Все идетъ въ прогрессъ, говоритъ одна знакомая мнѣ провинціальная барышня. Можетъ быть, оно и такъ; по крайней мѣрѣ, родной городъ этой барышни, городъ Новочушъ,-- несомнѣнно идетъ въ прогрессъ -- ширится.
Надвинулся Новочушъ на широкую рѣку, его огибающую, пестрой пристанью съ флагами и печатными простынями "правилъ о порядкѣ" и проч. Надвинулся красными зданіями судостроительныхъ заведеній, массивныхъ и солидныхъ, какъ слоны, съ загнутыми къ небу, какъ хоботы, трубами, фыркающими чернымъ дымомъ. Тутъ же и судостроительно-механическое училище. Молодой, да изъ раннихъ, городской голова завелъ его, во славу родины и имени своего, на благо гражданъ ввѣреннаго ему града.
Съ одной стороны, Новочушъ надвинулся на рѣку, а съ другой на деревню, на мирныя пажити, по самую усадьбу помѣщиковъ Варламовыхъ, отстоявшую, въ былое дворянское время, отъ города версты на полторы. Цѣпляясь кузницей за кабакъ, кабакомъ за огородъ, потомъ опять кузницей за кабакъ, городъ нетолько доплелся до самой ограды вѣкового, густого сада господской усадьбы, но даже забѣжалъ немножко впередъ въ поля, подъ горушку.
Забѣжалъ онъ впередъ новымъ чистенькимъ, бревенчатымъ казакомъ Аѳанасья Евграфьича Тупорылова. Тупорыловскій кабакъ скоро въ большую славу вошелъ. Водка его, правда, туго разбирала и водой отзывалась, но за то рѣдкій мало-мальски путящій человѣкъ, знакомый Тупорылову, не находилъ него кредита. У господъ карточный долгъ -- долгъ чести; у мужика, долгъ чести -- кабачный долгъ. Тупорыловъ былъ человѣкъ нынѣшній и понималъ, что кредитъ кредитора не раззоритъ, а зоритъ должника...
Время было за полдень, и солнце свѣтило.
Но Арёха, ѣхавшій въ гороіъ продавать только-что, благослови Господи, вымолоченныя четыре мѣры овса, и поздняго ягненка, котораго не стоило до заморозковъ дома держать, справедливо размышлялъ, подтягиваясь на своей кляченкѣ къ кабаку Аѳанасья Тупорылова, что именно теперь самый разъ шкаликъ пропустить. Погода дѣйствительно свѣжѣла и клонила къ выпивкѣ. На дворѣ стояла еще молодая, но уже зазолотившаяся, и даже чуточку зарумянившаяся осень, сизооблачяая, ведреная. Солнце изъ-за быстро бѣгущихъ, клочковатыхъ тучъ часто выглядывало, каждая мелочь вдали вырѣзывалась отчетливо въ его твердомъ свѣтѣ. Но за то оно не грѣло. Сухой вѣтеръ обгонялъ мужика крупной пылью, которая больно била въ щеки; вѣтеръ съ запахомъ дыма и свѣжей мякины со слободскихъ овиновъ. Даже дегтярный запахъ Арёхиной навозной телеги, въ которой онъ возлежалъ на мѣшкѣ овса, уносился впередъ по направленію къ городу. Вѣтеръ былъ рѣзкій, сиверякъ, и пробиралъ до костей сквозь одежонку.
-- Самый разъ шкаликъ таперича!
Когда степенный, круглолицый, крупный Арёха, войдя въ кабакъ, вскинулъ большіе спокойные голубые глаза на образъ, чтобы перекреститься, онъ увидѣлъ, что у Тупорылова народъ.
-- Дакась, дядинька, еще шкаликъ! какъ-то больше высвиснулъ, чѣмъ сказалъ, Ѳедотка-маляръ, безбородый, неопредѣленнаго возраста, широкій, плоскій, и низкій, на кривыхъ босыхъ ногахъ. Посерединѣ плоской, какъ блинъ, забубенной физіономіи, маленькій вострый носъ былъ словно пальцами изъ тѣста прищипнутъ. Вѣко праваго глаза было опущено до половины, точно глазъ этотъ всегда подмигивалъ и подсмѣивался. Отъ всего его существа несло масломъ, скипидаромъ и беззаботностію. Пальцы босыхъ ногъ, жолтыя въ охрѣ, постоянно пошевеливались на черномъ фонѣ липкаго кабацкаго пола. Человѣкъ онъ былъ веселый и нервный.
-- Смерть я этого самаго винища не люблю, заявилъ Ѳедотка-маляръ, поднося къ губамъ затребованный второй шкаликъ: -- чтобы духу его, врага человѣческаго, не было... Живо! Маршъ!
По кабаку зазвенѣлъ сочный, густой смѣхъ курчаваго бѣлокураго парня Мишки; ярко сверкнули его бѣлые зубы и румяный кончикъ языка зашевелился между ними отъ смѣху сверху внизъ.
Мишка былъ мѣщанскій сынъ; учился въ судостроительномъ механическомъ училищѣ, одѣвался въ пиджакъ поверхъ ситцевой рубахи, выпущенной изъ штановъ; курилъ папиросы, но въ кабакъ заходилъ не для выпивки, а ради компаніи. Онъ не пилъ, но любилъ поговорить, и любилъ, чтобъ его слушали. Миша всей своей молодой душой вѣрилъ, что ему суждено быть великимъ человѣкомъ, и именно такимъ, который сдѣлаетъ, что людямъ хорошо будетъ на свѣтѣ жить, а ему лучше остальныхъ.
Кромѣ удовлетворенія ораторскихъ стремленій своей натуры, Мишку привлекало къ кабаку и то обстоятельство, что передъ "заведеніемъ" ребятишки повадились на дорогѣ въ бабки играть. Имъ тутъ никто не мѣшалъ; проѣзжающихъ было мало; а полиціи совсѣмъ не было. Городская полиція считала Варламовку за чертой города; а сельская предполагала эту мѣстность городской. Безбородый Миша, готовясь въ великіе люди, не прочь былъ пока партію другую въ бабки у ребятишекъ выиграть. И послѣ каждой выигранной партіи онъ чувствовалъ себя ближе къ величію, оживленнѣе ораторствовалъ, и звончѣе смѣялся въ кабакѣ. Цѣловальникъ ему не препятствовалъ: народъ любилъ слушать, какъ Мишка лясы точитъ, и засиживался. А что Мишка, посѣщая кабакъ, вина не дакалъ, такъ это ни мало Тупорылова не смущало, ибо онъ, хотя и питался водкой, но только въ иносказательномъ смыслѣ, самъ же не употреблялъ.
-- А врагъ-то тебя одолѣетъ! протянулъ Миша на слова Ѳедотки и чиркнулъ сѣренкой, чтобъ закурить свернутую папиросу.
Въ густомъ спиртуозномъ воздукѣ кабака разлился сѣрный запахъ: прямо въ носъ Ѳедоткѣ шибнулъ, но тотъ не моргнулъ, только слезы изъ глазъ покатились.
-- Меня? врагъ? воинственно вопросилъ онъ, наступая на Мишу:-- ни за сто рублевъ!
-- А подрядъ у Кадникова взялъ? допрашивалъ Миша.
-- Это сарай-то красить? Велика надобность! мы экими дѣлами не занимаемся...
-- Какими дѣлами?..
-- Да у помѣщиковъ подрядами: краска у нихъ жидка стала.
-- Чего жидка, дуракъ! Сарай-то въ городѣ. Кадниковъ то судейскій...
-- Что-жь что судейскій! Тоже и у нихъ, у судейскихъ, было, да сплыло. Не на маслицѣ, а на скипидарѣ, а то и на водицѣ краска-то у нихъ. А мы, братъ, не то что... Намъ подавай кашу съ масломъ, сапоги съ оторочкой... Вонъ Афонасія Евграфыча, обратился Ѳедотка къ Тупорылову: -- мы уважимъ. Онъ насъ уважаетъ -- и мы его. А то Кадниковъ! Афанасій Евграфычъ, а Аѳанасій Евграфычъ! когда усадьбу станешь заводить?
Аѳанасій Тупорыловъ былъ занятъ тихимъ степеннымъ разговоромъ съ Арёхой, пропускавшимъ свой шкаликъ у стойки, и ни малѣйшаго вниманія на Ѳедотку не обращалъ. Ѳедотка, впрочемъ, этимъ не обижался. Попросилъ у Миши "затянуться", втянулъ въ себя полпапиросы, пыхнулъ дымомъ на весь кабакъ, совсѣмъ прищурилъ опадающее вѣко праваго глаза и, разставивъ широко ноги и руки, опять не то сказалъ, не то высвиснулъ.
-- Ишь у тебя оторочка-то... съ другого конца! указалъ онъ на босыя ноги маляра, выпачканныя жолтой охрой.
-- А то какъ? намъ безъ этого нельзя! важно закинувъ кверху круглое лицо, отозвался Ѳедотка.
А цѣловальникъ Тупорыловъ совсѣмъ углубился въ степенную бесѣду съ Арёхой. Интересная бесѣда была. Мужикъ разсказывалъ, что ихъ баринъ свою усадьбу бросилъ; ни скота, ни призрѣнья; даже прикащику отказалъ: держать не изъ чего. Земля давно исполу ходила; мужики брали, все выпахали и Арёха былъ въ артели; теперь купить эту землю думаютъ міромъ; баринъ продастъ, не дорого возьметъ.
-- А капиталы-то ваши гдѣ? съ оттѣнкомъ презрѣнія замѣтилъ Тупорыловъ, знавшій твердо, гдѣ его собственные капиталы хранятся.
-- Чего капиталы! Какіе у насъ капиталы! А сказываютъ -- тутъ у насъ писарь новый изъ помѣщиковъ тоже, въ вѣдомостяхъ читалъ -- что банка царская въ Питерѣ вышла. Всѣмъ, значитъ, мужикамъ царскія деньги будутъ давать, чтобы у помѣщиковъ земли скупали.
-- Подъ закладъ, значитъ?
-- Не подъ закладъ, братецъ ты мой. Какой закладъ. А чтобы земля, значитъ, подать царскую платила. Вотъ это, милый другъ, какая банка царская. Для того ее и заводятъ.
Свѣтлосѣрые глаза кабатчика недовѣрчиво смотрѣли на Арёху, и дума стояла въ широкомъ взглядѣ этихъ глазъ. Тупорыловъ понималъ, что мужикъ слышалъ звонъ, да не знаетъ откуда онъ, а самъ какъ бы старался прислушиваться, дабы раньше мужика на благовѣстъ поспѣть. Ѳедотка правду сказалъ. Аѳанасій Тупорыловъ давно замышлялъ усадьбу завести. Ну, а Ѳедотку, дѣйствительно, можно нанять красить, что тамъ понадобится: ему не деньги платить, онъ все жалованье запьетъ. А работаетъ онъ все равно, что пьяный, что трезвый -- валомъ валить.
-- Что-то въ городѣ у насъ такого банка не открывается. Не слышно! какъ бы раздумывая самъ съ собою, произнесъ цѣловальникъ.
-- То-то писарь нашъ и сказываетъ. Задержалась она въ Питерѣ... Смутица эта самая -- отъ того и задержалась.
-- Смутица! презрительно протянулъ Тупорыловъ, махнулъ рукой и сталъ убирать на полку опорожненную посудину.
Лицо у него сдѣлалось мрачное, почти злое.
-- А можетъ что по суду требуется похлопотать, чтобы банкъ этотъ самый открылся? прошепелявилъ въ носъ невзрачный человѣчекъ, дремотно сидѣвшій на лавкѣ въ самомъ темномъ углу.
Это былъ черномазый человѣчекъ, съ заячьимъ ртомъ, въ которомъ длинный толстый шепелявый языкъ не умѣщался. Отставной солдатъ, бывшій писарь, Урвановъ, писавшій прошенія по кабакамъ, и называвшій себя адвокатомъ. Верхнія пуговицы его совсѣмъ порыжѣлой, истасканной шинелишки были разстегнуты; изъ-за пазухи высовывались но дѣловому сложенныя бумаги. документы и два пакета съ большими сургучными печатями. Онъ обыкновенно проводилъ время въ кабакахъ и трактирахъ, сидѣлъ въ темномъ углу, и высматривалъ жертву. И если случалось изловить кого, то пилъ на чужія деньги сколько могъ, и строчилъ сколько хватало бумаги.
На его слова никто не отозвался; только глазами на него покосились. Миша расхохотался, взглянувъ на это маленькое черное существо.
-- Потому коли все отъ этой самой смутицы, вы говорите -- адвокатъ, благодаря своей судебной практикѣ, усвоилъ себѣ обыкновеніе всѣмъ говорить "вы":-- такъ можно насчетъ банка противу нихъ прошеніе въ окружной, а не то въ кварталъ. Съ ними все ныньче можно. Прежде у честнаго человѣка они хлѣбъ отбивали, ходательствами занимались, а ныньче фактически сами собой устранены, циркулярно...
-- Тебѣ шире плавать! замѣтилъ Миша.
Солдатъ замолчалъ, сердито поглядывая изъ-подлобья заплывшими, плутовскими глазами. Онъ видѣлъ, что не клюетъ рыба на банкъ и мучился, измышляя иную приманку. Миша ему помогъ.
-- Ты бы, брехунецъ, вонъ Вахрамѣю письмо къ барину нависалъ. Все не ѣдетъ, а Вахрамѣй ужь всю капусту червямъ да генералу Шиворотову скормилъ, посовѣтовалъ Миша юристу и залился совсѣмъ дѣтскимъ смѣхомъ.
Зараженье было въ этомъ юношѣ-парнѣ; и Ѳедотка захихикалъ, наморщивъ носъ щипкомъ; и Арёха густо загоготалъ въ бороду, по которой катились выпрыснутыя капли водки. У кабатчика брюхо вздрыгивало, и зеленоватые лопатками зубы оскалились.
А ничего Миша смѣшного не сказалъ, только смѣхъ у него такой былъ, что другимъ удержу нѣтъ на него глядя. Счастливый смѣхъ. Иной разъ и рѣчью взбудоражитъ людей; самыя пустяшныя его рѣчи, а говоритъ онъ ихъ -- словно на стѣну лѣзть хочетъ и всякаго блажь заберетъ, и всякій тоже на стѣну лѣзть готовъ. Пустяшный былъ этотъ Мишка, а зараза. Отъ того его и любили.
Вахрамѣй сидѣлъ около окна недвижно и глядѣлъ на улицу -- чего-то какъ будто ждалъ. Онъ одинъ не разсмѣялся, когда его помянули. Писарь повелъ было на него свои глаза, но тотчасъ же сердито зашевелилъ черной щетиной усовъ.
-- Нѣтъ тебѣ видно нонѣ удачи, водокатъ, не все коту масляница. Ни кому-то тебя не надобно! причиталъ подсмѣиваясь Ѳедотка.
Писарь презрительно взглянулъ на маляра, стараясь придать своей жолтой опухлой физіономіи значительное выраженіе.
-- Одолжите, Аѳанасій Еграфычъ, черпиленки! попросилъ онъ хозяина:-- надо документецъ составить; купецъ изъ Ярославля пріѣхалъ, хлѣбъ скупаетъ. Съ Смуровымъ дѣло заводитъ, потому что хлѣбъ дурного качества этотъ Смуровъ ему предоставилъ.
Всѣ знали, что никакого такого купца не было, и что черниленки писарь только для форсу попросилъ.
-- Всѣ ты у меня чернила, судья праведный, выписалъ, добродушно отозвался Тупорыловъ; однако, подалъ черную баночку съ перомъ.
-- Чай, не патентъ на чернила выправляете! пошутилъ писарь.
-- А ты бы у него вино вылакалъ, замѣсто чернилъ; вотъ бы онъ тебѣ благодарность заявилъ, добавилъ Ѳедотъ.
Урвановъ, важно разложивъ бумаги на столѣ, застрочилъ тупымъ огрызкомъ пера черновую, выводя трепетныя, пьяныя каракули. Кабатчикъ съ Арёхой погрузились въ прерванный разговоръ объ банкѣ, которому смутица препятствуетъ. Арёха вздыхалъ, опасаясь какъ бы его міръ не прижалъ, коли покупка наладится. Тупорыловъ смекалъ, какъ бы помимо ожидаемаго банка обойтись. Что ему мужицкій банкъ! Ему и въ городской съ поклономъ приди, такъ денегъ повѣритъ. А коли мужицкій заведется, такъ и подавно не миновать тупорыловскихъ рукъ.
Миша съ увлеченіемъ разсказывалъ Ѳедоткѣ маляру про то, что вечоръ въ газетѣ прочиталъ. Учитель механическаго училища давалъ ему газеты. Что-то парня заинтересовало въ событіяхъ Франціи. Ѳедотка, однакожь, ничего не понималъ, хотя проникся живѣйшимъ интересомъ, слово боялся проронить. Когда оживлялся разсказчикъ, и Ѳедотка взмахивалъ руками и съ азартомъ восклицалъ: "вотъ такъ такъ!" "вотъ такъ разъ!"
II.
Вахрамѣй сидѣлъ въ сторонѣ у окна, облокотись на подоконникъ, и глядѣлъ вдаль. Это былъ крупный мужичина. Издали онъ казался старше, чѣмъ вблизи. Издали, съ перваго взгляда, ему можно было дать лѣтъ подъ 50, потому что и волосы разсыпчатой шапкой, и борода лопатой, свалявшаяся въ длинные толстые завитки, какъ гривы у лошадей, которыхъ любитъ домовой -- были сѣроватаго цвѣта, всегда запыленные точно полусѣдые, и придавали ему дикій видъ. Но лицо у него было молодое, лѣтъ на 35, гладкое, кожа бронзоваго цвѣта безъ морщинъ, съ здоровымъ румянцемъ на скулистыхъ щекахъ. Свои большіе каріе глаза онъ всегда таращилъ, какъ бы недоумѣвая или вглядываясь во что-то отдаленное. Эти выпученные глаза усиливали впечатлѣніе дикости, но ежели въ нихъ всмотрѣться, то они оказывались добрыми, какъ вообще выраженіе всего его мало подвижного лица. Говорилъ онъ неохотно, мало и нескладно. Сосѣди его любили за простоту. Но и простота его была, какъ и его старообразіе, больше кажущеюся.
Росту онъ былъ большого; кость имѣлъ широкую, мускулы -- какъ наросты, а жиру вовсе не было подъ плотной кожей. Видно было, что Вахрамѣй не сладко ѣлъ, а надъ землей корпѣлъ. Высокая грудь оттопыривала конецъ длинной бороды. На широкихъ, прямо-угольныхъ плечахъ синяя набивная рубаха, пробившаяся дырами около наиболѣе вздымающихся мускуловъ, лежала, какъ на двухъ большихъ шарахъ. Эта рубаха, да бѣлые холщевые портки, составляли все его одѣяніе -- не совсѣмъ по сезону -- но повидимому онъ ни мало не тяготился прохладой, и не смущался неопрятностію своего костюма. Эта неопрятность обнаруживала его безсемейность. Рубаху и портки очевидно некому было вымыть, и заплаты некому нашить. И опять его бобыльность была только кажущеюся. Въ городѣ онъ, дѣйствительно, былъ бобылемъ, сторожемъ усадьбы Варламовки, покинутой помѣщикомъ, а въ деревнѣ Ершовой былъ у него и домъ, и надѣлъ, и хозяйка, такая же крупная, какъ онъ самъ, и двое ребятъ. Давно ужь онъ всего этого не видалъ.
Вахрамѣй былъ легонько выпивши, и выпуча глаза сверхъ обыкновеннаго, глядѣлъ сквозь свѣтлыя стекла новаго кабацкаго окна на дорогу. Дорога шла къ городу, мимо самой гущи Варламовскаго сада. Мальчишки у почернѣлаго, искосившагося забора играли въ бабки и Вахрамѣй, повидимому, внимательно слѣдилъ, какъ они разставляли бѣлыя косточки, какъ, по очереди присаживаясь на корточки, сощуривъ одинъ глазъ и, поднеся къ виску бабку, мѣтко запаливали по стоячему ряду.
Онъ даже покачивалъ головой въ тактъ, когда босоногій молодяжникъ, кончивъ одну партію, зачастилъ, тыкая каждаго по очереди пальцемъ въ грудь:
Разъ два -- голова!
Три, четыре -- прицѣпили
Пять, шесть -- кашу ѣсть...
Семь, восемь -- сѣно косимъ...
Но въ тотъ моментъ, когда дѣтскій голосъ выкрикивалъ:
-- Девять, десять -- деньги вѣсить...
-- глаза Вахрамѣя перебѣжали отъ группы дѣтей къ дальнему углу стараго садоваго забора. Уголъ этотъ огибала, направляясь подъ гору къ самому кабаку, торная тропка; и по этой тропкѣ бѣжалъ мальчуганъ лѣтъ 12--13, бѣлокуренькій и тощій, въ затасканномъ большомъ безъ пуговицъ жилетѣ съ взрослаго человѣка. Бѣлесоватые волосы развѣвались по вѣтру, круглое личико, съ размалинившейся коковочкой носа, выражало волненіе.
Мальчикъ, добѣжалъ до крыльца, смаху вспрыгнулъ на него. На ступеняхъ раздался лязгъ его широкихъ босыхъ подошвъ, дверь въ кабакъ распахнулась, стукнувъ о стѣну; стеклянная посуда рядомъ на полкѣ зазвенѣла.
-- Дядинька! йёнъ! крикнулъ паренекъ, вбѣжавъ въ кабакъ, и быстро отыскалъ глазами Вахрамѣя.
-- Вре? лѣниво протянулъ Вахрамѣй. Слова онъ выговаривалъ лѣниво, но вся его могучая фигура быстро поднялась, заслонила отверстіе раскрытой двери, и крупными шагами, за которыми едва въ припрыжку поспѣвалъ мальчикъ, направилась по тропкѣ къ усадьбѣ. Вахрамѣй шагалъ тяжело, земля словно подавалась подъ напоромъ его массивныхъ ступней, которымъ онъ помогалъ, нагибаясь немного впередъ плечами.
-- Йёнъ, дядинька! едва переводя духъ, удосторѣрялъ на ходу мальчикъ: -- и казакинъ клѣтками, и палка евойная...
Вахрамѣй что-то соображалъ и хмурился.
Все это совершилось такъ быстро, что кабатчикъ Тупорыловъ не успѣлъ хорошенько обругать мальчишку, чуть неперебившаго посуду на полкѣ. Пущенная ему въ догонку крупная ругань не достигла его и разнеслась по вѣтру.
Впрочемъ, на скоропостижное удаленіе Вахрамѣя никто не обратилъ вниманія. Вахрамѣй завѣдывалъ и даже пользовался нѣкоторымъ образомъ Варламовской усадьбой. Поэтому, и дѣла у него могли приключаться разныя.
Прошло примѣрно съ полчаса. Вахрамѣй опять вернулся въ кабакъ. Теперь у него лицо было блѣдное, словно одеревенѣлое, глаза налились кровью, совсѣмъ бычачьи. Несомнѣнно, что глаза эти теперь прозрѣвали что-то явно страшное. Не то, чтобы онъ былъ перепуганъ, а какъ будто взиралъ на что то безусловно потрясшее все его существо. Онъ даже легонько вздрагивалъ:
-- Косушку, дядя Аѳанасій! саросилъ онъ, прямо подойдя къ стойкѣ.
Тупорыловъ поглядѣлъ на него, качнувъ головой.
-- Христа ради, косушку!
Вахрамѣй просилъ; но просьба его звучала угрозой.
-- Братцы! обратился Вахрамѣй ко всей честной компаніи вообще, и на этотъ разъ голосъ его былъ какой-то жалкій: -- братцы! сходите ко мнѣ въ огородъ! тамъ въ грядахъ, человѣкъ... Сходите, братцы! Лежитъ онъ... Живъ али нѣтъ?...
Миша первый почуялъ душевность мольбы. Въ кабакѣ на нѣсколько мгновеній стихло. Всѣ глядѣли на взволнованную блѣдную фигуру Вахрамѣя, обыкновенно румянаго, спокойнаго, невозмутимаго. Всѣ какъ будто смутились. Писарь адвокатъ зашелестилъ листами маленькаго формата Уложенія. Онъ былъ всегда на сторожѣ: не наклюнется ли что...
И вдругъ всѣ загалдѣли разомъ, приступая къ Вахрамѣю съ вопросами.
-- Кто такой?
-- Ты-то самъ что же?
-- Гдѣ?
-- Да что случилось-то?
-- Говори же, братецъ! Говори! Ишь дѣло какое. А ну какъ тѣло...
Только Миша молчалъ, онъ вглядывался въ глаза Вахрамѣя, словно вслушивался, что за этими большими раскраснѣвшимися глазами душа человѣческая говоритъ.
Вахрамѣй ничего не отвѣчалъ. Жадно ухвативъ шкаликъ обѣими рѣками, имъ вылилъ себѣ въ горло половину водки и тяжело сѣлъ на лавку. Опустивъ голову, онъ смотрѣлъ въ полъ, а по мускуламъ его какъ будто лихорадочная дрожь пробѣгала. Мишка вплотную къ нему пододвинулся, весь красный отъ напряженной думы и вниманія.
-- Братцы, идите! Може, еще живъ человѣкъ, снова взмолился Вахрамѣй, не шевелясь.
-- Да какъ же это, братецъ ты мой! намъ тутъ ни къ чему.
-- Ты-то самъ что же? Твой огородъ-то.
-- Поди, а тамъ мертвое тѣло. Полицію надо, а то что!
При словѣ полицію Вахрамѣй мотнулъ головой и встрепенулся. Онъ уже больше года проживалъ въ Варламовкѣ; всѣ его знали и уважали, потому что, при безвѣстномъ отсутствіи барина изъ усадьбы, онъ, не взирая на свою голую бѣдность, являлъ нѣкоторымъ образомъ отблескъ помѣщика. Въ усадьбѣ все было во власти Вахрамѣя. Его любили, потому что душа у него была добрѣйшая. Утащитъ баба мѣщанка на дрова доску, либо жердь съ разваливающагося забора -- Вахрамѣй много, что обругаетъ, да и то больше для виду. Забѣгутъ мальчишки сырую смородину въ саду ѣсть, онъ ихъ только что развѣ спугнетъ да выгонитъ. Драться онъ никогда не дрался. Какъ всѣ изъ ряду вонъ физически сильные люди, онъ опасался силу эту къ человѣку прикладывать, для земли ее припасалъ. Понадобится кому изъ сосѣдей заступъ, ломъ, либо сито, а не то и сѣмена огородныя -- Вахрамѣя только попроси, онъ безо всякаго разговора одолжитъ. Иной разъ самъ и гряду для сосѣда перекопаетъ, либо разсаду о Николиномъ днѣ разсадитъ. Если прохожій мужикъ, весной или осенью, увязитъ на дорогѣ передъ Варламовкой въ грязи телегу -- Вахрамѣй какъ изъ земли выростетъ, подопретъ подъ ось, либо подъ дрогу свое широкое плечо -- хвать и зашагала кляченка, и поволочила возъ. Такъ онъ лонись {Прошлой весной.} и Арёху выручилъ. Времени у Вахрамѣя свободнаго было много; избытка силы и того больше. А самъ онъ мало въ чемъ нужался. Рѣпой и морковью, и всякой огородной снѣдью съ радостью угощалъ всякаго. Хотя все это онъ дѣлалъ молча и хмуро, какъ будто сердясь, но въ самомъ дѣлѣ съ радушіемъ. И ему съ радушіемъ даже лихой человѣкъ готовъ былъ услугу оказать.
Тупорыловъ открылъ ему кредитъ. Захудалый мѣщанинишко сапожникъ чинилъ ему даромъ сапоги, покуда чинить въ нихъ ничего не осталось. Арёха, когда пріѣзжалъ въ Новочушъ, изнурялъ себя совѣтами на счетъ того, что Вахрамѣю городъ бросить надо, къ бабѣ въ деревню идти: городъ дескать мужику не споръ, коли онъ настоящій мужикъ. Ѳедотка маляръ все сулился покрасить что, коли требуется. Даже писарь-адвокатъ однажды даромъ написалъ ему письмо къ исчезнувшему барину. Писаря же Вахрамѣй не разъ подбиралъ на улицѣ у кабака и сваливалъ на ночлегъ въ опустѣлый жеребячій ночникъ усадьбы.
Мишка всегда чувствовалъ сердечное влеченіе къ Вахрамѣю и безсознательно иногда сгоралъ желаніемъ дружбу ему оказать. Но не представлялось случая.
Всякій былъ готовъ Вахрамѣю услугу оказать. Но на этотъ разъ дѣло было не подходящее. Шутка сказать, уголовщина. Можетъ, мертвое тѣло, да еще въ чужомъ огородѣ. Тутъ свяжешься -- не развяжешься.
-- Да человѣкъ-то какой? что съ нимъ подѣлалось? допрашивали Вахрамѣя.
Онъ сидѣлъ какъ истуканъ, и не отвѣчалъ.
-- Ахъ братцы, какіе вы! заоралъ своимъ звонкимъ молодымъ голосомъ Мишка: -- сами видите, человѣкъ почти ума рѣшился. Сказываетъ онъ, что тотъ либо живъ, либо мертвъ; значитъ, ему одному не отводиться. Иттить намъ туда надо. Можетъ, человѣкъ-то живъ, а мы его, какъ собаку, кинемъ, какъ песъ промежъ грядъ околѣетъ... Вѣдь надо тоже совѣсть имѣть.
Миша начиналъ горячиться, Федотка маляръ, переминаясь около него охряными ногами и размахивая руками, начиналъ увлекаться не столько доводами, сколько интонаціей парня, и его звонкимъ размашистымъ голосомъ.
-- А полиція? нерѣшительно проворчалъ мѣщанинишко, зашедшій въ кабакъ.
Миша совсѣмъ вспыхнулъ, закричалъ такъ, что мѣщанинишко попятился, а кабатчикъ даже одобрительно закачалъ головой: дескать, надо идти, братцы. Тупорыловъ одобрялъ Мишино предложеніе особенно потому, что самъ отлучиться изъ кабака не могъ ни подъ какимъ видомъ.
-- Ахъ, братецъ, какой ты! зазвенѣлъ Миша, наступая на мѣщанина:-- полиція! Какая же у насъ тутъ въ Варламовкѣ полиція! Вѣдь и за это не похвалятъ, что намъ было извѣстно, а мы не пошли. Совѣсть-то человѣчья есть въ тебѣ, али нѣту? Видишь ты его -- каковъ онъ есть?
-- Оно извѣстно, хрестьянинъ -- не собака! бормоталъ Арёха...
-- Оно дѣйствительно и по положенью... статья... шепелявилъ адвокатъ...
-- Чего тутъ! иттить, братцы!
И Ѳедотка ринулся съ увлеченіемъ на крыльцо.
-- Эй, почтенный! за 2 шкалика! Али память тебѣ выворотило? крикнулъ ему въ догонку кабатчикъ.
Ѳедотка хотѣлъ было улизнуть, пользуясь обстоятельствами: все лучше не платить, чѣмъ платить; но такъ какъ былъ при деньгахъ, то гоголемъ вернулся къ стойкѣ и бросилъ нѣсколько мѣдныхъ копеекъ.
-- Ты-то чего жь нейдешь? крикнулъ Миша Вахрамѣю.
Но Вахрамѣй не шевелился.
III.
Какъ одичалый старикъ, стоялъ среди разроставшагося темнымъ лѣсомъ сада ветхій барскій домъ Варламовки. Съ большой дороги, за высокой гущей раззолоченныхъ осенью деревъ и кустарника, дома почти не было видно. Съ противуположной стороны садъ сливался съ огородомъ, тоже окаймленнымъ аллеями капризныхъ, наступавшихъ на гряды своими бойкими побѣгами бальзамическихъ тополей. Въ этотъ огородъ извнѣ, сквозь тополи, акацію и ягодные кусты не могъ проникнуть взоръ человѣческій, хотя заборъ былъ полуразрушенъ, не взирая на усердныя поправки Вахрамѣя, то и дѣло ставившаго заплаты. Только съ сѣверной стороны, теперь ярко освѣщенной солнцемъ осенняго полудня, бѣлѣли стѣны одно-этажнаго съ мезониномъ небольшого опрятно содержимаго зданія, съ зеленой желѣзной крышей, и зелеными аккуратненькими ставнями. Въ былое время этотъ домъ былъ занятъ дворней, но лѣтъ пять тому назадъ, нуждаясь въ деньгахъ на поѣздку въ Петербургъ, Варламовъ продалъ его, вмѣстѣ съ клочкомъ земли, отставному генералу Ѳедору Никитичу Шиворотову, который поселился въ городишкѣ, во-первыхъ, въ видахъ экономіи, во-вторыхъ, потому что, подобно Цезарю, предпочиталъ быть первымъ въ уѣздномъ городѣ, чѣмъ послѣднимъ въ столицѣ. Супруга Шиворотова, всегда сидѣла на креслѣ у одного изъ оконъ, выходившихъ въ огородъ, вязала косынки и одѣяла изъ толстой шерсти и обыкновенно развлекалась, перекрикиваясь съ Вахрамѣемъ и упрекая его въ неумѣлости, безтолковости, лѣности, грубости и вообще въ порокахъ, до которыхъ ей никакого не было дѣла, и которыми, по мнѣнію барыни, былъ преисполненъ мужикъ вообще, а Вахрамѣй въ особенности.
Въ противуположномъ углу огорода ютился сарайчикъ, въ одной связи съ избой. Одинокое, заткнутое мѣстами тряпицей окошечко, какъ черный больной глазъ, глядѣло на гряды. Въ этой избушкѣ обиталъ Вахрамѣй съ своимъ помощникомъ, двѣнадцатилѣтнимъ Сергунькой.
Больше половины грядъ было взрыто; овощи уже повытасканы; валялись въ разбросъ почернѣлые, хваченые морозомъ листья картофеля и свеклы; большія тѣни тополей лежали на грядахъ влажными пятнами. Посрединѣ огорода, въ большомъ солнечномъ свѣтѣ, вычерчивались посѣрѣвшія отъ засухи и мороза капустныя гряды, и, плотно одинъ къ другому, солидно осѣвъ на толстыхъ кочерышкахъ, то сѣрозеленые, то бѣлые стояли, какъ человѣческія головы, кочни, ожидавшіе сѣкиры Вахрамѣя.
Между двумя грядами лежалъ человѣкъ. Онъ былъ одѣтъ по городскому, по господски, въ клѣтчатый пиджакъ и брюки; потертые, изношенные. Лицо было молодое, съ русой бородкой, на сѣромъ фонѣ земли обозначался красивый профиль этого лица, блѣднаго, сѣро-синеватаго. Глаза были закрыты; человѣкъ не шевелился и не дышалъ.
Когда Миша, Арёха, писарь и Ѳедотка, приблизясь, взглянули на него, ихъ лица тоже поблѣднѣли и посѣрѣли.
Мѣщанинишко успѣлъ улизнуть по дорогѣ, пользуясь прикрытіемъ садовой гущи, а товарищи и забыли о немъ. Они безмолвно переглянулись, остановясь въ нѣсколькихъ шагахъ отъ трупа. Ихъ широко раскрытые глаза были краснорѣчивѣе словъ. Больше всѣхъ перепугался Ѳедотка. Онъ попятился назадъ, но убѣжать былъ не въ силахъ. Мертвый человѣкъ словно не подпускалъ его къ себѣ, и въ тоже время какъ будто чѣмъ-то его приковывалъ. Ѳедотка глазами искалъ спасенія. Изъ окошка генеральскаго флигеля выглядывало темное, длинное лицо генеральши, словно огромная морда мыши, съ зубастымъ, выпяченнымъ ртомъ. Ѳедотка вперилъ обезумѣвшіе глаза въ круглые сѣрые глаза Шиворотовой, широко разставилъ ноги и, стащивъ картузъ, низко всѣмъ туловищемъ поклонился барынѣ.
Она что-то говорила. Слова ея были неясныя, а голосъ визжащій, и говорила она подавляя его. Трудно было разобрать.
-- Это, сударыня, не наше дѣло, наудачу, дрожащимъ голосомъ откликнулся Ѳедотка:-- мы пособить по крестьянству...
-- Вахрамѣй это! Я знаю... я видѣла... Вахрамѣй! проговорила барыня...
-- Ахъ ты прахъ! Что надѣлалъ! прошепталъ Миша.
Арёха сумрачно глядѣлъ на лежачаго человѣка и качалъ головой.
Въ это время къ генеральшѣ изъ глубины комнатъ подошла плоская человѣческая фигура, обросшая лохматой бородой и длинными волосами. Супруги, очевидно, ругались, тыкая руками то другъ въ друга, то въ огородъ.
-- Подымать, что ли, ребята? легонько бы голову вздынуть -- авось оживетъ! молвилъ Арёха, ободренный свидѣтельствомъ генеральши.
Арёха былъ человѣкъ смѣлый и рѣшительный...
-- Ахъ, каково это ты сказалъ! дрожащимъ, непуганымъ голосомъ едва слышно прошепталъ Ѳедотка.-- Какъ же можно трогать мертваго человѣка...
Арёха какъ будто и самъ понялъ, что несбыточное сказалъ. Онъ мрачно вглядывался въ искаженныя болью и какимъ-то изумленіемъ черты красиваго лица; вглядывался въ темное пятно, какъ будто синякъ на правой скулѣ около виска. Онъ не смѣлъ прикоснуться къ тѣлу, и опустился на корточки около.
Миша послѣдовалъ примѣру Арёхи. Миша былъ моложе и опрометчивѣе остальныхъ; страхъ проходилъ у него скоро. Онъ не могъ удержаться, и осторожно взялъ тѣло за руку. Рука была холодна, какъ камень, но пальцы свободно погнулись.
-- Не окоченѣлъ! тихо рѣшилъ Мита:-- може, оживетъ.
И самъ отодвинулся, словно испугался прикосновенія.
Маляръ скользнулъ взоромъ по безжизненымъ, застывшимъ, полузакрытымъ глазамъ человѣка, и холодная дрожь словно прямо изъ этихъ глазъ пробѣжала по всему его тѣлу.
И Арёхой, какъ и Мишей овладѣло желаніе оживить человѣка. Самый ужасъ, который возбуждалъ видъ безжизненнаго тѣла, порождалъ это желаніе. Оживишь его и не будетъ этого чувства, самому легче станетъ. Кто такой этотъ человѣкъ, все равно имъ. За дѣло или не за дѣло его поучилъ Вахрамѣй -- тоже все равно. Уцѣпилась смерть въ человѣка, словно въ ихъ души; надо же его у смерти вырвать, себя отъ гнетущаго чувства высвободить...
-- Ишь молоденькій! пожалѣлъ Арёха вслухъ.
-- Вахрамѣйка-то, разбойникъ, гдѣ? Гдѣ Вахрамѣй-то? Надѣлалъ дѣла, да и правъ! вдругъ взвизгнула барыня изъ окна, когда ея лохматый супругъ махнулъ рукой и удалился въ глубь комнаты.
Въ самомъ дѣлѣ, гдѣ же Вахрамѣй? Онъ наложилъ руки -- онъ и печаль снимай. Пусть самъ убивается, чѣмъ добрыхъ людей въ грѣхъ вводить.
-- Поди, убёгъ со страху! предположилъ Ѳедотка, а писарь, выйдя изъ оцѣпенѣнія и высматривая, какъ бы самому убѣжать, выразилъ тоже мнѣніе.
-- Н-н-э, промычалъ Мишка, лучше знавшій огородника.
Мальчуганъ Сергунька, спрятавшійся было въ свой сарайчикъ и оттуда наблюдавшій, высунулъ въ это время голову изъ воротъ. Его и послали въ кабакъ за Вахрамѣемъ.
IV.
Деревня Ершова, родина Вахрамѣя, приплюснутая, сырая и раскидистая, стояла на большомъ глинистомъ, плоскомъ бугрѣ, по капризу природы случайно выпятившемся кверху изъ окружавшаго со всѣхъ сторонъ болота. Хмурое, унылое, почти безъ ската, съ непроницаемой, глинистой подпочвой, оно ширилось кругомъ необозримо. Только съ одной стороны, въ мягкой дали чернѣла зубчатая линія хвойнаго лѣса: корни деревъ плохо держались въ мягкихъ кочкахъ, вѣчно погруженныхъ въ бурую, густую, съ металлическимъ отливомъ виду. Индѣ вода была запятнана краснымъ, словно кровью.
Ершовцы родились въ болотѣ, росли въ болотѣ, работали въ болотѣ; пили болотную воду, болѣли и умирали болотной лихорадкой и хоронили другъ друга въ болотѣ, ибо погостъ, какъ и приписанныя къ нему селенія, былъ окруженъ топью со всѣхъ сторонъ. Вода заливала дно вырытой могилки, прежде чѣмъ въ нее успѣвали опустить покойника, и комъ земли, брошенный на гробъ, расплывался въ грязь.
Озими у ершовцевъ, изъ году въ годъ, на половину вымокали. Зато овесъ, про который пословица сложилась: "кинь его въ грязь, будетъ онъ князь", родился ядреный. А въ сухіе годы трава выростала по брюхо скоту. Но сухой годъ для ершовцевъ -- это голодная засуха для остальныхъ крещеныхъ. Скоту ершовскому было бы привольно, кабы его не пожирали всякіе падежи, нарождавшіеся въ бурыхъ лужахъ болотной воды. А люди, тѣ, которыхъ не одолѣвала ни болотная кода, ни болотная работа, ни болотная лихорадка, были крѣпкіе, работящіе, немного пасмурные, какъ и вскормившая ихъ влажная равнина. У ребятъ отъ рыхлой пищи брюха были шарами.
Вахрамѣя болото не одолѣло. Впрочемъ, онъ часть своей юности провелъ на злачномъ мѣстѣ -- въ усадьбѣ своего барина Варламова, въ 25 верстахъ отъ Ершова. Усадьба, полная чаша, стояла на высокомъ берегу величавой, судоходной рѣки, и ее обвѣивало ее всѣхъ сторонъ смолистымъ запахомъ сосновыхъ рощъ, отѣнявшихъ темнозелеными пятнами просторъ тучныхъ полей, разостланныхъ по живописнымъ холмамъ.
Вахрамѣй былъ второй сынъ у своего отца, Ивана. Когда старшему брату, Климу, минуло 18 лѣтъ, баринъ Клима приказалъ женить, а Вахрамѣя, которому тогда было 12 лѣтъ, взялъ во дворъ, и приставилъ къ огороднику. Баринъ былъ разсудительный. и находилъ, что Ивану ершовскому одного сына работника довольно, и для своей земли и для барщины.
Вахрамѣй не безъ боязливости, подобно всякому дикому звѣрьку, загнанному въ жилое мѣсто, перешелъ изъ Ершова въ барскую усадьбу. Но онъ оставался молчаливъ, угрюмъ, и вообще равнодушенъ къ перемѣнѣ своего состоянія. Онъ ужь и дома приставалъ къ работѣ, какую отецъ, либо старшій братъ, Климуха, прикажутъ. Въ усадьбѣ онъ повиновался старику огороднику, но вникалъ въ его приказанія лишь на столько, чтобы механически ихъ выполнить безупречно. Въ духъ распоряженій онъ не вникалъ, а просто валилъ валомъ указанную работу. Кости у него трещали; инструменты ломались -- а онъ все перъ по указанному направленію, покуда лбомъ не упирался въ какое-нибудь препятствіе. Прикажетъ ему огородникъ разсаду выполоть, скажетъ "все выполи", а не прибавитъ: "вотъ этого не трожь"!-- Вахрамѣй и выполетъ все и самую разсаду выдергаетъ. Старикъ огородникъ, мужикъ, склонный къ умозрѣніямъ и размышленіямъ, ругалъ его за то, но барину такое свойство въ мальчишкѣ нравилось. "Такъ и надо; всегда слушайся, исполняй, не разсуждай; коли и напакостишь, такъ не съ тебя взыщется".
Вахрамѣйко относился равнодушно къ брани огородника, къ его потасовкамъ, и къ барскимъ поощреніямъ. Онъ продолжалъ дѣйствовать по своему, валомъ валилъ работу, къ которой его приставляли, и не нарушалъ умозрѣніями мира своей юной души. Ни брань, ни поощренія не могли измѣнить его, какъ не могли бы изъ его широкаго раздувшагося носа сдѣлать носъ греческій.
Вообще, думать Вахрамѣй не любилъ, но созерцалъ и дѣйствовалъ. Поэтому, онъ и не былъ разговорчивъ съ людьми. Созрѣвъ же въ взрослаго человѣка, онъ больше обращался съ своею рѣчью къ предметамъ неодушевленнымъ: къ косулѣ, которою пахалъ, къ бревну, которое подтесывалъ, къ червю, который ѣлъ капусту. Или разговаривалъ самъ съ собою, обращая рѣчь къ мысленно созерцаемымъ и какъ живые стоявшимъ въ его воображеніи образамъ. Непосредственно къ образамъ, и никогда къ отвлеченностямъ.
Эмансипація застала его 19 лѣтъ въ барской дворнѣ. Помѣщикъ Варламовъ былъ изъ разсудительныхъ либераловъ, и созвалъ къ себѣ всѣхъ дворовыхъ мужчинъ. Онъ изложилъ въ прочувственной рѣчи сущность великой реформы и предоставленныхъ дворовымъ людямъ правъ. Выходило, что дворовые люди могли и безъ земли оставаться, могли и особо у барина землю взять и получить надѣлъ вмѣстѣ съ той или другой деревней.
-- Ну, такъ вотъ вы и выбирайте. Скажите, какъ кто хочетъ, такъ и дѣлать будемъ. Ну, кто какъ? говорите! спрашивалъ баринъ дворовыхъ людей.
Но каждый отвѣчалъ: "какъ всѣ". А всѣ рѣшили, что подумать надо. На этотъ разъ баринъ похвалилъ, что захотѣли подумать: мужику теперь надо пріучаться своимъ умомъ жить, на барскій нечего надѣяться. Мужикъ на барина больше не работникъ и баринъ больше о нихъ не заботникъ. Подумавъ нѣсколько дней, дворовые опять попросили барина растолковать. Выслушали, и послѣ весьма долгихъ преній, объявили рѣшительно:
-- Ужь это какъ вашей милости угодно. Какъ, значитъ, подѣлаете, такъ мы и согласны.
Баринъ былъ очень озадаченъ; долго увѣрялъ, что не ему, а имъ жить, хотя самъ въ душѣ рѣшилъ, что лучше всего надѣлъ дворовымъ дать: мужику нельзя безъ земли; а у него, у барина, лишней земли много, а за лишніе надѣлы, смотришь, лишніе выкупные -- 120 руб. за каждый -- получишь.
Рѣшили сообща: надѣлъ. Барина долго мучила мысль, какъ это мужики сами ничего себѣ не выбрали. А въ городѣ и въ Петербургѣ онъ съ гордостью разсказывалъ о довѣріи освобожденнаго сословія къ прежнимъ помѣщикамъ; строилъ на этомъ фактѣ соображенія о дальнѣйшемъ сліяніи, о руководительной роли высшаго сословія и прочіе красивые воздушные замки. Въ душѣ же онъ мучился непонятностію мужицкаго рѣшенія, и долго приставалъ къ бывшимъ своимъ дворовымъ людямъ съ допросами: "какъ это, братцы? вѣдь вамъ жить, а не мнѣ". Но отвѣта удовлетворительнаго не получалъ. Только однажды, когда онъ особенно упорно одолѣлъ своего любимца Вахрамѣя допросами, Вахрамѣй, сдѣлавъ отъ умственнаго напряженія непріятную гримасу, объяснилъ:
-- А намъ гдѣ же знать! Оно темное дѣло. Може -- все одно, что надѣлъ возьми, что такъ иди. Може, того хуже будетъ. Самъ выберешь -- самъ себя и ругай опосля, коли что не ладно.
Получивъ надѣлъ, Вахрамѣй поселился вновь въ Ершовѣ, поступилъ подъ начало отца. Старикъ Иванъ былъ человѣкъ предпріимчивый и хозяйственный; самъ рукъ не покладывалъ, и сыновьямъ не давалъ дремать. Вахрамѣй подъ руководствомъ отца работалъ съ такимъ же аппетитомъ, съ какимъ ѣлъ. Жалко только, что работы, сколько ее ни дѣлай, было куда больше, чѣмъ ѣды. Семья была большая, чистила покосы, подымала новину около болота. Иванъ даже канавы выдумалъ копать, а Вахрамѣй ихъ копалъ съ большимъ ожесточеніемъ и успѣхомъ, какъ пухъ раскидывая торфъ, выворачивая каменья, руками разрывая корни старыхъ сосенъ и ёлокъ. Отецъ звалъ, что стоитъ Вахрамѣя носомъ ткнуть и дѣло духомъ сдѣлается. Разъ только онъ задурялъ. Захотѣлъ взять замужъ дворовую дѣвку Гашку, съ которой слюбился въ барской усадьбѣ. Дѣвка бы ничего, да старикъ Иванъ не захотѣлъ. Первое, полагалъ, что дворовая дѣвка избалованная. Второе -- другую, работящую невѣсту сыну облюбовалъ. Но на этотъ разъ Вахрамѣй настоялъ на своемъ, Гашка была съ нимъ повѣнчана. Она оказалась такой же лютой работницей, какъ и мужъ. Такая же была мощная, только веселая, шутливая, звонкоголосая. Со снохой и свекровью поэтому вздорила самую малость. Когда третій сынъ Ивана ушелъ въ солдаты, Гашка за мужика всю работу справляла, не упуская времени даже тогда, когда ребятъ родила. А ребятъ она родила тоже крѣпонькихъ, какъ боровые рыжики, веселенькихъ какъ благовѣщенскіе воробушки. Старикъ Иванъ ими тѣшился, и даже самъ Вахрамѣй улыбался, глядя на ихъ круглыя, румяныя фигурки, и у него тогда словно масло по сердцу разливалось.
Когда отецъ умеръ, у Вахрамѣя было уже четверо дѣтей; и самый младшій братъ былъ женатъ. Баба у него была вздорная; семья сколько ни ломалась надъ работой, а жила въ проголодь; ребятки ходили съ большими упругими, какъ гуттаперчевые шары, пустыми брюхами. Поэтому, младшій братъ рѣшилъ отдѣлиться: дескать своимъ хозяйствомъ лучше заживу. А Вахрамѣй ночью въ клѣти на сараѣ, посовѣтовавшись съ Агахой, рѣшилъ не отдѣляться и остался подъ началомъ старшаго брата большака. И работалъ, и повиновался старшему брату, какъ прежде повиновался отцу. Жаденъ онъ былъ на работу, но сколько этой жадности у него ни было, ѣды все не прибывало. Какъ младшему брату при дѣлежѣ отрубили изъ общей связи одну избу и часть сарая, такъ и торчали бревна; съ постройкой справиться не могли и скотинѣ не стало покоя. А тутъ овсы вымерзли, травы. Телушку надо было продать. Меринъ палъ отъ сибирки. И старшаго паренька у Вахрамѣя, мальчика кровь съ молокомъ, какъ клюковка румянаго и кругленькаго, въ три дня горловая болѣзнь скрутила. Одинъ Богъ, да Вахрамѣй. знали, что было горя, что было боли въ сердцѣ отца, когда онъ опускалъ досчатый гробикъ на дно могилы, залитое водой...
Но не до горя, не до сердечной боли было. Старшаго брата, большака, ужь разъ выпороли въ волостномъ правленіи. Недоимокъ страсть на ершовцахъ накопилось; того и гляди становой нагрянетъ скотъ продавать, не хотѣлось до этого довести. А и хлѣба надо было прикупить. Вахрамѣй, по распоряженію большака, узнавшаго, что артель идетъ съ сосѣднихъ деревень въ другую губернію чугунку строить, пошелъ съ артелью землю копать.
Работы на чугункѣ было вволю, подрядчикъ спѣшилъ постройкой; ряда была знатная; мощь у Вахрамѣя -- великая и наработалъ онъ страсть сколько. Больше восьмидесяти рублей заработалъ, кромѣ того, что было учтено на харчахъ, которые тотъ же подрядчикъ въ счетъ платы поставлялъ. Такихъ денегъ у Вахрамѣя въ рукахъ отродясь не бывало. Вахрамѣй почти въ явь видѣлъ, какъ онъ домой придетъ, какъ большакъ подать сельскому старостѣ изъ клѣтчатаго платка въ руку подастъ и какъ староста толстыми, мозолистыми, плохо сгибающимися пальцами будетъ грязныя бумажки считать. Вахрамѣй видѣлъ, какъ его хозяйка будетъ хлѣбы изъ покупной муки въ печку садить, и какъ онъ будетъ ѣсть этотъ хлѣбъ на межѣ, у самаго лѣса, поспѣшая загонъ до паужина запахать. Онъ даже мечталъ о большомъ желтомъ платкѣ съ зелеными разводами для Агахи, и о пряничныхъ конькахъ для ребятъ. И платокъ и пряники онъ уже высмотрѣлъ на базарѣ въ селѣ...
Шутка! Восемьдесятъ рублей. Никогда такого капитала онъ не видывалъ. Да и то, судитъ ли еще Богъ видѣть. Подрядчикъ что-то тянетъ съ разсчетомъ: урки поденные задаетъ, чтобы время проволочить, а артели давно домой пора. Артель ропщетъ, артели обидно. Вахрамѣю тоже, какъ-будто, обидно, только онъ словно привыкъ. Да и какъ не привыкъ. Сколько онъ на своемъ вѣку пашни перепахалъ, хлѣба повысѣялъ, а хлѣба дома все нѣтъ. Сколько онъ сѣна перекосилъ -- а скотина все тоща. Сколько онъ канавъ накопалъ, кореньевъ повытаскалъ, а канавы все заплываютъ, ивнякъ все покосъ глушитъ!
Вотъ и теперь. Сколько онъ кубиковъ земли накопалъ, перетаскалъ на чугунку -- не плятятъ. Что тутъ подѣлаешь. Обидно, но привычно.
Однако, взволнованная артель рѣшила идти въ городъ жаловаться, хлопотать у мирового. Сейчасъ въ кабакѣ у Тупорылова шепелявый писарь, солдатъ Урвановъ, предложилъ принять на себя полномочіе. Уполномочили, и всѣ вмѣстѣ съ писаремъ въ камеру къ мировому отправились. Мировой, заспанный, оплывшій жиромъ съ маленькими глазами молодой еще человѣкъ, принялъ отъ писаря прошеніе. Погрозилъ солдату пальцемъ, произнесъ зѣвая: опять твое шельмовство! и передалъ бумагу своему письмоводителю. Больше недѣли ежедневно вся артель ходила въ камеру подъ предводительствомъ писаря; глядѣла, какъ судья чужія дѣла разбираетъ, да позѣвываетъ кукся глаза. И мужики тоже зѣвали, крестя ротъ, да удрученно вздыхая. А все до ихъ дѣла не доходитъ. Не пробираетъ судью даже удушающій запахъ тулуповъ цѣлой артели. Тоже привычка.
Писарь Урвановъ, однако, свое дѣло справлялъ; каждый вечеръ на артельный счетъ водку у Тупорылова пилъ, и каждое утро надоѣдалъ лично судьѣ, который говорилъ ему "вы", обзывалъ его мошенникомъ; и все грозился въ камеру свою не допускать, потому что отъ него кляузъ не оберешься.
Мужики почесывали въ затылкѣ. А ну, какъ писаришко ихъ попусту, облыжно, за носъ водитъ? Похоже было на то.
Одному Богу извѣстно, сколько времени мытарили бы мужиковъ, и сколько водки у Тупорылова на артельный счетъ выпилъ бы адвокатъ Урвановъ, еслибы, однажды, судьѣ не пришлось явиться въ камеру на утреннее разбирательство прямо съ имянинъ исправника. Эти имянины начались наканунѣ въ полдень кулебякой и кончились только солнечнымъ утромъ другого дня, нагло освѣтившимъ отвратительно измазанные мѣломъ, залитые пуншемъ зеленые столы и желтыя, сонныя, возбужденныя пуншемъ и штосомъ физіономіи гостей. Когда судья, шаркая туфлями, прибрелъ въ камеру, голова у него (фамилія судьи была Варламовъ) трещала; въ ней носился туманъ и хаосъ: проиграные 700 руб., стерляжья уха, влажные, неопрятные поцѣлуи хозяина, чадъ папиросъ, и сознаніе собственнаго гражданскаго долга. На столѣ въ камерѣ лежала теперь цѣпь, эмблема этого долга, ворохъ бумагъ и нераспечатанныхъ конвертовъ съ почты. Буквы у него въ глазахъ сливались; конвертовъ онъ никакъ не могъ распечатать, потому что руки дрожали. Надъ всѣмъ этимъ стояла язвительная усмѣшка письмоводителя, тыкавшаго плоскимъ ногтемъ исхудалого пальца въ тѣ мѣста исходящихъ бумагъ, гдѣ надо было подписывать судьѣ свое имя.
И Варламовъ подписывалъ, читать было некогда.
Когда у Варламова въ головѣ и въ мускулахъ бродили винные пары и господствовало разслабленіе, нервы его становились чутки и въ сердцѣ вставала идилія.
Онъ клялъ тогда въ душѣ горькую необходимость изъ-за жалованья служить правосудію, въ которое утрачивалъ вѣру. Начиналъ ощущать потребность любить, душа расширялась, и объятія простирались. Къ кому и къ чему? Ясно онъ этого самъ себѣ представить не могъ. Какъ будто къ самому же себѣ, только къ далекому, прожитому самому себѣ, молодому, вѣрующему, мечтающему....
Какъ все это было далеко! И какъ все было хорошо... Какъ все, что близко, гадко, начиная со вчерашняго проигрыша, оставившаго его безъ гроша въ карманѣ на нѣсколько мѣсяцевъ, и кончая сѣрозеленой большой камерой, съ рядами черныхъ скамеекъ, съ которыхъ глядѣлъ на него всякій сбродъ фигуръ и физіономій, требовавшихъ отъ него правосудія!
Вздоры и ссоры ихъ глупые -- а онъ разбирай. Разбирай, потому что 20 го числа нетолько пріятно, но и необходимо получить жалованье... Такъ бы и убѣжалъ!
Варламовъ подписывалъ бумаги, устремляя одурѣлые глаза въ плоскій ноготь письмоводителя, и мысленно повторялъ свой любимый куплетецъ изъ Гейне.
Ухожу отъ васъ я въ горы,
Гдѣ живутъ простые люди,
Гдѣ свободный вѣетъ вѣтеръ
И дышать просторно груди...
Къ счастію, въ камерѣ было немного народа, если не считать мужицкой артели, предводительствуемой косноязычнымъ адвокатомъ. Мужицкія груди дышали не особенно просторно въ судейской камерѣ, и, повидимому, имъ тоже хотѣлось, если не въ горы, то, во всякомъ случаѣ, въ болота своей родины, гдѣ тоже живутъ простые люди.
Судья привыкъ видѣть ихъ ежедневно и по принципу игнорировать ихъ, какъ кліентовъ назойливаго и косноязычнаго писаря Урванова. Но на этотъ разъ густой запахъ мужицкой артели обезпокоилъ нервы судьи.
-- Чего это? спросилъ Варламовъ письмоводителя, указывая желтыми глазами на вздыхавшихъ мужиковъ.
Онъ съ трудомъ выговаривалъ слова; еще не разошелся. Но съ письмоводителемъ они понимали другъ друга и безъ словъ.
Письмоводитель что-то объяснилъ, но судья не понялъ. И письмоводитель подложилъ дѣло, которое судья сталъ перелистывать. Онъ чувствовалъ, что на него выпучено много глазъ.
-- Вахрамѣй Ивановъ! бормоталъ судья, остановясь на одномъ изъ прошеній и что-то вспоминалъ, ловя ногой подъ столомъ свалившуюся туфлю.-- Вахрамѣй... деревня Ершова, Пречистенской волости... губерніи... Вахрамѣй Ивановъ здѣсь? вдругъ громко, поднимая нечесаную голову, воскликнулъ судья.
Мужики зашевелились и завздыхали пуще; косноязычный Урвановъ захлопоталъ, засуетившійся сторожъ чуть не за шиворотъ представилъ перепугавшагося Вахрамѣя къ самому судейскому столу. Столъ помѣщался на возвышеніи.
Прозаическое имя Вахрамѣя, деревня Ершова, Пречистая -- всѣ эти слова окончательно наполнили идиліей сердце судьи. Передъ нимъ пронеслось дѣтство: огромный огородъ, аллея тополей съ обглоданной зайцами корой, бальзамическій ароматъ листьевъ, крѣпкій запахъ овощей и зелени, мяты и полыни, капусты и черной смородины, свѣтлыя извилины рѣчки на влажномъ лугу у опушки лѣса, бугоръ старой мельницы у глубокаго, чернаго омута, гдѣ они съ Вахрамѣемъ, ребятами, удили пискарей. Напомнило все это ему его самого, не оплывшаго, заспаннаго судью Арсенія Петровича, котораго онъ не любилъ, а хорошенькаго и хорошаго, добраго Арсю, бѣлокудраго Арсю, котораго онъ обожалъ, потому что Арся любилъ и природу, и людей, и мечты.
Теперь все обратилось въ какую-то мерзость. И Богъ знаетъ, почему самъ Арся выродился въ соннаго судью города Новсчуша.
Поймавъ туфлю, судья всталъ со стула, спустился съ каѳедры и восторженно глядѣлъ на стоявшаго передъ нимъ мощнаго вахлака-мужика, нѣкоторымъ образомъ друга дѣтства.
Косноязычный адвокатъ немилосердно хлопоталъ и юлилъ ту тѣ же рядомъ.
-- Убирайся ты къ чорту! закричалъ на него Арсеній Петровичъ:-- я васъ...
Идилія разлилась изъ сердца по всему существу, и отъ волненія ночной хмѣль опять зашумѣлъ въ головѣ. Во хмѣлю Варламовъ бывалъ нѣженъ. Къ тому же, онъ воспиталъ въ себѣ еще въ шестидесятыхъ годахъ либеральныя привычки.
-- Вахрамѣй! помнишь? Ты вѣдь изъ нашихъ, изъ дворовыхъ? восторженно, захлебываясь, произноситъ судья и протянулъ Вахрамѣю обѣ руки.
Тотъ не понялъ движенія и по старому инстинкту повалился въ ножки барину. Теперь баринъ былъ для него вдвое баринъ: отъ барина зависѣло дать или не дать заработанные 80 руб., отъ него зависѣло возвращеніе мужика въ Ершово, свиданіе съ ребятишками. Въ воображеніи Вахрамѣя ясно встала фигура младшей годовалой дочурки Шашки, съ пухлыми бѣленькими щечками, съ вздутыми малиновыми губенками; онъ видѣлъ крошки каравая, прилипшія къ этимъ губенкамъ, и длинныя рѣсницы, то опускавшіяся, то поднимавшіяся, изъ-за которыхъ взглядывали большіе глазки весело, спокойно, ласково... Отъ этого барина зависѣло дать ему возможность видѣть эти глазки; избавить большака брата отъ порки въ правленіи, корову отъ продажи, желудки всей семьи отъ мякиннаго хлѣба. И Вахрамѣй повалился въ ноги.
-- Что ты! что ты, братецъ! Прошли времена... да еще въ камерѣ! Полно! бормоталъ растроганный судья, поднимая озадаченнаго мужика.
Адвокатъ подрядчика, съ котораго искали мужики, изящный молодой человѣкъ, кандидатъ правъ, съ еврейскимъ клювомъ и израильскимъ юркимъ взглядомъ, чертилъ въ своей записной книжкѣ замѣтки по дѣлу и обдумывалъ поводы къ кассаціи, ибо становилось очевиднымъ, что дѣло его кліента у судьи будетъ проиграно. И на съѣздѣ апелляція не поможетъ, ибо на съѣздѣ Варламовъ непремѣнный членъ, хотя и самъ не особенно поворотливъ, но все-таки всѣмъ ворочалъ, потому что остальные члены вовсе не ворочались.
V.
Присудилъ судья съ подрядчика каждому мужику все, что слѣдовало. Рѣшеніе прочиталъ велегласно, отчетливо; прослушали истцы внимательно, понять не поняли, но узнали, что дѣло ихъ выгорѣло: плати подрядчикъ деньги. Только когда дошло до угощенія Урванова адвоката въ тупорыловскомъ кабакѣ, то мужикамъ пришлось жребій кидать, чей полушубокъ въ закладъ отдавать, потому что деньги, хотя и были присуждены, но ихъ у мужиковъ не было и получить ихъ еще было нельзя. Писарь поздравлялъ кліентовъ и самъ поздравлялся съ выигрышемъ, однако, толковалъ, что выиграла только "первая станція". А сколько же этихъ станцій будетъ? интересовались мужики и узнавали, что можетъ одна -- это ужь безпремѣнно будетъ: еврейчикъ, адвокатъ подрядчика, сразу, какъ судья рѣшеніе читалъ, объявилъ. А можетъ и другая еще станція будетъ, та кассація называется. Подлинно, что кассація. И далече она, сказываютъ, въ Питерѣ.
-- Такъ что-жь ты, собачій сынъ, намъ мелево мелешь, негодовали на своего адвоката мужики:-- что же ты бухаремъ своимъ мотаешь, непутная голова, что деньги намъ присудили, коли этихъ денегъ и видимости еще не оказывается. Гдѣ-жь онѣ, деньги-то паши, мамона ты бездонная, прорва толстогубая! Что намъ теперь дѣлать-то? Околѣвать, что ли, покелева?
-- Ждать. Потому, на все порядокъ, законъ. У судьи дѣло выиграли -- ну, и благодарите Бога, и меня благодарите. Вамъ бы молебенъ сходить отслужить благодарственный, а вы оскорбленіе. Это не по законному... А безъ станціи невозможно, ждать надо. Вотъ я вамъ бумагу на съѣздъ напишу.
А сколько ужь и безъ того мужики переждали. Но и судья, съ которымъ артель, перестававшая довѣрять Урванову, поручила Вахрамѣю переговорить, тоже о станціяхъ сказалъ, и тоже ждать приказалъ. Посовѣтовалъ судья, вмѣсто пьянаго писаря, другого ходатая взять, да мужики рѣшили оставить писаря, другой еще какой наскочитъ. Кукушку на ястреба перемѣнишь, лучше не будетъ. Этого они ужь запоили, а новаго, поди, сызнова запаивай.
Судья это время отъ проигрыша на имянинахъ исправника не могъ оправиться, и поэтому, дѣла разбиралъ наскоро, съ раздраженіемъ, а остальное время посвящалъ упражненіямъ съ самозабвеніи. Онъ былъ поклонникъ Гартмана. Все закусывалъ; то въ гостяхъ, то у себя въ Варламовкѣ съ гостями. Поэтому, все это время сердце у него было отмякшее и помыслы идиличные. Вахрамѣя, безсознательно подогрѣвавшаго эту идиличность, онъ отъ себя, можно сказать, не отпускалъ. Сначала, когда полученіе денегъ съ подрядчика затянулось аппеляціей и Вахрамѣю некуда было голову преклонить, а домой идти безъ денегъ нельзя было, Арсеній Петровичъ "велѣлъ" ему у себя въ домѣ, въ усадьбѣ Варламовкѣ, жить. Потомъ, когда еврейчикъ-адвокатъ дѣло еще кассаціей затянулъ, Арсеній Петровичъ говоритъ: Вахрамѣй, живи у меня, не объѣшь! А такъ какъ у Вахрамѣя въ широкихъ жилахъ могучими волнами кровь ходила и мускулы работы просили, то онъ гдѣ обвалившейся заборчикъ на ноги поставитъ, гдѣ ворота у сарая поправитъ. Сталъ гряды перекапывать; дрогу въ тарантасъ новую смастерилъ; насчетъ тухлаго сѣна, отъ котораго лошади хирѣли, посовѣтовалъ барину. Сталъ Вахрамѣй входитъ въ хозяйственные интересы разрушающейся усадьбы, на которую самъ баринъ рукой махнулъ, и морщился каждый разъ, когда ему напоминали объ ея интересахъ.
Вахрамѣю даже чудно было: давно бы надо было барину пойти по-міру. И около Ершова усадьба сгибла; и Варламовка вся расшаталась, а выпаханная земля кой-какъ каждый годъ бездоходно, безъ пользы хозяину разсована; вся раззорена. Экая силища земли была и вся загублена. А баринъ все стоитъ козыремъ, судъ творитъ, и всѣ ему кланяются. Сила. Вахрамѣй, привыкшій слушаться силы, приноравливался: не будетъ ли баринъ приказывать, распоряжаться; а баринъ не распоряжается, а все довѣряетъ; не потому, чтобы другому человѣку вѣрилъ, а потому что себѣ совсѣмъ не вѣрилъ. По Варламовкѣ было бы чѣмъ распорядиться: не одни заборы валились. Вахрамѣй, кажись, подперъ бы плечомъ, кабы велѣли, всю ее и съ землей. А барину точно въ тягость и думать о землѣ. Кто заговоритъ ему о хозяйствѣ, онъ только морщится. "Да ты покуда тутъ у меня въ родѣ прикащика будь", пригласилъ онъ Вахрамѣя; огородомъ что ли займись". И жалованье ему назначилъ, хотя Вахрамѣй не жалованья просилъ, а денегъ съ подрядчика.
Положеніе обоихъ и взаимныя дѣловыя отношенія были самыя неопредѣленныя. Вахрамѣй какъ будто даже управлять сталъ усадьбой. Но онъ и спалъ и видѣлъ деньги съ подрядчика получить, въ Ершово уйти; и жалованья ему не платилось; какъ-то у судьи всякія деньги уходили сквозь рукъ. За то отчета не спрашивалось; работы тоже не спрашивалось. Хочешь -- день и ночь работай; хочешь -- на сѣновалѣ дрыхни до полдёнъ. Баринъ въ немъ души не чаялъ, и какъ только отчертыхается окончивъ судейскія дѣла, такъ сейчасъ за Вахрамѣя.
-- Вахрамѣй! брось ты эту гряду, наковыряешься!
Вахрамѣй повиновался и получалъ стаканчикъ водки, изъ того самаго графинчика, изъ котораго Арсеній Петровичъ уже самъ успѣлъ черпнуть забвенія, умиленія и идилическаго благодушія. Вахрамѣй самъ по себѣ не былъ ни-чуть занятенъ. Мужикъ какъ мужикъ, вахлакъ глупый. Не то что разсуждать, даже умничать не разумѣлъ. Но онъ былъ средствомъ, подогрѣвавшимъ нѣжныя чувства въ судьѣ. Просто одно то, что съ нимъ можно было помянуть мѣста, имена, времена, отъ которыхъ на Варламова вѣяло утекшими, хорошими годами. Одно это уже было ему дорого въ Вахрамѣѣ. Слова съ нимъ перебираешь, а сквозь дымку выпитой водки подъ звуки этихъ словъ въ мозгу проходятъ дорогія времена, сладкія картины, и забываешь, что все дорогое и сладкое навѣки утрачено, забываешь, что даже самозабвенія приходится искать въ томъ, что хотѣлось бы забыть: въ картахъ, въ водкѣ, въ сообществѣ отставного генерала Шиворотова и исправника Скалкина.
Какъ средство забвенія, Вахрамѣй куда былъ дороже и Шиворотова и Скалкина. Къ тому же, душа Арсенія Петровича жаждала возможности благодѣтельствовать, осчастливливать. Вахрамѣй и опять былъ какъ разъ. Варламовъ умилялся, что создаетъ его, мужицкое, счастье. Деньги съ подрядчика присудилъ; жалованье ему назначилъ, работой не нудитъ. Положимъ, еще дѣло не кончено; и жалованье нечѣмъ платить: у самого помѣщика денегъ нѣтъ. Ну, да черезъ нѣсколько мѣсяцевъ все это устроится, Богъ дастъ. Выкупную разрѣшатъ; барину деньги выдадутъ. Вахрамѣй заразъ два куша получитъ; баринъ ему еще лѣсу на постройку въ Ершовѣ дастъ, подарокъ сдѣлаетъ; мужикъ домой вернется; отъ радости вся семья не очувствуется.
Исправникъ и генералъ Шиворотовъ, съ которыми Варламовъ больше другихъ знакомыхъ хороводился, закусывалъ, въ карты игралъ, а иногда разсуждалъ и о высшей политикѣ, негодуя на общій застой, тоже любили Вахрамѣя.
Бывало, какъ пріѣдутъ въ Варламовку -- сейчасъ имъ подавай Вахрамѣя. Мужика оторвутъ отъ работы. Онъ стоить передъ барами, какъ пень; но они въ такомъ состояніи находятся, что палецъ имъ покажи, такъ у нихъ уже утробы гогочутъ. И привыкли они, чтобы этимъ пальцемъ былъ Вахрамѣй. Но такъ какъ чувства вообще притупляются и такого возбужденія становилось по времени недостаточнымъ, то Вахрамѣя начали поить. Прежде онъ только выпивалъ и то изрѣдка; теперь ему въ горло лили водку каждый день, потому что его забавность становилось тѣмъ пикантнѣе, чѣмъ онъ больше выпивалъ. Сначала онъ молчитъ и не двигается; потомъ начнетъ головой мотать, глазами вращать, руками махать; потомъ самъ съ собою разговаривать, обращаясь къ какому-то невидимому предмету; и подъ конецъ станетъ такія ругательства извергать, что никакой комедіи лучше не надо. Даже карты тогда переставали интересовать господъ. И такъ какъ постепенно требовалось все большее и большее количество алкоголю, чтобы доводить Вахрамѣя до такого состоянія, то пріятели дошли до того, что разъ Шиворотовъ, будучи самъ на второмъ взводѣ, вмѣсто водки налилъ Вахрамѣю по ошибкѣ стаканъ спирту.
Тотъ какъ хватилъ, такъ и замеръ: рта не можетъ закрыть, глаза выперло, зрачки уставились, какъ у мертваго неподвижно; руки и ноги окаменѣли. Испугались пріятели; забѣгали: "воды! молока! за докторомъ"!..
Но минутъ черезъ пять, окаменѣлость отошла, мужикъ ожилъ, заговорилъ, и даже претензію заявилъ:
-- Въ первой, говорить, хорошенько угостили, да и то жалко стало...
Послѣ этого благополучнаго событія, эксперименты надъ Вахрамѣемъ совершались уже безъ опасенія. И дошелъ онъ до того, что стаканъ перцовки, какъ стаканъ квасу, выпивалъ.
Воспитаніе Вахрамѣя алкоголемъ пріятно наполняло досуги исправника и судьи. Такъ учатъ медвѣдей плясать тѣ, которые сами пляшутъ. Но иногда даже учителя завидуютъ искуству медвѣдя. Такъ и тутъ случилось. Вахрамѣй, кромѣ способности забавлять крупнословными монологами, обладалъ во хмѣлю двумя драгоцѣнными качествами, достойными подражанія. Вопервыхъ, сколько бы и чего бы онъ ни выпилъ, буде только его каменный сонъ не одолѣваетъ, онъ могъ сейчасъ же на работу стать; пахать, такъ пахать; косить, такъ косить. Не совсѣмъ прямо идетъ, и все время на кого-то вслухъ гнѣвается, но дѣло дѣлаетъ. А баръ это веселитъ.
Шиворотовъ, Варламовъ и Скалкинъ упражнялись въ подражаніи Вахрамѣю, и однажды объ закладъ побились: кто изъ нихъ подойдетъ ближе къ идеалу. Выпивъ по графину водки и запивъ хересомъ, они каждый пошли по своимъ дѣламъ: исправникъ -- распоряжаться; судья -- судить; Шиворотовъ -- женѣ помогать въ пяльцахъ подушку гарусомъ вышивать. Однако, у нихъ не вышло, какъ у Вахрамѣя. Судья, не дочитавъ рѣшенія, захрапѣлъ, павъ всѣмъ туловищемъ на столъ. Исправникъ такія бумажки подписалъ, что чуть мѣста не лишился; а генералъ испортилъ подушку, и заболѣлъ разлитіемъ желчи.
Между тѣмъ, Вахрамѣй наладилъ соху и вспахалъ уголъ огорода, состряпалъ гряду, на которой и произрасли въ свое время надлежащихъ качествъ овощи.
Превосходство Вахрамѣя было признано единогласно. Но этимъ онъ не возгордился, а, напротивъ, предоставлялъ господамъ продолжать свое воспитаніе. Ибо второе драгоцѣнное его качество заключалось въ томъ, что опять, сколько бы и чего бы онъ ни выпивалъ, до какихъ бы непечатныхъ словъ въ своихъ ругательствахъ ни доходилъ, онъ уважалъ властей, предъ нимъ предсѣдящихъ. Никогда онъ не огрызался на присутствующихъ, руки всегда держалъ одну за-пазухой, другую за спиной и, очевидно, памятовалъ, что исправникъ -- исправникъ, что судья -- судья, что генералъ -- генералъ и что всѣ они начальство. Памятовалъ это даже тогда, когда они сами утрачивали ясное представленіе объ своихъ чинахъ, правахъ и обязанностяхъ.
Работать и повиноваться -- этого изъ Вахрамѣя никакая перцовка вышибить не могла.
Хлопотать о деньгахъ съ подрядчика Вахрамѣй пришелъ въ городъ поздней осенью. Земля промерзать стала и въ сѣромъ тихомъ воздухѣ носились снѣговыя пушинки. Покуда дѣло тянулось по инстанціямъ -- зима шла. Домой Вахрамѣю иной разъ захочется, по женѣ, по ребятамъ встоскуется сердце, да нечего дѣлать, рѣшенія и денегъ надо ждать. Да и баринъ, Арсеній Петровичъ, правду говоритъ: "Чего, говоритъ, тебѣ зимой въ Ершово возвращаться, какое тебя тамъ дѣло не видало. Дровъ-то и безъ тебя нарубятъ; на печи-то грызть кирпичи и безъ тебя нагрызутся. Ты у меня живешь -- дома хлѣба не ѣшь, это первое. Второе -- все равно тебѣ у меня заработокъ, идетъ жалованье. Гдѣ тебѣ въ другомъ мѣстѣ столько денегъ наживать? А выйдетъ рѣшеніе, я тебя отпущу съ Богомъ. Награжу и лѣсу велю тебѣ съ братомъ дать. Чего тебѣ домой торопиться?"
Оно и правда. Все одно заработокъ, да и заработокъ такой, что другого зимой не найдешь. Баринъ добрый, обѣщается не оставить. Баринъ это все искренне обѣщался. Неизвѣстно, что даже было искреннѣе: желаніе барина облагодѣтельствовать мужика, или желаніе мужика воспользоваться этимъ благодѣяніемъ. Оно, конечно, давно дѣтей, хозяйки не видалъ; такъ они въ сердце, да въ очи и лѣзутъ иной разъ -- тоскливо, не сказать, какъ тоскливо. Однако, и эту тоску баринъ сводитъ съ души; помогаетъ. Угоститъ -- оно и станетъ какъ будто даже чудесно.
Отписать баринъ предлагалъ домой. Такъ чего писать? Чего на почту изъяниться? Пашпортъ исправникъ взялъ; въ правленіе пречистенское обѣщалъ отослать для перемѣны; ну, значитъ, дома узнали, что живъ, дескать, человѣкъ; тамъ-то и тамъ-то, дескать, находится. Чего больше? А письмо послать тоже денегъ стоитъ. Такъ зима и проходила.
Однако, зима кончалась, а рѣшеніе все не приходило. Солнце ярчало. Снѣгъ днемъ подтаивалъ, а утромъ слѣпилъ, хоть жмурься. Кровли оголились, словно отъ нихъ тепло пошло, запариваться стали около полуденъ. Воробьи защебетали по застрехамъ; жаворонки прилетѣли; дороги совсѣмъ закорытились, занавозились; на рѣкѣ вода поверхъ льда выступила. Попъ перѣзжалъ въ пошевняхъ, провалился, потонулъ. Засинѣлъ ледъ, того и жди, что вѣтеръ здоровый подымется, ломать его станетъ, этотъ синій ледъ.
И Вахрамѣя стало ломать. Живетъ онъ въ городѣ Новочушѣ, въ усадьбѣ Варламовкѣ, и бродитъ онъ по ней, какъ во снѣ. Душой и думой въ Ершовѣ живетъ. Видитъ, какъ родное болото водой снѣговой заливается, какъ лѣсъ за болотомъ изъ-подъ снѣга теплой чернотой обозначается; какъ вода прозрачнымъ паромъ изъ яроваго поля выступаетъ; чуетъ, что земля велитъ мужику соху ладить. Слышитъ, какъ ребятишки, заголя подолы, по бревнамъ около срубовъ играютъ и щебечутъ, перекликаясь съ воробьями. И хозяйка его Агаха, растворяя опару къ свѣтлому празднику, тоскливо прислушивается къ дѣтскимъ голосамъ. И хозяйку дородную и ласковую дома тоже весна ломаетъ, съ мужемъ свидѣться до смертушки хочется.
Вахрамѣй своихъ чувствъ не высказываетъ. Недосугъ было выучиться этому дѣлу. По прежнему, онъ работу въ усадьбѣ, какая есть, валомъ валитъ, и пьетъ барскую водку. Только водка думъ его ныньче, весной, не разгоняетъ, сколько ее ни лакай. Отъ нея, отъ этой водки, еще тошнѣе становится.
Изъ артели мужики безъ малаго всѣ, не дождавшись рѣшенія, разошлись кто по домамъ, кто по заработкамъ.
Когда это рѣшеніе выйдетъ? Онъ и ждетъ-то его, не дождется, да какъ будто и ждать пересталъ. Думать страшно.
Вдругъ вышло рѣшеніе. Еще и рѣка не вскрылась. Слава тебѣ, Господи! Арсеній Петровичъ объявилъ, что вышло, и деньги взысканы, говоритъ. Два-три мужиченка изъ артели, что, оставаясь еще въ городѣ, кой-какой работой на заводѣ пробивались, уже деньги получили отъ мирового судьи, Арсенія Петровича Варламова. И Вахрамѣй полѣзъ-было къ барину за своими деньгами.
-- А ты, говоритъ судья Вахрамѣю:-- подожди съ недѣльку. Я со своими дѣлами справляюсь вотъ ужо. Тутъ мнѣ сдѣлка выкупная въ Петербургѣ вышла; не сегодня завтра сюда въ новочушское казначейство деньги пришлютъ, я тебѣ жалованье заплачу, награжденье дамъ. Останешься доволенъ. Заразъ и подрядчиковы деньги тогда выдамъ. А то куда тебѣ ихъ теперь беречь. Еще потеряешь; либо украдутъ въ кабакѣ у Тупорылова.
-- Оно, извѣстно, у вашей милости онѣ цѣлѣе. Только домой бы охота... не близкое дѣло, когда-то дойдешь еще...
-- Я тебѣ на проѣздъ дамъ. Не бойся, не обижу. Что же тебѣ тоже безъ моего жалованья домой вернуться. Я бы тебѣ сію минуту далъ, да у самого не случилось. Вотъ не сегодня завтра деньги по выкупу въ казначейство пришлютъ. Ждалъ много. Деньковъ-то пять-шесть еще не бѣда.
Мужикъ почесалъ въ головѣ; сталъ ждать. Добра не привыкать стать ждать русскому человѣку -- привыченъ. Лихо безъ жданья само приходитъ, а добра жди. Когда-то дождешься!
Недѣля прошла, денегъ барину въ казначейство не шлютъ. Вмѣсто того, пришла къ нему телеграмма о задержкѣ въ Питерѣ. Самому надо ѣхать. Дѣла онъ на-скоро почетному судьѣ сдалъ; пошевни велѣлъ изготовить, потому что въ возкѣ Ѣхрть было невозможно; дорогу распустило. Ледъ на рѣкѣ стало ломать, а Вахрамѣя и того пуще. До того его ломаетъ, что онъ самъ сталъ Алексѣю Петровичу о своихъ деньгахъ говорить.
-- Какой ты, братецъ, однакожъ! не безъ досады отвѣчалъ ему баринъ:-- вѣдь не годъ тебѣ придется ждать. Отъ Заглохлова до Петербурга желѣзная дорога, а до Заглохлова всего 70 верстъ отсюда. Я, значитъ, черезъ полторы сутки въ Питерѣ. Въ тотъ же день все справлю. Вернусь на недѣлѣ, и весь разсчетъ получишь. Тебѣ какая потеря? Самъ разсуди. Ты здѣсь не безъ жалованья живешь, не съ голоду помираешь. Ты думаешь, я о тебѣ не забочусь? Получишь деньги -- заживешь! А если что меня въ Питерѣ задержитъ, такъ опять-таки я тебѣ всѣ деньги по почтѣ вышлю.
Увѣренно, искренне и ласково говорилъ Арсеній Петровичъ. Кабы Вахрамѣй въ самую глубину его души могъ заглянуть и тамъ бы онъ увидѣлъ, что праведны и искренни бариновы рѣчи, что жалѣлъ онъ Вахрамѣя и дѣло ему говорилъ. Чутокъ былъ Вахрамѣй и сдался на добрыя рѣчи; только все-таки осмѣлился спросить:
-- А подрядчиковы деньги, присужденныя, вышлете али оставите?..
Арсеній Петровичъ какъ будто заалѣлъ; глаза въ сторону отвелъ, и легонько прокашлялся.
-- Разумѣется, и подрядчика деньги тогда получишь. Пожалуй отдалъ бы ихъ и теперь тебѣ. Да гдѣ ихъ беречь станешь? Пропьешь!
Правильно. Затискалъ свои мечты о Ершовѣ Вахрамѣй въ уголокъ душевный подальше. Сдался: ждать, такъ ждать; "баринъ деньги получитъ -- заживемъ", подбодрялъ онъ себя.
А все-таки, когда лошади, хлюпая копытами по водѣ, налившейся въ дорожное корыто, выволочили изъ Варламовки пошевни, нагруженные толстымъ бариномъ въ толстыхъ лохматыхъ шубахъ, щемью защемило Вахрамѣево сердце.
И запримѣтивъ, что одно полотно воротъ досками разъѣхалось за зиму, сталъ Вахрамѣй это полотно топоромъ колотить, и ругательски ругать. Самъ же между тѣмъ чувствовалъ, что не доски бьетъ, не ворота поноситъ нехорошими словами, а что именно поноситъ и самъ не знаетъ.
VI.
И недѣля прошла, и другая, и третья. Затеплѣло и зазеленѣло все окрестъ. Красная горка отпраздничала весельемъ и хороводами, гармоникой и поцѣлуями. Родительская суббота, съ своими причитаньями и угрюмымъ пьянствомъ прокатила. Зашевелились на рѣкѣ, потянулись вверхъ низовые караваны. Въ думахъ Вахрамѣя родимая деревенька солнцемъ одѣлась, озими заизумрудились; яровое забурѣло, болото запестрѣло звѣздоплавкой и желтой купавкой. Мягкія мѣста осыхать стали, трава приподнялась; ребята по березовый сокъ въ лѣсъ побѣжали. Въ закромахъ тоже пусто. Сивую корову за хвостъ изъ хлѣва на траву вытащили. Отходилась ли? Принесла ли телушку о зимѣ, а можетъ и за недоимку продали. А не то брата большака разложили, да отжарили въ правленіи между вздымомъ паренины и ярозымъ посѣвомъ.
Троица миновала, бабы по свѣжіе вѣники въ лѣсъ сходили.
Много времени, много думъ прошло, а баринъ не ворочается, и вѣсти не шлетъ. Денегъ и духомъ не слышно. На усадьбѣ Варламовкѣ ни дѣла, ни хозяйства. Работники разошлись. Земля пустуетъ. Всѣ къ Вахрамѣю идутъ. Баринъ его дескать прикащикомъ оставилъ; все ему препоручилъ. Чего онъ подѣлаетъ, когда и кони барскіе послѣднее сѣно доѣдаютъ. Все нутро у Вахрамѣя ходуномъ ходитъ, хотя онъ съ утра до ночи копается въ огородѣ, силу свою непутную въ землю всаживаетъ. До другого дѣла въ усадьбѣ онъ и не касается. Да и какъ касаться; не знаетъ за что взяться. Доходовъ нѣтъ, все прахомъ идетъ.