Еще была ночь, когда я выѣхалъ со станціи, зарылся въ пышно наваленное въ тарантасъ сѣно, подложилъ подъ голову кожаную подушку и заснулъ.
Толчекъ, еще толчекъ, еще и еще. Я открылъ глаза. Сквозь щели кожанаго фартука, которымъ тарантасъ былъ на ночь закупоренъ, врѣзается задорный лучъ восходящаго солнца; голова мотается, тѣло съѣзжаетъ внизъ, подъ козлы, никакъ его не достать. Подушка куда-то ускользнула, сѣно невыносимо щекочетъ руки и лицо, лѣзетъ въ носъ и глаза. Короткіе, упругіе толчки безъ конца; лошади бредутъ шагомъ; колокольчикъ вздрагиваетъ, жалобно звеня при каждомъ толчкѣ; ямщикъ закуриваетъ трубку; тютюномъ потянуло.
Оно, значитъ, болото: началось оно и потянется невыносимой бревенной гатью безъ малаго на пять верстъ. Милое, съ дѣтства знакомое болото. Я сразу совсѣмъ проснулся и выглянулъ на волю.
Оно, гладкое, широкое, безпредѣльное, безжизненное, сырое, мягкое. Словно инеемъ подернуто оно по кочкамъ бѣлымъ мохомъ; индѣ свѣтлѣютъ большія лужи, какъ стальныя зеркала съ пятнами красной ржавчины, около дороги; на болѣе сухихъ мѣстахъ, назрѣваютъ желто-румяныя ягоды морошки и доцвѣтаетъ свѣтло-карминная чашечка мамуры. Изъ-подъ ногъ лошадей вспархиваютъ стаи бѣлыхъ, какъ снѣгъ, бабочекъ, словно разносятся вѣтромъ лепестки мелко-на-мелко изорваннаго письма. Сосенки изрѣдка торчатъ, голыя, тщедушныя, облѣпленныя бѣлымъ мохомъ; торчатъ онѣ, уныло покачнувшись, безпомощно растопыривъ свои неуклюжія вѣтки. Тишь какая! Господи! крикъ болотной птицы словно утопаетъ въ мокрой, безпредѣльной мякоти природы. Только подъ тарантасомъ глухо и мѣрно бьютъ колеса, перескакивая съ бревна на бревно.
-- Стой! скомандовалъ я ямщику.
Онъ какъ будто не слыхалъ и продолжалъ сидѣть, подремывая въ лучахъ начинающаго припекать солнышка, подремывая и подпрыгивая надъ каждымъ бревешкомъ.
-- Стой же, тебѣ говорятъ! закричалъ я, должно быть, благимъ матомъ, ибо ямщикъ проснулся и изумленно поглядѣлъ на меня.
У меня въ груди начинало колоть, подбрасывало во всѣ стороны, зудъ даже какой-то во всемъ тѣлѣ сдѣлался, чувство отвратительной безпомощности охватило меня. Я хотѣлъ пройтись пѣшкомъ по гати. Съ самаго ранняго дѣтства, когда въ деревню изъ Петербуга большой семьей ѣзжали мы, вся семья пѣшкомъ перебиралась по гати, причемъ неизъяснимое удовольствіе доставляло шлепать по лужамъ ногами, обутыми въ толстые, высокіе сапоги, сшитые спеціально для деревни. Одна только покойница бабушка оставалась въ экипажѣ, и такъ въ немъ ее бѣдную метало вмѣстѣ съ подушками, мѣшочками и кофточками, что, казалось, какой-то японецъ ими всѣми, и мѣшочками, и подушками, и самой бабушкой, какъ шарами играетъ. А намъ всѣмъ даже пріятно было пройтись, ноги поразмять. Я уже 6 лѣтъ не ѣзжалъ по этой гати, и теперь чувствовалъ непреодолимое желаніе пройтись.
-- Непошто, баринъ, сурово возразилъ мнѣ, сильно одолѣваемый дремотой, ямщикъ: -- обмочитесь, ишь вода брыжетъ изъ-подъ мосту-то. Задарма себя безпокоите. Только вотъ конямъ вздохнуть дадимъ;-- эхъ вы, матушки! будь здорова! привѣтствовалъ онъ чхнувшую пристяжную: -- только кони вздохнутъ -- опять запалимъ! шоссе! Сичасъ ему, этому бревну, конецъ.
-- Ну, какой же сейчасъ! ѣзжалъ я тутъ много разъ, знаю. Еще добрыхъ четыре версты, у меня кости-то свои.
-- Сичасъ конецъ!
-- Да какой конецъ! Пять верстъ вся-то гать. Я вѣдь ѣзжалъ.
-- Когда ѣзжали-то? лѣниво спросилъ ямщикъ, взглянувъ мнѣ въ лицо: не призналъ ли онъ, кого везетъ, и все-таки не останавливался.
-- Лѣтъ восемь тому назадъ.
Ямщикъ только головой презрительно мотнулъ и опять повторилъ:
-- Полверсты тутъ не болѣ, а тамъ поворотъ -- шоссе. Вотъ какъ запустимъ.
-- Исправили, что ли, дорогу?
-- И-и! какъ исправили!
Очень пріятно было это слышать, и картина расторопности трущебскаго земства такъ ярко стала рисоваться въ моимъ воображеніи, что я и толчки сталъ переносить безъ содраганія.
-- Эхъ вы, голубыя, писаныя! проснулся мой ямщикъ черезъ десять минуть; рубаха около него запузырилась, надутая встрѣчнымъ воздухомъ, пристяжныя закрутили головы, коренникъ, вздернувъ горбатый носъ, мѣрно и твердо замоталъ дугой съ колокольчикомъ. И мы, дѣйствительно, запустили, если не по шоссе, то по ровной, широкой, гладко обсыпанной желтымъ пескомъ и обрытой по бокамъ канавами дорогѣ. Влѣво оставалось пустынное болото съ сѣрѣвшею по немъ полосой старой гати, а мы уносились вправо. Вправо тоже, какъ мнѣ отчетливо помнилось, было прежде такое же болото. Теперь мѣстность была неузнаваема. Желтая полоса гладкой дороги врѣзывалась въ исчерченную канавами равнину, покрытую зеленой травой, сначала болотной, осочистой и постепенно переходившей въ доброкачественную. Дальше видно было, что кочки срѣзаны, мѣстами чернѣли распашки только-что поднятыя, мѣстами бурѣлъ тотъ могучій овесъ, готовый съ рожью ростомъ помѣриться, который ростетъ въ нашемъ сѣверномъ краю, только на удачно осушенныхъ способныхъ низинахъ. Вдали были разбросаны плоскія деревянныя строенія, большіе шалаши или сараи за ними, на самомъ краю прежняго болота, пестрѣла большая группа построекъ, насколько можно было издали разсмотрѣть, заводскихъ или фабричныхъ. Промежъ и около нихъ кишило людское движеніе. На ясномъ утреннемъ небѣ чернѣли густые красиво изогнутые султаны дыма, выходящаго изъ высокихъ трубъ.
Я освѣдомился у ямщика, что это все такое.
-- Заводчина, коротко отвѣчалъ онъ, все погоняя и погоняя тройку.
-- Какая заводчина?
-- Да вотъ тутъ Савенковъ... ишь построилъ. Онъ и дорогу эту самую выстроилъ. Народу страсть работаетъ.
Я что-то не помнилъ Савенкова въ прежніе годы въ этой мѣстности. Ямщикъ, вообще весьма безтолковый, отъ природы ли, отъ безсонной ли ночи, объяснилъ, что Савенковъ краснопуповскими и опочинскими имѣніями заправляетъ, все одно, что своими, все подъ себя забралъ, и "мужикъ хорошій". Такъ ямщикъ и сказалъ, что мужикъ хорошій.
-- Да что этотъ Савенковъ изъ крестьянъ, что ли?
-- А кто его знаетъ. Одѣвается по барски, а коли по разговору, да по ѣдѣ, значитъ, такъ кабы и мужикъ. Когда надо -- самъ работой на брезгаетъ, какую барину не осилить. Иной разъ на заводѣ-то день-деньской куетъ, учитъ народъ. И съ артелью ѣстъ, коли случится далеко отъ дому. А всѣмъ ворочаетъ, и желѣзо выискалъ въ болотѣ, и глину въ Питеръ продаетъ, и зимой лѣсами промышляетъ. Одно слово, дошлый! И денегъ же, говорятъ, загребаетъ!
"И высосетъ онъ изъ болотъ -- руды, изъ лѣсу -- сосны, изъ мужика -- мускулы, и все въ деньги обратитъ. Алхимикъ нашего времени. Ну, да что же! и то хорошо, хоть дорогу исправилъ", думалось мнѣ.
А дорога, въ самомъ дѣлѣ, была на славу, прочно выстроена, поднята высоко, чтобы могла бороться съ вешними разливами и осенними ливнями. Недалеко отъ выѣзда съ болота она раздвоилась. Одна вѣтвь уходила вправо къ заводчинѣ, куда мы и поѣхали. Другая вѣтвь тянулась по направленію стариннаго тракта къ селу и деревушкамъ, закинутымъ въ болотистые тощіе лѣса, разукрашеннымъ темными соснами и песчаными безплодными холмами. Съ дѣтства зналъ я эти деревушки, приткнувшіяся то къ холмику, то къ ручейку, то къ большой болотистой лужѣ, называемой въ нашей мѣстности озеромъ; маленькія, сѣренькія деревушки, похожія на небольшія кучи грибовъ, которыхъ подбирать не стоитъ, окружённыя міазмами, исковырянной сухой поскотиной, на которой скоту, печально влачащему свое существованіе, нечего защипнуть, бурой, зачерствевшей, какъ морской сухарь, парениной, полями, засѣянными рожью и овсомъ, такими жидкими, что лучше бы ихъ было и не сѣять совсѣмъ. Жалостливо какъ-то становилось, глядя на эти деревеньки.
-- Гдѣ останавливаться станете? Чай будете кушать? спросилъ меня ямщикъ на выѣздѣ изъ болота.
-- Да въ селѣ у Барабана. Гдѣ же больше? Живъ Барабанъ-то?
Во всей этой волости, кромѣ какъ въ селѣ Зоболотьѣ въ домѣ умнаго зажиточнаго мужика Семена Кирилова, по прозвищу Барабанъ, невозможно было ни отдохнуть съ дороги, ни самовара найти.
-- Живъ, чего ему долгобородому дѣется, презрительно отвѣчалъ возница, и, немного помолчавъ, прибавилъ: -- а не то у Трифона въ угловой, либо у Амельяныча.
-- Ну, вотъ ещё выдумалъ!
-- Останетесь довольна. Не хуже Барабана будутъ. Дома новые.
Дѣйствительно, и мнѣ казалось, судя по мѣстности, которую я проѣзжалъ, что тутъ вообще, если еще не произошло поправленіе, то поправленіе назрѣвало. Гдѣ мнѣ помнились болота, тамъ теперь нерѣдко зеленѣла поскотина. А поскотина, зеленѣющая среди лѣта, не малый признакъ благосостоянія. Обыкновенно поскотина бываетъ изглодана до того, что у коровъ на зубахъ песокъ хруститъ, а въ брюхѣ вѣтеръ ходитъ. И скотъ былъ нынче какъ будто веселѣе прежняго, менѣе тощъ, и больше его было. Хлѣбъ по полямъ росъ гуще, ровнѣе, костеря рѣже забуряла рожь, и вымочекъ лысѣло меньше. Постройки въ деревняхъ положительно поправились; гдѣ новая золотистая сосновая изба, гдѣ свѣжая тесовая кровля надъ домомъ, съ вывѣшеннымъ заново угломъ; много срубовъ и бревенъ, подтащенныхъ къ деревушкамъ, начинающимъ утрачивать характеръ непотребныхъ грибныхъ кучъ.
Пузатые, бѣловолосые ребятишки съ живостію, которой я прежде не замѣчалъ въ этомъ удрученномъ мякиннымъ людомъ слоѣ населенія, кидаются распахнуть отводъ {Деревенскія ворота.}, завидя экипажъ и даже задорно протягиваютъ къ проѣзжающему рученьки, громогласно требуя: пряничка, дядинька!
Рѣшительно поправляются! И мнѣ было досадно, что я этого не зналъ, и пряничковъ съ собой не захватилъ. Ребятишки, если не ошибаюсь, за это упущеніе даже бранили меня довольно громко, до такой степени поправки они дошли.
Село, и прежде болѣе опрятное и, относительно, болѣе зажиточное изо всѣхъ селеній, обитаемое частію плотниками, уходящими на заработки, носило теперь на себѣ явные слѣды прогресса. На погостѣ рядомъ съ желтою приземистою деревянною церковью, выросъ большой бѣлокаменный храмъ, весело сверкавшій на солнцѣ округлымъ куполомъ, докрытымъ лучеобразно жестяными листами. Печальный лѣсъ деревянныхъ надгробныхъ крестовъ былъ охваченъ широко, съ запаснымъ мѣстомъ для грядущихъ поколѣній, зеленой веселенькой оградкой на каменномъ фундаментѣ. Въ оградѣ были приспособленія для лавокъ и базарной торговли.
-- Каждое воскресенье торгъ нонѣ завели, пояснилъ мнѣ ямщикъ, вихремъ мчавшій меня по пыльной, мягкой улицѣ повеселѣвшаго села.
-- Вотъ какъ!
И мнѣ тоже становилось веселѣе. Только при видѣ Барабанова жилища какъ-то обидно стало за стараго пріятеля. Жилище это, когда-то первое въ волости, выглядѣло теперь униженнымъ и оскорбленнымъ. Окрестъ него все приподнялось и повеселѣло, а большая прочная изба Барабана, словно въ землю стала вростать, посѣрѣла, нахмурилась, и никакихъ признаковъ прогресса не являла.
Самъ Барабанъ, оказавшійся дома, тоже посѣрѣлъ, и нахмурился. Огромный, мощный мужикъ, съ широкой бородой по поясъ, съ мускулистыми руками, которыя оттопыривались отъ туловища, съ большими неестественно вытаращенными, пронзительно во всѣ стороны бѣгающими глазами, онъ въ былое время всегда казался мнѣ мужикомъ, призваннымъ господствовать и повелѣвать. И дѣйствительно, прежде онъ былъ одинъ изъ весьма немногихъ Заболотскихъ жителей, умѣвшихъ набивать мошну; а гулкій, полный голосъ его, доставившій ему прозванье Барабана, подавлялъ мелкую сошку на сходахъ.
Нынче онъ, подобно своему дому, посѣрѣлъ, и сталъ вростать въ землю, глаза таращилъ меньше прежняго, и глядѣли они загадочно, задумчиво; въ движеніяхъ появились заискиваніе и неувѣренность, чего прежде не замѣчалось. Признавъ во мнѣ стараго знакомаго, онъ какъ будто обрадовался, и поздоровался въ руку, чего тоже прежде не дѣлывалъ.
-- Вотъ спасибо, что завернули, не побрезгали.
-- Чего брезгать. Старый другъ лучше новыхъ двухъ. А самоварчикъ есть?
Барабанъ пытливо уставилъ на меня свои вытаращенные глаза и какъ будто обидѣлся.
-- Есть еще, слава Богу. Есть, отвѣчалъ онъ, до того не дожили, чтобы не быть. Нынче у всякаго на селѣ самоваръ завелся. И у насъ есть... не продавать стать. Еще не дошли до того, благодареніе Царицѣ Небесной.
-- А много завелось самоваровъ?
-- Завелось! Мы держали для проѣзжающаго, а нонѣ народъ и самъ лакать сталъ. Какъ-то проживутъ съ чая съ этого!
-- Проживутъ, какъ бы про себя увѣренно протянулъ присутствовавшій при этомъ разговорѣ сынъ Барабана, здоровый молодой парень, очень проворный, вдумчивый, и какъ я узналъ вскорѣ, работающій на заводчинѣ.
Отецъ сердито поглядѣлъ на сына.
-- У васъ волость-то вообще, какъ будто поправилась? спросилъ я.
-- Поправилась, отвѣчалъ Барабанъ, но такъ это сказалъ, какъ будто былъ очень сердитъ на поправленіе....
-- За умъ взялись; работать лучше стали?
-- Одна у мужика работа. Работы обухомъ не вышибешь, и ума ему не прибавишь. Мужикъ, такъ мужикъ и есть. Какой у его умъ!
-- Такъ отъ чего же самовары-то завелись? Вонъ и постройка лучше, и скотъ, и поля какъ будто тоже подобрѣли.
-- Это точно.
-- Такъ отъ чего же, какъ не отъ ума?
-- Отъ земли это. Землевладѣльцами нынѣ числимся.
-- Выкупъ что ли покончили, начисто откупились?
-- На выкупъ мы давно пущены. А начисто выкупиться, гдѣ намъ! Сами знаете, какіе у насъ были достатки, какія средствія. Гдѣ намъ выкупиться. Не нашего кармана, не нашего ума дѣло. Мы, благослови Господи, новую себѣ петлю надѣли, сами своими руками ее затягиваемъ. Землю купили, въ новый долгъ влѣзли.
И Семенъ Кирилычъ объяснилъ мнѣ, что окрестныя сельскія общины купили разные клочки земли, большею частію болота, да лѣса у Сергѣя Владиміровича Опочина и у его сродственниковъ, которые вошли въ компанію съ Савенковымъ, краснопуповскимъ управляющимъ; что земли куплены въ разсрочку, и что сгоряча мужики, какъ будто и пользоваться толкомъ стали землей, покосы и подскотину подчистили, скотъ поправили; постройки отдѣлали.
-- Оно извѣстно, новая метла. Спервоначалу лестно. Ну, а петля, такъ петля и есть. Затянутъ ее, вотъ и будетъ разъ.
-- Да какая же петля?
-- Какъ, какая? Земля-то куплена, да деньги-то не плачены.
-- Ну, что пустое говорить! вмѣшался сынъ. Отецъ презрительно поглядѣвъ на молокососа, ушелъ распорядиться на счетъ самовара и яичницы.-- Что пустое-то говорить, продолжалъ парень.-- Какая петля?-- Купили мы село отъ Опочинскаго барина съ разсрочкой, да не деньгами платимъ. Слава Богу, вотъ ужь шестой годъ пошелъ, никакихъ пустяковъ въ заводѣ нѣтъ; и недоимки хоть бы тѣ грошъ, и казенную недоимку справляемъ.
Я узналъ отъ Барабанова сына, что старикъ помѣщикъ Опочинъ составилъ какую-то компанію съ бывшимъ управляющимъ краснопуповскими заводами Перфильемъ Савенковымъ; самъ какіе-то заводы завелъ; а лишнія земли, мягкаго болота большею частію, съ лѣсомъ однако, по совѣту того же Савенкова, продалъ крестьянскимъ обществамъ. Уплачивается эта покупка работой крестьянъ на заводахъ; работа такъ налажена, что кто какое дѣло знаетъ, тотъ къ тому и приставляется, мужики, ходившіе прежде на спеціальные заработки, въ отходъ далеко отъ дому за сотни верстъ, нынчѣ на заводчинѣ у Савенкова и Краснопупова мѣсто своимъ рукамъ находятъ, и времени, чтобы около полей и около дома работать, остается у нихъ больше, чѣмъ прежде. Плата за землю положена хорошая, но и жалованье на заводчинѣ тоже хорошее.
-- Можно жить, что говорить, заключилъ парень, видимо вошедшій во вкусъ заводской работы и новыхъ порядковъ.
-- Поживи съ наше, тогда и говори -- можно жить, али не можно, внушительно возразилъ родитель, вернувшійся на эти слова.
-- Чего жить! и нонѣ видимое дѣло.
-- Видимое дѣло! презрительно кинулъ сыну Семенъ и обратился ко мнѣ вкрадчивымъ, задушевнымъ полушопотомъ, вступая въ серьёзное объясненіе.
-- Сами вы теперь посудите. Землю мы пріобрѣли, обрабатываемъ за землю. Безъ вынужденія. Это вѣрно, потому жалованье на заводѣ хорошее. А вѣдь это завлеченіе одно. Глаза отводятъ. Какъ мы въ землю-то вопьемся, въѣдимся въ нее, во вкусъ-отъ войдемъ -- тутъ и шабашъ. Жалованье пойдетъ такое, что одна недоимка станетъ у насъ на шеѣ оставаться. Онъ то съ насъ за землю свое и допрежъ того выберетъ, а тамъ и работой прижжетъ. Вотъ она, петля, тутъ и окажется.
-- И-и! Не такой онъ человѣкъ! Видимо вѣдь это... увѣренно проворчалъ сынъ.
-- Да вы изволите помнить Сергѣя Владиміровича, полагаю? продолжалъ вкрадчиво повѣтствовать Барабанъ.-- Ловокъ былъ земли-то съ барышомъ продавать. Въ прежніе годы господъ обогрѣвалъ, вельможъ, сказываютъ въ столицахъ обиралъ этимъ способомъ. А нынче у господъ денегъ не стало; купца не объегоришь, да и мужикъ не глупъ, коли у него деньги есть. Такъ вотъ онъ наше общество голозадое и обошелъ; мы тутъ и попались. Горлодёровъ-то нынче много завелось на сходѣ; всякому самовара хочется. У него, у Сергѣя-то Владимірыча болото языкомъ змѣинымъ вдоль всей волости прошло. Ни къ чему оно кромѣ нашихъ деревнюшекъ не притыкается. Ну, намъ и навязалъ. Ловокъ былъ, ловокъ и остался. Ужъ коли вельможъ государевыхъ объегоривалъ, такъ наше общество вшивое и Богъ велѣлъ.
-- А Савенковъ-то, что за человѣкъ?
-- Савенковъ! громыхнулъ всѣмъ своимъ барабаномъ Семенъ Кирилычъ, выпрямился, встряхнулся молодецки, и даже глаза по старинному бойко у него заблистали и забѣгали при этомъ имени:-- Савенковъ-то! Это, братецъ ты мой, умственный человѣкъ! Это, братецъ ты мой, такой человѣкъ по уму -- день бѣлый. Пронзительный умомъ. Онъ и тебя, и меня, и общество наше, и заводы, и лѣса, все скарманитъ; а ты только спасибо скажешь. Вотъ какой это человѣкъ!
Мнѣ показалось, что окрестная молодежь не безъ симпатіи и уваженія относится къ этому Савенкову.
-- Теперь вы сами извольте посудить, съ трудомъ понижая свой могучій голосъ, продолжалъ повѣствовать Барабанъ:-- Этакій онъ человѣкъ, что всѣ Краснопуповскія имѣнія въ его рукахъ; всѣ Опочинскія, не одного Сергѣя Владимірыча, а и сродственниковъ всѣхъ, у того же Савенкова въ рукахъ. Изъ болота, батюшка, изъ нашего-то болота, мертвое вѣдь мѣсто съ измалѣтства вамъ извѣстно, теперь онъ, желѣзо, да чугунъ, глину какую-то фарфоровую, да Христосъ его знаетъ, чего не выжимаетъ. Ну какъ же онъ изъ глупаго, дурня мужика, изъ общества нашего горлодраннаго не выжметъ своей пользы? Мужикъ нонѣ глупъ сталъ. Который прежде былъ поумнѣе -- нонѣ того міроѣдомъ зовутъ: не надо, говорятъ, его. Не слушаютъ. Вотъ примѣромъ, у меня кабакъ былъ; ленъ я скупалъ тоже; у Амельяныча -- лавка, тоже торговлей онъ сталъ распространяться. А по нынѣшнимъ порядкамъ порѣшить пришлось. Вотъ оно что.
-- Отчего же?
-- А оттого же: говорятъ, мы міроѣды; народъ обижаемъ. На заводчинѣ они, у этого самого, Савенкова, ума набрались. Два кабака уничтожили, торговлю притѣснили. Молодой-то народъ льстится на новое; думаетъ: лучше ленъ какимъ-то товариществамъ прямо въ Питеръ на биржу сбывать, либо въ новой лавкѣ отъ заводчины товары покупать. Барышнѣе. Слова нѣтъ. Да какъ бы барышъ-то не вскочилъ въ убыточекъ. Вы это понимаете, куда ведетъ-то? а? понимаете линію-то эту?
Я ничего не понималъ. Возбужденный Барабанъ совсѣмъ шопотомъ, хотя отъ его шопота гулъ по всей горницѣ расходился, пояснилъ:
-- Это что бы мужика умнаго, значитъ, укротить, ходу ему не дать. Дураковъ-то легче будетъ подъ себя сгресть. Вотъ онъ какой умственный человѣкъ, этотъ Савенковъ! До женщинъ прорва, да еще съ Сергѣемъ Владиміровичемъ связался. Господи прости наши прегрѣшенія!
И старикъ сталъ сердито креститься.
II.
Перфилью Тарасовичу Савенкову было тогда около 35 лѣтъ, но казался онъ гораздо старше. Правда, его большіе черешневаго цвѣта глава были свѣжіе, бойкіе; но его даже и въ 25 лѣтъ не считали за молодого человѣка, какъ мнѣ разсказывали; такой онъ былъ серьезный, огромный, неуклюжій, тяжеловѣстный, неукладистый. Сядетъ -- вездѣ ему, какъ будто, тѣсно; того и гляди кого-нибудь нечаянно съ мѣста сдвинетъ ножищей или задѣнетъ руками, которыя любилъ, то запихивать въ отвислые карманы своего пиджака, то вытаскивать оттуда. И вытаскивалъ онъ ихъ не безъ труда, потому что, его мускулистымъ рукамъ было въ карманахъ, очевидно, тѣсно, особенно большому пальцу правой руки, расплюснутому на какой-то работѣ, и глубокимъ шрамомъ, точно черной шелковинкой, перетянутому вдоль по ногтю. Круглая, какъ арбузъ, полысѣвшая съ широкаго лба голова, плотно всаженная въ могучія плечи, даже на этихъ богатырскихъ плечахъ, казалась огромною. Объемистая была голова, и чего, чего въ нее, кажется, не уложено! Да и было порядкомъ уложено: онъ и на медицинскомъ факультетѣ курсъ кончилъ, и технологъ былъ патентованный, и въ естественныхъ наукахъ, говорятъ, собаку съѣлъ, и механикой занимался. И все-таки еще надо полагать въ ней много празднаго мѣста оставалось, ибо онъ читалъ и штудировалъ всѣ новѣйшія сочиненія, хотя работалъ на заводахъ съ утра до ночи. Его воловье здоровье позволяло ему пренебрегать сномъ. Мозгъ у него былъ съ перегородками; свѣдѣнія у него укладывались каждое на свое мѣсто, и когда въ чемъ являлась потребность, онъ безъ замедленія извлекалъ требуемое, зная, гдѣ его взять. Но даромъ, безъ опредѣленной цѣли онъ ни себя, ни своей кладовой не безпокоилъ; онъ былъ мало разговорчивъ, да и некраснорѣчивъ. Онъ часто употреблялъ выраженія несвойственныя великорусскому языку, предлогъ за ставилъ туда, гдѣ его совсѣмъ не надо: "Онъ мнѣ говорилъ за дрова", "онъ за меня сказалъ". Что означало: "онъ мнѣ говорилъ о дровахъ"; "онъ сказалъ обо мнѣ. Вмѣсто назвать всегда говорилъ наименить; вмѣсто загнуть -- зачепить; вмѣсто шитье -- пошитье вмѣсто отстали откарасакмили; гадка вмѣсто дума, помышленіе. Когда надо было сказать не знаю, не могу сказать, онъ басомъ выпаливалъ: не скажу, и т. д. Эта гадка, какъ слово весьма неблагозвучное и "не скажу", всегда сбивали съ пониманіи его рѣчей, великоруссовъ, среди которыхъ ему приходилось жить.
Глядѣлъ онъ, какъ и говорилъ, простовато, даже, можно сказать, придурковато, что не мало содѣйствовало расположенію къ нему мѣстной интеллигенціи, и довѣрію, которое питали къ нему всѣ власти, начиная отъ станового и отца духовнаго, и кончая исправникомъ и товарищемъ прокурора. Въ началѣ его нѣсколько подозрительно обнюхивали; но убѣдясь, что если онъ, невзирая на свою простоватость и, "шельмецъ", какъ любовно опредѣлялъ его въ началѣ знакомства Сергѣй Опочинъ, что если онъ и "прорва", какъ въ порывѣ нѣжной благодарности за его успѣшную дѣятельность по заводамъ отзывался о немъ его хозяинъ старикъ Краснопуповъ, то "шельмецъ" и "прорва" онъ отнюдь не въ смыслѣ политико-экономически-соціальномъ, а только въ очень благонамѣренномъ смыслѣ наживы. Деньги онъ умѣлъ изо всего выворачивать. Лѣсъ на срубъ Краснопуповъ купитъ, онъ ему бревна и плашки въ Англію сплавитъ, и неожиданно для хозяина тройную цѣну пріобрѣтетъ. Пни гніютъ въ болотѣ, онъ посреди болота поставитъ какіе-то сараи съ печами, станетъ поджаривать пни и изъ пней въ кубышки и бочки разные продукты наливать, за которые деньги выручитъ большія. Станетъ рыться въ болотныхъ лужахъ, подернутыхъ красной ржавчиной, и такія неистощимыя вороха желѣзныхъ бобовъ оттуда извлечетъ, что Краснопуповъ, хоть новый заводъ строй. И непремѣнно построитъ, потому что прибыльно. Глинистую гору, отъ которой, какъ отъ козла, ни шерсти ни молока, вдругъ по частямъ станетъ на барки грузить, и слышно, гдѣ-то около Питера гора начинаетъ въ тончайшій фарфоръ превращаться. Пески сыпучіе въ зеркала передѣлываетъ. Словно онъ землю насквозь видитъ. Все, что у него подъ руками, забираетъ. Все, что за моремъ выдумаютъ другіе -- примѣняетъ. И торфъ, и песокъ, и элекричество, и машины, и сжатый воздухъ, и динамитъ, все это у него въ дѣло идетъ, и идетъ такъ чудно, что даже такія блестящія и занятныя вещи, какъ электричество, телефоны, и проч., въ общей совокупности и примѣненіи, какъ будто, и не блестящія изобрѣтенія, а самая заурядная рабочая сила. Простота необыкновенная во всемъ, какъ и въ немъ самомъ.
Оттого его Опочинъ и называлъ шельмецомъ; любя называлъ, потому что слѣдилъ за нимъ, съ самаго его появленія и любовался его дѣятельностію. А Краснопуповъ старикъ, звалъ "прорвой", потому что жалованье онъ требовалъ громадное. И чуть что новое выдумаетъ, сейчасъ прибавку, да еще участіе въ барышахъ.
-- Что я на тебя даромъ что ли работать стану? говорилъ онъ Краснопупову. Даромъ-то я бы лучше къ отцу пошелъ работать. Да заработокъ у него малъ. Онъ хуже тебя -- кремень.
Краснопуповъ соглашался, что, дѣйствительно, сухая ложка ротъ деретъ, увѣренный, что Перфилій смачную кашу заваритъ.
Сначала, Краснопуповъ недовѣрчиво относился къ такой новой системѣ. Для него по древней привычкѣ было сподручнѣе, чтобы прикащикъ умѣлъ "пользоваться", не безпокоя хозяина жалованьемъ. Но умный старикъ скоро освоился съ новыми порядками, тѣмъ болѣе, что Савенковъ больше съ Власомъ, сыномъ Краснопупова дѣло имѣлъ. Во время своихъ заграничныхъ бѣдствованій Власъ и познакомился съ Савенковымъ, который работалъ тогда на какой-то бельгійской фабрикѣ.
Сословія онъ былъ мѣщанскаго. Отецъ у него -- тоже "шельмецъ" въ своемъ родѣ -- жилъ въ Украйнѣ, и занимался хозяйствомъ на своемъ хуторѣ.
Старикъ Савенковъ выпивалъ безъ малаго четверть ведра водки въ день, а въ экстренныхъ случаяхъ и больше и, даже въ этихъ экстренныхъ случаяхъ, не бывалъ пьянъ; много-много, что рожа у него къ вечеру раскраснѣется, да раньше онъ спать ляжетъ. Деньги у него водились изрядныя; хуторъ былъ не многоземельный, но по хозяйственному, богатѣйшій; такъ всякая благодать и претъ изъ земли. Онъ былъ богаче многихъ первогильдейскихъ купцовъ, хотя торговлей пренебрегалъ, предпочитая земледѣліе. Даже купеческаго свидѣтельства не выправлялъ, числился въ мѣщанахъ, и вообще жилъ по мужицки.
-- Да сорокъ-то копеекъ на день положьте, батюшка, запроситъ мужикъ.
А Тарасъ на него сердито глаза выпучитъ, за такой запросъ всякими недобрыми прозвищами обзоветъ. "Дармоѣдъ! дескать, какая твоя работа на сорокъ копеекъ въ этакую пору? вѣдь дѣло-то горитъ, а ты сорокъ копеечекъ".
Мужикъ опѣшитъ. И если вытаращенные глаза Тараса, рабочей способности въ мужикѣ болѣе, какъ на 40 коп. въ день не усмотрятъ, то обыкновенно мужику приходится, поджавъ хвостъ, удалиться. Если же въ мужикѣ есть сила и прокъ, то Тарасъ ему говоритъ:
-- Ну, какую я съ тебя могу объ этакую пору за 40 коп. работу спрашивать, фуфлыга ты арзамаская! Ты цѣну настоящую проси, я и взыскивать съ тебя буду по настоящему. А то 40 копеечекъ! На 40-го копеечекъ ты у меня только напакостишь. А не то что.
Тарасъ Савенковъ, когда распорядокъ хозяйства позволялъ, работалъ самъ въ полѣ и зачастую ѣлъ вмѣсгѣ съ рабочими. Только пилъ всегда дома. "А то я имъ соблазнъ одинъ, говаривалъ онъ:-- слабы они супротивъ меня".
Слабыхъ онъ вообще не любилъ. Въ себѣ онъ сокрушался одной слабостью: въ граматѣ былъ не силенъ. Но хоть и въ силу великую, а каждое воскресенье, придя отъ обѣдни, прочитывалъ нумеръ "Сына Отечества", который получалъ отъ сосѣда. О политикѣ и о томъ, что прочитывалъ, онъ не любилъ говорить, но думалъ о прочитанномъ на досугѣ, и нерѣдко на практикѣ оказывалось, что нетолько думалъ, но и дѣлалъ здравые выводы.
Судовъ, тяжебъ и всякаго "стрекулянья", какъ онъ выражался, Тарасъ не терпѣлъ. Готовъ былъ скорѣй "поплатиться, чѣмъ судиться", и этимъ нѣкоторые пользовались. Но когда его раза три окончательно вывели изъ терпѣнія неправильными рѣшеніями, онъ самъ сталъ являться защитникомъ своихъ дѣлъ на судѣ, и обыкновенно выигрывалъ. Единственнаго своего сына, Перфилья, онъ дома обучалъ какъ слѣдуетъ, а по 12-му году свезъ въ Москву, опредѣлилъ въ гимназію на полный пансіонъ. Мальчикъ учился хорошо, но интерната выносить не могъ, и изъ четвертаго класса написалъ отцу, что жить болѣе въ гимназіи не можетъ, а ходить на лекціи и вообще учиться будетъ. Отецъ ласково отвѣчалъ ему, что онъ никакихъ препятствій къ тому, чтобы сынъ не жилъ въ гимназіи не имѣетъ, но что и денегъ на проживаніе приватное ему давать не будетъ. На такое дѣло не припасъ, такъ ужь ты самъ какъ-нибудь".
Это, однако, не помѣшало сыну выполнить свое намѣреніе, которое онъ сообщилъ отцу, твердо его обдумавъ. Перфилій помѣстился на жительство въ углу у сапожника, учился въ гимназіи, давалъ уроки, лѣтомъ находилъ мѣсто въ отъѣздъ, и пробился-таки въ университетъ на медицинскій факультетъ. Кончивъ курсъ успѣшно, онъ, однако, менѣе года занимался практикой. Онъ находилъ, что медицинская практика недобросовѣстное дѣло, при настоящемъ несовершенствѣ медицинской науки. Запасшись медицинскими знаніями и недовѣріемъ къ состоятельности ихъ основъ, онъ сталъ заниматься естественными науками, потомъ технологіей, и, кончивъ курсъ въ технологическомъ институтѣ, поѣхалъ за-границу. Для этой поѣздки онъ занялъ у отца 500 руб. Отецъ далъ деньги охотно, но взялъ росписку на срокъ и пресерьёзно наказывалъ, прощаясь:
-- Ты смотри, Перфилій, не надуй. Я, знаешь, не люблю. Уважилъ тебя, а ты не нагрѣй.
Сынъ обнадежилъ отца, что не нагрѣетъ, и отецъ былъ спокоенъ.
Перфилій подсмѣивался надъ скупостью отца, отецъ подсмѣивался надъ его ученостью, покуда онъ изъ нея не умѣлъ путныхъ грошей выколотить. Но встрѣчались они всегда дружно, по-братски, говорили другъ другу ты, оба вѣровали другъ въ друга и питали, каждый по своему, взаимное уваженіе.
За-границей, въ Бельгіи, Перфилій изучалъ практически механическое дѣло, работалъ сначала поденьщикомъ, а потомъ и дешевенькое мѣсто нашелъ. Тамъ съ нимъ и встрѣтился Власъ Краснопуповъ, пригласившій его въ Россію служить на отцовскихъ заводахъ. Перфилій, какъ и отецъ, не любилъ вздорнаго жалованья, чтобы не выходило вздорной работы. Власъ имъ дорожилъ, довѣрялъ ему больше, чѣмъ себѣ, обращался съ нимъ, какъ съ товарищемъ. Савенковъ же былъ съ нимъ сухъ, холоденъ и только изрѣдка насмѣхался надъ его спекулятивными предпріятіями. Власъ даже какъ будто заискивалъ у Перфилья Тарасыча; онъ любилъ въ бесѣдѣ съ нимъ вызывать воспоминанія о далекомъ прошломъ и возвращаться къ помысламъ и принципамъ, ставшимъ для него, Власа, тоже прошлымъ, но еще дорогимъ. Савенковъ при этихъ воспоминаніяхъ оставался сухъ, холоденъ и неотзывчивъ, а когда молодой Краснопуповъ, движимый не то теплотой воспоминаній, не то желаніемъ доставить удовольствіе технологу, предложилъ при заводахъ учредить нѣкоторую ассоціацію труда и капитала такъ, чтобы и онъ, Савенковъ, въ качествѣ управляющаго, и всѣ рабочіе, не жалованье, а извѣстный процентъ съ прибылей получали, то Перфилій даже посмѣялся надъ простотой молодого милліонера.
-- А нутка попробуй, сказалъ Савенковъ: -- а я вотъ становому Извѣтову сообщу, что ты ассоціацію, фаланстеръ собираешься вводить. Извѣтовъ ужъ давно ищетъ такихъ словечекъ: никто ихъ не понимаетъ, а доблесть становыхъ они возвышаютъ.
Вѣчно занятый заводской работой, Савенковъ, конечно, мало удѣлялъ времени обществу, но когда удѣлялъ, то былъ пріятенъ и ни въ чемъ отъ другихъ не отставалъ. Его уважали, видя въ немъ человѣка способнаго быстро нажиться. Пить онъ, правда, не пилъ; танцовать, конечно, не умѣлъ, но въ карты былъ не прочь и вистикъ составить, и завинтить, и постучать. Иногда чудесныя пѣсни украинскія пѣлъ. Жилъ онъ по своему доходу, свинья-свиньей, какъ выражался становой приставъ, жившій, по своимъ доходамъ, конечно, очень роскошно. Но заѣзжимъ на заводъ именитымъ лицамъ всегда были готовы и водочка, и закусочка, и сытный обѣдъ съ добрымъ виномъ, и даже мягкія постели съ очень грубымъ бѣльемъ, но безъ идоловъ. Угощенья, говорятъ, онъ относилъ на хозяйскій счетъ и, слѣдовательно, все-таки въ существѣ оставался сквалыгой и скрягой. Но это даже ему въ достоинство, по зрѣломъ разсужденіи, ставили: бережетъ, дескать, копейку и, того гляди, развернется, всѣ Краснопуповскіе заводы подъ себя заберетъ! Подозрѣвали даже, что онъ, кромѣ жалованья, хапаетъ съ заводовъ. Это еще болѣе возвышало его въ глазахъ интеллигенціи и властей, ибо это было имъ родственно и понятно. Это закругляло ихъ представленіе о пріятности и доброкачественности технолога, который съ одной стороны, всю современную науку въ карманѣ носитъ, съ другой -- охранитель преданій добраго стараго времени. А что живетъ свинья-свиньей, такъ на что ему, мѣщанинишкѣ, жить-то лучше. Тоже нѣкоторымъ образомъ охраненіе преданій. За то деньжищъ ужь и теперь -- прорва. Ученостью своею онъ никому глазъ не мозолилъ, держалъ ее для своего обихода. Даже, какъ сказано, былъ простоватъ и некраснорѣчивъ. Книгъ читалъ множество, но тоже такъ, что никому этого не было видно. Какъ отецъ своей водкой, Перфилій своей ученостью, никого въ соблазнъ вводить не любилъ.
Голосъ у него былъ южный, чудесный и, хотя не каждое воскресенье, но онъ любилъ пѣть на клиросѣ и даже изъ заводской молодежи и дѣтей хоръ составилъ, который во время обѣдни пріятно сглаживалъ впечатлѣніе, производимое на молящихся сопѣньемъ отца Игнатія. Отецъ Игнатій, сознававшій недостатки своего носа, былъ за это, а также и за обильныя угощенья во время приходскихъ и другихъ праздниковъ, весьма признателенъ Перфилью Тарасовичу, онъ его даже милостивцемъ иногда величалъ, потому что Перфилій изъ доходовъ заводскихъ много содѣйствовалъ украшенію храма Божія. Въ этомъ его самъ Федулъ Краснопуповъ поощрялъ.
Съ рабочими Савенковъ обходился сурово. Платилъ жалованье хорошее: рабочіе при немъ поправились, и въ сберегательной кассѣ, ими самими по инціативѣ технолога, устроенной, копеечку имѣли. Дѣтей имъ не приходилось рано посылать на работу и можно было дольше держать въ школѣ. Жалованье платилъ нешуточное, но и вздорной работы не терпѣлъ. Чтобъ у него всякій по линіи своей валомъ валилъ, а не то не прогнѣвайся. Онъ разговаривать не охотникъ былъ. Мужикъ сколько не лопочи -- у мужика лопоты въ утробѣ много -- а коли Перфилій Тарасовичъ слово скажетъ, такъ вся лопота въ мужикѣ замретъ, инда попятится.
Не взирая на его суровость рабочіе его любили. Молодежь любила больше чѣмъ старики, а больше всего любили его шемела, какъ онъ называлъ дѣтей -- труха, въ которой, много сору и пустоцвѣту, за то и здоровыхъ сѣмянъ много. Только знай, какъ съ трухой обращаться и на какую почву кинуть. Дѣти его любили. Дѣти были сильнѣе его, вся его суровость и строгость пропадала въ присутствіи дѣтей, они дѣлались почти его тиранами; онъ съ ними шутилъ, балагурилъ. Онъ не могъ пройти мимо ребенка, чтобъ не приласкать его, или не улыбнуться ему по крайней мѣрѣ, и въ этой улыбкѣ исчезала, какъ это не странно -- и его простоватость, и его старообразіе. Онъ становился даже какъ будто моложе своихъ лѣтъ, и лицо свѣтилось умомъ и любовью, словно онъ сбрасывалъ какую то личину, которую надѣвалъ при взрослыхъ. Маленькія рученки сдергивали эту личину и сопротивляться имъ онъ либо не умѣлъ, либо не смѣлъ. Можетъ быть, по этой своей слабости онъ и на заводѣ дѣтей роботать не допускалъ. Слонообразная нескладная фигура его на забаву дѣтей выказывала чудо ловкости, когда онъ принималъ участіе въ ихъ играхъ. И иногда изъ этого выходили смѣшные и конфузившіе даже его нѣкоторымъ образомъ qui-pro-quo.
III.
Съ Сергѣемъ Владиміровичемъ Опочинымъ, мнѣ случилось познакомиться лѣтъ восемь тому назадъ, въ то самое время, когда онъ занимался устройствомъ своихъ дѣлъ, только что вступая въ союзъ съ Савенковымъ.
Знакомство наше завязалось случайно.
Мы, т. е. я и нѣсколько трущобцевъ, только что закусили у Сливочкина. Славный былъ человѣкъ Сливочкинъ. Съ разу его выбрали въ предводители трущобскаго дворянства, и въ силу того, что онъ никогда въ Трущобскѣ не живалъ, а наслаждался дотолѣ Петербургомъ и заграницей и, слѣдовательно, ни къ какой Трущобской партіи не принадлежалъ, всѣ его сразу полюбили: обходительный, хлѣбосольный, настоящій русакъ, даромъ что отъ его одежды, рукъ и даже рѣчей и улыбки вѣяло столицей и заграницей.
Мы только что закусили -- слегка, но такъ, что отяжелѣли.
-- Пора по домамъ, хозяину отдохнуть надо!
-- Что это, помилуйте, протестовалъ хозяинъ. Я не отдыхаю никогда. Да и вамъ то, что дома дѣлать?
Оно, дѣйствительно, не пора было,-- всего второй часъ дня; и дома нечего было дѣлать. А если и было у кого дѣло, такъ какое же занятіе послѣ закуски у Сливочкина? У него всякіе консервы отъ Вышина, и портвейнъ отъ Елисѣева. Изволь-ка переварить омаровъ, да pâté изъ жирной печени, съ трюфелями.
Въ Петербургѣ и климатъ, и жизнь, и занятія, и развлеченія, и мостовыя, и экипажи такъ принаровлены, чтобы поддерживать во всемъ населеніи, дающемъ тонъ Россіи, вялость апетита, вялость печени, несвареніе желудка, а желчь распространять не на свое мѣсто.
Въ Трущобскѣ, не взирая на всѣ нововведенія, свѣжій воздухъ такъ васъ со всѣхъ сторонъ и обвѣваетъ. Ужасно въ Трущобскѣ много этого свѣжаго воздуха, патріархальной простоты и бездумья даже не созерцательнаго. Живи себѣ, да и полно. Особенно нынче. И жалованья пошли хорошія, и помимо жалованья матерьяльныя удобства невозбранно допускаются, какъ въ доброе старое время. Вали черезъ пень колоду и живи тѣлу во здравіе, душѣ на спасеніе, родинѣ на славу.
Очень пріятное бездумье охватываетъ, какъ покушаешь, разумѣется, предварительно выпивъ и, разумѣется, когда душа полна несокрушимой надежды на то, что вечеркомъ можно будетъ либо "постукать" либо "завинтить", либо "мушку половить".
Пора по домамъ, къ "покою", или, въ переводѣ на прозаическій діалектъ -- ко сну, такъ насъ и клонило. Даромъ, что былъ всего второй часъ дня.
Мы взялись за шапки и вдругъ звонокъ.
-- Сергѣй Владиміровичъ Опочинъ! доложилъ слуга.
Старикъ Опочинъ былъ человѣкъ легендарный; онъ когда то забавлялъ и развлекалъ всѣ слои населенія Трущобскаго уѣзда. А вѣдь это заслуга великая. Со времени обновленія Трущобска реформами, онъ скрылся и обратился въ легендарнаго героя. Всѣ новые люди знали о немъ, но мало кто его видѣлъ.
-- Ну, теперь останемся! рѣшилъ прокуроръ, великій охотникъ до цѣльныхъ натуръ и наблюденій за человѣчествомъ.
Опочину было лѣтъ подъ шестьдесятъ. Широкія плечи, сплошь румяное лицо; густые курчавые, хотя сильно сѣдые волосы, умаляли на видъ его годы. Красивая серебристая бородка и усы, слегка по поповски подстриженные, надъ верхней губой, скрадывали морщины и придавали его физіономіи весьма почтенный характеръ. Два маленькихъ, маслянисто-сѣрыхъ глаза безпрестанно моргали почти черными рѣсницами. Морганье особенно усиливалось, когда лицо или рѣчь Сергѣя Владиміровича выражали глубокія чувства -- почтеніе, грусть, торжественность, и усиливалось, казалось, для того, что-бы скрасть упрямо, помимо воли Опочина, постоянно пробивавшуюся насмѣшку.
Опочинъ явился въ первый разъ къ новому предводителю и поэтому, вѣрный старымъ обычаямъ, былъ во фракѣ. Фракъ былъ стариннаго, степеннаго, красиваго покроя и хорошо округлялъ его формы; большой сѣрый атласный галстухъ, спадавшій небрежно по бѣлой накрахмаленой рубашкѣ, былъ заколотъ крупной сапфировой булавкой. Изъ подъ тонкихъ голландскихъ рукавовъ выглядывала ярко красная фуляровая сорочка.
Онъ оставилъ въ передней какой-то большущій портфель и мѣховую шапку; входя въ гостиную, съ трескомъ раскрылъ клякъ отъ Брюно и, придерживая его одной рукой, зашаркалъ передъ хозяиномъ по полу ногами въ мягкихъ сапогахъ. Затѣмъ онъ элегантно подошолъ къ ручкѣ madame Сливочкиной, и сѣлъ не на ближайшее къ ней кресло, на которое она указала длиннымъ вязательнымъ крючкомъ, а на отдаленное. Вѣжливый по старинному, онъ выказывалъ, что цѣну себѣ, при всей своей скромности, все таки знаетъ.
Хозяинъ и хозяйка старались занимать гостя. Гость скромно молчалъ, внимательно слушалъ, и какъ то по мышиному наблюдалъ, быстро перебѣгая глазами съ одного предмета на другой, съ одного лица на другое. Сливочкинъ сталъ распространяться о родственникахъ Опочина, которыхъ предводитель знавалъ въ столицѣ. Заявить о знакомствѣ съ этими родственниками было лестно; всѣ они блистали ярко и вѣсили много. Кто, насадивъ эмансипацію и земство въ мѣдвѣжьемъ углу, былъ нынѣ призванъ въ столицу насаждать бюрократію въ вѣдомствѣ, заразившемся вѣяніями земства и эмансипаціи. Кто, раззоривъ свое состояніе эфектными хозяйственными операціями, пріобрѣлъ славу прекраснѣйшаго дѣятеля, свѣдущаго хозяина и насыщалъ разныя комиссіи проектами возрожденія и обогащенія цѣлыхъ областей; кто, въ качествѣ учредителя и директора многочисленныхъ банковъ, помогалъ крупному землевладѣнію поддерживать представительство; кто гремѣлъ по всей Руси патріотизмомъ, ненавистью ко всему иноземному, проповѣдывалъ освободительные крестовыя походы.
-- Да, меланхолически произнесъ Сергѣй Владиміровичъ, выслушавъ много хорошаго про своихъ блистательныхъ родственниковъ: русскіе они люди, русскіе всѣ мы, Опочины. Достойные они люди. Одинъ я осѣвокъ.
И, поморгавъ слезливо глазами, прибавилъ:
-- Родственныя чувства -- моя слабость; глубоки они, очень глубоки.
Отъ полноты чувствъ онъ больше ничего не сказалъ. Но сказалъ онъ это такъ, что Богъ его знаетъ, не то шутилъ, не то душу выкладывалъ.
Сливочкинъ попенялъ ему, что вотъ онъ при такихъ связяхъ и при личной извѣстности въ губерніи, никакого участія въ общественныхъ дѣлахъ не принимаетъ: хоть бы въ земствѣ, на избирательные съѣзды показывался. Очень Сергѣй Владиміровичъ удивился; даже съ сидѣнья приподнялся медленно.
-- Я то-съ, Николай Петровичъ? Я то-съ?
Вся фигура Сливочкина изобразила утвердительный отвѣтъ: онъ голову склонилъ на бокъ, руки напряженно растопырилъ и, вытаращивъ глаза, уставилъ ихъ на Опочина: именно вы!
-- Шутить изволите, Николай Петровичъ! Да что же я такое? юнкеръ въ отставкѣ; вы, можетъ, не изволите знать?
-- Да нынче чины не принимаются въ разсчетъ.
-- Не знаю-съ; я нынѣшнихъ законовъ не знаю. Я вообще законовъ не знаю, отъ этого много въ жизни терпѣлъ и терплю. Впрочемъ, оно, конечно, можетъ статься и въ прежнее время чины мало значили -- деньги-съ, связи-съ, значили, а не чины пробормоталъ Опочинъ, какъ будто въ сторону.-- Я, юнкеръ-съ, пятидесятилѣтшй юнкеръ-съ. Такъ вы изволите говорить, что нынче чины не препятствуютъ. Ну, а невѣжество-съ, невѣжество какъ-съ?
-- То есть какъ это?
-- Да коли я ничего не знаю, нигдѣ не воспитывался. Однимъ словомъ -- юнкеръ въ отставкѣ?
-- Да, конечно, образовательный цензъ; но въ земствѣ и его не надо и законъ допускаетъ... опытность вообще...
-- Помилуйте-съ, вы шутить изволите. Какая же моя опытность! Вы, я думаю, обо мнѣ наслышаны. Одному меня родитель мой, царство ему небесное, обучилъ: проживать деньги въ свое удовольствіе -- и опытность моя вся въ этомъ состоитъ. И вдругъ я въ земствѣ буду! Земство, какъ до меня доходятъ слухи, учреждено съ цѣлію поднятія благосостоянія и благоустройства края общими усиліями мѣстныхъ жителей... Такъ -- это-съ вѣрно-съ?
-- Совершенно.
-- Изволите видѣть. Куда же я тутъ гожусь? Самъ я весь свой вѣкъ все проживалъ, и разстроивался. Вамъ, можетъ, извѣстно, что нынѣ всей семьей въ гумнѣ и двухъ дорожныхъ экипажахъ проживаю, въ описанномъ кредиторами моими имѣньи. И вдругъ я то стану добрыхъ людей поучать, какъ обогащаться и благоустроиваться. Грѣхъ-съ. На томъ свѣтѣ съ меня взыщется, а до того свѣта мнѣ ужъ рукой подать.
Хозяинъ поспѣшилъ замять разговоръ и повелъ рѣчь о судѣ присяжныхъ, о мировомъ институтѣ, въ которомъ, по его мнѣнію, Сергѣй Владиміровичъ могъ бы принять участіе не безъ пользы.
Сергѣй Владиміровичъ при этомъ оживился.
-- Это вы о новыхъ судахъ-съ? о судьяхъ новыхъ-съ? Незнаю-съ, какъ. Богъ меня покаралъ; имѣлъ дѣла-съ; такъ какъ то обидно вышло.
-- Тѣмъ болѣе, если вы недовольны результатами новыхъ судовъ, вамъ слѣдовало бы принять въ нихъ участіе, продолжалъ настаивать Сливочкинъ.
Недавно ставъ на стражу общественной дѣятельности въ провинціи, онъ былъ одержимъ зудомъ ея и всякаго дворянина любилъ прельщать.
-- Позвольте-съ -- извините вы мою простоту, я не уразумѣю, какъ это я могу принять участіе.
-- Мировымъ судьей, напримѣръ, быть.
-- Я-то-съ? опять удивился Опочилъ -- я-то-съ? не ученыхъ, прокутившихся дураковъ, по моему понятію, по шеямъ оттуда -- извините сударыня за выраженіе, обратился онъ къ хозяйкѣ:-- а не допускать-съ. Да и грѣхъ великій на старости лѣтъ!
-- Грѣхъ то какой же? позвольте.
-- Грѣхъ-съ? А изволите помнить евангельское слово -- Сергѣй Владиміровичъ поискалъ глазами образа -- не судите, не судимы будете. Какой же я судья-съ? Шемяка-съ я буду? Я и отъ этой новой поголовной повинности, откупился-съ.
Сливочкинъ вытаращилъ глаза: отъ какой повинности?
-- Кажется, присяжными засѣдателями называется. Призываютъ меня, а я не ѣзжу.
-- Штрафуютъ? замѣтилъ прокуроръ.
-- Неоднократно штрафовали и довольно большіе куши.
-- Охота вамъ штрафы платить.
-- Штрафъ, сударь, легче грѣха. Не судите, не судимы будете. А впрочемъ, я штрафовъ не плачу.
-- Какъ-же такъ?
-- Я для удовлетворенія лицъ, меня штрафующихъ, денегъ не имѣю, и предоставилъ судебному приставу описать пустошку.
-- Значитъ, все-таки платите? Вѣдь пустошка чего-нибудь да стоитъ.
-- Мнѣ она собственно ничего не стоитъ; такъ была прихвачена при выгодной покупкѣ другого имѣнья. Я ее въ цѣну не ставлю. Хотѣлъ было даже крестьянамъ сосѣдямъ подарить, у нихъ дровъ нѣтъ въ надѣлѣ, да вотъ пришлось за шрафъ суду отдать. Я и предоставилъ ее описать и, благодареніе Бога, покрыла она всѣ штрафы; еще раза на два впередъ осталось.
Сливочкина, да и всѣхъ насъ, глубоко оскорбило такое небреженіе, къ обязанностямъ гражданина, и мыэто высказали откровенно. Всѣ мы были и краснорѣчивы, и многорѣчивы. Молча, уныло, словно подавленный тяжестью обвиненія, сидѣлъ на своемъ креслѣ Опочивъ. Только мышиные глазки за темными рѣсницами, все бѣгали да бѣгали; смѣялись они или слезы, навертывавшіяся изъ глубины души, разгоняли, кто ихъ знаетъ.,
-- Не обижайте малыхъ сихъ, произнесъ онъ какъ бы про себя, и даже не произнесъ, а точно тяжко выдохнулъ. И взглянулъ на образъ.
Наши рѣчи дорвались.
Кого "малыхъ сихъ"? какъ это, "не обижайте малыхъ сихъ?"
-- Младшую братію. Обездолѣдную братію. Грѣшны мы, отъ нихъ же первый есмъ азъ. Много меня порицали, и достоинъ я порицанья: воистину плоть моя немощна. Меня, какъ вамъ, конечно, извѣстно, Николай Петровичъ, и въ прежнія времена, когда еще крѣпостные люди были, обвиняли, порицали. За расточительность даже опеку, наложить на меня хотѣли. Грѣшный человѣкъ, не умѣлъ я, никогда денегъ беречь, доходовъ извлекать, родители не научили, да и самъ виноватъ, не старался обучиться. За расточительность хотѣли ваять въ опеку; комиссія дворянская изслѣдовала... Ну, а о жестокомъ обращеніи, рѣчи не было. И вдругъ я теперь на старости лѣтъ стану жестокостями заниматься!
-- Да позвольте, мы совсѣмъ не о томъ...
-- Нѣтъ, ужъ вы великодушно меня извините, мнѣ, по глупости моей, кажется, что о томъ именно. Вы изволите говорить: небреженіе дворянскаго долга...
-- Гражданскаго, поправилъ прокуроръ.
-- Гражданскаго, прошу извинить, я все по старому -- вы говорите, неисполненіе гражданскаго долга. Первый долгъ, по моему глупому разуму: малыхъ сихъ не изобидь. Вотъ позвольте-съ, обижалъ ли я когда? Разрѣшите-съ? сейчасъ въ переднюю схожу, доложу-съ.
Опочинъ нѣсколько нетвердо, но быстро направился въ переднюю, порылся тамъ въ толстомъ портфелѣ и принесъ намъ какой то документъ.
-- Вотъ, сдѣлайте мнѣ великое одолженіе, Николай Петровичъ, потрудитесь пробѣжать. Я даже долгомъ считаю вамъ, какъ нашему новому предводителю, предъявить, отрекомендоваться-съ.
Документъ оказался свидѣтельствомъ бывшаго губернскаго предводителя дворянства о томъ, что по тщательномъ разслѣдованіи особою комиссіею вотчинъ, имѣній и быта крестьянъ принадлежавшихъ отставному юнкеру Опочину, оказалось, что крѣпостные крестьяне весьма достаточны, къ помѣщику своему привязаны вообще имѣнье, не только ни въ чемъ безпорядка не представляетъ, но отличается образованымъ благоустройствомъ. Документъ относился къ послѣднимъ годамъ существованія крѣпостнаго права.
-- Да, конечно, такъ, но времена перемѣнились. То былъ долгъ помѣщика -- вы его исполнили; Ну, а нынче долгъ гражданскій...
Сергѣй Владиміровичъ какъ то грустно и недовѣрчиво улыбнулся.
-- Все одно-съ, возразилъ онъ, долгъ честнаго человѣка, первый долгъ: не обижай малыхъ сихъ. Я его исполнялъ тогда и теперь, по моему разумѣнію выполняю. Я понималъ, что хозяйничать я не способенъ, при моемъ образованіи и характерѣ. Ну и не хозяйничалъ. Отъ того и мужикъ былъ мной доволенъ, и моя совѣсть была спокойна. Нынѣ -- вы меня извините, я договорю -- остановилъ онъ собравшагося было его перебить прокурора:-- нынѣ я въ новыхъ порядкахъ ничего не понимаю и воздерживаюсь отъ участія.
-- Да помилуйте, если бы всѣ стали воздерживаться...
-- Кто въ себѣ силу чувствуетъ, тому, конечно, грѣхъ воздерживаться. А я ничему не учился, ничего не знаю. Вмѣшаюсь -- непремѣнно кого нибудь обижу, грѣхъ на душу возьму. Ужъ лучше такъ, какъ нибудь, проживемъ.
-- Научиться можно.
-- Старъ учиться. Глупъ, хворъ. И съ дворянами то отъ борьбы уклонялся. А теперь даже и не дворяне, а похитрѣе -- какъ французы говорятъ: буржуазія-съ. Насъ размечетъ, крестьянъ обгложетъ; новая сила; гдѣ ужъ намъ!
-- Тутъ то и бороться, тутъ-то и побороть...
-- Да, побороть, побороть, видимо внутренно углубляясь въ сильно занимающій его вопросъ, пробормоталъ Сергѣй Владиміровичъ. Побороть! Вотъ кабы мы, твердостью, либо познаніями отличались, а то вѣдь помилуйте...
Мадамъ Сливочкиной ужасно надоѣлъ дѣловой разговоръ. Она постаралась его перемѣнить, и освѣдомилась о состояніи здоровья гостя.
-- Видъ у васъ прекрасный, замѣтила она.
-- Видъ! что видъ, сударыня! наружность обманчива. Я мертвый человѣкъ; только отпѣть позабыли. Мертвый. Вотъ, если позволите, я на минутку отлучусь... Я на всякій случай всегда при себѣ бумаги вожу. И, шаркнувъ ножкой, онъ опять исчезъ въ переднюю, отъ куда появился черезъ минуточку съ новымъ документомъ.
-- Позволите-съ? спросилъ онъ, и безъ дальнѣйшихъ предисловій прочелъ: "Мы нижеподписавшіеся докторъ медицины Федоръ Куропаткинъ, и профессоръ N-ой клиники Фридрихъ Шмандкухенъ, по тщательномъ діагнозѣ нашли и признали въ состояніи здоровья помѣщика Заглохинской губерніи С. В. Опочина слѣдующіе недостатки: расположеніе сердца къ ожирѣнію и поврежденіе клапана праваго желудочка; катарръ большой кишки; неправильное кровообращеніе, и какъ послѣдствія его, припадки головокруженія; ненормально румяный цвѣтъ лица, ао временамъ переходящій въ темно-красный, буроватый".
Опочинъ немного опустилъ бумагу, чтобъ всѣмъ было видно его лицо, и провелъ по немъ рукой.
-- И наконецъ... мму... Тутъ латинскія названія, я ихъ непонимаюсъ -- хроническое воспаленіе pancreas, pancreas; это тутъ гдѣ то -- онъ прикоснулся дрожащимъ пальцемъ къ тому мѣсту жилета, надъ которымъ болтался огромный золотой брелокъ, крупная печатка съ гербомъ рода Опочиныхъ.
-- Pancreas? что такое, спросилъ кто то изъ присутствующихъ: желѣза...
-- Желѣзка-съ, вѣрно изволили замѣтить. Поджелудочная желѣза, какъ мнѣ объяснили. Riz de veau, еще ее такъ вкусно подъ sauce tomate у Бореля подаютъ, прибавилъ онъ совсѣмъ серьезно. Лицо его выражало страданье и, вмѣстѣ, словно смѣялось надъ ними своими темными глазами и концами клыковъ, опустившимися на нижнюю губу.
-- Вы лечитесь? спросила Сливочкина.
-- Лечусь, всѣмъ лечусь, гидропатіей, гимнастикой, даже гомеопатіей. Меня лечили Боткинъ и Здекауеръ въ Петербургѣ, Иноземцевъ въ Москвѣ, Зальцкрахъ въ Вѣнѣ, Роджерсъ -- знаете, знаменитый Роджерсъ, по 100 фунтовъ стерлинговъ за визитъ беретъ -- еще на послѣднихъ скачкахъ его лошадь первый призъ выиграла -- такъ онъ лечилъ; въ Парижѣ къ Нелатону обращался.
-- Много докторовъ, пожалуй хуже, замѣтилъ хозяинъ: -- у семи нянекъ дѣтя безъ глазу...
-- Что дѣлать-съ. Утопающій за соломенку хватается... Грѣшный человѣкъ, я животолюбивъ. Жизнь человѣческая -- испытаніе, тяжкое испытаніе, а все жить хочется. При такихъ иногда, можно сказать, нищенскихъ средствахъ, всю Европу объѣздилъ. Нынче только моціономъ и держусь. По полусажени дровъ въ день распиливаю. Роджерсъ мнѣ и Гладстону предписалъ. Гладстонъ деревья рубитъ, а я дрова пилю; тѣмъ и поддерживаю себя, благодаря Господа-Бога.
И Опочинъ вновь набожно поднялъ глаза на икону.
-- Радикально излечиться надѣйтесь? спросилъ Николай Петровичъ.
-- Гдѣ-же, помилуйте. Всякому свой предѣлъ! Скоро наступитъ часъ мой; я ужъ давно приготовился предстать предъ вѣчнаго судію, давно получилъ отпущеніе грѣховъ.
Опочинъ такъ трогательно и торжественно произнесъ эти слова, что присутствующіе, не взирая на свое удивленіе, почти были тронуты. Однако замѣтили, что русская церковь индульгенцій не выдаетъ. Особенно горячо сказалъ это молодой членъ суда, великій скептикъ.
-- Не выдаетъ-съ? вы полагаете? съ грустнымъ сожалѣніемъ, глядя на скептика, произнесъ Сергѣй Владиміровичъ, и приподнялся съ кресла. А вотъ-съ я имѣю случай вамъ доказать, я тоже съ собой этотъ документъ имѣю.
И онъ опять, попросивъ позволенія на минутку отлучиться, сходилъ въ переднюю и принесъ оттуда большой атласистый листъ бумаги, который вручилъ своими дрожащими руками скептику -- судьѣ. Твердый, какъ картонъ, пергаментный листъ былъ обрамленъ изображеніемъ священныхъ предметовъ въ красивомъ сочетати; текстъ документа былъ написанъ крупнымъ заостреннымъ церковнымъ почеркомъ; внизу около огромной печати, изображавшей большую церковь съ тремя главами, стояла подпись Филарета.
-- Изволите видѣть. Я ужъ давно забочусь о смертномъ часѣ. Жаловалъ меня блаженной памяти угодникъ Господень, и великій мужъ родины своей, высокопреосвященный Филаретъ... Жаловалъ. Отъ него я и грѣховъ отпущеніе получилъ.
-- Да позвольте! заикнулся было членъ суда.
-- Прочтите, прочтите-съ!
Скептикъ пробѣжалъ документъ.
Онъ оказался благодарносъю за пожертвованіе на церковь.
Опочинъ утвердительно кивнулъ головой.
-- Пятнадцать тысячъ рублей на возведеніе новаго храма во имя Воздвиженія честнаго креста, въ Темнозерскѣ и лѣсная дача на срубъ. Пожертвованіе-съ, пояснилъ онъ.
-- Да не отпущеніе же грѣховъ, продолжалъ настаивать скептикъ.
-- А вы до конца извольте внимательно прочесть, скромно, едва внятно и на этотъ разъ, молебно возведя глаза къ небу, упрашивалъ Сергѣй Владиміровичъ.
Членъ суда небрежно вслухъ дочиталъ документъ. Опочинъ вслушивался, какъ бы подчеркивалъ выраженія, то глубоко вздыхая, то возводя глаза къ потолку.
-- Осѣняемъ васъ нашимъ пастырскимъ благословеніемъ, благоговѣйно повторилъ онъ, по окончаніи чтенія, подчеркнутыя вздохами фразы.-- Осѣняемъ васъ нашимъ пастырскимъ благословеніемъ, возносимъ теплыя молитвы о васъ... Поручаемъ и благословляемъ священно и церковно служителямъ созидаемаго вами храма непрестанно молиться о здравіи вашемъ при жизни и вѣчномъ упокоеніи души вашей въ лонѣ Авраама, Исаака и Іакова, по отозваніи васъ въ лучшій міръ... и да будетъ благодать Господа Іисуса Христа и Бога нашего на васъ нынѣ и присно и во вѣки вѣковъ. Аминь...
Опочинъ скрестилъ руки на груди и поникъ головой, творя молитву.
-- Такъ какая же это индульгенція? продолжалъ упорствовать судья:-- благодарность.
-- Для кого фасонъ де парле, встрепенулся Опочинъ, а для меня упованіе! вѣчная молитва церкви, благодать Господа, нынѣ и во вѣки вѣковъ, вѣчное успокоеніе въ Господѣ... Исходитъ то отъ кого? Отъ праведника!
Скептикъ продолжалъ оспаривать. Опочинъ его не слушалъ; черныя рѣсницы сѣренькихъ глазокъ быстро моргали и клыки опять выступили на нижнюю губу. Онъ бережно, сосредоточенно, складывалъ дрожащими пальцами завѣтные документы, и неожиданно среди общаго оживленнаго разговора, приподнялся съ кресла и зашаркалъ передъ хозяйкой.
-- Вы уѣзжаете? Вы надолго въ городѣ? Милости просимъ къ намъ, мы почти всегда дома! прощались съ нимъ гостепріимные хозяева...
-- Буду, буду, не забуду, вдругъ какъ то фамильярно по шутовски, отвѣчалъ онъ Сливочкину, и мгновенно перешолъ въ почтительно просительскій тонъ, хотя на лицо выступила тонкая лукавая усмѣшка.
-- Дѣла въ городѣ-съ. Вѣроятно, задержатъ. Я даже, можетъ, буду васъ своими дѣлами безпокоить. По старинному; къ кому, какъ не къ представителю нашего сословія, намъ обездоленнымъ дворянамъ обращаться, произнесъ онъ, низко кланяясь Сливочкину и скользнувъ чуточку презрительнымъ взглядомъ по представителямъ новаго суда.
-- Это онъ опять какіе нибудь фортели подпускаетъ! замѣтилъ послѣ удаленія Опочина одинъ изъ Трущобскихъ старожиловъ.
И старожилъ оказался правъ. Опочинъ пріѣхалъ на этотъ разъ въ городъ для того, чтобы устраивать какую то сдѣлку по имѣнію съ Савенковымъ.
IV.
Опочины гордились древностію своего рода, помнившаго крамолу Грознаго. Одинъ изъ нихъ, красивый гвардеецъ временъ императрицы Елисаветы Петровны, баловень судьбы и государыни, нажилъ колоссальное состояніе, изъ котораго около 1,000 душъ дошло до отца Сергѣя, Владиміра Кирилыча. Владиміръ Кирилычъ ничего изъ своего состоянія не прожилъ, но выжалъ, изъ доставшихся ему 1,000 душъ крестьянъ все, что могъ выжать распутнѣйшей барской жизнью, преисполненный обычныхъ крѣпостныхъ наслажденій.
Жена его рано окончила свои дни, и Сергѣй росъ безъ матери. Три сына Кирилъ, Сергѣй, и Владиміръ жили при отцѣ. Сердцемъ онъ ихъ любилъ; но никогда не подумалъ, чѣмъ должна выражаться отцовская любовь на пользу дѣтей; и любви этой они не подозрѣвали. Онъ ихъ безпутно баловалъ, развращалъ, и также безпутно наказывалъ, если они чѣмъ нибудь ему мѣшали и досаждали. Дѣти, благодаря примѣру отца, развратились въ самомъ нѣжномъ возрастѣ, и ничего, кромѣ страха, къ отцу не питали. Морочить отца, и, если можно, пакостить ему, составляло для нихъ наслажденіе. Неискренность отношеній къ нему и неравность его отношеній къ нимъ выработали въ нихъ, и въ особенности въ Сергѣѣ, способность лгать и хитрить безнаказанно. "Не попадемся въ лапы медвѣдки" говаривалъ 10-ти лѣтній Сергѣй. Онъ отца звалъ медвѣдкой. Ихъ единственный сердечный другъ, старая няня Афросинья, увѣряла, что Сережу на томъ свѣтѣ за такія слова о родителѣ будутъ на сковородѣ вѣки вѣчные жарить.
Афросинья была покорная раба, преданная семьѣ, но ненавидѣвшая сама ея главу. Она пугала дѣтей каленой сковородкой за ихъ неуваженіе къ главѣ семейства, читала имъ нравоученія, заставляла утромъ и вечеромъ класть за него по земному поклону, и вмѣстѣ съ тѣмъ учила ихъ лицемѣрію предъ нимъ, въ которомъ сама была искусна. Подобострастная и смиренная передъ бариномъ, въ душѣ она его ненавидѣла. Она видѣла, какъ истощались существованія сотенъ семействъ, какъ барскій капризъ разносилъ послѣдніе остатки, послѣдніе признаки благоденствія и тѣхъ, кто имѣлъ несчастіе ему полюбиться и тѣхъ, кто попадалъ въ опалу. То, что она сама видѣла и чувствовала, она не могла не передавать дѣтямъ, даже противъ своей воли, ибо она искренно вѣрила, что возстановлять дѣтей противу родителя -- смертный грѣхъ, и сама боялась каленой сковороды на томъ свѣтѣ. Между тѣмъ въ дѣтяхъ она не могла не поселить сочуствія къ жертвамъ отца. И тѣмъ легче это дѣлалось, что самихъ барчатъ она считала, и небезосновательно, тоже его жертвами. Вмѣстѣ съ тѣмъ, сама продуктъ крѣпостнаго права, она поблажала въ нихъ развитіе отцовскихъ инстинктовъ на счетъ тѣхъ же крѣпостныхъ жертвъ, и этимъ, какъ бы старалась вознаградить ихъ за то, что они сами претерпѣвали отъ Владиміра Кирилыча. Къ тому хе самые эксперименты барчатъ надъ крѣпостнымъ населеніемъ, не носили на себѣ характера тираніи, а скорѣй походили на союзъ молодыхъ господъ съ жертвами, съ вотчиной, противу общаго мучителя. И тѣхъ и другихъ связывало общее чувство страха и желанія морочить владыку.
Изъ старшаго брата Кирила, выработался злющій, ехидный юноша, способный сдѣлаться достойнымъ продолжателемъ родителя. Кирилъ и нянѣ начиналъ досаждать, и сверстники дворовые его боялись и не любили, и съ братьями, у него не было дружбы. Владиміръ былъ слабъ здоровьемъ, простоватъ; ни рыба ни мясо. Всѣхъ проказливѣе, остроумнѣе и вмѣстѣ добросердечнѣе былъ Сергѣй. Изобрѣтательность его до части ухищреній противу родителя, и впослѣдствіи, противу старшаго брата, Кирила, который его не долюбливалъ, была изумительна. Крѣпостные союзники и сверстники любили, его больше, чѣмъ Владиміра. Владиміръ былъ приглупень. Сергѣй умѣлъ тѣшиться съ ними и надъ ними, такъ что ему выходило удовольствіе, а крѣпостнымъ сверстникамъ не причинялось вреда.
Сергѣй въ самомъ нѣжномъ возрастѣ полюбилъ житейскія наслажденія. Зрѣлище крѣпостнаго эпикуреизма отца возбуждало и въ немъ сильный апетитъ; у него слюнки текли и мечты разыгрывались, когда на своихъ оргіяхъ родитель являлся полновластнымъ самодержцемъ, кормившимъ, поившимъ, веселившимъ, и рабовъ, и чиновниковъ и окрестныхъ дворянъ, когда около отца ѣли, пили, веселились, потрясали воздухъ пѣснями и хохотомъ, когда отъ широкаго разгула стонъ стономъ стоялъ. Мальчикъ какъ бы опьянялся. Ему хотѣлось жить, весело жить, но такъ, чтобы и другимъ было весело. Онъ самъ хохоталъ, пѣлъ, лихо плясалъ въ присядку, откалывалъ трепака и помогалъ отцу и его сотрапезникамъ шутить шутки и строить проказы, покуда въ этихъ шуткахъ и проказахъ кромѣ смѣху ничего не было. Онъ съ увлеченьемъ самъ пришпиливалъ на спину заѣзжему торгашу жиду кусокъ контрабандныхъ кружевъ и забавлялся, какъ бѣдный Мошка въ отчаяніи метался по всему дому, разыскивая свою пропавшую драгоцѣнность, которую всѣ кромѣ него самого, видѣли; Сергѣй охотно собственноручно смазывалъ варомъ бороды двухъ упившихся за отцовской трапезой монаховъ, завалившихся въ мертвецкомъ снѣ на одну кровать носъ къ носу, и сзывалъ отца и всѣхъ его гостей любоваться, какъ монахи, икая, дергали взаимно другъ другу бороды, и наконецъ разодрались съ пьянаго просонья, не будучи въ силамъ разорваться. Онъ рисовалъ фосфоромъ ночью чорта въ спальнѣ до смерти боявшагося дьявольскаго навожденія сосѣда, Кузьмы Савича, будилъ его изъ-за стѣны барабаннымъ боемъ и тѣшился ужасомъ пьянчужки, узрѣвшаго врага рода человѣческаго, разкрывшаго надъ нимъ свою пылающую пасть и зловѣще простиравшаго къ нему свои свѣтящіеся когти. Сергѣй непрочь былъ припугнуть, обмануть, принадуть, лишь бы забавно выходило, и насколько онъ понималъ, не причиняло людямъ зла. Но когда дѣло доходило до травли чиновниковъ настоящими, хотя и ручными медвѣдями; когда попа, взявшагося сварить отмѣннаго вкуса пиво и сварившаго какую то бурду въ наказаніе предательски въ горячей банѣ вытерли, по приказанію барина, перцовкой и выпарили вымоченными въ перцовкѣ-же вѣниками, причемъ попъ нагишомъ выскочилъ изъ бани, выбивъ окно, и, воя, какъ лютый звѣрь, по снѣгу катился добрую версту до дому и схватилъ горячку; когда надъ тѣлами дворовыхъ, дурно пропѣвшихъ плясовую передъ барскими хоромами, свистѣли гибкія пучки розогъ; когда красавицу Дуню, любушку Сергѣева пріятеля, форейтора Климки, заставляли стоять по цѣлымъ часамъ на колѣняхъ и на четверенькахъ на мѣшкахъ, наполненныхъ мѣдными полушками за то, что она не покорялась барской любви; или когда увозили куда-то на поселенье, изъ глазъ всей семьи другого Сергѣева пріятеля кузнеца Трошку за то, что съ колеса у барской коляски шина свалилась -- Сергѣй негодовалъ, трепеталъ, озлоблялся, а можетъ быть и трусилъ. Нервы у него были потрясены рано, и раннимъ развратомъ, и отцовскимъ произволомъ.
Онъ самъ не выносилъ тѣлесной боли, и причинять ее другимъ ему было больно. Онъ по своей воспріимчивости самъ, какъ бы воспринималъ боль. Онъ никого никогда не подводилъ подъ наказаніе; напротивъ, если могъ, при помощи своей изобрѣтательности, избавлялъ людей отъ наказанія. Когда по приказанію барина пороли дворовыхъ и крестьянъ, Кирилъ Сергѣевичъ, не довѣряя палачамъ, изъ дворовыхъ же, приказывалъ приводить къ себѣ наказанныхъ и издали взглядывалъ на ихъ обнаженныя спины. Къ счастію, онъ былъ близорукъ и почти всегда пьянъ. Сергѣй выучился раскрашивать спины такъ искусно, что отца не рѣдко удавалось обманывать, избавляя людей отъ наказанія. Но когда, однажды, случилось подвергнуться барскому гнѣву самому старостѣ Ефиму, любимцу Кирила Сергѣевича, широкорожему, корявому извергу, зачастую подводившему другихъ подъ розги, и когда Ефимъ попросилъ художника-барчука расписать ему спину на подобіе сѣченой, то Сергѣй нарисовалъ на этой спинѣ подобіе собственной паскудной хари Ефима. Это разсмотрѣли даже близорукіе и пьяные глаза барина. Потерпѣлъ, конечно, и самъ Сергѣй, потому что Ефимъ его выдалъ, за то Ефимъ нетолько былъ вспоротъ сугубо, но и палъ на вѣки при общемъ ликованіи, избавившейся отъ его тираніи вотчины.
Досаждать отцу безнаказанно составляло главнѣйшее его занятіе, на которомъ чрезвычайно изострялся его вообще отъ природы острый умъ. Потѣшаться такъ, чтобы другимъ было весело, а не скверно, составляло второе его занятіе, содѣйствовавшее его развитію. Любовью къ ученію онъ не отличался, и поэтому никуда кромѣ какъ въ юнкера, поступить не могъ, но офицерскаго экзамена не выдержалъ, и, воспользовавшись смертію отца, вышелъ въ отставку и водворился въ деревнѣ. Впрочемъ, еслибы онъ и выдержалъ экзаменъ, то все-таки вышелъ бы въ отставку, ибо имѣлъ органическое отвращеніе проливать чью бы то ни было кровь, а тѣмъ болѣе подвергать свою жизнь опасности. Храбрость онъ однажды, по крайней мѣрѣ, въ своей жизни выказалъ, какъ гласятъ легендарныя о томъ преданія и даже при обстоятельствахъ весьма ужасныхъ. Но храбрость эта была возбуждена такими обстоятельствами, которыя и въ зайцѣ доблесть возбуждаютъ. А именно: изъ-за любви и ревности онъ убилъ на дуэли родного брата, негодяя Кирила. Кирилъ послѣ цѣлаго рада самыхъ гнусныхъ дѣяній, обезчестилъ дѣвушку, которую любилъ Сергѣй -- дочь обѣднѣвшей остзейской баронесы фонъ-Штокгаузенъ. Сергѣй нетолько убилъ брата, но и женился на его жертвѣ. Впрочемъ, дѣйствительность дуэли никогда не была доказана, хотя три петербургскихъ комиссіи пріѣзжали поочереди въ Трущобскъ для разслѣдованія дѣла. Борьба съ этими комиссіями также содѣйствовала изощренію способностей нашего героя. Вотъ, вотъ кажется всѣ доказательства на лицо, а смотришь онъ выкинетъ какую-нибудь штуку, и доказательствъ какъ не бывало. Третья и послѣдняя, комиссія, довела, было, дѣло до конца, впрочемъ, основывая свои доказательства больше на слухахъ и на нравственномъ убѣжденіи. Къ вящему торжеству проницательной комиссіи, стали по городу носиться слухи, что Сергѣй Опочинъ ищетъ средствъ отдѣлаться и отъ младшаго брата, дабы завладѣть и его частью имѣнья. Однажды весь Трущобскъ былъ приведенъ въ ужасъ: Сергѣй въ одной рубахѣ и съ саблей въ рукахъ гнался по улицѣ за Владиміромъ, который былъ тоже въ одной рубахѣ. Сергѣй нагналъ несчастнаго, повалилъ и закололъ. Мирные Трущобскіе деревянные мостки Московской улицы обагрились кровью. Люди Опочиныхъ, бѣжавшіе за господами, унесли трупъ домой и увели убійцу, который тотчасъ же со всѣхъ сторонъ заперся отъ полиціи въ своемъ жилищѣ. Второе братоубійство подтверждало первое; комиссія торжествовала, и полиція ворвалась таки въ домъ. Но въ это самое время, оба брата, и убитый и убійца, Богъ ихъ знаетъ, какъ они изъ земли выросли -- нѣжно обнявшись, прогуливались взадъ и впередъ по площади. Вотъ тутъ и вѣрьте нравственному убѣжденію и достовѣрнымъ слухамъ. Комиссія уѣхала ни съ чѣмъ, и Сергѣй Владиміровичъ на вѣки восторжествовалъ. Зато у себя дома онъ терпѣлъ пораженіе за пораженіемъ. Его супруга, сентиментальная Амальхенъ, была остзейская сиротка баронскаго происхожденія. Она не могла жить безъ Шиллера, клавикордъ, буколь, похожихъ на сосиски, и безъ матушки, сугубой -- и по рожденію и по браку -- остзейской баронессой, властолюбивой и раздраженной нѣсколькими годами вдовьей бѣдности. Эта дама поселилась у Опочиныхъ, и стала загонять Сергѣя Владиміровича въ баронесскія формы и обычаи; а съ его мужиковъ и имѣнья начала поостзейски снимать пѣнку. Въ дѣтствѣ Сергѣй изощрялся въ атмосферѣ родительскаго безпутства, теперь ему пришлось изощряться въ борьбѣ съ крахмальной чопорностью, или задыхаться въ затхломъ запахѣ баронскихъ склеповъ, который распространяла его теща. Въ дѣтствѣ ему не нравилось, какъ отецъ раззорялъ имѣнье и мучилъ вотчину. Нынче ему еще менѣе нравилось, какъ желѣзная frau мама все въ струночку вытянула и, начиная съ него самого, изо всего сокъ жала своей дланью, унизанной кольцами съ бирюзой и гранатами. Жалко было ему самого себя, жалко ему было и мужика, и онъ задалъ себѣ вопросъ, да неужели нельзя пользоваться жизнью, не удушая ближнихъ? Очень это былъ хитрый вопросъ для человѣка, никогда философіей не занимавшагося. Но мало-по-малу, Сергѣю Владиміровичу удалось его разрѣшить болѣе или менѣе удовлетворительно. Прежде всего оказалось необходимымъ фрау-мама спровадить. Баронеса выписала себѣ сбрую, экипажи, лошадей и кучера изъ остзейскаго края, и въ первый же разъ, когда отправилась показывать все это сосѣдней генеральшѣ, при въѣздѣ въ лѣсъ была встрѣчена нѣсколькими залпами изъ фалконетовъ, сюрпризомъ, разставленныхъ въ кустахъ. Почтительный зять, наученный остзейскимъ обычаямъ, торжественнымъ салютомъ, желалъ почтить первый торжественный въѣздъ баронесы. Честь, конечно, честью, а лошади понесли; фрау-мама получила синяки, контузіи, разлитіе жолчи, и, предусматривая дальнѣйшія почести и сюрпризы со стороны почтительнаго зятя, покинула имѣніе Опочина, обезпечивъ матеріально себя и Амальхенъ, которая тоже, страхъ успѣла надоѣсть мужу.
Опочинъ, провожая ихъ, пролилъ нѣсколько крупныхъ слезъ, и, оставшись одинъ на свободѣ, ясно созналъ три вещи: что онъ ненавидитъ все остзейское -- разъ; что онъ хозяйничать неспособенъ ни по отцовски, ни по тёщенски, и вообще никакъ -- два; что надо вообще жить, и даже жить себѣ въ удовольствіе и другимъ не въ утѣсненіе. Не имѣй онъ отвращенія къ остзейской тёщѣ, онъ, можетъ быть, постепенно поступился бы второй половиной третьей очевидности и, зажмуря глаза, завинтилъ бы мужиковъ. Но больно ужь тёща его доѣхала; вспомнилось, какъ отецъ и его, и мужиковъ доѣзжалъ; сердце у Сергѣя было доброе, умъ находчивый. Зачѣмъ хозяйничать -- можно продавать земли имѣнія. Да не сглупа, не задаромъ, а ловко, дорого, продавать тѣмъ, кого и обобрать не грѣхъ; тѣмъ, чьи деньги никому не полезны.
И Сергѣй Владимірычъ всю жизнь дорого продавалъ, и дешево покупалъ имѣнія; а владѣя имѣньемъ, давалъ всевозможныя льготы мужикамъ и радостію ихъ радовался, ибо сердце у него было доброе, народолюбивое.
V.
Заявивъ свое прибытіе въ Трущобскѣ визитомъ къ Сливочкину Опочинъ замелькалъ передъ нами въ городѣ, который сталъ было забывать этого, когда то знаменитаго легендарнаго героя, всѣхъ утѣшавшаго и забавлявшаго. Почти 10 лѣтъ уже, вмѣстѣ съ крѣпостнымъ правомъ онъ все уходилъ въ даль преданій; образъ его блѣднѣлъ, подвиги начинали забываться. Теперь онъ опять воскресъ, мы его осязали, видѣли и чувствовали съ благодарностію, что пробиваетъ онъ нашу трущобскую скуку, также какъ и 10 лѣтъ тому назадъ, хотя она теперь, и перемѣнила свой характеръ. Прежде мы скучали, не зная, куда дѣвать свою мощь, нынче мы скучали отъ безсилія и неумѣнья. Годы и реформы измѣнили многое, но скуки не отмѣнили. Не измѣнили они и Сергѣя Владимірыча Опочина.
Онъ немножко постарѣлъ, немножко сгорбился, клыки немножко больше чѣмъ прежде выступали изъ подъ верхней губки, глаза немножко медленнѣе мигали. Но ходилъ онъ по улицѣ въ той же красной, канаусовой рубахѣ, въ какой хаживалъ въ былые дни; также внезапно останавливался на улицѣ и начиналъ продѣлывать гимнастику, отталкивая руки то вверхъ, то въ бокъ, то впередъ; вращалъ ихъ на подобіе мельничныхъ крыльевъ, или туловищемъ начиналъ воронку описывать, или просто дрыгать ногами. Повертится, подрыгаетъ, и продолжаетъ свой путь по улицѣ, объяснивъ знакомымъ зрителямъ, обыкновенно останавливавшимся около него, что ему докторомъ предписаны подобныя упражненія, и что долженъ онъ ихъ производить тотчасъ же, когда почувствуетъ приступъ извѣстнаго недуга. То онъ каялся въ своихъ прегрѣшеніяхъ, называя ихъ пакостями и даже рыдалъ: то похвалялся своими добродѣтелями и выражалъ увѣренность попасть въ царствіе небесное. И опять проливалъ слезы. А мы всѣ хохотали, словно присутствовали на представленіи искусно исполненной классической комедіи, уносящей насъ изъ скучной современной дѣйствительности въ завидную даль прошлаго (что грѣха таить, во глубинѣ души признаваемаго нами золотымъ) времени.
Воскресъ передъ нами герой, воскресли и легенды. Вспоминали, какъ онъ старому дилетанту антикварію, сосѣду князю Мурашкину продалъ за 2,000 р. увѣсистую серебрянную луковицу, часы, увѣривъ его, что онъ эти часы заводитъ только разъ въ мѣсяцъ. Князь убѣдясь, что часы надо ежедневно заводить, обрушился на него съ ругательствами, а Опочинъ объяснилъ: "а вотъ, ваше сіятельство, неугодно ли за пять тысячъ продамъ, у меня въ кухнѣ часы есть -- я ихъ только разъ въ годъ завожу".
Вспоминали, какъ онъ своего кузена (нынѣ въ столицѣ высокій административный постъ занимающаго) одурачилъ на 1,000 р. Кузену очень полюбилась вороная тройка Сергѣя Владимірыча, и Сергѣй Владимірычъ предложилъ пари на 1,000 р. что онъ кузена, не кормя, на этой тройкѣ изъ Трущобска до Заглохнова довезетъ. А отъ Трущобска до Заглохнова около 200 верстъ. Проѣхали 30 верстъ, Опочинъ приказалъ кучеру остановиться на постояломъ дворѣ, чтобы лошадей покормить, а изумленному кузену объявилъ: да неужели же ты думаешь, что я лошадей съ голоду морить буду? Это я тебя дурака, до Заглохнова, не