Lib.ru/Классика: Гайдебуров Павел Александрович. Новые книги

НОВЫЯ КНИГИ.

Тимофей Николаевичъ Грановскій. Біографическій очеркъ. А. Станкевича. Москва, 1869.

Популярная Гигіена. Настольная книга для сохраненія здоровья и рабочей силы въ средѣ народа. Соч. К. Реклама. СПБ. 1869 г.

Замѣчательныя судебныя дѣла. Сборникъ процессовъ, характеризующихъ современный бытъ общества. Книга первая. Сост. А. Е. Носъ. Москва 1869.

Мировой судъ въ Москвѣ. Очерки разбирательства у мировыхъ судей. Книга первая. А. Е. Носъ. Москва. 1869.

Литературныя произведенія, сужденія и приговоры, основанныя исключительно на личныхъ, пріятельскихъ отношеніяхъ, на кумовствѣ, или въ которыхъ кумовство составляетъ одинъ изъ преобладающихъ элементовъ, есть явленіе весьма непохвальное, свидѣтельствующее о незавидномъ состояніи самой литературы. Вводить въ литературу домашнія дрязги, основывать литературныя произведенія на какихъ-нибудь закулисныхъ, семейныхъ, пріятельскихъ, кумовскихъ отношеніяхъ -- значитъ не понимать смысла и значенія литературы, значитъ унижать ее. Всякое истинно-литературное произведеніе, претендующее на сколько-нибудь серьезное значеніе въ обществѣ, должно имѣть въ виду исключительно общественные интересы. Какъ ни стары высказываемыя нами истины, но у насъ многіе ихъ не понимаютъ. Еслибъ мы въ настоящую минуту желали прослѣдить тѣ случаи изъ области русской литературы, гдѣ кумовство стоитъ на первомъ планѣ, то въ такихъ случаяхъ не оказалось бы недостатка. Даже многіе изъ тѣхъ русскихъ литераторовъ, которые открыто осуждаютъ порокъ литературнаго кумовства, заражены имъ въ очень сильной степени; по особенно страдаютъ этимъ порокомъ писатели старые, привыкшіе основывать свои приговоры не на приципахъ, а на личныхъ отношеніяхъ, привыкшіе судить о человѣкѣ не съ точки зрѣнія его общественной дѣятельности, его убѣжденій и принциповъ, а съ точки зрѣнія его житейскихъ качествъ. Часто такой писатель, находившійся въ близкихъ, пріятельскихъ отношеніяхъ съ какимъ либо общественнымъ дѣятелемъ и желая познакомить общество съ личностью этого дѣятеля, заботится исключительно о томъ, чтобы собрать побольше фактовъ изъ его домашней, семейной жизни, полагая, что въ этихъ подробностяхъ заключается ни вѣсть какой интересъ для читателя. Такія подробности бываютъ иногда дѣйствительно любопытны для людей, близкихъ къ изображаемому лицу, а также и для тѣхъ читателей, которые во всемъ ищутъ только внѣшняго интереса; по серьезнаго значенія они никакимъ образомъ имѣть не могутъ. Упомянутый нами норокъ литературнаго кумовства всего рѣзче проявляется именно въ "жизнеописаніяхъ" различныхъ общественныхъ и литературныхъ дѣятелей, то есть, въ біографіяхъ.

Что такое біографія и каково должно быть ея значеніе? Наши біографы, въ родѣ гг. Грота, Анненкова, Бартенева, и др., упражнявшіеся въ сочиненіи различныхъ жизнеописаній, полагаютъ, что біографія есть собраніе въ одно цѣлое всѣхъ тѣхъ матеріаловъ изъ жизни описываемаго лица, которые только попадутъ въ руки біографа. Вся роль біографа, по ихъ мнѣнію, заключается въ томъ, чтобы распредѣлить этотъ матеріалъ въ извѣстномъ хронологическомъ порядкѣ, то есть, отдѣлить все, относящееся къ первымъ годамъ дѣтства, отъ всего, что относится къ среднему возрасту и другимъ періодамъ жизни человѣка и затѣмъ болѣе или менѣе искусно связать эти матеріалы вмѣстѣ. Чѣмъ полнѣе собраніе матеріаловъ и чѣмъ искуснѣе связаны они между собою, тѣмъ, значитъ, лучше біографія. При этомъ біографъ не брезгаетъ ничѣмъ и все для него представляетъ одинаковый интересъ; ученыя замѣтки описываемаго лица, его любовныя письма, нѣсколько словъ, сказанныхъ кому нибудь и буквально записанныхъ -- все идетъ въ одну кучу. Конечно, между родственниками, знакомыми и пріятелями описываемаго лица всегда найдется достаточное число такихъ, которымъ эти подробности покажутся весьма интересными; найдутся, какъ мы сказали, и между читателями такіе любопытные, которые съ удовольствіемъ прочтутъ, какъ такой-то "знаменитый" человѣкъ объяснялся съ любимой женщиной или какъ бесѣдовалъ со своей кухаркой. Но достигается ли такимъ путемъ даже та цѣль біографіи, которой не отрицаютъ сами гг. Анненковы, Гроты и имъ подобные? Они вѣдь, надѣемся, не станутъ спорить противъ того, что цѣль біографіи по меньшей мѣрѣ должна заключаться въ томъ, чтобы нарисовать передъ читателями полный образъ человѣка, о которомъ идетъ рѣчь, чтобы познакомить съ нимъ тѣхъ, кто не имѣлъ удовольствія знать его лично. Но даже и эта мизерная цѣль не можетъ быть достигнута посредствомъ тѣхъ біографій, какія у насъ существуютъ. Вѣдь если я даже лично знакомъ съ какимъ либо человѣкомъ, то я, при оцѣнкѣ его нравственной физіономіи, никакъ не принимаю въ разсчетъ всѣхъ тѣхъ чертъ, которыя удалось мнѣ въ немъ подмѣтить. Въ дѣйствіяхъ каждаго человѣка всегда можно отыскать цѣлый рядъ фактовъ, которые, при поверхностномъ наблюденіи, могутъ показаться взаимно противорѣчащими и исключающими другъ друга: сегодня онъ совершитъ вполнѣ благородный поступокъ, а завтра въ томъ же направленіи сотворитъ мерзость, одному сдѣлаетъ добро, а другому повредить, въ одномъ случаѣ окажется честнымъ человѣкомъ, а въ другомъ безчестнымъ и т. д. Если такія противорѣчія составляютъ характерную черту человѣка, тогда другое дѣло; но часто случается, что подобныя противорѣчія есть случайность: послѣдній негодяй можетъ иногда сдѣлать хорошее дѣло, точно также какъ вполнѣ честный человѣкъ можетъ иногда сдѣлать глупость или даже подлость. Въ такихъ-то случаяхъ и необходимо бываетъ отдѣлить существенныя качества человѣка отъ случайныхъ, несущественныхъ; такимъ образомъ, убѣдившись, что такое-то лицо есть ничто иное, какъ величайшій негодяй, я уже совершенно игнорирую тѣ случайные, отдѣльные факты, гдѣ онъ является порядочнымъ человѣкомъ, и вывожу заключеніе, что такой-то человѣкъ, несмотря на отдѣльныя проявленія порядочности, есть все-таки негодяй. Но если я дѣлаю подобное отдѣленіе существеннаго отъ случайнаго при личномъ знакомствѣ съ человѣкомъ, то тѣмъ болѣе долженъ я это дѣлать, знакомя съ нимъ публику посредствомъ печатнаго слова. Тутъ мнѣ самому необходимо позаботиться о томъ, чтобы читатель получилъ объ извѣстномъ лицѣ именно то понятіе, какое вполнѣ ему соотвѣтствуетъ; а если это такъ, то нѣтъ ни малѣйшей надобности заботиться о возможно-большей полнотѣ матеріаловъ; гораздо важнѣе обратить вниманіе на то, чтобы эти матеріалы были характерны, чтобы по нимъ можно было составить ясное понятіе о человѣкѣ.

Но подобную цѣль біографіи мы назвали хотя и необходимой, но мизерной. Въ самомъ дѣлѣ, достаточно-ли только познакомить читателей съ физіономіей описываемаго лица? Остановиться на этой точкѣ зрѣнія, значитъ не идти далѣе кумовскихъ, пріятельскихъ интересовъ. Къ чему можетъ послужить такое знакомство, какой смыслъ можетъ имѣть оно въ литературномъ отношеніи? Для того, чтобы жизнеописаніе человѣка могло получить общественное значеніе, въ немъ на первомъ планѣ должна стоять общественная цѣль, а такая цѣль не можетъ быть достигнута даже самымъ удачнымъ, самымъ полнымъ воспроизведеніемъ физіономіи описываемаго лица, если при этомъ будутъ упущены изъ виду тѣ безчисленныя нити, какими человѣкъ былъ связанъ съ окружающей его обстановкой, тѣ отношенія, въ какихъ онъ съ нею находился, то взаимное вліяніе, какое они производили другъ на друга, и если все это не будетъ подвергнуто серьезному критическому анализу. При такомъ взглядѣ на значеніе біографіи, нѣтъ особенной надобности брать для жизнеописанія какое нибудь выходящее изъ ряду лицо; съ этой точки зрѣнія, жизнь почти всякаго человѣка, надлежащимъ образомъ воспроизведенная, можетъ представлять значительный интересъ, потому что она есть въ нѣкоторой степени исторія того общества, среди котораго живетъ человѣкъ. Такимъ образомъ здѣсь личность человѣка останется на второмъ планѣ; она будетъ служить только поводомъ, точкою опоры для изображенія современныхъ ему общественныхъ условій и вліянія ихъ на отдѣльныя личности. Если же для біографіи берутся обыкновенно люди, выходящіе чѣмъ-нибудь изъ ряду, и если такой выборъ представляетъ для біографа больше удобствъ, то это обусловливается тѣмъ, что человѣкъ не дюжинный всегда отражаетъ на себѣ въ гораздо сильнѣйшей степени вліяніе окружающихъ условій, что, обыкновенно, сфера его дѣятельности и отношеній бываетъ гораздо шире, наконецъ, что жизнь его прослѣдить легче, чѣмъ жизнь совершенно частнаго, никому неизвѣстнаго человѣка. Къ тому же, надо замѣтить, что чѣмъ человѣкъ талантливѣе и умнѣе, то есть, чѣмъ больше выходитъ онъ изъ общаго уровня, тѣмъ рѣзче выдаются въ его жизни тѣ пункты, въ которыхъ онъ расходится, борется съ окружающей жизнью. Слѣдя за дѣятельностью такого человѣка, показывая его вѣрованія, его общественные идеалы, къ которымъ онъ стремился, біографъ, постоянно имѣя въ виду общественные интересы, изобразитъ вмѣстѣ съ тѣмъ всѣ случаи, когда человѣкъ былъ въ силахъ покорить своему вліянію окружающую жизнь и когда онъ принужденъ былъ отступать и падать подъ ея давленіемъ. Изъ этого будетъ видно всякому читателю, насколько человѣкъ, при самыхъ лучшихъ условіяхъ, зависитъ самъ отъ себя и насколько его личныя способности могутъ имѣть значеніе при извѣстныхъ обстоятельствахъ. Такая біографія, написанная съ такою цѣлью, можетъ имѣть огромное вліяніе и ей будетъ принадлежать почетное мѣсто въ литературѣ. Всякая же иная, проникнутая исключительно кумовскими, пріятельскими отношеніями, не будетъ стоить ни гроша.

Нельзя сказать, чтобы въ нашей литературѣ не существовало біографическихъ очерковъ, написанныхъ не по кумовству, а съ высшими, общественными цѣлями, но такихъ попытокъ очень мало, всего двѣ-три, не больше; вся же остальная масса, біографій составлена по тому нехитрому рецепту, о которомъ мы упоминали выше. Эти біографіи не только не имѣютъ никакого общественнаго значенія, но они не достигаютъ даже самой мизерной цѣли -- ознакомить читателей съ характеромъ изображаемаго лица. Таковы у насъ біографіи Ломоносова (г. В. Даманскаго), Карамзина (гг. Грота и Погодина), H. В. Станкевича (г. Анненкова) и т. д. Вышедшая на дняхъ біографія человѣка, во многихъ отношеніяхъ замѣчательнаго, и жизнь котораго могла бы дать матеріалъ для весьма капитальнаго произведенія, ничѣмъ не отличается отъ перечисленныхъ нами жизнеописаній. Мы говоримъ о біографіи T. Н. Грановскаго, составленной г. А, Станкевичемъ.

Г. Станкевичъ выдаетъ себя съ первыхъ же страницъ книги. Излагая поводы, побудившіе его взяться за составленіе біографіи Грановскаго, онъ говоритъ слѣдующее:

Полная, отчетливая біографія лица послѣ немногихъ лѣтъ со времени его кончины, когда значительная часть среды, съ которой было тѣсно сказано его существованіе, живетъ еще не въ одномъ преданіи, представляетъ важныя и не всегда устранимыя затрудненія. Если нашъ біографическій очеркъ не заключаетъ въ себѣ отчетливаго изображеніи жизни Грановскаго вмѣстѣ со всѣми отношеніями, всей обстановкой его жизненнаго поприща, то смѣемъ надѣяться, по крайней мѣрѣ сохранитъ отъ забвеніи главныя черты его нравственнаго образа, его дѣятельности и сто участи (?), но крайней мѣрѣ можетъ современенъ послужить матеріаломъ для біографіи Грановскаго. Кромѣ этой надежды, къ изданію "библіографическаго очерка" побуждаетъ насъ и личная наша обязанность.

Затѣмъ разсказывается, какъ г. Станкевичу былъ доставленъ пакетъ, заключавшій въ себѣ "послѣднюю волю" жены Грановскаго. Она поручала г. Станкевичу заняться составленіемъ біографіи ея мужа, въ случаѣ, еслибъ Кудрявцевъ не успѣлъ ее докончить. Такимъ образомъ, замѣчаетъ г. Станкевичъ, "изданіемъ нашего біографическаго очерка мы исполняемъ волю лица, не только незабвеннаго для насъ, но и самаго близкаго и дорогаго самому Грановскому". Кромѣ этой "обязанности", г. Станкевича побуждало, очевидно, желаніе сдѣлать пріятное "друзьямъ и бывшимъ слушателямъ" Грановскаго, которымъ онъ и посвящаетъ свой трудъ и которымъ "дорого все, что хотя слабо напоминаетъ о немъ".

Еслибы г. Станкевичъ смотрѣлъ на свою книгу исключительно какъ на исполненіе обязанности передъ покойной женой Грановскаго, или еслибъ онъ имѣлъ въ виду только его друзей и знакомыхъ, то мы ни слова не сказали бы объ этой книгѣ, а отнеслись бы къ ней, какъ къ простой, семейной хроникѣ, не претендующей на болѣе широкое значеніе, и даже, можетъ быть, не стали бы ее и читать. Но у г. Станкевича, очевидно, была другая цѣль -- написать настоящую біографію лица, пользовавшагося громкою извѣстностью и имѣвшаго, какъ полагаютъ многіе, большое значеніе въ свое время, словомъ, написать біографію Грановскаго, какъ общественнаго дѣятеля. Если же у него домашнія, семейныя или пріятельскія побужденія оказались на первомъ планѣ, то это объясняется только тѣмъ, что біографъ Грановскаго не пошелъ далѣе тѣхъ пріемовъ, какими руководствуются всѣ наши біографы. Посмотримъ же, какое значеніе имѣетъ его книга.

Имя T. Н. Грановскаго принадлежитъ къ числу тѣхъ дѣятелей сороковыхъ годовъ, которые хотя оставили по себѣ добрую память, но оцѣнка которыхъ никогда не выходила изъ ряда общихъ мѣстъ и неопредѣленныхъ сужденій. Намъ говорятъ, что это была свѣтлая личность, честнѣйшій человѣкъ, талантливый профессоръ, историкъ-энтузіастъ, насъ увѣряютъ, что бывшіе слушатели Грановскаго до сихъ поръ не могутъ позабыть того впечатлѣнія, какое производилъ на нихъ профессоръ и постоянно носятъ въ своемъ сердцѣ его симпатичный образъ, намъ высказываютъ множество другихъ подобнаго же рода общихъ мѣстъ, но всѣ эти неопредѣленныя фразы не даютъ человѣку, незнавшему Грановскаго лично, никакого о немъ понятія. Его лекціи, въ которыхъ, какъ увѣряютъ, всего полнѣе раскрывался нравственный міръ Грановскаго, не дошли до насъ, по печатнымъ же его сочиненіямъ трудно уловить его міросозерцаніе, тѣмъ болѣе, что самъ Грановскій смотрѣлъ на свои литературные опыты, какъ на второстепенное занятіе и никогда не придавалъ имъ сколько нибудь серьезнаго значенія. Въ виду такихъ неопредѣленныхъ свѣденій о Грановскомъ, его біографу слѣдовало обратить особенное вниманіе на то, чтобы освѣтить личность талантливаго профессора и опредѣлить ту сферу, въ которой онъ имѣлъ наиболѣе сильное вліяніе. Можно предполагать, что этой сферой было молодое поколѣніе, и въ особенности слушатели Грановскаго. Такъ, по крайней мѣрѣ, можно судить по общимъ отзывамъ и по нѣкоторымъ фактамъ, приводимымъ г. Станкевичемъ. Изъ его книжки мы узнаемъ, напримѣръ, что Грановскій никогда, не чуждался студентовъ, не держалъ себя съ ними по-генеральски, помогалъ совѣтами и указаніями всѣмъ, кто къ нему ни обращался и доходилъ иногда въ этомъ отношеніи до самопожертвованія, не только отдавая молодежи почти все свое свободное время, но даже часто отрываясь для нея отъ своихъ занятій. Близкія отношенія, существовавшія между Грановскимъ и его слушателями, доходили иногда до удивительныхъ размѣровъ. Незадолго до своей смерти, Грановскій захворалъ и втеченіи двухъ мѣсяцевъ не могъ посѣщать университета. Въ это время нѣкоторые студенты обратились къ нему съ просьбой читать имъ лекціи на дому. "Мы съ грустнымъ чувствомъ, писали студенты, говоримъ себѣ: печатныя руководства и историческія сочиненія останутся съ нами вездѣ и навсегда, но не вездѣ и не всегда будемъ мы имѣть возможность слушать Грановскаго". И больной профессоръ продолжалъ лекціи у себя на дому. Эти и другіе факты, говоримъ мы, даютъ основаніе предполагать, что главнѣйшею ареною дѣятельности Грановскаго была аудиторія, а сферою, гдѣ онъ оказывалъ самое сильное вліяніе -- молодежь. Но какого рода было это вліяніе и что именно связывало Грановскаго съ его слушателями, чѣмъ онъ увлекалъ ихъ -- г. Станкевичъ не разъясняетъ. Напротивъ, изъ словъ біографа можно вывести даже не совсѣмъ лестное для Грановскаго заключеніе, именно, что профессоръ дѣйствовалъ на студентовъ скорѣе внѣшними, чѣмъ внутренними достоинствами своихъ лекцій. Вотъ какъ опредѣляетъ г. Станкевичъ характеръ лекцій Грановскаго.

Голосъ его звучалъ тономъ задушевности, тономъ, какимъ не высказывайся только одно знаніе, но говорятъ убѣжденіе. Слушателю, записывающему слово въ слово чтеніе преподавателя, послѣ, когда онъ перечитывалъ его, могло казаться, что онъ что-то пропустилъ, чего-то не записалъ изъ слышаннаго, потому что тонъ и общее впечатлѣніе чтенія оставались неуловимыми для его пера. Неотразимо подчинялся также слушатель не только впечатлѣнію изящнаго слова, тона, но и самаго благороднаго образа учители. Его выразительное лицо, большіе, задумчивые глаза, засвѣчивающіеся порой изъ подъ густыхъ сросшихся бровей какимъ-то глубокимъ блескомъ, вьющіеся черные волосы, грустная улыбка, все было въ немъ изящно, привлекательно; на всемъ существѣ его была печать душевной чистоты, нравственнаго достоинства, вызывающихъ симпатію и довѣренность.

Кромѣ подобныхъ фразъ, повторяющихся во всей книгѣ г. Станкевича, когда онъ только начинаетъ говорить о лекціяхъ Грановскаго, мы не находимъ ровно ничего, а по такимъ фразамъ читатель, конечно, не получаетъ ни малѣйшаго понятія о характерѣ, содержаніи и внутреннихъ достоинствахъ лекцій. Такими же точно неопредѣленными чертами обрисовываетъ г. Станкевичъ и личность Грановскаго. Каждаго читателя, разумѣется, заинтересуетъ вопросъ, что же это за человѣкъ былъ Грановскій, имя котораго пользуется такою извѣстностью? А г. Станкевичъ отвѣчаетъ на этотъ вопросъ такими словами:

Память Грановскаго нельзя связывать съ какимъ нибудь одностороннимъ научнымъ стремленіемъ, съ какимъ нибудь рѣзко опредѣленнымъ политическимъ направленіемъ или ученіемъ. Ему было дорого все человѣческое (?), всѣ возвышенныя стремленія и дѣла человѣка и понятны всѣ пути, которые ведутъ къ этимъ цѣлямъ. Грановскій былъ лучшимъ представителемъ въ Россіи гуманныхъ идей и стремленій. Въ распространеніи гуманности въ русскомъ обществѣ закночились значеніе его жизни и цѣль его дѣятельности.

Что это значитъ? Какое заключеніе можно вывести изъ подобнаго отзыва? Что это за вещь "гуманность", существующая сама по себѣ, какъ что-то самостоятельное, внѣ сферы человѣческихъ отношеній, потому что иначе человѣкъ непремѣнно имѣлъ бы или опредѣленное научное направленіе, если онъ ученый, или не менѣе опредѣленное политическое, если онъ вообще общественный дѣятель. Но, по словамъ г. Станкевича, у Грановскаго не было ни въ чемъ яснаго направленія, онъ былъ просто гуманенъ и больше ничего. Однакожъ, въ самой книгѣ г. Станкевича мы находимъ цѣлый рядъ фактовъ, съ одной стороны противорѣчащихъ другъ другу, а съ другой -- дающихъ основаніе заподозрить даже его гуманность. Укажемъ для примѣра нѣсколько такихъ фактовъ. Вскорѣ по пріѣздѣ изъ-за границы въ Москву, Грановскій, высказывая свои впечатлѣнія, писалъ, между прочимъ, слѣдующее: "наши студенты занимаются хорошо, пока не кончили курса; по выходѣ изъ университета, лучшіе изъ нихъ, тѣ, которые подавали наиболѣе надеждъ, пошлѣютъ и теряютъ участіе къ наукѣ и ко всему, что выходитъ изъ круга такъ называемыхъ положительныхъ интересовъ. Ихъ губитъ матеріализмъ и безнравственное равнодушіе нашего общества". А между тѣмъ, когда однажды Грановскому предложили читать курсъ исторіи для дамъ, то есть, предлагали ему возможность бросить нѣсколько хорошихъ мыслей въ это безнравственно-равнодушное общество, то онъ, по его собственному выраженію, "отказалъ такъ, что впредь не предложатъ". Отказъ свой Грановскій оправдывалъ тѣмъ, что это предложеніе сдѣлано ему будто бы изъ моды. Но всякій истинно-гуманный человѣкъ, и притомъ имѣющій сколько нибудь опредѣленное направленіе, не смутился бы, еслибъ подобнымъ предложеніемъ руководило дѣйствительно ничто иное, какъ "мода на ученость". Что жъ тутъ такого? Сперва занимались бы но модѣ, а потомъ, быть можетъ, заинтересовались бы наукой и стали бы заниматься серьезно.

Далѣе, въ письмахъ Грановскаго изъ Москвы часто проглядываетъ положительное отчаяніе. "Печально наше время, говоритъ онъ, и особенно въ моемъ отечествѣ. До дѣла не достигаешь, и, однакожъ, желаешь внутренняго мира. Напряженная дѣятельность истомила бы меня гораздо менѣе, чѣмъ это стремленіе безъ имени и цѣли... Есть люди, которые легко примиряются; для меня примиреніе едва ли возможно". Повидимому, Грановскій самъ сознаетъ свой недостатокъ, самъ тяготится неопредѣленностью и неясностью своихъ стремленій -- и, однакожъ, не сходится ни съ кѣмъ изъ окружавшихъ его людей, не пристаетъ ни къ какой партіи и не образуетъ своей. Дѣйствительно, печально было время, когда жилъ Грановскій, по тѣмъ не менѣе, многіе изъ его пріятелей нашли для себя выходъ, потому что пріобрѣли опредѣленный взглядъ на вещи и нашли что съ собою дѣлать, а Грановскій съ каждымъ почти годомъ терялъ своихъ друзей. Съ славянофилами онъ никогда не былъ близокъ, съ Бѣлинскимъ онъ разошелся съ того времени, когда тотъ сталъ на болѣе опредѣленную дорогу, съ людьми, шедшими еще дальше Бѣлинскаго, онъ точно также сойтись не могъ; въ тоже самое время онъ не былъ единомышленникомъ и сторонникомъ тѣхъ темныхъ личностей, съ которыми ему постоянно приходилось сталкиваться. Такимъ образомъ, тяготясь неясностью своихъ стремленій и видя вокругъ себя представителей нѣсколькихъ общественныхъ направленій, Грановскій, однакожъ, не присталъ ни къ одному изъ нихъ.

Далѣе, въ концѣ 1849 года, когда министерство народнаго просвѣщенія перешло въ руки кн. Ширинскаго-Шахматова, начались многія важныя перемѣны въ учебномъ вѣдомствѣ, отличавшіяся особенной строгостью; въ это время возникла мысль читать въ университетахъ всеобщую исторію "въ русскомъ духѣ и съ русской точки зрѣнія". По словамъ г. Станкевича, памятникомъ педагогическихъ воззрѣній и требованій того времени могутъ служить изданныя тогда программы для военно-учебныхъ заведеній. На основаніи этихъ программъ, учитель исторіи, напримѣръ, долженъ былъ "разоблачать мишурныя добродѣтели древняго міра и показать величіе, непонятое историками римской имперіи". Подобныя же программы требовались для университетовъ, и составленіе программы по всеобщей исторіи поручено было Грановскому. Грановскій не отказался, и хотя напиралъ въ объясненіи къ составленной программѣ на "честное и вѣрное изложеніе науки", тѣмъ не менѣе въ самую программу не могъ провести этого принципа и по необходимости долженъ былъ кривить душой. Спрашивается, зачѣмъ же онъ взялъ на себя дѣло, съ которымъ былъ въ душѣ несогласенъ, и при чемъ же здѣсь гуманность?

Далѣе, признавая для исторіи необыкновенную важность естественныхъ наукъ, онъ постоянно останавливался на полдорогѣ, точно боялся зайти слишкомъ далеко, и постоянно смѣшивалъ въ одно два совершенно разнородныхъ историческихъ метода. Отдавая должное реальнымъ знаніямъ и признавая ихъ могущество -- впадалъ въ тоже время въ самый крайній, самый отчаянный мистицизмъ, который нерѣдко доходилъ до смѣшнаго. Порицая общество за его "безнравственное равнодушіе", онъ самъ же кидался въ его объятія, проводя цѣлыя ночи на пирушкахъ и за картами и заглушая этимъ страннымъ для мыслящаго человѣка способомъ разлуку или разрывъ съ друзьями, имѣвшими опредѣленныя литературныя или политическія воззрѣнія.

Всѣ эти сопоставленія мы сдѣлали вовсе не съ тѣмъ, разумѣется, чтобы упрекать Грановскаго. Упреки были бы по меньшей мѣрѣ безполезны, такъ какъ не дошли бы по назначенію. Мы сопоставили нѣсколько противорѣчивыхъ фактовъ изъ жизни Грановскаго, чтобы показать, какъ необходимо было для біографа войти въ серьезную оцѣнку этихъ противорѣчій, объяснить ихъ происхожденіе, показать ихъ смыслъ, тѣмъ болѣе, что такое объясненіе не представляло особеннаго труда и было бы несравненно полезнѣе, чѣмъ славословіе г. Станкевича. При правильномъ освѣщеніи этихъ противорѣчій, они оказались бы совершенно естественными, тогда какъ въ книгѣ г. Станкевича они дѣйствительно рѣжутъ уши, потому что не согласуются съ общими выводами біографическаго очерка. Г. Станкевичъ задался цѣлью написать не біографію Грановскаго, а панегирикъ; къ этому его обязывали пріятельскія отношеніи съ самимъ Грановскимъ и его женой, а также желаніе угодить друзьямъ и бывшимъ слушателямъ профессора. Связанный этими кумовскими отношеніями, онъ уже не могъ, еслибъ даже былъ въ силахъ, отнестись къ Грановскому какъ къ историческому факту, вѣрно объяснить его характеръ и причины тѣхъ отношеній, въ какихъ онъ находился съ славянофилами, Бѣлинскимъ и другими. Ему непремѣнно нужно было гнуть въ одну сторону, чтобъ подойти къ главной цѣли біографіи -- возвеличенію Грановскаго. Въ видахъ этой-то цѣли онъ подробно описываетъ первые годы Грановскаго, его отношеніе къ отцу и сестрамъ, исторію первой любви, женитьбу, отношенія къ женѣ и т. д., а самое-то существенное, что могло придать біографіи общественное значеніе, хотя, можетъ быть, разсѣяло бы тотъ поэтическій туманъ, какимъ окружали личность Грановскаго, оставляетъ безъ всякаго вниманія. Но нужно сказать, что г. Станкевичъ не достигъ даже той цѣли, къ какой стремился; желая славословить и восхвалять, онъ однакожъ, должно быть изъ "уваженія къ памяти" Грановскаго, не рѣшился исключить изъ своего собранія матеріаловъ факты, говорящіе противъ гуманности Грановскаго, о которыхъ мы упоминали выше, и дорожа малѣйшею подробностью, составилъ изъ нихъ такую разнохарактерную смѣсь, что читателю остается или вѣрить на слово г. Станкевичу въ его характеристикѣ Грановскаго, или не получить о немъ ни малѣйшаго понятія.

"Друзья мои называютъ меня мечтателемъ", говоритъ въ одномъ изъ своихъ писемъ Грановскій. И это названіе совершенно вѣрно. Грановскій былъ ничто иное, какъ мечтатель, идеалистъ самой высокой пробы. Гегелевская философія, отъ которой тогда сходили съ ума молодые люди, крѣпко засѣла въ его мозгу, и хотя г. Станкевичъ увѣряетъ, что Грановскій выбралъ изъ Гегеля только самое лучшее и отбросилъ все негодное, по Гегель все-таки положилъ прочное основаніе въ его головѣ. Этому же вліянію былъ, какъ извѣстно, долгое время подверженъ и Бѣлинскій, но онъ все-таки отступился отъ идеализма и пошелъ по болѣе положительной дорогѣ. Его, можетъ быть, спасло то, что онъ, не зная нѣмецкаго языка, получалъ Гегеля изъ вторыхъ рукъ и не успѣлъ слишкомъ глубоко усвоить себѣ философскій идеализмъ. Грановскій же проникся ею вполнѣ, и она-то сдѣлала его талантливую и чуткую натуру безцвѣтной и неспособной ни на что опредѣленное, прочное, полезное. Изъ Грановскаго вышелъ человѣкъ блестящей фразы, отвлеченной мысли, человѣкъ формы. Онъ, правда, любилъ людей и дѣйствительно въ этомъ отношеніи заслуживалъ названіе человѣка "гуманнаго", но любовь его была въ высшей степени отвлеченная, что почти равнялось отсутствію всякой любви. Ему, по словамъ самого г. Станкевича, "были дороги всѣ начала и цѣли гражданскаго и политическаго общества; ему были дороги всѣ интересы и успѣхи человѣка, всѣ условія его развитія, все, въ чемъ выражается его сознаніе духа и природы -- религія, искуство, наука". Онъ любилъ и своихъ друзей, по любилъ такъ, что эта любовь не мѣшала ему не сходиться съ ними ни въ одномъ пунктѣ; и послѣ окончательнаго разрыва съ ними, онъ все-таки продолжалъ ихъ любить и любить. Что же это за любовь и гдѣ ея основы?

Опредѣлить значеніе отвлеченной философіи въ связи съ существовавшими во время Грановскаго общественными порядками, разъяснить, что способствовало ея вліянію на молодежь, что отвлекало лучшія силы отъ полезнаго дѣла и толкало на безплодную дорогу идеализма, показать, почему такая богато одаренная личность, каковъ былъ Грановскій, принесла обществу такую ничтожную, неуловимую пользу -- вотъ что должно бы составлять главное содержаніе біографіи Грановскаго. Это вмѣстѣ съ тѣмъ было бы полезное критическое изслѣдованіе, которое заняло бы почетное мѣсто въ литературѣ. Но такая работа, очевидно, не по силамъ г. Станкевичу. Подобную біографію могъ бы написать, во-первыхъ, человѣкъ совершенно безпристрастный, не находящійся съ изображаемымъ лицемъ въ пріятельскихъ или кумовскихъ отношеніяхъ, во-вторыхъ, стоящій выше его по своему міросозерцанію и но своему пониманію общественныхъ интересовъ.

-----

Съ тѣхъ поръ какъ медицина начала чувствовать себя безсильной бороться съ человѣческими болѣзнями, съ тѣхъ поръ, какъ авторитетъ ея сталъ падать передъ серьезными вопросами общественной науки, гигіена получила право на особенное вниманіе мыслящей части общества. Она сдѣлалась одной изъ важнѣйшихъ задачъ современнаго знанія и непремѣннымъ орудіемъ соціальнаго прогресса. Какъ бы мы ни были равнодушны къ теоретическимъ истинамъ, но мы не можемъ закрывать глаза на тысячи опасностей, угрожающихъ ежедневно нашему здоровью и жизни. Только крайняя тупость можетъ безразлично относиться къ такимъ явленіямъ жизни, какъ преждевременная потеря здоровья, ранняя смерть, пораженіе общества эпидеміями и вырожденіе цѣлыхъ расъ. Къ сожалѣнію, все это совершается кругомъ насъ, все это мы видимъ и чувствуемъ на самихъ себѣ, на нашихъ дѣтяхъ, на прошлыхъ поколѣніяхъ, и не знаемъ, чѣмъ и какъ предотвратить подтачивающее насъ зло. Новѣйшія наблюденія даютъ намъ самые положительные результаты относительно убывающей долготы жизни; уровень здоровья и физической силы такъ называемыхъ цивилизованныхъ народовъ постепенно понижается. Сто лѣтъ человѣческой жизни, столь обыкновенной у примитивныхъ расъ, невкусившихъ елея и меда пашой цивилизаціи, становятся рѣдкимъ исключеніемъ въ европейскихъ обществахъ; ростъ уменьшается, мускулы слабѣютъ, сила изчезаетъ и самая красота, въ высшемъ человѣческомъ значеніи этого слова, обезображивается въ болѣе хилыхъ и болѣзненныхъ поколѣніяхъ.

Въ виду такихъ явленій популяризація практической гигіены есть насущная потребность современныхъ обществъ. Это паука по преимуществу народная и популярная. къ ней долженъ обращаться за совѣтами законодатель, кабинетный ученый, врачъ, архитекторъ, фабрикантъ и наконецъ всякій мало-мальски образованный человѣкъ, желающій обставить себя и другихъ болѣе благопріятными условіями физическаго и неразлучнаго съ нимъ умственнаго и нравственнаго здоровья. Отъ хижины бѣдняка, отъ мастерской рабочаго и до палатъ аристократа гигіеническія наставленія вездѣ могутъ находить свое практическое примѣненіе. Поэтому распространеніе гигіеническихъ понятій и особенно убѣжденія въ томъ, что гигіена есть лучшее средство для предотвращенія индивидуальныхъ и общественныхъ недуговъ, составляетъ главнѣйшую задачу врачебной науки. "Пусть каждый изъ насъ, говоритъ Вирховъ, подумаетъ серьезно о томъ, какими страшными послѣдствіями сопровождается разстройство физическихъ силъ въ обществахъ, доведенныхъ рядомъ несчастныхъ обстоятельствъ до крайней нищеты или растлѣвающаго разврата, до хроническихъ болѣзней, какъ неизбѣжнаго слѣдствія ненормальной жизни. Поколѣніе за поколѣніемъ хилѣетъ и ослабѣваетъ, одна болѣзнь порождаетъ другую, и когда сумма жизненныхъ силъ понижается до минимума, тогда это общество безвозвратно утрачиваетъ свою внутреннюю связь и внѣшнюю крѣпость. Это мы видимъ на множествѣ историческихъ примѣровъ, на древнемъ Египтѣ, погибшемъ отъ сокрушившихъ его эпидемій, и на древнемъ Римѣ, сгнившемъ отъ собственнаго соціальнаго разложенія. Когда зло переходитъ за извѣстный предѣлъ, тогда поздно уничтожать его, но всегда есть время предотвратить его". Вотъ этому-то назначенію и служитъ популярная гигіена. Она не лечитъ, а предупреждаетъ, она не искореняетъ уже развившееся зло, а предотвращаетъ его возникновеніе, -- коротко, она осмысливаетъ и улучшаетъ тотъ образъ жизни, который, при настоящихъ общественныхъ условіяхъ и требованіяхъ знанія, долженъ считаться болѣе нормальнымъ и разумнымъ.

Нѣтъ сомнѣнія, что гигіена сама по себѣ не можетъ реформировать общественной жизни; она зависитъ отъ экономической обстановки народа, и совѣты ея могутъ оставаться голосомъ вопіющаго въ пустынѣ, если совокупность другихъ житейскихъ обстоятельствъ не отвѣчаетъ ея практическимъ требованіямъ. Нечего и говорить, что гигіена не прибавитъ лишняго куска мяса въ супъ бѣдняка, не убавитъ числа рабочихъ часовъ для ремесленника, не облегчитъ участи арестанта,-- это дѣло общественной науки и законодательныхъ мѣръ,-- но гигіена вводитъ насъ въ область тѣхъ практическихъ знаній народнаго благосостоянія, безъ которыхъ общественная наука была бы отвлеченнымъ философствованіемъ надъ недостатками человѣческихъ аггломерацій? До какой степени въ средѣ русскаго общества необходима популяризація гигіеническихъ понятій и привычекъ -- это извѣстно каждому изъ нашихъ читателей; это особенно чувствуется въ средѣ нашихъ деревенскихъ дѣтей, которыхъ смертность доходитъ до самой почтенной цифры, благодаря отсутствію всякихъ санитарныхъ средствъ.

Рекомендуя "Популярную Гигіену" Реклама, какъ лучшее изъ современныхъ сочиненій этого рода, мы далеко не удовлетворяемся ея теоретическими объясненіями, но за то находимъ въ ней множество практическихъ указаній, которыми можетъ воспользоваться всякій, несмѣшивающій рутины съ благополучіемъ и науки съ ересью. Впослѣдствіи мы разберемъ эту книгу подробно.

-----

Въ нашей литературѣ существуетъ довольно много сборниковъ уголовныхъ и гражданскихъ процессовъ. Родоначальникомъ ихъ слѣдуетъ считать чуть-ли не г. Любавскаго, который, подъ вліяніемъ слуховъ о скоромъ введеніи въ Россіи гласнаго судопроизводства, естественно обратившихъ на себя вниманіе публики и заставившихъ ее интересоваться всѣмъ, что касалось суда, пожелалъ воспользоваться такимъ ея настроеніемъ. Такъ какъ въ то время гласнаго суда въ Россіи еще не существовало, то г. Любавскій обратился сперва къ практикѣ иностранныхъ судовъ, а потомъ и къ архивамъ русскихъ. Не давъ себѣ ни малѣйшаго отчета въ томъ, съ какою цѣлью предпринялъ онъ свое изданіе, то есть, какимъ характеромъ должно оно отличаться, г. Любавскій, при выборѣ процессовъ, сталъ держаться такой системы: смѣшивать ужасное съ пикантнымъ, чтобъ чѣмъ нибудь заинтересовать публику. Вслѣдъ за г. Любавскимъ явились другіе, подобные ему, издатели, которые принялись надѣлять публику "замѣчательнѣйшими", "иллюстрированными" и всякими другими процессами. Тутъ же явились сборники "сценъ у мировыхъ судей", изъ за которыхъ даже вышелъ своего рода "замѣчательный" процессъ между двумя издателями, гг. Павленковымъ и Никитинымъ, и еще болѣе замѣчательный между гг. Никитинымъ и Старчевскимъ. Всѣ они собирали и печатали процессы рѣшительно безъ всякаго смысла, не придерживаясь никакой системы; все разсчитывало только поживиться насчетъ возбужденнаго вниманія публики и спѣшило но упустить благопріятной минуты. Сборники выходили скороспѣлые, сшитые на живую руку, съ очевидными признаками издательской спекуляціи. Между тѣмъ стоило только подождать нѣсколько времени, стоило прослѣдить внимательно хотя втеченіи одного года дѣятельность нашихъ судовъ,-- и можно было собрать много характерныхъ процессовъ, рисующихъ съ удивительною рельефностью или какую нибудь темную сторону нашего общественнаго быта, или ненормальность явленій въ области нашей семьи. Сборники, составленные посредствомъ подбора однородныхъ процессовъ, рисующихъ съ различныхъ сторонъ какое либо общественное явленіе, могли бы представлять не только интересъ, но и пользу: они служили бы важнымъ подспорьемъ при оцѣнкѣ тѣхъ или другихъ фактовъ изъ общественной или офиціальной жизни, представляя собою матеріалъ, неподлежащій сомнѣнію, слѣдовательно, нетребующій критической провѣрки. Конечно, издать подобнаго рода сборникъ -- дѣло не совсѣмъ легкое. Для этого нужно, чтобъ издатель не ограничился только записываніемъ процессовъ или перепечаткой ихъ изъ газетъ, довольствуясь тѣми изъ нихъ, которые сами собою попадутся подъ руку; а надо, чтобъ онъ выискивалъ процессы, не упускалъ по возможности ни одного изъ тѣхъ, которые ему нужны. Не будетъ особенной пользы изъ того, если я воспроизведу въ печати одинъ или два процесса, касающихся, напримѣръ, отношеній между мужемъ и женой, или родителями и дѣтьми; эти процессы могутъ представлять собою случайное явленіе, несвойственное большинству нашихъ семей. Но если я цѣлымъ рядомъ удачно подобранныхъ процессовъ докажу, что такое-то явленіе не есть случайное, что оно повторяется постоянно, мѣняя по временамъ только свою форму, что оно есть общее явленіе, обусловленное извѣстными постоянными причинами, то этимъ я принесу несомнѣнную пользу. Процессы семейнаго характера указаны нами, разумѣется, для примѣра; помимо ихъ наша судебная практика даетъ много матеріала по множеству другихъ вопросовъ, имѣющихъ важное общественное значеніе.

Нѣкоторую попытку въ подобномъ направленіи дѣлаетъ г. А. Носъ. Впрочемъ, изъ двухъ изданныхъ имъ сборниковъ, "Мировой судъ въ Москвѣ* и "Замѣчательныя судебныя дѣла", первый нисколько не выходитъ изъ ряду тѣхъ, которые существовали у насъ и прежде. Задавшись при составленіи этого сборника довольно странной и ни для кого неимѣющей интереса цѣлью -- "дать читателю приблизительное понятіе какъ о дѣятельности мирового суда вообще, такъ и объ особенностяхъ каждаго изъ двадцати двухъ судей Москвы" -- г. Носъ не могъ сосредоточиться ни на одной серіи процессовъ и сдѣлалъ изъ своего сборника калейдоскопъ, отъ котораго рябитъ въ глазахъ. Стоитъ просмотрѣть оглавленіе этого сборника, чтобъ тотчасъ же познакомиться съ пестротой его содержанія. Передъ глазами у читателя мелькаютъ разныя то курьезныя, то грустныя сцены, неимѣющія между собою ничего общаго; тутъ и разбирательства между хозяевами и работниками, и "чиновникъ съ регаліями, требующій по своему сапу особаго кресла въ камерѣ", и "отецъ-старикъ, покинутый своимъ сыномъ на произволъ судьбы", и "нищая, обвиняемая въ кражѣ", и "отвѣтчикъ, считающій себя оскорбленнымъ вызовомъ въ судъ", тутъ и подкупные свидѣтели, и георгіевскій кавалеръ, "предлагающій разстрѣлять себя въ 24 часа" -- и многое множество подобнаго рода сценъ, ничего не объясняющихъ и имѣющихъ самый поверхностный интересъ. Г. Носъ полагалъ, что его сборникъ будетъ представлять "современные московскіе нравы, насколько они могутъ проявляться въ судѣ и въ судебныхъ разбирательствахъ", онъ думалъ, что этотъ сборникъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, будетъ полезенъ и для юриста, и для общественнаго дѣятеля, и для простого читатели, какъ "не лишенное занимательности чтеніе", но разбросавшись на столько мелкихъ цѣлей, онъ не достигъ ни одной изъ нихъ.

Гораздо большее значеніе представляетъ второй изъ названныхъ нами сборниковъ "Замѣчательныя судебныя дѣла". Хотя и изъ этого сборника можно бы было исключить нѣкоторыя дѣля, весьма мало "замѣчательныя", но все-таки въ немъ мы находимъ цѣлый рядъ процессовъ, имѣющихъ между собою связь, несмотря на разнородность участвующихъ въ нихъ подсудимыхъ. Связь эта обусловливается участіемъ во всѣхъ процессахъ московскихъ сыщиковъ, которые въ каждомъ изъ нихъ являются съ одними и тѣми же недостатками. Конечно, недостатки сыскной полиціи не такой еще важный предметъ, чтобы ему посвящать почти цѣлую книгу; но если, какъ видно, г. Носъ намѣренъ продолжать свое изданіе и если ему пришлось начать его именно тѣми процессами, которые характеризуютъ дѣятельность московской сыскной полиціи, то въ этомъ бѣды большой нѣтъ, тѣмъ болѣе, что рядъ этихъ процессовъ все-таки заключаетъ въ себѣ нѣчто "наводящее на размышленія". Тутъ мы встрѣчаемъ уже напечатанные въ разное время въ газетахъ дѣла о Пожарковѣ и Алексѣевѣ, обвиняемыхъ въ убійствѣ, гдѣ фигурируютъ два сыщика, обманомъ привлекшіе подсудимыхъ къ суду, которые оказались совершенно невиновными и оправданы; здѣсь видимъ свидѣтелей, подговоренныхъ тѣми же сыщиками, но не рѣшившихся на судѣ давать показанія противъ совѣсти и изобличившихъ, такимъ образомъ, подговорщиковъ; далѣе встрѣчаемъ дѣло о покушеніи на убійство, въ которомъ обвиняется уже самъ сыщикъ, собиравшійся какъ видно, подговорить другихъ на преступленіе, съ цѣлью донести о немъ полиціи, по рѣшившійся принять въ немъ непосредственное участіе; далѣе встрѣчаемъ дѣло объ одной крестьянкѣ, обвиняемой въ грабежѣ, которая была любовницей сыщика и вмѣстѣ съ нимъ участвовала въ снятіи шапки съ прохожаго; сыщикъ, однакожъ, не былъ розысканъ и къ суду не привлеченъ; еще далѣе находимъ опять дѣло о покушеніи на кражу, при чемъ сыщики играютъ все ту же странную роль поддѣлывателей или изобрѣтателей преступленія. Затѣмъ слѣдуютъ дѣла съ участіемъ полицейскихъ офицеровъ и приставовъ въ ихъ различныхъ столкновеніяхъ съ гражданами и т. д. Мы замѣтили выше, что недостатки въ организаціи сыскной полиціи, какъ они ни значительны, вовсе но представляютъ такого капитальнаго вопроса, которому бы стоило посвящать большую часть книги; о нихъ достаточно заявлять въ газетахъ или журналахъ, потому что это недостатки такого рода, которые могутъ быть устранены завтра же, по распоряженію высшаго полицейскаго начальства; но все-таки лучше издать сборникъ, посвященный преимущественно хотя этому вопросу, чѣмъ непосвященный никакому. Важно уже то, что г. Носъ сталъ на вѣрную точку зрѣнія; и если онъ, не сходя съ нея, будетъ продолжать свое изданіе, -- на что можно разсчитывать судя по тому, что вышедшій сборникъ названъ "книгой первой" -- то это изданіе будетъ вполнѣ удовлетворять своей цѣли. Судебнаго матеріала у насъ уже такъ много и онъ такъ разнообразенъ, что есть изъ чего выбирать -- лишь бы только выборъ дѣлался со смысломъ и съ опредѣленною цѣлью.

П. Г.

"Дѣло", No 6, 1869

Оставить комментарий Гайдебуров Павел Александрович (bmn@lib.ru) Год: 1869 Обновлено: 17/01/2022. 45k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Тимофей Николаевич Грановский. Биографический очерк. А. Станкевича. Москва, 1869. Популярная Гигиена. Настольная книга для сохранения здоровья и рабочей силы в среде народа. Соч. К. Реклама. СПБ. 1869 г. Замечательные судебные дела. Сборник процессов, характеризующих современный быт общества. Книга первая. Сост. А. Е. Нос. Москва 1869. Мировой суд в Москве. Очерки разбирательства у мировых судей. Книга первая. А. Е. Нос. Москва. 1869.

Гайдебуров Павел Александрович Новые книги

НОВЫЯ КНИГИ.

Гайдебуров Павел Александрович
Новые книги