Гарин Сергей Александрович
Моряки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из летописи минувшей войны.

Сергей Гарин

Моряки

Из летописи минувшей войны

I

   Утром вестовой из штаба принес лейтенанту Калюжному пакет. Калюжный распечатал его, нахмурясь.
   "Неужели перевод на другое судно"?.. -- подумал он, вынимая вдвое сложенную бумагу.
   В бумаге было предписание явиться сегодня, к полдню, в штаб. Распоряжение шло от адмирала.
   "Нет, не перевод!.. -- мелькнуло у Калюжного. -- Перевели бы, прямо, приказом. Что-нибудь другое".
   Он начал припоминать истекшую неделю. Особенного, кажется, в ней ничего не было, за что могло бы влететь. Правда, в шантане он бывал ежедневно, но кто же теперь сидит вечером на судне, когда война уже подходит к концу, и, не сегодня-завтра, мир будет объявлен? Одиннадцать месяцев войны уже канули в Лету, и он, Калюжный, добросовестно просидел их на крейсере, не ударив пальцем о палец. Сначала это было тяжело и хотелось какого-нибудь "дела", хотелось хоть почувствовать, что есть война. А потом нервы как-то притупились, и Калюжному стало совершенно безразличным: придут ли японцы во Владивосток, или не придут... Когда нервы были еще приподняты, Калюжный с какой-то внутренней судорогой приходил в шантан. Ему казалось, что он делает величайшую подлость, что ему место не здесь, а где-то там, по ту сторону горизонта, где разрываются снаряды, и льется кровь. Теперь же мысль о подлости и роковой горизонт уплыли куда-то и стали далекими и неясными, как скверный сон. И, входя в шантан, Калюжный ощущал прилив какого-то буйного веселья. Хотелось пить; много и долго пить, чтобы охмелеть до потери сознания; хотелось драться и бить все, что попадется под руку... Но, конечно, никаких скандалов. Калюжный не делал. А вот пьян он бывал часто и даже, как говорили товарищи, "сугубо".
   Был пьян он и во вторник. Конца этой ночи он не помнит, но на крейсере ему говорили, что он, под гром аплодисментов, танцевал с какой-то американкой кекуок... В другое время, до войны, или даже в начале ее, лейтенанту сделалось бы совестно за этот "трюк". Но сегодня, когда старший офицер крейсера, изящный и корректный капитан второго ранга фон Римс, во время разговора об этом в кают-кампании, укоризненно взглянул на Калюжного и крякнул, -- лейтенант победоносно обвел глазами кают-кампанию и нахально сказал:
   -- Я еще и не то могу!
   "Наверно за американку распекать будет! -- уверенно подумал лейтенант и поморщился. -- И дернул меня черт пускаться в пляс! Действительно неудобно".
   В перспективе было дисциплинарное взыскание.
   "Посадит еще суток на двадцать под арест! Или в Экипаж спишет, и тогда изволь прозябать в нарядах и караулах".
   Лейтенант встал из-за письменного стола, за которым сидел, и подошел к окну. Он занимал квартиру в бельэтаже на Светланской улице. Было у него три небольших, но уютно обставленных комнаты, и из окон их был виден "Золотой Рог" со стоящими на нем судами. На дворе были первые проблески весны, и бухта еще не освободилась от льда. Военные суда стояли на стальных бочках с мертвыми якорями. И хотя, по случаю войны, они должны были стоять на собственных якорях и все время под парами, -- этого не было, так как командующий флотом был человек экономный, в появление японцев у Владивостока не верил и потому приказал стать на бочки, а пары держать только для отопления.
   Из окна Калюжному были видны почти все суда владивостокской эскадры. На фоне противоположного берега выделялись, окрашенные в боевой цвет, громадные корпуса "Родины" и "Перуна" [Названия военных судов вымышлены (Примеч. автора)]. Из-за крыш арсенала и портовых мастерских выглядывали трубы "Исполина", почти всю "войну простоявшего в доке. Калюжный посмотрел на эти трубы, и ему стало больно. Это был его крейсер, на котором он исполнял обязанности штурманского офицера. Но штурманские офицеры нужны только в ходу, когда от них требуется прокладка курса и счисление пути корабля. А одиннадцать месяцев ходить по кораблю, все время стоящему в ремонте, с ободранным боком, ничего не делая; слышать все это время не грохот орудий, и не плеск рассекаемых волн, а монотонный стук молотков и скрябок рабочих, -- лейтенанту казалось обидным.
   Толстый, плотный лед покрывал всю бухту неподвижной, мертвой крышкой. Около самых кораблей лед был прорублен... Ближе к берегу, в шахматном порядке, стояли эскадренные и номерные миноносцы. И тоже не было на них жизни; орудия были в чехлах, трубы не дымили.... И Калюжному казалось, что это стоят не боевые единицы, а черные гробы, ожидающие своей могилы...
   Издали, за бухтой Диомид, виднелось, свинцовое, однотонное небо... И сколько ни глядел на него лейтенант -- нигде не двигалось оно... Будто натянул кто-то над землей грязное и скверное полотно.
   Лейтенант вздохнул и отошел от окна, подошел к двери и крикнул:
   -- Николай!
   На пороге двери появился низкорослый, широкоплечий матрос с добродушным, но не глупым лицом, одетый в матросскую рубашку с синим воротником. Он вопросительно взглянул на офицера.
   -- Сюртук и саблю!.. -- сказал ему лейтенант.
   -- Есть!.. -- ответил матрос и скрылся за дверью, но сейчас же появился снова, неся требуемое. Лейтенант скинул тужурку, надел сюртук и долго стоял перед зеркалом, поворачиваясь то одним, то другим боком. А затем Николай надел на него портупею с саблей, обтянул фалды сюртука, сбросил с плеча какую-то соринку...
   -- К адмиралу, ваше благородие?.. -- спросил он лейтенанта.
   -- Да!.. -- ответил Калюжный, и обернулся. -- А ты почем знаешь?
   -- Знаю! Вестовой из штаба сказывал. Твоего, мол, барина, адмирал требует! Уж мы с ним мерекали.
   -- Насчет чего?
   -- Да вот насчет этого!
   Лейтенант опять повернулся к зеркалу и рассматривал теперь свое лицо, трогая его двумя пальцами правой руки.
   -- Ну, и на чем же порешили?
   -- Я, говорит, не дух святой: знать не могу, а только будет, говорит, что-нибудь особенное!
   -- Я знаю, зачем меня адмирал зовет... -- сказал Калюжный.
   Матрос стоял молча и почтительно, но на лице у него было написано ожидание.
   -- Вероятно, распекать меня будет... -- продолжал лейтенант. -- За вторник.
   Он стал спиной к зеркалу и спросил:
   -- А что, очень я был пьян во вторник?
   Николай переминался с ноги на ногу:
   -- Не особенно уж очень, ну, а все-таки...
   Поднял глаза на лейтенанта и расцветился улыбкой:
   -- Дюже были пьяны, ваше благородие!..
   -- Ну, ладно... -- нахмурился лейтенант -- Давай пальто и фуражку! Идти, так идти! Не повесят же, в самом деле!
   Матрос стал натягивать на лейтенанта пальто. И сказал озабоченно и со вздохом:
   -- Так точно, ваше благородие: не повесят!
   Калюжный нахлобучил фуражку, вышел на улицу и зашагал к штабу.

II

   В высоких, светлых комнатах морского штаба кипела работа. За длинными, столами, крытыми клеенкой, сплошь заваленными различными сводами военных законов, кипами циркуляров и отношений, сидели писаря-матросы, старательно выводя перьями черновики приказов, цифры смет, и статьи прихода и расхода материалов. Несколько пишущих машинок щелкало на все комнаты, заглушая по временам человеческий говор.
   За письменными столами сидели чиновники и тоже скрипели перьями, прихлебывая маленькими глотками остывший уже чай. Дверь адмиральского кабинета поминутно отворялась, и в ней показывались: то делопроизводители, то начальник штаба, невысокий капитан первого ранга, с лысиной во всю голову.
   По временам, за этой дверью, слышался чей-то резкий и властный голос. Тогда во всех комнатах моментально прекращалась работа, и сидящие в ближайших вытягивали шеи и напрягали слух, стараясь уловить происходящее в кабинете.
   Калюжный вошел, поздоровался с двумя чиновниками и прошел в комнату делопроизводителя строевого отдела. Здесь, за большим письменным столом, сидел пожилой, чиновник морского ведомства, с петлицами статского советника и с Владимиром на шее. Он устало взглянул поверх очков на лейтенанта, вяло протянул ему руку и спросил:
   -- К адмиралу?
   Калюжный присел на стоявший около стола стул и закурил папиросу.
   -- К адмиралу!.. -- ответил он, затягиваясь. -- Вы не знаете, зачем он меня вызывал?
   Чиновник пожал плечами.
   -- Ей-Богу, не знаю! Приказал вызвать. А зачем -- черт его знает!
   -- Может, распекать за что-нибудь будет?
   -- И этого не могу сказать. Хотя, на это не похоже: у него опять мерехлюндия!
   Он посмотрел снова сверх очков на молчавшего лейтенанта и добавил:
   -- Ходит по целым дням из угла в угол и вертит на животе пальцами. А то вдруг начинает кричать на первого встречного. И кричит без всякой причины.
   Как раз, в эту минуту, из кабинета донесся адмиральский голос.
   Чиновник торжествующе кивнул головой.
   -- Слышите! Вот так, изо дня в день!
   Он сердито отбросил от себя карандаш, засопел носом и наклонился над какою-то ведомостью. Калюжный тоскливо посмотрел по сторонам, покачал ногой и протянул:
   -- Скверно! А все-таки... доложить бы нужно, что я пришел.
   Делопроизводитель поднял голову и крикнул:
   -- Бастрюков!
   В комнату вошел писарь с унтер-офицерскими нашивками на плечах.
   -- Доложи начальнику штаба, что лейтенант Калюжный пришел!.. -- сказал ему делопроизводитель и опять наклонился над столом.
   Писарь ушел. Калюжный поднялся, подошел к окну, чуть слышно посвистал и пошел к адмиральскому кабинету. Но не дошел до двери, как из нее вышел начальник штаба.
   -- Ага, вот и вы!.. -- сказал он, здороваясь и пропуская вперед лейтенанта. -- Пожалуйте, пожалуйте!..
   Хотел было Калюжный спросить его о причине вызова, но они были уже в приемной, и в нее была отворена дверь из кабинета.
   -- Проходите прямо в кабинет!.. -- сказал начальник штаба, идя за лейтенантом.
   Когда Калюжный переступил порог кабинета, в первое время он адмирала не видел. Но затем увидал его стоящим у левого окна, спиной к двери. Адмирал был в тужурке, стоял, заложив руки за спину, и его коренастая фигура закрывала ширину окна. Он лениво обернулся, услыша за своей спиной шорох, и посмотрел на вошедших, как на свалившихся с луны.
   -- Лейтенант Калюжный!.. -- сказал начальник штаба, забегая слегка вперед.
   Адмирал пытливо посмотрел на лейтенанта, будто что-то припоминая, и подобрал нижнюю губу...
   -- Калюжный?.. Гм... да... да!.. -- вдруг сказал он. -- Гм, а вы того... где плаваете?
   -- На "Исполине", ваше превосходительство!.. -- вытянулся лейтенант. -- Штурманским офицером.
   Калюжный ничего не понимал. "Хорош адмирал, -- мелькнуло у него, -- не знает своих офицеров"!
   -- На "Исполине"? -- удивился адмирал. -- Что же вам, собственно, угодно?
   Начальник штаба подошел ближе.
   -- Вы, ваше превосходительство, вызывали сегодня лейтенанта. Вы хотели относительно подводной лодки.
   Взгляд адмирала скользнул по фигуре начальника штаба с благодарностью, затем остановился на Калюжном, и по губам его пробежала улыбка.
   -- Ах, да!.. -- вдруг обрадовался он. -- Да, да... теперь я припоминаю! Здравствуйте! -- протянул он лейтенанту два пальца...
   Тот почтительно пожал их.
   -- Да, да... подводная лодка!.. -- продолжал адмирал, -- Я вас, лейтенант, хочу назначить командиром на подводную лодку!
   "Этого еще не доставало! -- мелькнуло у Калюжного. -- Что он, с ума, что ли, сошел"?
   Но вслух, ответил, вытягиваясь:
   -- Слушаю, ваше превосходительство!
   -- У нас совсем нет дельных офицеров... -- задумчиво сказал адмирал, и лицо его сделалось грустным. -- Я вас назначу на "Аспазию".
   Лейтенанту это вовсе не улыбалось. На подводные лодки, обыкновенно, назначали минных офицеров, а отнюдь не штурманских, не знакомых с подводным плаванием. И Калюжный решил сказать это адмиралу.
   -- Осмелюсь доложить вашему превосходительству, -- начал он, смотря, не мигая, в лицо адмиралу, -- что я -- штурманский офицер!
   Адмирал не понял.
   -- Ну-с?.. -- спросил он крикливо. -- В чем же дело?
   -- Я незнаком с подводным плаванием... -- тихо ответил лейтенант, потупясь...
   Лицо адмирала покрылось пятнами, глаза налились желтой водой. И когда Калюжный поднял голову, на него смотрели эти глаза свирепо и с ненавистью.
   -- Что-ос?!. -- крикнул вдруг адмирал фальцетом. -- Да как вы смеете? Не знакомы с этим делом!.. Да я вам приказываю!.. Да я вас расстрелять велю!..
   Лейтенант побледнел и стоял, как изваяние, плотно прижав кисти рук к бедрам. А адмирал отбежал несколько шагов в сторону и стал выбрасывать на лейтенанта целый каскад крикливых фраз:
   -- Вояки!.. -- всплеснул он руками. -- Не знаком с этим делом?!. Вот почему нас японцы бьют!.. Не рассуждать!.. -- вдруг затопал он ногами, хотя Калюжный не раскрывал даже рта. -- Я здесь начальник!.. Я вас под суд отдам!..
   -- Я не отказываюсь! -- вдруг решил заговорить Калюжный. -- Я только считал своим долгом доложить вашему превосходительству, что моя специальность другая!
   Сказал, и сам удивился своей храбрости. Ждал, что адмирал еще больше набросится на него, но тот прищурился, схватился за бородку, пощипал ее и сказал обыкновенным тоном, как будто ничего не произошло:
   -- Ну, да, да!.. Я слышал! Но ничего... привыкнете!..
   Затем обернулся к начальнику штаба:
   -- Так прикажите написать приказ: на "Аспазию"!
   Он кивнул лейтенанту головой и отвернулся к окну.
   Калюжный вышел в приемную и глубоко вздохнул. Провел рукой по влажному лбу, а затем вышел в канцелярию. Вслед за ним вышел начальник штаба. Он подошел к лейтенанту, улыбаясь, и взял его за талию:
   -- Напугал он вас?
   -- Признаюсь, да! Что это с ним?
   Начальник штаба махнул рукой.
   -- Суворова из себя разыгрывает! Не стоит обращать на него внимания!
   Они отошли в сторону.
   -- Но как же, меня, на подводную лодку? -- спросил Калюжный. -- Вы же, Александр Петрович, знаете, что я -- штурманский офицер? Ведь я же на подводной лодке как в лесу буду! Ну, будь я еще артиллерийский...
   Начальник штаба взял его за пуговицу:
   -- Велика важность! Не боги горшки обжигают! Ведь назначили же Синицына на "Медузу"? А он даже не штурманский, а просто -- строевой!
   -- Да он там воет, Синицын-то ваш... -- сказал Калюжный. -- Он мне уже плакался.
   -- Ерунда! Вы только посидите месяц, а там мы вас уберем. Вот приедут из Питера минные офицеры. Ну, я побегу! -- спохватился он вдруг. -- Так до свидания!
   Он наскоро пожал лейтенанту руку и пошел в кабинет, сделав озабоченное лицо, а лейтенант поболтал еще несколько минут с делопроизводителем и отправился домой.
   Дома, снимая сюртук и саблю, он сказал помогавшему ему Николаю:
   -- Ну, брат, будем с тобой на подводной лодке плавать!
   Матрос подозрительно на него посмотрел:
   -- To есть как, ваше благородие, на подводной?
   -- Так! Меня назначили командиром на "Аспазию". Что, не ожидал?
   Он стоял перед вестовым в одном жилете и потягивался...
   -- Как же это так, ваше благородие?.. -- недоумевал Николай, надевая сюртук на ручную вешалку. -- Но вы же, примерно, по штурманской части? Еще погибнете!
   -- Ничего ты, дурак, не понимаешь! -- огрызнулся вдруг Калюжный. -- И не твое дело рассуждать! А боишься -- можешь проситься, чтобы тебя от меня взяли!
   Лейтенант вспылил, но посмотрел на вестового, и ему сделалось его жалко: Николай стоял, грустно опустив голову.
   -- Не буду я от вас проситься, ваше благородие... -- сказал он тихо, глядя на пол. -- Разве только сами меня прогоните! Четвертый год я при вас нахожусь и маменьке вашей дал слово вас не спокидать. А в остальном -- воля ваша!
   Калюжному показалось, что голос матроса дрогнул. И он сказал ему уже мягко и ласково:
   -- Ну, ну... я пошутил! Никуда я тебя не отправлю, и будем вместе плавать.
   Лицо Николая просияло.
   -- Так точно, ваше благородие: будем вместе плавать! И на подводных лодках люди живут. Эка важность!
   Он вышел из комнаты, любовно неся сюртук и саблю, а Калюжный пошел на крейсер.

III

   Вечером лейтенант, вопреки обыкновению, в шантан не пошел. Он решил остепениться и заняться новым делом, правда незнакомым, но все-таки делом. Конечно, он нисколько не боялся нового назначения. В конце концов, нужно было только иметь некоторую сообразительность, и он, Калюжный, через две недели будет чувствовать себя на подводной лодке, как дома. А если он и сказал днем адмиралу о том, что это не его специальность, то только потому, что считал себя для подводного плавания неподготовленным. Но раз назначили его -- рассуждать нечего, и нужно теперь стараться только, чтобы оправдать возложенное на него доверие. Мысль о том, что он теперь командир, что он -- начальник отдельной части, ложилась на душу лейтенанта гордостью. Как никак, а в тридцать лет командовать судном, да еще во время войны, удается не всякому.
   И Калюжный, собственно, даже не знал, за что ему такая благодать. Заслуг за ним особенных не числилось, ничем за время войны он не выдвинулся.
   "Уж не за американку же, в самом деле!.." -- подумал лейтенант и улыбнулся.
   Очевидно, произошло все это благодаря той общей безалаберности, которая царствовала во владивостокской эскадре. Это было видно по сегодняшнему приему у адмирала, который даже не знал, где лейтенант плавает.
   Все это было, по мнению Калюжного, очень глупо, но лейтенант никакой злобы к адмиралу не чувствовал. Наоборот, думал о нем теперь с некоторой благодарностью.
   Лейтенант сидел за письменным столом, а перед ним лежало только что законченное письмо в Петербург к матери. С нею первой он делился своею радостью и просил ее благословения на новом поприще.
   "Рада будет мать... -- подумал лейтенант, переносясь мысленно под серое небо далекого Петербурга. -- Побежит сейчас к знакомым, покажет им письмо".
   Затем Калюжный решил, что нужно бросить безалаберную жизнь и вести себя так, как подобает командирскому сану.
   "Теперь уж шантан тю-тю... -- не то с горечью, не то с досадой подумал лейтенант. -- Баста! Погулял молодец, и довольно"!
   Стал думать о подводной лодке. Утешался мыслью, что будет он на ней не один, а с опытным квартирмейстером-минером. Тот, конечно, это дело прекрасно знает, и за его спиной Калюжному будет безопасно.
   Поморщился лейтенант при мысли, что первое время придется быть в руках унтер-офицера, придется слушать то, что тот советует. Но сейчас же решил, что все это очень естественно.
   "Я ему прямо скажу: я, братец, ведь, ни черта не понимаю! Так что ты меня выручай".
   Но, конечно, квартирмейстер -- квартирмейстером, но и самому надо немного подготовиться. До начала плавания больше месяца; нужно набрать книг, трактующих о подводном плавании, и старательно их проштудировать.
   "Пойду сегодня в морское собрание... -- вспомнил лейтенант -- Увижусь там с кем-нибудь из подводников. Они меня выручат".
   И, когда стемнело, он пошел в собрание.

IV

   Лейтенант вышел из дому, а Николай надел чистую фланельку [Зимняя матросская рубаха из синей фланели -- Примеч. автора], взял новую фуражку и тоже вышел. Идя по направлению к Экипажу, он, по дороге, зашел в табачный магазин и купил двадцать пять штук папирос за двадцать пять копеек.
   Шел он по улице каким-то гоголем, как-то странно расставляя ноги и торжествующе посматривая на прохожих.
   Пришел в Экипаж и прошел прямо в роту подводников. Там спросил, где комната команды с "Аспазии", ему указали, и он вошел в помещение.
   За большим деревянным столом сидело шесть матросов. Они пили чай с ситным, курили и разговаривали.
   -- Здравствуйте!.. -- сказал Николай, снимая фуражку. -- Чай да сахар!
   Один из матросов, отнял от губ полное блюдце с чаем и кивнул головой:
   -- Покорнейше благодарим! Присаживайтесь!
   Другой матрос пододвинул Николаю табуретку, и тот сел. На него удивленно смотрели, а он сидел, заложив ногу за ногу, и молчал. Потом вынул купленную коробку папирос, не спеша открыл ее, закурил, и протянул старшему из них, на вид, матросу:
   -- Не желаете ли?
   Тот полез закорузлыми пальцами в коробку и взял одну папиросу.
   -- Хорошие папиросы... -- сказал он, рассматривая мундштук, -- "Царские", кажется?
   Николай невозмутимо затягивался.
   -- Они самые! Мы завсегда такие курим! Не желаете ли?.. -- протянул он коробку остальным. -- Курите, курите... нам не жалко!
   К Николаю потянулись руки, и в каждой очутилась его папироса. Когда все закурили, Николай спросил:
   -- Ну, что же, скоро мы пойдем плавать?.. А?..
   -- Кто это "мы"?.. -- спросил старший матрос, удивленно смотря на Николая.
   -- Мы: "Аспазия"!
   -- А вы тоже на "Аспазию" назначены?
   -- Разумеется! Сегодня мы у адмирала были!
   На него посмотрели, как на сумасшедшего. А он продолжал, как ни в чем ни бывало:
   -- Конечно, не я, собственно, а мой барин, лейтенант Калюжный! Он к вам командиром назначен.
   Сказал это, и посмотрел на всех торжествующим взглядом. Матросы переглянулись, а потом старший спросил.
   -- Это какой Калюжный?
   -- Тот, что на "Исполине" штурманским!
   -- Штурманским?.. -- старший матрос слегка усмехнулся в бороду. -- Как же это он на подводной плавать будет?
   -- Да, так! Как все плавают! Ты думаешь, он ничего не понимает?.. -- вдруг покраснел Николай. -- Ну, брат, это врешь! Он это дело во как знаем!
   -- Да я ничего не говорю.
   -- Он у меня барин на все руки... -- продолжал вестовой. -- Возьми, примерно, штурманскую часть, али другую какую-либо... Сто очков любому вашему командиру даст!
   Он помолчал немного.
   -- Только он того... хитрый!
   -- To есть, как, хитрый?.. -- спросил один из матросов.
   -- Так! Он другой раз прикинется, что не понимает, а сам на тебя посматривает: "знаешь ли, мол, сам-то дело?"... Вон он какой!
   -- А что вы при нем: в вестовых состоите?.. -- спросил старший матрос.
   -- В вестовых! Но только и я с ним на подводной, буду. Потому, нам друг без друга существовать невозможно. Так уж предписано!
   Матросы добродушно рассмеялись. И Николай не обиделся. Даже сам улыбнулся:
   -- Ихняя маменька, вдова-адмиральша, это предписали.
   Наступила большая пауза. Матросы сосредоточенно пили чай, откусывая маленькие кусочки сахара и заедая чай ситным.
   -- Может, чайку выпьете?.. -- вдруг пододвинул к Николаю чашку один из матросов.
   -- Покорнейше благодарим! С удовольствием!
   -- А что ваш барин: хороший человек?.. -- спросил опять старший.
   -- Лучше не сыскать! Строгий, но справедливый. И нашего брата-матроса уважает. Сколько раз мне говорил: "Ты, Николай, тоже человек, я это понимаю!".
   Старший медленно канал головой...
   -- Да, это редко! Теперича офицера, все одно, что звери!.. Нет у него к тебе ни ласки, ни привета!
   Он подумал немного и продолжал:
   -- Правда, раньше, бывало, в зубы нашего брата тыкали, а теперича это воспрещено. Но разве в кулаке только дело? Ты мне в душу загляни, мою внутренность пойми, -- вот что мне нужно! А что мне из того, что ты меня не бьешь, а сам на меня как на скота смотришь? Обидно!
   Николай замотал головой.
   -- Ни, ни... этого с моим барином не случается?! Мой барин -- голубь! И посмотрит на тебя ласково, и доброе слово тебе скажет! Конечно, бывает, что и он вскипит. Но ведь мало ли, что с человеком бывает! На то он и человек!
   Просидел, в этот вечер, Николай, у подводников довольно долго и ушел от них товарищем. А ночью, сидя в своей каморке, и поджидая барина, он долго и мучительно скрипел пером, выводя каракули, в письме к матери лейтенанта...

V

   В морском собрании было уже несколько флотских, два инженер-механика и один доктор. Но, главное, -- что, собственно, Калюжному и было нужно -- он увидел там командира подводной лодки "Сирена", лейтенанта барона Штемпеля. Тот сидел за столиком в буфете и пил кофе с коньяком. К нему Калюжный и подсел.
   -- Ты знаешь, меня назначили командиром на "Аспазию"? -- спросил он барона.
   Он ожидал, что барон раскроет широко глаза от удивления, но тот отнесся к этому известию равнодушно.
   -- Поздравляю... -- сказал он, наливая себе в чашку коньяку. -- "Аспазия" лодка хорошая. Она меньше "Сирены", но такого же типа. Кто же у тебя будет помощником?
   Калюжный удивился.
   -- Разве у меня должен быть помощник?
   -- Обязательно! Какой-нибудь мичман. Если тебе еще не назначили -- ты можешь просить себе того, кто тебе по душе.
   Они оба помолчали, после, чего Калюжный сказал:
   -- Ты, барон, дай мне каких-нибудь пособий по подводному плаванию!
   Тот поднял на лейтенанта глаза:
   -- Зачем тебе?
   -- Да как же... Ведь ты же знаешь, что это не моя специальность?
   -- Вот глупости!.. -- рассмеялся барон. -- Современный моряк должен быт универсальным! Да и мудреного-то ничего в нашем деле нет. Во-первых, у тебя будет квартирмейстер, а, во-вторых, -- ты через неделю будешь знать дело не хуже меня. Впрочем, если тебе так уж хочется, изволь: я тебя завалю книгами и чертежами.
   -- Пожалуйста!.. -- попросил Калюжный.
   К их столу подошел мичман Ахлестышев. Он только недавно приехал из черноморского флота, кончил курс всего два года назад и был так молод, что если бы не офицерские погоны, никто бы не назвал его совершеннолетним.
   Барон познакомил его с Калюжным, мичман присел, спросил себе чашку и барон налил ему коньяку в рюмку.
   -- А ты разве не будешь пить?.. -- спросил барон Калюжного.
   Тот отрицательно качнул головой.
   -- Решил бросить! Теперь это не совсем удобно.
   -- В силу чего же?
   -- Делом надо заняться... -- строго сказал Калюжный. -- Довольно я попьянствовал!
   -- Но, все-таки, вспрыснуть-то назначение нужно?.. -- настаивал барон.
   Калюжный несколько секунд колебался.
   -- Вспрыснуть, конечно, можно! Но кто же коньяком вспрыскивает?
   Он подозвал лакея:
   -- Помери-сек! Да заморозь хорошенько!
   -- А разве вас куда-нибудь назначили?.. -- спросил Калюжного мичман, когда лакей ушел.
   -- Да! -- ответил лейтенант. -- Меня назначили командиром на "Аспазию".
   -- На "Аспазию"?.. -- и в глазах мичмана что-то мелькнуло. -- А у вас будет помощник?
   -- Будет!
   -- И есть уже?
   -- Пока нет!
   Мичман сложил молитвенно руки:
   -- Голубчик! Ради Бога, возьмите меня! Я так хочу на подводную лодку! Так надоело сидеть в Экипаже!
   -- Но вы же не минный офицер?.. -- смутился Калюжный.
   Мичман сделал плаксивое лицо.
   -- Не минный!.. Но ведь это все равно! Я изучу это дело скоро! Даю вам честное слово!
   "Хороши мы будем оба на этой лодке!" -- подумал Калюжный, но взглянул на мичмана и решил его взять.
   -- Хорошо... -- ответил он, улыбаясь, -- я буду вас просить.
   Мичман даже привскочил на стуле и его голубые глаза осветились радостью.
   -- Да неужели? Вы... не раздумаете? Честное слово?
   -- Конечно, не раздумаю! -- продолжал улыбаться лейтенант. -- Вот вам моя рука!
   -- Вот спасибо! -- пожал ее мичман. -- Ну, а теперь нужно и меня вспрыснуть!
   Бутылку распили очень быстро. Распили и вторую, которую потребовал мичман. На третьей бутылке настоял барон, желавший, как старый подводный волк, от души, поздравить новых подводников.
   Было уже около полуночи. У Калюжного слегка кружилась голова, но он чувствовал, что этим день кончиться не может. Душа требовала простора; хотелось больше огня, звуков оркестра, красивых женщин. И он стал уговаривать барона и мичмана идти в шантан. Те особенно не упрямились, и все трое вышли из собрания и минут через пять пришли в "Монрепо".
   Сначала сидели за столиком, пили водку и опять шампанское. Затем пригласили певиц и пошли в отдельный кабинет. Вернулся Калюжный домой на рассвете, причем, на извозчике, оставил совершенно охмелевшего Ахлестышева, а сам, балансируя и цепляясь за перила лестницы, поднялся к себе наверх и сказал заплетающимся языком встретившему его Николаю:
   -- Там... внизу... Ах... ахлестышев!.. При... принеси его... сюда!..
   Николай сбежал вниз, долго тормошил спящего мичмана, а потом взвалил его, как мешок, на плечо и понес, ворча что-то себе под нос, наверх. Там он сбросил тело мичмана на диван в кабинете, а сам пошел к своему барину, который, одетый, храпел поперек кровати...

VI

   Был конец апреля. Снега и помину уже не было и теперь бухта Золотой Рог представляла картину кипучей, портовой жизни... Целый день по ней шмыгали миноносцы, буксирные пароходы с баржами, военные лодки, и китайцы-перевозчики, на своих утлых, остроносых шампуньках. Военные суда очнулись от зимней спячки и стояли посреди бухты на якорях, с дымящимися трубами. И, с самого рассвета, над бухтой стоял стон от человеческих голосов, гудков портовых мастерских и свистков пароходов... А едва только темнело и наползала ночь, -- от берегов шли на воду смутные тени и вся бухта была усеяна огоньками: белыми, красными, зелеными... Некоторые из этих огоньков стояли неподвижно на воде, вонзаясь в глубину, другие же -- бегали и прыгали по зеркальной поверхности, как маленькие, светящиеся червячки...
   Около портовых мастерских, у самого берега, выглядывали из воды подводные лодки. На первый взгляд они казались телами каких-то громадных морских рыб, вылезших из воды погреться на солнце. Иногда же, от порывов ветра, на них набегала легкая волна, и эти чудовища ныряли, чтоб снова, сейчас же, показаться на поверхности. И тогда с их гладких лоснящихся спин, журча, сбегала зеленая вода...
   "Аспазия" стояла тут же. На ней, как и на других подводных лодках, уже целый месяц шла спешная работа. Лейтенант Калюжный, мичман Ахлестышев и вся команда, в течение целого дня: то находились на лодке, то просиживали в портовых мастерских, наблюдая за ремонтом мелких частей.
   Когда лейтенант в первый раз пришел на "Аспазию" и спустился внутрь лодки, -- странная жуть заползла в его сердце. И, хотя целый месяц пред этим он просидел над различными книгами и чертежами, -- все эти, почерпнутые им, знания были и ничтожны и смешны, в сравнении с той загадочной обстановкой, в которой он очутился. Будто на дно какой-то подземной шахты опустили его, жалкого и беспомощного и оставили одного, отняв от него свет и воздух.
   И лейтенант с каким-то трепетом смотрел на все эти манометры, краны и рычаги, чувствуя в них врагов своих, могущих изменить ему в любую минуту.
   Но с каждым новым приходом на "Аспазию", робость постепенно исчезала, и Калюжный все более и более входил в свою новую роль. Он сам присутствовал при сборке моторов, смотрел, как устанавливают аккумуляторы, чистят цистерны, для воды и для бензина.
   Трудно было лейтенанту отказаться от удовольствия курить в лодке, но он знал, что может произойти взрыв бензина и покорился. Тщательно изучал подводное дело и мичман Ахлестышев. Оказался он очень милым и услужливым мальчиком и Калюжный не раскаивался, что взял его к себе в помощники.
   Команда "Аспазии" состояла из шестерых матросов и минного квартирмейстера Петрова, серьезного и дельного унтер-офицера.
   Когда Калюжный принимал лодку, он позвал Петрова к себе и откровенно попросил у него поддержки:
   -- Я хотя и изучил теперь за месяц все, что мог... -- сказал лейтенант, указывая на кипу книг, -- но все-таки, не настолько уже, чтобы действовать во всем самостоятельно. И потому всякий дельный совет твой, выслушаю с благодарностью!
   Николай находился все время при лейтенанте, помогая и команде в ее работах. Кроме того, он взял на себя роль какого-то недремлющего ока, следя за командой, чтобы та на лодке не курила. В этом направлении его подозрительность доходила до геркулесовых столбов... Он все время ходил по пятам за матросами, выслеживал их во всех закоулках лодки и враждебно смотрел на их штаны, где у них помещались карманы.
   -- Ты от меня карман-то не прячь!.. -- говорил он часто, деланно равнодушным тоном, какому-нибудь матросу. -- Я ведь знаю, что у тебя там папиросы спрятаны!
   Наконец "Аспазия" была готова к плаванию. Утром весьма торжественно подняли, на корме лодки, Андреевский флаг и его белое, с синим крестом, полотнище красиво трепетало на флагштоке от поцелуев ветра... На командирском мостике, впереди перископа, уселись Калюжный с Ахлестышевым и, не без некоторой гордости, хотя и с волнением, лейтенант скомандовал:
   -- Право на борт!.. Малый ход вперед!
   На поверхности лодка приводилась в действие бензиновым мотором. И Калюжный вздрогнул от первой вспышки его, прислушиваясь, как тарахтит поршень в цилиндре.
   Лодка дрогнула и пошла вперед, рассекая воду своим острым, как у сигары, носом...
   -- Полный ход!.. -- скомандовал Калюжный и облегченно вздохнул.
   Мотор захлопал сильнее. Было слышно, как быстро вращающиеся винты за кормой вздымают пену... Калюжный сидел и смотрел, как, от быстрого хода, лодка зарывается в волны; как набегают они на борта ее, обдавая солеными брызгами, сидящих на мостике, офицеров.
   Выйдя за мыс Эгершельд, лейтенант приказал открыть входной шок и спустился в лодку вместе с мичманом. После этого входное отверстие плотно закрыли, надвинули на него непроницаемую переборку, перевели ход лодки с бензинного мотора на электрический, и стали опускаться на глубину...
   Калюжный стоял перед матовой доской, в которую перископ отражал поверхность моря. В соседнем помещении находились рулевые, и лейтенант отдавал им приказания через разговорную трубку. В такую же трубку он командовал в отделение спуска и подъема, которым заведовал мичман Ахлестышев.
   В лодке тускло горели электрические лампочки. Лейтенант приказал наполнить балластные цистерны водой и его взор впился в манометр, показывающий глубину, в метрах.
   -- Пять метров!.. десять!..
   Он посмотрел на матовую доску: с нее исчезло изображение берегов и моря, и было только одно темное, колышущееся пятно...
   "Опустились"... -- тревожно подумал Калюжный и снова посмотрел на манометр: тот показывал двадцать метров.
   Лейтенант остановил спуск и повел лодку на этой глубине. Затем приказал выкачивать воду из балластных цистерн и следил, как лодка поднималась наверх, и как, на матовом стекле, темное пятно постепенно таяло и вдруг сменилось смутными абрисами бегущих куда-то далеких берегов...

VII

   В начале июня "Аспазия" получила приказание нести караульную службу у мыса Поспелого. Дежурство это было очередное, продолжалось целую неделю, и обязанность лодки заключалась в том, чтобы следить за неприятельскими миноносцами, которые могли прорваться во Владивосток. Идти нужно было в местность совершенно пустынную и стоять у берегов, на которых не только нет никакого жилья, но даже нет вблизи и растительности. Предстояла неприятная и тоскливая неделя, с сидением только на консервах, с полной отрезанностью от остального мира.
   Калюжному эта командировка отчасти улыбалась: он решил заняться на свободе маневрами с лодкой.
   Готовились к этому походу чуть ли ни неделю. Накупили всевозможных консервов, взяли запас бензина, зарядили энергией электрические аккумуляторы. Наконец, пошли, пришли к месту назначения и сменили лодку "Свирель", кончившую дежурство.
   Первые дни прошли в маневрах и в изучении местности. Лодка маневрировала прекрасно, никаких дефектов в ней не замечалось, и Калюжный был своим новым положением очень доволен. Спали все внутри лодки, причем все, поочередно держали вахту. Лейтенант, чтобы не утруждать мичмана, отдал ему дневное дежурство, и мичман чередовался с квартирмейстером, а себе Калюжный оставил ночь. Впрочем, иначе и не могло быть, ибо Калюжный понимал ту ответственность, которая была возложена на "Аспазию": стоило только одному неприятельскому миноносцу пробраться незаметно в "Золотой Рог", как им наверно были бы взорваны и "Родина" и "Перун".
   Наверху мыса Поспелого находился электрический прожектор. Такой же прожектор помещался на другой стороне пролива -- на Русском острове. И, едва над заливом Петра Великого спускалась ночь, -- снопы лучей этих прожекторов, как белые огненные мечи, пересекали друг друга, делая на воде громадное световое пятно. И, сидя на мостике своей лодки и смотря на это пятно, Калюжный с тревогой посматривал вдаль. Ему казалось, что из темной дали, к границе этой светлой полосы, подкрадываются какие-то неясные тени. Тогда мозг лейтенанта начинал усиленно и тревожно работать, и воображение создавало картину пробирающегося во Владивосток, неприятельского миноносца... Лейтенант судорожно хватался за бинокль, напрягая все свое зрение, готовый каждую минуту поднять тревогу и ринуться навстречу дерзкому врагу. Убеждаясь же, что это -- галлюцинация, опускал руку с биноклем и облегченно вздыхал. Но сердце, долго после этого, продолжало усиленно биться...
   А то, иногда ночная птица, проносилась с резким криком близ лодки. И этот крик, увеличенный напряженными нервами лейтенанта, казался ему торжествующим криком врага, прорвавшего линию охраны. Лейтенант холодел от ужаса, вскакивал со своего сиденья и перегибался за перила мостика, впиваясь слухом в ночную тьму. Но бывали у Калюжного и минуты истинного, художественного наслаждения. Было это в хорошие дни, когда солнце застывало на голубом небе, и перед глазами открывалась широкая даль, такого же голубого, как и небо, моря...
   Лейтенант особенно любил встречать грядущий день. Его вахта оканчивалась в шесть утра, но уже в начале третьего часа ночи, когда ночная тьма убегала за горы, и небо постепенно бледнело, Калюжный прятал в футляр бинокль, и лучи прожекторов казались ему жалкими и ненужными.
   Он любил наблюдать, как розовел впереди горизонт; как ближайшие берега сбрасывали с себя, понемногу, пелену неясности, как вырисовывались прибрежные камни... Видел он, как по воде пробегал легкий, предрассветный ветерок, целовал нежно сонную поверхность ее, и шумел в камнях, здороваясь с берегом...
   До конца дежурства осталось всего два дня. Калюжный решил еще раз спуститься в глубину. После обеденного отдыха он пошел в залив, проделал несколько маневров с учебными минами и стал опускаться.
   Теперь уже у него не было той робости, как в первый раз, когда "Аспазия" начала плавание. Он совершенно спокойно смотрел на манометр и только, когда тот показал глубину в тридцать метров, прекратил спуск и дал лодке ход.
   Заработал мотор, захлопали за кормой винты, но лодка не трогалась с места. Это сейчас же лейтенант понял, хотя ему крикнули об этом и из машинного отделения.
   Калюжный дал задний ход. Ничего не вышло: лодка стояла на том же месте, в этом не было сомнения.
   К нему в помещение вбежал Ахлестышев.
   -- Мы стоим на одном месте!.. -- крикнул он, и лейтенант видел, как глаза мичмана растерянно забегали.
   Калюжный взял себя в руки и ответил спокойно:
   -- Знаю! Очевидно, винты соскочили, или поломались! Мы сейчас поднимемся наверх. Прикажите выкачать из цистерн балласт!
   Мичман ушел, несколько успокоенный, и Калюжный вскоре услышал, как из цистерн выгоняется, сжатым воздухом, вода... Выждал время, которое полагается для выкачки, и взглянул на матовую доску. На ней было все то же темное, как ночь, пятно... Тогда лейтенант бросил тревожный взгляд на манометр глубины...
   И, чуть не вскрикнул от ужаса: манометр показывал все ту же глубину в тридцать метров!..
   Вбежал опять Ахлестышев. На этот раз, лицо его было перекошено ужасом.
   И он сказал лейтенанту глухим, подавленным от волнения голосом:
   -- Лейтенант, мы погибли!.. Цистерны пусты, а... а лодка все на той же глубине!..
   Вошел квартирмейстер и доложил то же самое. И все трое решили, что лодка попала в расщелину подводной скалы, или за что-нибудь зацепилась.
   В командирском помещении, тускло освещенном небольшими электрическими лампочками, стояли друг против друга три человеческих фигуры, и на лицах их была написана растерянность...
   Положение было ужасное, и все трое отлично сознавали. Они знали, что необходимый для дыхания воздух, когда лодка находится под водою, вырабатывался химическим путем, и его могло хватить только на два часа. И если через два часа лодка не поднимется на поверхность, -- всей команде грозит мучительная смерть от задушения.
   И в извилины мозга этих трех людей, спаянных теперь одной общей мыслью о спасении, вползло беспощадное сознание, ясное и неопровержимое: "Спасения не может быть... Они погибли".
   И это сознание, подтверждаемое тем, что лодка находится вдали от человеческой помощи, что никто даже не видел, как "Аспазия", опустилась, -- погребальным колоколом звучало в их мозгу и парализовала желание бороться.
   Несколько мгновений молча и тревожно друг на друга смотрели. А затем начали придумывать способы выйти из этого положения.
   Калюжный задумался, и решительно сказал:
   -- Попробуем раскачать лодку!
   Квартирмейстер понял, что от него требуется, и ушел в помещение команды. И когда вошел к матросам, те сумрачно стояли на своих местах. Но, увидя вошедшего, очнулись, и в глазах их зажглась смутная надежда...
   И только Николай встретил квартирмейстера взглядом спокойным и несколько ироническим.
   -- Вот это называется "приехали"!.. -- сказал он насмешливо. -- Станция "Камуфлет", стоянка -- сто двадцать лет!..
   -- Перестань паясничать!.. -- крикнул Петров и нахмурился. -- Может, на краю могилы стоишь!..
   Он подозвал старшего матроса и начал отдавать ему приказание.
   Через две минуты внутренность лодки представляла странную картину: десять человек, в числе которых было два офицера, стремительно налетали на один борт лодки, толкали стену протянутыми руками, и сейчас же бежали к другому борту, где делали то же самое...
   Так продолжалось двадцать минут, мучительных двадцать минут, показавшихся команде "Аспазии" целой вечностью.
   И когда увидели, что это средство бесполезно, и оставили его, -- сразу упали все духом и разошлись по своим местам с лицами, полными ужаса...

VIII

   Лейтенант сидел около перископа, охватив голову руками... В соседнем помещении рыдал Ахлестышев, склонив голову на плечо утешавшего его Николая... И до Калюжного долетали истерические выкрики мичмана:
   -- Господи!.. За что? В двадцать два года!.. -- погибнуть так ужасно!..
   Что-то говорил ему Николай, что-то выкрикивал опять мичман, и лейтенанту делалось от этого еще больнее. И он упрекал себя за то, что согласился взять к себе этого, еще не изведавшего жизни, мальчика, хотя знал, что ежеминутно могла случиться катастрофа.
   Жалко ему было и команду, из помещения которой к нему долетал глухой гул голосов... Эти люди, с их несложной психологией, волновались по-своему и напоминали раненных зверей, бегающих по железной клетке. Лейтенант несколько раз догадывался, что среди команды начинается бунт, и что только властный голос Петрова сдерживал шестерых озверевших людей броситься на своего командира. И, когда ропот утихал, до Калюжного долетали слабые стоны, слова молитвы и жалкие просьбы о помощи...
   Но что мог сделать он, лейтенант Калюжный, запертый, вместе с ними в этом неподвижном, стальном гробу? Он был так же беспомощен, так же жалок, как и они, в своем бессилии перед тем, что должно произойти.
   "Неужели спасения нет! Неужели он погибнет?"
   Смерть, близкая, неизбежная, неотвратимая, встала перед лейтенантом во весь свой загадочный рост, и Калюжный чувствовал, как холодеет кровь в его жилах, и как останавливается, от ужаса, сердце. "Спасения нет! -- пробегало в мозгу лейтенанта. -- Случись это на виду у эскадры, возможна была бы какая-нибудь помощь, а теперь, в этой глуши, она невозможна!"...
   Мысли неслись ураганом и быстро сменяли одна другую... И вдруг стало как-то грустно, тихо и скорбно на душе... И со всем хотелось примириться, подвести итог своей жизни, и всем, и все простить... И откуда-то сверху, -- словно с высоты того голубого неба, которое он больше никогда не увидит, -- лейтенант взглянул духовными очами на себя самого, на свое прошлое... И каким ненужным, каким лишним показался ему весь пройденный им жизненный путь!.. Для чего же он жил, учился, приносил окружающим радости и печали, грешил, любил и ненавидел?.. Неужели для того, чтобы погибнуть, в один скверный день, в этой стальной коробке!..
   И вся прожитая жизнь, будто на кинематографической ленте, прошла перед лейтенантом... Он вспомнил такие подробности ее, которые, казалось, навек исчезли из памяти.
   Вспомнил отца своего покойного -- старого и доброго адмирала... Припомнил все его фразы, тоже давно забытые... Перенесся мыслями к матери, любящей и тоскующей. Чувствует ли она теперь, что ее единственный, сын погибает? Вот, если бы почувствовала, да помолилась. Говорят, молитва матери со дна моря достанет.
   А время шло... Дышать было, если и не особенно трудно, то все-таки чувствовалось, что вдыхаешь последний воздух.
   Из помещения команды опять начал доноситься ропот... Теперь уже он был властнее голоса Петрова, и лейтенант понял, что команда считает своего командира виновником катастрофы и расправится с ним, перед смертью по-своему...
   И когда ропот стал нарастать и вползать угрожающе к нему в помещение, и, когда у лейтенанта не осталось сомнения в том, что через минуту начнется ужасная расправа, -- он выхватил браунинг и приложил к виску. Но чей-то сильный удар сзади, по руке, заставил ее опуститься и выронить на пол револьвер...
   Лейтенант порывисто обернулся и увидел Николая, судорожно державшего его руку...
   -- Уйди!.. -- крикнул Калюжный, и глаза его налились кровью. -- Уйди, или я тебя убью, как собаку!..
   Он хотел наклониться за браунингом, но матрос держал локоть лейтенанта в стальных клещах и торопливо говорил, захлебываясь от волнения:
   -- Ваше благородие!.. Да Господь с вами!.. Да что это вы вздумали, еще не все потеряно!..
   Лейтенант отбивался, силясь завладеть браунингом. Он пришел в бешенство от мысли, что его вестовой нижний чин, смеет дотрагиваться до офицера. И он проклинал, в борьбе, Николая, грозил, плакал от бессильной злобы, или, вдруг, умолял отдать ему револьвер...
   Сильный матрос победил, но, побеждая, бормотал, чуть не плача:
   -- Пристрелите лучше меня, ваше благородие!.. Мне все равно пропадать! Пристрелите лучше меня!..
   -- Отдай револьвер!.. -- глухо сказал измученный лейтенант, опускаясь на стул. -- Слышишь?..
   Он кивнул в сторону грозного гула и близких уже шагов:
   -- Все равно, они меня убьют!..
   Николай выпрямился, и небывалый до сих пор огонек блеснул в его серых глазах... Он тряхнул браунингом и сказал неестественно громко, и, в первый раз в жизни, кажется, серьезно:
   -- Пусть попробуют!.. Здесь ведь ваше благородие, восемь пуль, а их -- только шестеро!..
   И лейтенант слышал, как гул прекратился. Он быстро встал и совершенно новыми глазами посмотрел на своего вестового.
   -- Что же делать, Николай?.. -- спросил он матроса, и в голосе его задрожали товарищеские нотки.
   -- Попробуем раскачать еще лодку, Ваше благородие!.. -- ответил вестовой. -- Авось на этот раз вывезет!..
   Через полчаса, "Аспазия" вылетела на поверхность, со скоростью ядра, выпущенного из орудия...
   И, когда открыли входной люк, и в него хлынули потоки настоящего, спасительного воздуха, и снопы живительных лучей пробрались в лодку, -- лейтенант Калюжный бросился к своему вестовому, чтобы обнять его, но... беспомощно склонился на его плечо...
   Он лишился чувств...

* * *

   Во Владивостоке, "Аспазию" подняли в док и осмотрели. Оказалось, что лодка едва не погибла потому, что присосалась днищем к морскому илу...
   

----------------------------------------------------

   Впервые: журнал "Современник", No 12, 1911 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru