Lib.ru/Классика: Гайдебуров Павел Александрович. Внутреннее обозрение

ВНУТРЕННЕЕ ОБОЗРѢНІЕ.

Удаленіе г. Аксакова съ редакторскаго поприща.-- Причины этого удаленія.-- Характеристика дѣятельности г. Аксакова.-- Отношеніе г. Аксакова къ духовенству.-- Г. Аксаковъ, какъ мученикъ.-- Г. Аксаковъ, какъ философъ и практикъ.-- Дѣло гимназиста Горскаго и рѣчь его защитника.-- Адвокатская неумѣлость и мнѣніе защитника о молодежи.-- Канканъ благонамѣренныхъ публицистовъ по поводу дѣла и рѣчи.-- Пустота, прикрытая трогательными фразами.-- Жестокосердіе и злоба подъ видомъ патріотизма и благонамѣренности.-- Кража архивныхъ бумагъ дли похоронъ ребенка.-- Случаи самоубійства отъ бѣдности, страха и наказанія розгами.-- Самоубійство, какъ поучительное явленіе для присяжныхъ засѣдателей.-- Мировая судебная камера въ Жиздрѣ.-- Удобства полученія писемъ въ провинціи.

Въ послѣднихъ нумерахъ газеты "Москва" заявлено, что редакторъ-издатель ея, г. Аксаковъ, удерживая за собой право изданія этой газеты, передаетъ временно редакцію въ другія руки. Въ этомъ пока нѣтъ ничего особенно интереснаго. Г. Коршъ, уѣзжая "на воды", передалъ редакцію "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей" г. Сомову; г. Скарятинъ, уѣзжая также "на воды", передалъ редакцію "Вѣсти" г. Пензину; г. Погодинъ, также уѣзжая куда-то, совсѣмъ прекращалъ на время изданіе "Русскаго"; почему же и г. Аксакову также не передать свою газету въ другія руки, особенно при наступленіи лѣтняго времени?

Но удаленіе г. Аксакова отъ редакторской дѣятельности не имѣетъ въ настоящемъ случаѣ ничего общаго съ удаленіемъ гг. Корша, Скарятина и Погодина. Оно находится въ связи съ заявленіемъ, сдѣланнымъ г. Аксаковымъ въ 24 No "Москвы", одновременно съ полученіемъ этою газетою въ третій разъ второго предостереженія. "Съ завтрашняго нумера" -- объявилъ г. Аксаковъ -- "мы пріостанавливаемъ нашу личную бесѣду съ читателями въ видѣ передовыхъ статей и ограничимся кока помѣщеніемъ однихъ извѣстій и статей но отдѣломъ. Мы не замедлимъ сообщить читателямъ нате окончательное рѣшеніе". Дѣйствительно, нѣсколько нумеровъ "Москвы" вышли безъ передовыхъ статей и, наконецъ, появилось вышеупомянутое отреченіе г. Аксакова отъ редакціи въ пользу какого-то г. Попова. Несомнѣнно, что это отреченіе слѣдуетъ считать тѣмъ "окончательнымъ рѣшеніемъ", которое г. Аксаковъ обѣщалъ въ скоромъ времени сообщить своимъ читателямъ.

Мы не знаемъ, что намѣренъ теперь предпринять г. Аксаковъ, отказываясь отъ газеты и оставаясь только ея издателемъ. Намѣренъ ли онъ измѣнить ея направленіе, понявъ невозможность для себя говорить то, что ему бы хотѣлось, не чувствуя въ себѣ достаточно силы говорить не то, что у него на душѣ, и для этого передавая газету въ другія руки; намѣренъ ли онъ дожидаться болѣе удобнаго для себя времени, то есть, какой либо перемѣны во внѣшнихъ обстоятельствахъ, намѣренъ ли предпринять что либо другое -- намъ совершенно неизвѣстно. Во всякомъ случаѣ, мы въ состояніи допустить въ г. Аксаковѣ самыя наивныя надежды, самыя несбыточныя предположенія, самыя дѣтскія мечты; потому что въ средѣ наличныхъ редакторовъ, какъ русскихъ, такъ и иностранныхъ, врядъ ли можно найдти кого нибудь, кто былъ бы въ состояніи соперничать съ Иваномъ Сергѣевичемъ Аксаковымъ относительно присущей его душѣ наивности. Въ этомъ смыслѣ только чистый, пятнадцатилѣтній юноша, пылающій гражданскимъ жаромъ и видящій все въ розовомъ свѣтѣ, смотрящій на жизнь съ поэтическихъ высотъ божественной Эллады, могъ бы поспорить съ бывшимъ редакторомъ газеты "Москва". Втеченіи всей своей многолѣтней дѣятельности г. Аксаковъ жилъ и дѣйствовалъ на недосягаемыхъ высотахъ общихъ воззрѣній и лишь изрѣдка спускался въ презрѣнныя низменности настоящей русской жизни, причемъ всегда оказывался человѣкомъ весьма подозрительнаго свойства, родственнымъ отчасти г. Аскоченскому, отчасти г. Каткову,-- хотя въ тоже время онъ всѣхъ ихъ одинаково ненавидѣлъ и презиралъ. На высотѣ общихъ воззрѣній изъ устъ его лились рѣчи, "подобныя меду"; здѣсь вы постоянно слышали горячія слова о свободѣ совѣсти и убѣжденія, о полной свободѣ слова, о вредѣ разныхъ насильственныхъ мѣропріятій, о губящей насъ "оффиціальной лжи", о необходимости черпать политическіе взгляды изъ живого народнаго источника, о преимуществахъ силы убѣжденія передъ силой кулака и т. п. Но лишь только, повторяемъ, эти общія идеи воплощались въ болѣе частныя разсужденія и примѣнялись къ отдѣльнымъ вопросамъ -- отъ нихъ сейчасъ же начинало вѣять ретроградствомъ, дикостью, насиліемъ и т. п. Превознося, напримѣръ, свободную дѣятельность земскихъ учрежденій и ежеминутно воспѣвая ей хвалебные гимны, г. Аксаковъ въ тоже самое время поносилъ тѣхъ изъ дѣятелей земства, которые свободно, безъ всякихъ заднихъ цѣлей и съ полнѣйшимъ убѣжденіемъ совѣтовали отдать преимущество въ дѣлѣ народнаго обученія свѣтскимъ учителямъ передъ духовными. Проповѣдуя полнѣйшую свободу убѣжденія и слова, г. Аксаковъ въ тоже время обращалъ вниманіе учебной администраціи на одного изъ харьковскихъ профессоровъ, осмѣлившагося выразиться о славянскомъ съѣздѣ въ Москвѣ несогласно со взглядами на этотъ предметъ г. Аксакова; и многое множество подобныхъ противорѣчій можно бы отыскать въ дѣятельности Г. Аксакова, еслибъ только хорошенько порыться въ памяти, и еслибъ двухъ приведенныхъ примѣровъ не было совершенно достаточно. Чѣмъ же объясняется подобная странность?

Существенная разница между г. Аксаковымъ и другими литературными дѣятелями заключается въ томъ, что г. Аксаковъ всегда, при всѣхъ своихъ "странностяхъ", дѣйствовалъ, нужно отдать ему справедливость, безкорыстно, а не съ цѣлью подслужиться или понравиться, хотя, конечно, въ результатахъ не было никакой разницы. Какъ его "безкорыстныя" инсинуаціи, такъ и корыстныя другихъ дѣятелей достигали одной и той же цѣли и были одинаково вредны; и если взять вело его дѣятельность въ сложности, если задаться непремѣнною цѣлью отыскать въ этой дѣятельности что нибудь характерное, что нибудь не безличное, то зла въ ней окажется несравненно больше, чѣмъ добра, и притомъ, добро окажется неуловимымъ, существующимъ только на словахъ, а зло -- имѣющимъ очень опредѣленныя формы и очень реальное содержаніе. И это зло произошло вовсе не по желанію г. Аксакова, оно сдѣлано имъ не сознательно, а, какъ говорятъ о дѣтяхъ, по неразумію. Г. Аксаковъ построилъ себѣ какой-то несуществующій образъ Россіи, созданный его пылкимъ воображеніемъ, и любуется имъ со всѣхъ сторонъ въ передовыхъ статьяхъ своей газеты. Всякое противорѣчіе этому образу, откуда бы оно ни шло, подвергается со стороны г. Аксакова жестокому бичеванію. Какой же это образъ? спроситъ читатель: обусловленъ ли онъ какими нибудь новыми соціальными комбинаціями, любезными для г. Аксакова, подъ которыя на его взглядъ не подходятъ существующія формы жизни? Нисколько; о новыхъ комбинаціяхъ у г. Аксакова не было и помину. Его нельзя обвинять въ томъ, чтобы онъ не любилъ окружающія насъ формы жизни; напротивъ, онъ очень дорожитъ ими; но ему хотѣлось бы въ этихъ самыхъ формахъ видѣть иное содержаніе, и не только хотѣлось бы,-- но онъ положительно и безусловно видитъ его, на зло всѣмъ остальнымъ смертнымъ, не обладающимъ такою же остротою зрѣнія. Въ то время, какъ другіе, менѣе наивные, люди не отваживаются требовать отъ извѣстнаго положенія больше того, что оно можетъ дать, г. Аксаковъ упорно предлагаетъ ему сверхъестественныя требованія и насильственно сообщаетъ ему такой смыслъ, какого оно никогда не имѣло и имѣть не будетъ.

Возьмемъ для примѣра взгляды г. Аксакова на русское православное духовенство. г. Аксаковъ, если вѣрить его статьямъ, человѣкъ глубоко религіозный и основательно знающій св. писаніе. Онъ, повидимому, проникнутъ вполнѣ духомъ христіанскаго ученія, онъ хотѣлъ бы сдѣлать это ученіе основаніемъ для всякой критики. Но забывая, что не всѣ находились и находятся въ такихъ благопріятныхъ условіяхъ, какія окружали его самого, что не всѣ могли уевоить себѣ такой взглядъ на, обязанности человѣка, какой удалось усвоить ему самому, г. Аксаковъ мѣряетъ однакожъ всѣхъ на собственный аршинъ. Если я такъ смотрю на вещи -- разсуждаетъ г. Аксаковъ -- я, человѣкъ свѣтскій, то кольми паче должно смотрѣть на нихъ духовенство, которое есть носитель сокровеннѣйшихъ божественныхъ истинъ, преподанныхъ намъ св. писаніемъ. Изъ такого основанія проистекаютъ два рода воззрѣній у г. Аксакова: съ одной стороны, понятіе о духовенствѣ складывается у него въ такія необычайныя, хотя и привлекательныя формы, до которыхъ, конечно, никогда не доростетъ человѣчество. Духовенство, по понятію г. Аксакова, есть средоточіе и полное выраженіе всѣхъ тѣхъ божественныхъ истинъ, которыя излагаются въ св. писаніи; поэтому, каждый шагъ, каждое движеніе духовенства есть ничто иное, какъ осуществленіе этихъ божественныхъ истинъ. Малѣйшее уклоненіе отъ такого идеала есть чуть не смертный грѣхъ. Каждый сельскій пастырь представляется г. Аксакову не иначе, какъ окруженнымъ толпами благочестивыхъ поселянъ, получающихъ отъ него благословеніе, наставленіе и поученіе въ духѣ евангельскихъ истинъ. При малѣйшей бѣдѣ, поселяне тотчасъ же обращаются къ своему пастырю, который немедля избавляетъ ихъ отъ напастей, разрѣшаетъ всѣ ихъ недоумѣнія и направляетъ на настоящую дорогу. При такой роли духовенства, можно ли еще колебаться въ выборѣ, напримѣръ, народныхъ учителей изъ духовнаго или свѣтскаго сословія?.. Разсуждая такимъ образомъ, г. Аксаковъ, конечно, правъ -- если смотрѣть на дѣло съ идеальной точки зрѣнія. Конечно, именно такова должна бы быть роль духовенства въ народѣ. Но вѣдь каждый, живущій "въ мірѣ", знаетъ, что вѣчное стремленіе къ идеалу есть цѣль жизни людей, что нигдѣ идеалъ еще не достигнутъ и что достигнуть его вполнѣ нѣтъ и возможности; каждый также знаетъ что приближенію къ извѣстному идеалу способствуютъ неличныя усилія людей, а извѣстныя учрежденія, по милости которыхъ сглаживаются человѣческіе недостатки или направляются въ безвредную сторону. Каждому, наконецъ, извѣстно, что дѣятельность, которую навязываетъ г. Аксаковъ духовенству, такъ многосложна и трудна, что рѣшительно не но силамъ одному лицу, что она обыкновенно раздѣляется между различными должностными лицами, входящими въ составъ государства. Да и самъ г. Аксаковъ зцаегъ очень хорошо, что священники -- люди, которымъ нужно ѣсть, пить, спать, исполнять свои оффиціальныя обязанности, заботиться о своихъ собственныхъ семействахъ, что они не избавлены отъ тѣхъ недостатковъ, которые свойственны всѣмъ людямъ безъ исключенія, что они не ангелы, не духи безплотные, живущіе только для счастья и благополучія другихъ; все это г. Аксакову также хорошо должно быть извѣстно, какъ и намъ; однакожъ онъ упорно не хочетъ знать ничего подобнаго, и продолжаетъ твердить свое: духовенство должно быть такимъ, какъ я его себѣ представляю, и инымъ я не желаю его видѣть. Такимъ образомъ, оказывается, что г. Аксаковъ, говоря о духовенствѣ, разсуждаетъ собственно не о нашемъ духовенствѣ, а о чемъ-то вовсе не существующемъ въ дѣйствительности.

Не велика бы, конечно, была бѣда, еслибъ подобныя идеальничанья г. Аксакова не выходили изъ области общихъ разсужденій. Но нѣтъ, онъ не желаетъ играть скромной роли газетнаго идеалиста; онъ обнаруживаетъ положительное намѣреніе руководствоваться и въ практической дѣятельности подобными же взглядами. Выше мы сказали, что усилія г. Аксакова доказать преимущество духовнаго учительства передъ свѣтскимъ основаны именно на томъ ложномъ понятіи, какое онъ составилъ о духовенствѣ. Но г. Аксаковъ идетъ еще далѣе. Такъ, напримѣръ, въ его редакцію поступали пожертвованія въ пользу голодающихъ. Вмѣсто того, чтобы пересылать деньги въ спеціальную комиссію для пособія голодающимъ, или, наконецъ, препровождать ихъ въ распоряженіе земскихъ управъ, г. Аксаковъ разсылаетъ ихъ большею частію, если не исключительно, въ руки приходскихъ священниковъ. Это результатъ того же ложнаго взгляда, какой составилъ себѣ о духовенствѣ г. Аксаковъ. Если онъ не надѣется, что поступившія къ нему деньги будутъ правильно распредѣлены между нуждающимися комиссіей или земскими управами, то почему же большую гарантію въ этомъ от ношеніи представляютъ ему священники? Очевидно, что здѣсь г. Аксаковъ отдаетъ духовенству предпочтеніе не въ силу какихъ нибудь извѣстныхъ ему фактовъ, а опять таки основываясь на тѣхъ идеальныхъ, нечеловѣческихъ качествахъ, какія онъ, совершенно безъ всякихъ основаній, приписываетъ русскому духовенству.

Отдѣльные факты, даже безчисленное ихъ число, противорѣчащіе идеалу г. Аксакова, не только не въ силахъ его образумить и сообщить его міросозерцанію болѣе жизненное направленіе, но кажется еще болѣе укрѣпляютъ его на избранной имъ дорогѣ. Онъ только возмущается, говоритъ жалкія слова, но все-таки остается при прежнемъ мнѣніи; на факты же смотритъ какъ на печальное исключеніе изъ общаго правила, построеннаго имъ въ своей собственной головѣ. Пусть доказываютъ цифрами, что преподаваніе въ тѣхъ школахъ, гдѣ учатъ священники, идетъ крайне плохо, потому что священникамъ положительно нѣтъ времени заниматься съ народомъ, что въ приходѣ А. ученики за цѣлый годъ не могли научиться грамотѣ, въ приходѣ Б. школа стоитъ пустая, такъ какъ священникъ почти не посѣщаетъ ее, -- г. Аксаковъ будетъ негодовать и на А., и на Б., и на Б., и т. д., но все-таки станетъ доказывать, что начальное обученіе народа, но самой роли духовенства, должно принадлежать ему одному и никому больше, что тѣ земства, которыя* хотятъ вмѣсто священниковъ поставить свѣтскихъ учителей, идутъ по вредной дорогѣ и дѣйствуютъ не въ интересахъ русскаго народа, что они чуть не богоотступники и т. д.

Лучшее выраженіе взглядовъ г. Аксакова какъ на духовенство, такъ и на все, о чемъ онъ разсуждаетъ, обнаруживаетъ маленькая полемика, происшедшая между нимъ и г. Погодинымъ. Погодинъ, какъ человѣкъ несравненно менѣе идеальный я наивный, чѣмъ г. Аксаковъ, очень хорошо понимаетъ многое, недоступное пониманію г. Аксакова, и смотритъ на вещи съ болѣе обыденной точки зрѣнія. Дѣло зашло о "свободѣ совѣсти", проповѣдуемой "Москвою". Г Погодинъ сталъ доказывать, что свобода совѣсти для насъ вовсе неумѣстна. "Объявите", говоритъ онъ, "вашу свободу совѣсти -- ну, половина православныхъ крестьянъ и отойдетъ, пожалуй, въ расколъ, не понимая православія, и увлечется выгодами, которыя имъ предложатъ раскольники, также непонимающіе сущности вѣры. Объявите вашу свободу совѣсти -- ну, половина нашихъ барынь вслѣдъ за живущими въ чужихъ краяхъ Голицыными, Трубецкими, Гагариными, Бутурлиными, Воронцовыми и прочими, и бросится въ объятія прелестныхъ аббатовъ". Чтоже отвѣчаетъ на это г. Аксаковъ? Конечно, онъ не позволитъ себѣ сказать: "ну что жъ. уйдутъ, такъ и пускай уходятъ", или "пожалуй, что вы и правы", или что нибудь въ этомъ родѣ; нѣтъ, онъ до глубины души возмущается предположеніемъ г. Погодина и съ горечью восклицаетъ "Такъ это положеніе нашей церкви? Таково, стало быть, ея современное состояніе? Недостойное состояніе, не только прискорбное, но и страшное! Какой преизбытокъ кощунства въ оградѣ святыни, лицемѣрія вмѣсто правды, страха вмѣсто любви, растлѣнія при высшемъ порядкѣ, безсовѣтности при насильственномъ огражденіи совѣсти -- какое отрицаніе въ самой церкви всѣхъ старинныхъ основъ церкви, всѣхъ причинъ ея бытія, ложь и безвѣріе тамъ, гдѣ все живетъ, есть и движется истинною вѣрою, безъ нихъ же въ церкви ничтоже бысть!.. Соотвѣтствуетъ ли такой образъ церкви образу церкви Христовой?" Но несмотря на такія жалостныя восклицанія, было бы ошибочно думать, что г. Аксаковъ постарается ближе всмотрѣться въ тотъ предметъ, о которомъ онъ говоритъ; нѣтъ, эти восклицанія имѣютъ характеръ протеста противъ факта, какъ отдѣльнаго случая, и міросозерцаніе г. Аксакова остается прежнее. И онъ но прежнему будетъ утверждать, при каждомъ удобномъ случаѣ, что духовенство должно дѣлать и то, и другое, и десятое, что оно есть носитель лучшихъ идей христіанства и т. д.

И вотъ изъ такого произвольно составленнаго и ложнаго взгляда на духовенство вытекаетъ второй родъ послѣдствій, имѣющихъ уже практическое значеніе. Пока г. Аксаковъ философствуетъ, до тѣхъ поръ всѣмъ пріятно его слушать: и духовенству, которое видитъ въ г. Аксаковѣ человѣка глубоко-религіознаго, уважающаго духовное сословіе, и свѣтскимъ лицамъ, которымъ кажется, что онъ проникнутъ тѣми гуманными убѣжденіями, которыя кладутъ на всю дѣятельность человѣка очень пріятный колоритъ. Но какъ только г. Аксаковъ начинаетъ прилагать свою идеальную мѣрку къ явленіямъ жизни,-- тутъ оказывается, что всѣ противъ него, и духовныя лица, и свѣтскія. Въ самомъ дѣлѣ, замѣтивъ малѣйшую оплошность въ комъ либо изъ лицъ духовныхъ, какъ бы они высоко ни стояли, г. Аксаковъ, ничѣмъ не стѣсняясь, начинаетъ рѣзкими фразами бичевать ихъ во имя того высокаго понятія о духовенствѣ, какое онъ себѣ составилъ, чѣмъ естественно возбуждаетъ сильнѣйшее неудовольствіе за свои неумѣренныя требованія и рѣзкія сужденія. Съ другой стороны, если кто либо изъ общественныхъ или литературныхъ дѣятелей позволитъ себѣ отнестись неодобрительно къ какимъ либо фактамъ, касающимся духовенства, -- г. Аксаковъ сейчасъ же эти нападки изъ частнаго случая возводитъ въ обычай, и преслѣдуетъ человѣка, высказавшаго свое мнѣніе, какъ такого, который положительно опасенъ для спокойствія государства. А ставши на такую точку зрѣнія, онъ изъ недавняго гуманнѣйшаго человѣка мгновенно превращается въ какую-то странную смѣсь изъ гг. Аскоченскаго, Каткова и Скарятина, не уступая имъ ни въ проницательности взглядовъ, ни въ силѣ выраженія, ни въ убѣдительности доводовъ. Кто же остается на его сторонѣ? Сегодня одинъ, завтра другой, послѣ завтра третій, то есть, собственно говоря, никто.

Все это происходитъ отъ смутности понятій и крайней неопредѣленности цѣлей, къ которымъ стремится г. Аксаковъ. Еслибы вы его откровенно спросили, чего онъ собственно хочетъ, еслибъ при этомъ потребовали опредѣлить его идеалы въ двухъ-трехъ словахъ, то ему пришлось бы или смолчать, или отвѣтить: я хочу ангеловъ, при неизмѣнности существующихъ формъ жизни. Ламъ, конечно, оставалось бы только пожать плечами и удалиться, унося съ собою впечатлѣніе о г. Аксаковѣ, какъ о человѣкѣ, хотя, повидимому, и хорошемъ, но очень странномъ.

То, что мы сказали о характерѣ дѣятельности г. Аксакова относительно вопроса о духовенствѣ, примѣнимо и ко всей вообще его дѣятельности. Ни одному изъ нашихъ редакторовъ не приходилось переносить столько личныхъ непріятностей на журнальномъ поприщѣ, сколько перенесъ ихъ г. Аксаковъ, и въ тоже время ничья дѣятельность не была такъ безплодна, такъ полна внутреннихъ противорѣчій при кажущейся послѣдовательности, какъ дѣятельность г. Аксакова. Начинаетъ онъ издавать "Парусъ" -- правительство закрываетъ это изданіе; открываетъ "День" -- его преслѣдуютъ цензурныя стѣсненія, наконецъ, газета совсѣмъ пріостанавливается; берется за "Москву"-- и получаетъ цѣлый рядъ предостереженій, причемъ газета два раза прекращается на нѣсколько мѣсяцевъ; открываетъ вмѣсто "Москвы" "Москвичъ" съ подставнымъ редакторомъ -- "Москвичъ" запрещаютъ; снова принимается за "Москву" -- и снова получаетъ два предостереженія "теченіе самаго короткаго времени. Повидимому, эти факты должны доказывать особенную вредоносность, упорно и систематично обнаруживаемую г. Аксаковымъ; невидимому, его убѣжденія и взгляды должны быть совершенно ясны и опредѣленны, повидимому, г. Аксаковъ дѣйствуетъ на литературномъ поприщѣ совершенію сознательно, если подвергается такимъ постояннымъ административнымъ взысканіямъ. Но на дѣлѣ ничего этого нѣтъ. Почти всѣ предостереженія давались г. Аксакову не столько за сущность его убѣжденій, сколько за неприличіе формы, въ которой они проявлялись, а также и за его нападки на одинъ изъ самыхъ существенныхъ элементовъ настоящаго государственнаго строя -- административную власть. въ этомъ отношеніи нельзя не подивиться крайней наивности г. Аксакова. Любя горячо, если вѣрить его словамъ, Россію, стараясь сохранить неизмѣнными всѣ ея учрежденія, всѣ ея старинныя вѣрованія и преданія, всѣ ея формы, при которыхъ она существовала цѣлую тысячу лѣтъ, ненавидя и обличая тѣхъ, кто находитъ въ ней какія либо несовершенства,-- г. Аксаковъ начинаетъ самъ себѣ противорѣчіи, лишь только коснется разныхъ отдѣльныхъ случаевъ. Уважая вполнѣ законъ и воспѣвая хвалебные гимны русскому прогрессивному развитію, г. Аксаковъ въ тоже самое время отзывается непочтительно о разныхъ учрежденіяхъ, созданныхъ тѣмъ же закономъ, за что и подвергается постояннымъ взысканіямъ. Оказывается опять таки, что онъ любитъ не ту Россію, которая у насъ всѣхъ передъ глазами, а какую-то иную, созданную его пылкимъ воображеніемъ и населенную не людьми, а ангелами; выводя отсюда всѣ свои взгляды на разныя событія, онъ какъ будто игнорируетъ тѣ обстоятельства и законныя условія, которыя его окружаютъ, онъ сердится и обнаруживаетъ рѣзкое неудовольствіе, когда ему напомнятъ, чтобъ онъ не забывался; все, что онъ говоритъ и что другіе считаютъ относящимся къ дѣйствительной Россіи, говорится имъ но отношенію къ Россіи воображаемой, словомъ, онъ живетъ какъ бы во снѣ. Ему кажется, что каждый фактъ, каждое общественное мѣропріятіе имѣютъ двѣ стороны -- оффиціальную, существующую только для виду, и неоффиціальную, существующую на самомъ дѣлѣ. Этого рода воззрѣніе всего лучше выразилось въ изданіи газеты "Москвичъ". Когда "Москва" во второй разъ была пріостановлена на нѣсколько мѣсяцевъ, г. Аксаковъ пожелалъ высылать своимъ подписчикамъ вмѣсто нея другую газету, съ подставнымъ редакторомъ, "Москвичъ", которая ничѣмъ не отличалась отъ "Москвы" какъ по наружности, такъ и по внутреннему содержанію, кромѣ другого названія и другого имени отвѣтственнаго редактора. Вскорѣ, но докладу министра внутреннихъ дѣлъ, "Москвичъ" былъ запрещенъ, и однимъ изъ мотивовъ запрещенія было то, что эта газета есть замаскированное изданіе "Москвы". Чтоже г. Аксаковъ? Какъ только кончился срокъ пріостановки "Москвы" и вышелъ первый ея нумеръ, г. Аксаковъ началъ оправдываться и доказывать, что онъ вовсе не думалъ маскировать свою уловку, что онъ напротивъ всѣмъ открыто хотѣлъ показать, что законно воспользовался законнымъ выходомъ изъ того невыгоднаго положенія, въ какое былъ поставленъ пріостановленіемъ "Москвы". Этимъ онъ совершенно ясно выразилъ, что смотритъ на постигшее его административное взысканіе только какъ на оффиціальное неодобреніе его дѣйствій, но что настоящій, коренный законъ ему вполнѣ покровительствуетъ. Такой взглядъ, рѣшительно ни на чемъ неоснованный, и быль причиною всѣхъ перенесенныхъ г. Аксаковымъ непріятностей. Очевидно, что страданія г. Аксакова были совершенно безплодны и никому не принесли ни малѣйшей пользы; очевидно, что ему рѣшительно не стоило геройствовать изъ-за такихъ ничтожныхъ вещей, какъ та или другая форма; очевидно также, что еслибъ г. Аксаковъ отбросилъ изъ своихъ сочиненій рѣзкую форму, за которую онъ постоянно преслѣдовался, то ему ни въ какомъ случаѣ не пришлось бы переносить тѣхъ непріятностей, какія онъ переносилъ.

Какъ бы то ни было, но до послѣдняго времени г. Аксаковъ обнаруживалъ чисто-дѣтское простодушіе и наивность. Несмотря на цѣлый рядъ предостереженій, изъ которыхъ большая часть была мотивирована почти одинаковымъ образомъ, г. Аксаковъ упорно продолжалъ держаться за ту форму, которая нажила ему столько непріятностей. На что именно разсчитывалъ, поступая такъ, г. Аксаковъ -- намъ совершенно неизвѣстно; думаемъ, что его вводила въ заблужденіе его наивность, его юношескія надежды, его неясные идеалы, носившіеся передъ его глазами въ розовомъ цвѣтѣ. Но, повидимому, это уже прискучило ему самому, или показалось слишкомъ невыгоднымъ. Врядъ ли сдѣлается онъ человѣкомъ менѣе идеальнымъ вслѣдствіе испытанныхъ непріятностей; но крайней мѣрѣ, онъ, кажется, не разсчитываетъ болѣе на тѣ надежды, какія высказывались имъ печатно. Онъ оставляетъ редакцію и передаетъ ее въ другія руки. Дѣлаетъ ли онъ это съ какими нибудь особенными цѣлями, или же просто "отступается" -- намъ совершенно неизвѣстно. Повидимому, можно предполагать послѣднее, такъ какъ отказъ отъ редакціи объявленъ имъ вслѣдъ за обѣщаніемъ -- сообщить читателямъ окончательное рѣшеніе, по поводу полученнаго въ третій разъ второго предостереженія. Такъ посмотрѣло на этотъ отказъ и "Русское телеграфное агентство", которое сочло нелишнимъ сообщить о немъ во всѣ редакціи. Но съ другой стороны, г. Аксаковъ увѣряетъ, что передаетъ редакцію на самое короткое время. Очень можетъ быть, что онъ опять что нибудь затѣваетъ -- и тогда намъ только останется пожалѣть о томъ, что энергія г. Аксакова истрачивается совершенно по пустякамъ.

Итакъ, подводя итогъ всему сказанному нами о г. Аксаковѣ, мы можемъ разбить его дѣятельность на двѣ части -- такъ сказать" философскую и положительную. Въ философской г. Аксаковъ большею частію обнаруживаетъ наилучшія побужденія и гуманнѣйшія мысли; въ положительной -- онъ почти постояло соприкасается съ гг. Аскоченскимъ, Катковымъ и Скарятинымъ. Эти два рода дѣятельности идутъ у него рядомъ другъ съ другомъ, не обнаруживая между собою ни малѣйшей вражды. Были у г. Аксакова иногда такія статьи, о которыхъ невольно хочется сказать: "какая славная статья!" Были другія, о которыхъ можно сказать только то, что говорилось о статьяхъ Аскоченскаго. Наконецъ, были цѣлые нумера "Москвы", въ которыхъ свѣтъ смѣшивался съ мракомъ и выходило что-то туманное, грязноватое. При такомъ направленіи, трудно существовать журналу, и особенно въ наше время. Но своимъ существованіемъ, какъ журналистъ, г. Аксаковъ много обязанъ той х іесткой формѣ выраженія, которая заставляла нѣкоторыхъ видѣть въ его статьяхъ то, чего въ нихъ собственно не было, и которая надѣлала ему столько непріятностей; не обладай онъ этимъ качествомъ -- его, можетъ быть, давно бы уже никто не читалъ. Изъ всего сказаннаго также очевидно, что г. Аксаковъ вовсе не журналистъ; у него нѣтъ ни журнальнаго такта, ни широты взгляда, ни сдержанности. Подъ вліяніемъ какой нибудь живой мысли, онъ въ состояніи надѣлать множество несообразностей и причинить много вреда. Можетъ быть, съ точки зрѣнія той quasi-партіи, къ которой принадлежитъ г. Аксаковъ, дѣйствія его и имѣютъ какой нибудь особый смыслъ; но мы въ нихъ видимъ только пустоту, прикрытую блестящей наружностью.

-----

Процессъ несчастнаго гимназиста Горскаго, убившаго но неизвѣстной причинѣ семь человѣкъ, обратилъ на себя всеобщее вниманіе самымъ фактомъ преступленія, его подробностями, судебнымъ слѣдствіемъ, наконецъ, рѣчью защитника. Въ особенности послѣдняя подверглась ожесточеннымъ нападеніемъ со стороны такихъ газетъ, какъ "Вѣсть", "Современныя Извѣстія" и "Московскія Вѣдомости"; изъ нея сдѣлали мишень, въ которую посыпались немного уже устарѣвшія и притупившіяся стрѣлы благонамѣреннаго остроумія московскаго закала; а изъ самаго защитника соорудили представителя "извѣстной среды" и ревнителя "демократически-соціальныхъ стремленій", которыя при сей вѣрной оказіи получили еще разъ должное возмездіе и заслуженную хулу.

Причину, побудившую Горскаго совершить преступленіе, мы назвали "неизвѣстной", основываясь какъ на личномъ впечатлѣніи, такъ и на отзывахъ всѣхъ, интересовавшихся этимъ дѣломъ, въ томъ числѣ и газетъ. Самъ Горскій, сознавшійся въ преступленіи, утверждалъ, что онъ рѣшился его совершить съ корыстною цѣлью, желая ограбить семейство Жемариныхъ, гдѣ онъ занимался съ сыномъ-гимназистомъ. Но этому показанію противорѣчитъ множество фактовъ, оставшихся, къ сожалѣнію, неразъясненными на судѣ. Почему Горскій, еслибъ онъ дѣйствительно хотѣлъ ограбить Жемариныхъ, добивался непремѣнно смерти всего семейства; почему онъ вообще нашелъ необходимымъ прибѣгнуть въ убійству кого нибудь, тогда какъ онъ могъ найдти тысячу возможностей достигнуть своей цѣли и помимо убійства; почему онъ, еслибъ рѣшался на преступленіе съ корыстною цѣлью, не забралъ ничего изъ имущества Жемариныхъ въ то время, когда убивши всѣхъ, находившихся въ домѣ, уходилъ поправлять испортившійся револьверъ; словомъ, является множество вопросовъ очень важныхъ, но которые теперь уже безполезно предлагать, такъ какъ дѣло кончено.

Мы хотимъ только сказать, что предположеніе корыстной цѣли въ преступленіи Горскаго, несмотря на собственное его сознаніе, почти ничѣмъ не доказано. По крайней мѣрѣ, зритель и читатель, узнавъ то, что происходило на судѣ, остаются совершенно неудовлетворенными.

Отецъ-Жемаринъ, котораго не успѣлъ убить Горскій, съ своей стороны, тоже отвергалъ мысль о томъ, что Горскій совершилъ преступленіе съ корыстною цѣлью. Въ письмѣ, отправленномъ имъ въ одну изъ петербургскихъ редакцій, онъ утверждалъ, что преступленіе совершено съ политическою цѣлью, такъ какъ Горскій полякъ. Но на судѣ, Жемаринъ долженъ былъ сознаться, что его предположеніе рѣшительно ни на чемъ не основано и составлено совершенно произвольно. Такимъ образомъ, и эта цѣль, которой не признавалъ и самъ Горскій, осталась недоказанной. Затѣмъ не было возбуждено уже ни одного предположенія, могущаго оказаться болѣе правдоподобнымъ для объясненія причинъ, побудившихъ Горскаго къ преступленію. И прокурорская власть, и защита признали за совершенно доказанное, что Горскій совершилъ убійство съ цѣлью ограбить Жемариныхъ. Этой ошибкой защитникъ поставилъ себя въ крайне фальшивое положеніе, давшее поводъ редакціямъ вышеупомянутыхъ газетъ обрушиться на него цѣлымъ рядомъ нападеній и совершенно неприличныхъ выходокъ.

Со времени введенія въ дѣйствіе новыхъ судебныхъ уставовъ русская публика была свидѣтельницею многихъ такихъ фактовъ, которые незадолго передъ тѣмъ казались ей просто невозможными. Такъ, напримѣръ, обнаружилось передъ всѣми, что часто люди совершаютъ преступленія въ такомъ состояніи духа и подъ вліяніемъ такого нравственнаго разстройства, при которомъ совершенное преступленіе никакъ не можетъ быть поставлено имъ въ вину. Конечно, законы, опредѣлявшіе подобные случаи, существовали и прежде, до обнародованія новыхъ судебныхъ уставовъ, но, во-первыхъ, на нихъ тогда меньше обращалось вниманія, чѣмъ теперь; во-вторыхъ, если и обращалось, то это не было извѣстно ни публикѣ, ни тѣмъ изъ публицистовъ, которые не имѣли понятія о дѣйствовавшемъ у насъ уголовномъ законѣ. Но огромная и существенная разница въ этомъ отношеніи между старымъ и новымъ порядкомъ судопроизводства заключается въ томъ, что прежде, коль скоро доказанъ самый фактъ преступленія, судья не имѣлъ ни права, ни возможности, если только это преступленіе наказуемо по закону, признать его неподлежащимъ наказанію. Положимъ, напримѣръ, что извѣстное лицо совершило кражу, и фактъ кражи совершенно доказанъ; какія бы сильныя смягчающія обстоятельства ни были въ глазахъ судьи, какъ бы ни былъ онъ убѣжденъ въ томъ, что подсудимый совершилъ кражу вслѣдствіе совершенно уважительныхъ обстоятельствъ,-- онъ все-таки не могъ освободить виновнаго отъ наказанія; онъ только могъ уменьшить размѣры итого наказанія въ предѣлахъ, допускаемыхъ закономъ. Новый порядокъ судопроизводства отличается въ этомъ отношеніи самымъ существеннымъ образомъ отъ стараго. Теперь фактъ преступленія доказывается на судѣ, но оцѣнка его въ извѣстныхъ случаяхъ предоставляется уже не судьямъ, а самому обществу, въ лицѣ присяжныхъ засѣдателей. Теперь, вслѣдствіе этого, стали возможны такіе случаи, которые прежде были рѣшительно немыслимы. Возьмемъ примѣръ, подобный вышеприведенному: на скамьѣ подсудимыхъ находится лицо, обвиняемое въ кражѣ; фактъ преступленія совершенно доказанъ, пожалуй, даже, подсудимый самъ въ немъ сознался. Но если присяжные засѣдатели видятъ, что кража совершена подъ вліяніемъ какихъ нибудь тяжелыхъ обстоятельствъ, если подсудимый въ совершеніи преступленія видѣлъ единственный выходъ изъ своего несчастнаго положенія, то не смотря на то, что законъ не принимаетъ во вниманіе такихъ обстоятельствъ, присяжные все-таки могутъ совершенно и безусловно оправдать подсудимаго. Вотъ почему, между прочимъ, защитительныя рѣчи, произносимыя на судѣ съ присяжными и безъ присяжныхъ, существенно различаются между собою. Напрасно защитникъ сталъ бы взывать къ милосердію судей-чиновниковъ, напрасно сталъ бы онъ рисовать передъ ними картину бѣдности, невѣжества и всякихъ пороковъ, окружавшихъ подсудимаго -- доводы эти пойдутъ на вѣтеръ, потому что судьямъ нѣтъ никакого дѣла до тѣхъ обстоятельствъ, которыя не указаны въ законѣ, потому что судьямъ необходимо основывать свой приговоръ на законныхъ основаніяхъ, потому, наконецъ, что они должны дать отчетъ, почему именно извѣстное дѣло рѣшено ими такъ, а не иначе. Въ судѣ съ присяжными совсѣмъ иное дѣло. Здѣсь защитникъ можетъ совершенно не упоминать о требованіяхъ закона; здѣсь онъ имѣетъ полную возможность обращаться къ нравственному чувству присяжныхъ, потому что присяжные, произнося тотъ или другой приговоръ, обязаны руководствоваться только собственнымъ убѣжденіемъ и не обязаны давать кому либо отчетъ, почему они обвинили или оправдали подсудимаго.

Такова существенная разница между простымъ судомъ и судомъ присяжныхъ. И дѣйствительно, со времени введенія новыхъ судебныхъ уставовъ было безчисленное множество такихъ случаевъ, когда оправдывались подсудимые, несомнѣнно совершившіе какое либо преступленіе, которые, слѣдовательно, непремѣнно были бы обвинены, еслибъ судъ происходилъ безъ присяжныхъ. Подобныхъ случаевъ было такъ много, что ихъ нѣтъ никакой возможности перечислить. О нихъ знаетъ всякій, кто нѣсколько разъ присутствовалъ на засѣданіяхъ судовъ или постоянно читалъ газеты. Мы напомнимъ только одинъ изъ самыхъ послѣднихъ и наиболѣе рѣзкихъ. Г. Тенчицъ-Піотровскій обвинялся въ ложномъ доносѣ, за что по закону назначено довольно тяжелое наказаніе. Фактъ существованія доноса не подлежалъ ни малѣйшему сомнѣнію, потому что по сдѣланному Тенчицъ-Піотровскимъ доносу производилось формальное слѣдствіе и ложность доноса засвидѣтельствована самимъ сенатомъ. И между тѣмъ присяжные, убѣдившись доводами защиты, совершенно оправдали Тенчицъ-Піотровскаго, то есть другими словами, отвергли существованіе самого доноса, хотя, повторяемъ, оно не подлежало ни малѣйшему сомнѣнію. Судъ безъ участія присяжныхъ, при всемъ своемъ желаніи, никакъ не могъ бы постановить подобнаго приговора. Точно также были случаи, когда, при несомнѣнности какого либо преступленія, совершившіе ихъ оправдывались присяжными единственно только на томъ основаніи, что защитникамъ удавалось представить положеніе подсудимыхъ, во время совершенія преступленія до такой степени стѣсненнымъ и гнетущимъ, что изъ него оставался только одинъ выходъ -- преступленіе. Понятно, что признавая подобные доводы защитниковъ уважительными, присяжные руководствовались при этомъ не какими нибудь уголовными теоріями, а простымъ человѣческимъ чувствомъ; какъ люди общества, они знали очень хорошо, что дѣйствительно бываютъ въ жизни человѣка такія положенія, при которыхъ онъ рѣшается посягнуть не только на чужую собственность, но даже на свою жизнь. И потому если они находили, что картина, нарисованная защитникомъ, совершенно соотвѣтствуетъ фактамъ, добытымъ на судѣ, и ихъ собственному чувству правды, слономъ, если они вѣрили защитнику, то произносили оправдательный приговоръ, не смотря на всю очевидность уликъ.

Но въ тоже время было бы большой ошибкой со стороны защитниковъ, еслибъ они стали злоупотреблять этимъ средствомъ защиты, то есть, еслибъ они прибѣгали къ нему въ такихъ случаяхъ, когда это средство не можетъ принести никакой пользы, какъ напримѣръ, передъ судомъ безъ присяжныхъ, или же когда причина, заставившая человѣка совершить преступленіе, была какая нибудь иная. Употребляя некстати это средство, можно въ сильной степени парализовать его дѣйствіе, можно сдѣлать его общимъ мѣстомъ, употребляемымъ въ тѣхъ случаяхъ, когда больше нечего говорить, наконецъ, можно даже скорѣе повредить подсудимому, чѣмъ помочь ему. Защитникъ Горскаго, какъ намъ кажется, нарушилъ оба условія, при которыхъ это средство можетъ оказаться дѣйствительнымъ.

Въ рѣчи защитника находится, между прочимъ, слѣдующее мѣсто: "мы видимъ молодого 18-ти лѣтняго человѣка, желающаго жить и приносить пользу обществу, но для этого нужна подготовка, а для подготовки необходимы матеріальныи средства, которыхъ преступникъ не имѣетъ. Онъ видитъ, что можетъ разсчитывать только на свои собственныя силы, но, по неразвитости своего убѣжденія, онъ не надѣется на нихъ. Семейство его въ бѣдности, отецъ при смерти, онъ не можетъ ожидать помощи отъ семейства, онъ каждую минуту думаетъ, что со смертію отца семейство его должно будетъ идти по міру, если онъ будетъ не въ состояніи оказывать ему помощь. Очень естественно, что у него родился планъ какимъ бы то ни было образомъ достать что нибудь, чтобы только принести пользу семейству и себѣ; у него нашелся одинъ исходъ -- совершить преступленіе. Я не думаю, чтобы много было такихъ молодыхъ людей, которымъ бы не приходило на умъ воспользоваться какимъ бы то ни было средствомъ для достиженія своей цѣли, хотя бы даже совершить преступленіе".

Строя свою защитительную рѣчь на такомъ аргументѣ, г. защитникъ упустилъ изъ виду, во-первыхъ, то, что дѣло Горскаго разсматривалось не судомъ присяжныхъ, а военно-полевымъ судомъ, для котораго подобные аргументы ровно ничего не значатъ, и что, слѣдовательно, незачѣмъ и прибѣгать къ ихъ помощи; во-вторыхъ, и самое главное, защитникъ не обратилъ вниманія на то, что его аргументы рѣшительно не соотвѣтствуютъ тому случаю, о которомъ шло дѣло. Мы уже сказали -- и это общій голосъ -- что корыстная цѣль преступленія Горскаго ничѣмъ не доказана; а защитникъ не только призналъ ее безспорнымъ фактомъ, но пошелъ еще дальше, начавши развивать самые мотивы, создавшіе эту цѣль. Вышло, конечно, то, что защитникъ говорилъ какъ будто не о Горскомъ, а о комъ-то другомъ, до котораго суду не было никакого дѣла. Почти каждое слово защитника было фальшиво, натянуто, искуственно и должно было возбуждать въ публикѣ (не гоноромъ уже о судѣ) досаду, а не сочувствіе къ мальчику-преступнику. Защитникъ усвоилъ себѣ не сущность, а только мертвую форму того адвокатскаго пріема, который въ извѣстныхъ случаяхъ такъ легко достигаетъ цѣли; онъ профанировалъ этотъ пріемъ, насмѣялся надъ нимъ. Онъ произвелъ имъ такое же точно впечатлѣніе, какъ если бы какой нибудь защитникъ, указывая на толстаго, краснощекаго подсудимаго говорилъ: взгляните, гг. судьи, на эту блѣдную, истощенную, страдальческую физіономію, взгляните на эту тощую фигуру, истомленную подъ бременемъ гнетущихъ ее угрызеній совѣсти". Такая защита способна скорѣе вызвать смѣхъ, чѣмъ участіе къ подсудимому. Точно также, по нашему мнѣнію, поступилъ и защитникъ Горскаго. "Мы видомъ", говоритъ онъ, молодого человѣка, желающаго приноситъ пользу обществу". Между тѣмъ въ Горскомъ мы ничего подобнаго не видимъ; ни одинъ изъ фактовъ, обнаруженныхъ на судѣ, не касался съ этой стороны личности подсудимаго, такъ что предположеніе защитника для всѣхъ должно было показаться неожиданнымъ сюрпризомъ. "Онъ каждую минуту думаетъ", продолжаетъ защитникъ, "что со смертію его отца семейство его должно будетъ пойти но міру"; а судебными фактами ничего подобнаго опять-таки не обнаружено; изъ дѣла даже вполнѣ не видно, каковы были настоящія средства семейства Горскихъ, какова была домашная жизнь гимназиста Горскаго, каковы, наконецъ, были его отношенія къ отцу и другимъ родственникамъ. Предположеніе защитника и здѣсь оказалось призрачнымъ и совершенно произвольнымъ. "Очень естественно", замѣчаетъ далѣе защитникъ, "что у Горскаго родился планъ достать что нибудь, чтобъ только принести пользу семейству и себѣ -- вотъ онъ и совершилъ преступленіе"; Но въ настоящемъ случаѣ здѣсь, напротивъ, ничего нѣтъ естественнаго. Было бы естественно, еслибъ семейство Горскаго находилось дѣйствительно въ безвыходномъ положеніи, еслибъ при этомъ онъ, оставаясь единственною его опорою, перепробовалъ всѣ другія средства, къ которымъ обыкновенно прибѣгаютъ въ подобныхъ случаяхъ, еслибъ мысль его постоянно была занята заботою о завтрашнемъ днѣ, еслибъ онъ, совершая преступленіе, дѣйствовалъ такъ, какъ обыкновенно дѣйствуютъ люди въ подобныхъ случаяхъ, то есть подъ неотразимымъ, очевиднымъ вліяніемъ этой мысли. Вотъ когда защитникъ имѣлъ бы полное право назвать преступленіе Горскаго естественнымъ,-- хотя и то не передъ липомъ военно-полевого суда. Но защитникъ еще не остановился и на этомъ, а сталъ оправдывать преступленіе Горскаго указаніемъ на всѣхъ молодыхъ людей, изъ которыхъ будто бы "очень немногимъ не приходило на умъ воспользоваться какимъ бы то ни было средствомъ для достиженія своей цѣли, хотя бы даже совершить преступленіе". Это мнѣніе защитника о молодежи должно было окончательно довершить непріятное впечатлѣніе, произведенное на всѣхъ его защитительной рѣчью. Впечатлѣніе было тѣмъ непріятнѣе, что защитникъ, заподозрѣвая поголовно всю молодежь въ способности совершать преступленія и приводя этотъ фактъ въ защиту Горскаго, вмѣстѣ съ тѣмъ какъ бы доказывалъ, что молодежь способна производить убійства по тѣмъ же самымъ неяснымъ и, можетъ быть, нелѣпымъ побужденіямъ, но которымъ совершилъ преступленіе Горскій.

Что же можно вывести изъ рѣчи защитника Горскаго? Конечно, только то, что онъ очень неловкій адвокатъ, способный болѣе навредить, чѣмъ помочь подсудимому,-- хотя въ настоящемъ случаѣ не помогла бы, можетъ быть, и самая блистательная защита. Онъ слышалъ, что защитнику предоставляется право говорить все, что только можетъ способствовать облегченію участи подсудимаго -- и вотъ онъ усердно начинаетъ собирать факты, говорящіе въ пользу Горскаго; слышалъ, что нерѣдко преступленія совершаются подъ гнетомъ нужды, доводящей человѣка до отчаянныхъ поступковъ -- и вотъ онъ пробуетъ построить свою защиту на подобномъ же аргументѣ. Ему казалось, что если онъ откажется отъ этого аргумента, то у него не останется ни одного мотива для защиты, а защищать, между тѣмъ, нужно. Ему поэтому казалось даже невыгоднымъ не признать корыстной цѣли въ преступленіи Горскаго, потому что тогда онъ терялъ всякую почву подъ ногами. Адвокатъ болѣе опытный непремѣнно обратилъ бы вниманіе суда на неполноту слѣдствія, на совершенную неясность побужденій, руководившихъ Горскаго при совершеніи преступленія; онъ, можетъ быть, возбудилъ бы вопросъ о вмѣняемости, можетъ быть, потребовалъ бы врачей-экснертовъ для освидѣтельствованія умственныхъ способностей восемнадцатилѣтняго убійцы и т. д. Но защитнику Горскаго не пришло въ голову затронуть вопросъ съ этой стороны; онъ предпочелъ иное средство защиты, къ настоящему случаю вовсе непримѣнимое, и выказалъ себя крайне неумѣлымъ адвокатомъ. Онъ наказанъ за это рѣшеніемъ суда, который не призналъ Горскаго даже заслуживающимъ снисхожденія и приговорилъ его къ смертной казни чрезъ повѣшеніе.

Но что сдѣлали изъ процесса Горскаго и особенно изъ рѣчи его защитника нѣкоторые усердные публицисты -- просто уму непостижимо! Словно соскучившись долгимъ ожиданіемъ повода, на которомъ можно бы было повторить позабытые нападки на молодежь и на все "современное," они дружно накинулись на рѣчь защитника Горскаго -- и возопили.

"Московскія Вѣдомости" намѣревались было сперва поступить сдержаннѣе всѣхъ. Печатая защитительную рѣчь, они просто выкинули изъ нея то мѣсто, которое мы привели выше, и прошли его полнымъ молчаніемъ. Но когда въ "Русскомъ Инвалидѣ" появился полный текстъ защиты, тогда и они напечатали пропущенное мѣсто, сопровождая его, между прочимъ, слѣдующими словами: "нельзя оставить безъ вниманія фразъ, при чтеніи которыхъ не знаешь, чему болѣе удивляться, нравственнымъ ли понятіямъ защитника, или той храбрости, а можетъ быть и наивности, съ которыми они были высказаны въ публичномъ засѣданіи суда. Во всякомъ случаѣ, во имя глубоко-оскорбленной общественной совѣсти, нельзя оставить этихъ возмутительныхъ фразъ безъ протеста, хотя и запоздалаго, потому что онъ дѣлается безъ суда, а въ газетѣ".

"Современныя Извѣстія" оставили далеко позади себя "Московскія Вѣдомости", въ энергіи протеста противъ рѣчи защитника и въ глубокомысліи выводовъ изъ дѣла Горскаго. "Нѣкоторые возмущаются", замѣчаетъ газета, "Что у насъ способны раздаваться такія разсужденія. Возмущаться поздно; надобно всматриваться и поучаться: это есть знаменіе времени; дѣяніе Горскаго не есть исключительное явленіе и рѣчь его защитника нисколько не натянута. Не прошло двухъ лѣтъ, какъ мы были свидѣтелями совершенно подобнаго преступленія, схожаго съ настоящимъ до самыхъ послѣднихъ подробностей. Даниловъ, тоже молодой человѣкъ, едва переступившій за двадцать лѣтъ, тоже пошелъ на убійство съ единственною холодною цѣлью грабежа, безъ всякаго ослѣпляющаго чувства ненависти или мщенія, и тоже избиваетъ не одну жертву, а цѣлое семейство... Когда подумаешь, что это не случайностъ, что этимъ говоритъ время, что это цѣлый особый строй мысли, проникающій въ общественную жизнь въ видѣ сознательной и безсознательной привычки -- становится страшно за будущее передъ этою борьбою за существованіе, такъ обидно для человѣческаго достоинства воспроизводимою въ человѣческомъ мірѣ, и притомъ въ его обиходной жизни".

"Да", повторяетъ за "Современными Извѣстіями" газета "Вѣсть", "краснорѣчиво время, которое говоритъ грабежами и убійствами и къ тому же словоохотливо. Когда общественная атмосфера все болѣе и болѣе пропитывается міазмами, разъѣдающими основныя начала общественнаго быта, когда упадокъ гражданской дисциплины растлѣваетъ личность, а возбужденіе плотоядныхъ страстей сбиваетъ ее со святого пути честнаго труда, указуя легкій путь стяжанія попраніемъ общественныхъ и нравственныхъ законовъ, когда начала, созидавшія и охранявшія общественный порядокъ втеченіи вѣковой работы исторіи, съ наглостью предаются поруганію, а ядъ соціализма проводится во всѣ поры народнаго тѣла подъ легкой полумаской развитія, прогресса, цивилизаціи, народныхъ началъ и даже патріотизма. Грабежи и убійство -- знаменіе времени! Неужели же это плодъ того пресловутаго прогрессивнаго движенія, которымъ до опьяненія самохвальствовало наше общество, неужели это плодъ того общественнаго пробужденія, которое должно било вдругъ, магическою силою, исторгнуть Россію изъ "мрака невѣжества," изъ "мертваго застоя"; неужели же общество вмѣстѣ съ дремотою сбросило и тѣ нравственныя узы, которыя сдерживаютъ страсти и гармонически соединяютъ интересы цѣлаго съ интересами частей, общество съ личностью?.." Говоря собственно о рѣчи защитника, "Вѣсть" иронически замѣчаетъ: "вдругъ высказать нагую правду, изобличающую задушевныя стремленія извѣстной среды, не прикрывая ее узорчато-пестрыми одеждами, которыя иные мастера ткутъ изъ патріотизма, народныхъ началъ, развитія, прогресса и т. д. fi, quelle gaucherie!... Г. защитникъ, вы сдѣлали ужасную неловкость, вы насъ предали, скажетъ извѣстная среда. Это измѣна нашимъ демократически-соціальнымъ стремленіямъ Вы даете готовое оружіе въ руки зловредной газеты Нѣсть, которая можетъ заключить, что то, что мы возвѣщаемъ какъ знамя прогресса, народныхъ началъ и патріотизма, есть ничто иное, какъ такое помраченіе здраваго смысла и такая испорченность воли, которыя ведутъ къ самому звѣрскому и гнусному преступленію противъ христіанской нравственности, противъ историческихъ началъ общественнаго строя, противъ общественной безопасности".

Можно бы было ограничиться нѣсколькими восклицательными знаками, поставивъ ихъ въ концѣ каждой изъ приведенныхъ выше тирадъ. Но мы этого не сдѣлаемъ. Мы покажемъ, какая удивительная пустота скрыта подъ этими трогательными фразами; какимъ празднословіемъ съ "краской благонамѣренности занимаются люди, считающіе себя серьезными публицистами, какъ заѣла ихъ привычка кидать во всѣ стороны громкія фразы съ извѣстнымъ оттѣнкомъ, хотя бы для этого не было ни малѣйшаго повода. Кстати же довольно нѣсколькихъ словъ, чтобъ показать все это.

Читатели видѣли, что приведенныя выше восклицанія держатся на двухъ фактахъ. Во-первыхъ, на самомъ фактѣ преступленія Горскаго, во-вторыхъ, на рѣчи его защитника. Остановимся сперва на первомъ. Мы уже сказали выше, что побужденія, руководившія Горскимъ во время убійства, остались невыясненными; слѣдовательно, газеты не имѣли никакого основанія строить на нихъ свои выводы. Интереснѣе всего то, что сама "Вѣсть" сомнѣвалась въ справедливости корыстныхъ побужденій Горскаго. "Этотъ процессъ", замѣчаетъ она между прочимъ, "займетъ въ нашей судебной лѣтописи очень видное мѣсто... по не разъясненной на судѣ загадочности преступленія". Какимъ же образомъ, спустя нѣсколько строкъ, она такъ очевидно противорѣчитъ самой себѣ, считая вполнѣ разъясненнымъ то, что сама же назвала неразъясненнымъ и загадочнымъ? На чемъ же держатся ея восклицанія, когда основанія, на которыхъ они построены, отрицаются ею же самою? Другія газеты хотя не проговорились подобно "Вѣсти", но все-таки несомнѣнно признавали то, что признавалось всѣми, именно, что корыстная цѣль убійства подлежитъ величайшему сомнѣнію. И однакожъ, они мало того, что признали ее но наружности совершенно очевидною, но еще стали обобщать ее, называя знаменіемъ времени. Но допустимъ даже, что Горскій совершилъ убійство съ цѣлью грабежа, хотя, какъ мы сказали, это вовсе недоказано. Неужели же станетъ кто нибудь изъ здравомыслящихъ людей на основаніи этого единичнаго факта строить обвиненіе противъ всей современной молодежи? Неужели преступленіе Данилова, раздѣленное отъ преступленія Горскаго полутора годами разстоянія, можетъ имѣть съ нимъ что нибудь общее? Неужели, наконецъ, достаточно двухъ фактовъ, даже одновременно совершившихся на пространствѣ обширной Россіи, чтобы видѣть въ нихъ какое либо знаменіе времени?! Что бы сказали намъ эти самые публицисты, еслибъ мы, на основаніи несравненно большаго количества фактовъ другого характера, стали строить общіе выводы, для нихъ не совсѣмъ пріятные? Намъ, напримѣръ, было бы очень легко собрать въ одно слѣдующіе судебные факты: о сынѣ генералъ-майора Трифоновѣ, обвинявшемся въ кражѣ вещей у своего отца, о кражѣ помѣщикомъ Шоховскимъ двухсотъ тысячъ изъ симферопольской земской управы, о князѣ Трубецкомъ, обвинявшемся въ поддѣлкѣ росписокъ, о титулярномъ совѣтникѣ Бильбасовѣ, обвиняемомъ въ мошенничествѣ и подлогѣ, о дворянинѣ Бржозовскомъ, обвиняемомъ въ кражѣ со взломомъ, о губернскомъ секретарѣ Леоновѣ, обвиняемомъ въ подлогѣ по службѣ, о прапорщикѣ Лялинѣ, обвиняемомъ въ подлогѣ, о дворянинѣ Колосовѣ, обвиняемомъ въ мошенничествѣ, о харьковскихъ дворянахъ, обвинявшихся въ поддѣлкѣ серій, и т. д. Что бы сказали эти самыя газеты, еслибъ мы въ приведенныхъ фактахъ, число которыхъ легко можно увеличить до сотни, стали видѣть знаменіе времени и дѣлать изъ нихъ общіе выводы, еслибъ мы стали утверждать, что дворяне, чиновники и военные въ настоящее время совершенно изолгались, изворовались, потеряли совѣсть и т. д. Мы думаемъ, что насъ не похвалили бы за такіе выводы. А между тѣмъ, по логикѣ благонамѣренныхъ публицистовъ, мы имѣли бы полное право дѣлать подобные выводы, тѣмъ болѣе, что у насъ не одинъ, не два, а цѣлыя сотни фактовъ. И вотъ, если принять ко вниманіе это обстоятельство, если съ этой стороны взглянуть на восклицанія "благонамѣренныхъ публицистовъ", то какими представятся они жалкими, если не каррикатурными! Всѣ эти наусышванія, всѣ эти увѣренія, что отечество въ опасности, что побужденія, руководившія Горскимъ, представляютъ цѣлый особый строй современной мысли, что молодежь, готова при первомъ случаѣ разсыпать убійства направо и налѣво -- все это оказывается пуфомъ, выдуманнымъ съ цѣлью поточить притупившееся "благонамѣренное" жало, все это беззастѣнчивая, нахальная ложь, даже незамаскированная приличнымъ образомъ, и въ которую не вѣрятъ сами публицисты.

Теперь взглянемъ на второй фактъ -- рѣчь защитника Горскаго, также послужившую основаніемъ для вышеприведенныхъ тирадъ. Мы уже подробно доказали, что защитникъ выказалъ себя только какъ неумѣлый адвокатъ, кое-что слышавшій, но малосвѣдущій въ адвокатскомъ дѣлѣ. Съ какой же стати газеты выставили его представителемъ "цѣлаго класса людей", отвергающихъ будто бы всѣ существующія основы государственной и общественной жизни? Развѣ не очевидно для всякаго, что защитникъ, построивъ свою рѣчь на ложномъ основаніи, долженъ былъ но необходимости или говорить то, что онъ говорилъ, или же молчать? Молчать ему не хотѣлось, и вотъ онъ говорилъ. Противъ чего же возстаютъ газеты? Противъ того, что рѣчь защитится не соотвѣтствовала данному факту, то есть, что она непримѣнима къ Горскому, или что она сама по себѣ была безнравственна? Но въ первомъ случаѣ ее слѣдуетъ считать плохою, неидущего къ дѣлу, и только. Что же касается до того, что она безнравственна сама по себѣ, безъ всякаго отношенія къ Горскому, то есть, что безнравствененъ принципъ, на которомъ она построена, то противъ этого говорятъ безчисленные факты, которые не могутъ быть неизвѣстны самимъ "благонамѣреннымъ публицистамъ". Выше мы замѣтили, что присяжные засѣдатели очень часто оправдывали такихъ подсудимыхъ, которые даже сами сознавались въ совершенномъ преступленіи, и что оправдательные приговоры произносились именно въ силу представляемыхъ защитниками доказательствъ того, что подсудимые, рѣшаясь на преступленіе, находились въ самомъ безвыходномъ положеніи. Слѣдовательно, само общество, въ лицѣ присяжныхъ засѣдателей, признавало возможность такихъ случаевъ, когда преступленіе можетъ быть совершено самымъ честнымъ, самымъ нравственнымъ человѣкомъ, словомъ такимъ, котораго не за что наказывать. Противъ чего же возстаетъ ограниченная благонамѣренность публицистовъ? Отчего же она не подымала своего голоса въ тѣхъ случаяхъ, о которыхъ мы сейчасъ упомянули? Отчего она щадила какъ защитниковъ, такъ и присяжныхъ засѣдателей, оправдывавшихъ лицъ, завѣдомо преступныхъ? Зачѣмъ такая непослѣдовательность? Коль рубить -- такъ ужь съ плеча.

Итакъ, мы видимъ, что кромѣ неумѣлости защитника, изъ рѣчи его ничего нельзя вывести, и газетныя восклицанія, построенныя на этой рѣчи, также оказываются ходульными. Противъ чего тутъ было "протестовать, во имя глубоко оскорбленной общественной совѣсти", къ чему было приплетать "задушевныя стремленія извѣстной среды", изъ-за чего бѣсноваться и взывать къ общественной безопасности? Это просто отозвалась старая привычка, пробужденная крупнымъ судебнымъ фактомъ, наружность котораго показалась публицистамъ столь соблазнительною, что они не могли побѣдить въ себѣ желанія проѣхаться еще разъ на своемъ истасканномъ отъ частаго употребленія конькѣ.

Вообще къ разсужденіямъ "благонамѣренныхъ публицистовъ" слѣдуетъ относиться съ величайшею осторожностью, особенно въ настоящее время. Съузивъ свой кругозоръ до послѣдней степени, потерявъ изъ-подъ ногъ почву, на которой еще недавно имъ было такъ удобно развивать свои "благонамѣренныя идеи", они стали пробѣгать къ натяжкамъ, преувеличеніямъ, даже къ сознательной лжи и, подъ именемъ патріотизма, проповѣдывать жестокосердіе и злобу. На каждое, самое. естественное, человѣческое чувство они стали смотрѣть недовѣрчиво, подозрѣвая не явилось ли оно подъ вліяніемъ какой нибудь "зловредной" теоріи. Нападая, напримѣръ, на рѣчь защитника Горскаго, они преслѣдовали ее не за то, что она нисколько не относилась къ дѣлу, аза то, что она была построена на извѣстномъ принципѣ, который такъ имъ ненавистенъ; а между тѣмъ этотъ принципъ совпадаетъ съ самыми лучшими-сторонами человѣческаго сердца, и присяжные засѣдатели, поддерживая этотъ принципъ, можетъ быть, и не подозрѣваютъ о его существованіи. Они руководствуются простымъ человѣческимъ чувствомъ и здравымъ смысломъ, и только въ силу этого обстоятельства являются, помимо своей воли, сторонниками принципа. Конечно, ни студентъ Даниловъ, ни гимназистъ Горскій, совершая преступленія, не обнаружили достаточныхъ основаній для того, чтобы можно было считать ихъ дѣйствія сколько нибудь извинительными. Но вѣдь же множество такихъ фактовъ, въ которыхъ положеніе подсудимыхъ, рѣшавшихся на преступленіе, дѣйствительно ужасно и дѣйствительно способно вызвать самое теилое участіе у всѣхъ, имѣющихъ сердце. Мы, напримѣръ, помнимъ одно дѣло, производившееся въ петербургскомъ окружномъ судѣ. Обвинялся мелкій чиновникъ въ кражѣ старыхъ бумагъ изъ присутственнаго мѣста, гдѣ онъ служилъ. Кража совершена при слѣдующихъ обстоятельствахъ: дочь подсудимаго тяжело захворала; хорошо лечить ее у отца не было никакихъ средствъ; дѣвочка, наконецъ, умерла, и какъ разъ въ то время, когда отецъ истратилъ на нее послѣднія свои деньжонки. Нужно заказывать гробъ, нужно платить за погребеніе -- а денегъ ни копѣйки. Бросился отецъ въ одно мѣсто, бросился въ другое -- нигдѣ не даютъ. Долго и напрасно метался онъ изъ стороны въ сторону, наконецъ, рѣшился на кражу; отправился въ департаментъ, добылъ гдѣ-то нѣсколько пачекъ старыхъ архивныхъ дѣлъ и продалъ ихъ въ мелочную лавку за три или четыре рубля, которые и истратилъ на похороны. Конечно, еслибъ поручить защиту этого дѣла г. Каткову или г. Скарятину, то они, можетъ быть, не только не стали бы защищать чиновника, но протестовали бы противъ его поступка "во имя глубоко оскорбленной общественной совѣсти." И такихъ фактовъ очень много, особенно въ послѣднее время, Разница между ними только та, что въ однихъ тяжелыя обстоятельства подсудимаго выставляются сами собою и дѣйствуютъ непосредственно на слушателей, тогда какъ въ другихъ требуется нѣкоторое адвокатское искуство, чтобы вывести эти обстоятельства наружу. Вотъ въ этихъ-то послѣднихъ случаяхъ и обвиняютъ, обыкновенно, защитниковъ- въ томъ, что они дѣлаютъ натяжки или дѣйствуютъ въ силу "соціальной похоти," какъ выразилась газета "Вѣсть". Конечно, нужно гораздо лучше знать человѣческую натуру, чѣмъ знаютъ ее "благонамѣренные публицисты," чтобы умѣть вѣрно оцѣнивать человѣческіе поступки; нужно имѣть не такое заскорузлое сердце, какимъ надѣлила ихъ природа, чтобы отыскать "смягчающія обстоятельства" тамъ, гдѣ они не сами собою бросаются въ глаза; нужно отвыкнуть отъ привычки смотрѣть на подсудимаго, какъ на "соціалиста" или "демагога.," и видѣть въ немъ просто "человѣка," словомъ, нужно хорошенько умыть руки и тогда уже приступать къ оцѣнкѣ человѣческихъ дѣйствій. Многіе, напримѣръ, только ухмыляются, когда защитники пробуютъ отыскать оправдательные факты въ такихъ преступленіяхъ и у такихъ подсудимыхъ, гдѣ, повидимому, ничего подобнаго отыскать невозможно. "Ишь, разсуждаютъ эти господа, вздумалъ отвергать свободу воли! Знаемъ мы эти штуки! Насъ не надуешь!" Или: "нечего, нечего излагать передъ нами соціально-деспотическія теоріи; мы имъ не повѣримъ" и т. п. Словомъ, эти господа лишились способности наблюдать жизнь такъ, какъ она есть; они на все привыкли смотрѣть съ точки зрѣнія защитниковъ государства, обуреваемаго различными вредными теоріями, и потому они страдаютъ крайнею близорукостью. Ихъ могутъ расшевелить только крупные факты, картинно притомъ обставленные и эффектно освѣщенные. Простыя же человѣческія впечатлѣнія имъ недоступны. Если, напримѣръ, они видятъ, что человѣкъ, находившійся въ тяжелыхъ обстоятельствахъ, рѣшился на самоубійство, то они повѣрятъ, что положеніе его было дѣйствительно тяжелое, какъ бы ни были маловажны во наружности побудительныя причины. Но если въ силу тѣхъ же самыхъ причинъ, человѣкъ рѣшается на какое нибудь другое преступленіе, то врядъ ли они отнесутся къ нему съ такимъ же сочувствіемъ или хоть снисхожденіемъ, именно потому, что здѣсь уже не будетъ того эффекта. Посмотримъ же на нѣкоторые случаи самоубійства, происшедшіе въ послѣднее время.

Анализируя многіе изъ этихъ случаевъ, иной можетъ подивиться видимому отсутствію причинъ, заставившихъ человѣка лишить себя жизни. А между тѣмъ фактъ самоубійства говоритъ, что причины эти были слишкомъ сильны. И кто знаетъ, не обвинили ли бы этого самоубійцу, еслибъ онъ, подъ вліяніемъ тѣхъ же причинъ, совершилъ не это, а какое нибудь другое преступленіе, напримѣръ, кражу? Вѣдь видимыя причины такъ ничтожны! Вотъ, напримѣръ, восемнадцатилѣтній юноша, мѣщанинъ Николай Красильниковъ: онъ молодъ, здоровъ, имѣетъ руки и голову. Соверши онъ какую нибудь кражу,-- можно ли было бы допустить, что онъ сдѣлалъ это но бѣдности? А между тѣмъ полицейское дознаніе обнаружило, что этотъ Красильниковъ, именно "по неимѣнію никакихъ занятій и средствъ къ жизни, рѣшился на самоубійство и бросился въ Фонтанку". Или вотъ другой субъектъ, коллежскій секретарь Соколовъ, служащій въ рязанской духовной консисторіи. Хотя, положимъ, семейство у него и большое, а жалованье маленькое, хотя, слѣдовательно, жизнь его и не можетъ быть особенно радостной, но вѣдь живутъ же люди. И соверши этотъ Соколовъ какое нибудь преступленіе -- врядъ ли его оправдали бы, особенно такіе господа, какъ Скарятинъ, Катковъ и имъ подобные. Между тѣмъ нужда заставила его броситься съ моста въ оврагъ и размозжить себѣ голову. Мало того, онъ сдѣлалъ это совершенно сознательно и даже имѣлъ настолько твердости, что написалъ письмо и передалъ его кому-то изъ проходившихъ по мосту, за нѣсколько секундъ до самоубійства. "О себѣ я скажу, говоритъ въ этомъ письмѣ Соколовъ, что я такой-то. За декабрь мѣсяцъ 1867 года жалованья я получилъ 6 р. с., а за январь и послѣдующіе мѣсяцы получалъ по 2 рубля, но той причинѣ, что былъ болѣнъ, а между тѣмъ выдалъ старшую дочь Евдокію въ замужество за г. Муратова. Семейство мое, кромѣ меня, состоитъ изъ шести душъ, которыхъ содержать и пропитывать, по совершенной несостоятельности своей и неимѣнію къ тому всякихъ средствъ, окончательно не могу, посему и расположилъ себя на такую постыдную смерть. Это своеручно писалъ я въ консисторіи, безъ четверти въ одинадцать часовъ утра, на день си. Троицы, въ бытность въ канцеляріи такихъ-то и такихъ чиновниковъ". Въ настоящемъ случаѣ мы, конечно, по необходимости должны вѣрить, что исповѣдь Соколова совершенно искренна, и что причины, побудившія его къ самоубійству, были дѣйствительно сильны, -- кому же пріятно умирать по собственной волѣ... Этому повѣрятъ даже благонамѣренные публицисты. Но, повторяемъ, соверши Соколовъ вмѣсто самоубійства какое нибудь другое преступленіе по тѣмъ же самымъ причинамъ, и скажи на судѣ то самое, что онъ сказалъ въ письмѣ, т- е., "по неимѣнію, молъ, никакихъ средствъ къ содержанію семейства и т. д. совершилъ такую-то кражу"--ему врядъ ли повѣрили бы, и преступленіе его приписали бы просто "злой волѣ" подсудимаго.

Возьмемъ теперь факты другого рода. Положимъ, какой нибудь мальчикъ, лѣтъ 12 или 13, совершилъ какое нибудь преступленіе. На судѣ оказывается, что онъ рѣшился на это преступленіе чисто "по своей испорченности" и безъ всякихъ уважительныхъ причинъ, которыя могли бы служить къ уменьшенію его вины. Правда, незадолго до преступленія, его первый разъ въ жизни высѣкли розгами; по развѣ это уважительная причина? Мало ли кого наказываютъ розгами! Между тѣмъ, недавно въ "Одесскомъ Вѣстникѣ" напечатано слѣдующее: "Нѣкто далъ своему 12-лѣтнему сыну, который въ чемъ-то провинился, назидательное наставленіе розгами. Бѣдный мальчикъ, неиспытавшій до той поры такого внушенія, глубоко почувствовалъ оскорбленіе, нанесенное отцемъ. Онъ не вынесъ стыда и рѣшился покончить съ споимъ существованіемъ. Смертельная рана пулей въ лобъ до такой степени исказила его лицо, что отецъ долго не могъ узнать въ обезображенномъ трупѣ покойника своего сына и не хотѣлъ признать его, пока страшныя сомнѣнія не разрѣшились ясными доказательствами".

Возьмемъ, наконецъ, еще случай. Молодая дѣвушка поступила въ мастерскую; шить хорошо она еще не научилась. Это лишаетъ ее возможности заработывать деньги, и кромѣ того хозяйка и другіе мастерицы ее преслѣдуютъ: первая -- выговорами и наказаніями, вторыя -- насмѣшками. Тоскуя, возмущаясь и напрасно ища выходъ изъ своего положенія, дѣвушка совершаетъ какое нибудь преступленіе. Конечно, мы врядъ ли оправдаемъ ее или даже уменьшимъ ей наказаніе, потому что предъ нами, повидимому, не будетъ ни одного факта, объясняющаго преступленіе дѣвушки. Между тѣмъ недавно въ Москвѣ былъ такой случай: шестнадцатилѣтняя солдатская дочь, Александра Кешская, бросилась въ рѣку. Когда ее вытащили уже безчувственною, а потомъ привели въ чувство -- первыми ея словами были: "простите, никогда не буду". При спросѣ, почему она рѣшилась на самоубійство, дѣвушка отвѣчала: "я живу у хозяйки и никакъ не могу привыкнуть хорошо шить, а подруги мои надо мной смѣются, оттого я и хотѣла утопиться".

Всѣ эти факты показываютъ, что иногда, повидимому, самые ничтожные причины такъ сильно дѣйствуютъ на человѣка, что приводятъ его въ совершенно ненормальное состояніе, при которомъ онъ рѣшается даже на самоубійство. Самоубійство по закону есть такое же самостоятельное преступленіе, какъ кража, обманъ, мошенничество, убійство и т. п. По отношенію же къ личности преступника, его слѣдуетъ считать самымъ невыгоднымъ преступленіемъ. Вообще говоря, по законному чувству самосохраненія, человѣку должно быть труднѣе рѣшиться на самоубійство, чѣмъ на какое нибудь другое преступленіе. Человѣкъ, рѣшающійся на кражу или убійство, можетъ разсчитывать, во-первыхъ, что поступокъ его останется нераскрытымъ, что онъ, выйдя незаконнымъ образомъ изъ своего такъ называемаго безвыходнаго положенія, избѣгнетъ вмѣстѣ съ тѣмъ и наказанія; во-вторыхъ, часто случается, что человѣкъ, совершая преступленіе, самъ идетъ на наказаніе, предпочитая жизнь въ тюрьмѣ, или въ каторгѣ жизни на свободѣ. Но человѣкъ, рѣшающійся на самоубійство, идетъ на вѣрную смерть, на полное уничтоженіе своей личности. Слѣдовательно, можно съ полнымъ правомъ утверждать, что причины, толкающія человѣка на самоубійство, должны считаться несравненно сильнѣе тѣхъ, вслѣдствіе которыхъ люди совершаютъ всякія другія преступленія. Но каковы же причины въ приведенныхъ нами трехъ случаяхъ самоубійства? Бѣдность, чувство обиды и стыда. Первая причина еще многими считается уважительною; что же касается до второй и третьей, то есть обиды и стыда, то къ нимъ, обыкновенно, относятся очень легко, ихъ часто не считаютъ важными двигателями въ человѣческихъ поступкахъ, и преступленія, совершаемыя подъ вліяніемъ стыда или обиды, объясняютъ обыкновенно дѣйствіемъ злой воли человѣка. Между тѣмъ мы видимъ, что эти причины бываютъ иногда столь сильны, что побуждаютъ человѣка даже на самоубійство, то есть, на самое невыгодное для него преступленіе. Этимъ мы хотимъ показать, какъ слѣдуетъ быть осторожнымъ въ отысканіи истинныхъ причинъ, руководящихъ человѣческими поступками, и съ какою строгостью нужно относиться къ мнѣніямъ тѣхъ изъ "благонамѣренныхъ) дѣятелей, близорукость которыхъ признаетъ только эффектно обставленныя и ярко освѣщенныя причины, и которые подъ видомъ патріотизма проповѣдуютъ жестокосердіе, а безнравственными называютъ самыя чистыя, самыя гуманныя побужденія. Случаи самоубійства могутъ въ этомъ отношеніи принести не малую пользу обществу. Изучая ихъ внимательно) можно научиться правильнѣе смотрѣть на преступленіе и вѣрнѣе опредѣлять многія изъ тѣхъ, которыя обыкновенно объясняются злою волей или испорченною натурою человѣка. Эти соображенія мы въ особенности рекомендуемъ вниманію присяжныхъ засѣдателей. которые легко могутъ осуществить ихъ на дѣлѣ.

-----

Сопоставляя и сравнивая между собою нѣкоторые одинаковые факты изъ жизни Петербурга и провинціи, приходится удивляться той требовательности и взыскательности, которыя обнаруживаетъ Петербургъ и той патріархальности, какая господствуетъ въ провинціи. Намъ кажется, что провинціалы, близко знакомые съ окружающею ихъ жизнью, должны считать всѣхъ поголовно петербуржцевъ людьми, крайне безпокойными, мелочными и придирчивыми. Дѣйствительно, Петербургъ можно назвать богатымъ бариномъ съ самыми утонченными привычками и избалованнымъ вкусомъ, бариномъ, изнѣженнымъ до крайности, любящимъ комфортъ и сердито ворчащимъ, если ему самому приходится класть себѣ что-нибудь въ ротъ; тогда какъ провинція должна довольствоваться скромною ролью бѣдняка, завистливо смотрящаго на недоступныя ей блага.

Мы уже не будемъ говорить о тѣхъ внѣшнихъ удобствахъ, какими пользуется наша столица вслѣдствіе значительности капиталовъ, находящихся въ распоряженіи города, не будемъ говорить о торцовыхъ мостовыхъ, газовомъ освѣщеніи, роскошныхъ домахъ, водопроводахъ, конно-желѣзныхъ дорогахъ и т. д. О подобныхъ удобствахъ и во снѣ даже не -будетъ мечтать житель какой нибудь Орши, Можайска, Бобрница и т. д. Нѣтъ, мы посмотримъ на удобство другого рода, болѣе, такъ сказать, жизненнаго характера. Петербуржецъ избалованъ но всѣхъ-отношеніяхъ; въ то время когда провинціалъ смиренно отдаетъ ежегодно извѣстное число сюртучныхъ Фалдъ или брючныхъ калошъ въ жертву городскимъ собакамъ, -- петербуржецъ до глубины души возмущается даже тѣмъ" если чья нибудь собака громко и неожиданно залаетъ на улицѣ и испугаетъ проходящаго. Провинціалъ терпѣливо сноситъ постоянное присутствіе на улицѣ свиней и коровъ, портящихъ огороды и деревья, ломающихъ палисадники и даже иногда (чему были неоднократные примѣры) поѣдающихъ малолѣтнихъ дѣтей,-- петербуржецъ возмущается, если увидитъ на улицѣ подобное животное даже Никому и ничему не вредящее, и требуетъ немедленнаго его арестованія посредствомъ полицейской власти и затѣмъ публикаціи въ газетахъ объ арестованномъ животномъ. Словомъ, подобныхъ параллелей, крайне непріятныхъ для провинціи, можно бы привести множество. Ясно, что провинціалъ, читая въ газетамъ какое нибудь обличеніе петербуржца по поводу "незаарестованнаго скота" или громко залаявшей собаки, непремѣнно долженъ счесть обличителя человѣкомъ, просто придирчивымъ и капризнымъ. Но если даже въ этомъ случаѣ считать подобный выводъ провинціала неосновательнымъ, то придется согласиться съ нимъ во многихъ другихъ случаяхъ. Возьмемъ, напримѣръ, мировые суды. Въ газетахъ появлялось довольно много обличеній, касавшихся какъ судей Петербурга, такъ и ихъ съѣзда. Высказывались, напримѣръ, неудовольствія противъ того, что въ нѣкоторыхъ судебныхъ камерахъ нѣтъ рѣшетки, отдѣляющей публику отъ судьи, что иногда судья какъ бы совѣщается съ своимъ письмоводителемъ, что нѣкоторые судьи нарушаютъ принятое обыкновеніе говорить всѣмъ подсудимымъ вы и говорятъ вмѣсто того ты, что нѣкоторые изъ нихъ, вызывая тяжущіяся стороны, положимъ, къ 12 часамъ, приступаютъ къ ихъ разбирательству получасомъ позже, что исполнительные листы выдаются иногда не тотчасъ по предъявленіи требованій, а спустя два, три дня и т. д. Намъ кажется, что нѣкоторые города, гдѣ уже введены мировыя учрежденія, читая выше, перечисленныя претензіи петербуржцевъ, должны считать обличителей просто сумасшедшими людьми, незнающими, чего хотятъ. Возьмемъ для примѣра городъ Жиздру и взглянемъ на тамошнюю мировую камеру, какъ описываетъ ее корреспондентъ "С. Петербургскихъ Вѣдомостей." Комната грязная и душная, безъ малѣйшей вентиляціи, воздухъ пропитанъ махоркой; толпа присутствующихъ стоитъ все время на ногахъ, вѣроятно, не смѣя сѣсть. Судья -- въ нанковомъ сюртукѣ, разстегнутой рубашкѣ и безъ галстуха чинитъ правосудіе. Конечно, костюмъ ничего не значитъ; мундиръ или фракъ или сюртукъ сами но себѣ не дѣлаютъ человѣка лучшимъ. Но посмотримъ, что исходитъ изъ подъ этой нанки и разстегнутой рубашки; если исходитъ что нибудь добропорядочное -- мы забудемъ внѣшность и, можетъ быть, она намъ понравится.

Вередъ судьей проситель-мужикъ. Судья читаетъ его бумагу.

-- Вѣдь опять навралъ въ просьбѣ, говоритъ онъ.-- Ну, чего молчишь? Вѣдь сказано тебѣ было, что не такъ просьбы пишутся, а ты другую подаешь еще хуже. А?

-- Батюшка, ваше-скородіе, мы неграмотны, отвѣчаетъ мужикъ.-- Писарь писалъ; гдѣ намъ знать, какъ оно тамъ написано. Окажите милость батюшка.

-- Убирайся ты; некогда мнѣ съ вами тутъ разговаривать! Ступай перепиши прошеніе.

-- Да какъ же быть-то, батюшка... писарь три гривны взялъ. Мы люди бѣдные; ктожъ его зналъ, что не такъ напишетъ.

-- Ну, пошелъ, пошелъ! заревѣлъ судья такимъ голосомъ, что проситель вздрогнулъ. Заплатишь и еще три гривны. Впередъ вамъ наука.

Вслѣдъ за симъ произошла еще подобная сцена (которую мы опускаемъ), кончившаяся такими словами судьи:

-- Вотъ народецъ! Точно у меня сто ушей, чтобы слушать всѣ ихъ глупости. Лѣзутъ, лѣзутъ, просто мочи нѣтъ!

Помолчавъ нѣсколько времени и просмотрѣвши какую-то бумагу, судья обратился къ сисему письмоводителю.

-- Какая тутъ статья примѣняется?

Письмоводитель, которому дѣло, изъ особенности одно изъ участвующихъ въ дѣлѣ лицъ, было хорошо извѣстно, подумалъ и сказалъ, какая статья примѣняется.

-- Да вы все врете, замѣтилъ судья.-- Покажите сюда уставы.

Письмоводитель сунулъ ему уставы, раскрывъ нужную статью.

Тотъ прочиталъ раза два.

-- Ну, пожалуй, примѣнить ее. А то вѣдь тамъ на съѣздѣ опять отмѣнятъ. Пишите протоколъ.

Пока протоколъ писался, въ камерѣ царствовало молчаніе. Всѣ чего-то ждали. Старикъ-судья сидѣлъ съ недовольной миной, видимо скучая. Потомъ онъ всталъ, вытеръ выступившій на лбу потъ, подумалъ, снялъ съ себя цѣпь и ушелъ въ сосѣднюю комнату, махнувъ рукой. Тѣмъ засѣданіе и кончилось. Нужно сказать, что вообще этотъ судья до того тяготится своею службою, что даже производство допросовъ поручаетъ своему письмоводителю. Письмоводитель -- правая рука судьи и рѣшеніе дѣлъ въ его власти.

Не вправѣ ли будетъ житель города Жиздры, побывавшій у своего мирового судьи, обозвать сумасшедшими или, по крайней мѣрѣ, безпокойными людьми петербуржцевъ, которые недовольны тѣмъ, что нѣкоторые судьи говорятъ ты вмѣсто вы или не отдѣляютъ себя рѣшеткою отъ публики...

Возьмемъ еще одинъ примѣръ, уже не но судебной, а но почтовой части. Извѣстно, что ни въ одномъ городѣ Россіи нѣтъ такого частаго движенія, какъ въ Петербургѣ; здѣсь почта уходитъ и приходитъ не только каждый день, но даже но нѣсколько разъ на день. Почтальоны разносятъ письма тотчасъ же по полученіи, въ городѣ существуетъ, для удобства публики, нѣсколько почтовыхъ отдѣленій; кромѣ того, во множествѣ мѣстъ висятъ ящики для опусканія инеемъ; на ящикахъ, во избѣжаніе ошибокъ, нарисованы изящные бѣлые конверты и выставлены цифры, означающія, когда будетъ вынуто бросаемое письмо; въ ящики опускаются какія угодно письма, городскія, иногородныя, даже заграничныя; какъ городскія, такъ и всѣ вообще письма, вынимаются изъ ящиковъ шесть разъ въ день. Въ главномъ почтамтѣ съ утра до вечера кипитъ работа; чиновники и письмоносцы дѣйствуютъ ежедневно съ 5 часовъ утра до 10 часовъ вечера; кромѣ воскресныхъ дней, почтамтъ открытъ для публики во всѣ праздники -- церковные, господскіе, торжественные и т. д. Словомъ, всѣ удобства. И несмотря на это, раздаются жалобы на разные отдѣльные случаи пропажи инеемъ или поздняго доставленія ихъ но городской почтѣ. Жалобы эти, какъ они ни рѣдки, обращаютъ однакоже на себя вниманіе. Почтамтъ собирается ввести важное усовершенствованіе въ почтовомъ дѣлѣ,-- особую машину, посредствомъ которой каждый отправитель письма, бросая его въ ящикъ, сейчасъ же будетъ получать росписку въ принятіи письма на почту. И все-таки, несмотря на эти удобства, слышатся жалобы на то, что иногда письма получаются какъ будто распечатанными и какъ будто уже кѣмъ-то читанными. Но что долженъ подумать о требовательности и прихотливости петербуржцевъ провинціалъ, у котораго нѣтъ ни почтовыхъ ящиковъ, ни исправныхъ почтальоновъ, который обыкновенно самъ ходитъ на почту, самъ получаетъ письма и газеты, и считаетъ себя счастливѣйшимъ человѣкомъ, если втеченіи мѣсяца у него не пропадетъ нѣсколькихъ нумеровъ газетъ. Чтобы показать, насколько различны удобства полученія писемъ въ Петербургѣ и провинціи, мы приведемъ слѣдующій разсказъ -- о полученіи писемъ въ провинціи, сообщенный "Донскимъ Вѣстникомъ".

Нѣкто г. H. С. пишетъ редактору этой газеты, что изъ десяти адресованныхъ къ нему инеемъ, онъ получилъ только два или три цѣлыми, всѣ остальные были распечатаны. "Идешь), говоритъ онъ, "въ станичное правленіе получить письмо, изъ котораго надѣешься узнать что нибудь новое, еще никому неизвѣстное -- и вдругъ что же? Васъ встрѣчаютъ еще на улицѣ и разсказываютъ вамъ содержаніе того письма, за которымъ вы идете. Спрашиваете: "почему вы знаете все это?" -- Да я читалъ его. "Какъ же вы осмѣлились читать?" -- А отчего жъ бы и не прочитать, когда оно распечатано. "Кто же распечаталъ его?" -- А кто жъ его знаетъ, такъ получено изъ конторы". И подобныя удовольствія приходится испытывать не одному или двумъ, но очень многимъ. "Прежде я грѣшилъ на своихъ", замѣчаетъ г. H. С., "думалъ, что это они все дѣлаютъ, но нечаянно открылъ, что это дѣлается и другими. Я сидѣлъ въ станичномъ правленіи и какъ разъ въ то время явился туда нарочный казакъ, только что возвратившійся изъ почтовой конторы, куда посылали его за бумагами. Онъ привезъ десятка два писемъ, адресованныхъ въ нашу станицу, которыя всѣ, кромѣ одного, были вскрыты. И какъ вскрыты! Хоть бы ужъ немножко повѣжливѣе дѣлалось все это, а то просто оторвана одна часть конверта, такъ что письмо наготовѣ выскочить оттуда Въ числѣ этихъ писемъ было одно и на мое имя. О томъ, что оно было распечатано -- и говорить нечего; а главное то, что оно было не все, а только начальная половина его, такъ что я только но почерку и могъ догадаться, отъ кого именно это письмо". Противъ распечатанія писемъ г. H. С. уже и не протестуетъ; онъ желалъ бы только, чтобъ его письма получались хоть цѣлыми. Его страшитъ, главнымъ образомъ, возможность получить письмо съ оторванною частью отъ такого лица, рука котораго ему нехорошо извѣстна, такъ что онъ будетъ не въ состояніи догадаться, отъ кого именно это письмо.

Спрашиваемъ еще разъ, не вправѣ ли провинціалъ счесть петербуржца крайне безпокойнымъ человѣкомъ за то, что онъ выражаетъ неудовольствіе на полученіе письма какимъ-нибудь часомъ или двумя позже обыкновеннаго, или какъ будто распечатаннаго и какъ будто уже кѣмъ-то читаннаго. Да, нужно сознаться, что петербуржецъ крайне избалованъ и не умѣетъ достаточно оцѣнить тѣ блага, какими онъ пользуется. Въ провинціи бы ему пожить да присмотрѣться къ тамошнимъ, порядкамъ. Что бы онъ тогда сказалъ!...

Гдб.

"Дѣло", No 6, 1868

Оставить комментарий Гайдебуров Павел Александрович (bmn@lib.ru) Год: 1868 Обновлено: 15/09/2019. 85k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Удаление г. Аксакова с редакторского поприща.- Причины этого удаления.- Характеристика деятельности г. Аксакова.- Отношение г. Аксакова к духовенству.- Г. Аксаков, как мученик.- Г. Аксаков, как философ и практик.- Дело гимназиста Горского и речь его защитника.- Адвокатская неумелость и мнение защитника о молодежи.- Канкан благонамеренных публицистов по поводу дела и речи.- Пустота, прикрытая трогательными фразами.- Жестокосердие и злоба под видом патриотизма и благонамеренности.- Кража архивных бумаг дли похорон ребенка.- Случаи самоубийства от бедности, страха и наказания розгами.- Самоубийство, как поучительное явление для присяжных заседателей.- Мировая судебная камера в Жиздре.- Удобства получения писем в провинции.

Гайдебуров Павел Александрович Внутреннее обозрение

ВНУТРЕННЕЕ ОБОЗРѢНІЕ.

Гайдебуров Павел Александрович
Внутреннее обозрение