Фриче Владимир Максимович
Философия лени или поэзия праздности

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Из истории немецкого романтизма).

   

ФИЛОСОФІЯ ЛѢНИ ИЛИ ПОЭЗІЯ ПРАЗДНОСТИ.

(Изъ исторіи нѣмецкаго романтизма).

"А я утверждаю, что человѣкъ родятся не для наслажденія, а для труда".
Фихте.

I.
Вступленіе.

   Нѣмецкій романтизмъ былъ протестомъ противъ культуры XVIII-го вѣка.
   Прошлое столѣтіе создало въ области политики демократію, революцію и космополитизмъ: выдвинуло въ сферѣ религіи такъ-называемый деизмъ, т. е. систему вѣрованій, основанныхъ не на сердцѣ, а на отвлеченномъ разумѣ и провозгласило въ философіи сенсуалистическій матеріализмъ, усматривавшій источникъ познанія не въ внутреннемъ голосѣ, а во внѣшнихъ чувствахъ, цѣль жизни не въ отреченіи, а въ наслажденіи, двигатель воли не въ любви, а въ эгоизмѣ.
   Нѣмецкіе романтики, напротивъ, защищали феодальныя привилегіи и королевскую власть; отстаивали національную самобытность и замкнутость; отвергали не только разсудочную религію англійскихъ и французскихъ философовъ, но даже протестантизмъ, симпатизируя больше католицизму и противопоставили грубому матеріализму -- причудливый, наивный мистицизмъ, отзывавшійся воздухомъ дѣтской комнаты и напоминавшій безтолковыя бредни суевѣрныхъ старухъ.
   Протестуя такимъ образомъ противъ основныхъ идей XVIII-го вѣка, романтики пришли невольно къ реставраціи средневѣковой культуры съ ея феодализмомъ, католичествомъ и полусхоластической, полумистической философіей: они переводили пѣсни старыхъ миннезингеровъ, собирали остатки дореформаціонной литературы, писали рыцарскіе романы, увлекались "Божественной Комедіей" Данте, этой "лебединой пѣснью среднихъ вѣковъ" и приходили въ восторгъ отъ полузабытыхъ художниковъ въ родѣ Дюрера или Фра Джіованни да Фьезоле.
   М-me Сталь и Гейнрихъ Гейне были поэтому до извѣстной степени правы, опредѣляя нѣмецкій романтизмъ какъ всестороннюю попытку, возстановить средневѣковой строй жизни: экономической, политической и духовной, разрушенный возрожденіемъ и революціей.
   Вотъ культурно-историческая сущность романтизма. Прошлое столѣтіе принято также называть эпохой раціонализма, т. е. эпохой безусловнаго господства отвлеченнаго разума.
   Романтики же, идя по слѣдамъ, оставленнымъ Жанъ-Жакомъ Руссо, положили, напротивъ, въ основу какъ душевной жизни человѣка, такъ и культурной исторіи человѣчества всеобъемлющее и все поглощающее чувство.
   И къ этой психической способности, такъ рѣзко подчеркнутой уже сантиментализмомъ, они присоединили еще воображеніе. Романтикомъ является поэтому такой человѣкъ, который развиваетъ въ себѣ "чувство" и "фантазію" на счетъ "воли" и "разсудка".
   Это была именно та эпоха въ исторіи Германіи, когда нѣмцы особенно страстно увлекались шекспировскимъ Гамлетомъ, страдающимъ анеміей воли, и когда мало-по*малу созрѣвала философія Шопенгауера, проповѣдовавшая въ буквальномъ смыслѣ самоубійство "des Willens zum Leben" (т. e. воли). 9то была та эпоха, когда поэзія и жизнь превратились въ глазахъ передовыхъ людей въ сплошную и дикую, хотя порою блестящую фантасмагорію. И если вы теперь заглянете случайно въ одно изъ литературныхъ произведеній романтизма, чтобы получить хоть нѣкоторое представленіе о тогдашней Германіи, вы встрѣтите лишь пространныя описанія какихъ-то небывалыхъ, сказочныхъ странъ, гдѣ царитъ вѣчная весна и раздаются гармоническія пѣсни, гдѣ всюду возвышаются великолѣпные дворцы въ фантастическомъ стилѣ какого-то арабскаго Rococo и поэтическіе "сады любви" въ духѣ Рубенса. Такова психологическая сущность романтизма!
   

II.
Предшественники романтическаго міровоззрѣнія.

   Въ самый разгаръ семилѣтней войны, среди пушечнаго грома, отчаянныхъ криковъ раненыхъ и ликующихъ пѣсенъ побѣдныхъ войскъ; наканунѣ великой французской революціи съ ея лихорадочныхъ движеніемъ я нервнымъ безпокойствомъ,-- вдругъ неожиданно для всѣхъ послышался тихій, одинокій голосъ, звучавшій какъ бы изъ другого міра. Онъ призывалъ не къ дѣятельности, не къ борьбѣ, не къ великимъ подвигамъ мысли и воли, а къ безпечному и эгоистическому созерцанію красотъ природы, къ мирному и сладкому "far niente" {"Ничего недѣланье".}. Это былъ голосъ Жанъ-Жака Руссо. "Активная жизнь не имѣетъ для меня ничего заманчиваго", такъ писалъ угрюмый отшельникъ своему другу Мальзербъ {"La vie active n'a rien, qni me tente".}. Міросозерцаніе Руссо, проповѣдовавшее въ сущности умственный и общественный застой, было въ полномъ смыслѣ "квіэтитическое".
   Золотой вѣкъ всеобщаго равенства и счастія лежитъ далеко позади насъ и никогда больше не осуществится на поверхности земного шара. Культурное общество испорчено и развращено до мозга костей, погрязло въ черствомъ эгоизмѣ и въ легкомысленныхъ удовольствіяхъ. Самое лучшее въ нравственномъ и самое цѣлесообразное въ логическомъ отношеніи, что можетъ сдѣлать человѣкъ, это обособиться отъ другихъ, уединиться въ свѣжей природѣ и тамъ предаться безмятежному созерцанію.
   Не вѣря въ осуществимость общаго, всечеловѣческаго счастія, Руссо однако признавалъ возможность личнаго блаженства. Не видя спасенія въ холодномъ разсудкѣ, онъ искалъ источника опьяняющихъ и пріятныхъ ощущеній въ чувствѣ любви или въ чувствѣ природы {Слово это, представляющее дословный переводъ фр. "sentiment de la nature" или нѣм. ""Naturgefühl", получило право гражданства въ русскомъ языкѣ и мы имъ воспользуемся.}, словомъ, въ той или другой эстетической эмоціи.
   Не симпатизируя современному обществу, онъ уносился съ чисто юношескимъ увлеченіемъ въ чудный, сказочный, идеальный міръ.
   Квіэтистическое и эстетическое міросозерцаніе Руссо пришлось какъ разъ по вкусу нѣмецкой молодежи конца прошлаго столѣтія, томившейся подъ гнетомъ безотрадной политической и соціальной дѣйствительности.
   Германія, раздѣленная на массу мелкихъ самостоятельныхъ княжествъ и владѣній, не представляла и тѣни стройнаго, единаго государства: это была просто пестрая, но ничего не значившая географическая карта. Произволъ маленькихъ феодальныхъ царьковъ, подражавшихъ все еще прежнему идолу, Людовику XIV, господствовалъ безъ удержу и безъ контроля, заглушая въ зародышѣ всякое самостоятельное проявленіе энергической, протестующей, соціальной мысли. Нѣмецкому буржуа оставалось только одно: посвятить свою жизнь будничному дѣлу или прокормленію семьи; такъ сложился пресловутый типъ филистера. Талантливая молодежь искала убѣжище и утѣшеніе въ безвѣтренномъ затишьѣ отвлеченной мысли или въ воздушномъ царствѣ поэтическихъ мечтаній: такъ расцвѣла единовременно нѣмецкая философія и нѣмецкая литература.
   Кому была охота трудиться и работать для родины, не существовавшей въ дѣйствительности, и для общества, представлявшаго только первобытный союзъ родовыхъ единицъ? Молодежь въ отчаяніи покидала культурные города и, замыкаясь въ себѣ, предавалась безвольному эстетическому созерцанію міра и людей. Гётевскій Вертеръ открылъ вереницу отшельниковъ. Въ порывѣ молодого энтузіазма онъ возмечталъ внести посильную лепту въ сокровищницу общественной мысли, но встрѣченный равнодушіемъ великосвѣтской среды, доживавшей свой вѣкъ въ барской замкнутости, онъ уединился въ деревнѣ, среди цвѣтовъ, дѣтей и поселянъ, живя природою и погибая отъ любви.
   Молодой Вертеръ въ знаменитомъ голубомъ фракѣ и высокихъ сапогахъ, съ улыбкой полнаго разочарованія на блѣдномъ интересномъ лицѣ, перевоплотился постепенно въ умѣ Гете въ фигуру безпечнаго актера Вильгельмъ Мейстеръ, безъ плана бродящаго по свѣту. Но онъ съумѣлъ убѣжденнѣе опредѣлить эстетическое profession de foi своего несчастнаго предшественника. "Ужели вы требуете!-- восклицаетъ Вильгельмъ Мейстеръ,-- чтобы поэтъ занимался какимъ-нибудь ничтожнымъ ремесломъ, онъ, который порхаетъ, какъ пташка, надъ міромъ, свиваетъ свое гнѣздо на высокихъ скалахъ, питается плодами и цвѣтами и безпечно перелетаетъ съ вѣтки на вѣтку, ужели онъ обязанъ, какъ быкъ, тащиться съ сохою, или, какъ собака, сторожить домъ"? Что можетъ быть яснѣе этой прозрачной аллегорія? Сколько въ ней чувствуется презрѣнія къ труду и сколько восторга передъ невозмутимо-спокойнымъ созерцаніемъ міровой жизни!
   Въ 1789 г. вспыхнула французская революція. Свѣтлыя идеи всеобщаго братства и равенства привели фактически къ господству "террора", къ торжеству дикихъ инстинктовъ и къ кроваво-бѣшенымъ сатурналіямъ. Нѣмецкіе вольнодумцы призадумались и -- содрогнулись. Геніальнѣйшіе представителя Sturm und Drang'а {Эпоха "бурныхъ порывовъ", т. е. 70-ые годы XVIII в. въ Германіи.}, громившіе въ своихъ произведеніяхъ весь существующій строй не хуже якобинцевъ, измѣнили свободолюбивымъ мечтамъ пылкой юности и отреклись отъ собственнаго недавняго прошлаго. Самый безпокойный и мятежный изъ нихъ, авторъ "Разбойниковъ", Шиллеръ пишетъ свои глубокомысленныя "Письма объ эстетическомъ воспитаніи человѣчества", доказывая, что современники еще не доросли до осуществленія свѣтлыхъ принциповъ XVIII вѣка и что только задушевный и долголѣтній культъ искусства можетъ ихъ подготовить къ этому великому подвигу.
   Такъ выяснялось постепенно "романтическое" міросозерцаніе, хотя новая литературная школа еще не успѣла сплотиться и объединиться. Развивая идеи Руссо, Гёте и Шиллера романтики также будутъ искать земного счастія въ отчужденіи отъ интересовъ и заботъ современнаго общества, въ безцѣльномъ скитаніи изъ стороны въ сторону, въ развитіи эмоціональной, а не интеллектуальной жизни.
   

III.
Философія лѣни и поэзія праздности.

   Первую попытку начертать философію романтизма мы находимъ въ пресловутомъ романѣ младшаго Шлегеля: "Люцинда". Когда Шиллеръ прочелъ эту нелѣпѣйшую книгу міровой литературы, онъ воскликнулъ: е Это верхъ безформенности".
   Въ самомъ дѣлѣ, вы не найдете въ этомъ произведеніи ни художественнаго плана, ни единства руководящей мысли: передъ вами рядъ безсвязныхъ, лирическихъ "диѳирамбовъ", напоминающихъ не то лепетъ геніальнаго ребенка, не то патетическую крикливость шарлатана. Авторъ ухитрился на пространствѣ немногихъ страничекъ поговорить рѣшительно обо всемъ, нарисовать рядъ циническихъ картинъ, превосходящихъ все написанное въ этомъ стилѣ римскими поэтами и французскими декадентами; изложить претенціозную метафизику страсти, дать подробное опредѣленіе "романтической ироніи" и провозгласить къ ужасу всѣхъ благонамѣренныхъ буржуа -- свободу любви. Какъ бы ни была нелѣпа и наивна эта книга, она нашла, однако, восторженнаго защитника въ лицѣ извѣстнаго богослова Шлейермахера, усмотрѣвшаго въ ней, повидимому, протестъ противъ пошлостей филистерской морали.
   Романъ младшаго Шлегеля интересуетъ насъ въ данномъ случаѣ только какъ выраженіе романтическаго міросозерцанія.
   Логическая аргументація нашего автора крайне незамысловата и проста. Всякая дѣятельность, разсуждаетъ онъ, приводитъ всегда къ болѣе или менѣе тяжелымъ и непріятнымъ разочарованіямъ, и заставляетъ насъ невольно, часто противъ желанія, разрушать покой и счастіе ближняго. Общественная жизнь похожа такъ или иначе на "войну всѣхъ противъ всѣхъ". При такихъ условіяхъ самое разумное -- уединиться, обособиться и предаться лѣни и праздности. Неаполитанскій лазароне, безпечно грѣющійся на солнцѣ, или индусскій мудрецъ, апатично созерцающій Нирвану -- вотъ, по мнѣнію автора, истинно счастливые люди: они не работаютъ и не трудятся. Развѣ жизнь на Олимпѣ не апоѳеозъ лѣни и безвольнаго прозябанія? Развѣ блаженство Адама и Евы не обусловлено полнымъ отсутствіемъ какой бы то ни было дѣятельности?
   "О праздность, праздность!-- восклицаетъ Шлегель, -- тобою дышатъ блаженные и блаженъ, кто тобою живетъ. Ты, святое сокровище, для насъ единственное воспоминаніе о раѣ, послѣдній остатокъ божескаго совершенства!" Но подобно тому, какъ немыслимо душевное настроеніе, лишенное всякаго проявленія воли, такъ и невозможна жизнь, чуждая всякаго стремленія. "Абсолютная пассивность" (absolute Passivität) -- только идеалъ, къ которому стремится романтикъ, но онъ, безъ сомнѣнія, воплощается въ "чистомъ прозябаніи цвѣтка" (ein reines Меgetiren). "Растеніе самое нравственное и самое прекрасное созданіе природы", заключаетъ Шлегель свою наивную философію обломовской лѣни. Нѣтъ ничего удивительнаго, что романтики всегда увлекались дѣтьми и всегда идеализировали дѣтство, нѣсколько похожее на "чистое прозябаніе цвѣтка". "Ребенокъ -- божество)" -- пѣлъ несчастный поэтъ Фридрихъ Гёлдерлинъ. "Въ немъ все покой, все миръ и свобода. Онъ безсмертенъ, потому что не думаетъ о смерти!"
   Откровенно говоря, всѣ герои нѣмецкаго романтизма настоящія дѣти съ самой примитивной умственной жизнью и самыми превратными представленіями о реальной дѣйствительности. Самый симпатичный и милый изъ нихъ, "безпутный юноша" Эйхендорфъ, истинный Обломовъ нѣмецкаго романтизма. Онъ либо спитъ по цѣлымъ днямъ на сѣновалѣ, либо нѣжится въ теплыхъ лучахъ солнца, на густой, зеленой травѣ, прислушиваясь къ однообразному шуму мельничьихъ колесъ и мечтая о сказочныхъ принцессахъ и заколдованныхъ дворцахъ. Порою ему кажется, что онъ отъ лѣни "вотъ-вотъ распадется на части". Ему хотѣлось бы быть воздушнымъ облачкомъ, несущимся безцѣльно по голубому небу, неизвѣстно куда, невѣдомо откуда? Онъ переносится мысленно въ Итаіін), гдѣ по его наивному представленію "самъ Господь Богъ заботится обо всѣхъ, гдѣ все время можно лежать на травѣ, ничего не дѣлая я ничего не думая!" И вотъ герой беретъ свою неразлучную скрипку и идетъ искать эту блаженную страну "сладкаго бездѣльничанья" и когда передъ нимъ раскинулся весь безграничный Божій міръ съ его полями, утопавшими въ солнечномъ сіяніи, и зелеными лѣсами, наполненными пѣніемъ птицъ и звуками охотничьихъ рожковъ, онъ затянулъ безпечную пѣсню, пѣсню странствующаго романтика {Переводъ сдѣланъ К. Д. Бальмонтомъ.}:
   
   Кому Господь даетъ благословеніе,
   Тому свои откроетъ чудеса,
   Луга, поля и горы и лѣса
   И свѣтлыхъ рѣкъ спокойное теченіе.
   Того онъ въ свой далекій міръ пошлетъ,
   Гдѣ нѣтъ заботъ о насущномъ хлѣбѣ,
   Гдѣ лучъ вари сверкаетъ въ синемъ небѣ,
   Гдѣ мысли вольной радостенъ полетъ.
   
   Всѣ эти произведенія служатъ какъ бы поэтической прелюдіей къ философіи Шопенгауера.
   Но авторъ системы "Міръ какъ воля и представленія" съумѣлъ, конечно, обосновать романтическій квіэтизмъ рядомъ психологическихъ и метафизическихъ законовъ. Каждое желаніе, т. е. каждое проявленіе личной воли вызывается, по мнѣнію великаго пессимиста, чувствомъ неудовлетворенности, т. е. чувствомъ страданія. Стремясь удовлетворить вспыхнувшее желаніе, мы однако никогда не получаемъ того интенсивнаго наслажденія, на которое надѣялись и которое воображали: въ итогѣ получается рядъ разочарованій т. е. новыхъ страданій.
   Чтобы избѣжать этихъ вѣчныхъ мученій, необходимо уничтожить въ себѣ субъективную волю, убить ее неустаннымъ аскетическимъ самоистязаніемъ: это не только разумно, но и въ высшей степени нравственно, потому что міровая жизнь -- грѣхъ, нуждающійся въ искупленіи. Каждый человѣкъ обязанъ поэтому обособиться, уйти отъ общества, тѣмъ болѣе, что прогрессъ -- иллюзія, и подражать индусскимъ факирамъ.
   Такимъ образомъ Шопенгауеръ, отправляясь отъ другихъ предпосылокъ и обставляя свои разсужденія массой интересныхъ наблюденій и остроумныхъ мыслей, пришелъ, въ сущности, къ тѣмъ же выводамъ, которые Шлерель провозгласилъ послѣднимъ словомъ житейской мудрости въ романѣ "Люцинда". Былъ, впрочемъ, одинъ вопросъ, въ которомъ романтики сначала разошлись съ великимъ мыслителемъ. Если Шопенгауеръ провозгласилъ счастіе -- химерой, а жизнь -- безпрерывнымъ страданьемъ, то поэты праздности и лѣни искали личное блаженство, по примѣру Руссо, въ тѣхъ или другихъ иллюзіяхъ, въ чувствѣ любви, въ чувствѣ природы и въ чувствѣ красоты. Лищь впослѣдствіи имъ пришлось убѣдиться въ проницательности великаго, угрюмаго пессимиста.
   

IV.
Возможно-ли счастіе въ любви?

   Альфредъ де-Мюссэ вложилъ въ уста одного изъ своихъ героевъ слова: "Aimer c'est vivre, vivre c'est aimer". {"Жить значитъ любить, а любить значитъ жить" (Entre la coupe et les lèvres).} Эта фраза была девизомъ не одного нѣмецкаго романтика, мечтавшаго посвятить свою жизнь исключительно любви.
   Одной изъ самыхъ излюбленныхъ фигуръ этой эпохи является Донъ-Жуанъ, нашедшій такого геніальнаго истолкователя въ лицѣ Моцарта. Этотъ типъ предстаетъ передъ нами сначала въ образѣ безпутнаго героя Тика, Вилльяма Лоуэлля, въ сущности плохой копіи съ знаменитаго Ловелляса; потомъ въ лицѣ героя "Люцинды", комментирующаго свои уличныя похожденія выспренними метафизическими бреднями, и превращается, наконецъ, изъ салоннаго волокиты или бульварнаго льва въ разочарованнаго философа, ищущаго на землѣ воплощеніе своего неземного идеала. Гофманъ пишетъ небольшой, но оригинальный по замыслу этюдъ о Донъ-Жуанѣ, доказывая, что герой имѣлъ нѣкоторое основаніе кончить свою каррьеру эгоистомъ и соблазнителемъ, такъ какъ надѣялся найти счастіе въ любви, а въ женщинѣ -- олицетвореніе добра и красоты, и долженъ былъ глубоко разочароваться и въ томъ и въ другомъ.
   Этотъ первоначальный набросокъ Донъ-Жуанъ-философа былъ потомъ тщательнѣе отдѣланъ и глубже разработанъ извѣстнымъ поэтомъ-пессимистомъ Ленау въ небольшой лирической драмѣ, оставшейся, впрочемъ, неоконченной. Здѣсь герой излагаетъ цѣлую философію любви. Каждая женщина воплощаетъ и отражаетъ только одну сторону вѣчнаго идеала красоты, и чтобы постигнуть его полностью и во всемъ его объемѣ, необходимо, слѣдовательно, полюбить всѣхъ, а это -- невозможно: отсюда пессимизмъ этого страннаго мечтателя. Самымъ яркимъ доказательствомъ популярности типа Донъ-Жуана въ эпоху романтизма служитъ тотъ фактъ, что драматургъ Граббе, выводя въ одной нелѣпой пьесѣ рядомъ съ севильскимъ философомъ любви стараго доктора Фауста, это "воплощеніе германской націи" {Выраженіе Гейне.}, отдавалъ явное предпочтеніе не ему, а Донъ-Жуану.
   Нѣмецкіе романтики сознавали, однако, очень хорошо, что на землѣ нельзя всю жизнь посвятить любви. Они построили поэтому изъ поэтическихъ грезъ и воздушныхъ поцѣлуевъ сказочную страну, сплошь покрытую "садами любви" въ стилѣ старинныхъ итальянскихъ "corte d'amore" и волшебными дворцами, гдѣ обитаютъ красавяпы-феи. Въ роскошныхъ паркахъ, озаренныхъ поэтическимъ блескомъ луны и мирно заснувшихъ подъ теплымъ небомъ юга; вокругъ мраморныхъ фонтановъ, бросающихъ свои серебристые брызги въ благоуханный воздухъ ночи, при горячихъ треляхъ соловьиной пѣсни, гуляютъ или сидятъ живописными группами великолѣпные рыцари и молодыя дамы и звуки незримыхъ арфъ сливаются съ робкимъ шопотомъ влюбленныхъ парочекъ: это царство любви, царство нѣги и счастья.
   Такъ описывалъ Эйхендорфъ Италію въ небольшомъ разсказѣ "Мраморная статуя" въ наивномъ убѣжденіи, что она существуетъ въ этомъ видѣ на географической картѣ.
   Но романтики сами не вѣрили въ осуществимость такой очаровательной идилліи и, утомленные необходимостью всегда уноситься на крыльяхъ фантазіи въ лучезарный край поэтическихъ грезъ, они возложили свои послѣднія надежды на загробную жизнь, представляя ее себѣ, какъ "вѣчный поцѣлуй". Но здѣсь, на землѣ, они не нашли счастья -- въ любви!
   

V.

   Возможно ли счастье въ наслажденіи природой? Несчастный поэтъ Фридрихъ Гёлдерлинъ, одна изъ самыхъ симпатичныхъ фигуръ нѣмецкаго романтизма, написалъ прекрасный въ своемъ родѣ лирическій романъ: "Гиперіонъ или греческій отшельникъ" {Hölderlin: "Hyperion oder der Eremit in Griechenland".}.
   Герой, пылавшій такой же страстной любовью къ Элладѣ, какъ и самъ авторъ, мечталъ освободить дорогую родину отъ турецкаго ига, но -- увы!-- потомки мараѳонскихъ бойцовъ выродились въ шайку разбойниковъ или въ стадо рабовъ. Тогда Гиперіонъ рѣшилъ уединиться въ природѣ. "О, пойдемъ со мною!" -- умолялъ онъ свою подругу.-- "Подъ тѣнью нашихъ фруктовыхъ деревьевъ мы будемъ мирно гулять, прислушиваясь къ голосу добраго божества, раздающемуся въ нашей груди; въ прохладѣ исполинскихъ лѣсовъ мы будемъ коротать нашъ вѣкъ, какъ въ храмѣ, куда безбожники не заглядываютъ. Надъ нами расцвѣтетъ небесный лучъ миріадами мерцающихъ цвѣтовъ, а на западѣ за облаками покажется ликъ стыдливой луны, тоскующей по юношѣ-солнцу. Или когда утромъ наша равнина, словно русло рѣки, наполнится свѣтомъ и тепломъ; когда золотистыя волны потекутъ по деревьямъ и нашему дому, украшая свѣтящимися узорами твою комнатку, о, тогда мы радостно воскликнемъ: "Теперь мы счастливы, теперь мы вновь святые и чистые жрецы природы!" Но Діотима {Имя подруги героя, заимствованное изъ діалога Платона: "Пиръ"; подъ этимъ псевдонимомъ поэтъ воспѣвалъ женщину, которую любилъ, но которая принадлежала другому.} не послѣдовала за мечтателемъ: она, не созданная для нашего міра, угасла безвременно. Тогда Гиперіонъ, распростившись окончательно съ людьми и обществомъ, ушелъ совсѣмъ въ природу, чтобы ей посвятить остатокъ своихъ дней. "Чувствовать свое единство съ цѣлымъ міромъ!-- восклицаетъ неисправимый идеалистъ, -- вотъ жизнь божества и рай человѣка. Въ сладкомъ самозабвеніи снова вернуться въ лоно всеобъемлющей природы -- развѣ можетъ быть мысль, возвышеннѣе этой, и болѣе радостное чувство. О, нетлѣнная красота міра: ты только существуешь въ дѣйствительности. Нѣтъ смерти и нѣтъ страданій людскихъ. Изъ мірового сердца распространяются и въ него вновь возвращаются всѣ пульсы и всѣ артеріи и все -- единая, вѣчная, жгучая жизнь!"
   Гиперіонъ не является единичнымъ исключеніемъ, а въ полномъ смыслѣ типомъ романтика.
   Герой небольшой фантастической повѣсти Гофмана {Klein-Zaches, т. е. Карликъ-Цахесъ.}, студентъ-естественникъ, боготворящій природу и ненавидящій душную лабораторію, мечтающій постигнуть сущность вселенной не помощью кропотливыхъ, научныхъ изысканій, а въ восторженномъ экстазѣ, точно также проводитъ всю свою жизнь, лежа на пестромъ коврѣ уединенной лужайки, прислушиваясь къ шороху вѣкового лѣса, къ серебристому шопоту ручья и слѣдя за золотистыми облаками, плывущими, словно сновидѣнія, по голубому небу. Такое же міровоззрѣніе можно, наконецъ, найти въ извѣстной "Перепискѣ Гёте съ ребенкомъ" {"Goethes Briefwechsel mit einem Kinde" у. Bettina v. Arnim.}, принадлежащей перу одной изъ самыхъ даровитыхъ. и своеобразныхъ женщинъ той эпохи. Беттина фонъ-Арнимъ была дочерью той Максимиліаны Ларошь, которая послужила, какъ извѣстно, однимъ изъ прототиповъ гётевской Лотты, героини Вертера, и вмѣстѣ съ тѣмъ сестрой того Клеменса Брентано, того страннаго романтика, музу котораго Гейне такъ удачно сравнилъ съ полупомѣшанной китайской принцессой, страдавшей маніей разрушенія.
   Но романтики прекрасно понимали, что жизнь, посвященная исключительно наслажденію природой, не осуществима при современныхъ имъ условіяхъ. Гиперіонъ мечталъ о долинахъ Пиреней или Альпъ, Беттина рвалась изъ душнаго, скучнаго города въ загадочную Индію, къ берегамъ священнаго Ганга. Такъ романтики не нашли счастія и въ восторженномъ созерцаніи природы.
   

VI.

   Возможно ли счастіе въ служеніи искусству? Въ романѣ Тика "Францъ Штерибальдъ" встрѣчается стихотвореніе, воспѣвающее греческаго пѣвца Аріона, который, сидя на спинѣ дельфина, укрощаетъ своей чарущей музыкой взволнованное, бушующее море. Вслѣдъ за Тикомъ старинному пѣвцу посвятили Августъ Шлегель -- балладу, а Новалисъ -- лирическій гимнъ въ прозѣ; это не случайное совпаденіе. Поэтъ, которому покорны стихіи и всѣ существа, который своимъ магическимъ жезломъ превращаетъ сѣрую, будничную дѣйствительность въ сказочный рай, онъ -- одинъ изъ самыхъ излюбленныхъ и типическихъ героевъ нѣмецкаго романтизма.
   Съ тѣхъ поръ, какъ появились въ свѣтъ "Сердечныя изліянія отшельника, любящаго искусство {Wackenroder: "Herzensergiessungen eines Kunstliebenden Klosterbruders.}, написанныя молодымъ, безвременно угасшимъ эстетикомъ Вакенродеромъ, всѣ романтики увѣровали, что идеальнымъ человѣкомъ является исключительно художникъ или поэтъ. Примѣръ Гёте и обаяніе первой части "Вильгельмъ Мейстера" могли только шире распространить этотъ взглядъ. "Богъ есть красота, и красота есть Богъ"!-- писалъ юный Вакенродеръ. Но этотъ вѣчный идеалъ доступенъ человѣческому взору только въ оболочкѣ природы или искусства и потому лишь тотъ исполняетъ свое назначеніе на землѣ, кто беззавѣтно отдается созерцанію художественныхъ произведеній или природы. "Истинная религія -- любовь къ красотѣ; настоящіе служители Бога -- художникъ и поэтъ!"
   Въ этихъ немногихъ словахъ кроется теоретическая предпосылка всей романтической философіи. Ихъ примѣненіе въ жизни и къ литературѣ составляетъ положительную сторону романтизма. И вотъ поэты праздности и эстетическихъ восторговъ потянулись длинной вереницей изъ скучной, прозаической Германіи на благодатный югъ, въ Италію.
   Когда лордъ Байронъ посѣтилъ этотъ край, "мать искусства, чудесъ и религіи", сдавшій намъ знанія", то онъ, выдвигавшій всегда на первый планъ политическіе и соціальные вопросы и подчинявшій имъ, какъ истый сынъ XVIII в., литературу и поэзію, онъ не могъ не воскликнуть {"Чайльдъ-Гародьдъ", пер. Минаева, IV, 62.}.
   
   О, Боже, лучше бъ ты осталась,
   Не такъ прекрасна, но сильна,
   Тогда бъ возстала вся страна
   И власть гонителей прервалась!
   
   Но такое настроеніе было совершенно чуждо и непонятно нѣмецкимъ романтикамъ, которые, подобно Тику и Вакенродеру, мечтали поселиться въ Италіи, чтобы посвятить свою жизнь чистому, безвольному созерцанію произведеній искусства. Когда оказалось невозможнымъ исполнить эту мечту, тогда романтики стали рисовать въ своихъ произведеніяхъ картину идеальной Италіи, гдѣ обывателя -- исключительно художники и поэты, гдѣ можно вдоволь наслаждаться безмятежнымъ прозябаніемъ среди смѣха, веселья и любви и гдѣ жизнь превращается въ пламенную молитву предъ алтарями искусства {Ср. "Мраморная статуя" Эйхендорфа и "Францъ Штернбальдъ" Тика.}.
   Другіе романтики, какъ, напр., Гёлдерлинъ, устремлялись въ Грецію, къ берегамъ прелестнаго Илисса, въ "теократію красоты" или въ "царство музъ". Этихъ слабовольныхъ и эгоистическихъ эстетиковъ горе Эллады мало волновало и мало тревожило. Пламенные стихи Байрона {"Чайльдъ-Гародмъ", II, 73.}, взывавшіе къ прежней эллинской доблести и къ освобожденію страны, едва ли вырвали бы ихъ изъ заколдованнаго круга отвлеченныхъ грезъ и изнѣженвой мечтательности. Но представленія романтиковъ о Греціи были такія же фантастическія, какъ ихъ понятія объ Италіи: это въ сущности все тотъ же блаженный островъ Атлантида, описанный Новалисомъ въ его романѣ "Генрихъ Офтердингенъ", та сказочная страна, гдѣ вѣчно царитъ весна, нѣтъ нужды и горя, гдѣ всѣ равны и счастливы, на престолѣ возсѣдаетъ поэтъ и всѣ подданные слагаютъ стихи.
   Тотъ же самый апоѳеозъ эстетическаго созерцанія міра, который является основой романтическаго міровоззрѣнія, встрѣчается также въ философіи Шопенгауера. Мы уже знаемъ, что, по мнѣнію великаго пессимиста, всѣ страданія человѣка проистекаютъ изъ его желаній, приводящихъ его къ постояннымъ разочарованіямъ. Опредѣливъ, по примѣру Канта, эстетическое наслажденіе, какъ настроеніе, лишенное всякаго волевого напряженія, Шопенгауеръ долженъ былъ совершенно логично усмотрѣть въ немъ преддверіе къ Нирванѣ, а въ эстетическомъ наблюдателѣ единственнаго счастливаго человѣка. Но онъ понималъ [прекрасно немыслимость постояннаго безвольнаго созерцанія міра, и указалъ поэтому, какъ на единственное спасеніе, на аскетическое самоубійство воли. Словомъ романтики не нашли абсолютнаго счастія и въ служенія искусству, идеалу красоты.
   

VII.
Трагедія романтизма.

   Философія нѣмецкаго романтизма, отправлявшаяся отъ принципа личнаго счастія и искавшая его осуществленіе въ чувствѣ любви, въ чувствѣ природы или въ чувствѣ красоты, потерпѣла полное крушеніе и оказалась практически несостоятельной. Тогда романтики ударились въ мистицизмъ и, погружаясь въ благочестивыя размышленія, повторяли угрюмо слова любимца Кальдерона: "Что жизнь -- иллюзія, призракъ, тѣнь. Вся жизнь лишь сонъ и даже сновидѣнья только сновидѣнья!" {"Que es la vida -- nna illusion -- Una sombra, una ficcion... Toda la vida es sueno; у los suenos Buenos son". La vida es sueno, Jor. II Esc. XIX.}. Другіе искали спасенія въ лонѣ католической церкви, въ молитвахъ въ аскетическомъ самоотреченіи. Третьи сходили съ ума, превращая нѣмецкій Парнасъ, по саркастическому замѣчанію Гейне, въ "домъ умалишенныхъ въ Шарантонѣ". Четвертые въ припадкѣ отчаянія уничтожали себя. Только у Шопенгауера нашлось достаточно интеллектуальнаго мужества, чтобы вычеркнуть невѣрную предпосылку, провозгласить счастье пустой химерой, страданіе -- непреложнымъ міровымъ закономъ. Такъ завершился романтизмъ, открывавшійся легкомысленной философіей лѣни и эстетическихъ восторговъ, мрачнымъ и угрюмымъ пессимизмомъ.
   Но хотя оба эти явленія возникли почти одновременно, все-гаки философія Шопенгауера, -- этотъ умозрительный итогъ романтизма, -- проникла въ жизнь лишь тогда, когда самое литературное теченіе,-- ея поэтическая предпосылка,-- уже давно разложилось и распалось: въ міровой исторіи есть тоже своего рода неумолимая и здравая логика.
   Величайшій герой занимающаго насъ періода, гётевскій Фаустъ пережилъ также свою эпоху романтизма.
   Не найдя вѣчной истины, онъ кинулся въ водоворотъ эгоистическихъ наслажденій. Подобно поэтамъ праздности и лѣни, онъ искалъ личное счастіе сначала въ любви, увлекшись миловидной, доброй мѣщанкой Маргаритой, потомъ, терзаемый угрызеніями совѣсти, въ созерцаніи природы, и, наконецъ, въ служеніи искусству, въ восторженномъ культѣ Елены. Но счастья Фаустъ не нашелъ. Однако, онъ не сдѣлался ни католикомъ, ни мистикомъ ни пессимистомъ {Правка, извѣстный философъ Эд. Гартманъ сдѣлалъ попытку доказать, что если не самъ герой, то все же его творецъ былъ какъ бы предвѣстникомъ "философіи Безсознательнаго", см. его статью о Фаустѣ въ "Gesammelte Schriften u. Aufsätze".}, не сошелъ съ ума и не лишилъ себя жизни. Онъ нашелъ еще одинъ исходъ изъ лабиринта жизни и, какъ намъ кажется, самый благородный и полезный. Онъ рѣшилъ, подобно Фихте, что "человѣкъ родится не для наслажденія, а для труда", и, побѣдивъ въ своемъ сердцѣ эгоистическую жажду счастья, искалъ утѣшенія и примиренія въ безкорыстной работѣ на общее благо, на пользу потомства.
   Такъ осудилъ тотъ философъ, который въ значительной степени подготовилъ романтизмъ (Фихте), и тотъ поэтъ, который его завершилъ своей безсмертной поэмой (Гёте), слабодушную и убогую жизненную мудрость поэтовъ праздности и лѣни.

Вл. Фриче.

"Міръ Божій", No 7, 1898

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru