Франко Иван Яковлевич
Карандаш

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод О. Рувимовой и Р. Ольгина.

Ив. Франко.

ВЪ ПОТѢ ЛИЦА.

ОЧЕРКИ ИЗЪ ЖИЗНИ РАБОЧАГО ЛЮДА.

ПЕРЕВОДЪ
О. Рувимовой и Р. Ольгина.

   

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе М. Д. Орѣховъ.

   

Карандашъ.

   Прошу никоимъ образомъ не думать, что я сказку разсказываю или что заглавіе этой повѣсти какая-нибудь метафора. Нѣтъ, дѣло, дѣйствительно, идетъ о карандашѣ и даже не о цѣломъ, а о кусочкѣ, длиною, приблизительно, дюйма въ три. Впрочемъ, если кто скажетъ, что три съ половиною, такъ я тоже не пойду съ нимъ къ войту судиться. Но знаю хорошо, что четырехъ дюймовъ не было. Я могъ бы это, какъ говорятъ юристы, "показать подъ присягой", или, какъ говорятъ наши ясенычане, "забожиться и заклясться на чемъ свѣтъ стоитъ". Трехъ съ половиною дюймовъ длиною, не больше, былъ герои этой повѣсти. Хотя ужъ много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ мы съ нимъ видались, т. е. съ тѣхъ поръ, какъ я его видѣлъ, ибо развѣ могъ онъ своимъ заостреннымъ носикомъ меня видѣть? Да къ тому же онъ цѣлыхъ полтора дня лежалъ въ моемъ школьномъ мѣшкѣ, подъ книжками, въ кромѣшной темнотѣ!-- Такъ вотъ, говорю я, прошло ужъ много лѣтъ -- чтобы не солгать, этому будетъ не меньше пятнадцати (достаточно, чтобы забыть какого-угодно вѣрнаго друга) -- а я не забылъ о немъ, о трехъ съ половиною дюймовомъ кускѣ карандаша, вдѣланномъ въ темно-красное дерево, шестигранномъ, лакированномъ, съ серебряной выбитой над? писью "Mittel" на тупомъ концѣ; съ другого конца онъ былъ заостренъ не особенно остро, не особенно тупо -- какъ разъ настолько, сколько нужно для сельскаго школьника.
   Въ такомъ видѣ лежалъ онъ однажды въ зимнее утро въ снѣгу, на дворѣ ясеницкой школы, какъ разъ возлѣ тропинки, которую утромъ протоптали школьники. Это было чудное, ясное утро. Морозъ щипалъ какъ бѣшеный, въ воздухѣ летали мелкіе снѣжные хлопья, совершенно прозрачные, замѣтные только по брилліантовому блеску, когда въ Нихъ преломлялся солнечный лучъ. Карандашъ не застрялъ въ мерзломъ искристомъ снѣгу, а лежалъ на поверхности. Его желтый лакъ блестѣлъ на солнцѣ, а серебряныя буквы "Mittel" виднѣлись издали. Вѣроятно, какой-нибудь школьникъ, спѣша въ школу, потерялъ его. Онъ такъ и лежалъ, вытянувъ свой черный, заостренный носикъ къ стѣнамъ школы, словно силился указать каждому прохожему, что тамъ его настоящее мѣсто; словно просилъ своимъ серебрянымъ взоромъ, чтобы его вынули изъ этой хотя и прекрасной, но слишкомъ холодной постели, и отнесли туда, въ школу, откуда далеко по селу разносились голоса мальчиковъ, ожидающихъ господина учителя. Скажите же теперь по совѣсти сами, что бы вы сдѣлали, если бы вамъ случилось увидѣть такой Mittel и, вдобавокъ, въ подобномъ не совсѣмъ для его "чина" соотвѣтствующемъ положеніи? Думаю, что девяносто процентовъ изъ васъ, не подозрѣвая въ немъ героя не только повѣсти, но даже газетной замѣтки или ничтожнаго объявленія, подняли бы его и просто спрятали въ карманъ. Остальные десять процентовъ, навѣрно, даже не нагнулись, бы къ нему.
   Я, признаться, принадлежалъ къ этимъ девяносто, т. е., не подозрѣвая ничего дурного въ карандашѣ, наклонился къ нему и, не имѣя кармана, вложилѣего въ школьный мѣшокъ, въ которомъ лежали мои книжки. Но что здѣсь было совсѣмъ необыкновенно,.такъ это то, что я очень обрадовался своей находкѣ. Я былъ бѣдный крестьянскій мальчикъ и никогда еще на своемъ вѣку не имѣлъ карандаша; я всегда долженъ былъ писать этимъ проклятымъ гусинымъ перомъ, которое такъ страшно капало, брызгало и прыскало подъ натискомъ моей руки. А теперь вдругъ -- нашелъ карандашъ! Да еще какой красивый! Правда, я видѣлъ его только мелькомъ, когда еще онъ лежалъ въ снѣгу, ибо потомъ, схвативъ его рукою, я быстро швырнулъ его въ мѣшокъ, словно боясь, чтобы солнце, которое такъ ясно свѣтило, не выкрало его изъ моей руки. Во время всей эіой операціи было любопытно еще то, что мнѣ и въ голову не пришло, чтобы его могъ потерять какой-нибудь школьникъ -- слышите -- въ голову не пришло. Гдѣ тамъ! Какой здѣсь у насъ школьникъ теряетъ карандаши! Вѣроятно, какой-нибудь баринъ пріѣхалъ къ учителю и какимъ-нибудь удивительнымъ образомъ потерялъ этотъ карандашъ. А, можетъ, его потерялъ еврей-барышникъ, которому учитель въ прошломъ году продалъ корову, можетъ быть, этотъ карандашъ лежалъ здѣсь съ прошлаго года и никто его, бѣднаго, не видалъ. А, можетъ, онъ ночью упалъ съ неба вмѣстѣ со снѣгомъ. Говорила же бабуня, что лягушки не разъ падали съ неба,-- почему-же и карандаши не могутъ падать? Такъ размышлялъ я, идя черезъ дворъ въ школу. Что-жъ, развѣ шестилѣтнему мальчику нельзя такъ размышлять? А впрочемъ -- нѣтъ! Мнѣ очень понравился этотъ карандашъ. Я держалъ руку въ мѣшкѣ, карандашъ былъ въ моей рукѣ, -- я ворочалъ его гранями во всѣ стороны, старался узнать его толщину, возстановить передъ глазами его видъ,-- однимъ словомъ, моя фантазія, словно мотылекъ вокругъ цвѣтка, безостановочно вертѣлась и носилась вокругъ карандаша. Она насильно гнала всякую мысль о томъ, что карандашъ могъ принадлежать другому школьнику и что, значитъ, мнѣ придется возвратить его собственнику.
   Въ классѣ было уже полно школьниковъ. Нѣкоторые сидѣли на скамьяхъ и зубрили заданный урокъ, время отъ времени боязливо оглядываясь на двери,-- не идетъ-ли учитель. Другіе, посмѣлѣе, расхаживали по классу, толкались между скамьями, рисовали мѣломъ на доскѣ разныхъ чудищъ, и быстро стирали ихъ потомъ мокрой тряпкой, служившей вмѣсто губки. О карандашѣ никто не спрашивалъ. Это меня очень обрадовало, и я быстрехонько, словно крадучись, шмыгнулъ на вторую скамью и сѣлъ на свое обычное мѣсто. Вынимая нужную для слѣдующаго урока книжку, я услышалъ шорохъ, произведенный карандашомъ, и весь задрожалъ -- не знаю, отъ радости или отъ чувства какой-то безсознательной тревоги.
   Вотъ и учитель пришелъ, начался урокъ. Ничего! Вотъ урокъ кончился, учитель вышелъ, крикъ и шумъ поднялся по прежнему,-- о карандашѣ никто ни слова. Я сижу, оглядываюсь кругомъ и дрожу, словно воръ надъ краденымъ добромъ, боясь, что вотъ-вотъ придетъ кто-нибудь и потребуетъ отъ меня карандашъ.
   Но никто его не требуетъ. Школьники расхаживаютъ, учатъ, шалятъ и толкутся по прежнему. Подходитъ ко мнѣ мой пріятель Степанъ Лесковъ.
   -- О, ты, видно, сегодня ариѳметики не знаешь! говоритъ онъ,-- достанется-же тебѣ по шкурѣ! А если учитель прикажетъ мнѣ бить, такъ смотри!
   Что за насмѣшникъ этотъ Степанъ! Онъ знаетъ, что ариѳметика -- моя слабая сторона, и всегда любитъ подразнить меня. Но я хорошо знаю, что онъ шутитъ; впрочемъ, теперь я не боюсь учителя, потому что выучилъ ариѳметику (писать числа до 100). О, еще и какъ выучилъ! А кто вчера цѣлый день писалъ пальцемъ на оконныхъ стеклахъ, покрытыхъ густою росой.
   -- Ну, ну, не очень ты безпокойся о моей ариѳметикѣ, отвѣтилъ я Степану.-- Смотри только, чтобы самому не досталось по шкурѣ!
   Удивительное дѣло, ей-Богу, удивительное! Я хотѣлъ тоже отвѣтить Степану шуткой, съ улыбкой, ласково, -- а отвѣтилъ какъ-то зло, сердито, такимъ мрачнымъ голосомъ, что даже самому стало скверно! Я почувствовалъ, какъ все лицо мое налилось кровью. Степанъ съ минуту стоялъ предо мною и, не говоря ничего, смотрѣлъ на меня удивленнымъ взглядомъ, а потомъ отошелъ, видимо, опечаленный тѣмъ, что обидѣлъ меня своей шуткой. Онъ такъ меня любилъ, этотъ мягкій, тихій, услужливый и добрый мальчуганъ! Зачѣмъ я такъ сердито отвѣтилъ ему? Зачѣмъ опечалилъ его? Онъ, вѣдь, шутилъ со мною, и у меня не было никакого основанія сердиться на него!
   Такія мысли вертѣлись у меня въ головѣ, когда Степанъ ушелъ и молча сѣлъ на свою скамью. Это былъ небольшой, русый мальчикъ, восьми лѣтъ. Отецъ его, бѣдный крестьянинъ, былъ сосѣдомъ моего дяди, у котораго я жилъ, поэтому и мы, мальчики, дружили между собой. Отецъ Степана, говорятъ, раньше былъ богатъ, но большой пожаръ и всякія другія несчастья раззорили его. Онъ былъ высокій, сильный мужчина, съ мрачнымъ, всегда опущеннымъ къ землѣ лицомъ и грубымъ, рѣзкимъ голосомъ. Я какъ-то невольно боялся его и считалъ жестокимъ человѣкомъ. Зато маленькій Степанъ былъ весь въ мать, тихую, кроткую женщину, съ красивымъ еще, добродушнымъ лицомъ и ясными сѣроватыми глазами. Поэтому-то, часто стоя за заборомъ на пастбищѣ, подстерегалъ я, когда старый Лесковъ уйдетъ изъ хаты, чтобы хоть на минуту забѣжать къ Степану, поиграть съ нимъ. Правда, мы, какъ дѣти, не разъ и ссорились, но никогда эта ссора не продолжалась долго. Я, всегда готовый къ ссорѣ, а то и къ дракѣ, обыкновенно былъ первый готовъ и къ перемирію -- а Степанъ, всегда ровный, улыбался такъ мило, словно хотѣлъ сказать:
   -- А, видишь, я давно зналъ, что ты безъ меня не выдержишь!
   Но теперь, почему я теперь разсердился на Степана? Да нѣтъ, я чувствовалъ хорошо, что совсѣмъ даже не разсердился на него! Наоборотъ, его жалобный, печальный взглядъ причинялъ мнѣ какую-то боль, точно сверлилъ мою дѣтскую грудь. Самъ не знаю, отчего мнѣ стало вдругъ стыдно и я забылъ о карандашѣ. Лишь тогда, когда впечатлѣнія ослабѣли и прошли, когда я опять увидѣлъ передъ собою мѣшокъ, въ которомъ мои нервы словно издали чувствовали прикосновеніе карандаша, моя фантазія снова возвратилась къ этому предмету -- и черезъ минуту я забылъ о Степанѣ и его печальномъ взглядѣ.
   Снова вошелъ учитель, начался урокъ и незамѣтно прошелъ, о карандашѣ никто ни слова.
   Третьимъ урокомъ была ариѳметика. Эта высокая и страшная наука велась слѣдующимъ образомъ: учитель вызывалъ ученика къ доскѣ, приказывалъ ему писать на ней цифры мѣломъ, а всѣ остальные мальчики должны были эти-же цифры писать въ своихъ тетрадяхъ. Учитель расхаживалъ возлѣ скамеекъ, заглядывая то тутъ, то тамъ въ тетради, наблюдая -- всѣ-ли пишутъ и такъ-ли, какъ слѣдуетъ.
   Передъ урокомъ ариѳметики услышалъ я на послѣдней скамьѣ, на которой сидѣлъ Степанъ, какой-то шумъ, какіе-то тревожные отрывочные вопросы и отвѣты, но за общимъ шумомъ не могъ разобрать, въ чемъ дѣло. Все-таки у меня въ груди что-то екнуло, сдѣлалось какъ-то неспокойно. Я подумалъ: по буду теперь вынимать карандаша, буду писать, какъ всегда, перомъ, хоть оно и опротивѣло мнѣ.
   Вотъ и учитель вошелъ. Отдышавшись немного за столомъ, онъ всталъ и вызвалъ меня къ доскѣ. Я вышелъ испуганный, дрожащій, потому что вообще писаніе цифръ или буквъ было для меня не легкимъ дѣломъ: всякіе знаки изъ-подъ моихъ рукъ выходили кривыми, крючковатыми, разползшимися, такъ что, обыкновенно, походили на старый заборъ, въ которомъ каждый колъ торчитъ въ другую сторону, а поперечныя хворостины никакъ не могутъ встрѣтиться съ кольями. Но что было дѣлать: учитель вызвалъ -- нужно итти. Я сталъ возлѣ доски и взялъ въ правую руку тряпку, а въ лѣвую мѣлъ.
   -- Тридцать пять! крикнулъ учитель и посмотрѣлъ на меня.-- Ахъ, ты, болванъ, а ты какъ мѣлъ держишь? Лѣвой будешь писать, а?
   Я перемѣстилъ въ своихъ рукахъ несчастныя орудія премудрости, потомъ, насколько могъ, поднялъ правую вверхъ и едва досталъ до половины доски. Задача, написать на доскѣ число 35, была очень трудная, ибо приходилось писать самыя "мудреныя" цифры. Вчера, упражняясь въ писаніи цифръ пальцемъ на стеклахъ, я долго думалъ, какъ-бы написать эту проклятую тройку, чтобы она вышла кругленькой и съ зубчикомъ. Спросить не у кого было -- вотъ я и рѣшилъ писать ее, начиная съ середины, отъ зубчика, потянуть отсюда раньше всего верхнюю, а потомъ нижнюю закорючку. Такъ я научился писать дома, такъ принялся и теперь марать на доскѣ. А тутъ, какъ на грѣхъ, рука дрожитъ, сила, которой и такъ было не много, гдѣ-то словно застыла, и какъ я ни мучаюсь, прижимая мѣлъ къ доскѣ, проклятые штрихи все выходятъ такіе тощіе и топкіе, что ихъ едва видно. Съ грѣхомъ пополамъ я намалевалъ тройку.
   -- А что, уже?-- кричитъ учитель и оборачивается ко мнѣ.
   -- Еще... еще нѣтъ,-- отвѣчаю я, и, обливаясь холоднымъ потомъ, берусь писать 5, разумѣется, опять по собственному методу, начиная съ середины.
   -- Что, что, что? вскрикнулъ учитель и подбѣжалъ поближе ко мнѣ,-- какъ ты пишешь, какъ?
   Я молчалъ. Дрожащая рука дотягивала штрихъ на доскѣ. Пятерка походила скорѣе на нежели на круглообразное, съ гребешкомъ 5.
   -- Ахъ ты, поросячье отродье! (обычный титулъ, какимъ учитель именовалъ учениковъ),-- ты не знаешь, какъ пишется пять?
   И, не ожидая отвѣта на свой вопросъ, учитель одною рукой схватилъ со столика широкую линейку,"а другою мою руку, изъ которой вылетѣлъ мѣлъ,-- и громкое "ляскъ!" раздалось по классу. Ладонь моя налилась кровью и стала какъ-будто толще, по кожѣ -- словно мурашки забѣгали. Сызмала твердо переносящій боль, я не заплакалъ, а только поморщился.
   -- Такъ ты не знаешь, какъ пять писать? Не видалъ, какъ я писалъ? А посмотри-ка, какъ пишется пять -- видишь -- и панъ учитель схватилъ мѣлъ и съ размаху написалъ громадную пятерку раньше на доскѣ, а потомъ (можетъ и не такую правильную и ясную) на моемъ лицѣ.
   -- Пиши дальше,-- крикнулъ онъ -- сорокъ восемь!
   Я взялъ мѣлъ и началъ писать. Учитель смотрѣлъ еще съ минуту. Четверка удовлетворила его и онъ опять заходилъ между скамьями.
   -- Почему не пишете? прикрикнулъ онъ злобно на мальчиковъ, которые на половину съ улыбкой, на половину съ испугомъ смотрѣли на то, что дѣлалось у доски. Отъ крика учителя всѣ головы склонились книзу; такъ отъ вѣтра клонятся тяжелые колосья созрѣвшей ржи.
   -- А ты, "староста", какъ три написалъ? спрашиваетъ учитель одного.
   Вмѣсто отвѣта, вмѣсто объясненія, ляскъ линейкой по рукѣ.
   -- А это что сверху надъ пятеркой? спрашиваетъ онъ другого.
   -- Капнуло съ пера.
   Снова ляскъ линейкой по рукѣ.
   -- А ты, сватъ, чего не пишешь? обращается онъ къ третьему.
   -- Я... я... господинъ учитель...-- слышенъ сквозь слезы голосъ Степана Лескова.
   -- Что? кричитъ учитель.
   -- Я гдѣ-то карандашъ потерялъ.
   Въ эту минуту, неизвѣстно почему, изъ моей руки выпалъ мѣлъ. Говорю еще разъ: неизвѣстно почему, ибо я былъ увѣренъ, что карандашъ, спокойно лежащій теперь въ моемъ мѣшкѣ, не при
   надлежалъ Степану. Никоимъ образомъ! И все-же при его словахъ я такъ испугался, рука моя такъ задрожала, что мѣлъ, словно слизень, выскользнулъ изъ моихъ рукъ. Счастье мое, что заданная цифра была уже написана, теперь я не сумѣлъ-бы ее написать.
   -- Такъ -- крикнулъ учитель,-- потерялъ! Постой-ка ты, я тебя научу!
   Чему собственно хотѣлъ учитель научить Степана, Господь вѣдаетъ. Мы, школьники, знали лишь, что учитель два дня тому назадъ поссорился съ отцомъ Степана и, видимо, искалъ лишь случая, чтобъ за отца отомстить сыну; а, кромѣ того, мы видѣли, что сегодня учитель немного пьянъ и что, значитъ, безъ боя не обойдется.
   -- Маршъ на середину! крикнулъ онъ на Степана.
   Бѣдный мальчикъ, видно, зналъ, что его ожидаетъ, и не очень быстро шевелился; учитель схватилъ его за длинные, бѣлокурые волосы и выволокъ на середину комнаты.
   -- Стой здѣсь! А ты -- сказалъ онъ оборачиваясь ко мнѣ -- написалъ уже?
   -- Написалъ.
   -- Садись. А ты или къ доскѣ!
   Съ этими словами учитель толкнулъ Степана. Я облегченно вздохнулъ, во-первыхъ, потому, что самъ сидѣлъ на безопасномъ мѣстѣ, а во-вторыхъ, оттого, что думалъ, что разъ учитель послалъ Степана къ доскѣ, то авось ему за карандашъ ужъ не достанется -- я зналъ, что Степанъ писать умѣетъ. Однако, я чего-то боялся, слыша, какъ сердито диктовалъ учитель Степану числа и какъ онъ злился, видя, что Степанъ пишетъ хорошо. Мнѣ было тяжело,-- что-то шептало внутри, что если Степану достанется за карандашъ, то и я въ этомъ буду виновенъ. Какимъ образомъ въ моей головѣ сплетались такія удивительныя мысли, не знаю, но вѣрно только то, что я дрожалъ, какъ листъ.
   Степанъ все пишетъ да пишетъ цифры, исписалъ уже всю доску; время отъ времени учитель смотритъ на него, чтобы поймать на чемъ-нибудь, но не тутъ-то было.
   -- Довольно!-- кричитъ онъ, а теперь ложись!
   -- Да за что же, господинъ учитель,-- отзывается Степанъ.
   -- Что?.. за что?.. Ты еще спрашиваешь?.. Сейчасъ ложись!.. Что-то сдавило мнѣ горло, когда я услышалъ эти слова. Учитель ищетъ розгу на послѣдней скамьѣ, а бѣдный Степанъ, блѣдный, дрожащій, стоитъ у доски и мнетъ тряпку въ рукахъ.
   -- Да за что же вы, господинъ учитель, хотите меня бить?-- спросилъ еще разъ Степанъ сквозь слезы, видя приближающагося учителя съ розгою въ рукѣ.
   -- Ложись!-- крикнулъ тотъ, и не ожидая болѣе, схватилъ Степана за волоса, перевернулъ его на стулъ и началъ, что есть силы хлестать розгою. Степанъ закричалъ отъ боли, но крикъ, повидимому, только еще больше раздражалъ опьянѣвшаго учителя.
   -- Чтобы зналъ въ другой разъ, какъ карандаши терять!-- кричалъ онъ отрывистымъ, задыхающимся голосомъ, и розга засвистала еще сильнѣе, обвивая тѣло бѣднаго Степана.
   Что дѣлалось со мною въ эту длинную, страшно тяжелую минуту! Первой мыслью, сразу мелькнувшей у меня въ головѣ, было -- встать и сказать, что я всему виной, что карандашъ Степана у меня, что я нашелъ его и не отдалъ. Но страхъ передъ свистящей розгой насильно приковалъ меня къ мѣсту, связалъ мой языкъ, сдавилъ горло, какъ желѣзными клещами. Крикъ Степана отдавался въ моей груди, холодный потъ обливалъ меня всего, я ясно чувствовалъ боль, острую боль отъ розги, чувствовалъ ее во всемъ тѣлѣ и такъ живо, что всѣ мои мускулы, помимо моей воли, сокращались и дрожали, а въ горлѣ что-то громко, на весь классъ всхлипнуло. Но всѣ были охвачены такимъ смертельнымъ страхомъ, что, несмотря на гробовую тишину, никто въ классѣ не слыхалъ моего всхлипыванья.
   А учитель все еще не переставалъ бить! Бѣдный Степанъ ужъ охрипъ, лицо его посимѣло отъ напряженія, пальцы судорожно впились учителю въ колѣни, ноги болтались въ воздухѣ, но розга не переставала свистѣть, и каждый ея свистъ, каждый ударъ по толстой полотняной рубашкѣ Степана потрясалъ и сжималъ тридцать дѣтскихъ сердецъ въ классѣ, выдавливалъ новый крикъ боли и отчаянія изъ груди Степана. Я ужъ не помню -- охъ, и вспоминать не хочу!-- что со мною дѣлалось въ эти страшныя минуты, какія ощущенія проходили по моему тѣлу, какая боль пронизывала мои суставы, какія мысли вертѣлись въ головѣ. Да нѣтъ,-- никакихъ мыслей и не было! Я сидѣлъ холодный, застывшій! И теперь еще, когда я, спустя шестнадцать лѣтъ, вспоминаю эту минуту, мнѣ кажется, что она, словно ударъ камнемъ по темени, на долгое время оглушила меня, и что будь такихъ минутъ въ моемъ дѣтствѣ много, изъ меня вышелъ-бы такой-же остолопъ, какихъ мы сотнями видимъ въ каждомъ изъ низшихъ училищъ нашего края, нервы которыхъ сызмала притупились страшными, отвратительными сценами, а голову съ шести лѣтъ забила учительская дисциплина.
   Наконецъ, свистъ розги стихъ. Учитель выпустилъ Степана, а тотъ безсильный, измученный, бездыханный, покатился на полъ. Учитель, красный какъ буракъ, бросилъ розгу и сѣлъ на стулъ, съ котораго только что скатился Степанъ. Съ минуту онъ отдыхалъ, не говоря ни слова. Въ классѣ было тихо, мертво, мрачно. Слышно было лишь, какъ судорожно всхлипывая, хрипѣлъ бѣдный мальчикъ.
   -- Не встанешь ты?-- прошепталъ учитель, толкая его ногой въ бокъ.
   Спустя минуту Степанъ едва-едва поднялся на ноги и сталъ, держась рукою за скамью.
   -- Маршъ на мѣсто! И знай, какъ въ другой разъ карандаши терять!
   Степанъ пошелъ на свое мѣсто. Въ классѣ снова стало тихо. Учитель, видимо, отрезвился немного и почувствовалъ, что плохо сдѣлалъ, такъ избивши мальчика. Онъ зналъ, что Лескова затрагивать не совсѣмъ удобно. Мысль объ этомъ еще болѣе раздражала его -- онъ вскочилъ и сталъ молча, тяжело дыша, бѣгать по классу.
   -- А, мерзавцы, разбойники!-- крикнулъ онъ на ходу, не извѣстно къ намъ-ли, дѣтямъ, или къ отсутствующимъ ясенычанамъ.
   Снова учитель бѣгаетъ по классу, снова запыхается и ворчитъ что-то подъ носъ, а лотомъ обращается къ намъ и кричитъ:
   -- Домой!
   Но и это, обыкновенно очень чудодѣйственное, слово, обѣщающее намъ хоть въ день освобожденіе отъ тяжести школьной премудрости, было теперь обращено, точно къ глухимъ. Тревога и неувѣренность оглушили всѣхъ школьниковъ и отняли у нихъ способность чувствовать. Нуженъ былъ другой, болѣе громкій окрикъ учителя, чтобы всѣ встали на молитву.
   Когда послѣ молитвы школьники тронулись со скамей и начали выходить изъ класса, то дѣлали это безъ обычнаго въ этихъ случаяхъ шума и толкотни; всѣ шли потихоньку, боязливо оглядываясь на учителя, который стоялъ у столика, пока не вышли всѣ мальчики. Каждый чувствовалъ себя, какъ будто, придавленнымъ. Степанъ шелъ всхлипывая, а когда онъ, ужъ возлѣ дверей, взглянулъ на учителя, тотъ погрозилъ ему кулакомъ. Я шелъ почти послѣднимъ, едва передвигая ноги. Я такъ страшно боялся и стыдился чего-то, что былъ-бы радъ въ эту минуту провалиться сквозь землю. Не знаю, можетъ быть только убійца послѣ совершеннаго преступленія чувствуетъ такую-же тяжесть на сердцѣ, какую чувствовалъ я тогда. На Степана въ ту минуту я не взглянулъ-бы ни за какія деньги. Я такъ живо представлялъ себѣ его боль,-- нѣтъ, я страдалъ не меньше его,-- а тутъ еще этотъ проклятый внутренній голосъ, который все шепталъ мнѣ, что онъ страдалъ изъ-за меня, что карандашъ принадлежитъ ему. Да, теперь ужъ что-то ясно говорило, что это я его карандашъ нашелъ! И было-бы, кажется, въ этомъ случаѣ всего естественнѣе -- подойти къ нему и отдать потерянное. Кажись, такъ просто! Такъ нѣтъ! Мнѣ, окончательно прибитому страхомъ, жалостью и стыдомъ, было тогда совершенно невозможно это сдѣлать. И не то, чтобъ теперь я желалъ спрятать этотъ карандашъ для себя,-- гдѣ тамъ! Онъ тяжелымъ камнемъ лежалъ въ моемъ мѣшкѣ, жегъ мою руку,-- я теперь ни за что не дотронулся-бы къ нему, не взглянулъ-бы на него! Какъ-бы я обрадовался, если-бы кто-нибудь силою вырвалъ у меня мѣшокъ и вытряхнулъ изъ него все содержимое, чтобы карандашъ выпалъ, а Степанъ потомъ могъ его поднять. Но такъ по случилось -- да и не до того было школьникамъ.
   Какъ только мы вышли изъ класса и учительскаго двора, всѣ обступили все еще всхлипывающаго Степана и стали его разспрашивать, какъ и гдѣ онъ потерялъ карандашъ, какой это былъ карандашъ; кое-кто громко ропталъ на учителя, другіе жалѣли Степана и говорили, чтобы онъ непремѣнно пожаловался отцу.
   -- Развѣ я-а знаю, гдѣ я по-о-терялъ, всхлипывалъ Степанъ.-- А что мнѣ теперь та-а-туня скажутъ! Только позавчера мнѣ купили въ городѣ, а я-а потерялъ. Ой-ой-ой!-- заплакалъ бѣдный мальчикъ, который боялся отца не менѣе учителя.
   -- Да не плачь, глупый, не бойся, утѣшали мальчики, хоть, вѣрно, ни одинъ изъ нихъ не хотѣлъ-бы быть въ шкурѣ Степана.
   -- Да-а, не пла-ачь! отвѣтилъ мрачно Степанъ.-- Да они меня убьютъ за карандашъ! Шесть крейцеровъ, говорятъ, заплатили за него въ городѣ... А если, говорятъ, потеряешь, то шкура не твоя, слышишь!.. Ой, ой, ой!..-- Я не могъ слышать этого разговора. Каждое слово Степана кололо. меня, словно колючками. Я скорѣй побѣжалъ домой, весь дрожа, блѣдный и задыхающійся.
   -- О, ты ужъ, вѣрно, гдѣ-нибудь дрался съ мальчиками,-- крикнула при моемъ появленіи тетка,-- что задыхаешься, какъ собака гончая! Ахъ ты, мерзкій, негодный мальчишка!
   Тетка была еще дѣвушкой, двадцати съ чѣмъ-то лѣтъ отъ роду. Она была очень добра, чего нельзя было сказать о ея языкѣ, который никогда не любилъ."даромъ хлѣбъ ѣсть" и которому никогда не недоставало запаса словъ.
   Я повѣсилъ мѣшокъ съ книжками на крючокъ и, не говоря ни слова, сѣлъ ѣсть. Доѣвши, взялъ я книжку, но не для того, чтобы выучить заданный на завтра урокъ, -- не до ученья мнѣ было!-- Я сидѣлъ надъ книжкой, какъ пень, и въ сотый разъ перечитывалъ все одни и тѣ же слова, не понимая того, что читалъ. Я силился, не думать о Степанѣ, объ учителѣ, о старомъ Лесковѣ; но ихъ лица все время стояли, предо мной, обдавали меня холодомъ, грызли и безпокоили, какъ грызутъ и безпокоятъ грѣшника вспоминанія о старыхъ грѣхахъ. Я такъ хотѣлъ, чтобы скорѣй наступилъ вечеръ, но вечеръ, точно кѣмъ-то заколдованный, не приходилъ. Я боялся взглянуть на мѣшокъ съ карандашомъ, словно это былъ не мѣшокъ, а страшная нора, и не карандашъ, а гадина."
   Какъ я измучился, пока наступилъ вечеръ, я разсказывать по буду. Какіе страшные сны мнѣ снились ночью, какъ я кричалъ, убѣгалъ, прятался, какъ за мною бѣгали и летали ящерицы съ острыми мордочками и съ громадною надписью "Mittel" на хребтѣ, какъ меня царапалъ терновникъ, покрытый желтой блестящей корой и шестигранными вѣтвями, заостренными на концѣ, -- пусть и это потонетъ въ кладезѣ забвенія. Довольно того, что, вставъ утромъ, я чувствовалъ себя разбитымъ, измученнымъ, а тетка вдобавокъ наговорила обо мнѣ, что я всю ночь метался и визжалъ, не давая ей спать.
   Утромъ, раньше, чѣмъ я отправился въ школу, приходитъ дядя изъ села и, сбросивъ толстыя суконныя рукавицы, начинаетъ разсказывать деревенскія новости.
   -- А за что это вчера учитель Степана Лескова билъ?-- спрашиваетъ у меня дядя. Этотъ вопросъ такъ испугалъ меня, словно-бы меня кто кипяткомъ обдалъ.
   -- Да... да... да... говоритъ... что по... по... по...
   -- Что ты, говорить не умѣешь, что-ли?-- крикнула сбоку тетка.-- Ну, такъ что тамъ случилось со Степаномъ?-- спросила она дядю..
   -- Да вчера учитель его такъ избилъ за какой-то карандашъ, что тотъ еле живымъ домой дотащился.
   -- За какой карандашъ?
   -- Да вотъ, купилъ ему отецъ въ понедѣльникъ карандашъ, а онъ его вчера потерялъ. Учитель пьяный, и ну мальчика бить, будто онъ въ этомъ виноватъ. Понимаете, насилу бѣдный мальчикъ домой приплелся. А тутъ еще старый медвѣдь взбѣсился, да тоже давай ребенка бить! За волосы, подъ ноги да пинками!.. Господи! старуха въ плачъ, подняла крикъ, мальчишка въ обморокъ, едва водой отходили, теперь, говорятъ, лежитъ, двигаться не можетъ! Какъ можно такъ ребенка наказывать!..
   Дядя еще не кончилъ, какъ я громко расплакался и прервалъ его рѣчь.
   -- Что съ тобой?-- спросилъ удивленный дяди.
   -- Спятилъ ты, что-ли?-- крикнула тетка.
   -- Я... я... я...-- пролепеталъ я плача, но всхлипыванья не дали мнѣ окончить рѣчь.
   -- Ну что, что, скажи! промолвилъ дядя ласково.
   -- Я... нашелъ... Степановъ карандашъ!
   -- Нашелъ?.. Гдѣ?.. Когда?..
   -- Вчера, передъ урокомъ на снѣгу, -- сказалъ я уже смѣлѣе.
   -- Ну, а почему-жъ ты не отдалъ Степану?
   -- Я не зналъ, что это его, а онъ не спрашивалъ.
   -- А послѣ, послѣ урока?
   -- Я... я боялся.
   -- Боялся? Да какого-жъ чорта ты боялся?-- спросила тетка, но я ничего не отвѣтилъ на этотъ вопросъ.
   -- Ну, а гдѣ же этотъ карандашъ?
   -- Въ мѣшкѣ.
   Дядя заглянулъ въ мѣшокъ и вынулъ несчастный карандашъ. Я не смѣлъ взглянуть на него.
   -- Ну глядите, люди добрые,-- за такую ерунду такъ избить мальчика! Пропади вы оба пропадомъ!
   Дядя сплюнулъ и вышелъ, взявъ карандашъ съ собою. Меня тетка вытолкала въ школу. Я по дорогѣ еще всхлипывалъ, и слезы текли по лицу, помимо моей воли; но на душѣ стало много легче.
   Въ этотъ день и во всю слѣдующую недѣлю Степанъ не приходилъ въ школу,-- онъ лежалъ больной.
   Неожиданно на слѣдующей недѣлѣ почему-то заболѣлъ и учитель; дядя догадывался, что, вѣрно, его старый Лесковъ хорошенько "проучилъ". Было-ли это такъ или нѣтъ, я не знаю навѣрное,-- довольно того, что Степана я послѣ этого не видалъ цѣлыхъ двѣ недѣли. Ахъ, какъ боялся я тогда съ нимъ встрѣтиться! Какъ часто я видалъ въ тревожныхъ снахъ его доброе, тихое лицо, еще синее отъ побоевъ, болѣзненное и исхудавшее,-- какимъ тяжелымъ укоромъ глядѣли на меня его сѣрые, добродушные глаза! Но когда я увидалъ его, когда услышалъ его голосъ, то всѣ муки, все безпокойство прошедшихъ дней словно ожили вдругъ въ моей душѣ,-- но только на одну минуту. Степанъ былъ теперь уже здоровъ и веселъ: но-прежнему, заговорилъ ко мнѣ добродушно, словно ничего и не было межъ нами; о карандашѣ ни слова. Не зналъ онъ, что-ли, о томъ, что его карандашъ былъ, у меня и что я былъ причиной его нитки? Не знаю, но никогда потомъ между нами не было разговора о карандашѣ.
   
   Львовъ. 1879.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru