Гарин-Михайловский Николай Георгиевич
Несколько лет в деревне

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 7.46*4  Ваша оценка:

  

Николай Георгиевич Гарин-Михайловский
Несколько лет в деревне

   Задавшись благими намерениями, я отправился в деревню хозяйничать, но потерпел фиаско. Несколько лет жизни, тяжёлый труд, дело, которое я горячо полюбил, десятки тысяч рублей, -- всё это погибло, прахом пошло...
   Побуждает меня взяться за перо желание выяснить вопрос: следует ли продолжать опыты вроде моего? Отсюда основная задача моего труда -- добросовестное, без всяких предвзятых соображений, буквальное воспроизведение бывшего.
   Познакомившись с моею работой, читатель увидит, что, преследуя благие намерения, я довольно бесцеремонно, если можно так сказать, повернул жизнь своей деревни из того русла, которое она пробила себе за последние 25 лет, в русло, которое, в силу разных соображений, показалось мне лучшим.
   Такой поворот не прошёл для меня безнаказанно. Может быть, это произошло в силу моей неспособности или неумения взяться за дело, а, может быть, и в силу общих причин, роковым образом долженствовавших вызвать неудачу.
   Об этом пусть судят другие.
  

Исторический очерк

Князь Юматов. -- Сын Юматова. -- Скворцов. -- Николай Беляков.

   Ярко сверкает, точно застрявший в расщелине, пруд. Весело сбегает к нему со стороны горы зелёный лесок, а по другую сторону пруда далеко и привольно раскинулась хлебородная степь. У самого берега тесно жмётся друг к другу ряд старых, покосившихся изб. Деревня называется -- Князево.
   Лет сто тому назад земля эта была высочайше пожалована князю Г. и для заселения её он вывел 80 дворов из Тульской губернии.
   Об этой отдалённой эпохе сохранилось очень мало воспоминаний. Существует и до сих пор группа старых берёз, в виде аллеи, -- остаток бывшего здесь некогда сада. По словам соседних крестьян, под этими берёзами князь учил своих мужиков уму-разуму, т. е. попросту сёк. Князевские мужики обходят этот факт угрюмым молчанием. Детали изгладились и упоминается князь только для выражения самой седой старины.
   -- Эта земля ещё при князе пахалась.
   -- Уродило так, как только при князе рожало.
   В начале девятнадцатого столетия князь продал имение соседу Юматову, а крестьян взял на вывод.
   Но крестьянам, видно, уже успели приглянуться эти привольные места. Полюбили они и гладкую поверхность своего пруда, в котором столько рыбы, что только не ленись ловить, и лесок, где так много грибов, ягод, а ещё больше дров, лыка, оглоблей, а то и бревёшек; полюбили и то привольное поле, что так щедро оплачивает их работу, благодаря своему двухаршинному чернозёму. Узнав, что князь хочет их вывести, вся деревня в один прекрасный день точно сквозь землю провалилась: остались только избы да дворы; всё же живое, как владельцы, так и скотина, исчезло. Дело кончилось тем, что, побившись месяца два и не найдя никого, князь отстал от крестьян и передал их Юматову.
   Князевцы любят вспоминать об этом времени, но, по обыкновению, скупы на слова.
   -- В поляном лесу жили, -- в норах, как лисы. Сейчас есть след. Руками хлеб мололи... Ничего, Господь помог, вытерпели...
   Соседние деревни вполголоса рассказывают охотникам послушать причину, побудившую князя продать имение.
   -- Подшибся князь через своих мужиков, -- озорники они. И сейчас добра от них никому нет, и раньше не было. За озорство их и из Тулы перевели. Весь их род уж такой. Недаром Юматов отбивался от них, точно чуял, сердечный, свою судьбу.
   Воспоминаний об Юматове сохранилось больше. Он оставил память о себе, как о хорошем хозяине, но был лют и охоч до баб. Это, главным образом, и погубило его. Исторический факт таков: Юматова убили ночью, нанеся ему до ста ран. Двухлетние розыски не приводили ни к чему. Наконец, один из главных виновников, пьяный, на празднике в соседней деревне, рассказал как было дело. Виновного схватили, посадили в острог, два года он запирался, а потом, когда уже хотели, было, на всё махнуть рукой, повинился во всём и выдал сообщников. Дело кончилось тем, что 40 дворов было сослано в Сибирь. Сами князевцы охотно вспоминают о смерти Юматова и так приблизительно передают дело:
   -- В Казань за подходящими людьми посылали. Две недели кормили и поили их. Всё никак нельзя было: то он в гости, то к нему гости. Дворню всю на свою сторону переманили. Мальчик при нём дворовый спал, -- тоже на нашу сторону поддался. Часовых по дорогам расставили... Здоровый был: девять человек насели на него; он их волоком проволок по всем комнатам, -- всё выходу искал. Выскочи они во двор, так и не дался бы, да на самом крыльце один в лоб ему угодил оглоблей, тут он и повалился.
   О самой ссылке предание совершенно умалчивает. Князевец угрюмо отделывается короткою фразой:
   -- Греха много было... Вытерпели... -- помолчав, угрюмо добавляет он.
   Во время малолетства сына Юматова князевцам жилось не дурно. Вырос сын Юматова, послужил в военной службе и незадолго до воли приехал в деревню на жительство. Сначала мужиков в руки крепко прибрал. Попробовали они, было, его поучить маленько и на первый раз подрубили амбары; но дело кончилось не совсем благополучно. Юматов вызвал обжорную команду, т. е. роту солдат, которую крестьяне должны были кормить на свой счёт. В два месяца рота объела всю деревню. Мужики взвыли, но не выдали виновных. И вдруг барин всё узнал. Троих сослали в Сибирь, а остальных перепороли.
   Давно нет и Юматова, нет и большинства участников современных ему событий, новое поколение уже стариками становится, а до сих пор не могут простить князевцы бывшему тогда старосте из своих мужиков, на которого пало подозрение в измене. Жалко и страшно смотреть на этого неряшливого высокого старика, когда он пробирается по селу. Года гонений и преследования положили на него печать Каина; он идёт спешною, неуверенною походкой, беспрестанно оглядываясь в ожидании, что вот-вот первый выскочивший из ворот мальчишка пустит ему под ноги камень. В его глазах озлобление и страх. Что пережил этот человек во всю свою долгую жизнь, -- человек, который клянётся, что он не виноват! Никто ему не верит. Недаром два часа пробыл с ним барин, запершись в кабинете, перед тем днём, как засадил в острог виноватых. Он был богат, но всё исчезло: лошадей покрали, сено каждый год жгли в стогах, хлеб почти весь в снопах разворовывали. Он давно разорился и совершенно обнищал.
   -- Так ему, собаке, и надо.
   Об этом периоде князевцы вспоминают угрюмо и с большою неохотой.
   -- Известно, команда курицу поймает -- тащит, -- барана -- тоже тащит, -- запрету ни в чём не было, как саранча, всё объели, -- и, помолчав, прибавляют: -- Вытерпели. Где команда? А мы всё тут.
   Относительная тишина царила не долго после этого.
   Пришла воля, а с ней и новые хлопоты князевцам.
   Как ни крутили их, как ни старался посредник, как ни старался Юматов, а мужики на своём настояли, -- все вышли на сиротский надел, -- на даровую ¼ часть душевого надела.
   Крестьянин Афанасий Сурков так рассказал мне эту историю:
   -- Видишь ли ты, батюшка мой (Афанасий -- мужик не из бойких, говорит медленно, с трудом складывает мысль в слова)... Солдат, значит, Симеон, -- вот, брат нашему Чичкову пришёл и говорит: грамота золотая от царя пришла; кто, значит, на полный надел пойдёт, того опять в крепость поворотят. Кому же неволя опять идти? Ну, значит, и присягнули промеж себя: друг дружку не выдавать. Крестились, образ, значит, в Семёновой избе целовали. Приехал исправник, мировой, барин пришёл. Собрали нас на сход: Тоё да сеё, исправник как закричит: "Да что с ними разговаривать? Одно слово, трава и больше ничего. Розг!" Принесли розг, скамейку вынесли, поставили. Исправник прямо ко мне: "Руку даёшь?" Похолонуло у меня на сердце: "Не дам, говорю. Что хошь делай: хоть бей, -- хоть убей -- не дам". -- "Ложись", -- говорит. Перекрестился я, говорю: "Ты видишь, Пресвятая Богородица!" -- лёг я, и стали они меня...
   Он замолчал и напряжённо наклонился вперёд, точно силясь получше рассмотреть то, что было 25 лет назад. Его лицо выражало недоумение и тщетное напряжение что-то понять. Он говорил медленно и нехотя.
   -- И стали они меня, и стали-и... Били, били...
   Он с каким-то мучительным наслаждением повторял это слово, точно снова переживал давно прошедшее.
   -- Закусил это я руку, чтобы не закричать... Всё молчу. "Будешь ты, собачий сын, говорить?" А я всё, знай, молчу. "Бросить, -- говорит, -- этого дурака, -- другого!" Встал я, перекрестился на небо, да и говорю: "Царица Небесная, Ты видела: за что они меня били?"
   Голос Афанасия на этом месте оборвался, и он угрюмо замолчал.
   -- Чем же кончилось? -- спросил я.
   -- Да чем кончилось? -- повеселевшим голосом заговорил он снова. -- После меня за нашего Чичкова взялись; он туда-сюда: "Вот чего, -- говорит, -- старики: не всем же пропадать, не лучше ли покориться?" Ну, и покорились.
   -- Тебя одного, значит, пороли?
   -- Одного, батюшка, одного, -- раздумчиво отвечал Афанасий.
   -- Да за что?
   -- А Господь их знает. Вот убей -- и сейчас не знаю за что.
   От Афанасия так ничего больше и нельзя было добиться. Он твердил своё:
   -- И не знаю, и не знаю, и не знаю, батюшка... И Господь их знает, чего им надо было, и за что они меня пороли -- и сейчас не знаю.
   Уже от других мужиков можно было узнать, что речь шла о выборных, которых они сдуру, по наущению солдата Симеона, не хотели выбирать, боясь подвоха.
   Ликование, что так ловко отвертелись от полного надела, скоро сменилось у князевцев унынием.
   Спохватились, да поздно, что солдат Симеон зря болтал. Цена на землю стала шибко расти: с 3 рублей за хозяйственную десятину (3.200 квадр. сажень) сразу выскочила на 5 руб. за посев одного хлеба. Прошло ещё немного -- стала земля 7--8 руб. Земля подорожала, а родить на ней стало на половину хуже. Посеянный хлеб, как всё посчитать, без малого стал в купку обходиться, т. е. за затраченные деньги и труд можно было и на базаре за ту же цену хлеб купить. Соседние деревни, которые на полный надел пошли, хоть плохо, а жили. Князевцам же совсем стало невмоготу. Шибко обеднел народ. Стали о новой земельке толковать. Ткнулись туда-сюда -- всё тоже, да и насиженные места не так-то легко бросать.
   Худо стал жить народ; особенно памятен голодный 65 год. Половина населения всю зиму Христовым именем кормилась. И что это за жизнь была! Ладно, кто ещё догадался дубовыми желудями запастись, -- тот желудёвым квасом питался. Дети в тот год почти все перемёрли; много и взрослых от тифа свернулось.
   -- Никто и живым не чаял остаться, -- говорили князевцы, -- да пожалел Господь, помощь послал.
   Помощь состояла в том, что Юматов, подбитый голодным годом, заложил имение. Денег дали много, больше чем надо было, и он решил устроить у себя винокуренный завод. Ожили князевцы, закипела работа. Дела пошли хорошо. И Юматову сначала было не дурно, но потом, вследствие покровительства крупным винокуренным заводам, дела пошли хуже. Старыми машинами работать стало невыгодно, для новых не хватало денег; подвернулись семейные невзгоды, Юматов запил. Приказчики, видя, что дело пошло к концу, стали усиленно воровать.
   Пользовались и князевцы: с приказчиками они спелись и дела вели дружно. Привезёт сажень дров, а ярлык берёт на три, -- третья часть приказчикам. Мужики были и пьяны, и сыты.
   -- Вот она штука-то, -- толковал мужик Чичков. -- Барину худо -- мужику хорошо. Пока в силе был -- дохнуть было нельзя, подшибся -- легко стало.
   Не долго, однако, протянул Юматов. Нежданно-негаданно наехали чиновники и описали завод. Юматов поехал в город. Недели через две пришла весть, что Юматов умер. Имение попало к кредиторам и был назначен конкурс. Главный кредитор тайно от других захватил всю движимость. Работа была спешная и в ночь перед описью всё надо было припрятать.
   Николай Беляков, бывший кучер Юматова, с несколькими князевцами лихо обделал дело. Всю ночь выносили вещи; прятали их и по дворам гостеприимных князевцев, и в снег зарывали, и в лес отвозили.
   Конкурс продолжался около года и прошёл не без пользы для князевцев: лес покупали за бесценок, -- вместо десятины, рубили две; землю снимали десятину, -- сеяли 1Ґ и т. д. Конечно, делились с приказчиками, но не обидно. -- "водки бутылку, поросёнка, когда прямо рублёвку сунешь".
   Наступил конец и конкурсу. Имение осталось за главным кредитором, купцом Скворцовым. Новый владелец ни во что не вмешивался, жил постоянно в городе, где и занимался ростовщичеством. В деревне же он посадил приказчиком Николая Белякова. Николай Беляков обязан был поставлять ему ежегодно 5 тысяч руб., кроме леса (с 2.400 десятин, доставшихся Скворцову за 37 тысяч рублей). До остального Скворцову дела не было. Винокуренный завод, все постройки, кроме одного флигеля, были, за ненадобностью, проданы за 4.200 руб. (первоначальная их стоимость около 40 тысяч руб.). Сад был вырублен постепенно Беляковым на отопление флигеля. Продажа леса шла во всю. Лес Скворцов не признавал выгодною статьёй, как не оправдывающий процентов на затраченный капитал.
   Беляков ловко повёл дело. Не успели мужики оглянуться, как он зажал их в свой кулак, как в железные тиски. Приём его был простой, но верный: 5--6 дворов побогаче он гладил по шерсти -- давал им на выбор лес, лучшую земельку, и ценой подешевле, и мерой не обижал. С остальною же деревней он действовал иначе. Приходит, например, время брать землю. Беляков назначает цену и день сдачи. Мужики делают стачку сбить цену. Беляков только посмеивается.
   Порядок сдачи земли такой: кто все деньги принёс сразу, тот пользуется правом выбора лучшей земли; берущим в кредит достаётся не разобранная за наличные деньги и, конечно, худшая земля. Для противодействия стачке даётся повестка во все соседние деревни. Хорошей земельки кому не надо? И, глядишь, в день сдачи возле избы Белякова точно базар от наехавших подвод. На всякий случай заготовлено несколько подставных покупщиков. Подставные, как только цена объявлена, тотчас изъявляют на неё согласие и требуют себе лучшую землю. Богатеи, те 6 дворов, о которых было упомянуто выше, только ждут этого момента. Так прямо против мира идти нельзя, если сделана стачка, а уж начали брать, так чего же поделаешь?
   -- Что ж, старики, -- начинает в таких случаях Чичков, -- чего ж тут ещё дожидаться? Ничего, видно, не поделаешь -- хитёр, собака, ловко придумал. Чужие разберут, а сами где сеять станем?
   Идти надо.
   Богатеи энергично поддерживали Чичкова, а за ними, почёсываясь, плелись и остальные князевцы.
   А вечером у "собаки" шла выпивка, и Беляков в десятый раз, захлёбываясь от восторга, рассказывал богатеям, как он ловко всё проделал. Князевцы и сами понимали, как их Беляков оплёл, да ничего не поделаешь. Пробовали ему пригрозить поджогом, он и против этого нашёл сноровку. Высмотрел в деревне центральное место и стал торговать его у хозяина, Алексея Ваганова. Ваганов хотя и плохонькой был мужичонко, а насиженным местом дорожил и заломил такую цену, что Беляков только свистнул и ушёл, сказав на прощанье:
   -- И подешевле отдашь.
   И, действительно, отдал. Через неделю нагрянул обыск, и у Ваганова нашли барский котёл, вмазанный в печь. Ваганов и не запирался, что он выломал, но указал, что и другие не лучше его: почитай, у всякого барское добро есть -- сам Беляков и спит, и ест, и пьёт из барского. Кончилось, однако, тем, что других не тронули, а Ваганова в Сибирь сослали. Осталась Устинья с четырьмя детишками, пришла зима, а с ней голод и холод, отдала вдова свою усадьбу, а за это ей избу перенесли на край села, да ещё дали 10 рублей. Так поселился Беляков в центре села.
   -- Жги его, собаку, коли себя не жаль! -- толковали князевцы.
   -- Ах, собака, собака, и ничем его не доймёшь!
   -- В овраге где-нибудь ночью прикончить.
   -- Станет он тебе по оврагам ночью ездить. Ему что за неволя?
   -- Ах, собака, пра, собака!
   Взялся было Андрей Михеев миру послужить, лошадок увести, богатеи донесли вовремя, и Михеев чуть жизнью не поплатился: весь заряд на вершок от него просвистал, а вдогонку ещё Беляков закричал:
   -- На первый раз, Андрей, только попужал, а впредь не взыщи.
   -- Хай ему пёс, -- отплёвывался Андрей, повествуя в кабаке про свою неудачу.
   А на другой день Беляков пришёл к Андрею с понятыми и составил протокол о том, что верея [воротний столб] из барского двора вырыта.
   Два часа Андрей валялся в ногах у Белякова, пока тот смиловался.
   -- Ну, помни же, Андрей. Протокол я припрячу до времени, а уж какой выйдет грех, ты у меня будешь в ответе.
   Приуныли князевцы. Богатые из года в год богатели, а бедняки беднели всё больше и больше.
   Терпели князевцы, терпели, да, наконец, и невмоготу стало. Да и случай-то вышел исключительный. Высмотрел Беляков как-то дешёвый гурт скота, дешёвый потому, что открылся в нём падёж. Беляков с богатыми и соблазнился па дешёвку. Купили весь гурт и пригнали в князевское стадо. Результатом было то, что все коровы у князевцев передохли. Ну, и зашумели же князевцы! Целую неделю не решались Беляков и его товарищи показаться в деревню. Кончилось, однако, тем, что Беляков и богатеи помирились с миром на 10 вёдрах водки. Один Степан Лайченков не стал пить.
   -- Хай вам, собаки! Один я, с бабой, детей нет, послужу миру, -- сказал Степан, тряхнул головой, надвинул шапку и пошёл домой.
   Так и замер Беляков со стаканом водки в руках. Насторожился и мир. Со Степаном шутки плохи были. Степана все боялись. Боялись за его огненные, как у бешеного, глаза, -- как сверкнёт он ими, так на что Андрей Михеев отчаянный, а и тот, как бы пьян ни был, отстанет.
   Струсил Беляков и пошёл со Степаном мириться. Надавал он Степану 15 р. за павшую корову, но Степан стоял на своём.
   -- Ничего не возьму, а миру послужу. Опостылел ты всем, собака... Найду и на тебя конец.
   -- Да ты не стращай. За это знаешь, куда попадёшь? -- огрызался Беляков.
   -- Слушай, Николай! Ты других пугай, а меня оставь. Нас только Бог слышит, так вот тебе я что скажу. Полгода я даю тебе срока: не уйдёшь волей -- жив не будешь.
   И глаза Степана так сверкнули, что Николай сделался белый, как рубаха.
   -- Опостылел ты, подлец. Я не буду таиться. От меня никуда не уйдёшь. Я прямо возьму топор, да среди улицы тебя и хвачу. Вот этак!..
   И Степан, в одно мгновение схватив топор, лежавший под лавкой, замахнулся над Николаем.
   -- Господи Иисусе, помилуй, -- прошептал Николай, прижавшись к притолоке.
   Панический ужас точно сковал его. Широко раскрытыми глазами впился он в страшное, искажённое бешенством лицо Степана.
   -- Куда уйдёшь, собака? -- неистовым голосом закричал Степан и, не помня себя, со всего размаха опустил топор.
   Прибежали соседи, но уже было поздно: Беляков с рассечённою головой, с распластанными руками валялся на полу, а Степан, очевидно бессознательно, бережно обтирал окровавленный топор.
   -- Стёпа, Господь с тобою, что ты это сделал? Погубил ты себя.
   Степан точно проснулся. Он оглянулся, посмотрел на лежащего Белякова, на топор, бросил его и, проговорив упавшим голосом: "Братцы, голубчики, пропала моя душенька, лукавый попутал", -- зарыдал, как ребёнок.
   Вся деревня сбежалась и вся деревня рыдала.
   -- Стёпа, голубчик, что ты наделал? -- повторяли мужики на все лады и по очереди обнимали Степана.
   А Степан рыдал и рыдал, твердя одно и то же:
   -- Погубил я свою душеньку.
   И Степана угнали в Сибирь. Нового приказчика прислал Скворцов, но уже доходов тех не было.
   При первой оказии новому приказчику объявили на сходе:
   -- А ты не больно. Много вашего брата здесь перебывало. Всяких видали -- и не таких, как ты, а где они? Все вверх по Степаиловке ушли [Степаиловка -- ручей, в верховьях которого было расположено кладбище князевцев], а мы всё тут.
   Приказчик обробел и повёл дело спустя рукава. Скворцов решил продать имение. Покупщиком явился я.
  

Цель покупки имения

Заботы о личном благосостоянии. -- Организация моего хозяйства. -- Немецкая колония. -- Технические улучшения в имении.

   Мне было 30 лет, я был женат и имел двух маленьких детей. Предыдущая моя деятельность ничего общего не имела с деревней. С хозяйством, так как вся родня моя всегда занималась земледелием, я был знаком. С народом хотя я и сталкивался, но быт его знал более по литературе. По специальности я был инженер путей сообщения, но бросил службу за полною неспособностью сидеть между двумя стульями: с одной стороны, интересы государственные, с другой -- личные хозяйские. Казённых железных дорог тогда ещё не было. Имение я купил за 75 т. р., -- значит, оно в течение пяти лет удвоилось в цене. Жена и я -- оба мы страстно стремились в деревню. Перспектива свободной, независимой деятельности улыбалась нам самым заманчивым образом.
   Цели, которые мы решили преследовать в деревне, сводились к следующим двум: к заботам о личном благосостоянии и к заботам о благосостоянии окружающих нас крестьян. Каким путём думал я стремиться к достижению этих целей?
   Вообще, а в деревне в особенности, в делах людских резко бросается в глаза неразумное приложение сил в борьбе за существование. У людей под руками неисчерпаемые богатства в лице природы, а почти вся их деятельность направлена не на эксплуатацию этой природы, а на вымогательство у более слабого. В городах это не так режет глаза, но в деревне, у самого источника, так сказать, глупо и дико видеть, как все силы человека направлены на то, чтобы как-нибудь отнять последнюю каплю у ближнего, когда соединёнными усилиями можно овладеть целым источником. Мне и хотелось помочь людям стать на надлежащий путь, хотелось помочь им перенести центр тяжести борьбы за существование на природу. Задача не казалась особенно трудной: стоит научить крестьянина более успешным приёмам борьбы с природой, и он сам поймёт, как дико и нелепо бороться с ближними, тем более, что в той местности, где я приобрёл имение, были уже примеры такого отношения к делу.
   В образец я взял немецкое хозяйство. Верстах в сорока, в начале 50-х годов, поселилась колония немцев-менонитов, состоящая в настоящее время из 100 семейств. О баснословных урожаях сам-тридцать я услыхал сейчас же по приезде. Мой первый визит был в колонки. Я осмотрел подробно хозяйство колонистов. Во всём система, порядок, аккуратность. Даровой надел каждой семьи 60 десятин, оборотный капитал, вывезенный из Германии, около 10 тысяч рублей на семью, т. е. на десятину приходится около 170 руб. Средний валовой доход с участка около 3.000. Откладывается ежегодно от 500 до 1.000 рублей. Переживали они и плохие времена. Четырёхпольная система дала в России неудовлетворительные результаты. Но в начале 60-х годов колонист Пепер, энергичный и дельный человек, перешёл к обыкновенной русской трёхпольной системе, применив к ней глубокую запашку, удобрение, обновление семян и пр. Дела колонистов приняли вскоре блестящий оборот.

* * *

   Я отдался делу с такою любовью, какой не предполагал в себе. Моя страсть побольше поспать пропала бесследно. С первым лучом солнца я был на ногах, торопился пить чай и спешил на двор. Там десятки хорошо выкормленных лошадей впрягались в немецкие плуги и стройно выезжали в поле, начинавшееся прямо от дома. Туда же двигались воза с навозом. Аммиачный запах его сильно разносился по свежему воздуху. Весь секрет состоял в том, чтобы скорее запахать разбросанный навоз, чтобы аммиак и прочие летучие части навоза не успели выветриться.
   С каким наслаждением научился я устанавливать плуги! По целым часам ходил я за установленным мною плугом, вдыхая запах свежей земли. Земля выворачивается, подымается, достигает известной высоты, лемеха и винтообразно рассыпается вниз.
   Рядом с полевым хозяйством я вёл целый ряд журналов, долженствовавших выяснить количество и стоимость работ.
   Мои друзья немцы-колонисты приезжали изредка ко мне, одобряли, исправляли и предупреждали, чтобы я не увлекался, и не ждал сразу блестящих результатов. Они говорили, что нужно время, 5--6 лет, чтобы достигнуть их урожаев. Я достиг их результатов в 3 года, -- в третий год мой урожай, по количеству и качеству, ничем не отличался от их урожая. Но если в отношении количества и качества я достиг того же, то в отношении стоимости я значительно уступал немцам. Всё у меня обходилось дороже и всего выходило больше. Объяснялось это отчасти тем, что я нарочно поднял заработную плату, находя её слишком низкой, отчасти инженерною привычкой делать всё скоро, и только по личному опыту убедился, что скорость и стоимость обратно пропорциональны между собою. Наконец, несомненное влияние на удорожание имело то обстоятельство, что я не имел соответственного штата людей в своём распоряжении. Подобрать в деревне такой штат очень и очень трудно. Или будет честный, но ограниченный, или ловкий, но только для себя. Все эти приказчики, старосты, дрессированные в прежней школе, ничего не стоят, в новое дело они не верят; по личному опыту у них сложилось твёрдое убеждение, что все эти новаторства -- прямой путь к разорению, а при таком отношении никакой энергии, никакой любви, понятно, быть не может. Постепенно присматриваясь к окружающим и заметив несколько смышлёных рабочих, в течение трёх лет я успел организовать из них потребный штат низших служащих, удовлетворявших моим требованиям.
   Надежду иметь настоящих помощников я откладывал до того времени, когда вырастет молодое поколение деревни, поступившее в школу, которой заведовала моя жена.
   Свои инженерные познания я применял во многих случаях при хозяйстве. Привычка к большому делу, привычка обобщать, делать правильные выводы, привычка быстро применяться к местным условиям, привычка обращения с рабочими, -- всё это сильно помогало мне. Технические познания дали мне возможность воспользоваться благоприятными местными условиями. Моё имение, расположенное на водоразделе, имело две речки, бравшие начало и впадавшие в другую реку на моей же земле. По нивелировке оказалось, что эти речки можно соединить в одну.
   Вследствие этого моя мельница, вместо двух, заработала на 5 поставах. Доходность её утроилась. Приобретя такую громадную силу, я решил приспособить её к разным целям хозяйства. Я устроил водяную молотилку, вследствие чего молотьба стала обходиться много дешевле. При молотилке я устроил амбары, куда при помощи элеваторов механически пересыпался уже очищенный хлеб. С последним поданным в барабан снопом последняя горсть зерна попадала в амбар, и воровство зерна -- это зло нашего хозяйства -- у меня не имело места.
   На случай ненастья, от чего часто хлеб осенью в наших местах сгнивает в снопах, я устроил крытые сараи и сушилки. Стремясь завести интенсивное хозяйство, я организовал пеклёванное дело, устроил маслобойку, чтобы добывать масло из подсолнечных семян, для чего ввёл крайне выгодную новую культуру в наших местах -- посев подсолнухов. Я развёл фруктовый сад, насадив до 2 тысяч фруктовых деревьев. Всё это, вследствие моей страсти к быстроте, стоило мне довольно дорого и не могло приносить тех выгод, какие я мог бы получить, делая всё это не торопясь. Ко второму году хозяйства мой оборотный капитал, около 40 тыс. рублей, растаял весь. Отсутствие запасного фонда меня мало смущало, так как средний чистый доход определялся мною в 10 тысяч рублей. Сверх того, я имел инвентарь тысяч в 15, запасы семян, хлеба и проч.
  

Заботы о крестьянах

Лечение. -- Школа для детей и взрослых. -- Увеселения. -- Заботы о материальном благосостоянии крестьян. -- Состояние крестьянского хозяйства в Князеве. -- Меры, направленные к улучшению его. -- Община. -- Способ, принятый мною для достижения цели.

   В деревне и жене, и мне дела было по горло. На долю жены доставалось его больше, чем мне. Главные её заботы относительно крестьян сосредоточивались на лечении и обучении детей грамоте. Лечила жена разными общеупотребительными средствами. Обучила её моя сестра -- женщина-врач, прогостив у нас несколько месяцев. Недостатка в больных никогда не было. Бесплатное лечение, ласковость, счастье в лечении привлекали к жене массу пациентов, и она подчас порядком утомлялась практикой.
   Заботы о просвещении сводились к тому, что жена устроила школу, где и занималась сама со всеми ребятишками и девчонками деревни. Школа её имела через два года 50 учеников. У неё было два помощника из молодых парней, окончивших сельскую школу в ближайшем большом селе. Крестьяне с доверием относились к школе. Часть из них видела в школе возможность избавиться их детям от тяжёлого крестьянского труда, заменив его более лёгким трудом писаря, приказчика, целовальника.
   При этом, конечно, указывались примеры.
   Другая часть крестьян мечтала о том, что их дети, научившись, будут читать им святые книжки. Наконец, третья часть крестьян, большинство, ничего не формулируя, соглашалась глухо, что школа -- "дело доброе". Были и противники школы, но такие, -- даже и между крестьянами, -- считались рутинёрами. Дети любили школу, для них она имела всегда новый, всегда свежий интерес. Я любил посещать уроки жены. С виду, на них царил полный беспорядок, но, при ближайшем наблюдении, ясно было, что это только внешний вид такой, -- порядок был полный в том смысле, что интерес всех к уроку достигал высшей степени; но так как форме при этом не придавалось никакого значения, то и выходило что-то непривычное, -- внешней дисциплины никакой; это скорее был детский клуб, а не школа.
   Я тоже был преподавателем. Я читал им обработку и уход за землёй, за растениями. Был ещё мастер, который учил детей делать горшки. Выделка этих горшков давала некоторый доход им, так как горшки продавались на ближайшем базаре. Полученные деньги составляли их гордость и радость их родителей.
   И говорить нечего, что покупка горшков для нужд домашних на деревне прекратилась совершенно, так как ученики вволю снабжали ими своих родных. Радость мужиков и баб выражалась примерно таким образом:
   -- Бывало, разобьётся горшок -- бить бабу. А теперь бей сколько влезет -- свои горшки. Шабаш!
   И князевец весело потряхивал головой.
   Со взрослыми, которых в школу не загонишь, я, при каждом удобном случае, вступал в беседы на всевозможные темы: сегодня история, завтра политическая экономия, там политика, сельское хозяйство, смотря по тому, с чего начинался разговор.
   Я, шутя, говорил, что в десять лет они все у меня будут с высшим образованием. Нельзя сказать, чтобы они без интереса относились к моим рассказам и не любили их, но времени свободного у них было мало и нередко на самом патетическом месте меня обрывали без церемонии:
   -- Так как же насчёт пашни-то?
   Зато в праздничный день, или зимой, они слушали долго и с охотой, до тех пор, пока дрёма не одолевала.
   Бывало, зимой, вечером рассажу их в кабинете по диванам, креслам, стульям, прикажу подать им чаю и на первую попавшуюся тему, по возможности простым языком, начинаю. Самый большой любитель моих рассказов -- Сидор Фомич, мой ключник, старичок лет 70, честный, прекрасной души и правил человек. Бывало, как я только начинаю, усядется поглубже в кресло, прокашляется, оправит свой полушубок и с детски-радостным лицом уставится на меня. Но не пройдёт и 10 минут, как мой Сидор Фомич начинает сначала потихоньку, а потом сильнее и сильнее клевать носом. Пройдёт час и все мои слушатели после отчаянных усилий склоняют свои, трудным боем с жизнью удручённые головушки. Я кончаю свою лекцию и распускаю слушателей с тем, чтобы на завтра начать новую лекцию.
   Святки были посвящены заботам о веселье. Мы с женой старались, чтобы этот кусочек в году проводился князевцами весело и беззаботно. Задолго до Рождества в школе начинались оживлённые толки о предстоящей ёлке. Этою ёлкой бредили все без исключения дети деревни. Быть на ёлке -- это было такое их право, против которого не смели протестовать самые грубые, поглощённые прозой жизни родители.
   Как бы ни был беден, а в чём-нибудь да принесёт заплаканного пузана в новой ситцевой рубашонке, торчащей во все стороны. Станет на пол такой пузан, воткнёт палец в нос и смотрит на громадную, всю залитую огнями ёлку. А тут же мать его глядит -- не оторвётся на своего пузана, ласково приговаривая:
   -- Поди вот с ним, ревма-ревёт -- на ёлку. Чего станешь делать? -- притащила.
   Но вот начинается с таким нетерпением ожидаемая раздача подарков и лакомств. Ученикам -- бумага, карандаши, дешёвые книжки и шапка орехов с пряниками, другим -- ситца на рубаху, кушак и тоже пряников с орехами. С ёлки каждому по выбору срывается что-нибудь по желанию. И, Боже мой, сколько волнения, сколько страху не промахнуться и выбрать что-нибудь получше!
   Но самое главное происходило на третий день, когда ёлка отдавалась ребятишкам на разграбление. Детей выстраивали в две шеренги и, по команде, между ними падала ёлка. Каждый спешил сорвать, что мог. Нередко радость кончалась горькими слезами 3-х-летнего неудачника, не успевшего ничего взять. Но горе такого скоро проходило, так как из кладовых ему с избытком навёрстывали упущенное.
   На первый день праздника, после церкви, мы с женой отправлялись на деревню и развозили скромные подарки: кому -- чай и сахар, кому -- ярлык на муку, кому -- на дрова, кому -- крупы, кому -- говядины. Вечером ёлку посещали ряженые парни, молодые бабы, девушки -- все, нарядившись как могли, являлись погрызть орехов, поплясать и попеть. Костюмы не замысловатые: девушки в одежде братьев, братья в сестриных сарафанах, неизбежный медведь, мочальная борода, комедия волжских разбойников. На другой день обед бабам, и обед на новый год мужикам. Бабам с сластями, мужикам с водкой. Ещё 2--3 вечера с ряжеными, и святки кончались.
   Заботы о материальном благосостоянии делились на две части:
   1) частные, имевшие характер филантропии, и
   2) общие, имевшие целью улучшить общее благосостояние крестьян.
   К частным относились поддержка и помощь увечным, старым, не имевшим ни роду, ни племени, вдовам, солдатским жёнам, пока их мужья отбывали повинность. Сюда же относилась льготная поддержка -- ссуда деньгами каждой семье, в случае неожиданных расходов: свадьбы, падежа скота, пожара и проч.
   Общие меры, содействовавшие благосостоянию крестьян, заключались в следующем:
   1) В виду необходимости ежегодной чистки леса, получался малоценный для меня материал -- хворост, но для крестьян весьма ценный, как топливо. По соглашению с крестьянами, в указанные дни, весной и осенью, их допускали в лес, и они, чистя мне лес, приобретали себе отопление на зиму. Единственным обязательным условием было являться всей деревне враз, для облегчения надзора за правильною чисткой. Крестьяне относились замечательно добросовестно к тому, чтобы правильно и согласно указаниям чистить лес. Благодаря этой, ничего мне не стоившей, помощи, я имел в три года несколько сот десятин прекрасно вычищенного леса.
   2) Мои крестьяне, как уже известно, были малоземельные. Необходимость платить за каждую десятину вынуждала их ограничивать себя, в чём только они могли. Необходимость ограничения отразилась, между прочим, на уменьшении выпуска, что, в свою очередь, повлияло на уменьшение количества лошадей и скота.
   Вопрос об удобрении без скота сводился, таким образом, к нулю.
   Чтобы дать крестьянам возможность не продавать своих телят, жеребят и проч. живности, я отвёл им 200 десятин выпуска, выговорив себе право уборки обществом 15 десятин хлеба. Если перевести это на деньги, то десятина обходилась обществу по 50 коп., тогда как под хлеб ли, под сенокос ли я свободно мог получить на круг 5 руб. за десятину. Но и против этой работы богатеи деревни восстали. Они просили натуральную повинность перевести в денежную, ссылаясь на то, что, как богатые, они держат много скота и на их часть ляжет значительная доля жнитва, а семьи у них небольшие. Бедные, напротив, стояли за натуральную повинность, так как на их долю приходилась ничтожная работа, для них не обременительная.
   Я отказал богатым в просьбе на том основании, что плата за выпуск так низка, что для них, богатых, не составит особого труда нанять и поставить вместо себя жнецов.
   3) Сдача земли, как она производилась раньше, описана в первой главе. Результатом такой сдачи было то, что богатые сидели на лучшей земле и из года в год богатели, а бедные, сидя на худшей, всё больше и больше беднели. Ненормальность и несправедливость такого положения дел была очевидна. Выясняя себе причины, в силу которых она создалась, я остановился исключительно на следующем. С освобождения мои крестьяне вышли на сиротский надел. Первым последствием этого было ослабление общины. Когда же князевцы переписались в мещане, чтобы не платить подушных, община окончательно подорвалась, а с ней погиб единственный оплот против всякого рода кулаков. Подтверждением справедливости моего мнения служили соседние деревни, вышедшие на полный надел, где хотя и существовало кулачество, но несравнимо в более слабой степени, чем у князевцев. Благосостояние этих крестьян было тоже неизмеримо выше князевского.
   В силу всего сказанного, вопрос для меня становился ясным: рядом с удобрением, правильною пашней и проч. нововведениями необходимо было возвратить князевцев к их прежнему общинному быту. Я сознавал весь труд выполнения взятой на себя задачи, сознавал, что 25 лет в жизни народа что-нибудь да значат, понимал то противодействие, которое встречу как со стороны кулаков деревни, так и со стороны обленившихся и опустившихся бедняков, но иного выхода для того, чтобы поднять благосостояние крестьян, я не видел. Я считал, что отдельные, единичные усилия -- так или иначе поставить вопрос улучшения -- не приведут ни к чему, -- нужно всю деревню заставить действовать, как один человек.
   Для этого, конечно, прежде всего, нужна была сила. Она у меня имелась. Моя власть над ними была почти безгранична, -- только воздуха не мог их лишить, а остальное всё в моих руках, кладбище -- и то моё, так что мужики часто шутили:
   -- Мы и до смерти, и после смерти ваши.
   Силу употреблять для себя -- это гнусно. Сила для их блага, когда доводы не действовали, -- это единственная возможность достигнуть цели.
   Вопрос был только в том, правильно ли я рисовал себе картину и действительно ли так необходимо было заставлять крестьян отрешиться от их способа ведения дела? Вот факты.
   Наступала весна. Моя земля вспахана с осени и чуть только сошёл снег, я, по примеру немцев, приступил к посеву.
   У мужиков земля была не только не вспахана, но и не разделена. Это произошло оттого, что князевцы не имели обыкновения брать землю с осени, мотивируя тем, что до весны-де далеко, кто там жив ещё будет! Между тем, осенняя пашня и ранний посев в наших местах крайне необходимы. Весь урожай у нас исключительно зависит от влаги: сухой год -- нет хлеба, сырой -- изобилие. Так как сухих годов несравненно больше, чем сырых, то понятно как важна забота о сохранении влаги в земле. На земле, вспаханной с осени, влага гораздо лучше держится, чем на не паханной: снег весной гораздо скорее сходит (чёрная поверхность паханного слоя поглощает больше тепла, чем покрытая жнивьём) [Причём вода не сбегает, как она сбегает по гладкой жниве, а тут же, вследствие неровности пашни, задерживается и проходит в землю].
   Скоро сошедший снег даёт возможность на неделю раньше начать сев. К периоду засухи ранний посев отцветает и начинает наливать -- засуха ему, таким образом, на пользу, поздний же посев ко времени засухи только собирается цвести и крайне нуждается в дождях именно в такой период, когда дождей обыкновенно уже не бывает. Вред позднего посева заключается ещё в том, что, пропустив период весенней влаги, приходится высевать семян значительно больше, так как часть их от засухи пропадает. В то время, как немцы сеют 8 пудов ярового на десятину, крестьяне высевают от 12--15 пудов. Результат такого густого посева двоякий: если случится после посева тёплое и дождливое время, то все зёрна взойдут, посев выйдет загущённый, -- он или поляжет преждевременно, или пригорит, и в обоих случаях зерно получится тощее, плохое, легковесное. Если же после посева наступит холодное или тёплое время без дождей, то, пока зерно соберёт нужную ему влагу, пока взойдёт, его заглушит сорная трава.
   Чтобы дать наглядное понятие, что составляют для крестьян эти излишне высеваемые 5 пудов на десятину, которые, в большинстве случаев, не только гибнут бесследно, но и приносят положительный вред, укажу на следующий факт. В моём имении высевается ежегодно всеми сеющими на моей земле деревнями таких излишних пудов до 3.000, что составляет, при стоимости весной пуда до 70 коп., около 2.000 рублей. Сумма эта, бросаемая ежегодно не только на ветер, но и в прямой ущерб делу, превышает сумму всех земских и государственных повинностей, платимых пятью деревнями.
   Напрасно думают, что мужик хорошо знает свойства своей земли и условия своего хозяйства; он полный невежда в агрономических познаниях и страшно в них нуждается. Отсутствие знания, апатия к своим интересам, отсутствие правильного понимания условий, в которые он поставлен, поразительны.
   Здесь крестьянам необходима энергичная посторонняя помощь: сами они не скоро выберутся из своего застоя. Несколько лет тому назад, во время ветлянской чумы, полиция настояла, чтобы навоз вывозился в поле. Это поле, куда свозился навоз, и до сих пор отличается особыми урожаями, и все крестьяне говорят, что это от навоза.
   -- Почему же не продолжает назмить?
   -- Разве всех сообразишь? -- отвечают. -- Мир велик, не один человек.
   Или другой пример: ежегодный передел земли. Это вопиющее зло. Земля, как известно, требует тщательной обработки. Хлебородность правильно обрабатываемой из года в год земли с каждым годом растёт. При ежегодном же переделе хорошо обработанная в этом году земля попадает на будущий год к бессильному бедняку-мужику, который, при всём желании, ничего другого не сделает, как только изгадит её, -- и сбруя плохая, и снасть плохая, и лошадёнка плохая, да и сам-то от ветру валится.
   -- Почему же вы не разделите землю на года?
   -- Как её разделить? Каждый год новые прибавляются. Мир велик, не один человек, -- не сообразишь.
   Говоря о причинах неудовлетворительного положения крестьян, для выяснения последующего, я должен коснуться одной, которая имела место только по отношению к таким крестьянам, какими были мои князевцы, т. е. к малоземельным.
   Я уже упоминал, что часть князевцев, когда им пришлось жутко, мечтала выселиться; эта возможность выселения твёрдо сидела в головах всех князевцев. Положим, что они никогда не расстались бы с своими местами, но уже одна мысль, что они могут уйти, деморализирующе действовала на них. Сами не замечая, они втянулись в жизнь людей неоседлых. Лишь бы до весны, а с весны лишь бы до осени. К этой возможности выселиться незаметно приспособлялось всё хозяйство; к чему лишний посев, лишний телёнок, лошадь, когда осенью, может быть, все уйдут на новые места?
   В силу всего вышесказанного, я пришёл к заключению, что для подъёма материального благосостояния князевцев необходимо, чтобы они согласились на следующие четыре мероприятия:
   1) Князевцы должны взять по контракту на 12 лет, за круговою порукой, столько земли, сколько им нужно.
   2) Земля должна быть разделена между отдельными лицами раз на все 12 лет совершенно равномерно по качеству, как между богатыми, так и между бедными.
   3) Ближняя земля должна удобряться, для чего весь навоз деревня должна вывозить зимой на ближайшие паровые поля.
   4) Земля под яровое должна пахаться с осени.
   Придя к этим выводам, я через год после моего приезда решил действовать. Предварительные переговоры ни к чему не привели.
   Чичков, один из самых богатых мужиков, все силы напрягал, чтобы доказать мне и мужикам неосновательность моих положений. Я прибегнул к силе. Собрав сход, я сказал крестьянам приблизительно следующую речь:
   -- Вот что, старики. Вижу я, что от хозяйства вы вовсе отбились. Так жить нельзя. Пахать не вовремя, сеять не вовремя, да и сеять-то по какой-нибудь десятинке в поле -- и себя не прокормишь, и землю только измучишь. Либо вы принимайтесь за дело, как следует, как отцы ваши принимались, либо отставайте вовсе от земли. Тогда я один буду сеять, а вы у меня в работниках будете.
   Толпа зашумела.
   -- Нам нельзя без земли.
   -- Ты сегодня здесь, завтра нет тебя, а мы чего станем делать? Нам нельзя отставать от земли.
   -- Хорошо, господа, вижу, что у вас ещё не совсем пропала охота к земле, и очень рад этому. В таком случае, принимайтесь за дело, как следует.
   И я объяснил мои условия. Мужики угрюмо молчали.
   -- Даю вам три дня сроку, -- сказал я. -- А теперь ступайте с Богом.
   Все три дня, с наступлением вечера, деревенская улица наполнялась народом. Из окон моего кабинета слышен был отдалённый крик и гул здоровых голосов, говоривших все враз.
   Накануне назначенного срока, когда собравшаяся, было, на улице толпа уже разбрелась, я сидел у окна кабинета и пытливо всматривался в темнеющую даль деревни. Там и сям зажигались огоньки в избах. "На чём-то порешили?" -- думалось мне, и сердце невольно сжималось тоской. Я чувствовал, что из своих условий, взвешенных и обдуманных, я ничего не уступлю, даже если бы пришлось прибегнуть к выселению всей деревни. Я утешал себя, что раз они не пойдут на мои условия, то рано или поздно необходимость всё равно вынудит их искать других мест. Но, рядом с этим утешением, подымался невольный вопрос: имею ли я право ставить их в такое безвыходное положение, как выселение, разрыв со всем прошлым? Я должен признаться, что чувствовал себя очень и очень нехорошо, тем более, что и жена была против крутых мер.
   Пришли приказчики: Иван Васильевич и Сидор Фомич.
   -- Садитесь, господа, -- проговорил я, с неохотой отрываясь от своих дум [Мы начали обсуждать, как распределить работы завтрашнего дня.].
   -- Чичков пришёл, -- доложила горничная.
   -- Зовите.
   Вошёл Чичков, огляделся и испуганно остановился.
   -- Чего тебе?
   -- Старики, сударь, прислали, -- проговорил он, слегка пятясь к двери, по мере моего приближения. Он, очевидно, боялся, чтобы я, как бывало покойный Юматов, как-нибудь не съездил ему в зубы.
   -- Да ты чего пятишься? -- насмешливо спросил я.
   Чичков покраснел, тряхнул волосами и, задетый, ответил:
   -- Я ничего-с.
   -- А ничего, так и стой, как все люди стоят. Зачем тебя прислали?
   -- Прислали сказать, что не согласны.
   -- Почему же не согласны? -- угрюмо спросил я.
   -- Не согласны, и баста!
   -- Значит, за меня уступают землю?
   -- Нет, как можно! -- испугался Чичков. -- Без земли что за мужик! Только на ваших условиях не желают.
   -- Почему же не желают?
   -- Да Господь их знает. Стоят на своём: не желаем, и баста! Ведь, сударь, вы нашего народа не знаете, -- одна отчаянность и больше ничего. За всю вашу добродетель они вас же продадут. Помилуйте-с! я с ними родился и всех их знаю. Самый пустой народ. Ничего вы им не поможете, -- всё в кабак снесут и вас же попрекнут.
   Я задумался, а Чичков вкрадчивым голосом продолжал:
   -- Право, сударь, оставьте всё по-старому, как было при Николае Васильевиче. Забот никаких, денежки одним днём снесут. А этак, узнают вашу добродетель, перестанут платить.
   -- А ты откуда узнал мою добродетель?
   -- Да, ведь, видно, сударь, что вы барин милостивый, простой, добродетельный. А с чего бы вам затевать иначе всё это дело? Только ведь, сударь, не придётся. Помяни меня, коли не верно говорю.
   -- Верно, верно! -- умилился Сидор Фомич.
   -- А ты с чего? -- накинулся я на Сидора Фомича. -- Тот-то знает, куда гнёт, а ты с чего?.. Вот что, Чичков, -- обратился я к Чичкову, -- кланяйся старикам и скажи, что я завтра покажу им свою добродетель.
   Чичков сперва съёжился, но при последней фразе глаза его злорадно загорелись.
   -- Не понял что-то, сударь... как передать прикажете?
   Но моё терпение лопнуло.
   -- Ступай! -- крикнул я, взбешённый.
   По его уходе, я отдал следующее распоряжение:
   -- Завтра, Иван Васильевич, работ не будет. Вы со всеми рабочими верхами оцепите деревню и ни одну скотину из князевского стада не пропускайте на выпуск до моего распоряжения.
   Сидор Фомич тихо вздохнул.
   -- Не знаю, как и посоветовать вам, -- заметил Иван Васильевич.
   -- Никак не советуйте, -- это моё дело. Иначе нельзя.
   -- Как прикажете.
   На другой день меня разбудил страшный рёв скота. Я подбежал к окну, и моим глазам представилась следующая картина. На другой стороне реки, у моста, толпилось князевское стадо. Скотина жадно смотрела на выпуск, расположенный за мостом, и неистово ревела. Иван Васильевич с 15 верховыми стоял на мосту и мужественно отражал отдельные попытки, преимущественно коров, пробиться через сеть конных.
   Во дворе толпилась вся деревня. Я поспешил одеться и выйти. При моём появлении, толпа заволновалась.
   -- Пожалей, будь отцом, -- заговорили они все вдруг.
   Передние стали опускаться на колени. Картина была сильная, но я, преодолев себя, сурово проговорил:
   -- Встаньте.
   И так как они не хотели вставать, то я сделал вид, что ухожу в комнаты.
   Мужики поднялись с колен.
   -- Нечего валяться, -- заговорил я так же сурово. -- Хоть землю грызите, ничего не поможет. Или берите землю, или отказывайтесь.
   -- Нам нельзя без земли.
   -- Так берите.
   -- Батюшка, -- заговорил Чичков, -- дай нам недельку сроку.
   -- Минуты не дам, -- вспыхнул я. -- Ты мутишь народ. Ты в контракт не хочешь. Почему не хочешь?
   -- Не я не хочу, мир не хочет.
   -- Почему не хочет?
   -- Неспособно. Первая причина -- выпуском обижаются, что работой назначили. Работа разложится по чередам, -- иной одинокий, бессемейный, чередов много, а рук нет. Вторая причина навозом обижаются: у кого много скотины, да мало работников, только и будет работы, что навоз весь год возить.
   -- Теперь же ты вывозишь свой навоз за село, ведь лишних всего-то 100--200 сажень проехать дальше, не дальнее же поле я вам даю. А не хочешь назмить, я неволить не буду, но таким в ближних полях земли не дам, а посажу на дальние.
   -- На ближних-то сподручнее.
   -- А сподручнее, так вози навоз.
   -- Ещё обижаются контрактом. Народ мы бедный, друг по дружке не надеемся. Год на год не состоит; чёрный год придёт, чем станем платить? -- вот и опасаемся, как бы по круговой поруке за шабра не пришлось платить.
   -- Хорошо. Я вот тебе какую уступку сделаю: укажи мне, за кого ты согласен поручиться, за остальных я сам поручусь.
   Произошло нечто, чего я сам не ожидал. Чичков стал отбирать тех, на кого он надеялся. Из 50 дворов образовалось две партии: одна ненадёжная, счётом 44 двора, а другая надёжная, счётом 6 дворов. Сам Чичков, видимо, смутился результатом своего сортирования. Дружный смех ещё больше смутил его. За смехом вскоре последовало выражение негодования со стороны ненадёжных, так бесцеремонно забракованных богачами.
   -- Вы всегда так мутите, -- попрекал один.
   -- Через вас все беды наши, -- говорил другой.
   -- Вы с Беляковым по миру нас пустили, -- попрекнул третий.
   -- Ври больше, -- огрызнулся Чичков.
   Слова Чичкова попали искрою в порох. Долго сдерживаемое озлобление с силой прорвалось наружу.
   Брань на Чичкова и богатых посыпалась со всех сторон:
   -- Сволочь!
   -- Мироеды!
   -- Каштаны!
   -- Да чего смотреть на них? -- выдвинулся из толпы Пётр Беляков. -- Надо дело говорить! -- Его чёрные глаза метали искры. -- Вчера вечером совсем было наладились идти к твоей милости, а кто расстроил? Всё они же. "Постойте, старики, я ещё сбегаю к барину, -- поторгуюсь, не уступит ли?" Приходит назад! "Идёт, говорит, уломал барина; стал сомневаться. Как станем дружно, сдастся, некуда деться-то. Землю-то не станет есть".
   -- Чичков вчера принёс мне отказ от вас, -- заявил я.
   Это было новым сюрпризом для толпы и новым поводом сорвать на Чичкове накипевшее сердце. Они так насели на него, что я уж стал бояться, как бы они бить его не стали. Кое-как толпа успокоилась, наконец.
   -- Ах, юла проклятая!
   -- Ну, и человек!
   -- Всем бы прост, да лисий хвост!
   -- Жид, пра, жид!
   И всё в таком роде. Чичков, прижатый к стене дома, молчал. Особого страха в лице не было, юркие глазёнки его бегали, с любопытством останавливаясь на каждом говорившем о нём, точно разговор шёл о каком-то совершенно для него чужом.
   -- А вы будет, -- остановил толпу безбоязненный и строгий мужик Фёдор Елесин. -- Дело делать пришли, а не лаяться перед его милостью.
   -- Так чего же, братцы? -- заговорил Пётр Беляков. -- Надо прямо говорить, барин милость нам оказывает, а мы не знаем, с чего упираемся.
   И, обратившись ко мне, решительно проговорил:
   -- Пиши мне две десятины в поле.
   -- И мне две.
   -- И мне!
   -- И мне!
   -- Сейчас стол велю вынести.
   И, под этим предлогом, я ушёл в комнаты поделиться с женой неожиданною радостью. Жена сидела в спальне и, оказалось, слышала весь разговор. Окна были открыты, но жалюзи затворены. Это давало возможность видеть всё происходившее на дворе, не будучи в свою очередь видимым. Когда я вошёл, жена приложила палец к губам.
   Со двора доносился тихий, ровный, спокойный голос Чичкова:
   -- Залезть-то залезли, а назад-то как?.. Видно, не мимо говорится: живём, живём, а ум а всё нет. Оплёл он вас в чувашские лапти, -- с места в неволю повернул. Дали вы ему свою волю, отбирать-то как станете? Хотел миру послужить, облаяли, как пса последнего. Бог с вами. Мне ничего не надо. Уложился, да и съехал, -- свет не клином сошёлся. Вам-то как придётся.
   Толпа, за минуту перед тем готовая его разорвать, хранила гробовое молчание.
   После нескольких секунд молчания опять раздался голос Чичкова:
   -- Не губите себя, старики! Время есть ещё -- опомнитесь, детей своих пожалейте!
   Я поспешил во двор.
   При моём появлении Чичков смолк и с невинною, простодушною миной смотрел мне в лицо. По наружному виду можно было подумать, что он не только не говорил, но и не шевелился.
   -- Дьявол ты, а не человек, -- обратился я к нему, -- слышал я в окно твои подлые речи. О себе только думаешь, тебе бы хорошо было. Да не то время, нет больше Николая Васильевича, не с кем морочить народ; прошло время, когда за пуд ржаной муки тебе по десятине жали, тогда за бутылку водки ты на лучшей земле сидел, а народ бедствовал. Не будешь торговать чумною скотиной. Я за народ -- и весь перед Богом. Верой и правдой хочу помочь тем, которые века работали на моих отцов, дедов и прадедов. Тебе не смутить их: за каждое своё слово дашь отчёт людям и Богу. Будет же тебе мутить. Вот тебе моя воля: нет тебе ни земли, ни лесу, ни выпуска -- иди на все четыре стороны. Месяц тебе сроку даю, и чтоб через месяц духу твоего не было. Ступай!
   Чичков слушал всё время с опущенною головой.
   Когда я кончил, он высоко поднял голову, вздохнул всею грудью и проговорил спокойным, уверенным тоном:
   -- Спасибо, сударь, и на этом.
   Он низко поклонился и, держа шапку под мышкой, неспешным шагом пошёл со двора.
   Один за другим потянулись за своим коноводом богатеи.
   Толпа угрюмо молчала.
   -- Скатертью дорога, -- проговорил вслед уходившим Пётр Беляков. -- Добра мало видели от них.
   -- Господь им судья, -- заметил Фёдор Елесин. -- Ушли и ладно. Проживём и без них.
   -- Проживём, -- весело согласился Пётр Беляков.
   -- Сволочь народ, -- сказал Андрей Михеев и плюнул.
   -- А ты будет, -- остановил Фёдор.
   Я стал записывать, кому сколько десятин.
   Стадо выпустили на выпуск. Скотина быстро разбрелась по лугу, жадно хватая по дороге траву.
   Народ повеселел.
   -- Ишь как хватает, -- заметил Керов, мотнув головой по направлению выпуска. -- Проголодалась.
   -- Напугал ты нас вовсе, сударь, -- сказал, обращаясь ко мне, добродушный Прохор Ганюшев.
   -- Коли не напугал, -- подхватил Керов.
   Наступило молчание. Я продолжал записывать.
   -- А богатеи, мотри, и вправду уйдут, -- заметил кто-то.
   -- А хай им пёс, -- отозвался Андрей Михеев.
   -- А уж вертелся Чичков -- и туда, и сюда, -- начал опять Керов. -- "Старики, я с хозяюшкой посоветоваться сбегаю", а сам забежит за угол, постоит-постоит и назад: "Жена не согласна".
   Керов изображал Чичкова очень удачно и комично.
   Толпа наградила его смехом.
   -- Даве бают, -- заговорил Андрей Михеев, понижая голос, -- богатеи промеж себя: "а он, -- это про вашу милость, значит, -- как приехал, тогда ещё сказал: не будет у меня богатых".
   Толпа насторожилась и пытливо уставилась на меня.
   -- Я никогда этого не говорил. Я сказал, что у меня бедных не будет. Напротив, богатого мужика я уважаю. Если он богат, значит он не пьющий, заботливый, трудолюбивый, Только не хочу я, чтобы он богател, отнимая у бедного. С земли бери -- что больше, то лучше, выхаживай её. Тут ты сразу возьмёшь 40--50 пудов лишних, но не выжимай последней копейки у бедного.
   -- Видишь, что баит, -- заметил добродушный Прохор.
   -- А сказывают, быдто земля наша не принимает навоз, -- сказал Пётр Беляков. -- Нужен, ишь, навоз песчаной земле, а наша чёрная.
   -- Ты вот чёрный, а я русый, у обоих брюхо, и оба мы есть хотим. Так и земля: всякой навоз нужен, только песчаной чистый нужен, а чёрной -- соломки побольше, потому что в чёрной силы и без того много, да только не перегорает она, как следует, от навоза же она горит лучше. Для этого же её нужно почаще перепахивать.
   -- Этак и станем пахать, да пахать, а другие работы?
   -- Поменьше сей.
   -- На что уж мало сеем.
   -- Вот в прошлом году я двоил, -- говорил староста, -- а Федька Керов в одноразку пахал. У него непрорезная рожь, а у меня вовсе плоха.
   -- То-то оно и есть, -- заметил Фёдор Елесин. -- Паши ты её хоть по пяти, раз, а не даст Бог, ничего не будет. А раз вспаши, да с молитвой -- откуда что возьмётся.
   -- Молится-то, ведь, и худой, и хороший, и ленивый, и прилежный, кого же Бог слушает больше? -- спросил я.
   -- Всех слушает, -- сурово заметил Фёдор. -- Разбойника в последнюю минуту и то послушал.
   Я невольно смутился.
   -- По твоему, что хороший, что худой -- одна честь?
   -- Не по-моему, а по Божьему, -- кто как может.
   -- По-нашему, бают старики, -- заметил молодой рябой Дмитрий Ганюшев, -- Бог даст -- и в окно подаст. Захочет -- и на несеянной уродит.
   -- Ну, так вот не паши свой загон, -- заметил я. -- Посмотрю, много ли у тебя уродит.
   -- А что ж? -- вступился Фёдор. -- Лет пять назад посеял я рожь. Убрал. На другой год не стал пахать -- болен был, прихожу на поле, ан, глядь, у меня непролазный хлеб, -- падалицу дал Господь.
   -- То-то вот оно и есть, на всё Божья воля: волос с головы не упадёт без Его святой воли.
   -- Против этого я не спорю. Только я говорю: Бог труды любит. В поте лица своего добывайте хлеб свой. Для трудов и на землю мы пришли, так и надо. трудиться... Только за труд и награда от Бога приходит, а помрём, тогда и за добрые свои дела награду получим.
   -- Где уж нам, -- заметил Керов, -- здесь всю жизнь работаем на бар и там видно...
   Керов подмигнул соседям.
   Мужики лукаво уставились на меня: знаю ли я, на что намекал Керов?
   -- Ты что ж не кончаешь? -- спросил я. -- И там, видно, тоже будете работать; дрова для бар таскать? Так, что ли?
   -- Я не знаю, -- смутился Керов.
   -- А я тебе на это скажу: какие баре и какие мужики.
   -- Верно, -- согласился Фёдор Елесин. -- Богатый, да милостивый -- оба царства царствует.
   -- Верно, -- согласилась толпа.
   -- А вот Власов всё баил, -- начал опять Керов: -- мне бы одно царство поцарствовать, а в другом мной хоть тын подопри.
   Власов -- мужик соседней деревни, умерший от запоя.
   -- Одно уж он царствовал, -- вставил Фёдор Керов. -- Как другое-то придётся?
   -- Правда, что его вырыли и в озеро перетащили? -- спросил я.
   -- Правда. Засуха стала, ну, и вырыли. Как опустили в озеро, так и дождь пошёл.
   -- Экие глупости! -- заметил я. -- Озеро только изгадили, какая рыба была.
   -- Рыба ещё лучше станет, жи-и-рная, -- заметил Керов.
   -- Ты, что ль, есть её станешь? -- спросил я.
   -- А хай ей, -- отплюнулся Керов.
   -- Толкуете о Боге, -- заметил я, -- а делаете дела такие, которые делались тогда, когда истинного Бога не знали, жили как чуваши, на чурбан молились. Тогда и таскали опойцев в пруд, а вы и до сих пор отстать от этой глупости не можете. Грех это, тяжкий грех!
   -- По-нашему, быдто нет греха.
   -- По-нашему! -- передразнил я, -- а ты батюшку спроси.
   Перепись кончилась.
   -- Ну, спасибо, старики, -- сказал я, вставая. -- Видит Бог, не пожалеете, что согласились на мою волю. Станете, по крайней мере, в одну сторону думать.
   -- Знамо, в одну. Теперь уж некуда деваться.
   -- Начинайте с Богом новую жизнь. С Божьей помощью, с весёлым сердцем, принимайтесь за работу. А чтобы веселее было, вот что я вам скажу кстати. Строения ваши ни на что не похожи. Кто желает новые избы или починиться, для тех я назначу в Поляном продажу леса. Против других деревень уступаю вам третью часть, а деньги зимой работой.
   Мужики низко поклонились.
   -- Ну, дай же и тебе Господь всего за то, что ты нас, бедных, не оставляешь. И тебе мы послужим.
   -- Спасибо вам, идите с Богом.
   Мужики нерешительно зашевелились. Я догадался, в чём дело, но промолчал. Андрей Михеев не вытерпел.
   -- На водочку бы, -- заискивающим голосом проговорил он.
   Грешный человек, не могу отказать русскому мужику в этой просьбе. Выдал на ведро.
   И, Боже, как весело зашумела толпа, сколько пожеланий и благословений посыпалось на меня! Вышла жена, и её осыпали пожеланиями.
   -- Дети, настоящие дети, -- говорил я жене, направляясь с нею в сад.
   А на селе весь день не умолкал весёлый говор. Наверное, к моему ведру прибавили несколько своих. Давно наступила ночь, а пьяная песня всё ещё не смолкала в селе. Когда мы собрались уже спать, у самой речки, на селе, какой-то пьяный голос, кажется, Андрея Михеева прокричал:
   -- Нашему новому барину многие лета!
   И другой пьяным басом:
   -- А ты будет.
   Засыпал я с лёгким сердцем. Когда имеется в жизни определённая цель и всё складывается на пути к её достижению благоприятно, чувствуешь себя легко и вольно. Такие минуты переживаются редко, но чтоб их пережить, не жаль годов труда и невзгод.
   Засыпая, я переживал такую минуту. Мой дух, как орёл, поднялся на недосягаемую высоту и оттуда обозревал будущее. Мне не жаль было, что я променял своё прежнее поприще на несравненно более скромное. Пусть там ждала меня, может быть, более или менее широкая деятельность в будущем, свидетелями её были бы тысячи людей, служение моё приносило бы пользу миллионам. Зато неизмеримое преимущество моё в этой новой моей деятельности состояло в том, что для служения миллионам есть много других, кроме меня, а для служения этим четырём стам человекам нет, кроме меня, никого.
   Ушёл я с прежней своей арены -- и на смену мне явились десятки, может быть, более талантливых людей, тогда как здесь уйди я -- и некому заменить меня. И если после долгой жизни я достигну заветной цели -- увижу счастье близких мне людей -- моей семьи и трёх, четырёх сотен этих заброшенных, никому ненужных несчастных, то я достигну того, больше чего я не могу и не хочу желать.
   Да простит мне читатель, если я признаюсь ему, что в ту ночь я долго не мог заснуть, и подушка моя местами была мокрая от слёз счастья и высшей радости, какая только есть на земле.
  

Отрывочные заметки и наблюдения над крестьянами

Отношение их к религии. -- Отношения крестьян ко мне, как к человеку и как к помещику. -- Старания извлечь из меня возможную пользу. -- Соседний священник. -- Опыт со свиньями. -- Рутинёрство крестьян. -- Пётр Беляков.

   В своих беседах и общениях с крестьянами я невольно знакомился с их внутренним миром. При этом знакомстве меня поражали, с одной стороны, сила, выносливость, терпение, непоколебимость, доходящие до величия, ясно дающие понять, отчего русская земля "стала есть". С другой стороны -- косность, рутина, глупое, враждебное отношение ко всякому новаторству, ясно дающие понять, отчего русский мужик так плохо живёт.
   Жили на деревне в одной избе два брата -- один женатый, другой холостой. У женатого пятеро детей, хозяйка, он один работник; не женатый брат живёт в семье, но помогает через силу, -- он и стар и болен. Заболевает и умирает работник. На руках старика остаётся семья, которую он берётся прокармливать своими слабыми трудами. Сбережений, запасов -- никаких. В избе ползают полуголые ребятишки, все простуженные; плачут; изба холодная, грязь, спёртый воздух, телёнок кричит; умерший лежит на лавке, а у старика на лице такое спокойствие, как будто всё это так и должно быть.
   -- Трудно тебе будет сам-восемь кормиться? -- спрашиваю я.
   -- А Бог? -- отвечает он.
   Бог всё: голодная смерть смотрит в развалившееся окошко гнилой лачуги; умирает последний кормилец; куча ребятишек, невестка недужная, похоронить не на что, а он себе спокойно на вопрос участия отвечает: "а Бог?" -- и вы слышите силу, непоколебимость, величие, не передаваемое словами.
   Приходит весна. Давно отсеялись люди, а мой старик всё тянет.
   -- Ты что же тянешь?
   -- Да чего станешь делать? Мой-то загон на уклон от солнца, -- снег-от и не тает. Стает -- дня не упущу.
   -- Да ты золой его посыпь, как я сделал, -- в два дня пропадёт снег.
   Мнётся.
   -- По-нашему, это быдто против Бога. Его святая воля снег поелать, а я своими грешными руками гнать его буду.
   Так и дождался, пока снег сам собою сошёл, упустив хорошее время для посева. Урожай вышел, конечно, не завидный.
   -- Его святая воля!
   -- Да ты у батюшки спроси: грех это или нет?
   -- Хоть спрашивай, хоть не спрашивай, это как кому Господь на душу положите.
   Природа не терпит пустоты: всё то, что необъяснимо, с одной стороны, что не подходит под понятие о Боге, с другой -- заполнено у крестьян ведьмами, русалками, домовыми, лешими и пр.
   Кто не слыхал, например, об этом дедушке домовом, этом добродушном, но капризном покровителе всякой семьи. В каждом доме свой домовой. Он сидит в углу, в подполье. Переходишь в другой дом, надо позвать с собой и своего домового. Если старый владелец забыл позвать, обиженный домовой остаётся на своём месте и крайне враждебно встречает нового сотоварища. Между ними затевается страшная война. Посуда летит с печки, ухваты носятся по комнатам; в избе визг, писк. И всё это продолжается до тех пор, пока прежний хозяин не явится и честно не попросит своего дедушку домового к себе на новоселье, -- тогда всё прекращается.
   Домовой -- покровитель семьи и всегда предсказывает будущие радости и горе. В таких случаях, за ужином обыкновенно, в переднем углу несколько дней подряд раздаётся какое-то мычание. Старший в семье спрашивает:
   -- А что, дедушка, к худу или к добру?
   Если к худу, домовой мычит "ху"; если к добру, он мычит "ддд".
   Спросишь:
   -- Что же, по-твоему, домовой -- чёрт?
   Обидится: зачем чёрт -- он худого не делает.
   -- Ангел, значит?
   Плюнет даже.
   -- Один грех с тобой. Какой же ангел, когда он мохнатый?

* * *

   Крестьяне с недоумением и недоверием относились к моей жене и ко мне. Вопрос, с какою целью мы так заботимся о них, долго был для них необъяснимою загадкой. Некоторое время они успокоились на том, что я желаю получить от царя крест. Но так как время шло, а я креста не получал, то остановились на следующем:
   -- Для душеньки своей делает. О спасении своём заботится.
   На том и порешили. Богатые, впрочем, которые вскоре после моего приезда ушли на новые земли к чувашам, не очень-то верили моим заботам о душеньке и, прощаясь, злорадно говорили остающимся:
   -- Дай срок, покажет он вам ещё куку!
   Как бы то ни было, но отношения крестьян к нам со времени приезда постепенно значительно изменялись. Это уже не были те, глядящие исподлобья, неумытые, нечёсаные медведи, какими они показались нам при первом знакомстве. Теперь их открытые, добродушные лица смотрели приветливо и ласково. Их манера обращения со мной была свободная и, если можно так сказать, добровольно-почтительная. В отношениях к нам молодёжи была особенно заметна перемена. Старики всё ж не могли отделаться от некоторого впечатления, получавшегося от слова "барин". У молодых этого слова в лексиконе не было. Сперва они, с открытым ртом без страха, но с большим любопытством смотрели на нас, как на каких-то зверей. Но постепенно любопытство сменялось сердечностью и доверием, очень трогавшим жену и меня. Как на помещиков, князевцы смотрели на нас так, как смотрят вообще все крестьяне. Прежде всего они были уверены, что в самом непродолжительном времени земля от бар будет отобрана и возвращена им, как людям, единственно имеющим законное на неё право. Обыкновенно такое отобрание ожидалось ежегодно к новому году. Крестьяне нередко обращались ко мне за разъяснением по этому вопросу. Мои доводы и убеждения не приводили, конечно, ни к чему. Мне просто не верили, так как не в моих-де интересах было открывать им истину. В силу убеждения, что земля и лес только временно мои, с их стороны не считалось грехом тайком накосить травы, нарубить лесу, надрать лык и проч.
   -- Не он лес садил, не сам траву сеял, -- Бог послал на пользу всем. Божья земля, а не его.
   -- А деньги-то за землю ён платил?
   -- Кому платил? -- чать Божья земля. Кому платил, с того и бери назад, а Богу денег не заплатишь. Хот лес взять, к примеру. Не видали его, не слыхали николи, вдруг, откуда взялся: "мой лес". А ты всю жизнь здесь маячишься, на твоих глазах он вырос: "не твой, не тронь". Он его растил, что ль? Бог растил! Божий он и, выходит, на потребу всем людям. Ты говоришь: "мой", а я скажу: "мой". Ладно: днём твой, а ночью мой.
   Таким образом, помещик в глазах крестьян -- это временное зло, которое до поры до времени нужно терпеть, извлекая из него посильную пользу для себя. А извлекать пользу крестьяне большие мастера. Мужик не будет, например, бесцельно врать, но если этим он надеется разжалобить вас в свою пользу, он мастерски сумеет очернить другого так, что вы и не догадаетесь, что человек умышленно клевещет. Как-то, на первых порах после моего приезда, приходит один из крестьян соседней деревни к моей жене полечиться. Пока получал лекарство, он успел рассказать, что женил сына, что батюшка за свадьбу взял у него корову, которая стоит на худой конец двадцать пять рублей, что этим он совершенно разорился, что, вместо лесу, который ему до зарезу нужен был, он должен был купить корову, и как перебьётся теперь в своей ветхой избе -- и ума не приложит. Кончилось тем, что нужный лес мы ему отпустили в кредит. Так я и записал, что сосед священник -- порядочный взяточник, что и высказал как-то нашему священнику. Наш священник, молодой человек, страшно возмутился:
   -- Помилуйте, это мой товарищ, я головой отвечаю за него, что больше пяти рублей он за свадьбу не берёт.
   Он настоял на том, чтобы проверить заявление мужика. Нечего было делать, оделись мы и поехали к соседнему священнику. Нас встретил молодой, благообразный батюшка. Вся обстановка его немногим отличалась от зажиточной крестьянской. Молодую жену его мы застали за доением коров. Она же поставила нам самовар и подала его.
   -- Извините, пожалуйста, -- объяснил батюшка, -- прислуги не держим, не на что.
   Познакомившись ближе, я, действительно, убедился, что прислугу держать не на что, так как весь доход священников в наших глухих местах не превышает 300 рублей в год.
   Когда батюшка узнал причину нашего приезда, он очень добродушно рассмеялся и объяснил нам, в чём было дело: он сменялся с крестьянином коровами, причём корова крестьянина стоила рубля на 4--5 дороже священниковой. Мы посмотрели и корову и поехали к тому мужику, который наврал. Провожая нас, батюшка сказал на прощанье:
   -- К крестьянам нельзя строго относиться, что они обижаются на нас за поборы. Как бы они малы ни были, они для них потому тяжелы, что осязательны и ложатся неравномерно. Своему старшине, писарю они платят несравненно больше, но это не ощутительно для них, потому что плата равномерная, а потому сравнительно и незначительная. Необходимость поборов -- большое зло; она унижает нас, лишает должного авторитета, и все наши старания на общую пользу в глазах крестьян сводятся на нет.
   Мужик, не ожидая нашего визита, очень смутился и чистосердечно покаялся в своей вине. Мы осмотрели корову и должны были сознаться, что с виду разницы между обеими коровами не было никакой. Мужик всё время самым чистосердечным образом кланялся и извинялся. Когда мы сели, он ещё раз чуть не в ноги поклонился нам, проговорив с самым сокрушённым видом:
   -- Простите, Христа ради, меня окаянного. Леску нужно было во как, а негде взять. Думаю, не пожалеет ли барин. Уж я батюшке послужу за свой грех.
   Стремясь к извлечению пользы из временного зла -- помещика, и князевцы, а с ними и соседние деревни, старались извлечь из меня всё, что могли. То, что давалось добровольно, они брали, а, сверх этого, старались выпросить ещё. Наверное можно было сказать, что каждый из окружавших меня крестьян, -- а их было несколько сот, -- наверное, несколько раз в год придумывал какую-нибудь выгодную для себя комбинацию. Я с удовольствием шёл на такие сделки. У меня тёлка, у него бычок; у того жерёбая кобыла, у меня мерин, годный в тяжёлую работу; другому, наоборот, нужна кобыла на племя. Я любил следить в это время за крестьянином: тут он весь, вся его нужда, все его богатые способности, страстное желание и бессилие вырваться из своей безвыходной бедности. Для меня все эти сделки были безразличны. Вырастет и тёлка, вырастет и бычок -- оба пойдут или на мясо, или в пашню.
   Иногда, со всею своею наукой, я попадал в порядочный просак. Пришёл раз мужик Дмитрий продавать свинью. Завод свиней я завёл случайно, в силу следующих обстоятельств: к храмовому празднику прасолы наезжали из города и за бесценок, зная, что крестьяне к этому дню нуждаются в деньгах, скупали свиней на деревне. Разница в цене получалась значительная: к Рождеству пуд свиного мяса доходил до трёх рублей, а в это время прасолы покупали не дороже одного рубля пятидесяти копеек за пуд. Для противодействия прасолам я решил завести завод и сам скупал у мужиков свиней процентов на шестьдесят дороже против прасолов. Надо признаться, что аферы со свиньями были одни из самых неудачных для меня. Приходилось полагаться на личный опыт, на глазомер, и я всегда ошибался себе в убыток. Наконец, я решил выработать какое-нибудь определённое мерило при покупке свиней, а до выяснения себе этого мерила остановился с покупкой. Поэтому я отказал мужику, предлагавшему мне свинью.
   Мужику нужны были деньги, и он, видимо, не располагал уехать от меня, не продав свиньи.
   -- Ну, цену сбавьте, -- приставал он ко мне. -- Деньги больно нужны, -- сивка оплошал, менять охота, а придачи нет.
   -- Вот разве как, -- согласился я, наконец. -- Продай мне свинью по живому весу.
   Мужик озадачился, помолчал и, ничего не сказав, ушёл. Я рад был, что отделался от него: смотрю, на другой день гонит свинью.
   -- Надумал? -- спрашиваю.
   -- Да чего делать, деньги уж больно нужны.
   Мне стало немного совестно.
   -- Ну, Бог с тобой, -- говорю я. -- Придётся, верно, тебе прибавить.
   -- Ну, дай тебе Бог здоровья, -- говорит мужик, кланяясь, -- известно, наше дело тёмное, чего мы знаем?
   Стали весить свинью. Каково же было моё удивление, когда свинья, с виду не более четырёх пудов, вытянула семь. Смотрю на мужика, мужик потупился и не глядит.
   -- Признавайся, свесил свинью прежде, чем пригнал ко мне?
   Мнётся.
   -- Ну, признавайся, от своего слова не отстану.
   -- Виноват, как пришёл от тебя, первым долгом свесил.
   -- Да уж говори всё, -- с сердцем обратился к нему мой ключник Сидор Фомин. -- Солью, чать, кормил, чтобы водицы до отвалу напилась. А свинья тут ведра два выпьет, -- сказал он, обращаясь ко мне.
   Мужик исподлобья посматривал на меня, но, видя мою благодушную физиономию, решился признаться до конца.
   -- Грешен. Покормил с вечера маленько солью, а как гнать к тебе, напоил болтушкой.
   -- То-то болтушкой, -- волновался Сидор Фомин. -- Поленом бы вас за такие дела.
   Заплатил я мужику, утешая себя тем, что за всякую науку платят.

* * *

   Крестьянин страшный рутинёр. Много надо с ним соли съесть, пока вы убедите его в чём-нибудь. Пусть будут ваши доводы ясны, как день, пусть он с вами совершенно согласится и пусть даже сделает тут же какой-нибудь сознательный вывод из сказанного вами, не верьте ничему. Пройдёт некоторое время и ваши внушения, как намокшее дерево, бесследно потонули в его голове. И наоборот: всё то, от чего он с виду так легко, кажется, отказывается, очень быстро снова выплывет на поверхность, как пузырь, который до тех пор будет под водой, пока ваша рука тянет его вниз, -- пустили, и он снова наверху. Я не хочу сказать, что нельзя убедить, в конце концов, крестьян в истине, -- можно; но это надо доказать ему не одними только словами, а и делом, многолетним опытом.
   Пристал я весной к одному мужику, Петру Белякову, пахавшему свой загон:
   -- Почему с осени не вспахал?
   -- По нашим местам, сударь, осенняя пашня не годится.
   -- Почему не годится?
   -- Сырости мало.
   -- По-твоему, на моей пашне сырости меньше, чем у тебя?
   -- Как можно, много меньше.
   Рассердился я, взял его лошадь за повод, завёл в свой начинавший всходить посев и приказал ему пахать.
   -- Да что же посев-то гадить?
   -- Ничего, -- отвечал я, -- не посев дорог, а правда дорога.
   Запустил Пётр соху в мой посев и достал не сырую землю, какой была его, а чистую грязь.
   Пётр ничего не сказал, только тряхнул головой и повёл свою лошадь с моего загона. Чрез некоторое время зашёл с крестьянами разговор об осенней пашне.
   -- Не годится, -- заявил Пётр, тряхнув головой и угрюмо уставившись в землю.
   -- Почему не годится?
   -- Сырости мало.
   -- А ты забыл, как грязь достал в моей пашне.
   -- Ну, так что ж? Год на год не приходится.
   -- Ну, так я теперь каждый год буду заставлять тебя пробовать мою осеннюю пашню, -- рассердился я.
   И действительно, на другой год после этого спора загнал я его на свою пашню и заставил пробовать.
   -- Ну, что, и в этом году сырое?
   -- И в этом сырое, -- отвечал, улыбаясь, Пётр.
   -- Вот как лет десять подряд заставлю я тебя пробовать сырость моей пашни, так, небось, и детям закажешь. что осенняя пашня сырее.
  

Соседи

Белов, Синицын, Леруа и Чеботаев. -- Заглазное хозяйство купцов и дворян. -- Соседние деревни -- Успенка и Садки.

   Для полноты очерка считаю необходимым коснуться окружающих меня землевладельцев. Одним из ближайших моих соседей был Белов. В момент моего знакомства с ним ему было 53 года. Около пятнадцати лет тому назад он приехал в своё имение и начал энергично хозяйничать: осушил большое болото, превратил его в пахотное поле, засеял льном, потом коноплёй, завёл систему и порядок в вырубке леса, выделывал из него столярный материал -- доски, фанерки и пр., устроил очень остроумную мельницу.
   Но все эти улучшения, в конце концов, расстроили его дела. В одном недостаток опыта и знания, в другом отсутствие сбыта, в третьем отсутствие поддержки, кредита, привели его почти к безвыходному положению. Для того, чтобы существовать, необходимо было отрешиться от всех занятий и нововведений. Каждая копейка была на счету и требовалась крайняя осмотрительность в расходовании её, под страхом очутиться на улице без всяких средств. Выбора не было -- и Белов решил побороть себя. В своё время, говорят, это был живой, энергичный человек. Всё это давно прошло. Теперь он производит подавляющее впечатление -- заживо погребённого. Он почти не выходит из своего кабинета. Временами он точно просыпается, на мгновение увлекается, но сейчас же спохватывается и испуганно спешит замкнуться в себе. Отношение его к окружающему миру мрачное и безотрадное. На мужика он смотрит, как на страшного, непонятного зверя, от которого можно всего ждать. Будущее рисуется ему так безотрадно, что он об одном только просить Бога, чтобы ему не пришлось дожить до того, что будет. Он холостяк и, говорят, пьёт.
   Другой наш сосед, Синицын, был тоже старый холостяк. Этот, не смотря на свои 75 лет, не потерял веры ни в себя, ни в жизнь. Он до сих пор продолжал красить усы и волосы, продолжал изысканно любезничать с дамами, хотя очень часто уже не замечал беспорядка в своём костюме. Он гордился своим происхождением, воспитанием и университетским образованием. В молодости он служил в Петербурге, но в сороковых годах, после смерти отца, приехал в своё имение и с тех пор почти безвыездно жил в деревне. Человек он вздорный, несимпатичный, немножко тронутый, но вызывает невольное сочувствие своим полным одиночеством и беззащитностью. В своё время, говорят, это была страшная сила и злой крепостник. С освобождением, вся его деревня разбежалась, и живёт он теперь совершенно один на подобие щедринского дикого помещика. Бывать у него -- пытка. Он весь пропитан всевозможными приметами и предрассудками. Как вошли, как сели, залаяли собаки при вашем появлении, -- всё это имеет то или другое значение, как для определения вашей личности, так и того, насколько вы полезный или вредный человек.
   За лакея у него собственный побочный сын, о чём он, не стесняясь, говорит. Подают грязно, неопрятно, дотронуться противно. Облизать ложку с вареньем и сунуть её назад в банку -- это цветочки в сравнении с остальным.
   Трудно верится, что в своё время это был изысканный франт. С первых же слов он начинаете бесконечный рассказ о своих врагах, о тайных подпольных кознях, которые ему строят все и вся. Оказывается, что все его знакомые, все, хоть раз его видевшие, все, имевшие какое-нибудь когда-либо к нему отношение, -- все составляют одну сплочённую банду, имеющую целью отнять у него не только его имение, но и самую жизнь.
   -- Сына моего, вот этого, что подавал обед, и то совратили. Три месяца тому назад прогнал мать его, -- отравить меня хотела. Она кухаркой служила. Подлая женщина чего-то такого подсыпала в суп, что я три дня лежал при смерти. Зову сына, говорю: "Твоя мать отравила меня". Негодяй отвечает: "Вы с ума сошли". -- "А! неблагодарный щенок! Вон с твоею подлою матерью, чтобы духу вашего мерзкого не было!" Ушли. Оставили меня одного -- больного, умирающего. Посылаю за доктором, становым, заявляю об отравлении, показываю суп, требую протокола. Пошли в другую комнату, просидели часа два, выходят назад; осмотрел меня доктор и объявляет, что в супе нет отравы и болезнь будто бы произошла от объедения. Какая наглость! Я не вытерпел, я прямо сказал им: "А, голубчики, и вы то же? Хорошо, господа подпольные герои, я найду на вас расправу, а теперь вон!"
   Синицын сделал театральный жест рукой, указывая на дверь.
   Внимательно взглянув на меня и, видимо, удовлетворившись произведённым впечатлением, он хлебнул чаю и упавшим голосом продолжал:
   -- Пишу губернатору. Недели две -- никакого ответа. Что делать? Решаюсь писать министру и уже всё, всё изложил, никого не пожалел, но и без пристрастия, сущую правду, как перед Господом моим Богом. Закончил прошение так: "хотел бы я надеяться, ваше высокопревосходительство, что хоть теперь будет услышан мой справедливый вопль, но боюсь русской пословицы; "жалует царь, да не милует псарь"". Сильно сказано? -- обратился он ко мне.
   -- Очень сильно, -- ответил я.
   Синицын помолчал и продолжал гробовым голосом:
   -- Две недели тому назад получаю своё прошение через пристава, распечатанное, с предложением дать подписку, что впредь не буду писать таких прошений. Вся кровь прилила мне в голову от этого нового оскорбления. "Вон!" -- закричал я не своим голосом. Этот нахал отвечает: "Я уйду, но извольте подписаться, так как иначе вам предстоит удаление из губернии". Что оставалось делать? Я взял перо и написал: "Покоряюсь силе и даю подписку".
   Он замолчал. У меня тоже не было охоты говорить с этим сумасшедшим, но жалким стариком.
   -- Хотите посмотреть мой сад?
   Я нехотя согласился. Я слышал уже об этом саде; слышал, каких нечеловеческих усилий стоило бывшим его крепостным натаскать на почти неприступный скалистый косогор годной земли и устроить этот Семирамидин сад. Слышал о гротах, где купались некогда нимфы -- его бывшие крепостные девушки, -- он тут же сидел и любовался. От времени сад опустел и мало-помалу косогор стал принимать свой прежний неприступный вид. Облезшие Венеры уныло торчали здесь и там вдоль дорожек, круто спускающихся к реке; полуразрушенные гроты нагоняли тоску и отвращение.
   Мы возвращались назад. Синицын с страшным трудом взбирался на гору, задыхаясь, хватаясь за грудь и останавливаясь на каждом шагу.
   -- Я никогда не хожу в этот проклятый сад и только для вас...
   Я смотрел на него с сожалением и думал:
   "Что, если бы в тот момент, когда он устраивал свой сад, отодвинулась бы завеса будущего, и он увидел бы себя теперешнего, проклинающего то, что устраивал для своего наслаждения?"
   Да, если справедливы те рассказы, которые сохранились о Синицыне, то надо сознаться, что жизнь умеет мстить некоторым, обратив против них их же оружие.
   Такого ада, такого ежеминутного унижения, какое испытывал он от всех тех, которые когда-то трепетали перед ним, трудно себе и представить.
   Бегавший мальчишкой в его дворне Гришка, -- теперь писарь волостного правления, -- считает своим долгом все получаемые Синицыным газеты разворачивать, потом снова складывать, только потому, что Синицын этого терпеть не может и, получив такую газету, будет рвать и метать.
   Старшина, зная, что Синицыну это нож в сердце, умышленно игнорирует его титулы.
   Староста, на вызов составить протокол о помятии травы, является на третий день, когда следов помятия никаких не остаётся, да и не сам ещё, а присылает кандидата.
   Встречный обоз на грозный окрик Синицына своротить в сторону хохочет только, без церемонии берёт его лошадь под уздцы и затискивает как можно глубже в снег. Если Синицын протестует и ругается, -- а он всегда протестует и ругается, -- они отхлещут его кнутом, оставив несчастного, бессильного старика одного выбиваться, как знает, из глубокого снега.
   И, не смотря на всё это, Синицын не падает духом и ни на йоту не отступает от своих требований. Время идёт и потихоньку делает своё дело: его враги умирают, выходят в отставку, переводятся. Старик приписывает всё это себе. По поводу каждого такого перемещения он многозначительно говорит:
   -- Да, в конце концов, правда всегда восторжествует. Сильна русская земля своею правдой, своим царём и своим Богом.
   Если настоящее его невыносимо, зато будущее рисуется ему безоблачным. Он знает, что Господь его бережёт для чего-то чудного и высокого. Пережить всё то, что пережил он в свою долгую безотрадную жизнь, давно уже полную невыносимых нравственных и физических лишений, обыкновенный человек не может, и только ему, избраннику своему, даёт Господь силу для этого.
   У него давно никто не берёт ни земли, ни лесу, потому что с ним нельзя иметь дела, и как он перебивается при заложенном имении, одному Богу известно.
   Когда мы возвратились в комнаты, он стал жаловаться на свои материальные затруднения, на предстоящий платёж в банк.
   Я попрекнул его тем, что он не извлекает доходов с имения и, шутя, назвал его божьим сторожем.
   Он пытливо заглянул мне в глаза и спросил:
   -- Вы хотите сказать, что я, как собака на сене?
   И, помолчав мгновение, он грустно докончил:
   -- Зло, но справедливо.
   На прощанье я предложил ему денег для взноса в банк.
   -- Благодарю, -- отвечал он. -- Я не могу взять у вас деньги, потому что мне нечем вам отдать.
   Предприимчивый и изворотливый Леруа жил от нас в 12-ти верстах. Имение было детское, а винокуренный завод его. Леруа или де Леруа "дит Бурбон", как называл он себя в торжественных случаях, был человек лет пятидесяти пяти. В молодости, когда он был блестящим гусаром, адъютантом своего отца, который занимал в армии видный пост, он женился на богатой помещице здешних мест. Прокутив своё состояние, часть состояния жены, похоронив первую жену, оставившую ему четверых детей, он сошёлся с одной актрисой, с которою прижил ещё четверых детей, жил некоторое время в городе и, наконец, лет пят тому назад окончательно с двумя своими семьями переехал в деревню.
   Дела его, из года в год, шли всё хуже. Он давно был в руках известного ростовщика Семёнова, а, по сложившемуся мнению, попасть в руки Семёнова было равносильно гибели.
   Сам Леруа и семья его вели невозможный образ жизни. Когда вы к ним ни приезжайте, вы непременно застанете одних членов семьи спящими, других только проснувшимися, пьющими свой утренний чай, третьих обедающими и всех бодрствующих обязательно за книгами, преимущественно за самыми забористыми романами. Разговаривают с вами -- книга в руках, садятся обедать -- развёрнутая книга, опёршаяся о графин, стоит перед глазами, руки работают, подносят ко рту ложку и хлеб, рот жуёт, а глаза жадно пробегают страницы. Оторвать от чтения -- это значит сделать большую неприятность читающему. Если отрывает кто-нибудь свой, читающий без церемонии крикнет:
   -- Дурак (или дура), не мешай!
   Если чужой помешает, на губах появится на мгновение улыбка, вежливый, но лаконический ответ и снова чтение.
   Семья от первой жены состояла из трёх сыновей и барышни-дочери. Старшему было лет двадцать пять, среднему -- двадцать и младшему -- лет шестнадцать. Все они, в своё время, были в гимназиях, все по разным непредвиденным обстоятельствам должны были, не кончив, выйти из заведения и возвратиться к отцу, у которого и проживали, ничего не делая. Каждую осень с весны и весной с осени они собирались ехать в гвардию, где, вследствие протекции, какую они имели, их ожидала блестящая будущность. Так говорил, по крайней мере, сам Леруа. Относительно себя, Леруа, запинаясь, рассказал мне в первый же визит, что дела его пошатнулись было, но что в этом году он будет иметь...
   Леруа, собираясь произнести цифру, слегка запнулся, поднял глаза кверху, подумал несколько мгновений и, наконец, торжественно объявил: сорок тысяч рублей чистого дохода.
   -- Вы не верите? -- любезно предупредил он меня. -- Я сейчас вам это докажу, как дважды два...
   -- Стеариновая свечка, -- объявил неожиданно углублённый в чтение один из сыновей.
   -- Дурак! -- парировал его старый Леруа.
   -- Ха, ха, ха!.. -- залился в ответ весёлый юноша и исчез из комнаты.
   Леруа некоторое время стоял озадаченный, но потом с улыбкой объяснил мне, что свобода и независимость входят в программу его воспитания.
   Возвращаясь к прерванному разговору, Леруа обязательно просил меня взять карандаш; отыскал чистый, не исписанный ещё цифрами, кусок бумаги, подложил его мне под руку и попросил меня записывать следующие цифры:
   -- 200 десятин картофеля по 2.000 пудов...
   Я знал хорошо, что картофеля посеяно не 200, а 20 дес., что десятина даст, дай Бог, 1.000 пуд., но спорить было бесполезно. В конце концов, когда подсчитали итоги, до 40 тыс. было очень далеко.
   Леруа лукаво посмотрел на меня.
   -- Вы думаете, что до 40 тыс. ещё далеко? Вы думаете, откуда он получит остальные 18 тыс. рублей?
   Леруа дал себе время насладиться моим смущением и после, торжественно тыкая себя пальцем в лоб, сказал:
   -- Вот откуда, милостивый государь, де Леруа "дит Бурбон" получит остальные 18 тыс. рублей.
   Ещё несколько томительных мгновений молчания и, наконец, объяснение загадки.
   Ларчик просто открывался...
   Действительно, просто. Де Леруа "дит Бурбод" просто-напросто придумал ловкий способ надувать акцизных и гнать неоплаченный спирт.
   Он кончил и ждёт одобрения. Я смущён и не знаю, что сказать.
   Леруа спешит ко мне на выручку.
   -- Ловко? Гениально придумано?
   Говорить ему, что это мошенничество, было, по меньшей мере, бесполезно.
   -- Ну, а если вас поймают?
   -- Никогда!
   Прощаясь, Леруа просил меня сделать ему маленькое одолжение, поставить бланк на двух векселях, по 300 р. каждый.
   Я смутился, поставил, за что впоследствии и заплатил 600 руб., которые никогда, конечно, не получил обратно.
   Провожая меня к экипажу, он объявил мне свою милость.
   -- Всю вашу рожь прямо ко мне на завод везите -- гривенник дороже против базарной цены и argent comptant.
   Поистине царская милость!
   Я, конечно, поблагодарил, но ни одного фунта, ржи не доставил.
   Приехав ко мне, он всё раскритиковал.
   -- Разве это ваше дело хлеб сеять? Таким делом может всякий дурак заниматься. С вашими знаниями, с вашею энергией завод нужно открывать: сахарный, винокуренный, бумажный, картофельный, наконец.
   Моё отношение к крестьянам он подверг строгому осуждению.
   -- Не наше, батюшка, дворянское это дело якшаться с хамами.
   Я, конечно, не стал оправдываться.
   -- Надежда Валериевна, уговорите хоть вы вашего мужа бросить это якшанье.
   -- Я сама всею душой сочувствую ему в этом, -- улыбнулась жена.
   Леруа только руками развёл.
   -- Я вам скажу только одно: я знал и вашего, и мужа вашего отцов; если бы они увидели, что делают их детки, они в гробу бы перевернулись.
   Мы рассмеялись и выпроводили кое-как этого бестолкового, погубившего себя и семью свою, человека.
   Вот и все наши соседи, жившие в имениях. Остальные или не показывались вовсе в свои поместья, или появлялись на день, на два, с тем, чтобы снова исчезнуть на год. В таких имениях сидел управляющий и занимался раздачей земель.
   То же было на купеческих землях. Разница между купеческими и дворянскими хозяйствами состояла в том, что в дворянских деревнях постройки, сады, лес сохранялись, а у купцов вырубались наголо. В дворянских имениях велась раздача земли по известной установленной системе, а у купцов земля раздавалась как попало и где попало.
   Купец, приобретавший дворянское имение, был желанный гость для крестьян на первых порах, но когда, вследствие хищнической системы, лес исчезал, а земля истощалась, крестьянам, если поблизости не было свободной земли, приходилось очень жутко: истощённая земля не окупала расходов, а цена на землю, раз установленная, держалась твёрдо.
   Плохо им было и с другой стороны на купеческих землях. Пала лошадь, корова, сгорели, свадьбу затеяли -- негде денег достать, кроме как у своего же брата мужика, а этот даром не даст. Как посчитать всё, что придётся отдать за занятые деньги, так и выйдут все 100 %.
   Из дальних соседей я попрошу позволения у читателя остановиться, как на представляющем из себя нечто выдающееся, на помещике Чеботаеве. Это был человек лет тридцати пяти, женатый, имевший уже шесть человек детей. Имение у него было большое, хорошо устроенное, старинное и хозяйство велось по издавна заведённому порядку. Нововведений почти никаких не допускалось. Под пашню поступала отдыхавшая не менее пятнадцати лет земля. Часть земли засевалась Чеботаевым, часть отдавалась окрестным крестьянам. Земля его, как новая и сильная, высоко ценилась и бралась нарасхват мужиками. Всё остальное имение находилось под сенокосом. В виду обилия сенокосов, луга продавались крестьянам соседних деревень сравнительно по весьма умеренной цене. Для них это было очень удобно и давало возможность держать много скота.
   Обладая семью тысячами десятин земли, Чеботаев получал не более 10 тыс. руб. дохода. Это сравнительно весьма небольшой доход, но Чеботаев большего не желал, говоря, что с него и этого довольно. Терпение, осторожность, выдержка, нелюбовь к риску были отличительными качествами Чеботаева.
   -- К имению нужно относиться, как к банку. В частном вы можете получить на свой капитал 10 %, но с риском потерять этот капитал, в государственном же вам дадут 3--4 %, но без риска.
   -- Но тогда какой же интерес жить в имении?
   -- Больше негде жить. В городе для меня дела нет. Служить? -- я к этому не был подготовлен; жить же в городе без дела слишком скучно, поневоле и живёшь в деревне.
   Он был против моих, как он называл, "заигрываний" с мужиками.
   -- Между мной и мужиком общего ничего нет. Интересы наши диаметрально противоположны; какое же здесь возможно сближение? И нечего и их, и себя обманывать, нечего лезть к ним с неосуществимыми иллюзиями, потому что из этого не может выйти ничего путного. Отношения должны быть чисто-деловые: вам нужна работа, ему земля; дали вы ему землю и не обманули, -- вот и всем отношениям конец. Хотите помогать им -- помогайте, но так, чтобы правая рука не знала, что творит левая, в том смысле, чтобы ваша помощь не была бы поводом для него в будущем установить уже обязательную, с вашей стороны, помощь. Рассчитывать на их признательность, на искренность отношений -- крупная ошибка. В силу вещей, между нами ничего нет общего; с молоком матери всасывают они убеждение, что вы -- враг его, что земля его, что вы дармоед и паразит. Вашими заигрываниями вы ещё более его в том убедите. Влияния на него никакого вы иметь не можете. Проживёте с ним сто лет -- и весь ваш столетний авторитет подорвёт любой пришлый солдат самою нелепою сказкой. Так-то, батюшка мой! Вот школу, больницу, хорошего священника им дайте, -- это им нужно, -- но не стройте здания на песце, да не обрушится оно и не погубит строителей.
   По поводу моего хозяйства мнение Чеботаева было такое:
   -- "Могий вместити да вместит". Но, грешный человек, я сильно сомневаюсь в успехе. Я рад вам, как милому соседу, с которым можно отвести душу, но если б вы спросили моего искреннего совета, я сказал бы вам: "бросьте всё и поезжайте служить". Мыслимо ли, при теперешних условиях, что-нибудь сделать? Ведь, под вами нет никакой почвы, вы один, без поддержки, а начинать новое дело без опыта предшественников, без собственного даже опыта, без надлежащего знания окружающих условий природы, при отсутствии всякой научной агрономической деятельности в крае, -- одним словом, при чёрт знает каких условиях -- по-моему, значит идти на верную гибель... Всё, конечно, может быть; я не знаю вас, ваших сил, повторяю: "могий вместити да вместит", но для меня была бы непосильна такая задача. Если я убедил вас, бросайте всё и поезжайте служить. Не убедил -- забудьте мой слова, и дай Бог вам всего лучшего.

* * *

   Из соседей-крестьян я остановлюсь на двух деревнях -- Садки и Успенка.
   Крестьяне деревни Садки вышли на полный надел. Материальное благосостояние их, в сравнений с князевцами, процветало, не смотря на то, что поля их сравнительно были хуже князевских. Общий тон деревни поражал своею порядочностью, сплочённостью и единством действий. Они сами сознавали своё преимущество перед другими деревнями.
   -- Наше село дружное, работящее. Мы не любим скандальничать.
   Свою порядочность они объясняли тем, что господа у них исстари были хорошие и жалели мужиков. Они принадлежали роду графов Зубовых. В деревне было две партии: богатые и бедные. Душевым наделом распоряжались бедняки, и всё устраивалось в интересах бедных. Зато богатые, образовав товарищество из сорока человек, держали в аренде, на шесть лет, соседнюю землю и вели там независимое от остальной деревни хозяйство. Дела их шли прекрасно. Земля, без всяких особенных улучшений, выхаживалась отлично и, если не было урожаев вроде немецких, то не было урожаев вроде князевских. Во всяком случае, на арендованных богатыми землях урожаи были несравненно выше, чем на душевых наделах.
   -- Как, же сравнить! -- говорили садковские зажиточные крестьяне. -- Разве мир может сравниться с нами? У нас человек к человеку подобран, у нас сила берёт, у нас сбруя, снасти, лошади -- ты гляди что? -- а у них немощь одна. У нас, один на другого глядя, завидуют друг дружке: один выехал пахать -- глядь, и все тут, никому не охота отстать, быть хуже другого, а у них? Пока делёжка будет идти, время-то сева уйдёт, а у нас земля раз на все шесть лет делённая. На душевой земле у нас вдвое хуже против покупной родится.
   -- А зачем вы не назмите вашу товарищескую землю?
   -- Не рука. Своя была бы, стали бы назмить, а так, начнём назмить землю, выхаживать, а придёт новый срок, хозяин на землю-то прибавит.
   -- Вот, говорят, крестьянский банк устроят.
   -- Вот тогда ино дело будет.
   -- Только там обществом надо будет покупать.
   -- Обществом не придётся: мир велик человек -- не сообразишь. Я, к примеру, богат, он -- бедный: меня берёт сила, его нет, он будет гоношить по-своему, я по-своему. Я в силах платить, он не может, -- грех и выйдет один... Нет, обществом не сообразишься.
   -- А, может быть, и без банка землю отберут от господ?
   -- Вот уже тридцать лет отбирают, а она всё господская. Пожалуй, надейся, коли не надоело.
   В селе существует какая-то секта. Члены её посещают церковь и вообще ничем не отличаются от православных, кроме того разве, что носят белые рубахи. По субботам они собираются на моление, по очереди, друг у друга. Что там происходит, никто не знает, но говорят, что в конце моления тушатся свечи и начинается оргия. Сектанты энергично протестуют против этого. К секте принадлежат исключительно богатые. Возникла эта секта всего несколько лет тому назад. Члены секты в высшей степени трудолюбивы, деятельны, полны интереса к жизни. В этом отношении они составляют полную противоположность с остальными крестьянами, несомненно принадлежащими к православной церкви.
   Село Успенка, громадное по размерам, было заселено в начале девятнадцатого столетия гвардейцами. Природный условия очень выгодные. Крестьяне с своих оброчных статей получают столько, что им хватает на все повинности. Сверх этого, они имеют надел пятнадцать десятин на душу. Не смотря на всё это, крестьяне живут так же плохо, как и князевцы. В миру у них продажность идёт страшная. "Каштаны" процветают. Поле деятельности для них, при сдаче разных угодий, обширное... Всё это люди с громадными голосами, нахалы, без правды и совести. Без подкупа их ни одно дело на сходке не поделается. С помощью их, напротив, всю деревню можно водить за нос. Рыбная ловля, мельница, луга, -- всё это идёт, при их посредстве, за бесценок.
  
  

Выполнение программы. -- Заботы об удобрении. -- Мокрый год. -- Опыт.

   Задавшись целью поставить крестьян настолько на ноги, чтоб они могли начать правильное хозяйство, я вынужден был, на первых порах, открыть им значительный кредит. У одних совсем не было лошадей, у других, по количеству работников, было их мало. Я истратил до 1.500 руб. Эти деньги были мною рассрочены на несколько лет под разные зимние работы. Крестьяне энергично взялись за дело. Мысль, что они снова станут взаправдашними крестьянами, что у них снова заведутся амбары (большинство, за ненадобностью, их продало), в сусеках которых не мыши будут бегать, а хлеб будет лежать, что на гумнах снова будут красоваться аккуратно сложенные клади хлеба, веселила крестьян и придавала им энергии.
   Прошёл год. Деревня значительно преобразилась, и мужики весело поглядывали на свои аккуратные или совсем новые, или подновлённые избы.
   Веселило крестьян и другое. Наступила осень. Жнитво почти заканчивалось. Урожай был прекрасный вообще, но у крестьян и у меня выдавался из всей округи. Правда, крестьяне более склонны были видеть в этом милость к ним Бога, но, вместе с тем, не могли не признать, что исполнение моих советов принесло им пользу, Самые завзятые противники моих нововведений, и те соглашались, что "вреды нет".
   Для начала и то хорошо было. Конечно, не без мелких недоразумений всё шло. Приходилось некоторых неисправных плательщиков понуждать. С навозом на первых порах, было много "облыжности": вывезет за село, оглянется -- не видит никто -- и свалит в речку, вместо того, чтобы везти на поле. Это, конечно, не часто случалось, потому что и я, и мои полесовщики зорко следили, чтобы навоз вывозился в поле. Этот надзор многих очень обижал.
   -- Что уж это такое? -- говорили крестьяне, -- Сказано, станем возить; ну, и повезём.
   Под конец зимы, впрочем, так втянулись, что почти не было случаев вываливания навоза куда-нибудь в овраг.
   По субботам, когда происходил расчёт за всякие работы, какой-нибудь мужик непременно добродушно заявлял:
   -- Я нынешнею неделей твоей милости тридцать возов. Вот как!
   -- Почему же моей милости? -- спрашивал я. -- Для себя, чать, возишь.
   -- Твоя земля.
   -- До времени моя, а соберётесь с силой, свой надел откупите у меня, вот и будет ваша.
   -- Где уж нам!
   Не смотря на такой ответ, крестьяне понемногу заинтересовались возможностью покупки и потихоньку расспрашивали об условиях продажи.
   -- По своей цене продам: я заплатил по 30 рублей -- и вам так отдам.
   -- Что ж, это хорошо.
   -- Цена не обидная.
   -- А деньги сразу?
   -- Где ж вам сразу отдать, -- отвечал я, -- конечно, в рассрочку.
   -- А на много годов?
   -- Лет на десять.
   -- Это хорошо. А процент большой положишь?
   -- Пять копеек с рубля.
   -- Что ж, это не обидно.
   Наступало молчание.
   -- Да, не даст ли Господь, -- говорил кто-нибудь раздумчиво, -- и нам счастьица. Есть же оно у людей.
   -- То-то бы молились за тебя Богу.
   -- И сейчас молимся, -- ответит кто-нибудь, -- спасибо ему есть за что сказать.
   -- Всякий и всякий спасибо скажет.
   -- Со стороны люди глядят -- не нарадуются. Приедешь на базар -- странние, и те говорят: "счастье вам Господь послал, а не барина, -- молиться за него надо".
   Когда прошла весна и наступило время запашки навоза, дело тоже не обошлось без препирательств.
   Первоначально я настаивал, чтобы навоз свозился в кучи, так как в таком виде он лучше перегорает, семена сорных трав перегнивают, а затем уже из куч разваживался по десятине. Так я и делал. Крестьяне поголовно восстали.
   -- Этак ты нас вовсе замаешь. Тогда только с одним навозом и возись, а остальное дело? Нет, так не гоже.
   Пришлось уступить. Главное было сделано: навоз возили, а остальное постепенно само собою сделается. Когда началась запашка навоза, крестьяне на первых порах отнеслись к этому делу очень небрежно.
   Я во время запашки только и ездил, что к ним, да на своё поле. Подъедешь к какому-нибудь, вроде Фёдора Елесина, и начнёшь:
   -- Ну, как же тебе не стыдно! Не пожалел навозить навоз, самую трудную работу сделал, немножко уж осталось, а не хочешь. Посмотри у меня: поле всё на клетки разбито, на каждую клетку воз, разбросан по всей клетке ровно, аккуратно. А у тебя что? Как куча лежит, так и лежит; доехал до неё сохой, тогда только остановишь лошадь, разбросаешь как-нибудь охапками навоз на два, на три шага кругом, чтобы только лошадь прошла, и поехал дальше. Разве так можно? И выйдет из этого то, что будет у тебя хлеб куличами, -- где больно хорош, где плох; где больно поспел, где зелёный ещё; зелёного дожидаешься, поспевший осыпается, -- половину хлеба только и соберёшь. Невестка твоя сидит же дома, -- чтобы тебе взять её с собой? Пока ты пашешь, она бы вилами и раскидала навоз.
   -- А за детьми смотреть, а есть кто будет варить?
   -- Ну, племянницу возьми.
   -- Племянница у тебя же на работе.
   -- Зачем же ты пускаешь её ко мне, когда своя работа есть?
   -- А есть что будем?
   -- Ну, сам, наконец...
   -- Да, так и буду время вести, а за полку, за сенокос когда примусь?
   -- Кто тут виноват, что раньше не начал.
   -- Коли же раньше? Кончил яровое, лес стал рубить, лубки надрал, намочил. Потом навозил маненько лесу, да вот и стал парить.
   -- Да много ли времени надо, чтобы раскидать твой навоз?
   -- Тут немного, там немного, а поглядишь -- оно и всё. А пища-то -- водица да хлебец. Не больно-то тут наворотишься.
   -- Просто у тебя упрямство одно. Времени всего-то два-три часа уйдёт у тебя, а забываешь то, что за эти два часа двадцать рублей лишних получишь, как уродит.
   -- Даст Господь, так уродит, а не даст, хоть насквозь её пропаши, -- ничего не будет. Мы-то своим умом и так, и сяк, а Господь всё своею милостью ведёт.
   -- Ну, это всё очень хорошо, а всё ж таки прошу тебя, раскидай навоз, как следует. Ну, для меня сделай.
   У Фёдора суровое лицо разглаживается, он улыбается, отпрукивает лошадь и лениво идёт к шабру за вилами.
   К другому, вроде известного лентяя Трофима Васюшина, подъедешь, уже на другой лад говоришь:
   -- У меня с тобой короткий, Трофим, разговор будет: или делай, как люди, или только ты меня и видел.
   -- Да, ведь, я, кажись, не хуже людей.
   -- Не хуже, а это что?
   И начну ему отпевать. Кончу и опять:
   -- Так и запиши: не будешь делать, как надо, только и видел меня.
   Трофим понимает мой намёк, -- он хочет звать меня в крёстные, когда хозяйка, Бог даст, родит. Широкая улыбка разливается по его гладкому глуповатому лицу, доходит до самых ушей, и он добродушно-снисходительно говорит:
   -- Ну, уж ладно.
   Еду дальше.
   -- Поглубже, Пётр, поглубже.
   Пётр рад отдохнуть. Он не спеша останавливает лошадь, снимает шапку, говорит сначала: "здравствуй, батюшка" -- и тогда уж отвечает:
   -- Сила не берёт. И рад бы глубже взять, да лошадёнка не терпит. Одна, сердечная. Зиму всю на соломке, весну всю в пашне, потом лес, без передышки опять за работу -- все животы подвело. Видим мы все, сударь, что ты шибко об нас заботишься, да сила нас не берёт. Видно, не мимо бают старые люди: "сам плох -- не поможет и Бог".
   -- Ты что ж это панихиду по живом-то начал? Бога гневить не за что, -- идёт всё, слава Богу, хорошо, а сразу тоже нельзя.
   -- Конечно, нельзя.
   -- Потихонечку и пойдёшь.
   -- Дай Бог, дай Бог.
   Кончилась пашня, наступил сенокос; за сенокосом пошло жнитво. И оно почти уж закончилось.
   На днях и я, и мужики собирались начинать молотьбу ржи для озимого посева.
   Было воскресенье.
   Окончив обед, жена, Синицын и я вышли на террасу подышать свежим воздухом. Стоял прекрасный полулетний, полуосенний день. Небо уже приняло свой однообразный ярко-синий осенний цвет. Только около солнца, собиравшегося уже садиться, небо переливалось каким-то особым нежным пепельно-голубым, изумрудно-зелёным, ярко-оранжевым цветом. В прозрачном воздухе рельефно рисовались на горизонте: лес, поля, с обильно наставленными на них копнами хлеба; пруд, спокойный, сверкающий, манящий своею прохладой; село с протянувшеюся длинною улицей, на которой теперь, в живописных группах, в сарафанах, красных и синих рубахах толпилась молодёжь деревни; ближе -- сад наш, оканчивающийся речкой, вдоль которой старые седые вётлы лениво шевелили своими вершинами. В саду начиналась вечерняя поливка цветов и в свежеющем воздухе далеко разносился нежный аромат их.
   Ближе к террасе на гигантских шагах бегали деревенские дети -- ученики жены, молодые парни, девушки. Одни бегали, другие ждали очереди и грызли подсолнухи. Скрипнула калитка сада и один за другим князевцы потянулись к террасе.
   -- Здравствуйте, господа, -- встретил я их, спускаясь к ним. -- Надевайте шапки.
   -- Не холодно, и так постоим.
   -- Что скажете?
   -- Да мы всё с докукой к тебе, -- начал Исаев, -- идём да и калякаем: баим, к своему брату мужику идёшь за нуждой -- и то не знаешь, как, с чего начать, а к тебе -- так без страху и лезем за всяким делом.
   -- Чего же вам?
   -- Да вот насчёт жнивов хотим просить вашу милость. Не допустишь ли скотинку попасти?
   -- Так что ж? Ладно.
   -- А мы бы тебе снопов повозили, когда скричишь.
   -- Ладно.
   -- Ну, покорно благодарим.
   Наступило молчание. Мужикам, видимо, не охота была уходить.
   Я сидел на ступеньках и благодушно смотрел на качающихся. Синицын с верху террасы с любопытством следил за мной и мужиками.
   -- Вот я баю, -- начал опять Исаев, -- николи у нас не было, чтобы в полусапожках да сарафанах гуляли девки. А сейчас? -- праздник придёт, -- как в большом селе, песни, пляски, семячки грызут, кафтанья, сарафаны. Всё ты нас жалеешь.
   -- Ты гляди, -- заговорил горячо Пётр Беляков, -- ребятишки в саду, как к себе пришли -- ни страха, ни робости, словно к отцу с матерью... Бывало, помню, мы маленькими были. И-и! Не то что в сад -- через мост чтобы нога не переступала. А, храни Бог, в сад залезешь, так из ружья, как в собаку, просом всыпят. Лазай потом на карачках целый месяц.
   -- Трудно было, батюшка мой, -- заговорил Елесин, -- чуть что не так, марш на конюшню!
   -- Ругатель был; иначе, бывало, как: "такой, сякой ты сын" -- и не скажет человеку.
   Я вспомнил, что Синицын слушает, и поспешил переменить разговор.
   -- Ну, что ж, и за молотьбу скоро приниматься пора.
   -- Пора, батюшка, пора.
   -- Слава Богу, будет чего, -- заметил, я -- Можно благодарить Бога.
   -- Как Господь совершит, -- вставил Елесин.
   -- Да уж совершил, -- ответил я.
   -- В руки как допустит, -- укоризненно пояснил Елесин.
   -- Ну, уж ты, -- рассмеялся я. -- Так, ведь, никогда и порадоваться нельзя. В амбар ссыпешь и там будет неспокойно.
   -- Пропадёт и там, -- проговорил Елесин.
   -- Когда же, по твоему, благодарить Господа?
   -- А вот как, Бог даст, живы будем, съедим хлебушек-то, тогда и благодарить станем.
   -- Ну, тогда благодарить поздно, по-моему.
   -- А по-нашему, теперь рано.
   -- А по-моему, благодарить Бога да радоваться всегда надо, а придёт беда, тогда уж и радоваться нечему. Так и радоваться никогда не придётся.
   -- Знамо, гневить Бога нечего, -- согласился Керов, -- посылает милость, видимое дело.
   -- Ещё бы не милость оказал, -- отвечал я, -- шутка сказать: по 150 пудов на десятину уродилось.
   -- Ну, где уж полтораста, ста не будет, -- возразил Исаев. -- Разве в таком редком хлебе может быть 150? Погуще. маленько посеяли бы, может и было бы.
   -- А я говорю 150, а на моей земле 250.
   -- Не будет, -- убеждённо мотнул головой Исаев.
   -- В жизнь не будет, -- сказал Ганюшев. -- Я вот на что, хоть об заклад пойду, т. е. рот разорви меня, коли будет! Отродясь на нашей земле того не бывало, чтобы 250 родило.
   -- Ну, что ж, -- отвечал я, -- давай биться об заклад.
   Ганюшев, опешив, уставился на меня.
   -- Я ставлю тебе полведра водки, если твоя правда, а если моя, ты должен привезти две десятины снопов.
   -- Да как же мы спорить станем?
   -- А так и станем. Вот сейчас пойдём на загон, отобьём осьминник и обмолотим на молотилке.
   Ганюшев нерешительно смотрел на меня.
   -- Ну, что ж, иди, -- сказал я ему, -- тебе уж не впервой меня нажигать.
   -- Не знаю, как...
   -- Ты же сам предлагал заклад, что не будет 250 пудов?
   -- В жизнь не будет!
   -- Ну, так иди.
   -- Идти, что ль? -- обратился он к мужикам.
   -- Знамо, иди!
   -- Чего не идти?
   -- Не знаю, как...
   -- Айда пополам, -- вызвался Исаев.
   -- Идти, иди! чего ты?
   -- А откуда снопы возить? -- спросил Ганюшев.
   -- Ну, хоть с речки.
   -- То-то, -- сказал Ганюшев. -- А ты вот чего: десятину снопов поставь.
   -- Нет, две.
   -- Ну, айда! -- решился, наконец, Ганюшев, -- что будет! -- проговорил он.
   Через час мы уже взвешивали смолоченную рожь; по расчёту на десятине получилось 275 пудов.
   -- Что, Ганюшев, видно, не каждый раз тебе меня накрывать? -- спросил я.
   Ганюшев утешал себя тем, что и у него, пожалуй, будет 150 пудов.
   -- Ага, стал верить, -- рассмеялся я.
   Мужики пристали, чтобы я простил Ганюшеву проигранное пари, а им бы выдал на ведро водки.
   -- Ох уж мне эта водка! -- отвечал я. -- Вперёд вам говорю, господа: с нового года кабак закрою, -- либо я, либо кабак.
   -- Да и нам в нём радости нет, -- согласился Елесин, -- хоть сейчас.
   -- Без кабака хуже, -- заметил Пётр Беляков. -- Было у нас -- закрыли, так что ж ты думаешь? -- в каждой избе кабак открылся, водку пополам с водой мешали; грех такой пошёл, что через месяц опять целовальника пустили. Мещанишки мы, сударь: староста наш ничего не может поделать, так и живём, как на бессудной земле (у мещан староста не имеет полицейской власти).
   -- Я вам буду за старосту и сам досмотрю, чтобы не торговали водкой. Раз, два накрою, посидит в тюрьме -- пропадёт охота.
   -- Греха много будет, -- заметил Пётр.
   -- Не будет, -- отвечал я.
   -- Кто там жив ещё будет, -- замял Андрей Михеев, -- а теперь бы хорошо пропустить с устатка. Вон твоей милости без малого сотнягу намолотили, по пятаку, и то на ведро наработали.
   -- Да, ведь, обидно то, что к моему ведру вы своих три прибавите.
   -- Ни Боже мой! -- горячо отозвался Михеев, а за ним и другие. -- Вот там выпьем и тем же духом айда спать!
   -- Так ли?
   -- Верно.
   -- Разве Сидора Фомича послать с вами, чтобы досмотрел.
   -- Что ж, хоть и Сидора Фомича посылай. Коли сказали, так и сделаем.
   -- Ну, хорошо: я вам дам на ведро, только и вы меня уважьте.
   -- Мы тебя всегда уважаем.
   -- Мы рады за тебя не то что... хоть в огонь.
   -- Выезжайте завтра пахать яровое.
   Наступило молчание.
   -- Больно неколи, -- заговорил Исаев.
   -- Надо ж когда-нибудь пахать, -- возразил я.
   -- А весной чего станем делать?
   -- А весной пораньше посеете, да и за пар.
   -- Эх, как ты нас трудишь работой! -- сказал Исаев. -- Всем ты хорош: и жалеешь, и заботишься, и на водку даёшь, только вот работой маешь.
   -- Для кого же я вас маю? Для вас же.
   -- Знамо, для нас, только не под силу больно. Бьёшься, бьёшься, а выйдет ли в дело...
   -- Выйдет, выйдет, Бог даст, -- весело перебил я его.
   -- Всё думается, всё нам сомнительно...
   Угрюмое облачко набежало на лица мужиков.
   -- Вы вот сомневались и насчёт моей ржи, а моя правда вышла, -- отвечал я. -- Что ж, я враг себе, что ли? Даром меня двадцать пять лет учили, чтоб я не мог разобрать, что худо, что хорошо? Да вы же сами ездили за моими семенами к немцам. Худо разве у них?
   -- Коли худо, -- заговорил, оживляясь, Пётр, -- у них жнива выше нашего хлеба. Издали я и взаправду подумал, что это хлеб. Гляжу, лошадь прямо в хлеб идёт. Я себе думаю: немцы, а лошадь в хлеб пускают, -- глядь, это жнива такая.
   -- Ну, а с чего у них такие хлеба родятся? -- спросил я. -- Чать, с работы? земля одна.
   Воспоминание о немцах оживило толпу.
   -- Знамо, вспаши её раза два, три -- всё отличится против одноразки.
   -- Когда не отличится. Ноне я на зяби сеял полбу. Так что ты, братец мой? Отличилась. Рядом хлеб, а на ней другой.
   -- Знамо, другой.
   -- Работа много тянет.
   -- А може и не даст ли Господь и нам своё счастье сыскать, -- раздумчиво проговорил Исаев. -- Може, и пожалеет Он нас за нашу бедность, за маяту нашу.
   -- Бедность наша большая, -- вздохнул Григорий Керов. -- Тёмный мы народ, и рад бы как лучше, а не знаешь.
   -- А научить некому, -- сказал я ему в тон.
   -- То-то некому, -- согласился Керов.
   -- Барин, так барин и есть, -- продолжал я тем же тоном.
   Керов спохватился и сконфуженно уставился на меня.
   -- Э-э, как ты нас подводишь, -- вступился Егор Исаев. -- А ты нас пожалей, а не то, чтоб на смех нас подымать.
   В голосе Исаева послышалась фамильярная нотка.
   Я слегка покосился на него и продолжал смотреть на Керова.
   -- Да я чего? -- отвечал Исаев. -- Я, ведь, не то, чтоб... я, ведь, того... Ну, прости, коли что неловко сказал, -- обратился он уж прямо ко мне.
   -- Верить надо больше тем, кто вам добра желает, -- обратился я к Исаеву. -- Не из корысти я к вам приехал. Гнался бы за деньгами, продолжал бы служить и с имения получал бы, да и на службе больше, чем с имения, заработал бы. Три года я с вами, можно, кажется, убедиться, что я за человек -- обманщик, враг ли ваш или желаю вам добра.
   -- Знамо, добра желаешь, -- согласился Исаев.
   -- А верите, что желаю добра, так и делайте, как учу. Трудно, да ничего не поделаещь, -- Бог труды любит. За 25 лет, конечно, вы от правильного труда отвыкли, за то же и впали в нищету. Главное, что от труда никуда не денешься; от того, что не вот время его выполнишь, труд всё будет такой же, только толк другой выйдет.
   Мужики молчали.
   -- Ну, так что ж, господа, начнёте завтра пахать? А уж на водку, так и быть, дам.
   Толпа нерешительно молчала. Хотелось и водки, и пахать не хотелось.
   -- Уважить разве? -- обратился Исаев к толпе.
   -- Да чего станешь делать? -- сказал Керов. -- Видно, выручить надо барина.
   -- Оно и то сказать, -- согласился Пётр, -- тяни не тяни, а пахать её всё не миновать.
   -- Знамо не миновать, -- согласился Елесин.
   Мало-помалу и другие стали склоняться к мысли о необходимости начать пахать.
   -- Видно, ладно уж, -- обратился ко мне Исаев.
   -- Ну, спасибо, -- сказал я, -- только уж, старики, не взыщите, я настаивать стану.
   -- Неужели обманем? -- обиделся Пётр. -- Коли дали согласие, так уж, знамо, станем пахать.
   Я дал им на ведро водки и пошёл с Синицыным домой.
   -- Вот вы как с ними, -- раздумчиво говорил Синицын. -- Что ж, дай Бог! Вы больше приспособлены к духу времени, вам и книги в руки. Вот как-то мне Господь поможет с своими делами. Хочу ехать в город, денег под вторую закладную искать.
   -- Охота вам, Дмитрий Иванович, мучить себя, -- сказал я. -- Вы сами сознаёте, что не приспособлены к духу времени, надо соответственно и действовать. На вашем месте я бы посадил надёжного приказчика в имение, а сам бы совсем уехал. Ну, хоть к нам переезжайте; устроим мы вас во флигеле, отлично заживёте, будете заниматься своим любимым предметом -- историей, отдохнёте себе. Денег я для уплаты процентов вам дам, -- незачем и в город ездить и закладывать.
   -- Я вас иначе не называю, как своим духовным братом, и верю, что всегда найду в вас поддержку, но...
   Кончилось тем, что Синицын наотрез отказался от моего предложения и чем свет уехал в город.
   Дворов 15 из 44, вопреки уговору, не выехало на другой день пахать. Оставшиеся были отчаянная публика: бедные, беспечные, обленившиеся, для которых все мои нововведения были всегда тяжёлою бесцельною обузой. Нельзя было не согласиться с ними в том отношении, что труд их, в сравнении с другими, почти не достигал цели: от плохой лошадёнки, плохой снасти, самого плохого, ленивого и беспечного получалась и работа плохая, а вследствие этого и урожай значительно хуже других.
   Жалобы их выражались так: "Маешься, маешься, работы по горло, а толков никаких. Это бы время, что работаешь без толку на себя, тебе бы хоть подёнщиной работать, и то стал бы жить не хуже других. А этак -- и себе толков нет, и тебе радости мало".
   -- Не сразу, не сразу, -- ободрял я таких. -- Прыщ, и тот сначала почешется, а потом уж выскочит, а ты сразу захотел разбогатеть. Может, у меня на подёнщине ты и заработал бы больше, да я-то сегодня здесь, а завтра нет меня. А твоё дело всегда будет при тебе. Конечно, с непривычки трудно, зато хорошо потом будет.
   -- Дай-то Бог.
   С невыехавшими я поступил круто: через час их скотина была выделена из табуна и пригнана в деревню.
   Мера подействовала: угрюмые, недовольные, но выехали все.
   Между тем, погода испортилась и дожди без перерыва шли день и ночь. Двух дней под ряд не выдавалось солнечных. Весь хлеб был обречён на гибель. При таком громадном урожае ожидался год хуже голодного. Пришло время сеять рожь, а семян ни у кого не было, -- обмолотить промокшие снопы не представлялось никакой возможности. Все ахали и охали. Мужики служили молебны, а помещики только руками разводили, приговаривая:
   -- Извольте тут хозяйничать!
   У меня были крытые сараи, сушилки, но против молотьбы сырых снопов восставали все, -- ничего подобного нигде никогда не было, да и самая молотьба была невозможна: из сырого колоса как выбить зерно? Я совершенно признавал основательность их доводов, но вид залитых водой полей, сознание, что первый ряд снопов в скирдах уже пророс, заставили меня решиться на опыт.
   Под проливным дождём, сырые, хоть жми из них воду, снопы были ввезены в сарай.
   Елесин, сваливая снопы, ворчал про себя, но так, что я слышал, что я желаю больше Бога быть.
   -- Всё гордыня наша. А Богу не покориться, кому ж и кориться?
   Лил дождь и завывал ветер, а в сарае было сухо и просторно. Приказчик, ключник и кучка рабочих нехотя, с полным недоверием к успеху дела, стыдясь за меня и за мою затею, складывали снопы возле барабана. Кучка возчиков, кончив выгрузку, стояла в стороне с Елесиным во главе. Они смотрели на меня, как на человека, затевающего самое святотатственное дело.
   Старый мельник Лифан Иванович, он же главный механик-самоучка, суетился, закрепляя последние винты.
   -- Ну, что, Лифан Иванович, как ты думаешь, пойдёт? -- спрашиваю я в десятый раз.
   -- Божья воля, сударь! Примера такого не бывало ещё у нас. Может и пойдёт, -- сила-то в машине большая.
   -- Попытаем.
   -- Попытка не шутка, спрос не беда, -- бодро ответил Лифан Иванович.
   Лифан Иванович ушёл в мельницу. Иван Васильевич взял в горсть колосьев, пожал и вода закапала на землю. Он покачал головой. Рабочие сочувственно смотрели на его опыт.
   -- Как угодно, а по-моему, ничего из этого не выйдет, -- проговорил он, улыбаясь.
   -- Выйдет, не выйдет, -- заслуга не ваша будет. Скажу вам одно, что если бы все так рассуждали, как вы, то люди до сих пор бы руками хлеб молотили.
   Наконец, в окне мельницы показалась голова Лифана Ивановича.
   -- Готово. Пущать, что ли?
   -- С Богом, -- отвечал я.
   -- Ну, дай же Бог, -- сказал Лифан Иванович и, сняв шапку, перекрестился.
   Перекрестились и все. Лифан Иванович скрылся. Я встал у барабана. Послышался шум падающей воды и плеск её по водяному колесу. Передаточное колесо тронулось. Ремень натянулся и барабан с гулом завертелся. С каждым оборотом гул и быстрота усиливались. Наконец, барабан завертелся так, что отдельные зубья слились в одни сплошные полосы, и он стал издавать однообразный, сплошной, ровный гул.
   Я пустил первый сноп в барабан и, подержав его некоторое время, вынул назад. Оставшиеся колосья были пусты. Опыт удался. На другой день молотьба. была в полном разгаре. Отчётливо и гулко работал барабан. В нижнем отделении насыпались зёрна для посева.
   Десятки крестьянских телег ждали очереди, надоедая и приставая ко мне отпустить каждого прежде других. Мои мужики, начавшие было роптать, что я "ошибил" их тем, что отвёл время на пашню, повеселели, когда получили заимообразно семена. Я воспользовался этим и выдал им строго по расчёту сколько нужно на десятину. К просьбам о прибавке я оставался глух и нем, как рыба. Вся округа всполошилась, -- всем нужны были семена, ни у кого их не было, все готовы были брать их на каких бы то ни было условиях, только не за наличные деньги, -- денег ни у кого не было. Я выдавал всем или целым обществам, или отдельным товариществам за круговою порукой, с условием возвратить взятое количество пудов в сухом и чистом виде к новому году.
   Условия были выгодные и для них, и для меня, для них -- потому, что пуд ржи дошёл до одного рубля, вместо 40 к., а для меня было выгодно то, что, вместо сырого, я получу сухой хлеб, что составляло разницу процентов на 15.
   Молотилка работала день и ночь. Окончив молотьбу на семена, я начал молотить хлеб на продажу, высушивая на своих сушилках.
   Приехал Чеботаев посмотреть. Он пришёл в восторг и горячо поздравил с успехом.
   -- Поздравляю, поздравляю! -- говорил он, после лазанья за мной по всем мытарствам моего молотильного заведения. -- Маг и волшебник! Отлично, отлично!
   -- Ну, что, служить ехать или хозяйничать?
   -- Хозяйничать, батюшка, хозяйничать. Вам можно. Я очень рад, что ошибся.
   -- Могий вместити да вместит, -- повторил я его любимую фразу.
   Мы оба весело рассмеялись.
   -- Разве может сравниться с этою деятельностью служба? Там, вместо меня, кандидатов миллион, а здесь я незаменим. Здесь каждый мой день проходит с пользой и толком; каждый день я оставляю видимый след моего существования. Если Господь даст мне долгую жизнь, вся она под конец будет у меня, как на ладони. Всё то, что я сделал, и миллион того, что сидит у меня в голове, скажут больше мне и детям моим, чем разные архивные предания о моей службе.
   -- С Богом, с Богом. Теперь вам только к нам в земство.
   -- Я в земство не пойду. Во-первых, я ещё не вполне ознакомился с существующим положением дел, а, во-вторых, я не променяю природу на людей. Природа мой враг, но враг честный, великодушный, добросовестный. В случае моей победы, этот мой враг первый закричит обо мне, дав мне тройной урожай. А там -- люди. А вы знаете, и в церкви молятся; "избави нас Боже от клеветы человеческой". Люди за добро, за любовь к ним мстят и грязью марают. Каждого отдельно я люблю, всегда помогу ему, чем могу, но я не люблю масс, стада людского. Я боюсь его, -- в прошлом оно воздаст справедливо, но в настоящем сделает всякую гадость и отравит жизнь.
  

Отправка в город хлеба

Организация местной хлебной торговли. -- Поездка в город за деньгами. -- Разговор с Чеботаевым. -- Планы относительно сбыта хлеба. -- Русский американец. -- Организация отправки хлеба помимо города прямо в Рыбинск. -- Зима, весна, неурожайный год. -- Рыбинск.

   Время шло, погода, наконец, установилась, но большая половина урожая погибла. Благодаря сушилкам, я представлял счастливое исключение. Весь почти мой хлеб, высушенный, лежал в амбарах, и я с нетерпением ждал времени, когда погода позволит отправить его в город для продажи, так как в деньгах сильно нуждался. Правда, сушка стоила мне лишних денег, но я с лихвой надеялся наверстать их продажей хлеба в такое время, когда, почти наверное, ни у кого его не было. Как только просохла дорога, я послал для пробы 500 п. Партия была продана по 72 коп. Мне обошлась молотьба и сушка по 18 коп. с пуда, извоз 15 коп., земля, пашня, удобрение, жнитво, подвоз снопов, администрация -- 13 коп. Итого 41 коп. Пользы получалось 31 коп. на пуд, т. е. до 75 %. Долго не думая, я послал сразу партию в 10 тыс. пудов.
   Увы! с моим хлебом повторилась обычная история.
   Продажа хлеба производится у нас в городе, куда его привозят на лошадях (по железной дороге, не смотря на то, что она находилась от меня на расстоянии всего 50 вер., а город в 130 верстах, возить не выгодно: мешки, нагрузка, выгрузка, доставка в городе на базар, -- всё это значительно превышало стоимость провоза на лошадях).
   Вся хлебная торговля сосредоточена в руках 5--6 купцов, которые и покупают его по очереди на базаре, делая так называемую "одну руку". Смотря по надобности, купцы повышают или понижают цены. Мало хлеба на базаре -- цена повышена, слух быстро разносится по деревням, и хлеб в изобилии появляется на рынке. Тогда купцы сбавляют цену, зная, что назад хлеб не повезут.
   Мой хлеб был единственный на базаре. Проведав, что хлеб одного владельца, купцы, промучив приказчика три дня, заставили его продать весь хлеб по 28 коп.
   -- Да как же вы смели? -- закричал я.
   -- Помилуйте! Что ж мне было делать? В первый день мне предложили 45 коп., на второй 85 коп., а на третий 28 коп., с угрозой на четвёртый дать только 20 коп. Подводчики ждать не хотят, чуть не за горло хватают, чтобы дал расчёт. Ехать назад? Туда да назад -- лишних 30 коп. выбросишь -- опять толков нет. Знаю, к тому же, что вы без денег. Ссыпать в городе и ждать время -- извозчиков нечем рассчитать. Подумал, подумал и продал.
   Выходило так: хлеб, подвезённый в снопах к молотилке, выгоднее было подарить мужикам, так как только молотьба, сушка и извоз окупались. Всё остальное: земля, семена, пашня, жнитво, подвоз, -- пропавшие деньги. В конце концов, вместо 7.200 руб., я получил 2.800 рублей. В переводе на русский язык это значило, что надо было ехать немедля в город занимать денег, так как полученных для расчёта не хватало.
   По дороге я ночевал у Чеботаева. Когда я ему рассказал, в чём дело, он проговорил:
   -- Вот тут и хозяйничайте.
   -- Ведь, это чёрт знает, что такое! -- волновался я, ходя по богатому кабинету Чеботаева, в то время, как хозяин, закинувшись, полулежал на широком, чёрным сафьяном обитом, диване. -- Если разбойник на большой дороге меня грабит, у меня есть утешение, что я как-нибудь могу с ним бороться, могу убить его; наконец, если он убьёт меня, его могут поймать, -- одним словом, тот хоть чем-нибудь рискует, а эти негодяи ничем. Сидят себе на скамеечке, гладят своё жирное брюхо и хохочут нагло: "как ловко, дескать, барина распотрошили"... Тьфу, гадость какая! И это хлебная торговля -- в стране, исключительно земледельческой, -- в стране, которая только и держится своею хлебною торговлей! Точно нарочно весь край отдан в руки 5--6 негодяев, которые что хотят, то и делают. Ты работаешь, хлопочешь, добиваешься невозможного -- для чего? -- для того, чтобы набить карманы 5--6 дармоедам, а самому лечь костьми. У тебя хлеб, ты представитель труда, знания, -- эти дармоеды, эти акулы, кроме аппетита, ничем не обладают. Им полный кредит -- общественный банк, государственный, тебе -- ничего.
   -- Да, всё это так, -- соглашался Чеботаев, -- а, всё ж таки, батюшка, вы сами виноваты.
   -- Чем виноват?
   -- Тем виноваты, что не в урочное время свой хлеб повезли. Такого факта не могло быть, если бы ваш хлеб продавался в то время, когда все продают. Ну, много, много гривенник потеряли бы, до не 40 коп. Послали же вы не вовремя в надежде заработать лишнее, так сказать, не заслуженное, шли на риск, -- не будьте же в претензии, что, вместо заработка, получили убыток.
   -- По-моему, так, как вы, нельзя смотреть на вещи. Гадость, какую со мной проделали несколько негодяев, вы возводите в какую-то теорию и обвиняете меня же. После этого, если меня ограбят на большой дороге, виноват буду, по-вашему, я, потому что ехал по дороге, зная, что на дороге разбойники.
   -- Надо принимать соответственные меры, а раз вы их не принимаете или не желаете принимать, -- некого, кроме себя, винить.
   -- Какие же меры против них принимать?
   -- Везите ваш хлеб, когда все везут; поручайте продажу вашего хлеба опытным посредникам.
   -- А если мне некогда ждать того времени, если мне деньги нужны?
   -- Ведите ваши дела так, чтобы деньги вам были не нужны, а без этого вам нечего и хозяйничать. У нас нет кредита, поэтому или надо продавать хлеб за бесценок, или кредитоваться у частных лиц, чего от души вам не советую, так как стоит только начать, и вы не оглянетесь, как они оплетут вас всего. Чтобы избежать всего этого, вы, ведя хозяйство, должны вести свои дела в таких рамках, чтобы ваш годовой бюджет заходил год за год, т. е., чтобы к тому времени, когда вам нужны деньги и когда вы начнёте продавать первый урожай, второй чтобы уже лежал в ваших амбарах.
   -- Может быть, это и благоразумно, но многие ли могут выполнить вашу программу?
   -- Прежде других, вы, так как, приступая к хозяйству, вы имели оборотный капитал, в 4 раза превосходивший ваш годовой бюджет. Да, наконец, что ж из того, что немногие могут выполнить? Оттого так немного народу и может удержаться в деревне. Все эти обвинения нас, дворян, в том, что мы прокутили наши состояния, в общем совершенно неверны: все деньги нами оставлены большею частью самым добросовестным образом в имении же, но причина дворянского разорения именно и заключается в этом разбрасывании, в забегании вперёд.
   -- В чём же я разбрасывался? Разве не полезно всё, устроенное мною? Вы же сами одобряли.
   -- Одобрял и одобряю. Полезно, но не необходимо. Устройте всё это из доходов -- другое дело. Из доходов хоть дворцы стройте, но капитала не трогайте.
   -- Но возьмите немцев: если б они не затратили по 10 тыс. руб. на свой надел, они никогда не достигли бы того блестящего положения.
   -- То немцы, а то мы. Немец скажет: "больше нельзя" -- и знает, что не пойдёт. Немец, если надо, круглый год чёрный хлеб ест, а вы не будете. Немец из полученного барыша одной копейки не подарит своему работнику, а вы из будущего, не существующего ещё, умудритесь отдать весь свой заработок.
   -- Ну, уж и весь, -- мой пуд против вашего обошёлся на 6 коп. всего дороже, но если принять, что сушка мне стоила 8 коп., переплата за извоз 4 коп., так выйдет, что я на 6 коп. дешевле, не смотря на всякие прибавки, имею свой хлеб, чем вы. Без тех затрат, которые я сделал, я не мог бы достигнуть этого: это -- во-первых. Во-вторых, следующее: если бы, вместо этих акул купцов, у нас были элеваторы, если бы, вместо того, чтобы везти свой хлеб 130 вёрст на лошадях и волей-неволей доверять его дураку-приказчику, я, при существовании элеваторов, свёз бы его на станцию железной дороги, т. е. провёз всего 50 вёрст, то и не был бы в таком положении, в каком очутился теперь.
   -- Кто же об этом говорит? Разве с самого начала я не говорил вам, что будь всё это так, как должно быть...
   -- Значит, вопрос сводится вовсе не к тому, чтобы сидеть да смотреть, да приспособляться к существующим безобразиям, а к тому, чтобы бороться против этих безобразий.
   -- Как же вы будете бороться?
   -- А так, что с этой минуты ни одного фунта хлеба я не продам больше этим акулам, нашим городским купцам.
   -- Что ж, вы его съедите?
   -- Нет, не съем; а повезу его сам в Рыбинск, куда и они везут.
   -- Это уж совсем оригинально. У вас не хватает средств приготовить этот хлеб, а вы его ещё хотите везти в Рыбинск! Это я и называю разбрасыванием.
   -- Да в чём же тут разбрасывание? Вы сами же говорите, что с хлебом надо выжидать, -- вот пока вы выжидаете, я перевезу свой хлеб в Рыбинск. Купцы нанимают же барки, и я найму.
   -- Но в барку пойдёт сто тысяч пудов, а у вас 20, а остальные?
   -- Я составлю компанию.
   -- Ну! -- махнул рукой Чеботаев, -- Да где ж вы найдёте людей для этого?
   -- Вас первого.
   -- Я не пойду.
   -- Буду искать других.
   -- Нет, батюшка! Это уж не хозяйство, а верное разорение. При других условиях из всего этого, может, и вышел бы толк, но при наших, в этих обломках ещё не пережитого прошлого, так сказать, на развалинах Карфагена, бросаться очертя голову, преодолевать вековые препятствия, имея семью, это, батюшка, извините, безрассудство.
   Так мы с Чеботаевым ни до чего и не договорились. Каждый стоял на своём. Под конец мы оба разгорячились и подняли такой крик, что на выручку к нам пришла Александра Павловна, жена Чеботаева.
   -- Вы такой крик подняли, что прислуга думает, что вы на смерть ссоритесь. Идём лучше. чай пить. Удивительный вы народ, право. Друг без друга скучаете, а сойдётесь -- точно враги смертные. Вы бы хоть пример брали с Надежды Валерьевны и меня.
   -- Вы, женщины, неспособны воодушевляться общественными вопросами, -- ответил Чеботаев, толкая меня в бок.
   -- Скажите, пожалуйста, -- спокойно усмехнулась Александра Павловна, усаживаясь за чайный стол. -- Была я на вашем земском собрании, видела ваше воодушевление.
   -- Она, -- Чеботаев кивнул на жену, -- подала как раз, когда мы ломали вопрос о страховке скота; в конце концов, только я, К. да Ку-в и подали голоса за страхование.
   Наступило молчание.
   -- Я, батюшка, в земстве избрал себе благую часть -- школу.
   -- Я слышал про вашу деятельность, -- отвечал я. -- Но опять, извините, не согласен с вами. В рамках программы вы делаете действительно всё, что можете, но сама-то программа, по-моему, не стоит выеденного яйца.
   -- Почему? -- вспыхнул Чеботаев.
   -- Да помилуйте! Вы тратите массу денег для того, чтобы выучить ребёнка читать и писать. Это беспочвенное, отвлечённое знание, во-первых, приносит ему весьма мало пользы, и скорее вред, так как этим знанием пользуются большею частью для того, чтобы стать выше толпы, бросить свой крестьянский труд, и только в редких случаях употребляют его на что-нибудь другое -- в роде чтения Священного Писания... Во-вторых, эти знания по своим результатам далеко не соответствуют тем затратам, какие на них делаются. За эти деньги, по-моему, можно дать настоящее, прямо к цели направленное образование. А главная цель -- улучшение благосостояния крестьян, и учи их, начиная с маленького возраста, как улучшать это благосостояние. Заводите учителей, которые бы знали обработку земли; были бы хоть немного агрономами, поставьте всё это на практическую почву, -- вот это будет школа.
   -- Прежде всего, школа не должна преследовать корыстных целей, Цели её исключительно воспитательные.
   -- Да благосостояние и воспитание в тесной связи между собой, -- перебил я горячо Чеботаева. -- Ну, что же вы будете воспитывать человека, которому есть нечего? Научите прежде его, как честно хлеб он должен добывать себе, а вместе с этим вы и сами не заметите, как придёт то воспитание, которое вы хотите ему дать.
   И снова загорелся между нами спор, который длился до самого ужина.
   -- Нет, господа! я сегодня вам больше не дам спорить, -- объявила нам за ужином Александра Павловна -- Вы оба завтра заболеете.

* * *

   Мысль обойтись в продаже хлеба без возмутительного посредничества местных акул не давала мне покоя всю дорогу. Я, между прочим, вспомнил рассказы местных жителей о том, что Пётр Великий устроил в 15-ти верстах от моего имения серный завод, а когда дело не пошло, то сплавил его к устьям Волги, воспользовавшись для этого протекавшею мимо завода рекой Сок, впадающею в Волгу. Мысль воспользоваться рекой, протекавшей всего в 15 верстах от меня, просто жгла меня. Если она была при Петре сплавной, то и теперь она должна быть такой же. Единственно, что могло служить препятствием -- это настроенные мельницы, но, сделав изыскание и доказав сплавную способность реки, можно было настоять на уничтожении мельниц в тех пределах, где река могла быть сплавной.
   В Красном Яру, большом селе, находящемся в 60 верстах от моего имения, расположенном на р. Соке, пока перепрягали лошадей, я пошёл посмотреть на эту реку. Каково же было моё удивление, когда на берегу я увидел громадную баржу. От рыбаков, сушивших на берегу сети, я узнал, что этою весной в первый раз один купец, Юшков, сплавил из Красного Яра в Рыбинск баржу с хлебом. Стоявшая на берегу барка была арендована им же. Моя мысль на половину была предвосхищена.
   Юшков в нескольких верстах от Красного Яра арендовал большую мельницу. Вопрос был настолько важный, что я своротил с большой дороги и заехал к нему на мельницу, чтобы разузнать всё, касавшееся интересовавшего меня вопроса.
   Мельница Юшкова, с массою построек, была расположена на открытом месте. Все постройки были каменные и крытые железом. Усадьба была обнесена высокою каменною стеной. Через широкие ворота мы въехали в большой чистый двор. В углублении его, с правой стороны, стоял красивый каменный флигель, отделённый от остального двора решётчатым забором, крашеным зелёною краской. За забором виднелись домашние постройки, -- конюшни, сараи и проч, Большие зелёные железные ворота этих строений были заперты громадными тяжёлыми замками. В окнах флигеля виднелись скромные занавески и цветы. С левой стороны двора помещалась мельница, а прямо напротив -- ряд амбаров. Чистота и порядок бросались на каждом шагу в глаза. Хозяин был в мельнице. Имея сам мельницу, питая к ней даже некоторую слабость, я сейчас же увидел, что Юшков прекрасно понимает мельничное дело. В этом не трудно убедиться. Если мельница работает без шуму, если пол не дрожит под вами, если в механизме ничего не стучит, если мука из-под камня идёт холодная, мягкая, пухлая, ровною струёй, если камень вертится ровно и плавно, как по маслу, а не прихрамывает на один бок -- значит, всё дело в порядке.
   Чтобы добиться такого порядка, нужно, чтобы хозяин сам сумел почти что выстроить всю мельницу, -- всё здесь зависит от таких мелочей, которые не специалисту покажутся сущим пустяком, но в которых вся сила. Юшкова я застал возившимся за ковшом, который, по его мнению, неравномерно двигался, вследствие чего хлеб неравномерно попадал под камень. Это был человек лет сорока, высокий, широкоплечий, худощавый, слегка сгорбленный, с умными, выразительными глазами, и с русою подстриженною бородкой.
   -- Чем могу служить?
   Я назвал себя и объяснил цель своего приезда.
   -- Ехал я сюда и думал, что вот не худо бы воспользоваться Соком для сплава хлеба, и вдруг узнаю, что уже моя мысль вами приведена в исполнение. Я не мог себе отказать в удовольствии познакомиться с вами.
   -- Очень приятно. Рад служить, чем могу. Я тоже о вас слышал. Слышал и о ваших новинках и о том, что наши горчичники вам подстроили.
   И когда я не сразу понял, он добродушно подмигнул и сказал, улыбаясь:
   -- Насчёт продажи-то вашего хлеба...
   Он делал сильное ударение на о.
   -- А-а! слыхали?
   -- Как же, слышал. Одно слово -- горчичники. Мне-то они сколько крови испортили! А теперь уж я им портить стану, -- дай срок. Что ж, однако, мы тут стоим? В горницу милости просим, закусить чем Бог послал, чайку напьёмся.
   Он повёл меня через двор к флигелю.
   -- Что это у вас за столбики? -- спросил я.
   -- Это мой телеграф, -- рассмеялся Юшков. -- Всякий народ живёт, строго надо быть. Вот, как ночь придёт, я свой механизм от столбика к столбику и проведу. Чуть кто тронул, а у меня уж звон в комнате.
   -- Осторожный же вы.
   -- По нынешним временам нельзя.
   В это время на двор въехала телега с хлебом.
   -- Ты что? -- крикнул Юшков мужику.
   -- Хлеб надо? -- спросил тот.
   -- Рожь?
   -- Знамо, рожь.
   Юшков подошёл к возу.
   -- Покажи.
   Крестьянин нехотя стал разворачивать полог.
   Юшков быстро запустил руку в воз и вынул из глубины горсть ржи.
   -- Сыровата, -- сказал он, осматривая зерно и пробуя его в зубах.
   -- По нынешним временам суше не будет, -- уверенно ответил мужик.
   -- Ну, ладно, -- подожди здесь, пойду свешу.
   Юшков и я пошли. Когда мы входили в комнату, крестьянин решил следовать за нами и не спеша, уверенною походкой направился к калитке.
   Я заметил, что Юшков замедлил шаги, стал рассеянно отвечать на мои вопросы и внимательно, но незаметно начал следить за мужиком. Я скоро понял, в чём дело. Чуть только крестьянин отворил калитку, как громадная цепная собака с страшным лаем, выскочив из конурки, которую я не заметил при входе, набросилась на мужика.
   -- Ай-ай-ай! -- закричал благим матом крестьянин, мгновенно отскакивая за калитку.
   -- А я тебе что ж сказал: чтоб ты подождал? -- с невинною миною спросил Юшков. -- Так, ведь, шутя и без носу останешься.
   -- А хай ей, проклятой, чтоб она подохла! -- выругался в утешение себе крестьянин, направляясь к возу.
   -- Другой раз не пойдёшь самовольно, -- говорил Юшков, всходя на крыльцо, -- и другим закажешь.
   Комнаты в квартире Юшкова были низенькие, но чистые; воздух спёртый; пахло лампадным маслом.
   -- Милости просим, -- указал он на приёмную. Эта комната аркой делилась на две: в одной стояла в чехлах гостиная мебель, в другой помещалась столовая. Гостиная мебель была на европейский манер.
   -- Прошу садиться, -- говорил Юшков, -- а я пока распоряжусь едой.
   Когда Юшков возвратился, он прежде всего вынул из буфета прибор для определения веса хлеба и внимательно взвесил принесённый с собой образец ржи. Потом, взяв карандаш и бумажку, он сделал какой-то расчёт, позвал человека и сказал:
   -- Иди к тому мужику и скажи, что в городе ему за хлеб дадут 52 коп. Извоз до города 8 к., остаётся 44 коп. Если хочет за 46 ссыпать, пусть ссыпет, нет -- пусть уезжает. Больше ничего не прибавлю; 2 коп. против города прибавлю за чистоту.
   Человек ушёл, а Юшков наблюдал в окно. Вот посланный подошёл к крестьянину, что-то сказал ему, крестьянин сердито махнул рукой, подошёл к лошади и за повод повёл её за ворота.
   -- Скатертью дорога, -- сказал Юшков, отходя от окна. -- Вы думаете, он уедет? Ничуть не бывало! Выедет за ворота и будет ждать, не пошлют ли за ним. Хитрый народ! Он лучше меня знает городскую цену и знает, что я ему правду оказал. Постоит и отдаст. Всё ж таки я доволен. Лет шесть тому назад, как я поселился здесь, они возили мне такой хлеб, что хоть свиньям его бросай, а потихоньку я приучил их очищать хлеб. Вот посмотрите, -- такого хлеба в город не повезут.
   Хлеб, действительно, был чистый. На мой вопрос, как он додумался до сплава по Соку, Юшков сказал:
   -- Нужда додумалась. Доняли меня городские горчичники. Дай-кось, думаю, съезжу в Рыбинск. Повёз небольшую партию, узнал дорогу, -- ну, и начал возить. А тут и насчёт Соку надумался. Поговорил с тем, другим, с пароходчиками разговорился, -- тары да бары -- сел в лодку, да и поехал до самого устья. Только одна мельница и мешала. Снял я её в аренду за 1.000 руб. в год, разобрал плотину с подпиской собрать её, как отдержу срок, и провёл пароход. После этого нанял две барки и стал скупать хлеб. В банке кредит мне открыли, -- вот одну барку нынче и сплавил; хотел другую, да не хватило хлеба, -- народ ещё мало знает кругом. Нынче надеюсь две барки.
   -- И выгодно?
   -- Когда не выгодно: против городских-то горчичников на 6 коп. дешевле. Цена за провоз до Рыбинска та же, что из города, что отсюда -- 6¾ коп. с пуда со страховкой, со всем уже.
   -- Это, значит, от меня, -- сказал я, -- выйдет вот что: к вам 7 коп., да до Рыбинска 6¾, итого 13¾ коп., теперь же я только до города плачу 15 коп., а на 1.200 вёрст дальше буду платить на копейку с ¼ дешевле -- ловко!
   -- Ну, а если бы я предложил себя к вам в компанию по доставке хлеба в Рыбинск? -- спросил я Юшкова, когда мы сидели за чайным столом.
   -- Что же? С моим удовольствием. Вам как угодно -- на комиссию мне хлеб дать или самим отправлять? Если на комиссию, я возьму с вас 3 коп. с пуда. Если хотите участвовать во всех расходах и быть самим отправителем, я возьму с вас Ґ коп.
   В мои планы входило быть участником, что я и объяснил Юшкову.
   -- Я желал бы, -- сказал я, -- сделать опыт. Если бы он удался, то, может быть, удалось бы вместе с вами организовать большое дело. Мы бы брали хлеб на комиссию и покупали бы его. Если бы дело пошло, мы могли бы устроить что-нибудь в роде американских элеваторов, выдавая под хлеб ссуды, а после продажи додавали бы остальное, удержав себе комиссионный процент.
   Я рассказал ему в общих чертах устройство элеваторов в Америке.
   Он внимательно слушал и высказал большое сочувствие моей идее.
   -- Я вот и не знал, как в Америке ведётся это дело, а и у меня устроено так же, как у них. Например, хоть очистка хлеба. Вы думаете, я как купил хлеб, так и везу его? Нет. У меня каждый хлеб доводится до натуры. А что ж эти горчичники? Хороший хлеб -- вали, плохой -- туда же, сухой, сырой всё в одно место. Этакую кашу свалит -- он у него и подопреет, и слежится. Ему что? Лишь бы гривенник на пуд сорвать, а там хоть трава не расти. Этакое животное -- и в голову себе не берёт, что он подрыв всему нашему делу за границей делает. Я считаю, что с нашим хлебом заминка за границей только от нашей халатности идёт.
   -- Совершенно верно, -- сказал я. -- Вы знаете, например, факт, что в Щецине существует масса элеваторов, которые делают то, что вы делаете, т. е. русский хлеб сортуют, отбросы продают по той цене, по какой хлеб у нас покупают, а очищенный хлеб вдвое дороже.
   -- Ну, вот, -- подхватил Юшков. -- А провоз этого отброса через всю Россию -- тут опять накостим на четверть на худой конец 50 к., а то, что этим цена на хлеб совсем другая выходит -- это чего стоит?
   -- Я следил, например, за газетами, -- продолжал я. -- В прошлом году, когда у нас пшеница продавалась по 70 коп., в Лондоне в то же время цена на неё была 2 рубля. Вот и считайте, что мы платили за нашу халатность. А вот в Америке этого не может быть. Я сдал свой хлеб в элеватор, получил квитанцию, номер моего хлеба инспекция обозначила -- и весь мой хлеб в кармане. Когда захотел, где захотел -- продал. Тяжёлый, громоздкий продукт превращается в товар не тяжелее той бумажки, на которой написано его количество -- те же деньги.
   Долго ещё мы разговаривали с Юшковым и порешили на том, что он мне уступает в барже место на 30 т. пудов, которые я в течение зимы должен буду свезти к нему в кулях и сложить в бунты. Хлеб должен быть очищенный и по возможности доведён до натурального веса. Он показал мне тот способ, каким он очищал свой хлеб, с тем, чтобы и я у себя на мельнице завёл такие же приспособления.
   -- На этой очистке не только убытка нет, но чистая польза будет. С пуда слетит у вас фунта 2 отбросу, т. е. на прокорм вашего скота у вас получится 1.500 п. прекрасного корма, да за пуд получите вы копейки 4 дороже, а два фунта стоят 2 коп.; таким образом, 2 копейки останется, -- на 30 тыс. пудов это 600 рублей.
   Моего хлеба у меня оставалось тысяч 10 пудов, остальные 20 тыс. я решил скупить у окрестных крестьян.
   Вследствие этого, в виду предстоящего дела, денег мне нужно было около 20 тыс. рублей, которые я и решил взять в общественном банке под залог имения. Директор банка был из купцов, в длиннополом сюртуке, с солидным брюшком. Он сказал мне, что залог -- это длинная процедура и раньше весны денег мне не выдадут, что гораздо проще взять у него денег, -- дороже на 2 %, но зато спокойно, без всяких вычетов, а в банке, как всё посчитать, так не 8 %, а все 12 выйдут.
   -- А кредит в банке по векселям вы мне не откроете?
   -- Этого никак нельзя. По нашему делу ежели наш брат-купец начнёт хозяйством заниматься -- и тому сейчас кредит сбавляем. По нынешним временам веры вам, помещикам, нет, -- самое пустое дело нынче хозяйство. Вот если с торгов, либо по случаю купить землю, да под распашку пустить её в сдачу, -- ну, тут убытка нет, а чтобы хозяйством -- по нашим временам нельзя. Какое хозяйство может быть, когда на базаре хлеб дешевле купить, чем его снять? Где же нам тягаться с мужиком? У него труд свой, неоплаченный, -- что дали, то и ладно, -- а мы-то за всё заплати... Нынче только мужику и сеять.
   -- Мужик с десятины получит 60 пудов, -- ответил я, -- а разными улучшениями я добьюсь с той же десятины 200 пудов. Вот почва, на какой возможна конкуренция с крестьянами.
   -- Нет, 200 пудов никогда вы не получите. По нашим местам вся сила в дожде, -- не будет его, так же черно будет на вашем поле, как и у мужика.
   Спорить было бесполезно и я уехал, обещая обдумать предложение относительно займа денег у него. Сделал я было попытку обратиться к другим капиталистам, но условия директора банка оказались самыми выгодными. Купец Семёнов объявил, что под имение меньше сорока тысяч не согласен дать. Процент -- 9 годовых, закладная на десять лет, все проценты за десять лет приписать к закладной, неустойка 10 тыс. руб. В случае неуплаты в какой-нибудь из сроков срочного платежа, волен он, Семёнов, взыскать с меня всю сумму сполна, т. е., выдавая мне на руки сорок тысяч рублей, Семёнов желал в закладной написать сумму 86 тысяч рублей, которую всю и взыскал бы с меня в том году, когда я не смог бы или опоздал внести срочный платёж -- 3.600 руб. Семёнов, в то время, когда я обращался к нему, имел уже слишком 200 тысяч десятин, -- все таким способом приобретённых исключительно от дворян.
   Попробовал я поискать денег под вексель. Копия Семёнова, бывший военный, ростовщик Клопов, попросил 24 % годовых и сверх суммы вексель на 5 тысяч рублей в обеспечение, как он выразился, долга. Все остальные предложения, куда я ни обращался, были в том же роде, с тою разницей, что чем меньшую сумму я искал, тем несообразнее были требования. Что всего обиднее было, так это то, что все эти господа были твёрдо убеждены в том, что я денег не в силах буду возвратить, и что за выданные деньги они получат моё имение. Они подробно расспрашивали о состоянии имения, а Клопов даже просил особую обеспечивающую подписку, что я не буду рубить лес, не сдам без его согласия землю, не возьму денег вперёд и пр. Одна вдова толковала о том, что, давая деньги, рискуешь, вместо этого надёжного товара, приобрести ничего нестоящее имение, с которым потом и возись, как знаешь.
   -- Что ж, у вас усадьба есть, и сад, и пруд, и рыба водится?
   Описание всего, видимо, её соблазняло.
   -- Ох, уж и не знаю как, -- раздумчиво говорила она. -- Возись потом. Ну, уж Бог с вами, 10 тысяч могу вам дать на 6 месяцев.
   -- На каких условиях?
   -- Да что ж, батюшка? Дело моё одинокое, две дочки невесты, вывозить надо, положите две тысячи рублей.
   -- Это 40 % годовых? -- пришёл я в ужас.
   -- Вот как с вами, господами-то, иметь дело? Мужик-торговец придёт: возьмёт сотенку, месяца через три принесёте четвертную за процент, да ещё в ножки поклонится. Вам же решаешься целый капитал вручить, а вы, прости Господи, ещё фордыбачитесь. Даром, что ли, отдавать вам деньги?
   После всех поисков, я окончательно остановился на директоре банка, у которого через три дня и получил деньги с удержанием годовых процентов.
   Мысль, что я влез в долг, неприятно тревожила меня, но энергично отгонялась сознанием, что долг этот делается производительно, что если удастся провести задуманное в жизнь, то это даст возможность радикально изменить условия хозяйства в моей местности.

* * *

   Вся зима прошла в хлопотах о заготовке хлеба. Скупая у окрестных крестьян хлеб, я каждому толковал, с какой целью это делаю, и говорил, что хлеб, который я покупаю у них, я беру только на комиссию и что, когда продам хлеб, -- излишек дохода против расхода, за вычетом комиссионных, возвращу им. Мужики недоверчиво покачивали головами и ничего не говорили.
   Заготовка навоза, как у меня, так и у мужиков, шла деятельно. Петра Белякова и Керова уговорил я валить навоз в кучи, а не разбрасывать отдельными возами. За то же, что весной у них будет лишняя работа при развозке навоза, я подарил им по два кряжа на доски для устраиваемых ими амбаров.
   В эту же зиму помирился я и с пятью богатыми мужиками моей деревни -- Чичковым, Кискиным и др., которые, как я уже говорил, уходили на новые земли искать счастья.
   Попытка уйти оказалась неудачной. Они причислились к одной мордовской деревне с наделом пятнадцать десятин на душу. Всего у них было вволю: и земли, и леса, и воды. За право приписаться к обществу с них спили с каждого по пяти вёдер водки и разрешили пользоваться душевым наделом с ежегодною платою по 9 рублей. Сначала переселенцы были счастливы и чувствовали себя чуть не на седьмом небе. Мои князевцы, с их слов, называли их счастливцами и говорили, что им теперь и помирать не надо.
   -- Прямо в рай попали: ты гляди -- девять рублей за 15 десятин, а у нас сколько денег-то отдать за такую уйму земли надо?
   Выходило, что отдать надо 43 рубля.
   -- Видишь чего? Где ж тут вытерпеть!
   Появление через год богатых с просьбой пустить их обратно удивило одинаково и мужиков, и меня.
   -- Как же это так? -- спрашивал я возвратившихся. -- Ведь, вы сами же так расписывали своё благополучие?
   -- Да что ж, сударь, правду надо говорить, -- отвечал Чичков. -- Оно, конечно, 60 коп. за десятину цена пустячная против наших цен, -- вовсе даром. Да что же, когда и этих денег их земля-то не стоит? Первое, что здесь всё в цену идёт: воз соломы, и тот рубль стоит, а там и даром она никому не нужна. Телёнок в наших местах 3 руб., а там и за полтинник его не продашь. До города 250 вёрст, повезёшь хлеб -- с пуда-то 15 коп. больше не придёт, а здесь на худой конец 30 коп. получишь. Опять же народ несообразный, правды нет, за водку всё сделаешь. Поле дали дальнее, 12 вёрст от жилья. Половина сгнила, другую без малого всю разокрали, -- как посчитали-то за год, так и увидели, что без малого половину денег-то порастрясли. Копили годами, а прожили годом. Ну, вот и надумались опять к твоей милости.
   -- На общих основаниях, -- с удовольствием, -- ответил я.
   -- Позвольте, сударь, не идти на контракт. Уж вы лучше дальнюю земельку перепустите за нас.
   -- Нет, не дам.
   -- Ведь, странним же сдаёте, чем же мы хуже? За нами деньги не залежатся, хоть за весь год вперёд отдадим.
   -- Не в деньгах сила. Без контракта вы пошли мутить народ, сегодня здесь, завтра перебираться. Насмотрелся я. А вот, как сядете на контракт, у вас одна думка и будет.
   -- Да нам что мутить-то? Каждый как знает, так и живёт. Народ-то уж по-твоему наладился -- и Бог с ними. Пожалей и нас: мы тоже твои, ведь, на этой земле выросли, отцы наши тут лежат, маемся мы по свету, как Каины, и угла не найдём. Пожалей, будь отцом.
   Сознательно или бессознательно они попали в самое больное моё место, -- мысль, что я лишил их некоторым образом родины, часто не давала мне покою.
   -- Не могу я ничего сделать. Придумайте что-нибудь другое, а земли я вам сдавать не буду, -- соблазн другим.
   Несколько раз приходили богатые и ничем наши разговоры не кончились.
   -- Ну, дозвольте нам так, -- предложил раз Чичков, -- станем мы жить на деревне, скотину дозвольте нам пасти на вашем выпуске, а землю станем мы брать на стороне у соседних помещиков.
   Задумался я.
   -- Что ж, на это я согласен. Насчёт выпуска со стариками поговорите, -- это до меня не касается. Деревня позволит -- и я согласен.
   С деревней у них дело скоро сладилось: пять вёдер водки и по 1 рублю со скотины за лето.
   -- Ведь, они лучше вашего вышли, -- говорил я князевцам, узнав про сделку.
   -- Знамо лучше.
   -- Да как же так? Опять они вам сели на шею. Теперь за них вы будете работать.
   -- Чего будешь делать? Стали просить -- подали по стаканчику, в голове зашумело, раздразнились, потянулись за водкой и пропили выпуск.
   -- Вы точно малые дети; как же вам не стыдно?
   -- Дети-то оно дети, да и без них-то нельзя. Вот, к примеру, жнитво: ты нам не сдаёшь, а они уж сдачу открыли.
   -- Как! Сдают?
   -- Сдают.
   -- Почём?
   -- По три рубля.
   -- Да, ведь, летом жнитво 10 рублей.
   -- Да лето-то далеко, чего станешь есть?
   -- Ну, так вот что: и я сдавать стану жнитво, сейчас пять рублей, а летом остальные, а рубль против цены, какая будет меньше.
   Почти все мужики забрались у меня жнитвом.
   -- Ну, что, перестали у богатых брать?
   -- Которые перестали, а которые берут.
   -- Да какой же расчёт? Почему же не у меня берут?
   -- Потому что у тебя взяли уже. Это по другому разу.
   -- Как же вы успеете?
   -- Успеем, Бог даст.
   -- А если не успеете?
   Мужики смеются.
   -- Сперва ты поневолишь, потом за своё, Бог даст, живы будем, примемся, а там, что поспеем, и на них поработаем, а что не успеем -- до будущего года. Вот с тобой деваться некуда, а с ними беда не велика: хочу выжну, а не хочу -- что он со мной поделает?
   -- Работ не станут давать.
   -- К другому пойдём. Много их охотников на даровщину.
   Я спохватился, но уже было поздно, что сделал ошибку, разрешив богатым снова поселиться в Князеве. Крестьяне в этом отношении мало думали о будущем: они, что могли, брали у меня в долг, а когда я отказывал, шли к богатеям. В результате, они были в долгу, как в шелку.
   -- Работаем, как лошадь, а толков никаких; так, в прорву какую-то идёт. Хуже крепостного времени выходит.
   -- Да, ведь, за каждую работу вы сполна же получаете. Сами же вперёд берёте; сами говорите, что есть нечего.
   -- Конечно, сами. Другой раз и ничего, а другой раз так, зря, возьмёшь деньги, изведёшь их без пути, а потом и поворачивайся, как знаешь. Хоть, к примеру, извоз. Целую зиму скотину, себя маешь, а что у тебя заработали? -- и за землю не наверстали.
   -- Зато же у вас строения новые.
   -- Новые-то новые, да их есть не станешь, как нужда придёт. Опять с урожаем подшиблись: считали -- ни Бог весть сколько, засыпемся хлебом, а он-то на 50 пудов обошёлся.
   -- Кто ж тут виноват, что хлеб погнил?
   -- То-то оно и есть, что мы-то своим грешным умом и так, и сяк, а забываем, что над нами-то Бог.
   -- Да причём тут Бог?
   -- А вот и причём. Мы-то Его знать не хотим, а Он-то нас знает. Ни один волос без Его воли не упадёт с нашей головы. Так-то, сударь, -- укоризненно заканчивал какой-нибудь Елесин.
   -- Наладила сорока Якова. Да что ты плетёшь, куда надо и не надо, имя Божие? -- говорил я, горячась. -- Заповеди забыл: "не приемли имени Господа твоего всуе"; ты, ведь, по всякому пустяку, по всякой глупости треплешь имя Его. Тебе охота на печи валяться, жить хуже всякой свиньи, оправдать себя охота, ты и приплетаешь Его святое имя к своим грешным делам. Вместо того, чтобы работать, поскорее выбиться из своей нужды, ты только и выдумываешь, как бы от работы отвертеться. Я ли для вас не рвусь пополам? Как какая работа -- цена у меня вдвое против людей, а, напротив, как землю продать, лес ли, против меня нигде дешевле не сыщешь. Благодать, значит, благодарить Бога надо, а вы что делаете? Вы ропщете, а больше этого греха нету. Да и за что ропщете, -- хуже вы против людей живёте? Не спокоен ли каждый из вас теперь, что случись беда, нужда -- помощь вам всегда готова!
   Мужики успокаивались, но при удобном случае опять начинался разговор на ту же тему.
   -- Эх, запряг ты нас, сударь, как поглядишь, со всех сторон, то есть некуда, некуда мотнуться. Как есть на всю неделю припасена работа. Тут в извоз, хочешь не хочешь, поезжай; приехал -- ни чем отдохнуть, навоз вези; свёз навоз -- опять айда в извоз. Что за беда! Бывало, зиму-зимскую на печи лежали, горя не знали, а тут, почитай, все с отмороженными носами ходим. Ты гляди: буран ли, мороз ли, а ты всё неволишь: айда, да айда!
   -- Я и сам не сижу сложа руки, хоть и мог бы по своим достаткам с печи не слазить, -- Бог труды любит.
   -- Да уж ты-то заботливый. Мы и то калякаем: везде его хватает. Споначалу думали, станем мы тебя за нос водить, а заместо этого ты же нас впрег так, что ни туда, ни сюда. А богатеи только посмеиваются. Вы, бают, теперь на барщине; только заместо трёх дней всю неделю, почитай, работаете.
   -- А вот станут они мутить, я с ними много не буду разговаривать. Так и передайте им.
   Когда пришёл новый год, я объявил им мой ультиматум насчёт кабака.
   Поднялись страшные протесты. За кабак особенно ратовали самые богатые и самые бедные. Этот союз крайних партий был обычным явлением. Одних побуждала лень, нерадивость, беспечность, разнузданные страсти, других эксплуатация этой лени, нерадивости, беспечности.
   Дебаты шли сначала у меня в усадьбе. Богатые стояли на следующих двух аргументах:
   1) Водка, по примеру прежних лет, с закрытием кабаков на деревне не переведётся: станут тайно торговать разбавленною водкой.
   2) Кабак даёт им двести рублей в год доходу, которыми они оплачивают батюшку и повинности, с уничтожением же кабака они, таким образом, лишаются крупного дохода.
   Я возражал следующее:
   -- Торговли потайной не будет, потому что я безжалостно буду преследовать продающих водку. Доход с кабака -- это только самообман, так как содержатель кабака не даром же им платит и получает с них за свои двести рублей около тысячи рублей в год [В соседнем селе Садках кабака по приговору не было и за водкой ездили в Князево]. Польза от этого только богатым, которые почти не пьют и получают свой пай из двух сот рублей за счёт пьяницы.
   Мои доводы мало убеждали, и я вынужден был прибегнуть к следующему средству. Я объявил богатым, что их я не признаю полноправными членами схода на том основании, что они не несут наравне с остальными всех тягостей, не работают за выпуск, не берут и не назмят землю и проч. Вследствие этого, я смотрю на них, как на людей, живущих в Князеве, так сказать, квартирантами и неимеющих, вследствие этого, права голоса в общественных делах.
   -- А потому, господа, вот вам Бог, а вот порог; мы и без вас решим, что нам полезно, что вредно.
   Богатые раскланялись и с позеленевшими от злости лицами ушли на деревню.
   Остальным мужикам я сказал:
   -- Это моё окончательное решение, чтобы кабака не было. Чтобы вам не так обидно было, я вам сбавлю половину работ по выпуску. Идите и через три дня принесите мне ответ.
   Я получил ответ гораздо раньше: на другой день вся деревня поголовно была пьяна по случаю сдачи кабака. Ловкий купец, содержавший кабак, выставил несколько вёдер водки, задел их самолюбие, что они не крепостные, и -- кабак был сдан. Я рвал и метал. Прежде всего, подозрение пало на богатых. Оказалось, что на сходе никого из богатых не было. Дело несомненно было их рук: вечером Чичков ездил зачем-то в пригород, где жил купец; купец, приехав, остановился у Чичкова. Но на всё богатыми были даны более или менее удовлетворительные ответы.
   -- Сын ездил луга торговать, купец всегда у нас стоит, а против твоей воли мы не вышли: запретил -- мы и на сход не ходили.
   Остальная деревня или угрюмо отмалчивалась, или ссылалась друг на дружку.
   -- Лукавый попутал. Грех случился -- и не оглянулись.
   Так как приговор уже был написан и выдан купцу, то запретить открытие кабака я не мог, но мог косвенным образом мешать. Я объявил, что того хозяина, который впустит к себе в дом кабак, я лишу выпуска (выпуск сдавался не по контракту). Купец обошёл моё решение тем, что купил у одного бездомного солдата право жить на его четверти десятины. В крестьянском обществе с правильною организацией такого непрошеного гостя легко удалить на законном основании, но в этой нестройной куче мещан, какими были князевцы, без старосты и писаря (они были причислены к обществу сергиевских мещан), нельзя было ничего сделать. Тогда я объявил, что возле кабака постоянно будут стоять два нанятых мною сторожа, которые будут следить за тем, чтобы торговля водкой шла на наличные деньги, а не в кредит. Этим купцу делался страшный подрыв. Для большей убедительности я нанял и за месяц вперёд выдал деньги двум сторожам: Елесину и Петру Белякову.
   -- Ладно, -- отвечал купец, -- мы и вас, и барина вашего под острог подведём.
   Когда и это средство не возымело надлежащего действия, я решил напугать купца тем, что сам открываю кабак на своей земле. Я нанял плотников, стал возить лес, говорил, что водку буду продавать по своей цене, не разбавленную, что кто у меня не станет брать водку, а будет брать водку у купца, тот мне враг, и проч.
   Всё это я говорил совершенно серьёзно. Мужики верили и смеялись:
   -- Ну, теперь день и ночь пьянство будет. Днём у тебя, а ночью у купца, так как ночью ты не станешь же торговать.
   Смутился, наконец, купец и помирился со мной на том, чтобы я возвратил ему его 50 руб., данные в задаток.
   Как только ушёл купец, и я, конечно, бросил постройку своего кабака, превратив его в баню.
   -- Ошибил же ты нас, заместо двух -- ни одного. Вот так штука! -- говорили князевцы.
   -- Я за вас 50 рублей внёс, -- говорил я, -- и поэтому в этом году сбавки работ вам не будет за выпуск.
   Так как богатые в работах за выпуск не участвовали, то их долю задатка я потребовал от них обратно. Как они ни крутили, а пришлось исполнить моё требование. Дело дошло до того даже, что я поставил вопрос ребром: или задатки, или выселяйтесь.
   -- Подавитесь вы с вашим барином, -- объявил Чичков моему приказчику, бросая деньги на стол.
   К концу зимы все 30-ть тысяч пудов обусловленного с Юшковым хлеба были мною ему доставлены и сложены в бунты на берегу Сока. Караван предполагался к отправлению в конце мая. Поручив Юшкову нагрузку, я всецело отдался своим весенним делам. А дела было много.
   Весна, как говорили мужики, была не радостная, не дружная. Всё холода стояли, снег таял медленно, земля освобождалась постепенно. Днём ещё пригревало, а по ночам стояли морозы. Земля трескалась, а с нею рвались нежные корни озимей. С каждым днём озимь всё больше и больше пропадала. Мужики качали головой и приписывали это редкому посеву.
   -- А у соседей?
   -- Всё не так, как у нас, -- всё почаще. Ошибил ты нас, без хлеба будем.
   Пришёл и сев ярового. От сильных осенних дождей земля заклёкла и, благодаря холодам, козлец (сорная трава) высыпал, как сеянный.
   -- Не надо было пахать с осени, -- угрюмо толковали мужики. -- Чем козлец теперь выведешь?
   -- Перепаши, -- отвечал я.
   -- Этак и станем по пяти раз пахать, да хлеба не получать, а кормиться чем будем?
   -- А как я пашу!
   -- Тебе можно, тебя сила берёт, а нам нельзя. Нет уж, что Бог даст, а уж так посеем.
   -- И будете без хлеба.
   -- Чего делать? Зато умными станем.
   -- Глупости всё вы говорите. Я и раньше вам говорил, что в десятый год осенняя пашня в прок не пойдёт, а на ваше счастье вы как раз на него и наскочили. Что ж делать? Надо поправить дело, пока время не ушло, а не унывать; с уныния радости тоже мало.
   Мужики угрюмо слушали и только потряхивали головами. Озимь, что дальше, пропадала всё больше и больше. Я решил перепахать озимые поля и засеять их яровым, пшеницей, полбой, гречей, а главным образом, подсолнухами. Мужики глазам не верили, когда увидели, что мои плуга пашут озими.
   -- Да как же это так? А вдруг Господь дождика даст? Они отдохнули бы.
   -- Нет, не отдохнут, а время упущу.
   -- Этак станем пахать, да пахать, а урожай коли собирать? -- насмешливо и озлобленно спрашивали они.
   -- Глупо, друзья мои. Через неделю и сами станете перепахивать, как и я, с тою разницей, что время упустите, и не будет ни ржи, ни ярового.
   -- А Господь?
   -- Господь тебе и дал голову, чтобы ты думал. Видишь, толков нет, и не веди время.
   -- А по-нашему, будто, это дело Божье.
   -- Даст Господь -- будет, а не даст -- ты её хоть насквозь пропаши, ничего не будет.
   -- А по-моему, Господь за труды даст. Любишь ты землю, выхаживаешь её, как невесту свою, не жалеешь трудов -- даст Господь, а ждёшь только пользы без труда, -- ну, и не будет ничего.
   -- А по-нашему, за смирение Господь посылает.
   -- Смирение смирением, а работа работой. У вас вон хлеб, а у меня другой, а где ж мне смирением с вами тягаться?
   -- За доброту твою Господь тебе посылает.
   -- А немцам?
   -- До времени всё Он терпит. Придёт и немцам своё время. Господь всех уравняет.
   Почти никто не следовал моему примеру. Спохватились, но уже было поздно. Редкий колосок ржи бился в массе бурьяна.
   Яровые были тоже травные, редкие и плохие. Мужики ходили мрачные, злые и угрюмые.
   -- Ну, пропали!
   -- Все пойдём Христовым именем кормиться...
   -- Такого года и старики не запомнят...
   -- В разор пришли...
   -- Надо скотину мотать, -- ничего не поделаешь.
   Всякий торопился облегчить себя в виду предстоящего голодного года: один продавал лишнюю скотину, большинство уменьшило запашку под озимь почти вдвое, продавали амбары, новые избы, -- одним словом, всех охватил табунный ужас и страх за будущее. Напрасно я старался ободрить их, -- меня слушали угрюмо и нехотя.
   -- Что же вы обробели, господа? -- говорил я. -- Беда ещё не пришла, а вы хуже баб взвыли, разоряете себя прежде времени, скотину задаром мотаете, постройки за полцены отдаёте, посевы уменьшаете, -- как же вы вперёд поправляться станете? Будущий год придёт, может, Бог даст, хороший; у людей хлеб будет, а у вас опять ничего. И я же, наконец, у вас, -- неужели брошу? Как-нибудь перебьёмся.
   -- Не будет толков, -- угрюмо отвечали мужики.
   -- Вперёд-то как знать? Что ж духом падаете? Ведь, это грех, старики. В писании говорится, что духом смутившийся дьяволу душу свою предаёт. Вы же сами, как рассудить, виноваты. Вольно же вам одно делать по-моему, другое по-своему. Ведь, вот посмотрите на мои всходы, от роду у вас таких не бывало, -- значит, я дело делаю и надо по-моему делать всё.
   Мужики с нескрываемою завистью смотрели на мои посевы.
   -- Тебя сила берёт.
   -- Сила силой, а, кроме того, терпение, вера в дело, в людей, а вы ни на себя, ни на людей не надеетесь. И сами ничего не знаете, и людям не верите, закрываетесь Богом и думаете, что правы. Пьяным в страстной пяток напиться не грех, а поработать до пота лица всегда найдёте отговорку в Боге. Беда ещё не пришла, а вы уж рады ей, вперёд уже спешите облегчить себя от всякой обузы, от всякой тяготы. Двадцать пять лет облегчаете, хуже нищих стали. Рядом вам пример -- садковские мужики. Они мотают, как вы, скотину? Они убавляют посевы? Продают дворы?
   -- Их сила берёт.
   -- Выходит, что всех сила берёт, кроме вас. Не сила их берёт, а работа. Отбились вы от работы, вот что я вам скажу, господа.
   -- Грех тебе, сударь. Замаялись мы работой, передышки нет, а ты же коришь.
   -- Да что толку в этой работе, когда она не вовремя, да всё по-своему -- без пути, без ладу? Вы делали бы так, как я вам указываю, как сам делаю, тогда и работа будет, и толк будет.
   -- Непосильно, непосильно... И рада бы душенька в рай, да грехи не пускают. Видно, и вправду старики бают: сам плох -- не поможет и Бог. Видим мы и сами, что ты для нас всё как лучше норовишь, да выходит-то всё как хуже. По-старому, да по-дедовскому богатеи посеялись -- у них хлеб будет, а мы по-новому -- Христовым именем пойдём кормиться. Голодный бы год пришёл для всех -- туда-сюда, а у людей хоть яровое будет, у нас же, как на смех, ничего -- против всех отличились.
   -- Сами виноваты.
   -- То-то и мы баим, потянулись за тобой: куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй.
   -- Бабы вы, а не мужики. Вовсе раскисли. Ну, да уж как себе хотите, охота, так и кисните, а деться некуда, на контракт пошли, я буду на контракте стоять.
   -- Твоя воля, -- угрюмо отвечали князевцы. -- Пожалуй, хоть и до последнего губи.
   -- Не погублю. Взялся за вас, так выведу в люди. Кто слушался меня, тот теперь с хлебом будет. И теперь говорю: кто парить будет столько, сколько и в прошлом году готовил, тому зимой всем помогу. Семян не хватит -- семян отпущу, а кто по-своему захочет гнуть, тот, во-первых, и не ходи ко мне, а, во-вторых, за землю по контракту всё одно взыщу.
   -- Да коли мы её сеять не станем?
   -- А хоть с маслом её ешьте.
   -- Вот оно что! -- говорили князевцы, потряхивая головами. -- Ловко же ты нас прикрутил! В этакой неволе отродясь ещё мы не бывали. И Юматов телёнок перед тобой.
   -- Вы Юматовым меня не корите. Для себя неволить вас не стану, а для вашей пользы -- три Юматова со мной не сравнятся, так и запишите.

* * *

   Я был бы несправедлив к себе, если бы не оговорился в том, что в моей прямолинейности, так оказать, с крестьянами бывали моменты и сомнения.
   При всей твёрдости и непоколебимости, с какими я проводил в жизнь путём экономического давления "их пользу", я не мог не чувствовать, что дело идёт далеко не так гладко, как оно представлялось мне в теории. Объяснение этому было, конечно, прежде всего, в неблагоприятном стечении климатических условий: как нарочно, например, выдался такой год, из десяти один, когда весенняя пашня в дело не вышла. Но помимо этих, очевидных, причин, были какие-то другие, мешавшие делу, которые как-то ускользали из доступного моему пониманию кругозора.
   Я старался отрешиться от всякой предвзятой мысли, чтоб выяснить себе, в чём же суть? Почему я на каждом шагу, со стороны крестьян, встречаю постоянно доходящее до враждебности упорство? То, что я навязываю крестьянину, -- это польза? Нет сомнения, и лучшее доказательство тому -- мои поля.
   Не было сомнения и в том, что рано или поздно, всё вводимое мною, так или иначе, войдёт в жизнь. Может быть, я преждевременно ввожу всё это? Действительность и здесь давала красноречивый ответ в пользу своевременности. Не верят они в успех? Но, опять-таки, мои поля налицо. Ссылаются на слабосилие? Но в этом прогрессе залог их будущей силы. Ленивы? Конечно, лень есть, но их лень мне была ясна: свежая живая рыба в реке и та же вялая, сонная рыба в садке -- наглядная параллель, дающая объяснение, почему крестьянин без знания, без земли и без оборотного капитала будет и ленив, и беспечен.
   Всё это было очень ясно, и если я и упрекал крестьян в лени, то только с той целью, чтоб, указав им существующий недостаток, помочь им скорее с ним справиться. Но все эти упрёки, не достигая цели, вызывали только всё большее и большее раздражение. Я уподоблялся человеку, идущему к толпе с руками, которые переполнены всяким добром, предназначенным для неё, а лица этой толпы уже кривятся и раздражением, и злобой.
   Не раз я делал попытку выяснить этот вопрос с самими же крестьянами, с теми из них, которые выдавались из толпы своим более широким пониманием явлений жизни, отличались своей способностью обобщать факты. Из таких моё внимание останавливали двое: Фрол Потапов и Юстин Александрович Родин.
   Фрол -- садковский крестьянин, был лет 55, с широким мягким лицом, с широкой седой бородой, с умными весёлыми голубыми глазами. Несомненно, это был человек недюжинного ума и смётки, доказательством чему служит тот факт, что ни одной сделки общество не делало, не выбрав его в число своих уполномоченных. Такой же смёткой отличался Фрол и в разных коммерческих делах -- в купле и продаже скота, в разных мелких крестьянских аферах. В таких делах Фрол непременно сотоварищ, и там, где его нет, там садковец почти всегда получит убыток. Таким образом ум, знание жизни, опыт были за Потаповым.
   Но рядом с этим положительным качеством в Потапове было что-то такое, что лишало его доверия. Это что-то была какая-то неустойчивость.
   -- Мотоват маненько.
   -- Мошенник, что ли?
   -- Зачем? так, в мыслях мотоват: дело-то смекнуть -- смекнёт, а глядишь, линию не выведет.
   -- Неустойчив?
   -- Действительно, не сустойчив. Сейчас его самого взять вот: умён, всяко дело разобрать может а себе ничего не припас: так, не лучше последнего мужичонка.
   -- Так что ж? Это только честь ему делает.
   -- Не большая и честь, коли нечего есть.
   Мои симпатии принадлежали целиком Фролу.
   -- Скажи, Потапов, отчего ты бедный?
   Потапов добродушно-лукаво смотрит мне в глаза.
   -- Ума не хватило, -- говорит он, и весёлая улыбка пробегает по его губам.
   -- Полно: ты своим умом всю деревню за пояс заткнёшь.
   -- Глядите...
   -- Ну, к вину немножко слабоват, положим, да, ведь, мало ли богатых, которые пьют.
   -- Пьют.
   -- Зло-то зло, да уж не такое...
   Потапов весело кивнул головой и проговорил:
   -- Пьяница проспится, а дурак никогда.
   -- Так в чём же дело?
   -- Глядите... Человек ходит, как по воде плывёт: и сам себя не видит, и следу нет: со стороны видней. Нет, так и нет, чего ж станешь делать? До седых волос дожил, а ума не нажил.
   Точно горькая нотка оборвалась. Он помолчал и добродушно прибавил:
   -- А все к Фролу, как что -- к Фролу... Один пришёл -- дал совет, супротивный пришёл -- и ему нет отказа, -- и умён, да толку ни тому, ни другому: сердце не камень, обоих ублаготворил -- никому ничего не досталось.
   -- Ох уж, как ты начнёшь туману наводить, слушаю тебя, слушаю и ничего не понимаю.
   Фрол рассмеялся.
   -- То-то дураки мы... так дело-то и ведём, -- и Бога, и чёрта чтоб не забыть, а глядишь и выходит: ни Богу свечка, ни чёрту кочерга.
   -- Ну, а скажи мне, почему мои мужики всё перечат мне. Как по-твоему, дело я им советую?
   -- Коли уж не дело... Известно, дураки... Мужик, что бык, сейчас тащи его за рога: что больше тащи, то больше упрётся... Бык он, бык и есть. Ты ему своё, он тебе своё... Так у вас друг с дружкой нелады и идут. Ты хочешь, как лучше и им, и себе, а они -- только бы им ладно.
   -- Да разве так можно, чтоб одному только хорошо было?
   -- Когда можно? Ты вот им землю отдай, а сам иди, куда знаешь... Ладно бы... да, ведь, близок локоть, да не укусишь.
   -- Да, ведь, не дадут же землю... не отберут же от нас...
   -- Известно, кто ж её даст? Другой, пожалуй, и взял бы, да руки коротки... Не у всех она, лапа-то, загрёбистая, -- купец какой-нибудь загребёт тысяч двести десятин и володат; а ты с своей-то короткой лапой что? только за соху и держаться ею.
   -- Ну что ж, по-твоему, добьюсь я с моими мужиками толку?
   Потапов усмехнулся.
   -- Устанешь... собьётся дело... По-моему так.
   -- Что ж, по твоему, делать?
   -- Мне-то тебе что указывать? книга перед тобой, -- раздумчиво проговорил он, -- я что? -- трава... гляди сам.
   Потапов задумался и уставился глазами в землю.
   -- Я бы тебе сказал басенку, да как бы моё глупое слово пришлось...
   -- Ну, ну, говори.
   -- Нашёл человек лошадь... нашёл и телегу... а упряжи нет. Привязал к хвосту телегу... думал: доеду...
   -- Ну?
   -- Не доехал же, -- добродушно усмехнулся Потапов...
   Так какой-то туман: таращишь в нём глаза до боли, мерещится что-то и опять тонет в какой-то мгле.
   Юстин Александрович -- человек совсем другого склада; это богатый, самодовольный мужик, говорит экивоками, хотя и не тип кулака, торгующего своими капиталами. Он первый жнец, первый косарь. Деньги за работу, как говорят крестьяне, платит "все", но и работу, при своём личном примере, получает тоже "всю".
   -- Беда мне с моими мужиками, -- жалуюсь я.
   -- Беда, сударь... необразованность...
   -- Что ж необразованность? всё-таки понимать можно; не мудрость уж такая...
   -- Какая тут мудрость: дело на виду.
   Юстин Александрович помолчал и проговорил:
   -- Мают они вас...
   -- Мают-то, пусть мают: толк бы вышел... Ты как думаешь, выйдет толк?
   Юстин Александрович усмехнулся.
   -- Не знаю уж как и присогласить вас: не чается мне что-то. Народ слаб стал. Действительно, прежнее дело... К примеру, Алексей Иванович...
   Эта параллель с крепостничеством неприятно задела меня.
   -- Алексей Иванович кнутом да розгами вбивал ум, -- угрюмо проговорил я, -- а я свет несу, я знание предлагаю.
   -- Известно, к примеру, неволя была, необходимость, будто; а сейчас, хоть у вас взять: сугласен, -- бери, к примеру, там выпуск, альбо землю; нет сугласия, -- иди на все четыре стороны... Сейчас богатеям не показалось -- скатертью дорога; на свой, дескать, пирог я ртов найду. Оно, конечно, хоть их взять: денежки тебе за землю готовые принесут, -- их тебе не работой доставать, -- их дело это, твоё -- получай что следует. Да вот неохота тебе: милости много, жалеешь всякого и денег тебе не надо... только бы по-твоему дело шло... Оно, конечно, богатый куда захотел, туда и ушёл, ну, а уж бедного сила не берёт, он уж должен твоей милости кориться: ему свет закрытый -- хочешь не хочешь, а деться некуда. Всё одно, что рыба в неводе: пусти -- вся разбежится, а невод держит; крупная хоть и попалась, ей полгоря: только и всего, что сеть прорвала: сила берёт; а мелкая вся тут...
   И всё сравнения, экивоки, какой-то лабиринт мысли.
   -- Они, ведь, тоже неспроста, -- усмехаясь, самодовольно продолжал Юстин Александрович, -- у него, дескать, -- про твою милость сказывают, -- ни богатых, ни бедных не будет: Господь не уравнял -- он, вишь, уравнять вздумал.
   -- Господь не уравнял, да приказал равнять.
   -- Ну вот, а они своё. Сейчас в миру: справный хозяин, -- ему в первую голову и приходится ухо востро держать... Хоть, вот, подать, или ренда: круговая порука; ну, побогаче и опасается, уж он и смотрит в оба... Другой, конечно, каштан, прямо сказать; а другой, ведь, только себя блюдёт. А подлегчи его: голи-то найдено. Порядочному мужику поэтому только уходить. Ушёл один, другой: глядишь, попутнее разбежались, а последних грудь, пожалуй... грудь, когда нечего взять с него...
   -- Да мне и брать не надо...
   -- Твоё-то дело так... Я к примеру... Не надо брать, так, конечно, о душеньке своей что не позаботиться; а ежели, вот сказать, везде такие порядки, ну прямо сказать -- нельзя жить... Тут в пять лет так народ измотается... Беда!..
   -- В пять лет у меня народ в каменных домах будет жить.
   -- У тебя-то так, у тебя милости много...
   -- Не моею милостью, а своим делом встанут они на ноги.
   -- Так-с... -- вздохнёт, бывало, Юстин Александрович и оборвёт разговор, перейдя круто к тому делу, по которому приехал.
   Дескать: разговаривать-то с тобой только время вести.

* * *

   Время было ехать в Рыбинск. Юшков прислал нарочного, что барки благополучно выбрались из Сока и теперь идут по Волге.
   На прекрасном волжском пароходе, в лучшую пору (конец мая--начало июня), когда цветёт черёмуха, когда берега залиты изумрудною зеленью, проехал я в первый раз царственную реку. Пусть по грандиозности она уступает морю; пусть яркостью красок она стушёвывается перед югом; но есть в ней такая невыразимая чарующая прелесть, какой ни на каком юге не сыщешь.
   Вот наступает вечер. Аромат черёмухи, липы наполняет свежеющий воздух. Заходящее солнце скользит по гладкой поверхности реки. Вот уютный хуторок на обрывистом берегу. Прихотливая дорожка, извиваясь, сбегает к реке. На самом обрыве виднеется беседка. Уютно прижавшись где-нибудь на палубе, я чутко прислушиваюсь и к однообразному бою парохода, и к тихому плеску реки, и к резкому вскрикиванию чайки. Рассеянный взгляд скользит по изгибам сверкающей реки, тонет в бесконечной синеющей дали, а в голове блуждают оборванные мысли то о Рыбинске, то о домашних, то о князевцах. На душе спокойно, ясно, тихо, как тих и ясен этот догорающий весенний день. Давно село солнце, потемнело и посинело ясное небо, загорелись одна за другою яркие, крупные, как капли свежей росы, звёзды. В воздухе посвежело, пассажиры ушли с палубы, только изредка проходит озабоченный помощник капитана, да слышен окрик матроса, меряющего глубину шестом.
   -- Пять с половиной!
   -- Шесть!
   И в ответ на это команда в рупор:
   -- Тихий ход, полный ход!
   Замелькают огоньки на берегу, пароход подходит беззвучно к пристани, палуба наполняется народом. Шум, суета, крики носильщиков, матросов. Через четверть часа опять тишина: пароход мчится вперёд, энергично разрезывая и на мгновение освещая окружающий мрак, и опять редкий, однообразный окрик передового:
   -- Шесть!
   -- Пять с половиной!
   Мой компаньон Юшков тоже чувствовал себя хорошо и легко. Он взял на себя заботу по нашему питанию и блестящим образом выполнил её. Он запасся из дому всякими закусками: пирожками, свежею икрой и усиленно следил, чтобы я ничего не покупал в буфете.
   -- Охота и деньги-то вам мотать, да и есть всякую дрянь, когда у нас всё домашнее, свежее. Лучше я самоварчик закажу, выпьем по рюмочке, поедим икорки, грибков, балычка, я сливочек на берегу купил, булочек свежих.
   Поешь, кажется до завтра сыт, а часа через три, смотришь, опять как будто ничего не ел.
   -- А не закусить ли нам чего-нибудь? -- спрашивает Юшков.
   И опять: икорка, грибки, балычок.
   После еды Юшков подымался, крестился, убирал всё и предлагал с полчасика соснуть.
   Обыкновенно днём я не сплю, но на пароходе приляжешь -- смотришь, и спишь уже. Проснувшись, мы отправлялись на палубу, выбирали уютное место и вступали в беседу по интересовавшим нас вопросам. Юшков рассказывал о разных тонкостях хлебной торговли, о плутнях приказчиков, обвешивании мужиков и проч.
   -- А вы сами обвешиваете?
   -- Никогда.
   Юшкову я рассказывал про организацию хлебного дела в Америке, читал ему выдержки из прекрасного сочинения профессора Орбинского, командированного для изучения хлебной торговли в Америку. То, что мы так тяжело перечувствовали на своих плечах, там давно было устранено. Элеваторы, слово у нас до сих пор для многих синонимичное словам жупел и металл, давно вошли там в плоть и кровь народа. Провоз хлеба из любого пункта Америки в любой пункт Европы стоит 34 коп., а у нас до границы только чуть ли не вдвое обходится. Среднее удаление сельскохозяйственной фермы от станции сбыта там 15 вер., у нас 75. Там уравнительный тариф, дающий возможность перевозить дешёвый груз, как хлеб, на громадное пространство, а у нас 1 / 30 с пуда и версты, всё равно везёшь ли 20 вёрст, или 2.000. Там агрономические станции, сельскохозяйственные школы, земледельческие клубы, частные общества землевладельцев, на общие средства выписывающие и новые семена, и новую породу скота, у нас редкие единичные потуги среди общего отрицательного отношения к делу, отсутствие всякого агрономического образования, даже того, какое было при крепостном праве; вместо хлебной торговли, возмутительное кулачество и грабёж.
   Незаметно доехали мы и до цели путешествия -- Рыбинска. Громадное здание биржи с террасой на Волгу, её покупщики со всех концов России, порядки, -- всё произвело на меня приятное, ласкающее впечатление.
   В полчаса, сидя на террасе и любуясь Волгой, продал я весь свой хлеб.
   С покупщиком-купцом из одного дальнего города свёл меня биржевой маклер. Телеграммы о ценах были у него и у меня в руках. Проба моего хлеба лежала перед нами на столе. Мы не сходились в гривеннике на четверть. Купец говорил:
   -- Прошу вас не настаивайте.
   Я говорил:
   -- Право, не могу.
   -- Прошу вас, -- говорил купец, хлопая меня в сотый раз по руке.
   -- Право, не могу, -- отвечал я, усердно пожимая руку купца.
   -- Ну, пожалуйста...
   -- Не могу.
   Молчание.
   -- Так как же?
   -- Право, не могу.
   -- Пожалуйста...
   И т. д.
   Наконец, пришёл маклер и разбил грех пополам. Ударили в последний раз по рукам и пошли молиться Богу в соседнюю комнату.
   Перед громадным образом Спасителя купец три раза перекрестился и положил земной поклон. Потом он обратился ко мне и, протягивая руку, проговорил:
   -- С деньгами вас.
   Я ответил:
   -- Благодарю. А вас с хлебом.
   -- Благодарю. Что ж, чайку на радостях выпить надо?
   Мы отправились в ближайший трактир, куда пришёл и маклер, "раздавили" графинчик, закусили свежею икрой и выпили по бесконечному количеству стаканов чаю. Обливаясь десятым потом, выбрались мы, наконец, на свежий воздух.
   Через два дня я уже возвращался домой.
   Юшков ещё остался сдавать гречу.
   Возвращался я вполне довольный своим опытом. Хлеб я продал на 17 коп. дороже против цены, бывшей в то время в нашем городе. Это составляло 25 %.
   Купец, приобревший мой хлеб, покупал, конечно, не для себя и тоже, вероятно, постарается заработать % 25. Что было бы, если бы из этих 50 % попадало 30 % в карман производителя, читатель? А то, что можно бы было хозяйством заниматься, хлеб сеять, а не разоряться.
  

Пожары

   Когда я подъезжал к деревне, мечты далеко унесли меня.
   Я делаю доклад земству. Земство, проникнутое сознанием необходимости устройства элеваторов, командирует меня в Америку для изучения элеваторного дела. Я -- организатор первого элеватора на Соку. Наш элеватор постепенно приобретает доверие покупателей. Я еду в Лондон и вхожу в непосредственные сношения с англичанами. Вместо 70 коп. за пуд пшеницы, мы получаем 1 р. 50 к. Хозяйство становится в совсем другие условия, делается выгодным делом. Моя Князевка уже большое село с церковью, сельскохозяйственною школой, с агрономическою станцией. Удешевлённая железная дорога идёт от села к элеватору. Десятина, благодаря разным усовершенствованиям, даёт 400 пудов. Князевцы давно собственники. Теперешние взрослые -- глубокие старики, их сменили ученики моей жены и мои. Предрассудок уже не мешает им вступать в отчаянную борьбу с окружающею природой и не грех, как теперь, а искупление за грехи будут испытывать они при такой победе.
   -- А слыхал, сударь, про несчастье у вас? -- спросил ямщик, повёртываясь ко мне на козлах.
   Сердце упало во мне. Я ненавижу это слово "несчастье", -- оно бросает в жар и холодный пот, поселяет в душе смутный ужас и сжимает грудь предчувствием чего-то тяжёлого, страшного.
   -- Какое несчастье? -- спросил я, чувствуя, что кровь отливает от моего лица.
   -- Мельница с молотилкой сгорела.
   Точно камень свалился с души.
   -- Какое же это несчастье? -- спросил я повеселевшим голосом. -- Несчастье, когда кто умрёт, -- не воротишь, а мельница сгорела, так только и всего, что выстрою новую.
   -- Известно, так. Это наш брат сгорит -- беда, а тебе что? Сказал слово -- опять будет мельница.
   -- Отчего же она сгорела?
   -- Господь её знает, -- многозначительно ответил ямщик.
   -- Подожгли? -- спросил я.
   Ямщик молчал.
   -- Кому бы жечь? -- проговорил я.
   -- И мы тоже баим: никому, кажись, не досадил.
   -- Положим, злой человек всегда найдётся.
   -- Коли не найтись. И то сказать: не солнышко, всякого не обогреешь.
   -- Кому ж какая в том корысть? -- продолжал я выспрашивать.
   -- Да, ведь, собака не для корысти, а для боли грызёт.
   -- Будто и зла никому не делаешь...
   -- Какое зло? Другой одними штрафами как доймёт, а ты, ведь, копейкой никого не штрафовал.
   -- За что же жечь меня? Жечь, так уж такого, как Семёнов, от которого никому житья нет, -- его не жгут, а меня жгут.
   -- Поди ж ты, -- ответил ямщик.
   -- А, может, просто неосторожность?
   -- Шутя. Долго ль до греха? Бросил сигарку и готово. Нынче ты гляди -- от земли не видно, а тоже сосёт сигарку-то.
   Мужики встретили меня смущённо.
   -- Здравствуйте, старики, -- весело поздоровался я с ними.
   -- Здравствуйте, батюшка, здравствуйте, сударь.
   -- Все ли живы-здоровы?
   -- Слава Богу. Вашей милости как ездилось?
   -- Ничего, слава Богу, хорошо. Денег вам привёз. Зимой, как отдавали хлеб, не верили, а с пуда-то больше гривны вам придёт!
   Князевцы недоверчиво почёсывались.
   -- Вот ты, Исаев, много ли мне зимой продал?
   -- Да близко к сотне будет.
   -- Ну, вот красненькую и получишь.
   -- О?
   -- Верно.
   -- Да за что?
   -- Я же вам объяснял зимой, что себе только за труды возьму, а остальное вам отдам.
   -- Не за что, быдто: твоё счастье.
   -- Я своё уже получил с вас за землю, остальное ваше, -- ваш труд, ваша работа.
   -- Два раза быдто не приходится, -- согласился Исаев.
   -- Не приходится! -- весело ответил я. -- На всю деревню больше 500 рублей достанется.
   -- О? -- пронеслось в толпе.
   -- Ну, дай Бог тебе.
   -- Пусть и тебе Господь так помогает.
   -- Да спасёт тебя Царица Небесная.
   -- Барина нам Господь какого дал! Сколько жили, такого не видали, -- сказал Пётр Беляков. -- Кажись, на такого барина бы радоваться только...
   Пётр запнулся.
   -- А его сожгли, -- хотел сказать я весёлым голосом, но голос помимо меня дрогнул.
   Толпа потупилась.
   -- Сожгли ли? -- спросил я. -- Разве я заслужил перед вами, чтобы меня жечь?
   -- Где заслужил! -- горячо сказал Пётр. -- Тоись, умереть -- такого барина не нажить.
   -- Народ плох стал, -- сказал Елесин. -- Правды вовсе нет. Ты ему добро, а он норовит по-иному. Не сообразиться с ними. Неловко, чего и говорить. За твою добродетель в ножки бы тебе кланяться.
   -- Так вы думаете, что сожгли?
   -- Сумнительно, -- ответил Елесин, потупившись.
   -- Э, пустое! -- сказал Исаев повеселевшим голосом. -- Ну, кому жечь-то? за что? знамо, ночью схватило, -- ну, и думается. А по мне, просто печники, что кирпичи делали и спали поблизости, как-нибудь сигарку уронили в солому.
   -- Оно, положим, что с вечера они маненько выпивши были.
   -- Эх, и напугались же мы, -- сказал Керов. -- Так и думали, что все сгорим. Ветер-то прямо на деревню -- искры так и сыпет. Повыскакали, как были, из изб, глядим, а от страха и не знаем, чего делать, -- к тебе ли бежать, свою ли животину спасать.
   -- К тебе побегли все до единого, -- сказал староста, -- всю ночь промаялись.
   -- Откуда же загорелось?
   -- От соломы пошло, с кирпичного завода.
   -- Лифан Иванович, по-твоему, какая причина? -- спросил я.
   -- Надо быть от кирпичников грех: выпивши с вечера-то были.
   -- А они что говорят?
   -- Знамо, -- что, отпираются.
   Позвал я кирпичников. Путаются, ничего не добьёшься.
   -- Да говорите толком, -- искать не стану.
   -- Господь его знает, может, и от нас грех.
   -- Так бы давно, -- облегчённо заговорила толпа. -- Развязали грех -- и ладно. А то и нам неловко, и барину быдто сумнительно.
   -- Мне-то, положим, не сомнительно, -- ответил я, -- я и минуты не погрешил, чтобы подумать на кого-нибудь. Просто несчастный случай -- и конец. Ступайте с Богом и не сомневайтесь.
   Всё ж таки какое-то неясное, неприятное чувство осталось в душе. Мы с женой порешили, что был несчастный случай; всякому я рот зажимал с первых же слов, говоря, что это несчастный случай, а, всё-таки, на душе было неприятно.
   Сгорело тысяч на 10.
   Я ничего не страховал. Происходило это, главным образом, по беспечности русской натуры: "авось не сгорит". Но после пожара мельницы я уже не мог заставить себя что-нибудь застраховать по другой причине: мне казалось, что застрахуйся я теперь, я показал бы этим и себе, и окружающим недоверие к моим мужикам. Конечно, это было высоко непрактично с моей стороны, но побороть этого я не мог в себе. Во всех отношениях к крестьянам я стремился к тому, чтобы вызвать с их стороны доверие к себе, а для этого и сам старался показывать им полное доверие. Страховка же, по моему мнению, шла бы в разрез со всем моим образом действий.
   На замечание одного князевца, зачем я не застрахуюсь, я ответил:
   -- И не думаю. Стану я вас перед чужими деревнями срамить! Чтобы сказали: "князевский барин от своих страхуется"?
   -- Свои-то не сожгут. Странние...
   -- Ну, а странние-то и подавно не сожгут, -- отвечал я.
   Мало-помалу всё пошло своим чередом.
   Крестьяне, получив прибавку за проданный зимою хлеб, повеселели и довольно охотно вспахали пар без предполагавшихся урезок. Пришла уборка, наступила молотьба. У крестьян был плохой урожай. У меня, благодаря перепаханной земле, хлеб был выдающийся. Немцы -- и те удивлялись. Пришлось строить новые амбары, так как старых не хватало.
   -- Эх, и хлеб же Господь тебе задал нынче! Как только совершит, -- говорили крестьяне.
   -- Да уж совершил, -- почти в амбаре весь, -- отвечал я.
   Подсолнухи уродили до 200 пудов на десятину.
   Я насеял их слишком сто десятин. Средняя рыночная цена за пуд была 1 р. 30 коп.
   Пришлось для них выстроить громадный новый сарай и, за неимением другого материала, покрыть соломой. Чтобы было красивее, я покрыл его по малороссийскому способу. Каждый день, просыпаясь, я любовался в окно на мою красивую клуню, напоминавшую мне мою далёкую родину. Наконец, и последний воз подсолнухов был ссыпан. Всего вышло 18,000 пудов.
   Был день крестин моего сына и девятый день родов жены. По этому поводу мы устроили вечер, на который, кроме знакомых уже читателю соседей, приехал из города руководивший моим делом по наследству присяжный поверенный с женой. Вечер прошёл очень оживлённо.
   Дело подходило к ужину. В столовой стучали тарелками. У Синицына с присяжным поверенным завязался оживлённый спор. Синицын доказывал, что Константинополь России необходим. Присяжный поверенный слушал и, вместо ответов, смеялся тихим, беззвучным смехом.
   Синицын кипятился:
   -- Если, кроме смеха, у вас нет других аргументов для доказательства, что Константинополь не нужен, то, согласитесь, это ещё не много!
   -- Да тут и доказывать нечего, -- к чему он нам?
   -- Да хоть бы... -- начал Синицын.
   -- Для виду, -- поддержала его жена присяжного поверенного.
   -- Да хоть бы для того, -- продолжал Синицын, пропуская шпильку, -- чтобы прекратить возможность наносить нам постоянный вред вмешательством в дела Балканского полуострова.
   -- Полноте, какой там вред и кто мешается? Сами мы во всё мешаемся и лезем туда, где нас не спрашивают.
   -- Но, позвольте, вы не хотите признавать фактов. В настоящее время положение таково, что любой заграничный листок одним намёком на восточный вопрос может колебать нашу биржу. Кому надо, тот и играет на этой слабой нашей струнке.
   -- Вот, вот, вот! Вольно же вам создавать себе слабую струнку! Откажитесь от неё -- никто и не будет играть. Ясно, кажется.
   -- Но, ведь, так и от отца с матерью отказаться придётся.
   -- Зачем же такая крайность?
   -- Константинополь, -- упрямо стоял на своём Синицын, -- нам необходим: иметь Чёрное море отпертым -- это значит иметь двор без ворот, Константинополь -- это ворота в Чёрное море, которое, в силу географического положения, нам необходимо, а раз оно необходимо, необходимы и ворота. Это сознаём и мы, русские, и вся Европа. Упрекать нас за это в жадности нет основания, как нельзя человека с большим ростом упрекать за то, что он не может улечься в детской кровати. В материальном отношении невозможность обладать Константинополем стоила и будет стоить нам страшных жертв, -- сверх тех вековых, кровью и деньгами, какие русский народ уже принёс для достижения своей цели. Да и в нравственном, наконец, отношении мы не можем же отказаться от заветной цели наших предков, не можем под страхом быть заклеймёнными нашими потомками именем жалких и недостойных трусов.
   Присяжный поверенный откинулся на спинку кресла и долго беззвучно хохотал.
   -- Сорок лет тому назад, -- сказал Синицын, -- всякий русский так думал, а теперь это смешно.
   -- Сорок лет тому назад это было понятно, а теперь это смешно, -- ответил присяжный поверенный.
   -- Русскими перестали быть, европейцами сделались? -- язвительно спросил Синицын. -- А по-моему лет через 15 все опять так станут думать, как думали 40 лет назад.
   -- Вы хотите сказать, что общество подвергнется ретроградному развитию на манер некоторых инфузорий? Что ж, это бывает, -- ответил присяжный поверенный.
   -- Ужинать подано.
   За ужином продолжался разговор на ту же тему. Чеботаев говорил, что Константинополь нужен, но настоящее время таково, что сознание этой необходимости надо спрятать подальше.
   -- У нас нет ни средств, ни сил для достижения этой цели. Последняя война нам ясно показала, куда мы годимся. Да и политическое положение в Европе не таково, чтобы лезть в какие бы то ни было предприятия.
   Синицын стоял на том, чтобы сейчас брать Константинополь.
   -- Никогда войны не разоряли. Вы вашею свободною торговлей разорили Россию в 20 лет больше, чем все войны от Петра до последней кампании, вместе взятые.
   Леруа помирил всех:
   -- Господа, -- начал он, заикаясь, -- всё это ерунда. Позовут -- будем драться, а пока не позвали, выпьем за здоровье хозяйки, хозяина и наследника. Ура!
   Я поднялся было, чтобы отвечать тостом за гостей, как вдруг зловещее зарево осветило окна. Точно по волшебному мановению ночь превратилась в день, и из мрака рельефно выдвинулись, залитые кровавым светом, двор с его постройками, сад, деревня, пруд, мельница. Мой амбар с подсолнухами ярко пылал. Громадный столб пламени с страшною силой поднимался сначала вверх, затем под напором ветра загибался по направлению к усадьбе, осыпая дом, сад, постройки мириадами искр.
   Я бросился к жене.
   -- За что это? -- тихо спросила она, сделавшись белее полотна.
   -- Бог им судья...
   Что-то сжимало мне горло.
   Гости засуетились и бросились во двор.
   -- Надя, дорогая, -- говорил я жене, стучавшей как в лихорадке зубами. -- Успокойся, ради Бога. В денежном отношении это 25 тысяч, да хоть бы и больше, хоть бы и всё состояние, что это для нас? Разве наше счастье деньги? Лишь бы ты, да детки были здоровы, да правда была бы с нами, а там пусть всё гибнет. Не правда ли?
   -- Правда, правда, -- отвечала жена, едва шевеля губами от лихорадки.
   -- Ради Бога, успокойся, помни -- ты всего 9 дней после родов.
   -- Я совершенно спокойна. Иди скорей к амбару. Все уже пошли.
   -- Не пойду, пока ты не улыбнёшься мне, пока ясно не докажешь, что ты спокойна.
   Жена улыбнулась и горячо меня поцеловала.
   -- Теперь я пойду, -- сказал я почти весело.
   Жена Чеботаева подбежала ко мне.
   -- Где ваши ключи? Где деньги?
   -- Милая Александра Павловна, -- ответил я, беря её за обе руки, -- ради Бога не беспокойтесь. Никакой непосредственной опасности нет. Главное -- за Надей смотрите.
   Первою заботою моей было распорядиться расставить по крышам людей и тушить падающие искры. К амбару я сперва и не пошёл, во-первых, за полною бесполезностью, а во-вторых, чувствуя какую-то неловкость. И только обеспечив усадьбу, я, наконец, отправился к месту пожара. Сарай догорал. От подсолнухов, горящих очень быстро, остались одни обугленные кучи.
   Помню, как сквозь сон, кучку гостей, о чём-то толковавших и при моём появлении смолкнувших и с каким-то сожалением осматривавших меня; помню эту толпу мужиков, спокойно стоявших, но вдруг, завидев меня, бесполезно засуетившихся; помню Ивана Васильевича, что-то растерянно раскидывавшего лопатой и всхлипывавшего, как баба. Ему вторило несколько голосов из толпы. Я сознавал, что глаза всех гостей устремлены на меня. Под этим общим взглядом я ощущал какую-то неловкость. Я старался принять спокойный вид и, помню, очень пошло сострил насчёт фейерверка. Никто на мою остроту не отозвался, неловкость усилилась, я стоял поодаль от всех один. В глазах этих людей я был в положении человека, нежданно-негаданно получившего пощёчину. Справедливо или не справедливо дана она -- один Бог знает. Самый лучший друг, и тот в такие минуты невольно усомнится и будет на чеку, а от этих чужих, в сущности, никогда не сочувствовавших моему делу, людей ничего другого и ждать нельзя было. Всё это я понимал, но, тем не менее, это безучастное равнодушие раздражало меня. В своих собственных глазах я похож был на человека, который пришёл для решения известного вопроса, подготовив все данные решить его в известном смысле, и вдруг увидел, что вопрос уже решён совершенно не так, как он желал этого, никаких данных не требуется и на всю работу поставлен несправедливо крест. Гадко и пошло было на душе.
   -- Да не войте, чёрт вас побери! -- закричал я на Ивана Васильевича.
   Всхлипывания прекратились, и Иван Васильевич уже спокойным, равнодушным голосом стал ругать какого-то мужика. Я избегал смотреть на толпу. В первый раз закипало в душе против крестьян недоброе чувство. Я уговорил гостей идти в комнаты и продолжать ужин.
   За ужином гости из деликатности говорили, что пожар произошёл от неосторожности, говорили о невозможных условиях хозяйства и, уезжая, каждый, пожимая мою руку, от души советовал ехать служить. Когда уехали гости, я позвал Сидора Фомича.
   -- Скажи, Сидор Фомич, поджог это?
   -- Ох, и не знаю, как сказать! И погрешить боюсь, и... Народ нынче ненадёжный, -- правды вовсе нет.
   -- Ну, кто же?
   -- Уж если грешить, никто, как богатеи...
   -- Да, ведь, они уж целую неделю как уехали.
   (Они занимались обратною перевозкой своего имущества из тех мест, куда хотели переселиться).
   -- И то... -- недоумевая, согласился Сидор Фомич.
   На другой день проснулся я под страшно давящим чувством тоски. В окна видна была вся картина вчерашнего пожара.
   Я вышел. Почти вся деревня толпилась тут.
   -- Отчего загорелось? -- спросил я угрюмо.
   -- Господь его знает, -- потупившись, ответили некоторые.
   -- Поджог?
   Мужики молчали. Я смотрел на них и невольное чувство злости и ненависти охватывало меня. Сознание этого нового чувства было невыносимо тяжело. Я всматривался в их лица и с тоской вспоминал то недавнее прошлое, когда глаза их открыто и приветливо смотрели прямо на меня. Теперь они смотрят в землю. Чувствовалось, что всё то общее, что нас связывало, рвётся, как гнилая верёвка.
   Фёдор Елесин поднял на меня свои строгие, но чистые и светлые глаза.
   -- Неповинны мы, сударь, в твоём горе. Господь посылает, -- любя или наказуя, -- не нашему грешному уму разобрать это дело. Его святая воля, а только мы неповинны.
   -- Видит Бог, неповинны, -- горячо подхватил Пётр Беляков.
   Два чувства к крестьянам боролись во мне, -- новое, вчера только зародившееся, и старое, то, с которым я приехал сюда и с которым сжился после 4-хлетней поверки. И, конечно, последнее победило. Что-то точно поднималось в моей груди всё выше и выше, и вдруг будто прорвалось через какую-то плотину. Всё злое вдруг отхлынуло, и страстная, горячая тоска по прежнем чувстве к крестьянам охватила меня. Я захотел опять верить, любить и жить тем, с чем сроднилась уже моя душа, что я считал целью всей своей жизни.
   -- Правду вы говорите? -- спросил я дрогнувшим голосом.
   Толпа подняла на меня глаза и, прежде чем я услышал ответ, я уже знал его и верил ему; то, что за минуту представлялось гнилым канатом, показалось теперь мне сталью, иначе так не могли бы светиться сотни глаз сразу.
   Посыпались горячие, искренние уверения толпы. Приводились неотразимые доводы; амбар был всего саженях в 50 от деревни; хотя тянуло на дом, но искры неслись и на село, никто из своих, конечно, не мог подвергнуть свою же деревню риску сгореть.
   С другой стороны, много было вероятий поджога. Большинство останавливалось на мысли, что поджог кто-нибудь из посторонних. Я терялся в догадках.
   Прошла неделя. Жена очень плохо поправлялась. Мы решили на время уехать куда-нибудь на юг для поправки. Дела хоть и пошатнулись, но оставалось ещё тысяч 20 пудов хлеба в трёх амбарах, стоявших в саженях 200 от усадьбы. Я объявил наёмку подвод для отправки хлеба в город с завтрашнего дня.
   С вечера мы весело толковали о предстоящей поездке.
   -- Хорошо иметь чистую совесть, -- её не сожжёшь, -- были последние слова жены, с которыми она заснула.
   Только мы заснули, меня осторожно будят. Приученная прислуга уже не бросалась, как при пожаре мельницы, с отчаянным криком "пожар", но осторожно толкала меня, тихо говоря:
   -- Сударь, амбары горят.
   Первым делом я бросился, конечно, к жене. Она уже проснулась и на вид была совершенно спокойна. Мы подошли к окну. Знакомая картина, с тою разницей, что всё было бело кругом от первого выпавшего с вечера снега.
   Далеко-далеко рельефно выделялись горящие амбары, а вокруг них точно прыгали и плясали люди. Толпа всё росла и росла. По дороге из села вереницей бежали крестьяне: кто с топором, кто с лопатой, а кто и просто без ничего, размахивая на бегу руками.
   Горничная рассказывала, что нашли следы поджога, -- жердь с намотанною паклей, воткнутою в крышу.
   Я постоял и лёг снова на кровать. Унижение, тоска давили грудь. Я хотел в эту минуту перенестись куда-нибудь далеко-далеко от этих злых и холодных людей, поближе к тем, которые греют и любят, пережить, как мальчиком, те минуты, когда, оскорблённый грубо и незаслуженно новыми товарищами на первых порах учения, изливал я матери свои накипевшие детские страдания и вдруг, чувствуя, что понят, не выдерживал и горько рыдал на её груди. А она тихо и ласково гладила мою всклокоченную голову и говорила, говорила... Слёзы высыхали. Весь ещё взволнованный и встревоженный, я прижимался ещё ближе к ней; глаза пристально впивались в какую-нибудь точку, я жадно слушал, а сладкое чувство удовлетворения, утешения, любви и прощения уже закрадывалось в грудь. И я уже мечтал, как добром я отомщу врагам за сделанное зло.
   -- Зачем падать духом? -- тихо проговорила жена, наклоняясь ко мне. Её рука ласково и нежно гладила мои волосы.
   Я не выдержал и разрыдался, как ребёнок.
   -- Мне не жаль, пусть всё бы пропало, но тяжело, что люди так злы. За что?
   Слёзы облегчили и успокоили. Я оделся и поспешил к пожару.
   Я приучил уже народ к тому, чтобы воем и криком не выражали мне сочувствия, поэтому при моём появлении все спокойно продолжали свою работу. Я стоял поодаль и смотрел. На душе было пусто, как после похорон.
   Я пошёл ближе к пожару. Толпа силилась отстоять два остальные амбара. Не смотря на то, что крыша на одном из них уже загорелась, толпа с Иваном Васильевичем во главе смело лезла в самый огонь. Лицо и бакенбарды Ивана Васильевича обгорели, он был мокрый, как вытащенная из воды курица, но, не смотря на всё, он лез в самое пламя, неистово крича:
   -- Воды! Лей на голову!
   Надежда спасти что-нибудь разбудила и мою энергию. Я потянулся за толпой, взобрался на горевшую крышу и энергично стал помогать Ивану Васильевичу. Народ точно потерял страх к огню и способность обжигаться. Голыми руками хватали горящую солому и сбрасывали её вниз, рвали лубки и рубили стропила. Так как хлеб был насыпан до самого верха, то ходили по нем, как по полу. Чуть не вся деревня столпилась на пространстве нескольких квадратных сажень.
   Через час оба амбара были вне опасности. Я, совершенно мокрый, пошёл домой переодеться. Примирённый в душе с крестьянами, видя их содействие, я успокаивал жену, делал предположения, что это дело чьих-нибудь одних рук. Не успел я выпить стакан чаю, как горничная вбежала с известием, что амбары опять загорелись и на этот раз снизу.
   Я бросился к пожару. Рядом со мной бежал мой кучер.
   -- Солому, сударь, подбили под амбары, должно быть, как с крыши сбрасывали -- она загорелась.
   Теперь не потушить.
   -- Да, ведь, я Пиманову поручил следить, чтобы солома как-нибудь не попала, 20 человек около него было помощников.
   -- Должно, не доглядели, зазевались на верх.
   Старик-караульщик, завидев меня, бросился с воплем на встречу.
   -- Батюшка, сударь, не виноват!
   Его испуганный, показавшийся мне фальшивым, крик, как ножом, резнул меня по сердцу.
   -- Четвёртый раз, подлец! -- закричал я, со всего размаху ударив его по лицу.
   Караульщик упал.
   -- Кто подбросил под амбар солому?
   -- Не виноват, батюшка, не виноват, -- кричал караульщик. -- Божье наказание, нет моего греха!
   -- Врёшь, подлец, говори правду! От меня никуда не уйдёшь! Говори правду: кто подбросил?
   -- Никого не видал, никого. Видит Бог, никого. Лопни мои глазыньки...
   -- Хорошо, голубчик, найдём на тебя расправу.
   Караульщик вытирал кровь, выступавшую из носа.
   -- Как ты меня расшибил, -- говорил он спокойным голосом, как будто не его били. -- Вовсе задаром. Нешто против Бога я волен? Неужели грех такой приму на душу?
   Я ушёл от него.
   Спасения не было, амбары горели снизу, куда забраться было немыслимо. Хлеб, конечно, не мог сгореть, как материал, почти не горящий, но, пропитавшись гарью, делался никуда негодным, даже свиньи такой хлеб не ели. Толпа в моих глазах держала себя так, как пойманная: она апатично и лениво делала своё дело.
   Иван Васильевич шепнул, проходя мимо меня:
   -- Не троньте их, как бы греха не случилось.
   Я только теперь сознал опасность своего положения. Один с своей семьёй, ночью, вдали от всякой помощи, среди этих людей, пошедших, очевидно, напролом...
   "Так вот чем кончилось моё дело!" -- мелькнуло у меня в голове.
   Тяжёлое, невыносимое чувство охватило меня, -- это был не страх, а скорее какая-то смертельная тоска, какую никакими словами не передашь. Эти добрые, простые с виду люди оказались просто гнусными, недостойными негодяями, тупо и бессмысленно разбивающими своё собственное благо. Вести дальше дело нельзя было уже по тому одному, что не было больше средств. Цель этих пожаров, очевидно, состояла в том, чтобы привести меня к этому положению. Цель блистательно достигнута. Завтра, послезавтра я должен буду удалиться, уступив место моим торжествующим противникам. С тупым злорадством проводят они меня, торжествуя свою победу, -- победу, состоящую в том, чтобы снова отдать себя в кабалу какому-нибудь негодяю. А Леруа скажет: "Дурак, ограниченный человек!" Чеботаев снисходительно назовёт "увлекающимся идеалистом с детским взглядом на жизнь". Белов скажет: "Я говорил, что с нашим народом нельзя иметь дела". Они будут правы, потому что они остаются, а я должен уйти. Должен!
   Ножом резнуло это слово. В первый раз я понял силу, безвыходность, неумолимость этого слова. Раньше были положения, когда я добровольно и гордо, не ощущая безвыходности, делал тот или другой выбор. Я не ужился с аферистами и, ни секунды не задумываясь, бросил их; мне предложили в действующей армии принять землю, вместо щебня, -- я в тот же день уже сидел на пароходе и, как больной, эвакуировался в Россию, -- везде был добровольный выбор. Здесь его не было. То, что я полюбил, как свою жизнь, я должен был бросить и никакого другого выхода не было.
   Негодяи знали, что делали, и делали безжалостно. Что им до меня, до моей семьи, до моего горя, до моих целей, -- лишь бы им на пять минут показалось, что так лучше, что и этого проучили так же, как князя, Юматовых, Николая Белякова...
   Понятно, что все эти мысли вызывали во мне озлобление и страстное желание отомстить -- поймать поджигателей. Первый раз я испытывал это сладкое чувство -- возможность мстить.
   "Прежде всего и самое главное -- спокойствие, -- говорил я сам себе, ходя взад и вперёд возле амбаров. -- Теперь ночь. Если я выдам свои намерения отыскивать поджигателей, это будет последнею искрой в порохе. Надо, чтоб они не догадались об этом". И почти со спокойным лицом я подошёл к толпе.
   -- Вот жердь, вот кудель намотанная, которую я успел, прибежавши, потушить, -- говорил Сидор Фомич. -- На снегу следы были от сапог с подковками, только народ притоптал...
   -- Ну, что ты мне суёшь жердь? -- сказал я равнодушным и пренебрежительным тоном, -- точно по этому я что-нибудь найду! Вот чего стоит твоя жердь! -- сказал я, бросая её далеко в поле.
   Толпа удивлённо смотрела на меня.
   -- Да хоть бы и нашёл я поджигателя, -- что мне, легче бы стало? Воротит он, что ли, что сжёг? Вот если б я тут па месте накрыл его...
   Я задохнулся от охватившего меня чувства.
   Толпа заволновалась.
   -- Да, если бы собаку тут захватить, неужели же пожалели бы?
   -- Да прямо его в огонь бы.
   -- А теперь, знамо, где его сыщешь? Ни руки, ни ноги он своей не оставил...
   -- Грешить только станешь...
   -- Дело Божье видно, -- покориться надо.
   -- Надо покориться, сударь, -- говорил Фёдор Елесин, -- от пожару никто ещё не разорялся, а виноватого Господь сыщет.
   -- Сыщет, -- уверенно подхватила толпа. -- Человек не найдёт, а Бог найдёт.
   Начались рассказы каждого, как его жгли, как он оставлял всё на волю Божию, как сжёгшего, в конце концов, постигала кара Божия, а они-де, рассказчики, и посейчас лучше прежнего живут.
   -- Покориться надо.
   Я с отвращением слушал это, как мне казалось, наглое издевательство надо мной, -- жгут, негодяи, без передышки, как кабана какого-то, и предлагают ещё покориться. Кому? Мерзавцам, постановившим какое-то нелепое решение и преподносящим его мне, как решение Бога!
   Народ успокоился, повеселел, а я нетерпеливо ждал рассвета. Наконец, стало совсем светло.
   Наехала масса народа из соседних деревень.
   Мой план был готов.
   -- Довольно тушить! -- крикнул я повелительным тоном.
   Толпа озадаченно остановилась и посмотрела на меня.
   -- Никто не двигайся с места!.. Садковский староста, возьми 6 понятых. Готово? Вот в чём дело. Меня сегодня ночью два раза сожгли; есть следы поджога -- следы ног, кудель и жердь. Сидор Фомич, принеси жердь, вот она лежит. На ней намотана кудель. Следы были, но их затоптали, тем не менее, они должны сохраниться где-нибудь подальше, в нетронутом месте. Стойте все смирно, я один пойду.
   Отойдя саженей на двадцать, я пошёл по окружности вокруг амбара. Ясный, отчётливый след в деревню остановил моё внимание.
   -- Сидор Фомич! такой след ты видел у амбара, когда прибежал?
   Сидор Фомич подошёл, осмотрел след и сказал:
   -- Боюсь погрешить, а как будто тот самый. Лифан Иванович, Фёдор видали тоже.
   -- Позовите и их, -- приказал я.
   -- Надо быть, тот самый, -- он самый... с подковкой.
   -- Так и есть, вот подковка, -- сказал Сидор Фомич, рассматривая след за несколько шагов дальше.
   В сапогах с подковкой ходили только молодые парни. Я приказал принести все сапоги, бывшие в деревне, перечисляя имена тех парней, которые приходили мне в голову. Уже посланные ушли исполнять моё поручение, а я в раздумье стоял и припоминал, не забыл ли я кого из парней.
   "Поймать, поймать, во что бы то ни стало поймать! -- стучало моё сердце раз сто, если не больше в минуту. -- Не дать негодяю уйти от заслуженной кары, не дать ему торжествовать гнусную победу!" И мне представлялся торжествующий негодяй, собиравшийся сегодня весело праздновать свой храмовой праздник (это было 1 ноября, день Кузьмы и Демьяна -- храмовой праздник моей деревни). Я представлял его сидящим в кругу родных и приятелей за столом, весело подмигивающим в сторону усадьбы и злорадно улыбающимся.
   Я поднял глаза и замер... Тот взгляд, который только что рисовался в моём воображении, я увидел в молодом Чичкове, злорадно и пытливо смотревшем на меня. Встретившись глазами со мной, он быстро опустил их и принялся работать лопатой... Я впился в него. Чичков ещё раз вскинулся на меня и ещё растеряннее и быстрее начал работать. Все стояли без движения, один он усердно бросал негодное зерно на хорошее, т. е. делал совершенно бессмысленную работу. Страннее всего то, что я забыл назвать его в числе тех, которых сапоги я велел принести. Теперь я заметил, что Чичков был одет с иголочки: на нём были чистенькие лапти, чистый полушубок; в противоположность всем, его лицо было чистое, умытое, волосы смазаны маслом. Не спуская глаз, я подходил всё ближе и ближе к нему. Он понимал и видел боковым взглядом, куда я иду, но усиленно не замечал меня.
   -- И Чичкова сапоги, -- сказал я.
   -- Зачем мои сапоги? -- спросил Чичков, побледнев и подымая на меня глаза.
   -- Потому что ты сжёг, подлец! -- закричал я, не помня себя.
   В глазах Чичкова рябнуло.
   -- Богатые не жгут.
   Как молнией осветило мне всё.
   -- Ага! и отговорка готова, -- сказал я. -- А вот посмотрим.
   -- Я с Дмитриева дня не надевал сапог.
   Дмитриев день -- храмовой праздник одного соседнего села -- был 5 дней тому назад.
   -- Скажи ещё что-нибудь, -- сказал я.
   -- Нечего мне говорить больше, -- сказал он, совершенно оправившись.
   И, бросив пренебрежительно лопату, он сделал движение уйти.
   -- Стой! -- закричал я громовым голосом. -- Ни с места, или я тебя на месте уложу.
   Чичков остался.
   Принесли пар 30 сапог. Довольно было одного взгляда, чтобы понять всё. В то время, как все сапоги были серы, с кусками высохшей на них грязи, одна пара выделялась из всех своим чёрным цветом.
   -- Чьи сапоги? -- спросил я, беря их в руки.
   -- Чичкова, -- ответил староста.
   -- Понятые, -- обратился я к ним, -- посмотрите -- сапоги мокрые, -- он говорил, что надевал их на Дмитриев день последний раз.
   -- У нас телёнок под лавкой, он и намочил сапоги, -- отвечал Чичков.
   -- Хорошо, и твоего телёнка посмотрим.
   Стали примеривать сапоги к следу. Чичкова пришлись точка в точку. Шаг за шагом добрались мы до места, где след, выходя на большую дорогу, пропадал в массе других. Мы направились к избе Чичкова. От дороги к избе опять показался тот же след, но двойной -- от калитки к дороге и обратно.
   -- Туда, значит, шёл большою дорогой, -- пояснил Сидор Фомич, -- а назад прямиком пошёл.
   У самых ворот Чичков быстро пошёл в избу.
   -- За ним, старики, -- крикнул я, -- он идёт поливать под лавкой!
   Я и другие побежали за ним. Мы вошли вовремя: Чичков с ковшом в руках стоял возле лавки, собираясь плеснуть.
   -- После, после плеснёшь, -- остановил я его за руку.
   -- Что такое? в чём дело? -- подошёл ко мне старик Чичков с невинною физиономией, точно ничего не знал.
   -- Вон, мерзавец! -- закричал я. -- Морочь других. Скоро, голубчик, сведём с тобой счёт... Ну, теперь со следом покончено, остаётся жердь и пакля.
   Сидор Фомич прокашлялся и выступил.
   -- Жердь, сударь, не с крыши, а с хлебника. Если б она была с крыши, один бок её был бы пригнивший, соломка к ней пристала бы, а она сухая и ровная. Не иначе, как с хлебника, а паклю надо сличить (в каждом доме своя пакля, что зависит от силы, с какою выбивают: сильный бьёт -- кострига мелкая, слабый -- кострига крупная).
   Потребовали паклю у Чичковых, сличили, и все признали её однородною с тою, которая была намотана на жердь.
   Оставалось отыскать место, откуда была взята жердь. По указанию Сидора Фомича, отправились на хлебник Чичкова. В том месте, где с большой дороги сворачивала тропинка к хлебнику, снова обозначались следы, какие были около амбаров. Посреди хлебника стоял омёт соломы, придавленный рядом жердей, попарно связанных. Одна только жердь не имела с другой стороны подруги и мочальная верёвочка, служившая для привязки другой жерди, как флажок, болталась на верхушке. На омёте сохранился свежий след другой взятой жерди.
   Присутствующие стояли поражённые неотразимостью доказательств. У молодого Чичкова, до сих пор бодрившегося, обнаружился полный упадок духа. Его худое лицо как-то сразу осунулось и почернело. Чёрные маленькие глаза перестали бегать по сторонам, безжизненно и бесцельно смотрели вперёд.
   -- Что, Ваня, -- ласково обратился к нему староста, -- видно, греха нечего таить, признаваться надо?
   Чичков нерешительно молчал. Мужики пристали к нему:
   -- Не томи, родимый, развяжи грех. Некуда, видишь сам, деваться.
   После долгого молчания Чичков заговорил:
   -- Неповинен я, видит Бог, что неповинен. Вижу сам, что пропадать приходится; здесь пропаду, там за то спасусь...
   -- Врёшь, -- оборвал я его. -- Там не спасёшься! Здесь ещё надуешь дураков, а Бога-то уж не обманешь. Здесь тело погубишь, а там и душу.
   -- Чиста моя душенька, -- вскинул на меня глазами Чичков. -- Будет она в раю, и неугасимая свеча будет гореть перед ней.
   На мгновение я смутился от его твёрдых, убеждённых слов, но, вспомнив, что эта излишняя вера и чуткость и погубили всё дело, ответил:
   -- Хорошо. Дело твоей совести -- запираться или нет, надувай других, а меня не надуешь. Чтобы пресечь возможность тебе сговориться с родными и заодно отвечать с ними, я тебя сейчас же арестую. Отправляйся на барский двор и во флигеле жди следователя.
   -- Не пойду, -- ответил мрачно Чичков. -- Вы не смеете без власти меня сажать под надзор.
   -- Если я говорю, так смею. Не пойдёшь волей, силой поведу, силой не дашься -- на месте уложу.
   -- Иди, Ваня, -- сказал старик Чичков. -- Господь оправдает нас.
   Ивана Чичкова увели во флигель, посадили в отдельную комнату и приставили двух караульщиков. Я послал два заявления: одно -- становому, другое -- следователю.
   До стана было вёрст 15, к следователю 20.
   Старик Чичков делал отчаянные попытки пробраться к заключённому, но я принял надлежащие меры. Являлся он ко мне, пробовал и в ногах валяться, и к угрозам прибегать, -- я его вытолкал.
   К вечеру приехал урядник с известием, что становой поставил банки и сам не может приехать. Нарочный от следователя привёз ответ, что следователь будет через три дня. Возмущённый, я сейчас же послал нарочного к прокурору с заявлением, что, в виду оттепели, следы могут растаять, вследствие чего прошу оказать давление на следователя. С урядником же мы немедленно приступили к производству предварительного дознания. Следствие тянулось целую ночь. Я обнаружил недурные способности следователя и привёл к противоречию всех свидетелей. К сожалению, урядник был малограмотен и, в конце концов, почти не записал ничего.
   На деревне не спали и все были пьяны. Часа в два ночи в комнату, где производилось следствие, вбежал перепуганный Иван Васильевич и, вызвав меня и урядника в другую комнату, взволнованно сообщил, что только что приходил староста предупредить, что на деревне неспокойно, требуют выпуска на свободу Чичкова и грозят, в случае неисполнения их требования, сжечь усадьбу и убить меня, жену, детей и всех, кто будет стоять за нас. Закончил он просьбой дать ему отставку.
   -- Я вам верой и правдой служил, пока можно было. У меня у самого жена, дети...
   -- Дрова, свечи, сам скотина, -- перебил я его, вспыхнув. -- Убирайтесь к чёрту сию секунду, куда хотите, гнусный трус! Ещё солдатом называется, на войне бывал, а струсил и растерялся до того, что от страху не знает сам, что говорит.
   -- Ступайте, отдайте распоряжение, чтобы не тушили, если загорится, -- пусть к чёрту горит, чтоб никого не подпускали к тому месту, откуда начнётся, пока я не приду и не осмотрю следов; никуда не денется, по воздуху не полетит, а по следам мы уже одного голубчика привели и других приведём, так и передайте.
   Следствие продолжалось. Последние свидетели явились уже порядочно пьяными, так что добиться от них толку было мудрено, да и всё следствие, как не записанное, представляло мало интереса.
   На урядника слова Ивана Васильевича произвели сильное впечатление.
   -- В виду исключительного положения дела, -- обратился он ко мне в присутствии всех свидетелей и подсудимого, -- в виду возбуждения, я полагал бы следствие на сегодня прекратить и преступника выпустить.
   -- Вы с ума сошли! -- закричал я, вскакивая с места, не веря своим ушам, что он говорит.
   -- Я попросил бы вас говорить со мною учтивее. Объявляю следствие оконченным и обвиняемого свободным.
   -- Объявляю вас арестованным! -- заревел я, как бешеный.
   -- Меня? -- попятился урядник.
   -- Да, вас, вас, неспособного написать двух слов связно, неспособного понять, что вы вашим идиотским распоряжением, ночью, в пьяной, возбуждённой толпе можете наделать, неспособного даже побороть вашу трусость, которая и побуждает вас так действовать. Единственное, что могу вам разрешить -- это дать нарочного для отправки на меня жалобы становому, что арестовал вас. Ступайте за мной в кабинет. А вы, -- обратился я к свидетелям -- марш домой. Сидор Фомич! Чичкова отвести на прежнее место, у дверей встань ты, кучер и садовник. Помните, что головой мне ответите, если выпустите.
   -- Я протестую, -- заявил довольно покорно урядник.
   -- На здоровье, -- ответил я.
   Устроив урядника в кабинете и отправив нарочного к становому, я пошёл к жене.
   -- Надо тебе уезжать к Беловым, -- и я рассказал, что делалось.
   -- Я никуда не поеду, -- решительно объявила жена. -- Во-первых, я не верю тому, чтоб крестьяне за всё сделанное могли проявить такую чёрную неблагодарность, а если они и окажутся способными на такую гадость, то я хочу быть с тобой.
   -- Дети...
   -- Куда же я теперь с ними поеду?.. Нет, Господь милостив, ничего не будет, -- я не верю этому, а если уж люди действительно так злы, то пусть лучше дети разделят нашу участь. Не стоит жить на свете после этого.
   -- Конечно, ничего не может быть, просто Чичков делает последние отчаянные попытки, не удастся ли? Ему теперь терять нечего, но остальные, если они не замётаны, с какой стати пойдут за ним?
   -- Непременно надо сказать крестьянам, что ты их не подозреваешь, -- этим сразу ты лишишь почвы человека, которому если и удастся что-нибудь сделать, так только на этой почве.
   -- Да никогда и на этой почве ничего не удастся сделать. Я теперь совершенно успокоился.
   -- И я тоже, -- отвечала жена.
   Я посидел ещё немножко, и когда жена окончательно успокоилась и повеселела, насколько это возможно было при теперешних условиях, скорее -- когда мы оба почувствовали себя легко, я встал и сказал:
   -- Однако, всё-таки, надо быть наготове, -- "бережёного и Бог бережёт". Надо посмотреть, что делается во дворе.
   Я вышел на двор. Сырой осенний рассвет охватил меня. Низкие тучи, погоняемые резким сильным ветром, неслись над головой. Не то шёл дождь, не то моросило; снег почти весь растаял. На востоке совсем посветлело. Из мрака рельефно выделялись строения, сад; дорога чёрною лентой исчезала вдали.
   С деревни доносились нестройные крики пьяной толпы.
   Я направился к флигелю. В коридоре, перед дверью, где был заперт Чичков, сидели на полу перед керосиновою лампочкой старик садовник, Сидор Фомич и ключник.
   -- Сидите, сидите, -- остановил я их, когда они, увидев меня, собрались было встать.
   Я подошёл и тоже присел на валявшийся чурбан.
   -- Ну что, Павел, -- обратился я к садовнику, -- думал ты дожить до таких делов?
   Старик, слывший за большого начётчика и философа, всегда разговаривал со мной добродушно-наставительным тоном. Я любил слушать его свободную речь.
   -- Грехи, грехи! -- вздохнул он. -- Всё от дьявола, оттого, что мало, всё мало... А вот и ничего не стало -- теперь лучше? Точно этим насытишься?
   -- А чем же насытишься? -- спросил я его.
   -- Благодатью Божиею -- этим сыт будешь, а этим... -- и Павел махнул рукой. -- Насыпала душа полные житницы и говорит: "ешь теперь, пей и веселися на многие лета". А Господь вынул душу в ту же ночь и спрашивает: "а что, душа, где твои житницы? иди-ка в геену вечную". То-то оно и есть. Ещё Господь жалеет, время даёт покаяться, грехи свои замолить...
   -- Я же, значит, и виноват выхожу во всём этом деле?
   -- А то кто ж? -- спросил спокойно Павел. -- С них много ли спросится? Трава они как есть -- и больше ничего, а тебе книги раскрыты... Зачем взбулгачил народ? Дьявола дразнить? Урядник дело говорил, становой приехал и разобрал бы всё по закону. А не по закону соблазн один. А в писании писано: "аще кто соблазнит единого от малых сих..." Помнишь? То-то!
   -- Эх, Павел, ничего ты не понимаешь, -- начал было я.
   -- Всё гордыня наша, -- продолжал Павел, не слушая меня. -- Ты его взял, а кто тебе власть дал? Твоя сила? А если он тебя возьмёт? Даве сила-то на твоей была, а сейчас, может, на его сторону перейдёт. Ты слышишь, как гомонит-то народ... -- и вдруг Павел как-то тоскливо оборвал свой наставительный тон. -- Ох, батюшка, никак сюда идут.
   Мы все мгновенно вскочили и бросились к окну. Моё сердце сильно стучало.
   Вдоль садовой ограды медленно, растянуто двигалась толпа мужиков к усадьбе. Крик, ругань пьяных голосов, по мере приближения, всё больше и больше стихали.
   Я стоял точно очарованный. Мысль, что они могут явиться, ни разу не приходила серьёзно мне в голову. Зачем они идут? Требовать освобождения Чичкова? А если я откажусь? Они покончат с нами... С нами? С людьми, которые только и думали, только и жили надеждой дать им то счастье, о котором они и мечтать не смели? Для чего покончить? Чтоб опять подпасть под власть какого-нибудь негодяя вроде Николая Белякова?
   Передние вошли во двор и с недоумением остановились, ожидая задних.
   Вон стоит пастух, сын той старухи, которой мы некогда сделали русскую печь, выстроили новую избу. Теперь эта изба, эта печь его. Куда девалась его благодушная патриархальная фигура, которою мы так часто любовались с женой, когда, бывало, под вечер, во главе своего стада, он величественно и спокойно выступал, как библейские пастухи, неся на плече знак своего сана -- длинный посох? Теперь борода его всклокочена, он сгорблен, шапка сдвинута на бок, глаза скошены, в лице тупое выражение не то какой-то внутренней боли, не то бешенства. Рядом с ним стоит Андрей Михеев, которому прощено столько недоимок, сколько у него волос на голове. Он слегка покачивается; оловянные глаза, без всякого выражения, бессмысленно и тупо смотрят на мой дом, ноги расставлены. Он тоже ждёт остальных или, может быть, старается вспомнить, зачем он пришёл сюда? А вот и старый негодяй Чичков, их новый командир, что-то суетливо и спешно объясняет толпе... Вид его вызвал во мне прилив дикой злобы, смешанной с какою-то ревностью.
   Я, со всею моею наукой, со всею моею любовью, со всею моею материальною силой, физически уже побеждён в сущности этим простым, необразованным негодяем. Теперь он посягает на последнее: он хочет заставить меня обнаружить и нравственную несостоятельность, -- он хочет заставить меня струсить, хочет вынудить исполнить его требование. Мысль, что человек, мною лишённый былой власти над толпой, теперь опять стал коноводом её -- и где же? у меня во дворе, откуда он всегда так позорно изгонялся -- жгла меня.
   -- Нет, негодяй, и теперь ты не долго покомандуешь. Нет, это не твоя толпа, которую ты умел только грабить. Это мои -- и только ценою жизни я их тебе уступлю.
   И, сдерживая охватившее меня чувство, я отворил дверь и стал медленно спускаться к толпе. Меня не ждали со стороны флигеля и заметили, когда я подошёл почти в упор. Моё неожиданное появление, вероятно, взбешённое, решительное выражение лица произвели ошеломляющее впечатление на Чичкова. Какое-то невыразимое бешенство охватило меня. Я бросился к нему... Дальнейшее я смутно помню. Передо мной мелькнула и исчезла испуганная фигура Чичкова, и я очутился лицом к лицу с молодым Пимановым, сыном караульщика.
   -- Почему твой отец не на карауле?
   Не помню, что он ответил мне, но помню его нахальную, вызывающую физиономию.
   -- Шапку долой! -- заревел я и двумя ударами по лицу сбил его с ног.
   -- Батюшка, помилуй! -- закричал благим матом Пиманов.
   Этот пьяный, испуганный крик решил дело.
   Передо мной с обнажёнными головами стояла пьяная, но покорная толпа князевцев, а сбоку меня -- дворня и самовольно ушедший из-под ареста урядник. Чичков скрывался за изгородью.
   Я опомнился.
   -- Вы зачем пришли? -- обратился я к князевцам. -- Чичкова освобождать? Ну, так вот вам при уряднике объявляю, что это не ваше дело. Всякого, кто пожелает мешаться не в своё дело, я по закону имею право у себя в доме убить и не отвечу. Урядник! я верно говорю?
   -- Верно, -- ответил урядник.
   -- Слышите? Если я виноват, это дело суда, а не ваше. Приедет следователь, ему и жалуйтесь, а своих порядков не заводите, потому что как бы вместо закона не попасть вам на каторгу. Да и всё равно этим ничего не возьмёте, -- виноватого и без меня накажут. Если богатеи и смутили вас тем, что я думаю на всех, так это не верно; я думаю только на богатых, а вам что за нужда меня жечь?
   -- Конечно, нам какая нужда тебя жечь? -- заорала пьяная толпа. -- И мы то ж баяли, а он всё своё -- сам, баит, видел, как ты велел уряднику всех записать. Ну, нам быдто и обидно, -- верой и правдой быдто служили, а нас же и записать.
   -- А вы и поверили? -- спросил я, и горькое чувство шевельнулось в душе. Но вдруг я вспомнил, что то недоверие, которое так обидно обнаружили крестьяне ко мне, выказал и я в отношении их во всей последней истории. Мысль, что, может быть, они не виноваты, в первый раз пришла мне в голову. Но говорить с пьяною толпой было бесполезно.
   -- Идите с Богом домой и никому не верьте, -- отпустил я толпу. -- Я верю в вашу невинность и благодарю вас за службу. -- Нельзя сказать, чтобы последнее я сказал искренно.
   Успокоенная толпа весело побрела домой.
   На другой день приехал и следователь, и становой. Следствие заключилось тем, что Ивана Чичкова, связанного, усадили в сани и повезли в острог. Горе семьи, родных, рыдание жены и троих детей, причитыванье баб, прощание всей деревни с преступником были очень тяжелы. Последними словами Ивана были:
   -- Погубил я себя, а душеньку спас. Будет она в раю, и неугасимая свеча будет гореть перед ней...
   Пусто и тяжело было у меня на душе.
   Обгорелые кучи пеньки, вместо некогда красивых строений, мёртвая тишина во дворе, на деревне, испуганное лицо случайно забредшего, спешившего уйти, князевца, грозный вопрос -- как дальше быть?..
   И это всё пронеслось скорее, чем думал я.
   К вечеру, как громом, поразила нас эстафета о том, что у матери рак, что необходимо уговорить её согласиться на операцию, и что сёстры умоляют нас немедленно приехать.
   Перед этою новою бедой вся история с князевцами показалась мне какою-то давно-давно прошедшею.
   Ехать, но как: с детьми? только вдвоём или одному?
   После долгих соображений решено было ехать всем.
   На другой день два экипажа стояли у подъезда. Дворня, несколько баб с деревни, вдовы да сироты, 3--4 мужика -- вот и все, провожавшие нас.
   -- С Богом! -- крикнул я передовому кучеру, когда мы уселись.
   -- Ба-а-тюшка, на кого ты нас покидаешь? -- завыла Матрёна.
   Этот одинокий вопль тяжело резнул по сердцу.
   -- Господи, благослови! -- вскрикнул как-то неестественно-бойко передний кучер.
   Лошади тронулись, звякнули колокольчики -- и мы выехали из усадьбы. Вот кончилась и ограда. Назади уже бывший сарай с подсолнухами... Промелькнули обгорелые кучи амбаров... Вот широкое, бесконечное поле...
   Несколько ребятишек из учеников жены, копавшихся в развалинах амбара, завидев приближающиеся экипажи, пустились без оглядки к деревне.
   Прислонившись к спинке коляски, жена тихо плакала.
   По невозможным осенним дорогам, после утомительного трёхдневного путешествия, привёз я, наконец, свою семью в город. Жена уже в дороге была вся в огне, -- к вечеру у ней открылась горячка, осложнённая гнойным плевритом. Всё сразу.

* * *

   Через полгода был суд, на который я не поехал. Из письма Чеботаева я узнал, что Ивана оправдали. Он, Чеботаев, был старшиной присяжных, десять из которых были крестьяне. Обстоятельства на суде выяснили полную виновность Ивана, и никто не сомневался в обвинительном вердикте. Присяжные крестьяне не отрицали вины, но находили наказание 6 лет каторги -- несоответственно тяжёлым.
   "Годка два, -- писал Чеботаев, -- рассуждали крестьяне, -- в тюрьме следовало бы парня для науки продержать, а в каторгу нельзя. Чем виновата жена, дети? Куда они без работника денутся? Все мои доводы ни к чему не повели.
   Последний аргумент присяжных был тот, что день ясный, Божье солнышко по весеннему сияет, -- нешто в такой день человека навечно губить? Жалко барина, а ещё жальче сирот да бабу. Барину Господь пошлёт, -- от пожару никто не разоряется, дело Божие, смириться надо и проч."
   Мысль, что из-за нас никто не гниёт в каторге, конечно была отрадна жене и мне, но удовлетворённого чувства от правосудия во время чтения письма не было. И только впоследствии, когда обстоятельства вынудили меня съездить в деревню, мне ясно стало, что то, что с нашей точки зрения может казаться высшею несправедливостью, с точки зрения народа -- будет выражением высшей правды на земле.
   Денежные обстоятельства вынудили меня поступить на службу. К счастью, казённая постройка железных дорог дала мне возможность служить непосредственно интересам государства.

* * *

   Прошло два года. Чувства улеглись, да и дела настоятельно требовали моего присутствия в Князевке. Товарищество соседней деревни Садков предлагало на очень выгодных условиях взять на контракт ту землю, которую я удобрял, с обязательством продолжать удобрение. Двадцать два двора из Князева, Христом Богом, просили оставить часть этой земли для них. Они тоже составили товарищество и тоже с обязательством назмить землю.
   С тяжёлым чувством решил я, наконец, посетить места, где столько пережил. Вновь выстроенная железная дорога только тридцать вёрст не довезла меня до моего имения.
   "Теперь можно и за интенсивное хозяйство приняться", -- думал я, садясь в свой экипаж, запряжённый тройкою ямских лошадей.
   Знакомый ямщик выказал большое удовольствие при виде меня.
   -- Что нового? -- спросил я.
   -- Слава Богу, живём помаленьку.
   -- Пожары по-прежнему?
   -- Храни Господь, -- ничего не слыхать.
   -- Землю скоро станут от господ отбирать?
   Ямщик повернулся ко мне с лукавой улыбкой.
   -- Ноне уже по-новому бают. Ни бар, ни мужиков не будет, -- вся в казну уйдёт.
   Я ушам своим не верил: я только что перед отъездом прочёл об этой новой идее американского мыслителя, и вот она уже сообщается мне с высоты облучка! Каким образом могла проникнуть сюда эта идея, -- случайно или, может быть, как назревшая к выполнению, она, как всякая такая идея, одновременно зарождается в нескольких местах сразу.
   -- Кто тебе об этом сказал?
   -- В народе бают.
   -- Да откуда это пошло?
   -- А кто его знает?.. Сорока на хвосте принесла.
   -- Что ж, это хорошо.
   -- Коли не хорошо, -- встрепенулся ямщик. -- На казённых землях завсегда урожай, мучить землю там не позволят. Бери каждый сколько надо. Порядки одни для всех, как сегодня, так и завтра.
   -- Не то, что теперь, -- в тон сказал я. -- Сегодня, к примеру, я, завтра другой. Каждый по-своему!
   -- Знамо, -- согласился ямщик и, подумав, прибавил: -- А народу-то каково?
   Вот и последний спуск. Показалась деревня.
   Ёкнуло сердце и тяжёлое волнение охватило меня... "Как-то встретят? -- думал я невольно. -- Будут, вероятно, исподлобья осматривать, как какого-нибудь зверя, с затаённою мыслью: "что, мол, взял?"" Но я ошибся... Меня встретили так, как встречали в самое лучшее время наших отношений.
   Как только завидели мой экипаж, вся деревня, и старый, и малый, потянулись на барский двор. Весёлые открытые лица смотрели мне прямо в глаза, каждый от сердца, как умел, спешил высказать мне свой привет. Пётр Беляков сказал мне даже что-то вроде речи. Смысл этой речи был тот, что они, крестьяне, очень рады видеть меня, что радуются за меня оправданию подсудимого, что Господь не попустил меня принять грех на душу, взявшись не за своё, а Божье дело -- преследование поджигателей.
   -- Господь спас тебя от греха; всё доброе, что ты нам сделал, осталось при тебе, не пропало. Господь сыскал их, -- закончил он, понижая голос, -- Фёдор, младший сын Чичкова, помер и перед смертью покаялся, что он, а не брат, спалил амбары. Он и всё дело раскрыл.
   Далее Пётр рассказал, что 5 дворов по жребию решили сделать 5 пожаров. Мельница досталась Килину, который нанял за полведра пастуха, сына той старухи, которой мы некогда выстроили русскую печь и избу, подсолнухи достались Овдокимову, который нанял Михеева...
   -- И Чичков рехнулся, -- продолжал Беляков, -- и Михеев от опоя умер, и пастух пропал без вести, да и все богатеи не добром кончили -- обедняли, последними людьми стали.
   Толпа крестьян молча прислушивалась к говорившему и в их ясных, открытых глазах светилось полное одобрение оратору и каждый из них, наверное, сказал бы то же, что сказал Беляков.
   Парнишки, бывшие ученики жены, вытянулись за два года, стояли впереди и теми же светлыми глазами толпы смотрели на меня. Эта толпа была один человек...
   Я стоял перед этим человеком взволнованный, растроганный, с обидным сознанием, что я не знал и не знаю этого человека...
  
  
   Источник: Гарин-Михайловский Н. Г. Собрание сочинений. Том VI. Рассказы. -- СПб.: "Труд", 1908. -- С. 1.
   OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, 2010 г.
   Оригинал здесь: Викитека.
  
  
  
  
Оценка: 7.46*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru