые берега большой извилистой речки. Там, выше речки, раскинулось большое торговое село, грязное и серое, под цвет остальной округи.
   У базарных лавок сидели и стояли толпы жнецов из татар в ожидании найма.
   Это был первый базар и первая наёмка на жнитво в это лето. Урожай был хороший, и цены на работы ожидались высокие. На площади показался, приседая и смешно оглядываясь, словно за ним гнались, Кирилл Архипович, приказчик одной маленькой экономии барыни Наталии Ивановны Ярыщевой. Опросил цены на жнитво и, услышав про пятнадцать рублей, убежал без оглядки. Татары-жнецы проводили его с базара свистками, улюлюканьем и смехом. Кирилл Архипович, с мягкой курчавой бородой, с громадной лысой головой и мелкими чертами лица, прибежал сам не свой на двор, куда заехал было, и обратился к хозяину, хлопнув руками:
   -- Беда! Пятнадцать рублей.
   Хозяин двора катил в это время бадью по двору и, остановившись, равнодушно ответил:
   -- Вот как хлещут!
   -- Чего ж теперь делать? -- спросил приказчик.
   -- И не знаю.
   -- Ехать надо домой, -- вздохнул приказчик.
   Крестьянин покатил бадью дальше под навес.
   -- Аль раздумали орать?
   -- Да как брать-то? -- Кирилл Архипович почесал затылок. -- И не соображусь теперь... Жать двадцать десятин, а всех денег сто двадцать рублей всего-то у нас: половину не сожнёшь на эти деньги.
   -- Не сожнёшь поэтому.
   -- А, ведь, поколь жнёшь, да когда ещё молотить там, да в город продавать, а их рассчитывать надо: ждать не станут.
   -- Не станут.
   -- Ах, ты грех! Ехать надо посоветоваться... Думал пораньше выбегу на базар, поколь цена не разыгралась, а вот...
   -- Дешевле не будет нынче...
   -- Ехать надо...
   Кирилл Архипович ещё поохал и стал запрягать. Запряг, рассчитался, попрощался, сказав с каким-то придыханием: "Ах, ну до увиданья", сделал с обычным приседанием ещё для чего-то круг возле своей плетушки, уселся и тронул.
   Он уже проехал почти всю улицу, всё смотря куда-то в сторону, как вдруг воскликнул, освобождаясь от задумчивости:
   -- Ах, кулёк-то!
   Он внимательно осмотрел сиденье, заглянул под козлы, приподнял тонкий слой находившегося в плетушке сена, но кулька нигде не оказалось. Кирилл Архипович ещё нерешительнее несколько раз оглянулся, вероятно, в надежде, не догадается ли сам кулёк прибежать к нему, но, не дождавшись, вдруг засуетился и поворотил назад.
   Хозяин квартиры, увидев его, отворил ворота, и Кирилл Архипович въехал опять во двор.
   -- Здравствуйте опять, -- сказал он растерянно, сойдя с плетушки.
   -- Здравствуйте и вы, -- ответил равнодушно крестьянин.
   Кирилл Архипович снова поздоровался с ним, а также с вышедшей хозяйкой. На мгновение он замер в сладостной истоме и сообщил:
   -- А я, ведь, кулёк-то забыл. Гляжу, где он? Ах, назад ехать надо!
   -- Недалеко пахнулись ещё...
   -- Не далеко... вот тут на углу -- против лавки... Как его?
   -- Аксёнова?
   -- Она... Гляжу: нет кулька... Ах, ты грех! -- Кирилл Архипович постоял ещё, подумал, покачал головой и, приседая, пошёл в избу за кульком.
   -- А я тоже гляжу на кулёк, -- провожала его хозяйка, -- думаю, что он, мол, оставил его? Мне бы скричать, а я, вишь, не смекнула тоже...
   -- И я тоже не догадался... Ну, до увиданья ещё раз.
   И ещё раз попрощавшись с хозяйкой, Кирилл Архипович с кульком в руках вышел из избы во двор.
   -- Ах... не надо бы заезжать было во двор, -- спохватился он.
   -- Поэтому не надо бы, -- согласился и хозяин, -- я гляжу, едете, ну отворил ворота.
   -- Я ведь только вот за кульком...
   -- Известно, не оставлять же...
   -- Как же теперь? Не поворотишься ведь... выпрягать?
   -- Не знаю... Так, что ль, попробовать? Айда-те так попробуем. Я лошадь заводить стану, а вы задок-то относите.
   Общими усилиями дело обошлось без перепряжки и, повернув лошадь, приказчик барыни Ярыщевой покатил, наконец, с базара, сопровождаемый напутствием хозяина: "Ну с Богом!"
   Кирилл Архипович, склонившись на бок, ехал и ломал голову, как ему быть. По пятнадцати рублей -- двадцать десятин обойдутся триста рублей. Ста восьмидесяти не хватит. Главное то, что сам же он и подбил свою барыню усилиться посевом на эти лишние двадцать десятин. Обыкновенный порядок в имении был таков, что в экономии сеялось столько, сколько можно было урвать, так сказать, не в счёт, без денег. Сдаётся, например, крестьянину десятина земли под посев; цена -- как у людей, а один рабочий день выговаривается не в счёт. Одну десятину взял -- пеший рабочий, две -- с лошадью. Часть земли снимала своя деревня и не в счёт убирала пять десятин.
   Конечно, это было немного, но и деревня барыни только и жила тем, что занималась нищенством. Так и в земской статистике в рубрике промыслов она значилась: "занимается нищенством". Как дадут повестку, чтобы подать взносили, и разбредётся деревня. Насобирает и взнесёт. И всегда исправно. За эту исправность и заботливость и местное начальство уважало деревню и задолго обыкновенно до сбора её первую извещало: готовьтесь, дескать.
   -- Что ж и умно, -- говорила про крестьян своей деревни старая барыня, -- сами видят свою слабость и спасаются... А другой ведь только и догадается, что в кабак последнее снести.
   Но зато, когда её крестьяне попробовали было поторговаться с ней насчёт дарового посева, она ответила:
   -- Ну, уж, батюшки, кому другому, а уж вам-то не грех и потрудиться на меня старуху: за вас люди подать-то платят...
   -- Нынче где уж? -- говорили крестьяне. -- Действительно, значит, когда цена живёт на хлеб, так будто и ладно, а теперь ничего не стоит хоть и наше дело: день-деньской маешься, плечи от тяготы оборвёшь, хлеб собираючи, а продай его, и гривенника не выручишь за день.
   В нынешнем урожайном году промысел крестьян барыни Ярыщевой, действительно, был не из очень доходных.
   Крестьяне других деревень, видя, как трудятся нищие, только лукаво подмигивали на них и говорили:
   -- Обижаются же... в убыток работа приходит.
   Жалела и барыня Ярыщева крестьян своей деревни:
   -- Нынче уж, конечно, не ваш год, -- говорила она, -- ну так, ведь, надо же и людям.
   -- Известно, -- вздыхали покорно нищие.
   В общем дарового посева у барыни Ярыщевой набиралось десятин до тридцати. Сенокос ли продавался, лес ли, во всём было установлено правило вырядить не в счёт известное количество работников. Конечно, крестьяне-арендаторы торговались, но старушка-помещица добродушно уговаривала и шамкала своим беззубым широким ртом:
   -- И-и, батюшка мой! что тебе услужить старухе? Доходов у меня мало, а расходов-то выше головы... Сам знаешь, ведь, батюшка.
   -- Известно.
   -- Я сама, ведь, ваш хлеб, да щи только и ем... Не мотущая, не картёжница...
   -- Спаси, Господь...
   -- Только что вот внуки... Ну, так ведь, батюшка, и их без образования нельзя оставить... И им ведь расходу больше моего ещё будет.
   -- Как можно...
   -- Ну, так вот, батюшка, и сам видишь... У меня же и тихо, спокойно: чтоб вот тебе я сдала землю, а там другому передала, -- вон как у панков, -- у меня этого нет, батюшка. У меня как в амбаре -- всё в сохранности.
   -- Что говорить! Из-за этого уж, прямо сказать, и платим будто лишки.
   -- Так не жалей, батюшка, не жалей... Земля моя хорошая, дай тебе Бог засыпаться хлебом от моей земли.
   И видя, что крестьянин убеждается, старуха спрашивала:
   -- Ну, что ж, надумался?
   -- Да видно... Что же станешь делать?
   -- Ну и с Богом... А вот, не дай Бог, лихоманка тебя схватит, или живот, -- приходи, батюшка... Приходи -- безо всякого.
   -- Спасибо...
   -- Ну, спасибо, батюшка, и тебе, я за тебя Богу помолюсь... Что тебе день? Ты -- день, другой -- день, а мне старухе помощь. С миру по нитке -- голому рубашка. Я, батюшка, прямо... Мне что таиться? Что было вот наследственного, то ведь и осталось... А от мужа да зятя долги одни остались... Все, батюшка, сплатила, все -- до копейки! Внучатам-то, -- старуха радостно понижала голос, -- чистенькое, как яичко облупленное, достанется именье-то.
   -- Ну, до увиданья, Наталья Ивановна, -- подымался со стула крестьянин.
   -- Ну, прощай, батюшка, прощай...
   Барыня жала руку и провожала гостя.
   -- Хоть уж дорого, да уважительная, -- говорили окружные крестьяне. И если спрашивали их: "что за человек барыня Ярыщева?" -- отвечали в один голос: -- "Одно слово -- не было такой и не будет... Уважительная барыня!"...
   А Кирилл Архипович всё подвигался с базара ближе к усадьбе и всё думал. Уже показалась церковь соседнего села Дмитриевского, когда вдруг в его голове мелькнула счастливая мысль. В Дмитриевском он повернул свою невзрачную лошадёнку в ту улицу, где жил староста Матвей Фёдорович, и остановился у ворот просторной в три окна срубленной избы. Изба и все постройки на дворе имели аккуратный вид той зажиточности, при которой как-то само собой хозяин не ленится и гнилое бревно своевременно заменить новым, и свежей соломой крышу укрыть, а то заменить эту опасную крышу и глиняной, которая не вспыхнет, как костёр, от одной случайной искры.
   Был праздник, и хозяин избы сбирался в церковь. В ожидании благовеста, староста, в новой синего сукна поддёвке, ходил по двору и заглядывал от нечего делать то в тот, то в другой угол своего двора.
   -- Ах, здравствуйте, -- приветствовал его с своим обычным растерянным видом Кирилл Архипович, появляясь в калитке, -- а я ведь к вам.
   Матвей Фёдорович видел и сам, что приказчик приехал к нему, и в это мгновение его занимал лишь вопрос: насчёт чего мог бы приехать этот приказчик?
   -- Заходите, -- флегматично пригласил староста.
   -- А я ведь на лошади.
   -- Ну, так что? Во двор заезжайте, а то так привязать можно.
   -- Так привязать, что ль? не уйдёт, чать.
   -- Куда ей уйти? не рысак.
   -- Какой рысак!
   Кирилл Архипович вернулся к лошади, а за ним вышел на улицу и хозяин. Пока приказчик привязывал лошадь, хозяин неопределённо глядел на его немудрую плетушку, немудрую запряжку, немудрую лошадь.
   Кончив, Кирилл Архипович облегчённо произнёс:
   -- Ах, ну здравствуйте ещё раз...
   -- Здравствуйте и вы. В избу, что ль, пойдёте?
   -- В избу, Матвей Фёдорович.
   В избе Кирилл Архипович поздоровался с хозяйкой и, присев на лавку, стал беспомощно вытирать пот с своего высокого лба.
   -- Выйди-ка на часок, -- бросил мимоходом хозяин жене, и, когда та вышла, Матвей Фёдорович плотно притворил дверь, подсел к приказчику и прямо подошёл к делу:
   -- Вы насчёт чего же это?
   -- Да вот посоветоваться заехал, Матвей Фёдорович... Такое дело, такое дело, что и не придумаю.
   И Кирилл Архипович рассказал в чём дело.
   -- Гм! -- пропустил в нос староста.
   -- Я вот что надумал... Уж Бог с ней с ценой... 12 рублей на базаре просят, ну и мы от людей никуда не денемся. Нынче вот праздник, народ пока свой хлеб не зажал... чать, не зажал.
   -- Нет, не зажал.
   -- Чтоб нынче миром бы к нам? Половину денег на руки, а половину до продажи.
   -- Не сообразишь ведь всех, -- нехотя и лениво ответил староста.
   -- О?
   -- Мир.
   -- Да, вот мир разве...
   Кирилл Архипович вздохнул и замолчал. Молчал и староста.
   -- А то нельзя ли как-нибудь, Матвей Фёдорович?
   -- Да ведь я-то что тут? Главное дело, больно вы уж с вашей барыней работой облагаете: обижаются ведь которые...
   -- Так ведь, Матвей Фёдорович, против людей и спокой у нас...
   -- Это так, за это спасибо, а вот лишечки-то: всё будто так...
   -- По настоящему и сеять-то бы нынешним временем не след, -- вильнул Кирилл Архипович.
   -- Да где уж вам сеять? Тут своя крестьянская работа отбивается...
   -- Этак, Матвей Фёдорович... Да нет, видно, бросить же надо.
   -- Ну, там картошку для домашности, а то что ж выкручивать...
   -- Да я уж и сам не рад, -- сокрушённо вздохнул Кирилл Архипович, -- главная сила толков нет...
   -- То-то толков нет, а склоки много...
   Староста помолчал и начал другим тоном:
   -- Вы что нынче за Караульной горой продавать же станете землю?
   -- Станем.
   -- То-то... Уросла, чать? Который год в сенокосе теперь лежит она?
   -- Да что? Никак семь лет.
   -- Девятый, чать, пошёл?
   -- Аль девятый?
   -- Гляди... Лес на амбар когда возили? В тот же год и землю бросили. Считай...
   -- Так, так.
   -- То-то... Уросла чать?
   -- Когда не уросла.
   -- Глядел я как-то, ехал: щётка пробила... Сдавать станете, и я бы взял десятинку-другую от лесу... от пчельника...
   -- Так что... Уладь дело, -- не постоим, Матвей Фёдорович...
   -- Я вот что думаю... Церковь нам надо же новить, -- рублей сто с миру сойдёт... Если вот присогласить старичков сегодня после обедни. Дескать, половину на руки, а остальную, чтоб вам прямо за мир в церковь внести. До вечера бы и кончили.
   Кирилл Архипович даже привскочил.
   -- Так что? Матвей Фёдорович! А мы бы тебе постарались... Уж прямо так бы за тобой и земля осталась... от пчельника.
   -- Этак, что ль, попытать, -- задумчиво говорил староста, -- вот обедня отойдёт, соберём стариков. Так, что ль? Поэтому лошадку заводи во двор... да дай уж овсеца... А мы в церковь... Вернёмся, самоварчик изготовим, -- чашечку-другую, поколь сходка сбирается. Овса дать, что ли?
   -- Овёс-то у нас свой, да вот вышел...
   -- Дадим...
   Лошадь завели во двор, поставили к овсу, и так как раздался уже благовест, то оба, и хозяин, и гость, пошли к обедне.
   В прохладной церкви народу собралось немного: дети, обычные старики, старухи, десяток-другой девушек и парней. Отстояли обедню и домой пошли.
   -- Скоро он, батюшка, нынче повернулся, -- сказал приказчик.
   -- К вашей барыне, видно, торопится... Именинница, что ль, она?
   -- Ах да, рожденница... А я и забыл...
   Пришли домой, заглянул Кирилл Архипович в колоду: съела лошадь весь овёс, что всыпал он ей из пудовки, которую вынес ему из амбара староста. Заглянул в пудовку Кирилл Архипович, где оставался ещё овёс, подумал и высыпал и остатки своей лошади. Напились чаю, а тем временем собрался сход, и пошли приказчик и староста толковать с миром.
   -- Вот, старики, в чём дело, -- начал староста.
   Выслушали старики, опросили Кирилла Архиповича насчёт базарных цен, и Кирилл Архипович опять, не сморгнув, заявил о двенадцати рублях. Начали толковать.
   -- Говори, староста! -- обратился кто-то к Матвею Фёдоровичу.
   -- Так что ж? Случай по мне того... подходящий, -- ответил староста. -- День также проведём, двести сорок рублей кучка: свинья на рыле не принесёт.
   -- Ну так чего же, известно...
   Ещё потолковали, вырядили два ведра водки, тут же одно распили и весёлой гурьбой повалили собираться, чтобы ехать жать хлеб барыни Ярыщевой. Пошёл и приказчик со сходки весёлый, но во дворе старосты ждала его невзгода. Лошадь барыни издыхала, лёжа на земле. Она дёргала ногами, судорожно подымала голову и опять с тяжёлым бессильным вздохом падала на землю.
   Сбежался народ. Одни говорили "мышки", другие "домовой расшиб", третьи заподозрили "язву", -- пересчитали все, какие знали, болезни, ахали и охали, но делу не помогли. Лошадь в последний раз подняла голову, безнадёжно посмотрела на свой вздувшийся живот, ещё безнадёжнее обвела взглядом всех собравшихся и бессильно упала, как бы говоря: "ну, Бог с вами, -- и вправду помирать приходится".
   Поохал ещё Кирилл Архипович, потужил, рассказал несколько раз, как прекрасно ела лошадь овёс, как и остатки он ей высыпал.
   -- Пришли из церкви, гляжу: ах, съела! Так ещё фунтов пять осталось, -- думаю себе: пусть ест... А так и хватает, так и хватает, -- ровно не в уме она... Я и подумал ещё, что она ровно не в уме? На вот тебе... Ах, ты грех!
   -- Чего ж станешь делать? На роду уж так написано ей, -- утешали приказчика. -- Шкуру, что ль, тебе с неё снять?
   -- Снять, что ль? -- раздумывал Кирилл Архипович.
   -- Так что ж? Пока народ там кумекает -- принимайся... Шкура тоже ведь... За неё трёшну отдашь.
   -- Трёшну-у? -- усомнился другой, -- и пятишну при нужде отдашь.
   -- Отдашь.
   -- Снимать видно, -- надумал приказчик и принялся за дело.
   Снял кожу, сложил её под сиденье, а вместо павшей лошади выпросил у старосты его Воронка. Вместе со старостою и уселся приказчик и поехал прямо в ржаное поле, куда потянулась уже деревня.
  

II

   Высоко поднялось солнце и смотрит из-за Караульной горы на маленькую усадьбу старой барыни Ярыщевой.
   У зеркального пруда густой сад. Повыше на пригреве, маленький с высокой деревянной крышей барский домик. Ещё выше всякие хозяйские постройки: конюшня, каретник, амбар, ледник, баня, скотные дворы. Сбоку -- флигель приказчика, а с другой стороны -- людские, кухни и птичий двор, с высокой оградой, подошедшей прямо к пруду. На пруде барские утки и гуси. Маленькая, босая девочка пасёт во дворе стадо индюшек. Чисто и опрятно кругом. В маленькие окна видны чистенькие комнатки с крашеными полами, с мебелью в чехлах. В комнатах специальный запах десятки лет обитаемого жилья. Тут и аромат сушёных грибов и разных ягод, что в стеклянных банках, разбавленные водкой, греются на солнце, и ещё чего-то, что сразу охватывает вас сознанием, что вы в деревне, в той глухой старинной деревне, где в барском домике в сонной тишине тикают однообразно часы, и слышится порою то звонкая трель канарейки, то одинокие шаги старушки-хозяйки.
   Стара барыня: 66 лет ей. Она маленькая, костлявая старушка, с круглой от старости спиной, с беззубым широким ртом и живыми голубыми глазами, которыми смотрит так живо, что, кажется, выглядывают они из какой-то маски. Одета старушка в чёрную люстриновую юбку и такую же кофту. Голова её подвязана платочком с узлом на подбородке, и всем своим наружным видом она скорее смахивает на простую мещанку, а не на потомственную, в шестой книге записанную дворянку.
   За свои 66 лет многое перевидала старуха на своём веку. Расчётлива, экономна и бережлива. В лавке покупает, -- торгуется, замучит всех приказчиков и не упустит из вида ничего.
   -- Батюшка, -- остановит она руку приказчика, сбирающегося отрезать конец верёвочки, которой он обвязал ей покупку, -- а ты подальше отрежь... Верёвочка-то мне, старухе, и пригодится.
   У старушки помещицы живых детей нет. Только от покойной дочери осталось двое внучат. Внучке двадцать два года, она кончила гимназию и теперь учится в Петербурге, где-то на курсах. На лето она приезжает гостить к бабушке. Внуку Пете всего пять лет, и с своей няней, старой и строгой они не разлучаются весь день.
   Встал уже упитанный, как телёночек, розовый Петя. Аккуратно одела его няня, умыла, расчесала, всё с наставительными присказками, Богу заставила помолиться и повела его в маленькую столовую чай пить. Полощет няня большую Петину чашку, оглядывает его сливочки в маленьком сливочнике, пробует рукой, теплы ли калачики, посмотрит, на месте ли масло, соль и, если чего нет, строго и коротко приказывает принести горничной Маше. А Петя чинно сидит и спокойными довольными глазами поводит то в ту сторону, где священнодействует няня, то смотрит на Машу, которой приказывает няня что-нибудь принести.
   Идёт Маша и несёт. Видит Петя: всё хорошо, все боятся и слушают няню, и он слушает, и жидкий чай со сливками ещё вкуснее кажется ему, когда няня, подвязывая салфетку, приговаривает:
   -- Рот-то, батюшка, не набивай... Поспеешь, поспеешь... Это вон только хам какой: всё скорей ему бы.
   Наелся Петя.
   -- Ну, ещё будешь?
   Мотает головой Петя и слезает с полным ещё ртом с своего креслица.
   -- Не торопись, не торопись, батюшка, -- обтирает его няня, отвязывая салфетку, и шутит, хлопая по животику.
   -- Ну, вот серёдочка полная, -- краюшки заговорят... ну, ай-да, сокол, во дворике гулять.
   Во дворе благодать: солнышко греет, индюк гуляет и пыжится, холодок на крылечке. Присела няня на крылечке и вяжет чулок, а Петя с ребятишками играет: то в хороводы, то в лошадки, а то и по другому как-нибудь. Услышала няня, что ссора началась у детей, встала, подошла и смотрит на них поверх своих больших очков. Докладывают ей дети, в чём дело, -- разобрала, и хоть и не прав барчук, а оправдала его, -- пусть, дескать, привыкают, что барин всегда прав. Но подвернулась бабушка, проходившая в это время в амбар, и дело приняло другой оборот. Бабушка взяла сторону ребятишек, и обидевшийся Петя ушёл к няне на крылечко, где и присел рядом с ней. Няня усердно, будто не замечая ни его, ни бабушки, продолжала вязать.
   -- Ну, и иди... Иди, -- задорно говорила бабушка, провожая внука к няньке.
   -- Ну, да, -- отвечал ей Петя, -- а зачем ты их сторону берёшь?
   -- О, батюшка мой, тебя не спросила. Что я на старости лет душой, что ль, кривить для тебя стану?! Вот так хорошо, вот так спасибо, -- учи меня, учи... Спасибо, батюшка, спасибо...
   -- Ну да, а зачем они спорят со мной?
   -- Ах, Боже мой, вот так горе! Спорят?! Не прикажешь ли ты ротики им платочками завязать? Вот уж тогда спорить никто не станет... и умный же тогда ты будешь, ба-а-тюшка ты мой!
   Ещё проворнее вязала свой чулок няня.
   -- Эх, какой умный, эх, какой умный! -- твердила бабушка.
   -- Ну-да, они дурлаки...
   -- О? -- передразнила его бабушка и показала внуку на индюка, -- и индюк вон тоже, -- что ему скажешь, -- а он всё своё "тюрлю-флю!" "дурлаки!"
   Петя уже перестал сердиться и смешным кажется ему сравнение бабушки; но он хочет удержаться и, пряча лицо в платье няни, всё-таки смеётся.
   Бабушка смотрит внимательно, весело и наклоняется, чтоб поцеловать внука. А тот ещё сильнее прячет лицо в складки няниного платья.
   А няня всё сидит, строго и обиженно вяжет чулок и не сводит глаз с своей работы.
   Поймала бабушка внука, поцеловала его и пошла.
   Подождала немного няня, повела глазами на ребятишек и проговорила строго:
   -- Ну, что ж вы не зовёте барчука играть? Наш барчук -- не барчук, так кого же вам? Такого барчука днём с огнём не найдёшь... На весь род у нас самый умный барчук...
   Смотрит Петя внимательно, что ребятишки на это скажут? А ребятишки уж покорно идут к крыльцу: подошли, смотрят на Петю, и ласково говорит один:
   -- Идём, что ль?
   -- Ну, вот, вишь, зовут... Ну, иди...
   Зовут, да! Вскочил Петя и побежал.
   Девять часов пробило в столовой и повели Петю котлетку есть. После котлетки няня поднесла ему на блюдце варенья. Ягодки вишнёвые, прозрачные, вкусные и соку много. Полюбовался Петя сперва, осмотрел их и начал, не спеша, есть.
   -- Вот так, потихоньку... Так, так, сокол мой... Поел? Ну, теперь в гостиную иди тихонечко, посиди там, а я немножко вот схожу...
   Пошёл Петя в старинную гостиную.
   Мягкий диван стоит у стены. И диван, и кресла обиты красным сафьяном, а на стенах висят картины. На одной нарисована битва, на другой -- горка, лес, река; а между окнами раскрашенные гравюры из библии. Петя смотрит, как наклонилась Сара к колодцу и так и стоит: и сегодня, и завтра, и всегда. Стоит и Петя и смотрит. А там гусар саблю поднял и так и сидит всегда с поднятой саблей на лошади. И Петя будет таким гусаром. В углу рояль стоит. Взмостился Петя и начал трогать пальцами клавиши. Ударит и слушает, другую ударит и опять слушает.
   Заглянула сестра его и прошла в столовую. Молодое, худощавое приятное лицо, волосы русые в одну косу, глаза серые, большие, веко левого глаза слегка опущено. Оглянула лениво стол с потухшим самоваром, хлеб, лепёшки, масло.
   Бабушка вошла.
   -- Встала?
   -- С рождением, -- и внучка лениво потянулась и поцеловала подошедшую бабушку.
   Бабушка двумя руками взяла голову внучки и расцеловала её.
   -- Хотела к обедне поспеть... Так за делами и время не сыщешь. Просила уж батюшку приехать. Нет вот что-то и Кириллы Архиповича, нет. Э! это кто ж едет?
   И бабушка, и внучка заглянули в окно.
   -- Что такое? -- произнесла раздумчиво старушка, -- никак Кирилла. Да что ж он на чужой лошади?
   Барыня с ключами в руках заковыляла к выходу, крикнув в дверях:
   -- Маша, кофе барышне.
   -- Несу, -- ответила из коридора молодая, нарядная, в толстых полусапожках, Маша.
   Внучка в ожидании кофе присела и лениво перелистывала какую-то книгу.
   Бабушка уже стояла на крыльце и, прикрыв глаза ладонью, нетерпеливо ждала своего приказчика.
   -- Ах, здравствуйте, -- проговорил, наконец, Кирилл Архипович, останавливаясь посреди двора. -- С праздничком вас... Проздравляю вас.
   И Кирилл Архипович начал без конца кивать своей обнажённой лысой головой.
   -- Спасибо тебе, батюшка... А где же наша лошадка-то?
   -- Ах, -- вдруг вспомнил Кирилл Архипович.
   И вынув кожу, на которой сидел, развернув её, он сказал упавшим голосом:
   -- Вот...
   -- Что вот?!
   -- Сдохла...
   Старуха посмотрела и только и могла сказать:
   -- Это ты мне что ж, подарочек к празднику?
   Кирилл Архипович растерянно развёл руками. Упрёк барыни окончательно обескуражил его. Он молча, с убитым лицом, смотрел на шкуру барской лошади.
   -- С чего ж она сдохла?
   -- Да ведь я почём знаю? -- с горечью ответил Кирилл Архипович.
   -- Болела, что ль?
   -- И даже ни-ни... Еду я ещё и думаю: здорова, мол... Сглазил я, что ль, её?
   -- Надо тебе думать было...
   -- Да уж виноват. Я уж и сам-то хватился: не надо бы... Главная вещь -- здорова вовсе была... Овса я ей, Матвей Фёдорович дал, засыпал: съела, ещё засыпал: съела и тот... И так просто, вот так и хватает... Не в уме ровно стала.
   -- Да, а твой-то ум где был?
   Кирилл Архипович растерянно посмотрел на барыню и сразу смолк.
   -- Ах ты, Господи! -- вздохнула старуха. -- Ну, что ж ты стоишь?
   -- Так ведь чего же теперь делать? Я уж и не знаю... Хочешь будто всё вот как лучше... Ах ты, грех!
   Кирилл Архипович в свою очередь вздохнул, подумал и спросил, беспомощно показывая на кожу:
   -- В каретник, что ль, её повесить?
   -- Ну, а куда же?
   -- Кожа, положим, хороша, -- выделать -- пять рублей стоить будет... Хомуты починить же надо.
   -- Жнецов-то хоть ты нанял?
   -- Ах да, -- встрепенулся Кирилл Архипович и весело произнёс: -- нет.
   -- Ну, вот тебе... Ну, спасибо тебе, батюшка. Дай Бог тебе здоровья. Послал Господь приказчика! Дура я старая.
   -- Да вы, Наталья Ивановна, не расстраивайтесь, -- с душевной болью в голосе заговорил Кирилл Архипович.
   -- Да что, батюшка, не расстраивайтесь... Ну, какой же ты, скажи на милость, приказчик у меня...
   -- Наталья Ивановна! Так ведь пятнадцать рублей жнитво, -- в отчаянии воскликнул Кирилл Архипович.
   -- Ох, ты, Господи, -- всплеснула руками барыня. -- А пуд хлеба на базаре двадцать копеек. Вот это так... Вот это посоветовал, батюшка, в добрый час сеять.
   И долго ещё выслушивали друг друга барыня и приказчик, пока, наконец, разговор не подвинулся к выяснению положения вещей данного момента.
   В конце концов, всё оказалось не так плохо, как могло бы быть.
   -- Как же, жнут, -- радостно успокаивая, говорил Кирилл Архипович.
   -- Уже и жнут?
   -- Вся деревня...
   -- Да ты, что ж раньше-то не обрадовал? Слава Тебе, Господи, -- крестилась старушка.
   -- На три рубля дешевле! -- напомнил Кирилл Архипович, -- я уж погрешил маленько...
   -- Ну, батюшка, молодец!
   -- А остальную половину хоть до октября... ренду получим -- отдадим.
   -- Конечно... ну, спасибо, батюшка, спасибо...
   -- Главное в раз, -- день -- вон какой.
   И это, конечно, много значило.
   -- А я его ругаю, -- говорила барыня, -- сам, батюшка, и виноват. Ну, иди ко мне чай пить... Иди прямо сюда... А я ругаю...
   -- И я то уж обробел, -- вижу, огорчаетесь вы, и сам не знаю, как мне вас успокоить.
   Напился Кирилл Архипович холодного чаю, рассказал ещё раз уже по порядку о похождениях сегодняшнего утра. Барыня расспросила о всех, кто был на базаре, и Кирилл Архипович встал и, приседая и вытирая усы и бороду, откланялся:
   -- Ах, ну, благодарю вас... Ехать надо в поле.
   -- Ну, поезжай с Богом.

* * *

   Приехал батюшка служить молебен. Отслужили. После молебна подъехал становой и фельдшер. Молодой становой, полный, добродушный, то конфузился, то старался смотреть по военному и выпячивал грудь. Скромный, тихий фельдшер сидел осторожно на конце стула. Батюшка расхаживал большими шагами и задумчиво заглядывал в окна.
   Разговор не клеился. Коснулись было эпидемических болезней и той грязи, которая царит в сёлах. Молодой становой покраснел, приняв намёк на свой счёт.
   -- Да с мужиками разве что-нибудь поделаешь, -- ответил он в своё оправдание. -- Сколько раз я им говорил -- ничего не понимают.
   Внучка, скучавшая в этом обществе, уныло посмотрела на станового, скользнула взглядом по лицам других и уставилась в окно.
   -- Которые и понимают, -- заступился батюшка и, посмотрев на девушку, оправил свои густые красивые волосы.
   Тихий фельдшер, всё время внимательно слушавший, кивнул головой и хриплым нерешительным голосом, придерживая нежно свою чёрную бороду, произнёс:
   -- Понимают.
   -- А понимают, так что ж у вас в селе грязи больше, чем где либо? -- бросил фельдшеру пренебрежительно становой.
   -- Так ведь... Не мне же её возить, Пётр Степанович.
   -- Не про вас и говорится... говорится про мужика... Хоть бы вашим мужикам -- не говорил я разве?
   Старушка хлопотала в столовой и, когда всё было готово, позвала гостей обедать.
   После обеда убрали стол и самовар подали. Пьют чай гости. Жаркое солнце льёт свои раскалённые лучи в окно, волны табачного дыма ходят по комнатам.
   Сидит старушка, празднует свой шестьдесят шестой год пребывания на земле. Щемит на душе: словно жаль чего-то, что-то вспоминается, -- такое же неуловимое, как этот весёлый день урожайного лета. Прошло всё, как и этот день пройдёт.
   -- Как совершение урожая пошлёт Господь... -- говорит задумчиво батюшка. -- Соломой хороши хлеба, а зерно не хвалят... Старые земли...
   Старушка вздохнула, отогнала свои мысли и, качая головой, проговорила:
   -- Хоть и новые... хоть двести пудов уродит, да цен нет, -- хуже голодного года и будет.
   -- Да, выручки не будет.
   -- Сколько опять помещиков съехалось по своим усадьбам, -- качнувшись на своём стуле, вставил становой, -- губернатора ждут.
   -- Что, батюшка, твой губернатор здесь поделает?
   -- Ничего, конечно, не поможет: не свои же вам деньги даст.
   -- Когда, по завещанию мужа, отпускала я своих мужиков на волю, -- и-и! -- На меня тогдашний-то как! Что вы делаете? Вы мне всю губернию взбунтуете. А через восемь лет всем волю дали.
   -- Ну, так ведь это когда было... Конечно, губернатор тот вам пустое толковал, -- фыркнул становой.
   -- Ох, батюшка, чем, чем, а задним-то умом крепки мы... Назад оглянешься, всё там, как на ладонке, видишь...
   -- А вперёд-то тоже, -- усмехнулся становой, -- пожалуй, загадывай... Другой раз за это так влетит нашему брату, что и думать забудешь.
   Становой энергично встал, тряхнул головой и заходил по комнате, звеня шпорами.
   -- Ну я, батюшка, свою подать плачу, а там, есть ли, нет твой губернатор -- меня не пугай им.
   -- Вам... оно, конечно, что, -- про себя говорю.
   Внучка вошла и присела на стул с таким видом, как бы спрашивала: "долго вы ещё тут будете сидеть?"
   Становой оглянулся и начал прощаться. Он звякал шпорами и, протягивая руку, сгибал её у локтя кренделем. За ним, посмотрев из-под рясы на часы, осторожно поднялся, оправляя волосы, батюшка. Совсем тихо и смущённо привстал с кончика стула и фельдшер. Он поклонился издали барышне, дружелюбно поклонился и пожал руку старушке, пожал руку появившейся в дверях няне и, кашлянув, вышел за другими в сени.
   Уехал становой, уехал батюшка в своей плетушке, приподняв на прощанье свою мягкую, круглую с большими полями шляпу, а фельдшер пошёл во флигель.
   Приехал Кирилл Архипович с поля обедать. Поставил лошадь под навес и пошёл было к своему флигелю. Но, увидев вдруг громадный котёл, стоявший десятки лет возле колодца, он остановился, подумал и решил привести в исполнение свою давно задуманную мысль, -- поставить котёл под навес.
   -- Все трудитесь? -- подошёл к нему фельдшер, наблюдавший некоторое время, как Кирилл Архипович, напрягаясь, катил по двору котёл.
   -- Да вот охота... Который год уж на ветру, да на дожде стоит: ржавеет.
   -- Известно... Да вы куда его?
   Кирилл Архипович обвёл мутными глазами двор и ткнул пальцем в самый дальний угол навеса.
   -- Ну, давайте вдвоём...
   И приказчик с фельдшером принялись за котёл.
   -- Кирилл Архипович, ты что это? -- крикнула из окна старая барыня.
   -- Да, вот, обедать приехал было.
   -- Обедал?
   -- Да нет, не угодил ещё... Вот уж котёл перва...
   -- Нашёл время!.. Брось... Обедать иди... Там же жнут у тебя...
   -- Сейчас-то обедают, положим... Бросить, что ль уж разве?
   -- Ужо, ужо, -- крикнула барыня.
   Кирилл Архипович бросил на полдороге котёл и пошёл с фельдшером к себе.
   -- Ах, вот, кстати, -- вспомнил он. -- У меня ведь опять, Алексей Иванович... Как вот жара: подступит, -- хоть ты что...
   Кирилл Архипович показал под ложечку.
   -- Да у вас это всегда -- как жара... Посмотреть надо...
   -- Пожалуйста. Ах, вот чего: как же? Овсеца-то надо лошадке дать. Вы вот что: вы идите, а я сейчас...
   И Кирилл Архипович пошёл к амбару.
   Так и не дождался его фельдшер. На полдороге Кирилл Архипович опять о чём-то вспомнил, повернул за новым делом, потом забрался на задний двор и, увлёкшись, стал пересматривать валявшееся там разное ржавое старьё: это вот совсем ещё хороший лемех, а это винт совсем новый... И Кирилл Архипович задумался, на что бы употребить его.
   Когда он попался опять на глаза барыне, она спросила:
   -- А ты ещё не уехал?
   -- Сейчас еду, -- ответил Кирилл Архипович. -- Кусочек дай какой-нибудь, -- заглянул он в своё помещение и, увидев фельдшера, вскрикнул:
   -- Ах, Алексей Иванович... Я ведь и позабыл про вас... Как же теперь? До другого раза, что ли?
   -- Так что ж? Как-нибудь после...
   -- Дел, сами видите, вон сколько...
   -- Дел-то много.
   Получив ломоть хлеба, Кирилл Архипович побежал к навесу, где стояла его лошадь, взнуздал её и поехал, судорожно подёргивая вожжами и в то же время торопливо пережёвывая откушенный ломоть хлеба.
   Барыня провожала глазами своего склонившегося на бок приказчика и думала с огорчением, что порядочный он у неё размазня. И в то же время красной ниткой чрез всю деятельность приказчика проходило одно его неотъемлемое качество -- честность.
   -- Честный, -- прошептала старушка, как неотразимый довод самой себе, -- преданный и честный. Да и вижу я его насквозь, а с умным свяжись -- и не распутаешься: вон как у Лопатиных, и имение из рук ушло.

* * *

   Кирилл Архипович, приехав с обеда на жнитво, узнал и приятную, и неприятную в то же время для себя новость: на базаре -- татар угнали жать по пяти, вместо пятнадцати рублей. Дмитриевские жнецы, сбившись в кучи, вели об этом оживлённый разговор. Виновником упавших цен называли Гаюшинского приказчика Ивана Феногеновича. Оказалось, что Кирилл Архипович погорячился и вдвое дороже нанял жнецов. Сперва, по деликатности, Кирилл Архипович, узнав о пятирублёвой цене, постарался скрыть неприятное впечатление и только заметил:
   -- Ну уж! чьё счастье какое... -- но, походив немного, от одних к другим, он сказал: -- Того... Сказывать уж хоть не надо барыне... Только расстроится.
   -- Зачем сказывать? -- энергично отозвался сытый, плотный парень Михайло. -- Известно, кому какое счастье.
   И словно боясь, как бы это счастье вдруг не повернулось спиной к односельчанам, Михайло закричал:
   -- Ну чего ж стоять? Жать, так жать. Можно и потрудиться: не зря же в самом деле этакие деньги отваливать.
   У жнецов дружно сверкали серпы, и, описывая по воздуху круги, бабы и мужики складывали горсти уже срезанной ржи, а Кирилл Архипович как сел на сноп у табора, так и сидел, всё думая, как ему быть теперь.
   Солнце книзу уже пошло, когда показалась вдруг плетушка самой барыни. Наталья Ивановна ехала с внучкой и весело всматривалась в ряды стоявших скирд там, где вчера ещё волновалась густая рожь.
   Кирилл Архипович совсем раскис и сам перед собой только разводил руками.
   -- Что? -- подсел к нему староста. -- А ведь неловко, Кирилл Архипович, барыня-то едет... про цену узнает базарную...
   -- То-то узнает... Скажет, что вот я с тобой для миру старались... она ведь сумнительная: а я тут что?
   -- Узнает... На народе, где спрячешь... Я калякал кой с кем... Вот чего... Десятинки три дадите у пчельника, а миру водки ведра два: и Бог с вами и с деньгами, -- на помочь повернём дело...
   Кирилл Архипович ожил.
   -- А пойдут? -- спросил он, не смея верить.
   -- А ты... вон они: Трусов, Аношин, Беляков уже снуют по народу: дай срок... Теперь маненько водкой раздразнить их: пойдёт дело...
   Сейчас же распорядились и стали обносить водкой жнецов.
   Когда подъехала барыня, дело было уже сделано. Староста, отойдя к агитаторам и поговорив с ними, ласково-деловито повернулся и кивнул приказчику:
   -- Пошли...
   Отлегло у Кирилла Архиповича от сердца.
   Пошли -- одно слово, да тяжёлое, -- двести слишком рублей в кармане останется: ну, это так подарочек к рождению.
   Кирилл Архипович бросился навстречу к барыне и, судорожно схватившись за борт плетушки, начал было:
   -- Ах, вот чего... -- Но лицо его выражало такое мучительное напряжение, что старая барыня тоскливо-испуганно вскрикнула:
   -- Да говори же, говори, батюшка, -- что ещё?
   -- Ах, да нет же ничего... Слава Богу всё благополучно.
   И Кирилл Архипович начал делать гримасы и в то же время кивать головой в сторону кучера: очевидно, ему хотелось, почему-то по секрету от кучера, сообщить барыне новость. Но старуха не понимала: она напряжённо всматривалась в приказчика, смотрела в спину кучера и, потеряв терпение, опять закричала на своего приказчика:
   -- Батюшка ты мой, пожалей старуху: не мучь.
   -- Ах, -- вздохнул ещё раз приказчик, -- видно уж так...
   И Кирилл Архипович рассказал, наконец, о том, что крестьяне хотят повернуть всё дело на помочь, вместо денег. Подошли староста и передовые.
   -- Что вот, батюшка, говорит мне приказчик? -- наклонилась добродушно и таинственно старушка к старосте.
   Староста не сразу ответил. Он положил сперва руку на облучок, посмотрел куда-то в сторону и, наконец, уставившись в барыню, ласково-добродушно сказал.
   -- Так надумались мы, Наталья Ивановна, послужить тебе... дело суседское...
   -- Ох, батюшка мой, я уж и не знаю, как благодарить-то...
   -- Ничего, барыня, -- задумчиво ответил Аношин, которому пришлось долго толковать с задорным парнем Михайлой, -- выжнут безо всякого...
   -- О?
   -- Верно, за водкой посылайте...
   -- Господи, так ведь конечно, -- засуетилась старуха. -- Вот, вот...
   Наталья Ивановна торопливо достала бумажник из кармана и, отсчитав деньги, дала их приказчику.
   -- Три ведра, -- приказала она.
   -- Довольно двух, -- кивнул головой староста.
   -- Три батюшка, три, -- настояла барыня.
   -- Ну, спасибо... Народ охотнее будет хвататься... Идти к ним...
   И староста, а с ним и его свита пошли по рядам.
   Староста говорил громко, так, чтоб слышала и барыня, и жнецы.
   -- Эй, ребята, жни получше -- три ведра барыня жертвует вам...
   Редкие из жнецов при этом подымались и оглядывались в сторону барыни, большинство же молча, сосредоточенно жали.
   Перед иными останавливался староста и тихо говорил:
   -- Так ведь чего же станешь делать? Неужели вот так за горло? Вон цена на базаре, слыхали? Опять много ли придёт на человека, если по базарной цене, а тут хоть уважка... а вот по жнивам скотину допустит опять... А главное пристал приказчик: меня, мол, подвели...
   -- Уж ему, конечно, перед барыней неловко...
   -- А нам-то с ним же жить...
   -- Оно, конечно, так... Эх... чего станешь делать?
   -- Так ведь об этом самом и речь...
   Бабушка и внучка сошли с плетушки на землю, прошли несколько шагов и присели у первого скирда хлеба.
   Бабушка, щурясь, всё смотрела на ряды жнецов и всё ещё не могла освоиться с мыслью, что двести рублей свалились ей с неба. Она была и довольна, и смущена, и почему-то старалась не смотреть на внучку. Лицо внучки было покорно огорчённое.
   -- Вот, бабушка, ты говорила, что будут лишние деньги -- школу построишь... Вот эти деньги отдай...
   -- Да где ж деньги, матушка, когда их нет у меня!
   -- Пришлось бы доставать...
   -- Ну, так доставать ещё...
   -- Ну, вот, когда достанешь, и дай...
   Глаза старухи смущённо забегали, и она ответила, не смотря на внучку:
   -- Ну, не всё сразу... Достать! И даром жнут, а толку нет.
   -- Зачем же сеять тогда?
   -- Зачем, зачем, -- повторяла старуха.
   -- Так всегда, -- пренебрежительно сказала внучка и отвернулась.
   Бабушка молчала.
   Молчание тянулось долго и было неприятно старухе. Наконец она сказала:
   -- Для вас хлопочу, -- всё вам останется... Хоть всё раздайте...
   -- Что ж, отдайте? Я, может, и не доживу ещё до того времени...
   -- Доживёшь, матушка... и в ум войдёшь.
   -- Барыня, -- подошёл к ней крестьянин, жавший до сих пор, -- я к тебе всё насчёт лесу докучать пришёл.
   Старуха растерянно опять покосилась на внучку, на крестьянина и спросила:
   -- А что тебе, батюшка?
   -- Да всё вот насчёт лесу...
   Барыня хорошо знала всю эту историю с лесом: был продан лес, назначен был срок для вывозки его, лес в срок не был весь вывезен, и, согласно печатному ярлыку, крестьянин лишался права на оставшийся лес.
   -- В чём дело? -- спросила ещё раз старуха, словно ничего она не знала.
   Крестьянин должен был рассказать ей подробно всё.
   -- Батюшка мой, -- проговорила, выслушав, старая барыня, -- а кто же тебе виноват?
   -- Так ведь чего же станешь делать? Не успел.
   -- Так ведь, батюшка мой, молодой-то лесок взялся, -- ты его топтать станешь теперь...
   -- Где взялся?.. Когда ему взяться было?
   -- Нет, взялся, батюшка, как сеянный пошёл: сама видела.
   -- Пропадать видно моему лесу, -- махнул рукой крестьянин.
   -- Лес, батюшка, теперь не твой.
   -- И деньги отдал, да и лес выходит не мой, -- фыркнул крестьянин.
   -- А зачем же ты его не вывез? мне что же полесовщика из-за тебя лишнего держать? Ты ведь знаешь, что мой теперь в поле...
   -- Зачем лишнего? свой лес вывезу, неужели же твой захвачу?
   -- Ты не захватишь, а ведь всякий есть: другой и захватит. Вас тысячу человек: тебе поблажку и всем надо... Я, старуха одинокая, как с вами тогда соображусь, если одного порядка не заведу.
   -- Порядок?! Деньги отдал, а лес опять не мой: уж Бог с ним и с порядком таким.
   Крестьянин говорил грубо.
   -- Ну что ж, батюшка, ругай меня старуху, -- напряжённо тоскливо проговорила барыня.
   -- Кто ругает? Бог с тобой и с твоим лесом, когда так... И водки твоей пить не хочу, -- уйду и Бог с тобой.
   -- Вот видишь ты какой: сердце-то у тебя злое... Не хорошо, батюшка, не хорошо...
   -- Ну, ладно: какой есть, такой и есть. Марья! будет жать! -- закричал своей жене крестьянин.
   -- Ишь какой! Назло делает, -- мотнула раздражённо головой старуха. -- Ты что ж меня хочешь на всю деревню срамить?
   -- Бабушка, -- вмешалась внучка, -- ведь это же, действительно, его лес.
   -- Ну, вот, -- сказал крестьянин, -- твоя кровь, а моё ж баит.
   -- Да ты что грубишь? -- накинулась на него барыня, вдруг вспыхнув.
   -- Чем я грублю? Э, Бог с тобой!
   Крестьянин не на шутку собрался уезжать.
   Старуха не знала, что делать: и леса жаль было, и перед внучкой неловко, и перед деревней выходила неприятная история: разнесётся далеко кругом в преувеличенном виде.
   Едва, едва помирил барыню с крестьянином подоспевший староста и приказчик. Старуха отдала лес.
   -- Ну и ладно, ну и иди, -- погнал жать староста получившего свой лес крестьянина.
   Но старушка ещё долго не могла успокоиться.
   -- Видно сразу нехорошего человека: пришёл бы тихо, смирно, а то вот при народе... Не хорошо... Не хорошо... Старуха я, грех так... Портится народ.
   -- Нынче всякого народу довольно, -- философски успокаивал её староста.
   -- Ну, что ж? Бог с ним... А всё-таки скажу: не хорошо...
   -- Известно: где хорошо?
   Но когда привезли водку и жнецы стали подходить и, выпив, жали старой барыне и её внучке руку, а бабы целовались с ними, -- когда очередь дошла до крестьянина, бранившегося со старухой, то Наталья Ивановна весело проговорила:
   -- Ну, давай мириться... -- и сама налив стакан, подавая, сказала: -- ну, уж пей... Будет: кто старое помянет, тому глаз вон.
   -- Мириться, значит, охота, -- поддакнул кто-то из толпы.
   -- Мировая у вас выходит, -- сказал другой.
   -- Так ведь я что? -- говорил крестьянин, принимая водку и кланяясь, -- прости и ты, коли в чём обидел... Мы мужики, чего понимаем?
   И выпив, крестьянин довольно крякнул.
   -- Ну, вот и помирились, -- крикнул весело кто-то из толпы.
   -- Я ведь, батюшка, -- объясняла старуха, -- не люблю ссориться. Пусть же моё пропадает лучше...
   Мировая барыни с мужиком, да водка развеселили толпу.
   -- Простая ты у нас, -- весело произнёс, подвыпивши, какой-то корявый мужик, -- страсть простая!
   -- Против нашей барыни и нет, -- покровительственно бросил, уходя, другой.
   -- Ну, вы там: жать! -- крикнул кто-то. -- Кончать, что ль!
   -- Ай-да!
   Молодой парень Никанор, тонкий, с чёрными глазами, с петушиным пером в шапке, пожав барышне руку, делился впечатлениями с окружавшими парнями.
   -- Сахарная... -- он сделал сладкую мину.
   -- Ишь, дьявол, куда лезет... Тебе бы вот её?
   -- Взял бы! Эх!
   И Никанор ловко и весело пустился вприсядку.
   -- Жать, жать! -- валила толпа. -- Бабы, песни!
   Склонив на бок голову, во главе пёстрой ленты сарафанов, уже заходила в рожь и запевала Авдотья своим звонким до визга голосом хоровую песню.
   Поют песни жнецы, солнце садится. Задумалась старая барыня и внучка задумалась. Сидят обе у той же скирды и смотрят: бабушка в землю и грызёт своим беззубым ртом соломинку, а внучка -- на заходящее солнце, на толпы жнецов, на ту избушку, что стоит там далеко над обрывом реки. Туда бы в эту хижину, в эту мирную идиллию, с книгой в руках забыться от житейской прозы. Забыться и жить, довольствуясь самой скромной долей мыслящего человека.
   Она раскрыла свою книгу и прочла написанное курсивом:
   "Высшее счастье в труде".
   В каком труде? Там, в той хижине, или в борьбе за общую правду? А где правда и где в жизни сознательное место борца? И без этого определённого места все помыслы о добре и правде разве не тот же рычаг Архимеда, без точки опоры, о котором говорил он: "Дайте мне точку опоры и я подыму вам землю". Дайте... Но кто даст?
   Кто-то едет по дороге: крестьянин подъехал, соскочил с лошади, снял шапку и подошёл к господам. Записку подал из Красных Зорек: зовут барышню кататься на речку.
   Прочла барышня. И хочется ехать ей и не хочется, а бабушка уговаривает. Ещё подумала и согласилась ехать.
   -- Я с Кириллой домой доеду, поезжай, -- говорила, провожая её, бабушка.
   -- Надо ещё домой заехать переодеться. Стоит ли ехать?
   -- Поезжай, поезжай, -- твердила бабушка. -- Там и ночевать оставайся.

* * *

   Огорчился Никанор, когда по окончании работы пришёл с другими к старой барыне допивать водку и не нашёл возле неё внучки с серыми глазами.
   -- А она-то куда девалась? -- спросил он сам себя, разведя руками.
   -- Что? улетела? -- спросил его кто-то.
   -- Эх, улетела! Напьюсь с горя.
   Все смеялись и Никанор смеялся, и кто не мог допить, подавал ему и говорил:
   -- Ну что ж, допивай?
   -- А что? Выпью!
   И Никанор пил. Его добрые, красивые глаза в это мгновение широко-широко раскрывались. И больнее в сердце щемил недосягаемый для него образ барышни. Потом туманнее стало в голове, отшибло память, и забыл Никанор, о чём болело сердце, но всё пил и пил, потому что всё подносили.
   -- А вы, будет... Что в самом деле? Опоите человека.
   Парни смеялись.
   -- Ну вот ещё? Опоишь его, быка этакого.
   Уже стемнело, когда потянулись пьяные жнецы домой.
   Там далеко потухал запад, темнело, и при самой земле только разливался красноватый отблеск, а пьяные песни долго ещё неслись и замирали в пустевшем поле.
   Никанора, без чувств, уложили в телегу, и ехал он, заваленный одеждой пьяных помочан, забытый всеми. Привезли в деревню только труп его: платьем ли завалили, опился ли -- так и не знали.
   Наталья Ивановна ничего не знала о том, что на её помочи опился человек, и довольная поехала с своим приказчиком домой в его тряской плетушке.
   -- Ох, батюшка, растряс совсем, -- говорила она, вылезая из экипажа, когда приехали домой. -- Маша, чай готов?
   -- Ну, а я пойду обедать, -- заявил приказчик.
   -- Как обедать?
   И узнав, что Кирилл Архипович так и не обедал, барыня совсем умилилась:
   -- Ну уж, батюшка, прости Христа ради: досталось тебе сегодня.
   В голосе ли барыни что было, чувствительный ли уж такой от природы был Кирилл Архипович, но он быстро, горячо произнёс:
   -- Что вы, что вы, матушка Наталья Ивановна, я для вас не то что не обедать, я для вас... тоись так хочу послужить... так... одним словом, как отцы наши вам служили.
   Старушка расстроилась, и слёзы сверкнули на её усталых глазах.
   -- Спасибо, батюшка мой, спасибо тебе... Вижу я твою службу и усердие... Дай Бог и тебе, батюшка, всего.
   Напилась Наталья Ивановна чаю, -- внучек давно уже напился, -- убрала чайницу, сахар и хлеб, заглянула к внуку и, увидев его на кроватке, а няню возле, сказала: "ну спи, спи, батюшка. Господь с тобой", притворила дверь и пошла в свою комнату, всю уставленную образами.
   Горят лампадки и переливаются в них лучи, играют в ярких золотых ризах образов и дальше заглядывают в тот тёмный угол, где на широкой двуспальной кровати лежит старая барыня, теперь раздетая и готовая ко сну, лежит и смотрит своими усталыми глазами в потолок. Старушечьи мысли о смерти бродят в голове и мешаются с разными мелочами текущей жизни: хозяйством, посевом, внучатами...
   Скоро, скоро так же будет она лежать уже без мыслей и слов: будет загадочно и строго смотреть её тёмное лицо, а душа улетит к Тому, пред Кем все равны, пред Кем одни души человеческие!.. И век вечный всё-то все вместе там, пред Его престолом.
   "А здесь, -- думает старушка, -- вот как миг один и жизнь-то, а врозь -- иная всякому доля... Век вечный вместе, -- сладко засыпают её мысли, -- а жизнь-то врозь". И вздыхает и спит уже старушка. Устало повернулось её лицо к лампадкам, и бегают тени по этому бледному, неподвижному, в чепчике, расширенному книзу лицу.
   Уложила няня спать Петю. Тихо в комнатке. Пузатый комод с медными ручками в одном углу, кресло и рабочий стол в другом, две кровати.
   На стене, рядом с образами в серых искристых рамках две картинки. На одной на коленях стоит молодая монахиня, и перед ней Господь раскрыл Своё сердце. Горит сердце в огне и страшно тянет к нему сложенные руки монахиня. А на другой картинке в гробу уж монахиня, и ангел на крыльях уносит в звёздное небо её спелёнутую душу.
   Лежит Петя, обняв свою куклу, безобразного Ваньку, и ждёт, когда сон закроет ему глазки. Маша заглянула. Закрыл было и опять открыл Петя глазки.
   Тихо мурлычет няня:
  
   У-у-летел орёл домой,
   Село солнце за горой.
  
   -- Няня, расскажи про монашку.
   Няня нехотя прерывает песню.
   -- Ну, видишь монашка... Вот Господь перед ней. Видишь, от грехов сердце горит Его: кажет монашке, а ей жаль. А вот тут уж умерла монашка... Ничего уж ей не надо... Душу вот, видишь, ангел несёт.
   -- Куда?
   -- В небо... К Господу Богу своему.
   Смотрит Петя внимательно, и смущает его контраст размеров большой монахини в гробу и её маленькой спелёнутой души в руках ангела.
   -- Она на небе уже маленькая будет?
   -- Видишь вот.
   -- А ходить она умеет?
   -- Зачем ей ходить? Ангелы на руках носить её станут.
   -- И меня будут так носить?
   -- Заслужишь и тебя.
   -- И Ваньку?
   -- Ванька кукла. Ванька пропадёт.
   -- Пропадёт? А бабушка пропадёт?
   -- Бабушка умрёт.
   -- А собака умрёт или пропадёт?
   -- Пропадёт.
   -- А кроватка?
   -- Пропадёт.
   -- А сапожки?
   -- Пропадут.
   -- А сабля?
   -- Тоже пропадёт.
   Петя растерянно водит глазами: всё то, что любил он -- всё пропадёт. И Петя робко говорит:
   -- Няня, я тоже пусть пропаду...
   -- О, глупый какой! Спи...
   Вздохнул Петя и покорно смотрит на своего друга Ваньку, на его разбитую голову. Глазки совсем слипаются и думает он: "Старый стал мой Ванька: скоро уж он пропадёт".
   И опять тихо и монотонно поёт няня:
  
   У-у-летел орёл домой,
   Село солнце за горой.
  
   Стемнело совсем. Разлился мрак и напоил воздух ароматом полей и старого сада. Во мраке мелькают огоньки усадьбы и кажутся они в волнах тёмной ночи огнями какого-то безмятежно плывущего корабля.
   Молодой кучер Листрат, заброшенный судьбой далеко от своей деревни, сидит у ворот конюшни и тихо поёт городскую песню о том, что покинул он свой отчий дом, и только собачка верная воет у ворот, да ворон на крыше кричит.
  
   Раздастся голос по лесам:
   Заноет сердце, загрустит,
   Только меня не будет там.
  
   И щемящей тоской хватает песня за сердце. Мягкий баритон певца замирает в тёмной деревенской ночи, замирает боль по какой-то иной неизвестной жизни. Молодая Марья стоит у дверей крыльца, едва видно её светлое платье, и слушает раздумчиво сладкую песню Листрата. Луна взошла.
   Уснул Петя, а тут же на другой кровати возле него улеглась и няня. Потушила свечку и в узорное окно смотрит к ней светлая лунная ночь. Сколько лет прошло -- всё та же она, эта голубая ночь. Всегда и смолоду она строга была и в мыслях не держала: но молода, красива была. О-ох, и вспомнить страшно! Не ждала, не чаяла... Спит не спит, открыла глаза и замерла: стоит над её кроватью барин. Ох, чего он хочет?! В одной рубахе она... А муж? а барыня молодая услышит? а грех? И замерла... Хотела крикнуть. Обнять хотела, коснуться не посмела. Ушёл барин, и осталась она одна с своим грехом. Куда уйдёшь от него? И жутко, и крестится на образа. Стыдно! давно забыть бы надо, старуха: в могиле вечным сном спит барин...
   О-ох, как-то ему там? Что-то ей будет?! Какими глазами придётся на барыню свою смотреть?! А хуже всего, что и до сих пор на духу так и не покаялась. В монастырь бы... довести до пути Петю и туда, в келейку, дни и ночи на коленях замаливать свой тяжкий грех пред людьми и Богом, пред мужем и барыней.

* * *

   Тухнут огни в усадьбе.
   Кучер прошёл к лошадям в конюшню, наслушалась и Маша песен и спит в коридоре, подбросив под себя какую-то свитку.
   Только у приказчика ещё горит в окне огонёк. Лысая голова его громадным пятном обрисовалась на стене, и выводит он буква за буквой письмо к сыну, ученику фельдшерской школы.
   "Любезный наш сын, Степан Кириллович! Во первых строках нашего письма объявляем вам, что вы подлец. Сказывали мне добрые люди, что вы цигарки курите и водку пьёте и даже в пьяном состоянии видели вас на улице. Я самоучкой грамоту произошёл и того со мной не было, а на ваше ученье я последние деньги убиваю. А мои деньги трудовые и про чёрный день ничего не прикоплено и, не дай Бог, помрёт наша барыня, должен я поэтому из-за вас нужду принять великую. А, впрочем, посылаю вам моё родительское благословение, навеки нерушимое. И ещё посылаю вам десять рублей деньгами, чтобы вы их не мотали, а меня старика пожалели бы. И ещё вам кланяется..."
   Шла целая страница поклонов от всех.
   Уже потухли все редкие звёзды на бледном небе. Только одна упорная словно увязалась за луной и смотрит, смотрит на неё и следует неотлучно за ней.
   Но бледнеет и луна и тает и её яркая спутница в пустыне светлеющего неба.
   Кончил наконец и Кирилл Архипович своё письмо и смотрит тупо, уныло поверх своих громадных очков в окно в пустой, охваченный сном рассвета, неподвижный двор усадьбы старой барыни Ярыщевой...
  
  
   Источник: Гарин-Михайловский Н. Г. Собрание сочинений. Том VI. Рассказы. -- СПб.: "Труд", 1908. -- С. 245.
   OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, август 2010 г.
   Оригинал здесь: Викитека.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru