Гарин-Михайловский Николай Георгиевич
Немальцев

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Николай Георгиевич Гарин-Михайловский

Немальцев

  

I

   Глухая полночь. Спит в сугробах снега барская усадьба. Точно бунты какого-нибудь сложенного товара под этими сугробами лежат, и караулит их ночной сторож; старый лет восьмидесяти, высокий отставной солдат, Немальцев. Проснётся в своей каморке в барском доме старая Анна, слушает и смотрит на дочку свою, красавицу, спящую Лизу: играет лампадка на молодом лице; сны, как думы, пробегают по нем -- спокойные, тихие...
   -- Спи, Царица Небесная с тобой, насыпай силушку, -- думает Анна, -- спи, пока молода, пока старость не нагрянула: скучная, пустая с длинными да бессонными ночами...
   И опять бьёт Немальцев в чугунную доску, и замирают тоскливо удары в усадьбе, в поле, в тёмном просвете, откуда выглядывает заречный лес. Чёрные тучи спустились к земле, ещё белее кажется снег и далеко видно от него в насторожившейся тишине.
   У чугунной доски скамья, -- присел на неё Немальцев и мурлычет что-то. Маленький кудластый пёсик плетётся к нему, виляя хвостом. Положил мордочку на колени старику и смотрит ему в глаза: точно вспоминает что-то или жалеет, что уходят годы хозяина и его, кудластого пёсика, годы... так и пройдут они все -- тени земли -- и бесследно исчезнут где-то там, в тёмной ночи.
   -- Пса... пса... -- тихо, ласково шепчет старик и внимательно смотрит в глаза пёсика, словно вот-вот заговорит с ним пёсик.
  

II

   Вся жизнь назади, вся, как на ладони, и всю помнит её старик.
   Помнит, как рос он вон в той деревушке, что приютилась там, у горы, и спит теперь в ворохах соломы, занесённая снегом.
   Те же лачужки, то же житьё, а может и хуже... Так же, как и теперешние, и он, парнишкой, околачивался, бывало, в тятькином картузе: пачкался в лужах, сушился на привольном солнышке, шарил по задам дворов и бегал в заречный лес по ягоды, да по грибы. Отец за вихры драл, мать подзатыльниками угощала, -- ревел тогда он, а потом с горя уплетал краюху чёрного хлеба.
   Мать умерла. Мачеха уже не матерью была, и плакал, бывало, Лукашка, забившись где нибудь на задах, мать родную вспоминая.
   Подрос -- работа пошла: летом отцу помогал в пашне да бороньбе, хлеб жал, а зимой из заречного леса дрова возил в город. Теперь какой это лес? Пеньки одни. Помнит он тогдашний лес. Стояли зелёные ели до неба, опушённые снегом, а между ними берёзки нежные дрогнули от лютого холода. И казался не лес то, а какое-то царство заколдованное или город, слышался временами точно звон колокольный оттуда, из волшебной пустоты зелёного бора.
   Вырос Лукьян. Откуда взялся рост высокий, ширина в плечах, смотрит голубыми глазами и точно сам стыдится, что такой молодой и статный он.
   Кто крепостным родился, а он из вольной семьи.
   Пришло время по ревизским сказкам солдатчину отбывать Лукьяну, повёз отец парня в город. Представил зачётную квитанцию за сына и освободили его, было, от солдатчины.
   Этого только и ждали в семье: тут же, как вернулись домой, ещё до заговенья, и свадьбу сыграли. Крестьянскую свадьбу не долго сыграть: съездил Лукьян в соседнюю деревню, поглядел раз на вольную солдатскую дочку, молодую Ирину, а во второй раз увидел её уже в церкви, когда под венцом обоих поставили.
   Только приехали из-под венца домой, только сели, было, за гарной стол, как входит в избу старшина:
   -- Скорее одевайся: ошибка вышла... Тебя в солдаты...
   Так из-за гарного стола и ушёл Лукьян на двадцатипятилетнюю службу, ушёл от молодой жены, от родных полей, от заречного леса.
   Сперва в Саратов угнали. Выломали там из него николаевского солдата и отправили в Бутырский полк на Кавказ, вместе с другом его, Степаном Петровичем.
   На Кавказе Степан Петрович в фельдфебеля выскочил, а Лукьян Васильевич дослужился до нашивок.
   Усядутся они, бывало, со Степаном Петровичем, оба тихие, степенные, по службе исправные, где-нибудь на бережку синего моря и разговаривают друг с другом.
   Степан Петрович бобыль и рассказывает ему Лукьян Васильевич о своей стороне, о братьях, отце, о молодой жене Ирине.
   -- Вот, Лукьян Васильевич, доживём свой срок, -- жить к тебе приду, -- скажет Степан Петрович.
   -- Что ж, милости просим, Степан Петрович, рады будем... во как примем.
  

III

   Крымская война началась.
   Бутырский полк отправился в Севастополь. По камням вёрст по восьмидесяти уходили в день.
   В Севастополь пришли поздно вечером и прямо на южную сторону. Тогда только начинали укреплять город.
   Ведёт их провожатый казак: идут за ним солдаты и смотрят, всё мешки да мешки.
   -- Это, видно, овёс для конницы, что ли, припасён, -- толкуют между собой солдаты.
   Кончились мешки, а казак провожатый скачет, догоняет батальонного и кричит ему:
   -- Ваше высокородие, за крепость ушли.
   Смотрят солдатики: какая же такая крепость, где она.
   -- Да вот эти самые мешки и крепость, -- говорит казак.
   Смешно всем: ну, и крепость!
   Тут и на ночёвку устроились: так без хлеба и легли.
   Утром проснулись: нет хлеба. Солнце уж высоко поднялось, -- нет хлеба. Скучно без хлеба.
   Заглянул, наконец, каптенармус в палатку, -- важный, форменный.
   -- Хлеб получать!
   Повеселели сразу солдатики.
   Повёл Немальцев своих с мешками за каптенармусом.
   Вдруг с моря, -- жи-и, -- чёрное что-то в крышу влетело.
   -- Это что? галки, что ль? -- спрашивает Немальцев.
   А каптенармус идёт впереди, -- жирный живот вперёд, в одной руке карандаш, в другой бумага, и говорит:
   -- Будет тебе галка, как хватит... бомба это.
   "Вот она какая бомба", -- думает Немальцев.
   Ещё одна пролетела, другая, третья.
   Вдруг как щёлкнет где-то близко, близко...
   Смотрит Немальцев: лежит уже каптенармус на земле, -- так и лежит такой же важный, как и тел, лицом к земле: в одной руке карандаш, в другой -- бумажка... прямо в голову щёлкнуло и лопнула голова, как спелый арбуз, и залепила мозгами солдатиков, что шли за ним с мешками для хлеба.
   -- Вот тебе и жизнь! -- говорит один.
   -- Вот тебе и хлеб! -- говорит другой.
   Прибежали с носилками, подобрали и унесли убитого.
   И пошло день за днём то же: днём в траншеях, ночью на окопах.
   И растут вместо мешков один за другим грозные валы севастопольских бастионов.
   А неприятель всё палит, да палит: двадцать девять дней без перерыву... Город весь в развалины обратился. В улицу попадёт бомба: так и выроет яму.
   Видел Немальцев как флот потопили.
   Только и остался пароход "Владимир", грузы в гавани с одного берега на другой перевозил.
   Привязались солдаты к фельдфебелю: по службе не то, что строг, а прямо не допустит до оплошности, -- всё вовремя в каждом и усмотрит, и убережёт. А вне службы не было лучшего советника: вникнет, растолкует, а беда придёт и -- выручит. С виду молодой, красивый, бравый. В обращении прост, только устанет когда, или если озабочен, тогда становится неразговорчив, отвечает коротко, нехотя, а сам смотрит и точно не видит того, с кем говорит, или думает о чём-нибудь далёком, далёком.
   Приходит как-то фельдфебель и говорит:
   -- Поход: на три дня одёжу, провизию бери...
   -- Степан Петрович, куда же это? -- спросил Немальцев.
   -- Лукьян Васильевич, куда же это, -- ответил ему Степан Петрович, -- откуда я знаю?
   4-го августа, перед сражением на Чёрной речке, говорит фельдфебель Немальцеву:
   -- Сон мне нынче приснился, Лукьян Васильевич. Будто стоим мы в Саратове и успенская просвирня -- помнишь? -- меня блинами угощает... И так из-под них и фырчит масло... горячие, вкусные, так и фырчит, а я ем... И что значит этот сон, и не знаю.
   -- К письму это, Степан Петрович, -- говорит Немальцев.
   Заглянул Степан Петрович ему в глаза и говорит раздумчиво:
   -- В том-то и дело, что письма я никакого не получал.
   Плохо пришлось в тот день Бутырцам. Неприятельские ружья не чета были нашим, из кремневых переделанным ружьям: на сто саженей улетали из нашего пули, а у неприятелей были такие ружья, что и не видно ещё их, а уж наши от их выстрелов валятся.
   Повели Бутырский полк в атаку. Валится народ.
   Полковник кричит:
   -- Братцы, добежим скорее, да в рукопашную!
   Добежали... Взяли первую линию... на вторую пошли... Но такой огонь открыл неприятель, точно весь ад на встречу полетел.
   Батальонный повернулся было, поднял руку, -- сказать, вероятно, что-то хотел, -- и свалился, как подкошенный... Ротный свалился... Полковника уже пронесли на носилках. Кричит товарищу, полковнику другого полка:
   -- Прими полк мой...
   Два обер-офицера из всего состава офицеров полка осталось.
   А оттуда ещё сильнее огонь: духу не переведёшь, как градом сыпят пули и картечь: солдаты кучами валятся и нет ходу вперёд.
   Слышат играет горнист отступление, и бросились все, кто как знал, назад.
   Из всего полка тысяча триста только человек возвратилось. Не возвратился фельдфебель.
   Выстроили полк, смотрит рота: нет фельдфебеля, Степана Петровича.
   Не рад и жизни Немальцев: что с ним? Убит, ранен, в плен попал?
   Ночь пришла. Стали вызывать охотников -- раненых собирать. Вызвался и Немальцев, думает: "не даст ли Господь разыскать фельдфебеля?"
   Ползут... ночь тёмная...
   -- Братцы, вы?
   Бросились: фельдфебель.
   Лежит, бок распоротый... В памяти ещё...
   Рассказал, как французы к нему подходили: "что, русс, ранен?" -- "Ранен". -- "Не хорошо". Виноградной водки ему оставили, сухарей.
   Слушают охотники фельдфебеля, а время идёт...
   Говорит Степану Петровичу офицер:
   -- Что же теперь делать? Не жилец ведь ты, голубчик... Взять тебя -- другого, который жил бы ещё, не унесём.
   Слушают солдаты, потупились. Слушает Степан Петрович, вздохнул, на минуту закрыл глаза и говорит:
   -- Идите с Богом... верно не жилец я больше, ваше благородие... идите, других спасайте, а мне уж не долго...
   Попрощались с ним солдаты и поползли от него.
   Прощается Лукьян Васильевич.
   -- Сон-то вот что значит, Лукьян Васильевич...
   -- Ах, голубчик, Степан Петрович, как же оставить тебя? Не могу я...
   -- Иди, иди... -- строго говорит фельдфебель, -- что ты?
   И глядит Степан Петрович вслед товарищам: не слыхать уж их... Только тёмная ночь, последняя страшная ночь его на земле, смотрит на него отовсюду.

* * *

   Кончилась севастопольская кампания. Ещё семь лет послужил Немальцев и по красному билету через 15 лет домой собрался.
   Перед самым уже уходом едет как-то раз с ротным Немальцев и говорит ему ротный:
   -- Немальцев, женись на моей горничной... Ты молодец, она, видишь сам -- какая.
   Повернулся к нему с козел Немальцев и говорит:
   -- Я ведь, ваше высокоблагородие, женат.
   -- Что ты врёшь?
   -- Так точно.
   -- Да ведь в списках ты холост?
   -- Не могу знать, а только, что я женат: Ириной и прозывается жена моя.
   И рассказал ему всё Немальцев.
   Говорит ему ротный:
   -- Да ты что ж? только час и видел свою жену?
   -- Так точно.
   -- Так ведь старуха она теперь?
   -- Какую Господь дал.
  

IV

   Привёл, наконец, Господь "удостоверить" свою Ирину. Честно прожила, честно встретила после пятнадцатилетней разлуки своего мужа Ирина.
   Только год с небольшим и отдохнул от трудов и походов Немальцев. А там опять угнали его на польскую войну. Родила ему двух сыновей Ирина.
   Тяжело было подыматься в новый поход.
   Тяжело ли, легко -- знает Бог, да Немальцев -- николаевский солдат.
   Пошёл и ещё пять лет тянул лямку: спасибо, севастопольская кампания помогла -- месяц за год пошёл, -- пять лет меньше.
   По второму призыву только по вольной воле на театр военных действий шли.
   На войну не пожелал идти Немальцев, и назначили его в резервный батальон в Пскове обучать новобранцев.
   Стал и Немальцев старшим. Дело он своё хорошо знал, был исправен по службе, новобранцев не обижал, объяснял толково и так и думал, что, Бог даст, шутя его служба пройдёт.
   Однако не вышло так.
   Стал каптенармус не додавать новобранцам муки. Сказали Немальцеву о том новобранцы. Он к каптенармусу. Тот туда, сюда:
   -- Курков, дескать, поломали они на пятнадцать рублей, ну и приказано из довольства удерживать.
   -- Первое, -- говорит Немальцев, -- 300 человек по фунту в день, так тут что ж такое -- пятнадцать рублей за курки? Два дня и квит. Второе -- и курки-то старые, ведь, резервисты поломали.
   Молчит каптенармус, а Немальцев и говорит ему:
   -- Как хотите, а грех всё-таки на вашей душе с ротным будет.
   Каптенармус ротному рассказал и стал тот на Немальцева коситься.
   А тут и со старыми резервистами вышла история. Пристали они к артельщикам, почему пища плоха? Артельщики туда, сюда: надо оправдаться, -- и сказали, что ротному отпускается масло, крупа, мясо. Вышел бунт. "Как так? ротному не полагается довольствоваться из котла, -- ему пищевые особо отпускают, -- не давать". Дежурный как раз Немальцев. Приходит денщик от ротного: несёт бутылку для масла, мешочки для крупы, мяса. Немальцев объясняет ему: так и так, рота не желает больше отпускать.
   Так ни с чем и ушёл денщик. Ротный только спросил его: "кто дежурный?" Вечером приходит Немальцев с рапортом: столько-то здоровых, столько-то больных, столько на довольствии было.
   Только вошёл и начал было, а ротный: "пошёл вон!"
   Повернул направо кругом Немальцев и марш за дверь. Ещё больше стал коситься ротный на него. Ещё больше старается по службе Немальцев. По службе привязаться нельзя, другим донял.
   Потребовали в Варшаву 700 новобранцев, а с ними четырёх старых унтер-офицеров.
   -- Немальцев! К майору.
   Пошёл Немальцев. Встречает своего ротного: так и так, требовали? Покраснел ротный, отвернулся: "иди, -- говорит, -- к новому майору". Приходит Немальцев к майору, который принимать отряд назначен.
   -- Ну, что ж, Немальцев, -- говорит ему майор, -- ротный тебя назначил в Варшаву.
   -- Воля ваша, -- говорит Немальцев.
   -- Да, как же тут быть? ведь ты призывной, -- тебя против воли нельзя посылать?
   -- Не могу знать.
   -- Сердит, что ли, на тебя ротный?
   -- Не могу знать.
   -- Если сердит, доймёт ведь он тебя, если не пойдёшь.
   -- Так точно.
   -- Пойдёшь уж разве?
   -- Что ж, -- говорит Немальцев, -- за царём служба, а за Богом правда не пропадёт: пойду.
   -- Так вот что, Немальцев, ты уж распишись, что по доброй воле идёшь.
   Расписался.
   Так нежданно-негаданно попал опять на войну Немальцев.
   Принял новый майор солдат, выстроил их во фронт и спрашивает ротного:
   -- Хочу я к родным заехать, -- кому команду доверить?
   Ротный исподлобья смотрит и говорит:
   -- Сдайте Немальцеву.
   -- Можно на него положиться?
   -- Можно вполне.
   Повёл в Варшаву команду Немальцев. На ночёвку разбросается отряд: где за семь вёрст, где за пять, всех в одно место не уложишь ведь. А тут унтер докладывает ему: так и так, солдатики вещи продают казённые.
   Как раз и майор приехал уже тогда от родных. Докладывает ему Немальцев:
   -- Не иначе, -- говорит, -- что надо у них всё лишнее отобрать, да в тюки и на подводы, а в Варшаве раздать.
   -- У меня, -- говорит, -- денег не припасено для этого.
   Так и осталось это дело.
   Пришли в Варшаву. Майор сел на извозчика и в город. Крикнул только:
   -- Я артиллерийских сдавать еду.
   Тут подъезжает адъютант.
   -- Где ваш майор?
   -- Уехал артиллерийских, -- говорит Немальцев, -- сдавать.
   -- Сегодня под вечер, -- говорит адъютант, -- приходи за приказанием ко мне.
   -- Ваше высокоблагородие, а вы где изволите проживать?
   -- Найдёшь! Язык до кабака доводит.
   Сел на извозчика и укатил.
   Туда, сюда бросился Немальцев. Посоветовали ему в штаб бежать. Кое-как разыскал штаб. Попросил там писарька одного:
   -- Какой, дескать, адъютант назначен нас принимать?
   Говорит писарь:
   -- Стоит он во дворце Замойского.
   -- А где это?
   -- Ну, уж это на улицах ищи.
   Вышел Немальцев на улицу: темнеет, а он без тесака, как раз ночной обход схватит.
   Спросил куда и айда бежать. Разыскал адъютанта, говорит тот ему:
   -- Завтра в 9 часов утра генерал будет смотреть отряд. Уведомь своего майора.
   Поворотился Немальцев направо кругом, вышел на улицу и думает: "где я своего майора искать теперь буду?"
   Побежал по гостиницам. А ночь, военный обход, что ни шаг: "стой". Объяснит Немальцев им и дальше.
   Разыскал. Уже утро. Опять беда: нет дома.
   Сел и ждёт Немальцев.
   Солнце уж взошло, когда приехал майор.
   -- Что тебе?
   -- В 9 часов смотр назначен.
   -- Хорошо, -- ступай...
   Отправился к отряду Немальцев. Только поспел построить людей, уже девять часов; катит генерал с тем самым адъютантом. А майора нет. Подъехал, поздоровался;
   Выступил Немальцев, отрапортовал.
   -- Где твой майор?
   -- Артиллерийских сдаёт.
   А адъютант говорит:
   -- Со вчерашнего дня всё сдаёт.
   Помолчал генерал и пошёл по фронту. Плохо: у кого только торба пустая вместо вещей... Другие и шинели, и мундиры выменяли. Один перевязал сапог мочалой, чтоб подошва не отвалилась, -- только на паперть его.
   -- Это что ж такое?
   -- Так и так, -- докладывает Немальцев.
   -- А ты чего смотрел?
   Ушла душа Немальцева в пятки: молчит. Адъютант говорит:
   -- Обоих их с майором под суд надо отдать.
   Ёкнуло сердце у Немальцева: прощай нашивки, прощай отставка.
   А там Ирина с двумя детьми колотится.
   Смотрит генерал на Немальцева внимательно, строго.
   -- Ну, говорит, а если б ты вёл отряд, ты чтобы сделал, чтобы воспретить им продажу казённых вещей?
   Чтобы он сделал? Он отобрал бы вещи, да в тюки их, а в Варшаве получай. Так и доложил Немальцев.
   -- А они бы тебя, говорит, не послушались.
   -- Никак нельзя, -- говорит Немальцев. -- потому что с этапных пунктов я бы потребовал сейчас помощь, и потому должны повиноваться.
   Посмотрел на него генерал и ничего не сказал. Потом подходит к солдатику, у которого сапог мочалкой перевязан, и говорит ему:
   -- Ну, а ты, голубчик, на что надеялся, продавая казённые вещи?
   -- На смерть надеюсь, ваше превосходительство, -- говорит солдат, -- так что порешил я за царя и отечество голову свою сложить, и потому в одеянии больше не нуждаюсь.
   Усмехнулся генерал и говорит:
   -- Сколько тут таких в отряде?
   Говорит Немальцев:
   -- Семьдесят три.
   -- Ну, так вот что... Этих, так как они порешили головы свои сложить, в передовой отряд в Ломжу, а ты тоже с ними. Не умел досмотреть за вещами, может, досмотришь, чтобы слово своё исполнили. А вины вашей я всё-таки не снимаю: там уж как полковник, который вас будет принимать в том отряде, -- хочет -- есть запасные вещи -- выведет в расход, а нет -- его дело.

* * *

   Пришёл, наконец, и на войну Немальцев.
   Только уж это не Севастопольская была. За всё время так и не видел Немальцев неприятельских войск.
   Кочевали из деревни в деревню, делали облавы в лесах, в деревнях, в клетях.
   Раз спит Немальцев в избе с восемью солдатами, девятый, часовой, за дверями. Подкрались повстанцы и прирезали часового.
   Окна выбили и палят в избу, где солдаты. Поджались солдаты ближе к окну, держат ружья наготове: и им встать нельзя, и те в них попасть не могут. Смотрят: лезет в окно коса, другая: норовят косами поймать кого-нибудь.
   А тем временем подоспели другие солдаты, из других изб, всех повстанцев переловили.

* * *

   Кончилась война. Доживает службу Немальцев. Чем ближе к концу, тем сильнее тоска по дому.
   Вышел приказ восемнадцатилетних сроков отпускать домой.
   А Немальцев двадцатипятилетний доживает. Обидно стало ему.
   Пошёл он к ротному, просит отпустить его.
   -- Поговорю я с полковником, только вряд ли.
   -- А сколько ему осталось? -- спрашивает полковник.
   -- Шесть месяцев.
   -- О чём там толковать!

* * *

   Пришёл, наконец, и Немальцева службе конец. Вызвали всех их, отслуживших, в полковую канцелярию.
   Вон они лежат у писаря те белые бумажечки, на которых отставка их прописана. Вызывает писарь по очереди и раздаёт их.
   А Немальцева отставку припрятал для шутки.
   Кончили. Стоит Немальцев ни жив, ни мёртв.
   -- Тебе что? -- спрашивает писарь.
   -- Как что? Отставку.
   -- Нет твоей отставки...
   Всё выдержал громадный до потолка Немальцев, а как увидел, что нет его отставки, зашатался.
   -- Есть, есть... Я пошутил...
   Пули не свалили, а шуткой чуть не убили человека.
   Смеются писаря.
   Отошёл Немальцев, взял отставку, -- Бог с вами, -- и пошёл на далёкую родину.

* * *

   Думал опять, было, удостоверить свою Ирину, да не то судил ему Бог: умерла Ирина... ждала, всё ждала мужа, двух месяцев только и не дожила до прихода.
   Год прошёл: сгорел ветхий домик Немальцева.
   Выросли дети. Одного в солдаты угнали, другой в холеру умер. Ничего не осталось у старика. Только вот служба дозорная осталась, да кудластый пёсик, что человеческими глазами глядит, да слушает, точно понимает...
   Скоро рассвет. Устало бредёт старик. Снова бьёт он в чугунную доску, и дрожат протяжные звуки, и уносятся в тёмную даль.
  
  
   Источник: Гарин-Михайловский Н. Г. Собрание сочинений. Том VI. Рассказы. -- СПб.: "Труд", 1908. -- С. 163.
   Оригинал здесь: Викитека.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru