Галахов Алексей Дмитриевич
Полное собрание сочинений русских авторов. Сочинения Измайлова (Александра Ефимовича). Издание А. Смирдина. Спб. 1869. Два тома

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Полное собраніе сочиненій русскихъ авторовъ. Сочиненія Измайлова (Александра Ефимовича). Изданіе А. Смирдина. Спб. 1869. Два тома.
   
   Измайлов, какъ баснописецъ.-- Точки зрѣнія, съ которыхъ надобно разсматривать его басни.-- Различные виды басни, въ ея историческомъ развитіи.-- Къ какому виду принадлежатъ басни Измайлова?-- Національный элементъ ихъ.-- Отношеніе ихъ къ современности.-- Литературное ихъ значеніе.-- Заключеніе.
   
   Предпріятіе Смирдина уже приноситъ многозначительную пользу. Доступное, по дешевизнѣ своей, каждому занимающемуся русской литературой, "Полное собраніе сочиненій отечественныхъ авторовъ" даетъ возможность непосредственно познакомиться съ ними, познакомиться чрезъ нихъ самихъ, а не чрезъ коротенькія извѣстія сокращенныхъ исторій литературы. Выйдя изъ сознательнаго желанія удовлетворить читателей, которые стремятся къ основательному изученію словесныхъ памятниковъ, оно вмѣстѣ съ этимъ представляетъ средство и критикѣ заняться своимъ дѣломъ. Въ наше время сильно возчувствована, принята къ сердцу необходимость полнаго, всесторонняго обзора отечественной словесности: изданіе Смирдина облегчаетъ трудъ обзора, соединяя въ одно цѣлое разсѣянныя по разнымъ мѣстамъ произведенія писателей и назначая собранію самую умѣренную цѣну.
   Но всесторонняя и полная оцѣнка отечественныхъ авторовъ можетъ быть только плодомъ соединенныхъ усилій, а не работой одного. Если изученіе родного слова и родной литературы есть обязанность каждаго изъ насъ, то опредѣленіе заслугъ, оказанныхъ тому и другому нашими писателями, есть дѣло общее. Пусть тотъ, кто чувствуетъ себя способнымъ, возьметъ на свою долю опредѣлить литературную дѣятельность или даже какой-нибудь отдѣлъ дѣятельности писателя, наиболѣе имъ изученнаго; другіе займутся другими, и такимъ образомъ изъ отдѣльныхъ вкладовъ составится богатая сумма. Безъ этого и до этого напрасны будутъ всѣ попытки написать достойную исторію русской словесности.
   Вмѣнивъ себѣ въ обязанность представлять читателямъ нашимъ добросовѣстные разборы сочиненій отечественныхъ авторовъ, но мѣрѣ ихъ изданія г. Смирдинымъ, мы на сей разъ выбираемъ "Измайлова". Не все, что имъ написано, будетъ предметомъ настоящей статьи. Мы ограничиваемся только однимъ отдѣломъ его литературной дѣятельности -- именно баснями, увлекаясь преданіемъ, которое съ именемъ Измайлова соединило имя и баснописца, и поставило его, не по достоинству, а по хронологическому счету, рядомъ съ Крыловымъ, четвертымъ творцомъ басень.
   Чтобы оцѣнить безпристрастно и подробно значеніе басень Измайлова, надобно указать тѣ точки зрѣнія, съ которыхъ должно смотрѣть на басню. Въ ней, какъ и во всякомъ поэтическомъ родѣ, слѣдуетъ различать свойства общія отъ свойствъ особенныхъ, частныхъ. Первыя необходимо обязана имѣть каждая басня, если только она принадлежитъ къ достойнымъ, изящнымъ явленіямъ своего рода; вторыя, которыми эстетическое достоинство связывается съ жизнію, состоятъ въ національности и современности. Каковы басни Измайлова въ этомъ и другомъ отношеніи?... Вотъ тѣ точки зрѣнія, съ которыхъ мы станемъ ихъ разсматривать въ нашей статьѣ.
   Рѣшеніе перваго вопроса, т. е. каковы басни Измайлова какъ басни вообще, безъ отношенія ихъ къ народности и современности, можетъ быть совершено двумя путями -- теоретическимъ и историческимъ. Но время безусловныхъ теорій, которыя строились изъ идеи, прошло невозвратно. Теперь единственно-возможна и единственно-полезна одна только теорія -- та, которая выводится Изъ послѣдовательнаго развитія предмета. Она есть результатъ того, что прожито предметомъ, и потому всѣ теоретическія постройки или измѣняются, или по-крайней-мѣрѣ расширяются съ распространеніемъ жизни. Смѣшно теоріей назначить границы исторіи, тогдакакъ исторія должна вести за собою теорію. Самые тонкіе умы нерѣдко ошибались въ своихъ заключеніяхъ, когда не имѣли возможности принять къ свѣдѣнію всѣхъ историческихъ указаній. Системы, ими построенныя, оказались односторонними, неполными. Что сдѣлалъ Вильгельмъ Гумбольдтъ, изложивъ свойства эпической поэзіи по Иліадѣ и Одиссеѣ? написалъ такую теорію, подъ которую не подходитъ ни скандинавскій, ни финскій эпосъ. Что сдѣлалъ Лессингъ, показавъ сущность басни но византійскимъ сборникамъ греческихъ басень и по Федру? написалъ такую теорію, подъ которую не подходятъ ни басни Бабрія, ни басни Крылова. И потому, не лучше ли держаться пути болѣе естественнаго, начать съ того, безъ чего не можетъ быть никакихъ выводовъ -- съ исторіи? Такъ мы и сдѣлаемъ: мы покажемъ различные виды, которые принимала басня въ своемъ развитіи, и опредѣлимъ мѣсто, которое занимаютъ между ними басни Измайлова.
   У грековъ, равно какъ и у всѣхъ исторически намъ извѣстныхъ народовъ, басня, въ первыхъ образцахъ своихъ, всегда присоединялась къ какому-нибудь опредѣленному происшествію, изобрѣталась для поясненія конкретныхъ, во-очію совершавшихся обстоятельствъ, и свою цѣль, а равно и точку тяготѣнія своего имѣла не въ самой себѣ, но въ изъясняемомъ обстоятельствѣ. въ этомъ отношеніи, понятнымъ становятся слова Квинтиліана, что простота басеннаго міра и прелесть чудеснаго особенно свойственны убѣждать людей, стоящихъ на низшей ступени духовнаго развитія. Прибавимъ, что такой способъ убѣжденія былъ не только самый пригодный для тѣхъ, кого убѣждали, но и самый удобный для того, кто убѣждалъ. Какъ средство доказательства, басня представляла нѣчто сходное у грековъ, римлянъ и германцевъ. При первомъ своемъ возникновеніи въ Греціи, она является служебницею поэта или оратора, и преданіе нерѣдко указываетъ на событія и случаи, давшіе поводъ къ составленію тѣхъ примѣровъ, которые вообще приписываются Эзопу. То удерживаетъ онъ самосцевъ отъ изреченія приговора надъ какимъ-нибудь демагогомъ, то предвѣщаетъ дельфійцамъ небесное мщеніе, то уговариваетъ коринѳянъ не присуждать невиннаго къ казни, то удачнымъ оборотомъ рѣчи отдѣлывается отъ насмѣшекъ грубыхъ матросовъ. Тоже самое было и съ тѣми баснями, о первомъ происхожденіи которыхъ преданіе ничего не говоритъ. Слѣдовательно, басня, въ первыхъ своихъ памятникахъ, вступаетъ въ одинъ разрядъ съ сентенціями прозаиковъ и поэтовъ, съ острыми изреченіями умныхъ и знаменитыхъ людей,-- изреченіями, которыя, по всегдашней приложимости своей къ обстоятельствамъ жизни, на-всегда сохранились въ устахъ народа. Послѣ, въ пристрастный къ нравоученіямъ и анекдотамъ вѣкъ, вошли онѣ, подобно эзоповымъ баснямъ, въ общій сборникъ апофегмъ. Эзоповы же басни отличаются отъ нихъ только гораздо большею популярностью: вотъ причина, почему басня встрѣчается чаще въ общественной жизни, изъ которой она вышла, чѣмъ въ искуственной рѣчи, и вотъ почему она, по-видимому, стоитъ какъ-то отдѣльно и почти самобытно. Эзопъ есть представитель той сурово-неподатливой самобытности низшихъ слоевъ греческаго народа, которые совмѣщали въ себѣ очень много чужеземныхъ элементовъ. Объ историческомъ существованіи Эзопа можно спорить сколько угодно, но весьма вѣроятно, что имя это было названіемъ рабовъ вообще, которые слыли остряками и всегда, при всѣхъ обстоятельствахъ жизни, умѣли пользоваться меткими оборотами рѣчи, безразлично приписанными Эзопу. Миѳически или исторически замѣчательно и то обстоятельство, что онъ происходилъ отъ восточныхъ или сѣверныхъ сосѣдей Эллады, то есть отъ варваровъ. Во всякомъ случаѣ видно, что греки отдавали чужеземцамъ передъ собою преимущество въ этомъ родѣ созерцанія и выраженія, хотя и не вправѣ заключать отсюда, что басня именно потому была чужеземнымъ растеніемъ въ Элладѣ. Эзопъ былъ только высшимъ представителемъ быстрыхъ проявленій народнаго характера. Можетъ быть, онъ преимущественно любилъ этотъ родъ выраженія и почти всегда употреблялъ его, а потому и стали, съ его времени включительно, обозначать именемъ эзоповыхъ басень болѣе самый родъ, чѣмъ произведенія родоначальника. Такъ басню о Лисицѣ и Орлѣ, составленную Архилохомъ, Аристофанъ называетъ эзоповой басней, тогда-какъ Архилохъ, вѣроятно, былъ ему извѣстенъ столько же, сколько и схиліастамъ или риторамъ, которые упоминаютъ о немъ. Не говоримъ уже о множествѣ басень, находящихся въ византійскихъ сборникахъ и вошедшихъ туда изъ разнородныхъ источниковъ, хотя эти сборники называются также баснями Эзопа. Повсюду какъ нельзя лучше оправдывается предположеніе объ опредѣленномъ случаѣ и цѣли, какъ производителяхъ эзоповой басни; нѣтъ ни одной мысли о томъ, что Эзопъ вымышлялъ, свои басни для собственнаго увеселенія, или въ забаву другимъ, или въ духѣ общихъ тенденцій. Поэтому нельзя назвать его поэтомъ, точно также какъ и вымыслы его нельзя назвать поэтическими произведеніями въ собственномъ смыслѣ. Никто изъ древнихъ не называлъ его изреченія этимъ именемъ. Аристотель не упоминаетъ въ своей піитикѣ о баснѣ. Да и не могла въ то время басня пользоваться столь великою почестью, потому-что понятіе о поэзіи нераздѣльно соединялось съ понятіемъ о метрѣ. Самъ Сократъ видѣлъ въ баснѣ не иное что, какъ грубый матеріалъ, изъ котораго только-посредствомъ метра и другихъ поэтическихъ прикрасъ можетъ вытти стихотвореніе. Несмотря на это, критика имѣетъ полное право разсматривать басню въ ея художественномъ значеніи, какъ произведеніе искусства: ибо, во-первыхъ, ею дѣйствительно пользовались и поэты и ораторы; во-вторыхъ, какъ ни самороденъ образъ народнаго выраженія, онъ все-таки есть плодъ мыслящихъ и чувствующихъ людей и слѣдовательно имѣетъ не одну раціональную, но и эстетическую сторону; въ-третьихъ, хотя бы она и была чистымъ произведеніемъ природнаго дара, а не искусства, однакожь, какъ естественная красота, заслуживаетъ эстетическаго разсмотрѣнія, потому-что художникъ погружаетъ въ ея краски свою кисть, которою создаетъ идеалы.
   Разсматривая басню въ ея художественномъ значеніи, должно сказать, что Она, въ первую эпоху своего существованія, была простымъ риторическимъ средствомъ, которое примыкало къ риторическимъ фигурамъ и даже стояло съ ними на одномъ ряду. Поэтому-то Аристотель и Квинтиліанъ имѣли полное право помѣстить ее въ числѣ общихъ пособій для доказательства. Этимъ опровергается мнѣніе Гердера, который, во что бы то ни стало, желаетъ спасти поэтическое существованіе басни во всѣхъ ея видоизмѣненіяхъ и, встрѣтившись съ авторитетомъ Аристотеля, отдѣлывается предположеніемъ, что "еслибъ Аристотель окончилъ свою піитику, то далъ бы въ ней мѣсто и баснѣ."
   Итакъ, въ первоначальныхъ своихъ памятникахъ, басня была нечто иное, какъ уподобленіе, опирающееся на какой-либо отдѣльный случай а изложенное въ формѣ разсказа,-- уподобленіе, въ которомъ неразумныя существа, подобно лицамъ, одареннымъ разумомъ, выводятся говорящими и дѣйствующими.))
   Отдѣльный случай или Фактъ, подавшій поводъ къ составленію басни, связывается съ басней общимъ предложеніемъ, къ которому фактъ относится какъ частное. Это общее предложеніе, важное какъ соединяющій членъ, какъ tertium comparationis между Фактомъ и баснею, поставили впослѣдствіи конечною цѣлью басни. Такимъ образомъ живительное средоточіе басни хотѣли привить къ ней извнѣ, и вымыслъ сдѣлался аллегорическимъ дѣйствіемъ. Какъ отвлеченное понятіе находитъ свою аллегорію въ олицетвореніи и въ символѣ, такъ отвлеченное предложеніе находитъ ее во взаимномъ отношеніи олицетвореній и символовъ, нарочно для того составленныхъ. Такъ, напримѣръ, мысль, что слабый, но уступчивый предметъ противостоитъ силѣ гораздо лучше, нежели сильный, но упрямый, выражается во взаимномъ отношеніи тростника и дуба къ бурѣ. Общностью мысли, въ которой искали нравоученія, басня отрѣшилась отъ почвы конкретнаго факта и перешла въ область дидактическихъ сочиненій. Грязный Гольбергъ выставилъ во всей яркости морализацію баснописцевъ въ слѣдующемъ заключеніи одной изъ своихъ басень: "ни одно твореніе не стоитъ такой пощады, какъ коза." Дидактическая форма приходилась какъ разъ но-плечу тому понятію о поэзіи, которое поставляло цѣль ея въ пользѣ и забавѣ. Особенно же, какъ должно полагать, нравилась она столѣтію, искавшему удовлетворенія и своему холодному удовольствію морализировать, и своей дѣтской страсти къ сказочному. Подобные образцы басень породили у новѣйшихъ ложныя теоріи, а теоріи отразились на произведеніяхъ, соотвѣтствовавшихъ потребностямъ времени. Лессингъ, называя басню чѣмъ-то среднимъ между поэзіей и моралью и высказывая исторически недоказанное положеніе, что у древнихъ басня принадлежала къ области философіи, потомъ перешла въ риторику и наконецъ отнесена къ поэзіи лишь новѣйшими, хотя и чувствовалъ половинность басни, однакожь очень ясно даетъ знать о томъ, какъ бы, по его мнѣнію, должно было возстановить басню въ ея древнихъ правахъ. Это мнѣніе находится въ рѣшительномъ противорѣчіи съ истиннымъ воззрѣніемъ на басню. Поэты, по инстинкту чуждавшіеся explicite изложенной морали, всегда, приступая къ созданію, придерживались той непоэтической тенденціи, чтобы сознательно уничтожить поэтическое достоинство басни. Такимъ образомъ появился здѣсь самый странный, въ исторіи литературы неслыханный случай: подъ рукой баснописца-поэта совершенно противъ его вѣдѣнія и воли, происходило поэтическое произведеніе изъ того самого, что -- если бы его намѣреніе было выдержано -- долженствовало бы породить нѣчто совершенно иное, т. е. анти-поэтическое произведеніе. Увлеченный вымысломъ, баснописецъ углублялся въ природу животныхъ характеровъ и въ интересъ дѣйствія съ такою любовью, что забывалъ о своей цѣли; его творческій порывъ пробуждался съ такой силой, что заглушалъ собою первоначально-принятую тенденцію, и самое поученіе появлялось такимъ образомъ не темою для поэтическаго упражненія, но восполнительною частью, органическимъ результатомъ дѣйствія, потому-что поэтъ или вовсе не высказывалъ его explicite, предоставляя мыслящему читателю извлечь его вмѣстѣ съ другими поученіями изъ разсказа, или влагалъ его въ уста того или другого дѣйствующаго лица не въ видѣ общей нравоучительной сентенціи, а въ видѣ колкаго и меткаго изреченія, соотвѣтствующаго конкретному случаю басни и прямо вытекающаго изъ характера говорящаго лица. Такимъ образомъ не баейя была служебницей сентенціи, но сентенція была служебницей драматической и поэтической цѣли басни. Должна же служить она баснѣ не въ родѣ костыля, а точно также, какъ живой членъ служитъ здоровому тѣлу. Такъ, напримѣръ, особенно сильно бываетъ поученіе, какъ самонасмѣшка, въ устахъ глупца, образумившагося вслѣдствіе какого-нибудь несчастія, когда онъ, бывъ обманутъ, возстановляется остротой и начинаетъ разсуждать.
   Лессингъ, имѣя передъ глазами византійскіе сборники греческихъ басень, не понялъ этого. Онъ порицалъ басни, если изъ нихъ можно извлечь не одно, а нѣсколько поученій. И его опредѣленіе басни есть самый точный выводъ изъ того, къ чему безсознательно стремились византійскіе собиратели; оно низводитъ басню до примѣра и лишь ради краткости замѣщаетъ животнымъ дѣйствительное лицо. Такимъ образомъ басня превращается въ чистое упражненіе разума, въ школьную хрію. Лессингъ дѣйствительно и предназначалъ ее для этой педагогической цѣли, и, чтобы на ней не осталось ни малѣйшаго слѣда поэзіи, онъ не допускалъ въ ней и употребленія стихотворнаго размѣра. Хотя онъ самъ совершенно отказываетъ своимъ баснямъ въ творчествѣ, однако Лессингъ не могъ произвести ничего безвкуснаго. Здравое чувство, не покидавшее его ни на минуту, сохранило въ его басняхъ нѣкоторый, хотя и очень маловажный, поэтическій остатокъ. Всеобщей сентенціи, присущей его уму, онъ никогда не пристрачиваетъ къ баснѣ во всю ея широту. Остроумнымъ заключительнымъ оборотомъ, сообразнымъ съ характерами говорящихъ фигуръ, читатель наводится самъ собою на извѣстную мысль, на извѣстное нравоученіе. Этотъ заключительный оборотъ кладетъ на лессинговы басни штемпель замаскированныхъ эпиграммъ и удерживаетъ ихъ за областью поэзіи. Именно лессинговы басни (ибо въ другихъ нѣтъ ничего подобнаго) особенно поучительны въ этомъ отношеніи; онѣ сознательно и не безъ намѣренія чуждаются всякаго искуственнаго средства, збрасываютъ съ себя все напоминающее о мышцахъ и о живой плоти, но гальванической искрой остроумія все-таки пробуждаются, хотя на одно мгновеніе, къ поэтической жизни. Причина заключается въ натурѣ смѣшного и сатиры.... На всѣхъ изгибахъ и оконечностяхъ человѣческой жизни возгараются комическія противорѣчія, отдѣльныя и разъединенныя дотолѣ, пока въ юморѣ не найдутъ центральнаго пункта. Каждая отдѣльная остроумная колкость, каждое рѣзкое противорѣчіе между познаваніемъ и образомъ дѣйствованія разумнаго существа можетъ, какъ эпиграмма, имѣть полное достоинство стихотворенія. Изъ этого слѣдуетъ, что басня даже въ родѣ лессинговыхъ басень можетъ быть поэтическимъ произведеніемъ. Но хотя достаточно уже одной заключительной остроты, чтобы воззвать басню къ самобытной поэтической жизни, однако этимъ нисколько не исчерпывается вся ея практическая сила. Напротивъ, намъ пріятнѣе будетъ, если она изъ множества разноцвѣтныхъ нитей составитъ обширную ткань для живого дѣйствія, въ которомъ всѣ моменты будутъ содѣйствовать комическому положенію цѣлаго. И вотъ гдѣ проявляется во всей своей силѣ истинное достоинство животныхъ характеровъ, и не столько по стереотипности, сколько по ихъ односторонности. Еще древніе замѣтили эту односторонность, противоположную многосторонности человѣческаго характера. Животныя суть нечто иное, какъ живыя каррикатуры человѣческаго рода, или -- какъ превосходно выразился Жанъ-Поль -- "печатный снимокъ съ человѣка на промокаемой бумагѣ". Чѣмъ больше уклоняется человѣкъ отъ развитія своихъ духовныхъ способностей и вдается въ одно изъ тѣхъ одностороннихъ направленій, которыя усвоены природой отдѣльнымъ видамъ животныхъ, тѣмъ больше становится онъ ограниченнымъ. И вотъ почему безпощадная риторика просторѣчія нисколько не затрудняется обозначать его самыми меткими остротами или прозвищами, заимствованными изъ міра животныхъ. "Лисица", "баранъ", "оселъ", "быкъ" ея любимыя и обыкновенныя метафоры. Басня же есть испещренный театръ, на которомъ эти характерныя маски занимаютъ роли актеровъ. Въ греческой баснѣ и въ позднѣйшихъ съ нея снимкахъ опредѣляется достоинство поэтическаго изображенія не наивной любовью къ удивительной распорядительности животныхъ, и не идеализированными животными характерами, но вѣчной относительностью этихъ характеровъ къ человѣческому міру и яркимъ ихъ отраженіемъ на поступкахъ людей. И взаимною игрой этихъ обоихъ элементовъ нисколько не двоится и не ослабляется самый интересъ. Никому уже не приходитъ больше на мысль почитать животныхъ простыми уподобленіями. Хотя образы людей отражаются въ выпукломъ зеркалѣ поэтическаго генія съ нѣкоторымъ преувеличеніемъ, по они всегда вѣрны и соотвѣтственны своей индивидуальной природѣ. Эти маски кажутся намъ истиннымъ выраженіемъ того, что скрывается подъ ними, и мы невольно смотримъ на нихъ, какъ на живыя лица. Только одно напоминаетъ намъ какъ-будто бы о нѣкоторой несообразности: это -- костюмъ ихъ; въ дѣйствительности хитрецъ не носитъ рыжей шкуры и лисьяго хвоста, а хищный человѣкъ не всегда похожъ на волка. Въ такомъ видѣ басня есть нечто иное, какъ общая сатира въ повѣствовательной формѣ, гдѣ дѣйствующія лица замѣнены соотвѣтствующими имъ характерами животныхъ.
   Это понятіе рѣдко сознавалось во всей своей чистотѣ даже самыми лучшими баснописцами, хотя они и осуществляли его въ большей части своихъ сочиненій. Изъ остатковъ греческаго баснописанія видно, что только Бабрій рѣшительно стремился къ этой Формѣ и создалъ соотвѣтствующій ей метръ. У этого превосходнаго поэта басня никогда не нисходитъ съ своего пьедестала. Барбій просто требуетъ, чтобы мы интересовались только разсказомъ и животными, выводимыми на сцену, а поученіе приходитъ само собою. Хотя у Бабрія и нѣтъ того младенческаго вѣрованія, что эти нѣмыя созданія нѣкогда дѣйствовали и говорили подобно людямъ, однако, онъ не почелъ излишнимъ упереться на поэтическое убѣжденіе. Басни его относятся къ золотому вѣку, когда, по миѳологическимъ понятіямъ, говорили звѣри. Это воззрѣніе, свойственное баснѣ, удерживалось греческою басней; оно оставило но себѣ слѣды и въ византійскомъ сборникѣ. Во всемъ чудесномъ поэтъ ссылается на свидѣтельство преданія и, не ручаясь самъ за достовѣрность разсказа, уничтожаетъ такою скромностью всякое подозрѣніе въ произвольномъ вымыслѣ.
   Значеніе дѣйствія въ баснѣ предполагаетъ пріятное и занимательное изученіе животныхъ характеровъ. Чѣмъ болѣе забываются аналогіи животнаго быта съ бытомъ человѣческимъ, или безсознательно употребляются лишь во столько, во сколько находимы онѣ для дальнѣйшаго уразумѣнія и внутренняго содержанія повѣсти, фантастически идущей во всѣ стороны,-- словомъ, чѣмъ самозабвеннѣе и безпечнѣе выпрядаетъ поэтъ нити разсказа изъ жизни животныхъ, тѣмъ рѣшительнѣе превращается басня въ животный эпосъ, или въ животное сказаніе. Здѣсь, какъ и во многихъ другихъ областяхъ искусства и естественнаго творчества, пограничныя линіи видовъ сливаются самымъ незамѣтнымъ образомъ, и характеръ ихъ проявляется рѣзко и опредѣлительно лишь на крайнихъ точкахъ. Такъ Гриммъ рѣшительно доказалъ, что въ классической Формѣ германской животной саги сатирическій элементъ все болѣе и болѣе подается назадъ, и мы видимъ въ ней скорѣе идеальную эюизнъ животныхъ, чѣмъ въ каррикатурѣ представленную жизнь людей. Этою рельефностью одной стороны и усиливается животная сага, хотя не подлежитъ сомнѣнію, что въ сущности характера животныхъ Заключается и другая сторона -- сторона сатирическая, выступающая при малѣйшемъ поводѣ, при самомъ незначительномъ оборотѣ. Самъ Гриммъ утверждаетъ это, говоря, что народное остроуміе посредствомъ примѣненія усвоило историческимъ лицамъ и событіямъ характеры и прозвища животныхъ, встрѣчающіеся въ германской сагѣ. Но какъ только народныя сословія становятся политически-сложнѣе и удаляются отъ безпечнаго и непосредственнаго созерцанія природы и животнаго міра, то животный эпосъ тотчасъ перераждается въ сатиру, и притомъ даже въ личную сатиру, чему не противорѣчитъ и Гриммъ, излагая свое мнѣніе о послѣдней формѣ Рейнгарта, передѣланнаго изъ древне-германскаго Рейнеке. Здѣсь же, безъ сомнѣнія, должно искать и той причины, что животное сказаніе никогда не могло приняться должнымъ образомъ на греческой почвѣ. Развитіе человѣческой природы въ народной и государственной жизни, проявившееся въ столь пышной и могучей дѣйствительности, при самомъ первомъ вступленіи грековъ въ міровую исторію, овладѣло, какъ несравненно важнѣйшее, интересомъ поэта цѣлостно и всесторонне, такъ-что онъ не имѣлъ ни времени, ни желанія витать далѣе въ слояхъ животнаго міра, и удостоивалъ ихъ не больше, какъ сравнительнымъ взглядомъ. Народъ, котораго колыбельной пѣснью были Иліада и Одиссея, достигнувъ болѣе зрѣлаго возраста, не могъ, по всей вѣроятности, забавляться хитростями и похожденіями Рейнеке. А потому животныя саги у грековъ были не инымъ чѣмъ, какъ предлюдіями. Въ самомъ себѣ сомкнутый и до извѣстной эпической широты доведенный матеріялъ сагъ представляется въ пьесѣ Бабрія: "О больномъ львѣ", которая, по тонкой характеристикѣ животныхъ, по остроумно избраннымъ положеніямъ, по чистотѣ выраженія и юмористическому тону, есть превосходное созданіе.
   Итакъ, вотъ какіе виды принимала басня въ постепенномъ ея развитіи: а) уподобленіе, представляющее какой-нибудь житейскій случай; б) дидактическій аллегорическій разсказъ; в) животный эпосъ, животное сказаніе, въ которомъ или изображена комическая сторона народа (какъ въ эпопеѣ изображается возвышенная сторона народной жизни), или представлена идеальная жизнь животныхъ; г) аллегорическое, по преимуществу сатирическое изображеніе того, что дѣйствительно происходитъ въ мірѣ.
   Къ которому изъ этихъ видовъ относятся басни Измайлова?
   Измайловъ самъ отвѣчаетъ на этотъ вопросъ поэтически и прозаически: поэтически -- въ первой баснѣ, переведенной изъ Лафонтена: "Происхожденіе и польза басни"; прозаически -- въ "Опытѣ о разсказѣ басни".
   Содержаніе лафонтеновой басни таково: "Нагая Истина изгоняется за ея смѣлую откровенность, но таже Истина, явившаяся въ блестящей одеждѣ, взятой у вымысла, и смягчивъ грубый тонъ, была снисходительно выслушана; совѣты ея, принятые не только къ свѣдѣнію, но и къ исполненію, принесли пользу". Отсюда ясно понятіе Измайлова о баснѣ: это ни больше, ни меньше, какъ аллегорическій разсказъ, въ которомъ главное дѣло -- поученіе. И потому, басни автора, еслибъ онъ не измѣнялъ своему воззрѣнію, принадлежали бы къ чисто дидактическому направленію, ведущему начало отъ Федра и захватившему большое пространство времени. Но такъ-какъ нашему автору случалось оказываться несостоятельнымъ въ мнѣніи, имъ же самимъ выраженномъ, то нѣкоторыя его басни, можетъ быть незамѣтно для него самого, отклонились отъ дидактизма и перешли въ тотъ періодъ развитія басни, въ которомъ поученіе не считалось ея сущностью, а разсказъ только украшеніемъ, въ тотъ періодъ, въ которомъ нравоученіе само собою вытекало изъ поэтическаго содержанія басни. Эти немногія пьесы выказываютъ въ авторѣ талантъ баснописца.
   "Опытъ о разсказѣ басни" даетъ такой же отвѣтъ теоретически. Замѣчанія, въ немъ разсѣянныя, правила, имъ положенныя, отводятъ баснѣ дидактическую цѣль -- нравоученіе. Иначе и быть не могло. "Опытъ" составленъ по сочиненіямъ французскихъ критиковъ и теоретиковъ: Ламотта, Батте, Мармонтеля, Шамфора и Лагарпа, которые всѣ принадлежали къ чистѣйшимъ дидактикамъ и области поэзіи не отдѣляли отъ области нравственной философіи. Изъ нѣмцевъ взятъ одинъ только Лессингъ; но Лессингъ, излагая теорію басни, смѣшалъ, какъ мы видѣли, нравственную идею стихотворенія съ нравоучительнымъ направленіемъ. въ собственныхъ своихъ басняхъ, онъ опустилъ эпическій элементъ и далъ главное мѣсто элементу эпиграмматическому, которое является въ заключительныхъ стихахъ.
   Вслѣдствіе такого воззрѣнія на басню, Измайловъ чрезвычайно заботится о нравоученіи. Оно выражается у него и тогда, когда уже ясно обнаружено самимъ разсказомъ. Авторъ ставитъ его и въ томъ случаѣ, когда оно выходитъ изъ разсказа съ натяжкой или и совсѣмъ не выходятъ. Послѣднія нравоученія суть какъ бы внѣшнія приставки: между ними и повѣстью существуетъ только насильственная связь, Просмотримъ, для оправданія нашихъ словъ, нравоучительную сторону нѣкоторыхъ басень Измайлова.
   Басня: "Горлица и Малиновка" изображаетъ пользу искусствъ и наукъ. Малиновка есть образъ человѣка, который въ юности привыкъ къ занятіямъ и въ старости не чувствуетъ скуки. Мы уже замѣчали, какъ неловко развитіе въ баснѣ высоко-нравственныхъ мотивовъ; но теперь дѣло не въ этомъ замѣчаніи, а въ отсутствіи правды. Если спросить читателей по совѣсти, то, конечно, большинство ихъ возьметъ сторону Горлицы, которая въ юности любила, а въ старости жалѣетъ о прошлой любви. Что такое Малиновка? самодовольная эгоистка. Естественно ли прекрасному полу (вѣдь въ "Горлицѣ и Малиновкѣ" представлены женщины) гордиться тѣмъ, что онѣ никого не любили и никѣмъ не были любимы? Такія чувства могутъ еще войти въ голову мужчинъ -- именно въ голову, а не въ сердце. Авторъ подражалъ Флоріану, который всего менѣе думалъ о естественности въ своихъ сантиментальныхъ описаніяхъ природы, и достоинство котораго чрезвычайно вѣрно и остроумно было оцѣнено Маріей Антуаннетой: Quand ju le Florian -- сказала королева -- je crois manger la soupe au lait. Нравоученіе, выведенное изъ басни: "Ягненокъ и Поросенокъ" (подражаніе Лафонтену), очень странно. Ягненокъ представляетъ "человѣка, счастливаго своей недальновидностью". Отсюда въ послѣднихъ стихахъ выводится польза заблужденій:
   
   Полезно иногда дли насъ и заблуждаться,
   Когда несчастія не можно отвратить.
             Къ чему и дальновиднымъ быть?
   Что прежде времени намъ сѣтовать и рваться?...
   
   Дурной совѣтъ. Лучше посовѣтовать смотрѣть бодро въ глаза несчастію. Преждевременное сѣтованіе не одно и тоже съ заблужденіемъ. Намъ кажется, что автора увлекла басня Дмитріева: "Рысь и Кротъ", выражающая сходственную мысль. Есть, впрочемъ, у Измайлова такіе выводы, которыми онъ (или Лафонтенъ -- его образецъ) становится въ противорѣчіе съ дидактическимъ началомъ. Вотъ одинъ примѣръ. Въ баснѣ: "Летучая мышь и двѣ Ласточки", Летучая мышь
   
   . . . . . . . .хитростью спаслася,
   И ложь" истина равно ей удалася.
   
   Чтожь отсюда слѣдуетъ? что ложь приводитъ къ одной цѣли съ истиной? Нравоученіе басни: "Дѣвушка и Чижъ" (опасно имѣть волю слабымъ), само по себѣ истинное, недостовѣрно въ устахъ четырнадцатилѣтней дѣвушки, которая не можетъ еще видѣть вреда воли. Изъ разсказа баснописца вытекало одно только, самое послѣдовательное нравоученіе: всѣ птицы, которыя слабѣе кошекъ, должны сидѣть въ клѣткахъ. Но баснописецъ (Могеротъ) опустилъ его. Иногда Измайловъ создавалъ разсказъ и нравоученіе въ подражаніе другимъ, прежде извѣстнымъ. Басгуі йМетафизикъ" внушила ему подобную басню "Учитель и Ученикъ". Только дѣйствующія лица помѣнялись своими ролями: въ "Метафизикѣ" глупъ тотъ, съ кѣмъ случилась бѣда, а у Измайлова тотъ, съ кѣмъ нѣтъ бѣды. Басня оканчивается слѣдующей сентенціей:
   
   Безъ разума ничто ученіе одно.
   
   Есть басни съ двойнымъ нравоученіемъ, какъ, напримѣръ, въ баснѣ "Яшка Поваръ". Баринъ, наказывая Яшку, говоритъ:
   
             Не торопись, не торопися;
   
   Чего не смыслишь, такъ за то и не берися.
   
   Авторъ же прибавляетъ отъ себя:
   
   Иной писатель поспѣшитъ,
   Да всѣхъ и насмѣшитъ.
   
   Слова Власьича, заключающія басню: "Кошки въ погребѣ", темны и могутъ относиться къ двумъ предметамъ: къ большой дворнѣ, обкрадывающей господина, и къ большому числу взяточниковъ. Кошки, запертыя въ погребѣ, напроказили больше крысъ. Власьичъ по этому случаю говоритъ женѣ своей:
   
   Оставилъ въ погребѣ ужь Ваську одного:
             Одинъ онъ столько не наблудитъ;
   А если станешь ты всегда кормить его,
   Тогда и воровать авось совсѣмъ не будетъ.
   
   Неопредѣленность же, или двусмысленность нравоученія, произошла, какъ мы думаемъ, оттого, что Измайлову хотѣлось написать басню, въ противоположность той баснѣ Крылова, которая оканчивается извѣстнымъ двустишіемъ:
   
   А вору дай хоть милліонъ.
   Онъ воровать не перестанетъ.
   
   Многія басни написаны для общихъ мыслей, неимѣющихъ никакого особеннаго приложенія, но годныхъ во все времена и у всѣхъ народовъ. Это своего рода loca topica. Сюда относятся: "Котъ и Крысы", длинный, но малозначительный разсказъ, взятый изъ Флоріана, "Два осла" (Лафонтена), "Вишня и Птицы" (Эзопа), "Левъ и Лисица" (Ламотта), съ греческимъ приборомъ, "Соловей и Воронъ" (Флоріана), "Змѣя и Свинья", и проч. Эту общую мысль, выставленную въ видѣ нравоученія, авторъ иногда объясняетъ (въ нравоученіи же) частнымъ примѣромъ, отъ чего баснѣ придается колоритъ современности. Примѣромъ служатъ послѣдніе четыре стиха басни "Лѣстница":
   
   Такъ человѣкъ иной на вышинѣ стоитъ.
   Гордится -- и глядишь: какъ разъ на низъ слетитъ.
             Возьмемъ въ примѣрь Наполеона:
   Какъ сатана съ небесъ, такъ онъ слетѣлъ со трона.
   
   Мы показали, что басня Измайлова есть большею частью басня дидактическая, т. е. такой аллегорическій разсказъ, въ которомъ нравоученіе составляетъ существенную часть (часть II, стр. 641). Покажемъ теперь другія ея свойства.
   Къ какому бы періоду развитія ни принадлежала басня, она не доставитъ творцу своему прочной извѣстности, если въ ней нѣтъ связи съ народнымъ духомъ. Проявленіе послѣдняго въ басенныхъ разсказахъ есть необходимое условіе ихъ особеннаго достоинства. Басня, будучи хорошею вообще, т. е. имѣя всѣ качества, общія всѣмъ хорошимъ баснямъ, должна, сверхъ того, быть вѣрнымъ выраженіемъ національности. Красота ея литературнаго достоинства пусть возвысится красотою народности. Тогда только она получитъ важный смыслъ, и высокое мѣсто въ литературѣ. Разительнымъ тому примѣромъ служитъ Крыловъ, который первый вполнѣ внесъ въ свою басню стихію народную, едва замѣчаемую у его предшественниковъ. Въ чисто-русской рѣчи, на которую прежде смотрѣли какъ на что-то необразованное, нашелъ онъ прекрасную форму и облекъ въ нее свои произведенія. За богатымъ матеріаломъ онъ обратился къ народнымъ образамъ, я потому басни его проникнуты духомъ народа: въ нихъ ясно выражается образъ народныхъ мыслей, чувствъ и дѣлъ.
   Кромѣ національности, басня должна еще отличаться современностью, какъ и всѣ другіе роды поэтическихъ произведеній. Мысль общая, при всей своей важности, можетъ быть пошлою, потому именно, что она обща, всюду приложима. Сколько мелкіе баснописцы жадны къ общимъ мѣстамъ, столько же баснописцы геніальные всегда обходятъ ихъ, стремясь къ мыслямъ имѣющимъ современное значеніе, прямое отношеніе къ дѣйствительности. Чѣмъ важнѣе сфера современныхъ предметовъ, выражаемыхъ въ аллегорическомъ разсказѣ, тѣмъ больше басня выигрываетъ въ своемъ достоинствѣ. Чѣмъ мельче сфера предметовъ, захватываемыхъ баснею, тѣмъ мельче и самая басня. Современная національность -- тѣмъ болѣе достойная, чѣмъ она важнѣе -- вотъ какъ можетъ выразиться необходимое условіе басни, составляющее особенное ея отличіе, безъ котораго всѣ общія принадлежности не возбудятъ сочувствія читателей.
   Въ чемъ заключается отношеніе басень Измайлова къ современности?
   Прежде всего бросаются въ глаза читателю многочисленныя выходки Измайлова противъ литературной братьи, особенно противъ стихотворцевъ. Нѣтъ у него исключенія ни журналистамъ, ни критикамъ, ни переводчикамъ, ни оригинальнымъ писателямъ. Дѣйствительно, насмѣшки надъ стихотворцами могли найти себѣ обильную пищу въ то время, когда стихотворство было дѣломъ важнымъ и смѣшивалось съ поэзіей, когда ни одно литературное собраніе не обходилось безъ чтенія стиховъ, и когда шарады были въ такой модѣ, что даже степенный "Вѣстникъ Европы" принималъ ихъ съ удовольствіемъ на свои страницы. Оригинальная басня: "Кукушка" представлявляетъ переводчика классическихъ поэтовъ. Въ баснѣ: "Лебедь, Гусь, Утка и Журавль" досталось журналистамъ и риѳмачамъ:
   
   Кто утка?-- Подлый журналистъ.
   А гусь?-- Риѳмачъ -- капиталистъ.
   
   Критики обличены въ шестнадцатой баснѣ ("Павлинъ, два Гуся и Нырокъ"):
   
   Ахъ! сколько и у насъ есть критиковъ такихъ,
   Которые талантъ отличный ненавидятъ,
             За то, что нѣтъ его у нихъ,
   И съ радостью въ другомъ свой недостатокъ видятъ?
   
   Риѳмачи противопоставляются Виргилію въ баснѣ: "Львица и Свинья". Первая рождаетъ одного, но этотъ одинъ -- Левъ; вторая приноситъ по двѣнадцати -- поросятъ. Такъ и Вралевъ въ девять дней готовитъ поему, а Виргилій девять лѣтъ писалъ Гсоргики: какаяжь между ними разница?
   
   Вралевъ -- риѳмачъ; Виргилій же -- поэтъ.
   
   Триссотинъ и Вадіусъ, два педанта мольеровой комедіи: "Les femmes savantes", воспроизведены Измайловымъ въ баснѣ: "Два осла", которые тоже напрашиваются на чтеніе своихъ произведеній. Одинъ изъ нихъ хвалитъ другого:
   
   Ты безъ пристрастія умнѣе Фенелона.
   Не полѣнись, любезный братъ,
   О воспитаніи намъ сочинить трактатъ.
   
   Другой отвѣчаетъ:
   
   -- "То правда, я имѣю знанья,
   Пригодныя для воспитанья,
   Но не имѣю остроты,
   И краснорѣчія, какъ ты.
   -- Э, шутишь! а твое похвальное-то слово
   Ослицамъ!... Лучше бы я самъ не написалъ.
   -- "Другое у меня еще теперь готово;
   Изволь, прочту тебѣ".--
   
   Сказка: "Встрѣча двухъ подругъ", гиперболически выставляетъ страсть къ стихотворству. Несмотря на утрировку представленія, перешедшаго границы правдоподобія, разсказъ любопытенъ, потому-что изъ него можно видѣть, до чего доходила нѣкогда метроманія. Двѣ дамы, бывшія подруги, встрѣтились въ рядахъ. Мужъ одной -- старъ и глупъ, и къ тому же стихотворецъ. Онъ и день и ночь читаетъ ей свои стихи, отъ которыхъ уже двѣ жены его отправились на тотъ свѣтъ. Въ то время, какъ третья жена жалуется на свое горе подругѣ, является злодѣй-стихотворецъ.... но передадимъ разсказъ самому автору:
             -- А у меня посланье есть!
             (Вскричалъ, къ нимъ подошедши,
             Риѳмачъ сѣдой и сумасшедшій).
   Анюта, знаешь ли? тебѣ я написалъ
             Прелестный мадригалъ.
   Послушай.... "-- Батюшка! да постыдись народу
   И дай съ знакомыми ты мнѣ поговорить",
             -- А смѣю васъ, сударь, спросить.
             Читали ли вы оду
   На погребеніе Прибыткина купца?
             У Холмогорскаго пѣвца
   Ей Богу нѣтъ такой! Войдемте въ эту лавку;
   Я оду вамъ прочту, да притчей пять въ прибавку.--
   Сказалъ и за воротъ совѣтника схватилъ;
             А тотъ хоть изумился,
   Но за руку жену съ собою потащилъ.
             Народъ предъ лавкою столпился
   И по гостинному двору прохода нѣтъ.
                       Безсовѣстный поэтъ
             Что силы есть стихи читаетъ,
             Жена напрасно унимаетъ,
             Купецъ изъ лавки выгоняетъ,
             Сидѣлецъ головой качаетъ --
             Онъ ничего не примѣчаетъ,
             А все читаетъ, да читаетъ
   И отъ себя ревнивца не пускаетъ.
                       Тотъ все молчалъ, молчалъ;
             Но напослѣдокъ закричалъ:
             Ой караулъ!-- и побѣжалъ.
             Риѳмачъ за нимъ -- кричитъ: держи! держите!,
   Я притчей не читалъ еще, а вы бѣжите!
             И оба скрылися изъ глазъ.
             Ну, матушка, такихъ проказъ
             (Прасковья Марковна сказала)
             Признаться, я не ожидала.
             Мой Петръ Кондратьевичъ ревнивъ,
                       Взыскателенъ, сварливъ:
             Но все сноснѣй, чѣмъ вашъ мучитель.
   
   Въ заключеніе сказки, Измайловъ добродушно налагаетъ и на себя руку:
   
             Я самъ, къ несчастью, сочинитель;
                       Писать стихи люблю
             И ужь никакъ не утерплю,
   Чтобъ не читать друзьямъ свои стихотворенья;
             А бѣдная моя жена --
             Пошли ей, Господи, терпѣнья!--
             Хотя не хочетъ, но должна
   Сидѣть и слушать; какъ читаю басни, сказки --
   Молчитъ голубушка и только щуритъ главки.
   Ахъ, знаю по себѣ, что всякой метроманъ
                       Жены своей тиранъ.
   
   Метроманія автора еще яснѣе выражена въ "Возваніи къ Фебу". Онъ жалуется, что доктора не велятъ ему (больному) читать стихи вслухъ, что онъ и въ недугѣ бредилъ всегда стихами, иногда гекзаметрами. Измайловъ не терпѣлъ послѣдняго размѣра и всего больше любилъ вольные стихи (Ч. I, стр. 291).
   Къ старой побасенкѣ: "Роды въ горахъ", нашъ авторъ приложилъ современную быль:
   
                       Одинъ поэтъ писалъ
             Не день, не два, а цѣлый мѣсяцъ сряду.
             Чернилъ (?) себя, крестилъ, маралъ;
   Потомъ друзей созвавъ, предъ ними прочиталъ....
                       Шараду.
   
   Эта быль указываетъ другую сторону того риѳмослагательства, котораго первая сторона осмѣяна въ баснѣ: "Львица и Свинья", о чемъ мы говорили выше. Тамъ Вралевъ въ девять дней изготовилъ цp3;лую поэму, а здѣсь поэтъ сидитъ за шарадой цѣлый мѣсяцъ. Такимъ образомъ стихъ Буало
   
   Un sonriel sans defant vaut ни grand poёme.
   
   могъ бы измѣниться Измайловымъ въ слѣдующій:
   
   Une charade sans defaut vaut seule un mauvais poёme.
   
   Но, по русской пословицѣ: чему посмѣешься, тому и поработаешь, Измайловъ самъ заплатилъ дань модѣ, написавъ шестнадцать шарадъ.
   О поспѣшности писателя, которая смѣшитъ публику, говорится и въ баснѣ: "Яшка поваръ", какъ мы уже видѣли.
   Непріятность слушанія стиховъ высказывается иногда нецѣлыми баснями, а мѣстами басень или вставными стихами. Начавъ басню: "Блины", тѣмъ, что пріѣзжій дворянинъ просилъ пріятеля откушать къ себѣ блиновъ, Измайловъ тотчасъ прибавляетъ:
   
   Не лучше ль есть блины, чѣмъ оды, притчи слушать?
   
   При описаніи скупого ("Скупой и Окулистъ"), замѣчено, что скряга любилъ свои монеты какъ метроманъ стихи. Въ трехъ или четырехъ басняхъ дѣйствуютъ какіе-то баловни-піиты. Вотъ примѣчаніе "Макарьевниной Ухи":
   
             Иной острякъ, или баловень-піитъ
             Ужъ такъ стихи свои пересолитъ,
   Или, какъ говорятъ поэты-обезьяны:
             Положитъ густо такъ румяны.
             Что смысла не видать.
   Охота же кому безсмыслицу читать!
   
   Тоже въ баснѣ: "Собака и Секретарь": вѣрный Гекторъ рычалъ на всѣхъ -- даже на поэтовъ-баловней. Этотъ самый баловень является и въ поздравительныхъ стихахъ "Крестнику Апполону". Крестный отецъ желаетъ ему быть стихотворцемъ,
   
   Но не романтикомъ -- нѣтъ, нѣтъ, избави Боже!...
   Да и не баловнемъ -- одно почти и тоже.
   
   Должно думать, что именемъ баловня Измайловъ означилъ какое-нибудь дѣйствительное лицо, и потому всѣ басни, въ которыхъ о немъ упоминается, должны быть отнесены къ личнымъ сатирамъ. Ненависть же Измайлова къ романтизму извѣстна изъ его журнала: "Благонамѣренный", существовавшаго съ 1818 г. по 1827; въ отдѣлѣ Критики и Библіографіи, по поводу разбора какого-нибудь сочиненія, всегда почти нападалъ онъ на романтиковъ, которые не умѣли даже употреблять словъ въ настоящемъ ихъ значеніи, подобно молодымъ дѣвицамъ, не учившимся отечественному языку" (Ч. II, стр. 581). Во второй части "Сочиненій Измайлова" помѣщена пародія, названная романтической поэмой (Рыжій Конь). "Сатирическія Вѣдомости" (тамъ же) усѣяны выходками противъ стихолюбія вообще и противъ литературныхъ баловней въ особенности. Выпишемъ изъ нихъ три статьи:
   

1.

Н.... 18 декабря.

   Вчерашняго числа въ здѣшнемъ обществѣ баловней поэтовъ и прозаиковъ было торжественное собраніе. Предсѣдатель открылъ засѣданіе краткою, но сильною рѣчью, въ которой исчислилъ труды членовъ сего общества вообще и каждаго особенно, похваливъ преимущественно предъ прочими искреннихъ своихъ пріятелей. За симъ читали въ прозѣ-. 1) Смотръ Поэтамъ и Прозаикамъ. Сочинитель, г. Безграмотный, съ фонаремъ критика, прошелъ скорымъ шагомъ по всѣмъ рядамъ поэтовъ и прозаиковъ, и въ краснорѣчивомъ рапортѣ своемъ Публикѣ обличилъ таланты и успѣхи каждаго писателя. 2) О народности Поэзіи. Глубокомысленный авторъ, г. Молокососовъ, подслушалъ, кажется, у народа всѣ стихотворныя, или романтическія выраженія и разгадалъ трудную загадку, въ чемъ состоитъ народность Поэзіи. Сочиненіе сіе признано оригинально классическимъ и переводится на французскій языкъ г. N, который не знаетъ по руски. 3) О свободѣ генія, твореніе г. Букварева. Въ сей диссертаціи г. Букваревъ рѣшительно доказалъ, что геній не долженъ стѣсняться узами Грамматики, Риторики и Логики, и что истинному литератору стыдно знать правописаніе. Чтеніе столь важнаго и полезнаго творенія неоднократно прерываемо было громкими рукоплесканіями.-- Въ стихахъ: а) Тѣнь Парни на сѣверѣ, Романтическая Поэма въ 33 отдѣленіяхъ, съ эпиграфомъ: Проклятъ, кто оскорбилъ поэта -- соч. г. Домкишотова; 6) Пляшущій покой, Элегія г. Вралева, пятистопными ямбическими стихами, состоящая только изъ осьми стиховъ.-- с) Сцены изъ Трагедіи Кулисипа: Соловей разбойникъ.-- Ужасны! d) Три Басни г. Шутихина: Тараканъ и Сверчокъ, Собака и Трубочистъ, Юпитеръ и Грибъ.-- Прекрасны! Всѣхъ искуснѣе читали гг. Донкишотовъ и Вралевъ. Одинъ изъ посѣтителей сдѣлалъ въ собраніи же на чтеніе ихъ слѣдующій экспромтъ:
   
   Одинъ, нахмурившись гудитъ.
   Какъ песъ рычитъ и воетъ;
   Другой, согнувшись въ крюкъ, сидитъ --
   Зубки оскаля, поетъ.
   

2.

   Принимается подписка ни новую книжку подъ заглавіемъ: Ридикюль Грацій, или полное собраніе сочиненій въ стихахъ и въ прозѣ Аполлона Галиматьина, Члена Общества литературныхъ баловней, и пр. и пр. въ 32 долю листа, въ розовой бумажной оберткѣ, съ искусно гравированною виньетою и съ нижеслѣдующимъ эпиграфомъ:
   
   Пятнадцать только лѣтъ! Не болѣе того?
             Такъ розгами его!
   

3.

О.... 20 Августа.

   Недавно выбранъ у насъ въ Уѣздные Судьи г. Риѳмолюбовь, человѣкъ весьма добрый, но, къ несчастію, стихотворецъ; почему и занимается онъ не столько дѣлами, сколько стихами. Гг. Засѣдатели, канцелярскіе служители и самъ Секретарь долго не-постигали, для чего г. Риѳмолюбовъ во время слушанія дѣлъ считаетъ пальцами: разъ, два, три! разъ, два, три!-- но опредѣлившійся на сихъ дняхъ въ Палату копіистъ ученикъ 3 класса Губернской Гимназіи Грамматикъ растолковалъ, что г. Судья изволитъ такимъ образомъ скандовать стихи, или считать стопы. Съ просителями обходился г. Риѳмолюбовъ весьма ласково: всякаго, кто придетъ къ нему просить о своемъ дѣлѣ, посадитъ подлѣ себя и прочтетъ свои стихотворенія, а многимъ и даритъ печатные и даже письменные экземпляры. Болѣе всѣхъ пользуется его благосклонностью отставной учитель Голяковъ, который, менѣе нежели въ годъ, задолжалъ ему около тысячи рублей. Третьяго дня пришелъ онъ къ г. Риѳмолюбову утромъ, когда тотъ собирался ѣхать въ Судъ; коляска стояла уже у крыльца, и г. Риѳмолюбовъ, въ мундирѣ, сходилъ уже съ лѣстницы.-- Ахъ! воскликнулъ Голяковъ, какъ жаль, что я пришелъ не во время и не могу послушать сегодня превосходныхъ вашихъ одъ!" -- Г. Риѳмолюбовъ вынулъ часы, взглянулъ на нихъ и сказалъ: еще не поздно, половина десятаго; можно почитать съ полчаса. Пойдемъ.... Пегасинъ! (такъ г. Риѳмолюбовъ прозвалъ своего камердинера и архиваріуса) подай лирическія творенія!-- Однако чтеніе лирическихъ твореній продолжалось около двухъ часовъ.-- Осмѣлюсь ли попросить васъ, сударь, о прочтеніи хотя одного посланія?" -- Пегасинъ! подай дидактическія творенія и.... халатъ, а лошадей вели отложить -- останусь дома.-- И вотъ г. Риѳмолюбовъ началъ читать и прочелъ посланія: Къ моему Наборщику Книгопродавцу-Разнощику, Нѣ;мцу-Переплетчику, Французу-Конфетчику, Куму-Граверу, Куму-Актеру, и пр. и пр. Послѣ того принялся за Поэму: Осліаду, въ 33-хъ пѣсняхъ россійскими стихами. Это самое лучшей твореніе г. Рифмолюбова. написанное имъ на берегахъ рѣчки Иппокренки. Лишь только прочелъ онъ: Пою героя, что.... вдругъ Голяковъ вскочилъ съ мѣста, схватилъ шляпу и, поклонившись хозяину въ поясъ, сказалъ: "Извините, заслушался васъ и совсѣмъ было забылъ, что мнѣ надобно итти счастливо оставаться!" -- Обѣдай, братецъ, у меня.-- "Невозможно, сударь!" -- Да посиди еще хоть съ полчаса.-- "Не могу промедлить ни одного момента: кровная нужда. Признаться денегъ нѣтъ ни полушки: мнѣ велѣно притти за ними ровно въ часъ, а теперь уже три минуты второго." -- Много ли тебѣ надобно денегъ?-- "По крайней мѣрѣ рублей сто." -- Пятьдесятъ, пожалуй, я дамъ.-- "Нельзя ли пожаловать хоть семьдесятъ пять?" -- "На, возьми послѣднія, да обѣдай же у меня.-- Голяковъ не только отобѣдалъ у нашего добраго судьи, но и отужиналъ, накушался и наслушался до сыта. Такимъ и подобнымъ тому образомъ выманиваетъ онъ деньги у г. Риѳмолюбова, котораго никто уже болѣе въ нашемъ городѣ даромъ не слушаетъ.
   Три басни: "Стихотворецъ и Чортъ", "Страсть къ стихотворству", "Смерть и Стихотворецъ" имѣютъ дѣло съ однимъ и тѣмъ же лицомъ, которое въ первой названо Дамономъ, во второй -- старикомъ-Хвастономъ, въ третьей -- осталось безъ имени, потому-что оно всѣмъ извѣстно:
   
             Былъ на Руси одинъ поэтъ,
             Котораго весь знаетъ свѣтъ:
             Но имени ему здѣсь нѣтъ.
   Онъ вѣрно за грѣхи на муку намъ родился:
   Лишь буквы выучилъ, писать стихи пустился.
             Да какъ же? со всего плеча.
   Что день, то новые стихи у риѳмача.
   
   Замѣчательно, что объ этомъ метроманѣ говорится почти тоже, что сказано о старикѣ-стихотворцѣ въ сказкѣ: "Встрѣча двухъ подругъ":
   
   Стихами онъ всѣ уши прожужжалъ:
   Одну жену до смерти зачиталъ;
   Другая, не проживъ съ нимъ года,
             За умъ взялась
             И развелась.
   
   Измайловъ любилъ повторять себя и въ представленіи нѣкоторыхъ лицъ и въ приведеніи нѣкоторыхъ стиховъ, которые особенно ему нравились. Несчастный Графовъ задѣтъ еще въ 15-й эпиграммѣ. Какъ выходки противъ поэтовъ-баловней, такъ и стихи противъ Хвастона или Графона должно отнести къ сатирамъ, направленнымъ на лицо.
   Стихотворство, критика и журналистика были собственнымъ ремесломъ Измайлова, и потому не удивительно, если онъ такъ часто вооружается противъ этихъ трехъ предметовъ, особенно противъ перваго: что у кого болитъ, тотъ про то и говоритъ. Но есть въ басняхъ его и другія, иногда болѣе важныя, отношенія къ временной ему дѣйствительности. Обратимся къ нимъ, подкрѣпляя наши указанія свидѣтельствами самого баснописца. Двѣ собственныя его пьесы "Поединокъ" и "Два друга" вооружаются противъ дуелей. Первая находитъ полезнымъ
   
   Мальчишекъ розгами за поединки сѣчь (Ч. I, стр. 36).
   
   Вторая оканчивается ироническимъ оборотомъ:
   
   Кто что ни говори, дуэли право нужны:
   Одинъ отъ раны въ бокъ на мѣсяцъ слегъ въ постель;
   Другой носилъ костыль одиннадцать недѣль,
   Но послѣ этого опять ужь были дружны (ib., стр. 135).
   
   "Слезы Кащея" (изъ Виже) и "Кащей и Лекарь" (оригинальная басня) представляютъ образы скупцовъ. Мы прошли бы эти басни молчаніемъ -- потому-что не видимъ въ нихъ современнаго элемента -- если бы онѣ, особенно послѣдняя, не напоминали намъ Плюшкина. По-крайней-мѣрѣ нѣкоторыя черты послѣдняго родственны чертамъ скупца, описаннаго Измайловымъ. Кащей заболѣлъ и посылаетъ слугу въ аптеку:
   
   -- Что жъ дѣлать? такъ и быть! сей часъ пошлю Ванюшку
   Иванъ, приподними ты у меня подушку;
             Возьми, вотъ пять алтынъ!
   Вотъ гривна!... кажется, далъ лишній грошъ одинъ.
   Постой-ка: разъ, два, три, четыре, пять -- ну, вѣрно!
             Скорѣй съ рецептомъ ты бѣги,
   Да не зайди въ кабакъ. Куда какъ это. скверно!...
   Не грязно на дворѣ, такъ скинь ты сапоги.
   
   Замѣчателенъ также торгъ скупого съ лекаремъ, который хочетъ купить трупъ его:
   
   Продайте мнѣ свой трупъ, купить его готовъ;
             Не сыщете купца другова.
   -- Когда не шутите, то я себя продамъ.--
   "Серіозно говорю." -- А много ли дадите?--
             "Ну двадцать-пять рублей я дамъ."
             -- Нѣтъ, мало!-- "Сколько же хотите?"
   -- По крайней мѣрѣ сто -- "Какъ можно? пятдесятъ."
             -- Прибавьте -- Шестьдесятъ
             И ни копѣйки болѣ.
   Повѣрьте, что другой васъ даромъ не возьметъ
             Простите!" -- Быть по вашей волѣ.
   Давайте по рукамъ да деньги напередъ!
   
   Разсказъ басни дополняется однимъ мѣстомъ изъ "Сатирическихъ Вѣдомостей" и анекдотами о скупыхъ (Ч. II, стр. 604 и 627). "Сатирическія Вѣдомости" говорятъ о какомъ-то богачѣ, Карпѣ Карповичѣ, который скончался послѣ много-лѣтней діеты, на 75 г. своей жизни. Съ десяти лѣтъ, подобно Чичикову, началъ онъ копить деньги и еще въ школѣ составилъ нарочитый капиталъ, продавая товарищамъ булки, тетрадки, бабочки, и т. п. Анекдоты описываютъ покойнаго П.... Р....., имѣвшаго нѣкогда собственный домъ въ Москвѣ. Этотъ П. Р. приказывалъ маленькимъ своимъ дѣтямъ, когда они приходили домой изъ школы, снимать съ себя платье и даже рубашки, чтобы то и другое напрасно не носилось.-- Третій скупецъ -- не молодой уже, старый помѣщикъ, имѣвшій не двѣсти, но слишкомъ тысячу душъ -- писывалъ къ дѣтямъ своимъ и къ короткимъ пріятелямъ письма на лоскуткахъ разной бумаги, которые сшивалъ между собою или склеивалъ сургучемъ. Иногда случалось, что одно письмо написано было на клочкахъ почтовой, голландской, простой и даже гербовой бумаги.
   Нападая на романтизмъ, не тотъ, который былъ внесенъ къ намъ Жуковскимъ, а тотъ, который съ двадцатыхъ годовъ (т. е. съ "Руслана и Людмилы") вошелъ въ нашу литературу, какъ противодѣйствіе строго-классическимъ преданіямъ и формамъ, Измайловъ самъ нѣкогда сражался за литературныя нововведенія. Эти нововведенія состояли въ реформѣ Карамзина. Измайловъ принадлежалъ къ жаркимъ ея приверженцамъ и служилъ ей своимъ перомъ въ альманахѣ: "Цвѣтникъ", вмѣстѣ съ Бенитцкимъ и Никольскимъ. Въ этомъ отношеніи любопытна басня: "Шутъ въ парикѣ", написанная въ 1811 г. Здѣсь Измайловъ является литераторомъ первой Карамзинской эпохи, когда свѣжи еще были споры между двумя партіями: партіей новаго строенія рѣчи, введеннаго Карамзинымъ, и партіей стараго слога, которая не хотѣла различать русскаго языка отъ языка славянскаго. Вотъ эта басня:
   
             Однажды въ маскарадѣ
   Явился старый шутъ въ неслыханномъ нарядѣ:
   Съ хрустальной запанкой и воротомъ косымъ
   Изъ ткани пестрыя на немъ была срачица,
             Да съ гульфикомъ большимъ
             Атласна черна исподница.
             Съ нагнутыхъ плечъ его висѣлъ
   Запачканой тулупъ, но настоящій русской;
             На головѣ же онъ имѣлъ
             Распудренный парикъ французской.
   За старымъ шутомъ въ слѣдъ шелъ молодой чудакъ,
             Въ престранномъ тоже одѣяньѣ,
   Въ какомъ-то шахматномъ, смѣшномъ полукафтаньѣ,
   И съ колокольчикомъ торчалъ на немъ колпакъ.
             Лишь въ залу чучелы вступили,
   Всѣ бросилися къ нимъ, кругомъ ихъ обступили,
             Никто не могъ свести съ нихъ глазъ.
   Старикъ, пожавъ плечьми, воскликнулъ; "Вижу азъ,
   Коликой степени достигли развращенья!
   "О/... но воздержимся еще oms удивленья!
   "О, буйно скопище безумцевъ и невѣждъ!
   "И мужескъ полъ и женскъ совлекся тѣхъ одѣждъ,
   "Которыя дѣдовъ и бабокъ украшали.
   "Почто Французскія вы моды переняли?
   "Воззрите на меня, на юношу сего,
   "Такъ иноземнаго не найдешь ничего.
   "Все русское на насъ, изящно все и лѣпо,
   "Мы любимъ старое, и вы любите слѣпо...."
             Тутъ нѣкто старика прервалъ
             И вѣжливо ему сказалъ:
             За что всѣхъ, дѣдушка, поносишь?
             Ты самъ парикъ французской носишь.
             О если бы кто видѣлъ тутъ,
             Какъ разозлился старый шутъ!
   Сначала у него языкъ прильпѣ къ гортани;
   Потомъ ужь кое-какъ собрался съ силой онъ
   И полился изъ устъ его источникъ брани,
   Безбожникъ! закричалъ, измѣнникъ! фармасонъ!
   Сжечь надобно его, на вѣру нападаетъ!
   Что жъ это былъ за шутъ, никто не отгадаетъ.
   
   Читатели могутъ вывести изъ прекрасной басни Измайлова полезное нравоученіе, которое прилагается не къ одному ея дѣйствующему лицу. Они скажутъ: приверженцы какого бы то ни было мнѣнія должны быть себѣ послѣдовательны и своими поступками не противорѣчить образу мыслей. Иначе они будутъ походить на тѣхъ неискреннихъ любителей родного слова, которые нѣсколько минутъ разсуждаютъ о его пользѣ и необходимости (напр. въ литературныхъ собраніяхъ), а все остальное время (т. е. почти 24часа) объясняются на французскомъ языкѣ.
   Къ баснямъ, обличающимъ похищеніе чужой собственности, или, говоря презрѣнной прозой, воровство, относятся, кромѣ "Кошекъ въ погребѣ", на которую мы уже ссылались: "Карета и Лошади", "Фонарь", "Смѣтливый экономъ". Въ первой нравоученіе замѣняется ироническимъ обращеніемъ автора къ самому себѣ:
   
   Ахъ! если бы хотя подъ старость далъ мнѣ Богъ
             Мѣстечко гдѣ-нибудь такое,
   Гдѣ бъ могъ остатокъ дней я провести въ покоѣ!
             Гдѣ бъ взятки брать, иль красть я могъ.--
   Клянуся честію и совѣстью моею,
   Ужъ далъ бы знать себя! Что? скажутъ? не умѣю?
   Пустое! выучусь, лишь только захочу,
   Да многихъ, можетъ быть, еще и поучу.
   Взгляните: грамотѣ иные не умѣютъ,
             А какъ живутъ, какъ богатѣютъ!
   Вотъ главное: имѣть не надобно стыда.--
   Отставятъ?-- отставляй, и это не бѣда:
             Коль наживу полмилліона,
   Въ отставку самъ тогда пойду безъ пенсіона.--
   
   Во второй два нравоученія, а басня состоитъ только изъ двухъ стиховъ:
   
   Поставили на улицѣ фонарь --
             И уняли ночнаго вора.
                       Плутъ секретарь
   Остерегается прямаго прокурора.
             Толь дѣло воровать въ потьмахъ?
   Толь дѣло командиръ, который не читаетъ,
             Не смыслитъ ничего въ дѣлахъ,
   А подписью своей бумаги утверждаетъ!
             Хвала отъ всѣхъ воровъ, воришекъ -- темнотѣ,
                       Невѣжеству и глупой добротѣ.
   
   Третья, очень хорошо разсказанная, наивно открываетъ одинъ изъ способовъ кражи:
   
   Хемницеръ говоритъ: гдѣ сборы,
                       Тутъ и воры!
   А я скажу; гдѣ есть расходъ,
                       Тамъ вѣрно и доходъ
                       Всегда тому бываетъ,
   Кто деньги выдаетъ, или что закупаетъ
   Былъ у меня одинъ пріятель экономъ,
   Который въ пять, шесть лѣтъ себѣ построилъ домъ
             По крайней мѣрѣ тысячъ во сто;
   А жалованья бралъ въ годъ триста девяносто
   И шесть рублей -- за вычетомъ на госпиталь.
             Покойникъ умеръ. Очень жаль!
             Мы часто въ шашки съ нимъ играли
                       И пуншъ пивали.
   На сватьбѣ дочери его попировали
                       И славно подгуляли --
                       Шампанскимъ запоилъ!
   "А что, Климъ Сидорычъ, я у него спросилъ,
   Воруешь ты? Скажи всю правду-матку:
   Скажи пожалуй-ста." -- На что тебѣ? Ха! ха!
             Самъ -знаешь, кто же безъ грѣха?--
   А многоль въ годъ?" -- Ну, тысячъ до десятку,
             А можетъ быть и слишкомъ два.--
             "Вотъ ты теперь купилъ дрова...
   Почемъ?" -- Но десяти, и то едва, едва
   Знакомый уступилъ: за то дрова какія?
                       Здоровыя, сухія,
             Осины нѣтъ, все березнякъ!--
   Какую жъ цѣну въ счетъ поставишь ты? Двѣнадцать?"
   -- Избави Господи! да что я за дуракъ!
                       "Неуже ли тринадцать?"
   -- Смѣшонъ ты право мнѣ! "Четырнадцать? Пятнадцать?"
   -- Да, какъ тебѣ не такъ!
   По десяти купилъ, по десяти поставлю;
   Знай, никогда въ цѣнѣ полушки не прибавлю,
   Но сажень сотъ пятокъ я у себя оставлю.
   
   Въ трехъ басняхъ:. "Два Рака" (изъ Брета), "Пьяница и Судьба" (изъ Лафонтена) и "Пьяница" (оригинальная) Измаиловъ говоритъ о пьянствѣ. Послѣднія двѣ съ оригинальнымъ цинизмомъ нарисовали образцы людей, усердно служащихъ Вакху. Первая половина второй басни "Пьяница и Судьба" отступаетъ отъ подлинника весьма удачно:
   
             Въ ночь темную, зимой,
   Подъячій пьяный шелъ черезъ рѣку домой;
                       Съ прямой дороги сбился,
   И гдѣжъ? у полыньи каналья очутился,
   Споткнулся и на край на самой повалился;
   Заснулъ и думаетъ, что онъ на съѣзжей спитъ:
   На чистомъ воздухѣ, какъ богатырь, храпитъ.
   Ну если бъ только онъ во снѣ поворотился --
   Тогда бъ прощай и взятки и вино:
   Пошелъ бы къ тюленямъ на дно!
   
   Первая: "Два рака", старая по разсказу, отличается у Измайлова собственнымъ нравоученіемъ: "Слуга пьетъ отъ того, что самъ баринъ пьетъ". Едва ли это такъ. О многихъ слугахъ съ большею справедливостію можно сказать, что они пьютъ оттого, что ихъ господа не пьютъ. У пьяницъ есть другія основанія горькой ихъ наклонности: они пьютъ съ горя и радости, какъ и показываетъ одна изъ наилучшихъ басень Измайлова: "Пьяница", которую мы здѣсь выписываемъ.
   
   Пьянюшкинъ, отставной квартальный,
             Совѣтникъ Титулярный,
             Исправно насандаливъ носъ,
   Въ худой шинелишкѣ, зимой, въ большой морозъ.
             По улицѣ шелъ утромъ и шатался.
   На встрѣчу кумъ ему, маіоръ Петровъ, попался.
             "Мое почтеніе!" -- А! здравствуй, Емельянъ
             Архиповичъ! да ты, братъ, видно
   Уже позавтракалъ! Ну, какъ тебѣ не стыдно?
   Еще обѣдень нѣтъ, а ты какъ стелька пьянъ!--
             "Ахъ! виноватъ, мой благодѣтель!
   Вѣдь съ горя мой отецъ!" -- Такъ съ горя-то и пить?--
                       "Да какъ же быть!
   Вотъ Богъ вамъ, Алексѣй Ивановичъ, свидѣтель:
             Ѣсть нечего; всѣ дѣти босикомъ,
   Жену оставилъ я съ однимъ лишь пятакомъ.
   Гдѣ взять? Давно уже безъ мѣста я несчастный!
             Сгубилъ меня разбойникъ Приставъ Частный!
                       Я до отставки не пивалъ:
                       Спросите, скажетъ весь кварталъ.
   Теперь же съ горя какъ напьюся,
             То будто бы развеселюся".
   -- Не пей, такъ я тебѣ охотно помогу!--
             "Въ ротъ не возьму, ей Богу, не солгу;
   Господь порукою!..." -- Ну, полно, не божися,
   Вотъ крестникамъ снеси полсотенки рублей.--
   "Отецъ!... дай ручку!..." -- Ну, поди домой, просимся,
             Да чуръ смотри впередъ не пей.--
   Летитъ Пьянюшкинъ нашъ, отколь взялися ноги,
   И чуть-чуть не упалъ разъ пять среди дороги!,
   Летитъ.... домой?-- О нѣтъ!-- Неужели въ кабакъ?
             Да, какъ бы вамъ не такъ!
   Въ трактиръ, а не въ кабакъ, зашелъ, чтобы промѣна
   Съ бумажки бѣленькой напрасно не платить,
             Спросилъ вѣтчинки тамъ и хрѣна,
             Немножко такъ перехватить,
   Да рюмку водочки, потомъ бутылку пива,
             А послѣ пуншику стаканъ,
             Другой.... и наконецъ, о, диво!
   Пьянюшкинъ напился уже мертвецки пьянъ;
   Къ несчастію еще въ трактирѣ онъ подрался,
             А съ кѣмъ, за что,-- и самъ того не зналъ,
             На лѣстницѣ споткнулся и упалъ,
   И весь, какъ чортъ, въ грязи, въ крови перемарался.
             Вотъ вечеромъ его по улицѣ ведутъ
             Два воина осанки важной,
             Съ сѣкирами, въ бронѣ сермяжной.
   Толпа кругомъ. И кумъ, гдѣ ни возьмися, тутъ.
                       Увидѣлъ, изумился,
             Пожалъ плечами и спросилъ.
   -- Что? вѣрно съ горя ты, бѣднякъ, опять напился?--
   "За здравіе твое отъ радости я пилъ!"
   
   Что касается до басни "Лгунъ", осмѣивающей ложь, то она, по нашему мнѣнію, пользовалась незаслуженною извѣстностью, которая можетъ оправдаться развѣ какими-нибудь воспоминаніями объ особенномъ обстоятельствѣ и объясниться только въ "Воспоминаніяхъ". Явное подражаніе знаменитому "Лжецу", она уподобляется баснѣ Крылова только названіемъ, но нѣтъ въ ней ни мастерства разсказа, ни мастерства остроумія. Превратное понятіе объ обязанностяхъ подало Измайлову поводъ написать басню: "Совѣсть Разбойника", который, также, какъ и разбойникъ въ романѣ: Юрій Милославскій, боится оскоромиться въ постъ, а души губитъ безъ содроганія. Нравоученіе относится къ неразоойникамъ, которые боятся
   
   Въ постъ оскоромиться, обѣдню прогулять:
             А ближняго оклеветать,
   Имѣніе и съ нимъ не рѣдко жизнь отнять,
             Въ достоинство еще и въ честь себѣ вмѣняютъ.
   
   На клеветниковъ есть особенная басня: "Клеветникъ", которая оканчивается сердитой мыслью, рѣзко и жостко, хотя нѣсколько и странно, обличающей норокъ --
   Это жосткое и откровенное обличеніе принимаетъ еще большую силу, въ то время, когда Измайловъ, нападаетъ на важнѣйшія отступленія отъ истины и добра. Стихъ его становится тогда бранчивымъ и злымъ. Грубый тонъ автора былъ слѣдствіемъ благороднаго негодованія. Никто не могъ осудить автора за рѣзкость словъ, зная, что она происходитъ отъ любви къ честности и благородству, отъ нелюбви къ безчестію и низости. Измайловъ былъ человѣкъ добрый и не былъ въ-силахъ удерживать свое сочувствіе къ добру.
   Онъ всегда выражалъ его какъ выражалъ? это вопросъ другого рода. Выраженія разнятся по тону и цвѣту, но благородное намѣреніе остается благороднымъ намѣреніемъ. Откровенный Измайловъ не скрывалъ своего характера: онъ часто говоритъ о самомъ себѣ съ наивнымъ равнодушіемъ. Вотъ его profession de foi, изложенное въ пьесѣ: На отъѣздъ пріятеля въ Москву: "Я не умѣю играть на лирѣ, да и перомъ кой-какъ владѣю; зато умѣю любить и уважать людей почтенныхъ и радъ хвалить добрыхъ въ стихахъ.
   
   А для лукавыхъ и надменныхъ,
   Пока въ умѣ пока дышу,
   Ни полстиха не напишу,
   При случаѣ жь и укушу.
   Ни крокодиловъ, ни лягушекъ
   Надувшихся я не терплю,
   Равно какъ Хвастуновъ Павлушекъ;
   А честныхъ скромныхъ всѣхъ люблю.
   
   Въ заключеніе басни: "Черный Котъ", онъ горячо восклицаетъ: "Всего противнѣй мнѣ Тартюфы-лицемѣры". Конечно, лицемѣрство всего менѣе могло быть но душѣ Измайлову, который, какъ видно изъ всѣхъ его сочиненій, и въ-шутку не могъ быть неоткровенный!.. Едва ли рѣшился бы онъ притвориться даже изъ полезныхъ видовъ и поступить, подобно Летучей мыши, которой "равно удалася и ложь и истина". Непосредственной добротой, т. е. стремленіемъ къ добру болѣе природнымъ, нежели пріобрѣтеннымъ, болѣе инстинктивнымъ, нежели сознательнымъ, Измайловъ справедливо становится на особое мѣсто, которое замѣтно, отдѣляется отъ мѣстъ, занимаемыхъ Дмитріевымъ и Крыловымъ. Остроуміе Дмитріева, колкое, но вмѣстѣ и тонкое, облеченное въ приличныя формы, нападаетъ и язвить не отъ себя собственно. Онъ не самъ осмѣиваетъ торжественныя оды, а заставляетъ смѣяться надъ ними выведенныя имъ лица, и сатирѣ своей даетъ названіе: "Чужой толкъ"; онъ и плохому лекарю не говоритъ о его искусствѣ, а думаетъ только про себя, въ извѣстной эпиграммѣ. О Крыловѣ совершенно справедливо замѣтилъ Гоголь, что въ голосѣ его слышалась разумная середина, примиряющій, третейскій судъ, и также справедливо отозвался о немъ Плетневъ, сказавъ, что Крыловъ ничего не полюбилъ, какъ человѣкъ общественный, какъ писатель геніальный. О негеніялыюмъ Измайловѣ должно сказать на-оборотъ: онъ по природѣ былъ склоненъ къ любви и ненависти, и эта любовь къ однимъ предметамъ, и ненависть къ другимъ, со всѣмъ, что въ нихъ есть, и такъ, какъ онѣ есть, иногда угловато, не орудно, но всегда достолюбезно и прямо, выражались въ его сочиненіяхъ.
   Подъ вліяніемъ двухъ противоположныхъ чувствъ: сочувствія къ добру и отвращенія къ нравственному злу, написаны многія басни Измайлова. Одна изъ нихъ: "Гордюшка Кппгопродавоцъ". Авторъ взялъ на себя заступничество за одну бѣдную вдову, ограбленную книгопродавцемъ. Душа грабителя -- говоритъ онъ въ концѣ разсказа -- пойдетъ въ адъ, гдѣ будетъ вѣчно, и проч. По поводу этой басни надобно замѣтить, что Измайловъ былъ постояннымъ другомъ бѣдныхъ. Благотворенія занимали его во всю жизнь. Въ 1804 году, онъ написалъ "Разсужденіе о нищихъ". Эпиграфъ его взятъ изъ мудраго изреченія Императора Александра, въ высочайшемъ рескриптѣ Витовтову, 1802 года: "Обыкновенное подаяніе нищимъ умножаетъ только число оныхъ"... При началѣ изданія "Благонамѣреннаго" Измайловъ открылъ при журналѣ подписку въ пользу бѣдныхъ и неусыпно поощрялъ своихъ читателей къ благодѣяніямъ, знакомилъ ихъ съ бѣдными. Понятіе о благодѣяніи основывалъ онъ на мудрыхъ словахъ Императора Александра, въ Высочайшемъ рескриптѣ Витовтову, отъ 12 Мая 1802 года: "Надлежитъ искать несчастныхъ въ самомъ жилищѣ ихъ, въ обители плача и стенанія; ласковымъ обращеніемъ, спасительными совѣтами, словомъ: всѣми нравственными и физическими способами стараться облегчать судьбу ихъ: вотъ въ чемъ состоитъ истинное благодѣяніе".
   Разсказъ басни: "Собака и Воръ" говоритъ таки.е о бѣдныхъ; но нравоученіе ея относится къ другому предмету, который выставленъ и въ нравоученіи басни: "Помѣщикъ и Управитель"'. Гордость и чванство выставлены въ сказкѣ: "Дворянка-буянка"; лицемѣріе въ "Черномъ Котѣ"; гордость счастливцевъ -- въ "Собакѣ и Секретарѣ". Весьма замѣчательны басни: "Капризъ Барыни" и "Крестьянинъ и Кляча".
   Въ нѣкоторыхъ басняхъ отдѣльные стихи указываютъ на лица, событія и вещи, занимавшія вниманіе Измайлова и его современниковъ.- Сюда относятся: "Исправленіе", "Гордюшка-Книгопродавецъ" и "Лѣстница". Послѣдняя, какъ мы ужь замѣчали, въ перемѣнѣ верхней ступени на нижнюю видитъ перемѣну судьбы Наполеона; первая разсказываетъ, что какой-то Бездушинъ, желая исправиться, началъ читать Штиллинга; во второй -- книгопродавецъ, перебирая латинскія книги, говоритъ:
   
   .... правду молвить, и латинь
             Хоть кинь!
   Народъ нашъ дѣловой, торговый и воинской --
             На что же намъ языкъ Латинскій?..."
   
   Есть наконецъ, какъ мы тоже замѣтили, нѣсколько басень, написанныхъ, очевидно, на извѣстные случаи. Онѣ принадлежатъ къ личнымъ сатирамъ. Авторъ нѣкоторыя изъ нихъ называетъ былями. Таковы: Слонъ и "Собаки", "Собака и Секретарь" (быль и сказка), "Куликъ-Астрономъ" (въ сказкѣ: "Лгунъ", упоминается тоже о Куликѣ). О поэтахъ-баловняхъ сказано выше.
   Показавъ элементъ современности, вошедшій въ басни Измайлова, надобно показать ихъ элементъ національный. Но присутствіе послѣдняго уже достаточно доказывается тѣмъ, что первый взятъ изъ русскаго быта. Вопросъ, слѣдовательно, долженъ касаться того, какой кругъ общества занималъ особенно Измайлова и какъ онъ имъ изображался. Сюжеты, съ которыми нашъ баснописецъ преимущественно имѣлъ дѣло, составляютъ низкій, простонародный кругъ нашей жизни, и представлялъ онъ ихъ въ духѣ простонародія. Цинизмъ изображенія -- вотъ главная черта Измайлова,-- то, чѣмъ онъ отличается отъ другихъ баснописцевъ,-- цинизмъ въ выборѣ предметовъ, въ живописи, въ тонѣ разсказа, въ нравоучительной мысли, въ цѣлыхъ Фразахъ и отдѣльныхъ словахъ. Его любимое выраженіе было: "я теньерю по прежнему". Въ "Сатирическихъ Вѣдомостяхъ" (ч. И, стр. 613) называетъ онъ себя Россійскимъ Теньеромъ І-мъ (имя Россійскаго Теньера 2-го дано имъ Нарѣжному, автору "Русскаго Жилблаза). Отсюда не слѣдуетъ, конечно, приравнивать его Теньеру-живописцу, ибо, при общности рода, есть большое различіе въ талантахъ, и какъ можно картину, взятую изъ жизни низшаго слоя, возвести въ церль созданія, такъ можно, картинѣ, взятой изъ той же жизни, не придать ничего идеально-поэтическаго. Измайловъ не былъ художникомъ, и потому не имѣлъ возможности занять такое же мѣсто въ поэзіи, какое Теньеръ занимаетъ между живописцами. Пускай критика, лишенная средства отличать изящное отъ неизящнаго, ставитъ Измайлова наряду съ Гоголемъ: она не только не успѣла унизить черезъ это послѣдняго, но даже не пришла и къ другой, противоположной цѣли -- возвысить этимъ перваго.
   По страннымъ прихотямъ человѣческой природы или по трудности сознавать собственную свою принадлежность, Измайловъ, называвшій, впрочемъ, себя Теньеромъ, какъ-будто не видалъ цинизма своихъ басень и чрезвычайно какъ домогался чести прослыть дамскимъ писателемъ. Въ посланіи къ Кайданову величаетъ онъ себя однимъ изъ главныхъ дамскихъ поэтовъ. Подъ многими статьями своими подписывался онъ такъ: "Писатель для дамъ", а впослѣдствіи, какъ бы недовольный такимъ ограниченіемъ своего авторства, прибавилъ: и для мужчинъ. Безъ сомнѣнія, смѣшна была авторская претензія читателямъ, особенно въ то время, когда Пушкинъ "не могъ представить дамъ съ Благонамѣреннымъ въ рукахъ".
   До сихъ поръ раскрыли мы въ басняхъ Измайлова три предмета: мѣсто, занимаемое ими въ послѣдовательномъ развитіи басни, отношеніе ихъ къ современной дѣйствительности и характеръ ихъ національности, какъ въ выборѣ сюжетовъ, такъ и въ образѣ представленія предметовъ. Теперь надобно показать, что въ его басняхъ оригинально и что подражательно. Для этого надобно просмотрѣть различныя ихъ изданія.
   Басни Измайлова имѣли семь изданій: пять -- при жизни автора, два -- послѣ его смерти. Въ первомъ изданіи (1814 года) помѣщено было двадцать шесть басень и сказокъ. Второе, раздѣленное на три книги, изъ которыхъ въ каждой помѣщено по пятнадцати басень или сказокъ, напечатано въ 1816 году. Третье издано въ 1817 году, подъ названіемъ: "Новыя басни и сказки (числомъ двадцать двѣ), также разныя мелкія стихотворенія, съ присовокупленіемъ опыта о разсказѣ басни". Четвертое -- въ трехъ частяхъ, вышло въ 1821 году: въ первой -- находятся басни, во второй -- сказки, въ третьей -- опытъ о разсказѣ басни, съ присовокупленіемъ разбора нѣкоторыхъ образцовыхъ басень лучшихъ россійскихъ фабулистовъ. Здѣсь, къ прежнимъ шестидесяти семи баснямъ, присоединено еще. десять. "Опытъ о разсказѣ басни", долженствовавшій составлять третью часть четвертаго изданія, отпечатанъ, однако же, позднѣе -- Въ 1826 году. "Я хотѣлъ было" -- говоритъ Измайловъ -- "написать полную теорію басни и давно уже собралъ всѣ нужные къ тому матеріалы; хотѣлъ разобрать всѣ басни первыхъ нашихъ фабулистовъ: Хемницера, Дмитріева и Крылова -- но
   
             On fail ce qu'on peut
             El non pas ce qu'on veut.
   Давно уже, давно и басень не писалъ;
             А все причиною журналъ.
   Теперь занятія мои въ литературѣ
             Въ одной лишь только корректурѣ.
             И я уже не фабулистъ,
             Не Лафонтена подражатель,
             Не переводчикъ, не писатель,
   А такъ -- ни то, ни се -- ну словомъ: "Журналистъ".
   
   Но эти стихи, написанные въ подражаніе Батюшкову {... я не поэтъ;
   Я не ученый, не профессоръ;
   Меня въ календарѣ въ числѣ счастливцевъ нѣтъ,
   Я.... отставной Асессоръ.}, не помѣшали ему приступить къ пятому, дополненному изданію басень и сказокъ, которое и вышло въ 1826 году, точно также, какъ не помѣшали ему быть фабулистомъ стихи къ В. И. П..... которыми онъ жалуется на судьбу свою, въ то время, когда издавалъ Цвѣтникъ въ 1809 году съ Бенитцкимъ, а въ 1810 -- съ Никольскимъ:
   
             Люблю поэзію, люблю литтературу:
   Но, ахъ! отсталъ теперь отъ прозы и стиховъ:
             Цвѣтникъ мой изъ чужихъ цвѣтовъ
   Судьба велитъ держать мнѣ только корректуру.
   
   Въ 1839, по смерти Измайлова (онъ умеръ 1831 года), отпечатано шестое, умноженное изданіе его басень и сказокъ (числомъ сто двадцать), съ весьма схожимъ портретомъ автора. Наконецъ, седьмое (1849 года) вошло въ составъ всѣхъ сочиненій Измайлова, въ Полное собраніе сочиненій русскихъ авторовъ, предпринятое Смирдинымъ. Всѣхъ пьесъ здѣсь сто двадцать шесть. Онѣ раздѣлены на басни (68) и сказки (58). Къ первымъ -- авторъ относилъ собственно такъ называемыя басни, или апологи (fables morales et mixtes); ко вторымъ -- притчи и сказки (fables raisonnables et contes), выбравъ для нихъ слѣдующій эпиграфъ изъ Лафонтена:
   
   Je tache d'у tourner le vice en ridicule,
   Ne pouvant l'attaquer avec des bras d'Hercule.
   
   Сбивчивость такого раздѣленія видна между прочимъ и изъ того, что нѣкоторыя пьесы, отнесенныя, въ прежнихъ изданіяхъ, къ баснямъ, перемѣщены въ послѣдующихъ въ отдѣлъ сказокъ, и наоборотъ. Такъ, напримѣръ, Дѣвушка и Чижъ, Учитель и Ученикъ, Устрица и двое прохожихъ, Дитя и семь нянекъ, Два крестьянина и Облако, Яшка Поваръ, Водопадъ и Рѣка, Соловей и Воронъ, Кошки въ погребѣ, Крестьянинъ и Кляча -- сказки, по изданію 1821г., сдѣлались, въ изданіи 1849 г., баснями. Кажется, Измайловъ называлъ не баснями все то, гдѣ" главное дѣйствіе производится людьми, а не животными. Основаніе педантическое, рѣшительно безполезное, какъ для сущности басеннаго разсказа, такъ и для его литературнаго достоинства. Крыловъ, который былъ всего меньше педантъ, откинулъ систематическія раздѣленія и подраздѣленія своихъ геніяльныхъ произведеній. У него басня -- просто образцовая басня -- и больше нечего. Измайловъ же, написавшій, кромѣ басень, и "Опытъ о разсказѣ басни", увлекся началами Французскихъ теоретиковъ, которые, въ свою очередь, держались давнишняго, еще въ древности принятаго дѣленія басни по разнымъ основаніямъ. Древнѣйшіе риторы дѣлили басню на разумную, нравственную и смѣшанную -- дѣленіе, разобранное и подробно изложенное Лессингомъ. Риторы позднѣйшіе различали басни, по различію народовъ, на ливійскія, лидійскія, карійскія, киликійскія, кипрскія и проч., и противополагали ихъ баснямъ эзоповымъ, относя къ послѣднимъ тѣ аллегорическія повѣствованія, въ которыхъ разговариваютъ между собою животныя или бездушпіе предметы, а къ ливійскимъ тѣ, гдѣ люди говорятъ съ "животными".
   Какъ басни, такъ и сказки Измайлова не принадлежатъ къ созданіямъ оригинальнымъ, по вымыслу, изобрѣтенію сюжетовъ. Въ нихъ очень мало или нѣтъ почти вовсе того, что мы обыкновенно называемъ самобытностью, явленіемъ живымъ. Отсутствіе творчества доказывается, во-первыхъ, собственнымъ сознаніемъ автора, которое паче всякаго свидѣтельства, во-вторыхъ -- разсмотрѣніемъ его басень. Обратимся сначала къ первому доказательству.
   Въ предисловіи ко второму изданію своихъ басень, Измайловъ пишетъ: "Басни мои и сказки суть большею частію не что иное, какъ вольныя подражанія иностраннымъ фабулистамъ:
   
   "Я подражателя названія желаю;
   Свой трудъ достоинствомъ чужимъ я возвышаю".
   
   Но подражатель, по мнѣнію автора, не уступаетъ творцу, иногда даже превосходитъ его. За стихами слѣдуетъ апологія переводчика. "Написать хорошую басню въ стихахъ весьма трудно, а перевести хорошо, можетъ быть, еще труднѣе. По крайней мѣрѣ въ первомъ случаѣ сочинитель совершенно свободенъ; въ послѣднемъ же обязанъ онъ удержать сколько возможно красоты подлинника или замѣнить ихъ собственными своими. Переводчикъ въ прозѣ есть рабъ, переводчикъ въ стихахъ -- соперникъ, сказалъ любезный поэтъ нашъ г. Жуковскій. Какой же опасный соперникъ Лаффнтенъ!
   
   Il peignit la nature et garda ses pinceaux.
   
   Одинъ изъ славныхъ нашихъ стихотворцевъ, который съ удивительною легкостью пишетъ стихи, признается, что нелегко переводить сего неподражаемаго баснописца и говоритъ:
   
   Счастливымъ бы себя весьма почелъ,
   Когдабъ я хорошо Фонтена перевелъ".
   
   Въ другомъ мѣстѣ (Посланіе къ В. И. И ), баснописецъ восклицаетъ:
   
   "Бѣда и стыдъ съ моимъ нетворческимъ умомъ!
   Я въ вымыслахъ совсѣмъ удачи не имѣю." (стр. 291).
   
   Но такъ-какъ эстетическія понятія, въ эпоху Измайлова, не отличались еще твердой постановкой, то и не должно удивляться, если онъ въ другихъ мѣстахъ какъ бы противорѣчитъ своимъ собственнымъ словамъ. Такъ во второмъ посланіи къ тому же самому липу (В. И. Панаеву) онъ называетъ себя фабулистомъ и поэтомъ; въ посланіи къ Остолопову -- тоже поэтомъ; въ посланіи къ новобрачнымъ И (стр. 269), онъ даже объясняетъ значеніе поэта: "не то, чтобы простой стихослагатель".... Можно было бы спросить: неужели тотъ, кто не способенъ вымышлять, лишенъ дара творчества? Теперь, конечно, мы не впадемъ въ подобное противорѣчіе, какъ слѣдствіе отсутствія твердыхъ и положительныхъ эстетическихъ началъ.
   Перейдемъ ко второму доказательству. Въ предисловіи ко второму изданію и въ алфавитномъ оглавленіи пьесъ, приложенномъ къ изданію четвертому, самъ авторъ указалъ источники, откуда заимствованы его басни и сказки, и такимъ образомъ отдѣлилъ собственное отъ подражательнаго или переводнаго. Большею частію бралъ онъ изъ Лафонтена, потомъ изъ Эзопа, Флоріана, Ламонне, Лессинга, аббата Реира, Брета, Баратона, Мюгерота, Руа, Ламотта, маршала де ла Віевиля, Геллерта, Виже, Обера и изъ другихъ, преимущественно Французскихъ, писателей. Всѣхъ заимствованныхъ басень до шестидесяти. Но не сказалъ намъ авторъ, кому подражалъ онъ изъ русскихъ баснописцевъ, вѣроятно думая, что и безъ его указаній читатели хорошо знакомы съ Хемницеромъ, Дмитріевымъ и Крыловымъ. Правда, въ письмѣ къ издателю "Сына Отечества", онъ назвалъ простодушнаго Хемницера своимъ наставникомъ (стр. 313 и 314), но это наставленіе скорѣе относится къ внутреннему элементу его басень, какъ слѣдствію врожденнаго качества, нежели къ предметамъ, плану и характерамъ басеннаго разсказа. Въ подражаніе Хемницеру написана, какъ мы видѣли, одна только басня: "Учитель и Ученикъ", въ которой учитель занимаетъ ролю метафизика. Гораздо явственнѣе слѣды Крылова. Вліяніе его отразилось въ слѣдующихъ басняхъ: "Филинъ и Чижъ", "Два кота", "Розаи Репейникъ", "Макарьевнина уха", "Блины", "Лгунъ", "Пѣвчіе", "Завѣтное пиво". Въ первой изъ нихъ ("Филинъ и Чижъ"), филинъ ставитъ сыча выше соловья, равно какъ оселъ совѣтовалъ соловью поучиться у пѣтуха. Въ баснѣ "Два кота", котъ-Васька совѣтуетъ другому "смѣшить хозяина, ходить и плясать передъ нимъ на заднихъ лапкахъ": точь-въ-точь, какъ въ баснѣ Крылова: "Двѣ собаки", изъ которыхъ одна (Жужу) выслуживается тѣмъ, что ходитъ (но не пляшетъ) на заднихъ лапкахъ. Разница въ вѣрности представленія: собакамъ естественно ходить на задипхі! лайкахъ, но не естественно на тѣхъ же лапкахъ ходить и плясать коту. "Роза и Репейникъ" выражаютъ ту же мысль, что и гуси: кто не припомнитъ отвѣта Прохожаго Гусямъ въ нравоученіи, выведенномъ изъ двустишной басни Измайлова:
   
             Иной молокососъ,
   Который цѣлый курсъ проспалъ и пролѣнился,
   А послѣ и въ писцы на дѣлѣ не годился,
             Твердитъ поднявши носъ
             "Съ такимъ-то вмѣстѣ я учился! "
   -- Хорошъ тотъ, слова нѣтъ, ему хвала и честь,
             Да что, скажи, въ тебѣ-то есть? (Стр. 57 и 58).
   
   "Макарьевнина уха" сварена по примѣру "Демьяновой ухи", по рецепту русской пословицы: тѣхъ же щей, да пожиже влей. "Блины" изготовлены поваромъ, который съ-родни "Музыкантамъ": эти немножечко дерутъ, зато съ прекраснымъ поведеньемъ; тотъ не умѣетъ готовить кушанья, но проворенъ и опрятенъ. Павлушка мѣдный лобъ (въ баснѣ Лгунъ) разсказываетъ небылицы, въ родѣ римскихъ огурцовъ; "Пѣвчіе" повторили тотъ самый "Квартетъ", который мы вытвердили наизустъ. Вотъ какъ разсказываетъ Измайловъ:
   
   За столъ лишь только гости сѣли,
             И пѣвчіе запѣли:
             Визжатъ, ревутъ, орутъ,
             Такъ уши и дерутъ....
   
   Одно и тоже число дѣйствующихъ лицъ, и соотвѣтствуютъ они другъ другу какъ нельзя лучше: въ "Квартетѣ" -- мартышка, оселъ, козелъ и медвѣдь; въ "Пѣвчихъ" -- басистъ Потапъ, теноръ Гаврюшка, альтистъ Андрюшка, дишкантъ Богдаша; въ "Квартетѣ" -- соловей произноситъ свой судъ, а въ пѣвчихъ -- даетъ мнѣніе извѣстнѣйшій артистъ. Нѣтъ сомнѣнія, что Измайловъ и не думалъ замаскировывать своихъ подражаній: не сказалъ ли онъ самъ, что желаетъ названія подражателя? Наконецъ -- "Завѣтное пиво" по разсказу точь-въ-точь "Демьянова уха", но Измайлову принадлежитъ нравоученіе, совершенно-неожиданное и чрезвычайно смѣло выведенное изъ повѣсти о томъ, какъ Ѳома, накормивъ Кузьму селедкой, не давалъ ему пива, и какъ Кузьма, потерявшій терпѣнье, схватилъ самъ кружку и толкнулъ хозяина. Выпишемъ это нравоученіе:
   
             Красавицы кокетки!
             Вѣдь это вамъ навѣтки!
             Зачѣмъ собою насъ прельщать?
             Зачѣмъ любовь въ насъ возбуждать
   Притворной нѣжностью и хитрыми словами,
             Когда мы не любимы вами,
             И не хотите вы руки своей намъ дать?
   Вамъ весело, какъ мы любовію къ вамъ жаждемъ:
             Смѣетесь, какъ мы страждемъ...
                       Не корчите Ѳому --
             Не то попасть вамъ на Козьму.
   
   Заимствованій изъ Дмитріева меньше; притомъ же они относятся больше къ отдѣльнымъ мѣстамъ и стихамъ, нежели къ составу цѣлаго: такъ, напримѣръ, начало басни "Два попугая" отзывается началомъ сказки "Воздушныя башни".
   Но если, по отсутствію творческаго дара въ авторѣ, басни Измайлова не оригинальны по вымыслу и носятъ явные слѣды подражанія какъ иностраннымъ, такъ и отечественнымъ баснописцамъ, то, съ другой стороны, есть въ нихъ своя оригинальность, образуемая изъ совокупности ихъ отличительныхъ признаковъ. Эти признаки относятся къ сферѣ избираемыхъ сюжетовъ, къ способу ихъ представленія, и къ чувству, лежащему въ основѣ разсказовъ. Сфера предметовъ, изображаемыхъ Измайловымъ, составляетъ, сказали мы выше, низкіе слои общества; представленіе ихъ запечатлѣно простонародностью, доходящею до цинизма; чувство, руководствующее автора, есть простодушное, откровенное чувство любви къ добру и правдѣ, и такое же чувство нелюбви къ злому и ложному,-- нелюбви, рѣзко обличающей пороки и глупости. Дѣйствительно, Измайловъ вовсе неспособенъ былъ къ живописи предметовъ величественныхъ или патетическихъ. Трогательное, страстное, восторженное, колоссальное,-- все, что выходило за предѣлы той сферы, гдѣ талантъ его могъ распоряжаться свободно, было ему недоступно. Хочетъ ли онъ представить изящный образъ?-- образъ, вопреки его намѣренію, поражаетъ своимъ неизяществомъ. Думаетъ ли заставить читателей плакать -- читатели остаются равнодушными. Трудно навязать себѣ то, въ чемъ отказала намъ природа; равнымъ образомъ трудно отказаться отъ даровъ природы. Отсутствіемъ патетическаго элемента въ Измайловѣ объясняется то замѣчательное обстоятельство, что Измайловъ, будучи ревностнымъ партизаномъ Карамзинской реформы, не могъ заимствовать у Карамзина сантиментальности. Лучшія мѣста его сочиненій, въ которыхъ онъ подражалъ творцу "Исторіи Государства Россійскаго", не тѣ, гдѣ онъ изображаетъ чувствительныя сцены, а тѣ, въ которыхъ надобно описать грубую простоту характеровъ или происшествій. Такъ въ Бѣдной Машѣ (копіи съ Бѣдной Лизы) хороша сцена сватовства въ домѣ Простакова и Простаковой и забавно письмо Филимона Фатюева къ Простакову; но вся трогательная часть повѣсти есть нечто иное, какъ смѣшной мелодраматизмъ. Пожалѣемъ, что Измайловъ забывалъ иногда нравоученіе басни Крылова: "Скворецъ", которое совѣтуетъ "лучше пѣть хорошо щегленкомъ, чѣмъ дурно соловьемъ"; позабывалъ онъ его, впрочемъ, не въ цѣлыхъ басняхъ, а въ нѣкоторыхъ частяхъ басень. Приведемъ два примѣра. Басня: "Водопадъ и Рѣка" начинается описаніемъ водопада:
   
   Съ ужаснымъ шумъ низвергался
   Ручей кристальною стѣной
   Съ горы высокой и крутой,
   О камни съ пѣной раздроблялся,
   Кипѣлъ, крутилъ песокъ, ревѣлъ,
   И въ берега стрѣлой летѣлъ;
   Ни птица, ниже звѣрь, къ нему не приближались,
   И ноги смертнаго es него не опускались.
   
   Послѣдній стихъ удивительно нелѣпъ. Кромѣ того, птицѣ легче приблизиться къ водопаду, нежели звѣрю, и потому въ предпослѣднемъ стихѣ надлежало бы сказать: "ни звѣрь, ниже птица" (а не на оборотъ). Да и вся претензія представить картину ужаснаго водопада но случаю теченія ручья довольно забавна. Еще забавнѣе разсказъ о томъ, какъ черный котъ восчувствовалъ пламенную страсть къ молодой мышкѣ (въ баснѣ: "Черный Котъ"). Самое начало заставляетъ смѣяться:
   
   Вы любите кота?
   "Любите онъ вѣдь сирота;
   Малюткой вамъ еще достался;
   Кто подарилъ его, тотъ съ жизнію разстался.
   
   Но продолженіе и конецъ гораздо смѣшнѣе:
   ' Котъ глядитъ на мертвую мышь,
   ....какъ сибаритъ на статую Венеры!!!
   
   Что дѣлать? И на хитреца бываетъ проруха. А Измайловъ былъ вовсе не хитрецъ и могъ простодушно мечтать о славѣ "дамскаго писателя".
   Остается теперь поговорить о слогѣ и стихѣ басень Измайлова.
   Слогъ Измайлова лишенъ того, что мы называемъ изяществомъ, художественной отдѣлкой. Въ немъ часто нарушаются даже требованія образованнаго вкуса; но нельзя, однакожь, отказать ему въ отпечаткѣ національной простонародности. Это его отличительное свойство. Не въ равной степени оно является въ каждой баснѣ, и даже немного басень, написанныхъ, какъ говорится, ровно. Къ числу выдержанныхъ относятся, по нашему мнѣнію, слѣдующія: "Пьяница", "Дуракъ-Филатка", "Сметливый экономъ? "Канарейка и Соловей", "Помѣщикъ и Управитель", "Капризъ Барыни", "Крестьянинъ и Кляча", "Скотское правосудіе", "Яшка-поваръ". Большая же часть представляютъ только хорошія частности или въ разсказѣ, или въ заключительной мысли.
   Строеніе стиха, довольно непринужденное, не изъято отъ погрѣшностей, изъ которыхъ однѣ въ то время не считались погрѣшностями, а другія, наоборотъ, вмѣнялись въ достоинство. Обратимъ особенное вниманіе на одну, такъ называемую поэтическую вольность, въ сочетаніи стопъ. У Измайлова часто слова, долженствующія сохранять удареніе логическое, теряютъ его, будучи подводимы подъ стихъ: отъ этого оттѣнки смысла приносятся въ жертву версификаціи, чего порядочный стихотворецъ долженъ избѣгать. Выпишемъ два-три примѣра.
   
   Пропалъ сонъ у него, пропалъ и аппетитъ (стр. 142)
   Я нахожу лишь одно средство
   Простое самое. Оно въ томъ состоитъ (стр. 9)
   А вредъ весь отъ него я доказать могу (стр. 17)
   Что опрокинулъ тотъ столъ съ завтракомъ и стулъ (стр. 185).
   
   Въ этихъ стихахъ, слова: сонъ, въ томъ, весь, столъ, потеряли ударенія, несмотря на то, что въ нихъ заключена сила рѣчи, а получили удареніе слова неважныя: у, отъ, тотъ.
   Замѣтимъ также особенную наклонность Измайлова къ звукоподражанію, къ словамъ аналогическимъ, которыя въ старину слыли за отмѣнное стихотворное украшеніе. Различные голоса животныхъ находятъ въ басняхъ Измайлова соотвѣтственные имъ звуки словъ. Гусь кричитъ: га, га; кукушка произноситъ: пуку! куку! Собака лаетъ: къ намъ! къ намъ! не дамъ! не дамъ! и проч. Конечно, не слѣдуетъ, пренебрегать сходствомъ словесныхъ звуковъ съ звуками природы, какъ средствомъ для близкаго выраженія послѣднихъ. Не пренебрегали имъ ни Ломоносовъ., ни Державинъ, ни Жуковскій, ни Пушкинъ. Но не надобно часто прибѣгать къ нему потому только, что оно легко: иначе оно обратится въ дѣтскую игрушку. Есть соотвѣтствіе другого рода, болѣе важное -- соотвѣтствіе между словами и мыслями, дающее намъ средство выражать различіе душевныхъ ощущеній, тономъ, и теченіемъ рѣчи. Вотъ на что надо бцо обратить серьёзное вниманіе.
   Довольно много встрѣчается у Измайлова неточныхъ выраженій или безполезныхъ словъ; наприм.:
   Духовный отецъ спрашиваетъ разбойника: сколько душъ ты потерялъ? (вм. погубилъ) (131).
   
   Есть разумъ у меня, и отъ того богатъ,
   Убытокъ не несу, за то и остороженъ (112).
   
   (Наоборотъ: я остороженъ, отъ того и не несу убытка).
   
   Что дѣлала?... Жила-съ я у моста Тючкова (вм. у Тючкова моста), (145).
   
   Такъ хрюкала въ лѣсу свинья, или Веприца (послѣднее слово не нужно) (61).
   
   Однажды -- право вамъ не лгу --
   Я видѣлъ -- гдѣ же?-- на бѣгу (70)
   
   Плутъ секретарь.
   Остерегается прямого прокурора (187).
   
   .... Одинъ поэтъ писалъ
   Не день, не два, а цѣлый мѣсяцъ сряду,
   Чернилъ себя, крестилъ, маралъ (30).
   
   Мужикъ въ телѣгѣ везъ ягненка
             И поросенка.
             Куда жe?-- въ рядъ мясной (т. е. въ мясной рядъ) (26).
   
   Любилъ также Измайловъ и частицу пре. Басня: "Безхвостая лисица" начинается такъ:
   
   Преосторожная, прехитрая лисица.
   
   Въ баснѣ: "Собака и Воръ" повторяется тоже:
   
   Жила-была собака пребольшая,
   Предобрая, презлая.
   
   Измайловъ не былъ мастеръ острить. Каламбуры, игра словъ не давались ему, что доказывается и слѣдующими двумя стихами:
   
   Юпитеръ внялъ мольбѣ и чудо сотворилъ:
   Дѣвицу Красную изъ Машки -- кошки сѣрой (6).
   
   Достоинство Измайлова не въ остротахъ: оно, говоря его выраженіемъ, въ простодушномъ, теньерствѣ, выходившемъ изъ его природнаго дара и направлявшемся въ доброй цѣли. Не краснѣя, онъ могъ говорить о себѣ: "Говорятъ, будто я.... умеръ! Многіе пожалѣли обо мнѣ, немногіе порадовались моей смертю" (Ч. II, стр. 502). Онъ -- хотя и грубоватый баснописецъ, но вполнѣ благонамѣренный.

"Современникъ", No 12, 1849

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru