ОТВѢТЪ НА ОТВѢТЪ Г-НА Д., ПОМѢЩЕННЫЙ ВЪ 3-МЪ No "МОСКВИТЯНИНА" 1846 ГОДА.
Бѣда, коль. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Г. Д., авторъ отвѣта на статью нашу: "Голосъ въ защиту отъ Голоса въ защиту Русскаго Языка" (Отеч. Зап. 1846, No 2), начинаетъ его указаніемъ одной французской ошибки въ статьѣ нашей, какъ-будто несправедливость или справедливость этого указанія говоритъ что-нибудь въ пользу его мнѣнія, или въ опроверженіе нашего. Если мы дѣйствительно ошиблись -- что жь онъ отъ этого выиграетъ? Онъ ничего бы не выигралъ, еслибъ мы вовсе не знали французской орѳографіи, потому-что дѣло идетъ о русскомъ языкѣ, а не о правописаніи французскихъ словъ. На мѣстѣ г. Д., мы поступили бы иначе: мы не прилагали бы усилій въ его ошибкахъ противъ русской орѳографіи видѣть незнаніе русской орѳографіи, русскаго языка и т. д. Мы сказали бы ему: милостивый государь! вы два раза написали англинскій вмѣсто англійскій, одинъ разъ истиннѣ вмѣсто истинѣ, сплошъ вмѣсто сплошь, Отечественные Записки вм. Отечественныя Записки; но мы не заключаемъ отсюда, что вамъ неизвѣстно различіе между именемъ существительнымъ истина и прилагательнымъ усѣченнаго окончанія истинна, что вы не умѣете производить прилагательнаго отъ слова Англія, что вы не знаете, наконецъ, употребленія буквъ ъ и ь въ послѣ ш, въ разныхъ частяхъ рѣчи, и пр. Не смотря на такіе промахи, мы истолковали бы ихъ снисходительнѣе вашего: на наши глаза, англинскій, истинна, сплошъ... были бы временнымъ забвеніемъ коренныхъ правилъ орѳографіи, или сознательнымъ, на почтеніи основанномъ возвращеніемъ къ орѳографіи древнихъ рукописей нашихъ. Мы сказали бы самимъ-себѣ: что жь? можно дѣлать орѳографическія ошибки -- и судить здраво о русскомъ языкѣ, точно такъ же, какъ можно судить неправильно о языкѣ, соблюдая правила орѳографіи. Теперь статьи г. Д. даютъ намъ право выразить третье положеніе: можно дѣлать орѳографическія ошибки и въ то же время не имѣть здравыхъ понятій о языкѣ.
Консеквентность въ ошибкахъ орѳографическихъ гораздо-извинительнѣе неконсеквентности въ литературныхъ мнѣніяхъ. Г. Д. выражаетъ свое сочувствіе къ тому времени, "когда было до" вольно-трудно быть рецензентомъ или "і критикомъ, когда для этого требовался "авторитетъ, основанный на собственныхъ ученыхъ или литературныхъ "трудахъ",-- и между-тѣмъ самъ, не писавъ прежде ничего и не имѣя никакого литературнаго авторитета (какъ самъ онъ говоритъ о себѣ), напечаталъ четыре критическія статьи, изъ которыхъ двѣ послѣднія хотя и плохи, однако все-таки принадлежатъ къ критическому роду... съ юридическимъ оттѣнкомъ. Онъ же, г. Д., выражаетъ особенное свое несочувствіе къ нашей Критикѣ и Библіографической Хроникѣ, въ которыхъ статьи никѣмъ не подписываются,-- а между-тѣмъ самъ подъ своими статьями ставитъ букву д., какъ-будто подобная подпись что-нибудь значитъ!
За неконсеквентностью литературныхъ мнѣній слѣдуетъ у г. Д. настойчивость въ мнѣніяхъ ложныхъ, странныхъ и даже удивительно-смѣшныхъ, если принять въ соображеніе то время, въ которое они высказаны. Какъ! при чтеніи статьи смотрѣть на имя автора? толковать о томъ, подписана она или нѣтъ? Да кому жь это нужно, и для чего это нужно? Развѣ достоинство сочиненія становится яснѣе, когда мы видимъ, что автора зовутъ Карпомъ или Сидоромъ, Д. или Г.? Хорошъ тотъ читатель, которому, для оцѣнки литературнаго произведенія, необходимо взглянуть на рукоприкладство! Не для такихъ ли читателей печатаются всѣ вообще статьи, которыя подписываются иногда полными, иногда сокращенными именами?.. Смотрите на то, что въ статьѣ, а не на то, что подъ статьею; отдѣляйте дѣло отъ предметовъ, непринадлежащихъ къ дѣлу. Вѣдь мы живемъ въ половинѣ XIX столѣтія...
Авторитетъ писателя есть также дѣло, непринадлежащее къ достоинству критической статьи. Статья можетъ быть хороша, хоть ея авторъ не былъ до того времени извѣстенъ въ литера-турѣ, и наоборотъ: статья можетъ быть посредственна, даже плоха, хотя авторъ ея пользуется уже авторитетомъ, основаннымъ на многихъ ученыхъ или литературныхъ трудахъ. Критика есть особенный родъ литературной дѣятельности; для нея нуженъ свой талантъ, какъ нуженъ онъ оратору, поэту, математику. Аристархъ не былъ поэтомъ, но прославился своимъ разборомъ Гомера; а поэтъ Жуковскій не можетъ назваться критикомъ, хотя и написалъ разборы басепь Крылова и сатиръ Кантемира. Но странному мнѣнію автора, выходитъ, что вы не можете говорить объ "Исторіи" Карамзина, если не написали "Исторіи Государства Россійскаго", должны молчать о "Географіи" Арсеньева, потому-что не издали ни одного географическаго руководства, кланяться архитектору выстроившему кривой домъ: вѣдь вы никогда не строили домовъ! Какія понятія объ искусствѣ, наукѣ, критикѣ! Не-уже-ли тотъ, кто любитъ предавать себя тисненію, дѣлаетъ больше того, кто занимается своимъ предметомъ въ тиши кабинета, не требуя огласки своимъ занятіямъ? Для сужденій о литературѣ нужно знаніе литературы; а развѣ тотъ, кто печаталъ свои сочиненія, непремѣнно знаетъ больше того, кто не только не печаталъ своихъ сочиненій, но даже и не сочинялъ ничего?.. Значило бы, по литературнымъ мнѣніямъ, отступать къ поколѣнію временъ очаковскихъ и покоренья Крыма... Не составлять же табели о литературныхъ рангахъ, для опредѣленія, какимъ количествомъ собственныхъ сочиненій (NB. напечатанныхъ) покупается право говорить о чужихъ трудахъ?.. Къ счастію нашему, теперь невозможны ни литературные Молчалины, которые такъ скромны, что не понимаютъ, какъ можно смѣть свое сужденіе имѣть, ни литературные кадіи, столько гордые и самовластные, что желали бы зашить всѣмъ ротъ, а сами стали бы кричать во все горло.
Но верхъ оригинальныхъ понятіи о достоинствѣ литературной дѣятельности обнаружилъ г. Д. своимъ объясненіемъ по тому случаю, что мы назвали его сотрудникомъ "Москвитянина". Любопытно выслушать, какъ онъ заботливо оправдывается въ этомъ, взведенномъ на него грѣхѣ:
"Обыкновенно сотрудниками и рецензентами журналовъ называютъ тѣхъ, которые, на какихъ бы то ни было условіяхъ, имѣютъ постоянное участіе въ редакціи. Въ Москвитянинѣ въ первой разъ была помѣщена одна моя статья въ 1842 году, другая -- отвѣтъ на критику и рецензіи въ 1844, а третья въ исходѣ 1843 года. Если такіе рѣдкіе вклады могутъ присвоить мнѣ названіе сотрудника, то не должно ли оно принадлежать и знаменитымъ духовнымъ ораторамъ нашимъ, хотя не часто, но и не одинъ разъ дозволившимъ печатать въ Москвитянинѣ произведенія ихъ краснорѣчія, точно такъ, какъ ихъ предшественники дозволяли печатать свои проповѣди въ Московскихъ и Сапктпетербургскихъ Вѣдомостяхъ, Сынѣ Отечества и Вѣстникѣ Европы, не называясь однакожь сотрудниками этихъ свѣтскихъ газетъ и журналовъ?" (Москв., 1846, No 3, стр. 233.)
Г. Д. не доволенъ тѣмъ, что мы отказались отъ всякаго съ нимъ спора касательно Фон-Визина, Грибоѣдова и Гоголя, имѣя на то свое, весьма-достаточное основаніе. Онъ требуетъ непремѣнно доказательствъ... Намъ кажется, такой отказъ былъ съ нашей стороны дѣломъ особенной деликатности, заслуживающей благодарность. Каждое доказательство послужило бы еще къ большему для него неудовольствію. Въ эстетикѣ, поэзіи, исторіи литературы, есть многія положенія, о которыхъ никто уже не споритъ, которыя всѣми давно признаны; и если какой-нибудь новичекъ въ литературѣ удивляется давно извѣстному, для всѣхъ несомнѣнному, то, разумѣется, спорить съ нимъ безполезно. Не странно ли, въ-самомъ-дѣлѣ, читать такое разсужденіе г. Д. въ "Москвитянинѣ":
"Фон-Визинъ могъ сказать, что онъ изобразилъ русское общество своего времени, потому-что, выставивъ на позоръ уродовъ своей эпохи, Простаковыхъ, Скотининыхъ, онъ далъ зрителю или читателю отдохнуть на характерахъ Стародума, Софьи, Милонова (читай: Милона), Правдива и даже Цыфиркина, котораго представилъ смѣшнымъ по не гнуснымъ. Грибоѣдовъ и Гоголь показали намъ однѣ каррикатуры. Если они хотѣли составить нравственно-патологическую коллекцію уродовъ, то вполнѣ успѣли. Если же это изображеніе нынѣшняго русскаго общества, то любопытно, въ комъ изъ дѣйствующихъ лицъ въ комедіи Грибоѣдова и въ романѣ Гоголя,-- а ихъ довольно много,-- рецензентъ захочетъ узнать себя, своего отца, мать, брата или сестру?" (Москв., 1845, No 11.)
Всякій и безъ нашихъ доказательствъ видитъ, что авторъ этихъ словъ не понимаетъ какъ слѣдуетъ принадлежностей поэтическаго произведенія. Хороша поэзія, которую онъ хвалитъ! Хороша и похвала, которую онъ адресуетъ современному обществу Фон-Визина. Въ поэзіи всѣ роды хороши, кромѣ скучнаго; въ обществѣ, многіе роды людей не хороши, и люди сручные занимаютъ между ними не послѣднее мѣсто. Избавьте насъ отъ общества, гдѣ пребываютъ холодные, безцвѣтные резонёры и резонёрки! Избавьте насъ также и отъ литературныхъ произведеній, въ которыхъ, вмѣсто лицъ, дѣйствуютъ отвлеченныя понятія, окрещенныя именами Стародума, Милона, Софьи! Общія, родовыя качества людей не составляютъ еще характера: для этого дѣйствующее лицо должно имѣть, сверхъ общихъ, свои собственныя, ему только принадлежащія черты, быть лицомъ живымъ, образомъ опредѣленнымъ, дѣйствовать, а не резонировать. Забавенъ вопросъ, предлагаемый Г-мъ Д.: "Въ комъ изъ дѣйствующихъ лицъ въ комедіи Грибоѣдова и въ романѣ Гоголя рецензентъ захочетъ узнать себя, своего отца, мать, брата или сестру?" Это напоминаетъ сужденіе одного критика, который доказывалъ, что "Евгеній Онѣгинъ" -- дрянь, потому-де, что никто не захочетъ познакомиться съ такимъ человѣкомъ, какъ Евгеній Онѣгинъ!! Въ-слѣдствіе этого и Мазепа, въ "Полтавѣ" Пушкина, изображенъ дурно, потому-что вы не захотите протянуть ему руку. Вотъ какія еще понятія ходятъ по нѣкоторымъ журналамъ нашимъ! Г. Д. видимо смѣшиваетъ нравственное значеніе человѣка съ поэтическимъ его представленіемъ.
Переходимъ къ главному предмету статьи -- русскому языку. Въ рецензіи на книжку г-на Васильева: Грамматическія Разысканія, мы выразили мнѣніе свое слѣдующими положеніями, русскій языкъ чрезвычайно богатъ, гибокъ и живописенъ для выраженія простыхъ, естественныхъ понятій и способенъ къ воспроизведенію эллинской рѣчи; но тотъ же русскій языкъ еще не развился, не установился, грамматика его не обработана, онъ бѣденъ для выраженія предметовъ науки, общественности, всего отвлеченнаго, цивилизованнаго, глубоко и тонко развитаго, даже для выраженія ежедневныхъ житейскихъ отношеній. Тутъ же замѣчено было о превосходствѣ Французскаго языка для легкой литературы, для писемъ, для разговора въ обществѣ и для выраженія глубоко-раціональныхъ понятій, выработанныхъ древнею цивилизаціею и перешедшихъ къ новоевропейскимъ языкамъ отъ латинскаго. Потомъ еще прибавили мы, что, при настоящемъ положеніи русскаго языка, грамматическая свобода неизбѣжна.
Мнѣніе наше такъ ясно и справедливо, что не могло ожидать возраженій и сомнѣній со стороны людей, занимающихся русскимъ языкомъ. Случилось не такъ. Г. Д. увидѣлъ въ словахъ на нашихъ оскорбленіе отечественной рѣчи и началъ доказывать, что она установилась, развита и богата для выраженія всѣхъ предметовъ науки и жизни.
Что касается до первой половины нашего мнѣнія, т. е. до неустановившагося языка житейскихъ отношеній, мы имѣемъ полное право оставить безъ вниманія запросы г. Д., имѣя за себя авторитетъ Пушкина, который сказалъ:
Доселѣ гордый нашъ языкъ
Къ почтовой прозѣ не привыкъ.
Что касается до второй, главной половины нашего мнѣнія, т. е. до неустановленія нашего языка, обязаннаго выражать предметы цивилизаціи вообще, науки и общественнаго быта въ особенности, то она еще менѣе подлежитъ сомнѣнію. Говоря строго, языкъ никогда не устанавливается окончательно: онъ непрестанно живетъ и движется, развиваясь и совершенствуясь. Слѣдовательно, подъ установленіемъ языка должно разумѣть способность его выражать понятія науки и жизни, находящіяся въ современномъ оборотѣ. Если этой способности нѣтъ -- значитъ: языкъ еще не установился, не развился; онъ еще не богатъ достаточно. Если эта способность существуетъ -- значитъ: языкъ установился, развился, богатъ уже достаточно. Языкъ идетъ вмѣстѣ съ жизнію народа. Языкъ тогда равняется въ богатствѣ съ другими языками, когда развитіе жизни народа стоитъ на одинакой степени съ развитіемъ жизни прочихъ народовъ: то ли мы видимъ теперь? и какъ доказать, что мы то видимъ? Возьмемъ, на-прим., нашъ философскій языкъ. Успѣхи его зависятъ отъ успѣховъ философіи; иначе, безъ развитія философіи невозможно развитіе философскаго языка. Гдѣ же у насъ философія? Самыя обыкновенныя слова: умъ, разумъ, разсудокъ, мысль... не имѣютъ до-сихъ-поръ опредѣленнаго смысла. Одинъ ставитъ "умъ" выше "разума"; другой, руководствуясь пословицей: "умъ за разумъ зашелъ", возвышаетъ "разумъ" надъ "умомъ"; третій и то и другое употребляетъ безъ различія въ одномъ и томъ же сочиненіи, въ одномъ и томъ же параграфѣ, въ одномъ и томъ же періодѣ. Взгляните въ наши руководства къ логикѣ -- наукѣ, болѣе другихъ еще намъ извѣстной, вы должны будете нѣкоторые термины логики г. Новицкаго переводить на другіе термины логики Бахмана, какъ градусы реомюрова термометра переводимъ мы на градусы термометра фаренгейтова или цельсіева. Попробуйте передать на русскій языкъ страницу нѣмецкой философской книги: не помогутъ вамъ никакіе словари, если они есть, никакія древнія рукописи, если вы ихъ читали. Что жь, послѣ этого, могло бы не понравиться въ нашемъ мнѣніи? Оно-мнѣніе общее, а не исключительно наше. Профессоры то же говорятъ съ своихъ каѳедръ.
Языкъ тогда установился, когда грамматика представила всѣ его дѣйствительно-существующія формы, а словарь храпитъ въ себѣ все лексикологическое его достояніе; когда предметы міра внѣшняго и внутренняго, науки и жизни во всѣхъ ея сферахъ находятъ у него готовыя выраженія, изъ собственной ли его сущности почерпнутыя, или взятыя отъ другихъ народовъ, пришлыя. Въ нашемъ языкѣ нѣтъ еще этого, слѣдовательно, онъ не установился. При такомъ состояніи, грамматическая свобода дѣйствительно неизбѣжна: она есть признакъ движенія, развитія, жизни языка, не прикованнаго къ заранѣе-поставленнымъ искусственнымъ правиламъ. Время, то-есть народъ, живущій во времени, пожнетъ пшеницу и сожжетъ плевелы. Изъ борьбы мнѣній является всякая истина, слѣдовательно, и филологическая. Тому, кто искренно дорожитъ совершенствованіемъ своего языка, странно подумать, что родной языкъ остановится на сочиненіяхъ такого-то писателя, хотя бы этотъ писатель былъ Карамзинъ. Повторяемъ безъ запинки: "намъ и даромъ не нужно Карамзинскаго языка, если въ немъ должно видѣть совершенно-установившійся языкъ русскій". Замѣтьте: если -- и не давайте безусловнаго значенія словамъ нашимъ. Жуковскій и Пушкинъ сдѣлали уже большой шагъ впередъ; первый придалъ до него бывшей прозѣ поэтическій колоритъ, и такимъ образомъ освободилъ ее отъ оковъ ораторства, искусственности, лежащихъ на рѣчи Карамзина; другой представилъ образцы истинно-естественной, свободной прозы, вливъ въ нее стихію народной рѣчи. Языкъ русскій вообще дороже русскаго языка одного какого-нибудь писателя; успѣхи его въ будущемъ выше прошедшаго или проходящаго его состоянія. Изъ двухъ предметовъ: русскій языкъ, совершенно-установившійся въ сочиненіяхъ Карамзина,-- и русскій языкъ, имѣющій возможность совершенствоваться болѣе и болѣе,-- выборъ очевиденъ: намъ и даромъ не нужно Карамзинскаго языка.
Мнѣнія господина Д. иногда чрезвычайно оригинальны. Мы сказали; "Если Крыловъ и обязанъ Карамзину чистотою своего языка, то все же языкъ Крылова во сто разъ выше языка Карамзина, по той простой причинѣ, что языкъ Крылова до nec plus ultra языкъ русскій, тогда какъ языкъ Карамзина только въ "Исторіи Государства Россійскаго" обнаружилъ стремленіе быть языкомъ русскимъ". Г. Д. возражаетъ: "нѣтъ цифръ для опредѣленія сравнительнаго достоинства тамъ, гдѣ предметы (исторія и басня), по совершенной разнородности своей, не допускаютъ возможности сравненія". Но развѣ мы говоримъ о сочиненіяхъ, которыя пишутся на какомъ нибудь языкѣ? Мы говоримъ о языкѣ, на которомъ пишутся разныя сочиненія, говоримъ о его существенныхъ свойствахъ, геніи, духѣ, одинаковомъ для всѣхъ сочинителей. Понятіе объ установленіи языка равно прилагается и къ исторіи, и къ баснямъ, и къ поэзіи, и къ краснорѣчію. Какъ позволено сказать, что языкъ Карамзина выше языка Нестора, такъ равно позволено сказать, что языкъ "Исторіи" Карамзина выше языка одъ Ломоносова, а языкъ Крылова выше во сто разъ языка Карамзина. Родъ сочиненій -- дѣло постороннее; главное дѣло сущность языка, установившагося или неустановившагося. "Исторія Пугачевскаго Бунта", Пушкина, превосходитъ "Пѣснь о Полку Игоревѣ", хотя исторія не пѣсня, а пѣсня не исторія.
"Нѣтъ", продолжаетъ г. Д. "несостарѣется этотъ языкъ (языкъ Карамзина), согрѣтый пламенною любовью къ отечеству (,) и тогда, когда мы будемъ читать полную Исторію Россіи, "XVII и XVIII столѣтій, болѣе положительную и ясную въ политическомъ отношеніи, но лишенную поэзіи тѣхъ временъ, которыя описывалъ Карамзинъ".-- Господинъ Д., какъ должно догадываться хотѣлъ сказать, что не состарѣется пламенная любовь къ отечеству и въ XVII и въ XVIII столѣтіи. Онъ могъ бы, пожалуй, прибавить сюда XIX, XX и всѣ слѣдующія столѣтія, въ которыя любовь къ отечеству будетъ существовать, какъ врожденная наклонность души человѣческой: но какъ же языку-то не состарѣться? Это что-то непонятно, да и самъ авторъ, вѣроятно, не хорошо понимаетъ, что онъ сказалъ. Ужели языкъ Нестора новый, потому-что во многихъ мѣстахъ лѣтописи видна любовь лѣтописца къ своему отечеству? Да мы не смѣемъ назвать новымъ и языкъ Ломоносова, хотя его похвальное слово Петру I согрѣто любовью и благодарностью къ великому Преобразователю Россіи. Опять странная смѣсь двухъ разнородныхъ предметовъ чувствъ и языка! Чувства остаются, хотя могутъ принимать иное направленіе; языкъ старѣется. Безъ сомнѣнія, кто не побоится говорить съ своею возлюбленною фразами прежнихъ стихотворцевъ, не смотря на то, что онѣ согрѣты огнемъ страсти?
Господинъ Д. особенно остановился на французскомъ словѣ charité. Мы сказали, что его можно перевести словомъ милосердіе, а будетъ не то: схвачено понятіе, но потеряны нѣкоторые оттѣнки его. "Жалокъ тотъ народъ, не совсѣмъ полудикій" -- Замѣчаетъ г-нъ Д., "который живетъ и не имѣетъ въ своемъ языкѣ слова, для выраженія вполнѣ значенія, заключающагося въ словѣ charité". И вслѣдъ за этимъ приводитъ тексты изъ апостола Павла, въ которыхъ слово charité переведено словомъ любовь. Но мы должны еще разъ замѣтить, что наше слово любовь имѣетъ обширнѣйшее и, слѣдовательно, менѣе-опредѣленное значеніе. Скажите: "я питаю къ ней любовь",-- и каждый растолкуетъ ваши предложенія не совсѣмъ опредѣленнымъ образомъ. Чтобъ вполнѣ опредѣлить его, вамъ необходимо прибавить къ слову любовь прилагательное: какую именно любовь? Притомъ не мѣшаетъ знать, что переводомъ Священнаго Писанія на разные языки невозможно доказывать богатства, развитія, установленія этихъ языковъ. Многіе миссіонеры плохо понимаютъ языкъ дикарей-идолопоклонниковъ и успѣшно проповѣдуютъ имъ Евангеліе. У насъ, во время дѣйствій Библейскаго Общества, Новый Завѣтъ переведенъ на языки дикихъ и кочевыхъ народовъ, населяющихъ Россію: слѣдуетъ ли отсюда заключать о богатствѣ этихъ языковъ? Такъ же не слѣдуетъ, какъ не слѣдуетъ заключать о Филологической бѣдности тѣхъ народовъ, у которыхъ есть переводъ Священнаго Писанія или нѣтъ его. Христіанство и филологія -- двѣ разнородныя сферы. Короче, мы снова обращаемся къ г. Д. съ тѣми словами, которыя онъ уже читалъ въ первомъ отвѣтѣ нашемъ. Пусть прочтетъ ихъ въ другой разъ и прійметъ къ свѣдѣнію, какъ очень-справедливое замѣчаніе". "Царство вѣры не отъ міра сего. Церковь, для ея дѣйствованія, не нуждается въ обыкновенныхъ средствахъ. Для ея вѣчныхъ, непреходящихъ и неизмѣнныхъ истинъ всякій человѣческій языкъ былъ, есть и будетъ достаточенъ и богатъ. Проповѣдь требуетъ больше любви и убѣжденія отъ проповѣдника, нежели богатаго развитія отъ языка, на которомъ говоритъ проповѣдникъ. Первые апостолы были рыбари, которые, въ простотѣ сердечнаго убѣжденія, прозрѣвъ духовно, увидѣли больше мудрыхъ міра, и сдѣлались ловцами человѣковъ".
Наконецъ, господинъ Д. не доволенъ также и тѣмъ, что мы ничего не сказали о новыхъ словахъ и оборотахъ, которые онъ выписалъ изъ сочиненіи преосвященнѣйшаго Филарета, тогда-какъ намъ надлежало бы, по его мнѣнію, сказать, согласны ли мы съ нимъ на-счетъ этихъ словъ и оборотовъ (Москвитянинъ, 184-6, нумеръ 3). Опять упрекъ вмѣсто благодарности! Опять не оцѣнено деликатное наше молчаніе, происшедшее отътого, что мы щадили автора "Голоса". Теперь, когда деликатность наша истолкована превратно, мы нарушаемъ молчаніе и говоримъ открыто: мы молчали потому, что не хотѣли назвать господина Д. незнающимъ того предмета, о которомъ онъ взялся толковать. Объяснимся. Въ XI нумеръ "Москвитянина", 1845 г., Д. говоритъ:
"Новыя слова, введенныя Преосвященнѣйшимъ Филаретомъ въ Русскій языкъ, также носятъ на себѣ отпечатокъ геніальной неологіи, которая есть слѣдствіе не прихоти, не суетнаго желанія блеснуть, если не оригинальностью мысли, то новизною выраженія. Они очевидно порождены потребностію вдохновенія, которое при ясномъ умопредставленіи, не находитъ въ языкѣ соотвѣтствующаго ему слова."
Эти новыя слова суть: благобытіе, отсвѣтъ, тѣлесность, дѣтоводитель, самочиніе, незапинаемый, приражаясь, привергатъ, праполучный, одуховить, неточный, самовладыка. Да будетъ же извѣстно г-ну Д., что изъ двѣнадцати выписанныхъ имъ словъ восемь такъ же не новы, какъ самыя творенія перваго духовнаго витіи нашего образцовы и по содержанію, и по выраженію. Для того все ново, кто не знаетъ стараго. Г. Д. можетъ пріискать свои новыя слова въ Русскомъ Словарѣ г. Соколова. Представляемъ подробную выписку этихъ новыхъ словъ:
Благобытіе -- благосостояніе, благопребываніе, счастливая, блаженная жизнь (см. Минея Мѣсяч. Генв. 12). Вотъ и другія слова, въ которыя входитъ благо: благоволеніе, благовоніе, благовременіе, благовѣріе, благогласіе, благозаконіе, и пр. и пр.
Отсвѣтъ -- свѣтъ, отраженный какимъ-нибудь свѣтлымъ тѣломъ; напримѣръ, "въ граненыхъ алмазахъ отсвѣтъ бываетъ сильнѣе". Слово это давно употребляется и въ естественныхъ наукахъ и въ поэтическихъ произведеніяхъ.
Тѣлесность -- сущность тѣла.
Дѣтоводитель -- пѣстунъ, наставникъ, учитель дѣтскій, пекущійся о воспитаніи, или руководитель къ просвѣщенію дѣтей. Въ Житіи св. Великомученицы Варвары (отрывокъ изъ котораго помѣщенъ и въ Славянской Хрестоматіи, Пенинскаго), сказано: "Отецъ ея приставити ей добрыя дѣтоводительницы рабыни". Если есть дѣтоводительницы, могутъ быть и дѣтоводители.
Д., съ претензіями на знаніе старины, не изучалъ Четіихъ Миней, собранныхъ св. Димитріемъ.
Самочиніе -- самоуправленіе. "Новогородцы колебляхуся своимъ непристойнымъ самочиніемъ. и "Стеи. Кн. I, 301). Есть и глаголъ самочинствовать.
Приражаясь -- дѣепричастіе насъ отъ глагола приражаться -- ударяться, прикасаться со стремленіемъ, напряженіемъ силъ къ чему-нибудь.-- А приражаться -- отъ гл. приражать, ударять. "Близъ же сущу усердіемъ, и руцѣ часто приражающе къ персемъ." Соборе. лист. II.
Привергать -- прибрасывать, прикидывать что къ чему или къ кому (привергнуть, приверженецъ, приверженіе, приверженность, приверженный, привергнутый, и проч.)...
Въ первой статьѣ своей, г. Д. не призналъ существованія французскихъ словъ "indifférentisme" и "obscurantisme", которыя находятся даже въ "Словарѣ Татищева; а теперь назвалъ новыми словами тѣ, которыя находятся даже въ "Словарѣ" П. Соколова (1834).Много новыхъ словъ найдетъ онъ, если будетъ считать новымъ каждое слово, которое ему попадется въ первый разъ. Не потому ли назвалъ онъ самочиніе, дѣтоводитель, благобытіе, и проч. неологизмами, что они не употребляются въ разговорѣ? Не потому ли, что ихъ нѣтъ въ книгахъ, написанныхъ обыкновеннымъ русскимъ языкомъ? Въ такомъ случаѣ мы извѣстимъ его, что по бы не знать ни языка, ни слога духовныхъ ораторовъ нашихъ. Духовное краснорѣчіе употребляетъ, на ряду съ словами и оборотами чисто-русскими, слова и обороты церковно-славянскіе или древне-русскіе, придавая помощію ихъ особенную красоту и силу своимъ произведеніямъ. И если мы читаемъ въ проповѣди: "яко, благосердый, самочиніе", и проч., то не можемъ заключить, что эти слова новыя, потрму-что не употребляются въ разговорной рѣчи. Слова эти, не употребляемыя въ разговорѣ, встрѣчаются въ Священномъ Писаніи или въ древнихъ книгахъ нашихъ: какъ же ихъ назвать новыми въ томъ сочиненіи, которое, по особеннымъ своимъ свойствамъ, допускаетъ языкъ церковно-славянскій и древне-русскій?
Вопросъ о томъ, есть ли новыя слова у нашихъ современныхъ писателей или нѣтъ,-- въ-настоящемъ случаѣ лишній. Каждый изъ насъ знаетъ, что русскій языкъ чрезвычайно-способенъ къ составленію новыхъ словъ. Вопросъ въ томъ, установился онъ или нѣтъ. Чтобы рѣшить его, надобно изучить хорошенько историческій ходъ языка, посмотрѣть на современное его положеніе, сличить съ другими европейскими языками, узнать, имѣетъ ли онъ въ оборотѣ достаточное число словъ, для выраженія предметовъ природы, наукъ, искусствъ, гражданскаго быта, всѣхъ плодовъ и успѣховъ цивилизаціи. А если вы берете въ руки перо, не справляясь даже съ учебниками и словарями, и желая фантазіи свои выдать за важныя пріобрѣтенія науки, тогда -- извините -- статьи ваши будутъ, заключать въ себѣ поверхностныя, неустановившіяся мнѣнія объ установленіи языка.
----
"Москвитянинъ" и "Сѣверная Пчела" по-прежнему дѣятельно занимались "Отечественными Записками",-- такъ дѣятельно, что третья книжка "Москвитянина", появившаяся, какъ водится, позже обѣщаннаго срока, почти наполовину наполнена или выписками изъ "Отеч. Записокъ", или безпрерывными обращеніями къ нашему журналу; а "Сѣверная Пчела" о чемъ бы ни заговорила, непремѣнно и ежедневно сведетъ рѣчь на "Отеч. Записки". Упомянувъ же объ "Отеч. Запискахъ", она тотчасъ начинаетъ говорить, что въ нихъ открывается оорча для языка, литературы, нравовъ, жизни частной и общественной, и проч. Ужь не отъ-того ли это, что "Отечественныя Записки" имѣютъ теперь подписчиковъ болѣе, нежели какой-либо русскій журналъ имѣлъ когда-либо? Бѣдная! "Отеч. Записки" сдѣлались ея -- idée fixe...
По "Москвитянинъ", совершенно раздѣляя образъ мыслей "Сѣверной Пчелы", отличается отъ нея еще страстію наполнять свои книжки выписками изъ "Отечественныхъ Записокъ". Особенно неподражаемъ въ этомъ. искусствѣ господинъ Д. Мы уже отдали должную справедливость этому таланту господина Д. въ отвѣтѣ своемъ на его "Голосъ въ защиту русскаго Языка" (О. З. томъ XLIV, Критика, стр. 56)" сказавъ, что, "наполнивъ большую часть своей статьи выписками изъ Словъ и Рѣчей высокопреосвященнаго митрополита Филарета, онъ имѣетъ полное право сказать, что въ его статьѣ есть много "мѣстъ, исполненныхъ высокаго краснорѣчія, хотя и принадлежащихъ не его, а чужому перу". Теперь мы представили вамъ разборъ его отвѣта на нашъ "Голосъ въ защиту отъ Голоса". Но мы не сказали еще, что изъ 40 страницъ, занятыхъ этимъ Отвѣтомъ, по-крайней-мѣрѣ тридцать г. Д. наполнилъ выписками изъ "Отеч. Записокъ". И что же? вмѣсто того, чтобъ на остальныхъ десяти страницахъ поблагодарить "Отеч. Записки" за доставленіе ему матеріала почти на два печатные листа, г-нъ Д. ихъ же хулитъ, выбирая для того не совсѣмъ-мягкія слова.