Петръ Степанычъ Калининъ, трущобскій предводитель дворянства, шелъ изъ своей городской квартиры въ рекрутское присутствіе, и недоумѣвалъ, отчего ему скверно? Онъ даже недоумѣвалъ, въ самомъ ли дѣлѣ ему скверно, или просто только мерещится? Бываютъ такіе психологическіе миражи. Собственно говоря, не отъ чего ему быть скверно; напротивъ, должно быть очень хорошо. Было передъ тѣмъ четыре дня отдохновенія, три масляничныхъ, да Срѣтенье подвернулось въ среду на масляной. Отдохнулъ, значитъ, досугъ свой употребилъ какъ подобаетъ: съѣздилъ домой въ усадебку, повидался съ семьей, съ женой, съ дѣтишками позабавился и въ сферу своего сельскаго хозяйства не заглянулъ. И это благо; какое ужь хозяйство на масляницѣ! народъ гуляетъ, а хромой скотникъ (хоть тоже выпиваетъ), навѣрно, скотинѣ корму завалитъ, потому что скотъ, вообще, любитъ: такъ ужь ему отъ Бога дано. Не заглядывалъ въ хозяйство Петръ Степанычъ и, слѣдовательно, не отравлялъ свое существованіе. Теперь за дѣло. Петръ Степанычъ хоть и не прочь былъ отдохнуть, но дѣло любилъ; особенно дѣло, которое успокоивало совѣсть насчетъ его невниманія къ собственнымъ дѣламъ. А предводительское дѣло, въ тѣ бойкіе годы, россійскаго ренессанса, какъ разъ было успокоительно. Мировые съѣзды, рекрутскія присутствія, списки гласныхъ, выборные съѣзды и проч. все это дозволяло съ чистѣйшимъ сердцемъ давать обѣды на счетъ выкупныхъ свидѣтельствъ, и безъ оглядки продавать купцу Краснопупову заповѣдные лѣса. Нельзя въ одно и тоже время и ренессансъ въ Трущобскѣ распространять и наблюдать за вывозкою навоза со скотнаго двора своей усадьбы. Онъ съ удовольствіемъ занимался общественнымъ дѣломъ и съ удовольствіемъ же шелъ съ этой цѣлью и въ эту минуту въ присутствіе.
Да, съ удовольствіемъ; такъ отъ чего же ему скверно? Блины переварены отличнѣйшимъ образомъ, и столь же отличнымъ образомъ подготовленъ желудокъ къ воспринятію великопостной осетрины и супа изъ головизны. Выспался съ дороги онъ по княжески. Чаю напился съ аппетитомъ и съ домашними разсыпчатыми лепешечками, которыя привезъ изъ усадьбы. Утро вышло живительное, радостное. Вся видимая Петру Степанычу вселенная такъ и сіяетъ, словно нивѣсть чему радуется. Солнце блеститъ, небо безъ облачка, бѣлый снѣгъ тоже блещетъ; воздухъ, какъ дистиллированный словно, сіяетъ. Вся природа радуется. Конечно, ни съ того, ни съ сего радуется, но какъ это ни глупо, Петръ Степанычъ всегда заражался этой безпредметной радостью, и даже искренно сочувствовалъ воробьямъ, дѣятельно чирикавшимъ въ такое радостное зимнее утро.
Отчего же ему скверно? Баба старая?.. Фу ты! не въ самомъ же дѣлѣ баба! А! такъ вотъ оно, что на память лезетъ! Точно передъ глазами ея сухая рука поправляетъ лучину на постояломъ дворѣ, а беззубый ротъ шамкаетъ: "не по божески это".
Калининъ отморгнулъ и отшатнулъ легонько головой эту бабу, лезущую въ глаза, и постарался не думать о ней. Вотъ теперь хорошо; солнышко ярко свѣтитъ, воробьи чирикаютъ, снѣгъ подъ легкими теплыми калошами хруститъ; скунксовая шубка мягко нѣжитъ тепломъ плечи. Воздухъ, что ни вздохнешь -- всю кровь, все существо освѣжаетъ и обновляетъ.
Вонъ секретарь опеки улепетываетъ въ должность, шапку снялъ и улыбается словно и не начальнику. И Калининъ по дружески киваетъ. Навстрѣчу Палаша, судейская кухарка, бѣжитъ, разрумянилась, темные глаза свѣтятся, спѣшитъ, запыхалась, а улыбка во все лицо, улыбка солнечная, яркая. Петръ Степанычъ улыбнулся и чуть не подморгнулъ; такою Палаша ему хорошенькой и соблазнительной показалась. Хорошо...
А вотъ и пѣсня хоровая, за угломъ въ концѣ улицѣ, и гармоника наигрываетъ:
Ой, нытье, нытье, нытье,
Ой, мужицкое житье.
Ой, житье, житье, житье,
Государевыхъ солдатиковъ веселое житье.
Ой, гой...
Это рекрутики поютъ. Не больно стройно поютъ, пѣсня новая, неразученная, старые солдаты мѣстной команды, по приказанію начальника (а славный этотъ поручикъ Орликовъ! онъ и военный пріемщикъ, при наборѣ положиться на него можно), чтобы пріободрить новобранцевъ выучили. Не особенно стройно, разсыпчато поютъ рекрутики, да и идутъ какъ-то разсыпчато, чуть сомкнувшись въ шеренги. Вольно. А тоже чай тоскуютъ -- какъ не тосковать! Все слышно: хоть и веселенько поютъ, а тоска прорывается. Съ родиной, съ семьей, съ землей разставаться, на невѣдомое идти -- кому не тоскливо. Вонъ баба идетъ рядомъ съ шеренгой; руку рекрутскую въ своей рукѣ держитъ вмѣстѣ съ ситцевымъ платкомъ, слезы утираетъ. Можетъ мать, можетъ жена; издали не разберешь. Ну, да мало ли бабъ плачутъ!
И вспомнилось Калинину, что вчера, провожая его изъ дому, пятилѣтняя дочурка тоже плакала...
А вонъ подвода за рекрутиками. Баловней какихъ-то везутъ на розвальняхъ, а, можетъ, больныхъ. Цѣлыхъ двѣ семьи въ своихъ объемистыхъ зимнихъ одежахъ увалились. Еще двѣ-три подводы сзади.
Невесело имъ. А все-таки какъ можно сравнить съ прежнимъ. Ни прежняго похороннаго воя, ни прежняго стона, ни ужаса. Служба легче. Не сразу мужика спугнутъ: прежде, бывало, лобъ выбрѣютъ, одежда -- какъ арестантъ; муштруютъ, бьютъ. А нынче, посмотрите-ка, человѣческій образъ оставленъ. Даже мужицкій обликъ не утрачивается. Свое платье. И хорошее. Это наши волости, бывшіе временно-обязанные. Спасибо посредникамъ, заботятся, чтобы рекрутовъ въ дырявыхъ полушубкахъ и валенкахъ безъ подошвъ не отпускали.
А пѣсня разсыпается, отдаляясь, и маленькая партія рекрутиковъ, сопровождаемая солдатами, на бѣлой ослѣпительной пелѣнѣ загороднаго снѣга начинаетъ сливаться въ рѣзко очерченное пятно. И обозъ, и семейныя подводы вытянулись отчетливомъ чернымъ хвостикомъ. Хорошо, что день веселый: и рекрутикамъ выступить веселѣе.
Калининъ еще разъ прислушался къ разсыпчатой пѣснѣ, долетавшей урывками; вглядываясь въ проползавшій вдаль черный четыреугольникъ съ хвостикомъ, вдругъ ему стало жалко этихъ, исчезающихъ въ снѣговомъ сіяніи рекрутиковъ.
Но Калининъ борется съ этимъ чувствомъ и пытается поддержать въ себѣ благодушное настроеніе. Народу легче, думаетъ онъ:-- даже въ рекрутскомъ присутствіи легче. Прежде -- взятки. Теперь, Калининъ и представить себѣ не смѣетъ, какъ это какой бы то ни было предсѣдатель присутствія можетъ "взять". А было время, когда обратный фактъ былъ немыслимъ. Вотъ его восьмидесятилѣтній сосѣдъ, Ипатовъ, доживаетъ вѣкъ; онъ триста душъ рекрутскими наборами нажилъ, когда предводителемъ былъ. А доктора! Ужь самъ Калининъ военный караулъ къ докторской квартирѣ приставлялъ, чтобы мужиковъ со взятками не пропускать. И докторъ жаловаться не смѣлъ на такой беззаконный арестъ. А нынче, докторъ молодой, образованный, понимаетъ всю гнусность зла... Понимаетъ, именно понимаетъ. Гм. Какъ не понимаетъ!
И все-таки скверно, ни съ того, ни съ сего. Отъ чего же скверно? И опять эта баба, и не отморгаешься никакъ отъ нея. Такъ вотъ и стоитъ передъ глазами ея широкая, сизая, скулистая рожа, ярко освѣщенная вспыхнувшей лучиной въ свѣтцѣ, два впалые глазами изъ черной беззубой пропасти, изо рта, это неотвязное: "не по божески".
Баба, разумѣется, врала. Въ самомъ началѣ набора былъ представленъ въ рекруты парень изъ Ершова, Евсей Ситинъ. Въ присутствіи онъ жаловался на боль въ ногѣ и, дѣйствительно, правое колѣно было сильно припухши; хромалъ, несомнѣнно хромалъ. Военный пріемщикъ, обращающій болѣе всего вниманія на ноги и на зубы, считалъ этого рекрута малоспособнымъ и склоненъ былъ забраковать. Да и самъ Калининъ, видя безпомощность ноги, наставилъ было надъ росписью перо, чтобы начертить "негоденъ". Но вдругъ его остановилъ молодой врачъ, все ходившій безмолвно около рекрута. Врачъ объявилъ, что рекрутъ долженъ быть принятъ. Ему, врачу, за непринятіе этого рекрута, предлагали наканунѣ взятку. Юный, образованный, усовершенствованный врачъ краснѣлъ, конфузился, сообщая это, и было изъ-за чего. Это было первое оскорбленіе, первое искушеніе... съ его-то ясными понятіями! Есть отъ чего возмутиться. Докторъ горѣлъ негодованіемъ и настаивалъ на пріемѣ рекрута, утверждая, что опухоль ничтожна, а хромота притворна. Столько было благороднаго негодованія и искренности въ словахъ этого молодого человѣка, что нетолько Калининъ, но и самъ военный пріемщикъ призналъ способность подозрительной ноги къ маршировкѣ. И рекрутъ въ тотъ день былъ принятъ. Но увы! Докторъ, очевидно, увлекся, увлекся негодованіемъ, которое пробудило въ немъ гнусное предложеніе взятки, и, въ порывѣ негодованія, совершилъ несправедливое дѣло. На другой день, онъ одумался, и, придя въ присутствіе, покаялся. Онъ просилъ переосвидѣтельствовать хромого рекрута; онъ признавался, что, подъ впечатлѣніемъ свѣжаго оскорбленія, въ раздраженіи поддался мстительности, но созналъ, что поступилъ нечестно. Хромота, дѣйствительно, существуетъ, надо забраковать. Это былъ просто гражданскій подвигъ со стороны Аркадія Дмитріевича. Конечно, хромого привели въ присутствіе, переосвидѣтельствовали и забраковали. Кстати отъ этого другая семья не пострадала, подставной пошелъ за него изъ его же семьи, его двоюродный братъ, молоденькій и такой крѣпышъ, что поручикъ Орликовъ, пріемщикъ, только ходилъ да руки потиралъ отъ радости, глядя на него. Отрадный это былъ эпизодъ. Онъ еще болѣе возвысилъ молодого врача въ глазахъ Калинина, и тѣмъ, кто, какъ напримѣръ, баронъ Клоцъ, не любили этого Аркадія Дмитріевича, Калининъ всегда разсказывалъ этотъ отрадный эпизодъ. Хорошо работать съ такимъ молодымъ человѣкомъ.
И вдругъ -- баба! Ужь эти бабы! Всякій-таки спокой онѣ смутятъ.
Когда бы не было Елены,
Стояли бы троянски стѣны
На мноти тысячи вѣковъ.
Всякое зло отъ нихъ.
Усадьба Петра Степаныча отъ города безъ малаго 80 верстъ. Ѣздитъ онъ туда зимой на своихъ, и лошадей кормитъ въ селѣ Покровскомъ, какъ разъ въ домѣ этой карги Марѳы, т. е. въ домѣ ея сына, ѣхалъ онъ ныньче на масляницу домой, остановился подъ вечеръ въ Марѳиномъ домѣ, въ семейной избѣ. Пьетъ себѣ чай, а вся семья хозяйская тутъ около лучины. И Марѳа прядетъ у самаго свѣтца, да лучину поправляетъ. Кто зѣвнетъ, кто слово скажетъ полусонно, кто почешется. Дѣтишки, разметавшись, спятъ въ углу, на полу, на постельникѣ. Хозяинъ, для приличія, у стола стоитъ, какъ-будто разговариваетъ, а самъ тоже подремываетъ. О наборѣ рѣчь. Калининъ, какъ всегда, расхваливаетъ новые наборные порядки. Ну, и объ эпизодѣ съ хромымъ рекрутомъ, конечно, разсказалъ. Хозяинъ все поддакиваетъ, и все соннѣе, да соннѣе становится. А старуха, эта Марѳа, напротивъ, точно проснулась. Заёрзала на донцѣ, положила прялку, что-то шамкаетъ, не то кудель ей въ. ротъ попала -- кудель жуетъ, не то ворчитъ. Лучину поправлять стала. И не надо бы поправлять совсѣмъ, лучина и безъ того ярко горитъ, а давай, руки чешутся; да и брякнула: "Это, говоритъ, не по божески". "Что не по божески?" Хозяинъ тоже какъ-будто немного проснулся, заморгалъ своей мамѣ и рукой даже отмахнулъ, дескать, что ты это, при "производителѣ", я Калинина все это заинтересовало. "Что, говоритъ, не по божески?" "Да, говоритъ старуха:-- не по божески, что сироту спихнули, а своего откупили". "Какого сироту? какъ откупили?" А хозяинъ ужь совсѣмъ проснулся и такую предостерегательную мимику обратилъ къ матери, что она пуще окрысилась, а Калининъ и совсѣмъ уши насторожилъ. "Что, спрашиваетъ, не по божески? какого сироту? какъ откупили?" "А то, говоритъ старуха:-- не по божески, что мы, сусѣди Ершовскіе, все дѣло знаемъ, какъ было; Ситинъ ишь богатымъ нонѣ сталъ; сына-то ему, Евсѣя, извѣстно, не хотѣлось отпустить, а племянника-сироту, что въ дому послѣ брата остался, сбыть надо. Покуда Ситины разживались, племянникъ работалъ на домъ, а разжились -- такъ надо, вишь, Ситину, что бы племяннику изъ дому дать поменьше, либо ничего. Вотъ и надо сбыть; потому ему тоже часть; а въ солдаты уйдетъ, Ситинъ по своему повернетъ. А племянникъ этотъ -- добрый, добрый парень. Въ первую голову поставили сына, племянника на подставу. Ногу нарокомъ пришибли, да подтравили. Нашего покровскаго Амельку, что прежде писаремъ волостнымъ былъ, подослали къ дохтуру въ городъ; 50 рублевъ давали. Осерчалъ, говоритъ, дохтуръ-отъ: "мало; сотню давай!" Ахти, сотню! Сотни не припасли. Евсѣя забрилъ дохтуръ. Амелька и побѣгъ ночью изъ города въ село... вотъ у насъ тутъ забѣгалъ".
Мимика хозяина приняла неистовые размѣры, но старуха только съ презрѣніемъ стряхнула черный нагаръ лучины, зашипѣвшій въ водѣ коротца, и продолжала:
-- У насъ тутъ Амелька въ ту ночь забѣгалъ; сказывалъ: говоритъ, за деньгами посланъ; дохтуръ меньше сотни не беретъ; забрилъ за полсотни-то. Амелька -- ходокъ шустеръ; деньги взялъ. Ночью же, на подводѣ, шасть въ городъ назадъ, и къ дохтуру; докторъ Евсѣя за 100 рублей выпустилъ сряду, того же дня, а племянника забрилъ. За племянника некому вступиться. Извѣстно -- сирота круглая. На дядю, какъ казакъ, съ измалѣтства работалъ, за дядина сына пошелъ. Некому за него вступиться; не по божески это..."
Петръ Степанычъ зналъ, что все это пустое, но это бабье пустословіе напустило ему въ душу мути какой-то. Очевидно, баба ни малѣйшаго смысла въ предыдущихъ его рѣчахъ и притчахъ не расчухала. И о хромомъ рекрутѣ, и дохтурѣ разсказала чуть ли не въ увѣренности, что подтверждаетъ самого "производителя" рѣчи.
-- А можетъ, и то думаетъ, что вторыя полсотни не дохтору, а самому ему, производителю, понадобились. Кто ее знаетъ? подумалъ Калининъ.--И хозяйская мимика какъ-будто на то смахивала. Калинину взять взятку немыслимо, а народъ этой немыслимости ни для кого рѣшительно, а, слѣдовательно, и для него еще не осмыслилъ.
Такой скверноты въ душу напустила Марѳа. А тутъ у двери стоитъ его, Калинина, кучеръ Гордей и улыбается во всю свою широкую, бородастую рожу, скашивая узкіе, смышленные глаза то на своего барина, то на Марѳу.
-- А ты чего смѣешься? не безъ досады спросилъ Калининъ Гордѣя.
Гордей былъ старый, вѣрный слуга.
-- Я-съ, Петръ Степанычъ, надъ старухой. Мало ли что народъ несетъ!
-- Да ты словно самъ что знаешь? спросилъ Петръ Степанычъ, и сейчасъ на себя вознегодовалъ: къ чему спросилъ?
Гордей, дѣйствительно, всегда все зналъ; только держалъ языкъ за зубами.
-- Я-съ, ничего, я надъ бабой. А мнѣ что знать; и я тоже слыхалъ.
И прежде чѣмъ Калининъ успѣлъ вглядѣться въ лукавую улыбку стараго кучера, тотъ отыскалъ шапку, обернулся къ двери и, промолвивъ въ свою сѣдую бороду: "А поди, кони овесъ доѣли", вышелъ изъ избы. На мѣстѣ, на которомъ онъ стоялъ, только заклубились бѣлыя волны пара, ворвавшагося въ дверь. Словно Гордей испарился.
Экое солнце! экая благодать!.. Калининъ вышелъ на городскую площадь, такую огромную, что городъ въ ней словно растворялся, а жалкіе домишки и лавки, какъ пѣнка, всплыли на ея окраины.
Черезъ площадь, во всю свою скорбную мочь, неслась пара деревенскихъ лошаденокъ, запряженная въ широкія розвальни. Сухой снѣгъ, какъ пыль, взметался и серебрился на солнцѣ; колокольчикъ путался и нѣмѣлъ; бубенцы и шаркунцы звенѣли и дребезжали. Паръ клубами валилъ съ лошадей; морды ихъ залились морознымъ инеемъ; шерсть смокла и слохматилась. Кляченки выбивались изъ силъ, бѣшено загребая снѣжное пространство своими непривычными къ бѣгу, слабыми ногами. Среднихъ лѣтъ мужчина, повидимому, мѣщанинъ, навалясь брюхомъ на передокъ, безжалостно хлесталъ несчастныхъ коней веревочной погонялкой, поминутно навязывая на ней узлы для пущей чувствительности. Шапка у него была сдвинута на затылокъ, зипунъ растегнутъ у ворота, конецъ яркаго пояса волочился по снѣгу. Сурово, пьяно и злобно глядѣли его глаза. Онъ терпѣливо, не оборачиваясь, принималъ сзади толчки и кулаки въ спину, и при каждомъ ударѣ и тычкѣ только перегибался впередъ, гикалъ и хлесталъ лошадей. Сзади него, почти навалясь на него затылкомъ и плечами, лежалъ, растянувшись вдоль розвальней, молодой, дюжій дѣтина, пьяный, съ балалайкой въ рукѣ. Щеголь, какъ есть. Пушистый полушубокъ, крытый чернымъ сукномъ, былъ распахнутъ на отмашь; изъ-подъ полушубка краснѣла новая кумачная рубаха, и развѣваливь по вѣтру длинные концы яркаго шелковаго шейнаго платка; правая нога, въ франтовскомъ козловомъ сапогѣ, свѣсилась изъ саней и каблукомъ чертила снѣгъ. Лѣвой рукой онъ обнималъ за шею другого молодого парня-пріятеля, съ гармоникой въ рукахъ и выглядывавшимъ изъ-за пазухи полштофомъ. Щеголь ухалъ, погонялъ, силился пѣть пѣсню, разражался пьянымъ ревомъ, заставлялъ пѣть спутниковъ.
Звеня, звякая, гикая, заливаясь гармоникой, дикой пѣсней, ругательствами и крикомъ, неслась эта группа мимо Калинина. Возница, поровнявшись, вкось взглянулъ на него и, узнавъ, сдернулъ шапку. На его лицѣ изобразилось какое-то замираніе, почти испугъ. Щеголь повернулъ на встрѣчнаго свои выпучившіеся, налитые кровью глаза и гаркнулъ:
По мѣрѣ того, какъ Калининъ приближался къ другому концу едва обозримой площади, онъ явственнѣе и явственнѣе слышалъ какой-то гулъ, какой-то стонъ.
Около бѣлаго двухъ-этажнаго зданія городской думы чернѣла большая толпа и наростала подходящимъ изъ улицъ народомъ. Толпа гудѣла, стонала. Стонала, какъ слабый больной, мучимый физической болью; причитала, какъ женщина надъ свѣжей могилой. Съ визгомъ вырѣзались женскіе голоса; мужчины всхлипывали. Тутъ были молодые и старые люди. Полугородской, полудеревенскій нарядъ, нищета, проступающая сквозь попытки щегольнуть. Парни пугливо озирались кругомъ на ласкавшихъ ихъ матерей и женъ, на глухо стонущихъ отцовъ. Одна старуха безъ чувствъ скатилась на землю изъ объятій сына; парень тупо глядѣлъ на нее, недвижимую; онъ не догадывался даже поднять. Дряхлый, сѣдой, изсохшій калѣка-старецъ, въ рубищѣ, стоя на колѣняхъ передъ сыномъ, клалъ земные поклоны, всхлипывая, какъ потерявшій мать ребенокъ, и лепеталъ посинѣлыми губами: "Не покидай ты, не покидай! кормилецъ, не покидай! Куда я одинъ... одинъ..." и припадалъ къ колѣнямъ парня.
Красивая молодица, съ груднымъ ребеночкомъ на рукахъ, страстно прижималась къ мужу; все ея тѣло колыхалось рыданіями; двое дѣтокъ, лѣтъ трехъ, четырехъ жались къ ней и громко, испуганно плакали.
Вотъ кто-то изъ думы вышелъ къ толпѣ: распоряжается, покрикиваетъ. Толпа вяло колышется и съ стонущимъ гуломъ, медленно потянулась внизъ по улицѣ, къ дому рекрутскаго присутствія; отсталые и прохожіе побѣжали сзади. Около думы опустѣло. И опять Калининъ одинъ на всемъ просторѣ городской площади.
Отъ боковой двери думы выглянула на крылечко чья-то голова въ бобровой шапкѣ; выглянула и спряталась. Потомъ выступила вся фигура, длинноватая, въ потертомъ рыжемъ енотѣ. Продолговатое, старенькое, сухое, но не особенно морщинистое лицо, съ сизенькой жидкой бородкой острымъ клинушкомъ, выглянуло впередъ изъ енота, точно вынырнуло. Маленькіе сѣрые глазки бѣгло поглядѣли вслѣдъ за толпой; глянули въ другую сторону, бородка вильнула вправо и влѣво. Что-то похожее, по общимъ очертаніямъ, на жидка. Но это не жидокъ, а трущобскій городской голова. Тонкій, клинообразный старичокъ, юрко, по жидовски, поворачивающій и трясущій бородкой. Въ его сѣрыхъ глазахъ и тонкихъ очертаніяхъ лица не проступало ни капли жидовской бойкой сметливости, а грубо была написана, человѣкобоязнь. Онъ всегда отъ этой боязни самой и вертѣлся и оглядывался. Какъ мышонокъ, выглядывающій у норы, можно ли ему пробѣжать, не попавъ въ кошачьи лапы, осмотрѣлся голова съ крылечка, и, убѣдясь, что все подвластное ему "общество" удалилось и ни въ чьи лапы не попадешь, онъ, придерживая длинными руками полы шубы, чтобы не мѣшали бѣжать, быстро засѣменилъ по площади ногами. И вдругъ онъ оторопѣлъ, примѣтивъ Калинина, котораго яркій блескъ солнца и снѣга скрадывали ранѣе отъ его выглядываній. Прокофій Иванычъ пріостановился было и, какъ мышь хвостомъ, заволновался сизой бородушкой. Мышь можетъ въ нору отъ кота убѣжать, а нельзя же головѣ отъ предводителя съ середины площади удрать въ свою нору, въ боковое крылечко думы. Трущобскіе сановники поздоровались.
-- Сколько у васъ горя, Прокофій Иванычъ! замѣтилъ Калининъ, глядя по направленію удалившейся толпы мѣщанъ.
-- Горя? Это какого-съ горя? озираясь кругомъ, недоумѣвалъ Прокофій Иванычъ.
-- Да вонъ ваши плачутъ...
Прокофій Иванычъ глубоко вздохнулъ; у него на глазахъ навернулись слезы, слезы непритворныя; на боязливомъ лицѣ выразилась искренняя печаль. Добрѣе его сердца трудно было отыскать. Онъ былъ добрѣйшій, и увы! простоватѣйшій гражданинъ изо всѣхъ ввѣрившихся ему гражданъ. Трущобскъ почти-что не помнилъ другого городского головы. Прокофья Иваныча всегда выбирали, во-первыхъ, за простоту -- истинная овечья душа; во-вторыхъ, потому что всесильный думскій секретарь (обросшій на своемъ стулѣ мохомъ, жиромъ, сѣдинами и двумя изрядными домиками съ подобающимъ количествомъ сундуковъ), секретарь, безъ котораго никакой гражданинъ, будь онъ купецъ толстопузый, будь онъ нищій съ мосту, ни думы, ни общества, ни даже своего собственнаго трущобскаго существованія представить не могъ -- этотъ секретарь никого другого въ головы не допускалъ. Прокофій Иванычъ все любилъ по закону, потому что закона боялся, такъ же боялся, какъ его мѣщане рекрутства. За словомъ "законъ" для трущобскаго головы, какъ за словомъ рекрутство для его мѣщанъ, стоялъ невѣдомый могильный мракъ. Законъ у него олицетворялся въ секретарѣ; самъ онъ былъ, по прирожденнымъ овечьей душѣ свойствамъ, безсребренникъ, но никому не мѣшалъ практиковать иныя свойства, и вообще, никому ни въ чемъ не мѣшалъ, а только бѣгалъ. Поэтому, его выбирали изъ трехлѣтія въ трехлѣтіе.
Его торговыми дѣлами завѣдывали взрослые сыновья, а то онъ давно бы обанкрутился. Что у него все сердце переболѣло за мѣщанъ, которыхъ онъ зналъ всѣхъ лично съ дѣтства, было несомнѣнно. Но что же подѣлаешь? На его лицѣ изобразилось горе-горькое и безпомощное. Въ этомъ отношеніи, онъ былъ истиннымъ представителемъ той подвѣдомственной толпы, которая безпомощно стонала вдали.
-- Одиночки-съ, одиночки! много одиночекъ, много сиротъ оставляютъ! сдерживая слезы, пояснялъ Прокофій Иванычъ.
-- То-то я знаю, что у васъ все мелкія семьи. Жеребій! Что подѣлаешь!
-- Не съ кого, не съ кого брать. Вѣрите ли, Петръ Степанычъ, какъ передъ Богомъ, не съ кого.
-- Да, это такъ. Только съ кого берете-то, правильно ли берете? Мы вѣдь, знаете, жалобъ на неправильный призывъ мѣщанъ не разбираемъ. Пожалуйста, ужь вы позаботьтесь, чтобы правильно было. А то вѣдь на вашей душѣ грѣхъ. Просто жалость на нихъ смотрѣть.
-- Это что же позаботиться? какъ это жалобы? опять недоумѣвалъ голова.
-- Да чтобы все было правильно, по закону...
-- По закону, по закону, по закону, Петръ Степанычъ. У меня вѣдь сила... Кондратичъ-съ... Онъ по закону-съ.
-- Приду, приду, душкомъ приду, только вотъ ко рву сбѣгаю; сказываютъ, ребята туда золото валятъ, не хорошо, не въ законѣ. Только туда схожу, только схожу и душкомъ прибѣгу.
-- Ну, чего тамъ золото! велите увезти дальше; общественные пустыри удобрить, да и все тутъ.
-- А на чей счетъ? Да вотъ еще, Петръ Степанычъ. И голова снялъ шапку: -- я хотѣлъ просить, не откажите, и господина барона попросите, ко мнѣ на закусочку сегодня... на пирогъ.
-- Помилуйте, да когда же сегодня -- послѣ праздниковъ въ. присутствіи дѣла накопилось.
-- Помилуйте, все закусить надо будетъ, все равно, только на четверть часика. Въ передышку. Только кулебяки кусокъ; ужь пожалуйста, не откажитесь, Петръ Степанычъ, и барона, пожалуйста; ужь сдѣлайте такую милость, молился купецъ.
-- Да ей-ей не знаю, успѣю ли.
-- Я саночки за вами и за барономъ пришлю, чтобы, значитъ, живо.
-- Экая у васъ скверная привычка, не выдержалъ, наконецъ, Калининъ: -- пора бы бросить. Что вашихъ рекрутовъ принимаютъ, такъ и закуска непремѣнно, съ шампанскимъ поди?..
-- Безъ этого какъ же-съ! Дорогихъ гостей... А что насчетъ рекрутовъ-съ, такъ помилуйте-съ! сегодня перенесеніе ризъ преподобной Евпраксіи, у насъ придѣлъ... Я староста... церковный.
-- Ну, приплелъ праздникъ; Поди, тоже по закону секретарь надоумилъ. Скверная это привычка: какъ пріемъ, такъ и кулебяка...
-- Да не нами заведено, отцы-дѣды наши. Прежде члены не гнушались; ужь будемъ надѣяться.
И голова, простясь, скользнулъ, оглядываясь направо и налѣво, и засѣменилъ ко рву, наполненному золотомъ.
Еще сквернѣе стало на душѣ у Калинина. Кулебяка головы, хотя и не съѣденная, застряла въ горлѣ; не выпитое шампанское уже разводило тошноту. И опять баба; опять Марѳино "не по божески". Сегодня предстоитъ удостовѣриться въ неосновательности бабьяго наговора, но и самая эта перспектива очистительнаго акта претила душѣ...
А мѣщанскій вопль около зданія присутствія раздавался все громче и громче; Калининъ подходилъ къ присутствію, къ этой гудящей толпѣ. Онъ началъ раскаиваться, что пошелъ пѣшкомъ: въ саняхъ легче было проскользнуть къ крыльцу, не будучи захваченнымъ просителями и безпомощными жалобами. Мышиное чувство Прокофія Иваныча оказалось прилипчиво. Приблизясь къ присутствію, Калининъ почти такъ же, какъ голова, сталъ оглядываться кругомъ, какъ бы проскользнуть.
Густая масса толпы скучилась за угломъ дома. Между Калининымъ и крыльцомъ, къ его удовольствію, были только разсыпаны отдѣльныя группы и любопытные. На немъ не было форменной фуражки и начальника не сразу признали. Онъ ускорилъ шаги. Но кто-то ухватилъ его за пальто. Онъ оглянулся; оборванный, истощенный старецъ, котораго онъ десять минутъ тому назадъ видѣлъ у ногъ сына-кормильца, вынувшаго жребій, лежалъ теперь у его ногъ.
-- Батюшка, ваше пресходительство! охрипши слабо плакалъ старикъ:-- не сгуби... не принимай. Онъ одинъ у меня... некому кормить...
Сынъ, блѣдный, тоже безмолвно рухнулся на колѣни, снявъ шапку.
-- Одинъ, одинъ у меня! стоналъ старикъ.
Калининъ вспомнилъ статьи устава: одинъ сынъ у матери вдовы не подлежитъ рекрутству. Но такой статьи, что бы единственный сынъ старика-отца былъ избавленъ -- не было.
Кто-то подаетъ ему бумагу. Просьба. "На неправильный призывъ?" "Да". "Мѣщанинъ?" Точно такъ, ваше-скородіе, бодро отвѣтствуетъ авторъ просьбы, сопровождающій просителя, отставной солдатъ, мужицкій адвокатъ Куродавлевъ. Кто-то проситъ слезно что-то разобрать. Женскій стонъ проситъ помиловать. Калининъ ничего не можетъ сдѣлать, даже не можетъ принять просьбы. Около него плачутъ, причитаютъ, хватаютъ его за ноги. Онъ не безъ усилій пробивается впередъ, къ крыльцу. У крыльца онъ въ безопасности. По крайней мѣрѣ, въ безопасности отъ своего безсилія. Тамъ онъ видитъ группу временно-обязанныхъ, съ ихъ старшинами, старостами, и писарями. Сегодня принимаются двѣ временно-обязанныхъ волости. Тамъ, можетъ, предстоитъ больше дѣла, просьбъ, жалобъ разбора; но тамъ нѣтъ убійственнаго безсилія. Тамъ онъ можетъ, тамъ долженъ разобрать, тамъ есть возможность, посильно, возстановить истину. Старшины и старосты, поправляя свои медали, чинно продвинулись впередъ, снявъ шапки; писаря, съ узелками бумагъ подъ мышкой, ѣдятъ его глазами. Около нихъ группы призванной молодежи и ихъ семейныхъ. Тускло и уныло смотрятъ они. Двѣ бабы тихонько плачутъ. Одна старуха, подперѣвъ щеку рукой, тоскливо и любовно смотритъ на кудряваго богатыря сына: такому молодцу не уйти отъ солдатчины. Но, сравнительно съ мѣщанской толпой, эта группа спокойна.
Калининъ уже на крыльцѣ, на лѣстницѣ. Тамъ тоже жмется народъ, уступая ему дорогу. И между народомъ выглядываетъ на него, впившись въ него глазами, видимо стараясь своимъ взоромъ встрѣтиться съ взоромъ Калинина, дѣтское личико Гани.
-- Ганя, ты здѣсь зачѣмъ? ласково спрашиваетъ Калининъ.
-- Брата привезли, отвѣтилъ Ганя, и выдвинулся впередъ, бойко раздвинувъ толпу.
Ганя на видъ былъ мальчикъ. Потертый полушубокъ, и накинутый сверху толстый сѣрый озямъ, съ поднятымъ сзади кверху большимъ воротникомъ, сидѣли на немъ не складно, словно отцовскіе, либо шитые на ростъ. Онъ ростомъ былъ ниже невысокой молодой бабы, стоявшей рядомъ съ нимъ и ласково, болезно пролепетавшей: "бажоный ты мой", когда мальчикъ важно отдѣлился отъ нее, что-бъ заговорить съ предводителемъ. Его округлое лицо, было почти дѣвичье; глядѣлъ онъ прямо въ глаза тому, съ кѣмъ говорилъ, и при первомъ взглядѣ на его лицо, невозможно было не убѣдиться, что это лицо доброе, честное, прямое. Плечи у него были широкія, грудь высокая.
На Петра Степаныча это лицо производило всегда хорошее, свѣжее впечатлѣніе. Они были друзья. Особенно пріятно было ему взглянуть на Ганю въ это утро. Но мальчикъ не улыбался, его глаза не смѣялись, какъ всегда; онъ глядѣлъ грустно, сосредоточенно; отчетливо очерченныя брови немного нависли, въ выраженіи дѣтскаго лица проступалъ мужчина, и мужчина скорбящій.
-- Брата привезли; я за него! отвѣчалъ Ганя, глядя въ глаза барина...
Калининъ не ясно разслышалъ отвѣтъ.
-- Ахъ, да, вспомнилъ онъ:-- Степанъ на очереди, сегодня его волость. Что дѣлать, братъ, Ганя! Пойдетъ. Жалко мнѣ Степана, а надо взять.
-- Я за него, Петръ Степанычъ, настойчиво повторилъ юноша.
-- Что-о? Что ты?
-- Я за него въ некруты. Такой законъ, братъ за брата. Вы ужь, пожалуйста, постарайтесь, Петръ Степанычъ.
-- Бажоный ты мой! опять послышался сзади женскій голосъ, и тихія слезы полились по лицу бабы. Она нѣжно гладила его рукой по спинѣ.
Какой-то волостной писарь заговорилъ съ Калининымъ. Адвокатъ Куродавлевъ, воспользовавшись остановкой послѣдняго, протиснулся къ нему съ своимъ безсильнымъ мѣщанскимъ прошеніемъ. Нищій старикъ-отецъ успѣлъ опять подползти къ его ногамъ. Еще кто-то подавалъ бумагу; еще кто-то о чемъ-то просилъ, или спрашивалъ. Сторожъ присутствія распахнулъ дверь въ прихожую и расталкивалъ народъ. "Мѣсто предводителю, вы-ы-ы -- мѣсто! ишь наставились". Подкатившій въ саночкахъ къ крыльцу мировой судья, Черенинъ, взбѣгалъ по лѣстницѣ и, расталкивая православныхъ, нагналъ Калинина и сталъ съ нимъ здороваться. Калининъ вырвался изъ толпы и исчезъ изъ глазъ Гани.
II.
Члены еще не собрались. Кой-кто изъ народа, просители больше, шушукались въ прихожей между собой и со сторожемъ, не пропускавшимъ ихъ дальше. Судья Черенинъ пробѣжалъ прямо въ канцелярію, и, разговаривая съ секретаремъ, заливался тоненькимъ смѣхомъ.
Калининъ одинъ въ присутственной комнатѣ, сидѣлъ за бумагами, время отъ времени вскидывая глаза то на зерцало, стоявшее передъ нимъ и золотившееся на солнцѣ, то на длинную, вытянувшуюся къ потолку рекрутскую штампованную мѣру. Калининъ былъ погруженъ въ бумаги; около него что-то пристукнуло, какъ будто каблуки военнаго человѣка, отвѣшивающаго поклонъ. Онъ обернулся.
Дѣйствительно, стоялъ военный человѣкъ -- поручикъ Орликовъ, военный пріемщикъ, онъ же и начальникъ мѣстной инвалидной команды, широкоплечій, широколицый, рябой, бѣлый, курчавый, съ глазъ немножко косой, добродушный мужчина лѣтъ за сорокъ. Поручикъ повторилъ поклонъ, опять прищелкнулъ каблуками, не безъ почтительности, но какъ добрый старый знакомый пожалъ руку предводителя и разсмѣялся нѣсколько принужденно.
-- Хо, хо, хо, Петръ Степанычъ, я вамъ кланяюсь-кланяюсь, а вы и не замѣчаете!
-- Виноватъ, тутъ бумагъ накопилось...
-- Да, за масляную-то накопилось. Въ усадьбѣ побывали? Хорошо ли изволили съѣздить?
-- Отлично...
-- Супруга, дѣтки какъ?
-- Благодарю; дома все хорошо, только вотъ здѣсь накопилось.
Звякнулъ колокольчикъ предсѣдателя; члены, мало-по-малу собравшіеся, разсѣлись около краснаго стола, украшеннаго зерцаломъ. Входная дверь въ прихожую плотно захлопнулась, рядомъ съ ней, по обѣимъ сторонамъ длинной ясневой мѣры, вытянулись, точно изъ земли выросли, два солдата. Дылдинъ, фельдфебель мѣстной команды, и ефрейторъ, помогающій ему при наборѣ.
Дѣло началось.
-- Иванъ Наметкинъ! тихо назвалъ предсѣдатель, глядя въ роспись, и поставилъ уже надъ нею перо, готовое проставить въ подлежащія графы роковыя для Ивана Наметкина отмѣтки.
И, прижавъ руку къ медалямъ, голова опять опускается на свое мѣсто.
Наметкинъ ничего этого не видитъ, едва ли сознаетъ свое существованіе, и положительно не знаетъ, что дѣлать съ собой. Безсознательно, какъ неодушевленный предметъ, выброшенный изъ-за дверей, прямолинейно шагаетъ онъ къ окну, отъ окна шарахается къ столу. Но сзади его схватываютъ за локти четыре солдатскія руки: Дылдинъ и ефрейторъ. "Снимай рубаху!" тихо говоритъ ефрейторъ, помогая отстегнуть воротъ. И поспѣшно, словно желая поскорѣе совсѣмъ съ собою покончить, Наметкинъ черезъ голову стаскиваетъ набойчатую рубаху; косматые черные волосы застилаютъ полъ лица; по тощему тѣлу дрожь пробѣгаетъ сильнѣе. Солдаты влекутъ его назадъ, спиной къ мѣрѣ. Они не грубо влекутъ его, почти ласково; они и сами когда-то пережили то, что теперь переживаетъ Наметкинъ. Прикосновеніе пятками къ подножью мѣры словно возвращаетъ Наметкину сознаніе; онъ оглядывается съ ужасомъ назадъ, наверхъ -- онъ уже отыскалъ глазами образъ и спѣшитъ перекреститься, покуда Дылдинъ поправляетъ ему подбородокъ. Что-то сверху спускается надъ его головой, и прикасается къ макушкѣ -- это мѣра.
-- Четыре, двѣ, возвѣщаетъ фельдфебель.
-- Четыре дюйма, двѣ десятыхъ, отчетливо повторяетъ предсѣдатель и вноситъ первую роковую отмѣтку въ свою роспись.
По росту значитъ годенъ. Другой членъ присутствія по ревизской сказкѣ повѣряетъ годы.
-- Двадцать шесть!
-- Двадцать шесть, отчетливо повторяетъ предсѣдатель, и заноситъ въ роспись вторую роковую отмѣтку.
По годамъ значитъ тоже годенъ.
Голый мужикъ, между тѣмъ стоитъ съ опущенными по ляшкамъ руками, прижавшись къ мѣрѣ спиной, головой и пятками. Онъ начинаетъ сознавать, что около него дѣлается; но онъ совсѣмъ не знаетъ, что ему слѣдуетъ съ самимъ собою дѣлать, и глядитъ вопросительно на своихъ пѣстуновъ-солдатъ.
-- Иди къ столу; вонъ туда! совѣтуетъ ему Дылдинъ, улыбаясь его растерянности.
Наметкинъ послушно спускается съ мѣры, и двумя крупными, тяжелыми шагами -- даже полъ дрогнулъ -- подходитъ съ самому столу, гдѣ докторъ останавливаетъ его за плечи: "стой! вотъ такъ!" отбрасываетъ ему со лба волосы и, проведя ладонью по его голой груди, спрашиваетъ:
-- Всѣмъ здоровъ?
Отвѣта нѣтъ. Наметкинъ только-что было начавшій приходить въ себя, опять погрузился въ оцѣпенѣніе. Онъ взглянулъ на столъ, гдѣ докторъ, щелкнувъ ключомъ, открылъ ящикъ: въ ящикѣ на черномъ фонѣ бархата какіе-то невѣдомые инструменты: желѣзные клещи, крюки, щипцы, длинныя толстыя шила. У доктора въ рукахъ какая-то желѣзка, ножъ не ножъ, что-то страшное, и еще черная палочка съ большимъ плоскимъ бѣлымъ кругомъ. Опять ужасъ проступаетъ въ глазахъ Наметкина, и опять дрожь пробѣгаетъ по тѣлу. Онъ, какъ спугнутый конь, которому твердая рука сѣдока не даетъ шарахнуться въ сторону, косится на орудія. Бѣлый кружокъ прикасается къ его груди. Онъ замеръ. Докторъ ухомъ налегъ къ палочкѣ на минуту. Наметкинъ уже оправился немного, и во-второй разъ слышитъ:
-- Всѣмъ здоровъ?
-- Всѣмъ здоровъ, отвѣчаетъ онъ поспѣшно, чтобы его не щипнули какими клещами изъ сундучка, на который онъ все косится:-- всѣмъ здоровъ! И онъ взмахиваетъ кверху руками, чтобы еще полнѣе оказать свое и безъ того со всѣхъ сторонъ обнаженное тѣло.
-- А это что? прикасается докторъ ножеобразной желѣзной полоской къ большому темному пятну около колѣна.
Наметкинъ инстинктивно подается назадъ.
-- Съ роду такъ.
-- Родимое пятно? замѣчаетъ докторъ, и вдругъ обѣими руками хватаетъ его за лобъ и пальцами распяливаетъ ему глаза.
-- Но не препятствуетъ пріему, однако? спрашиваетъ предсѣдатель.
-- Ни-ни! ни подъ какимъ видомъ; не малокровныхъ мѣщанъ и не водится на свѣтѣ! У Прокофья Иваныча вся команда такая; хе, хе, хе...
Голова, услышавъ свое имя, приподнимается и опять раскланивается во всѣ стороны. Онъ, очевидно, понимаетъ не много болѣе Наметкина. Докторъ опять разразился хохотомъ прямо въ лицо головы, ковырнулъ, слегка желѣзкой въ ноздряхъ у мужика, отеръ желѣзку и руки о полотенце и сѣлъ.
-- Годенъ, произнесъ онъ и затянулся папироской.
Предсѣдатель хотѣлъ было занести третью и безповоротно окончательную отмѣтку, какъ раздался зычный командирскій голосъ исправника: "налѣво кругомъ". Мѣщанинъ не понималъ и не двигался. "Э, э, нетерпѣливо крикнулъ старый кавалеристъ:-- э! повернись спиной ко мнѣ; ну, задомъ".
Фельдфебель повернулъ его задомъ къ Черенину, тотъ зачѣмъ-то провелъ глазами и пальцемъ по спинѣ отъ затылка до ляшекъ, и рѣшительно возвѣстилъ:
-- Го-оденъ, го-оденъ! и проворчалъ подъ носъ:-- безъ него у меня въ городѣ спокойнѣе будетъ. Намедни въ кабакѣ...
Военный пріемщикъ велѣлъ рекруту пройтись взадъ и впередъ по комнатѣ. Ефрейторъ натянулъ на него рубаху, валявшуюся на полу, опять осыпавъ лицо волосами. "Молись Богу, ступай на службу!", произнесъ предсѣдатель. Ефрейторъ за локоть повернулъ его и почти вытолкнулъ обратно за дверь. Фельдфебель крикнулъ туда: "принятъ"; кто-то изъ его подчиненныхъ откликнулся: "принятъ"; въ толпѣ послышался всплескъ женскаго плача; женскій визгъ, мужской басистый ревъ, похожій на ревъ ребенка послышался было тоже, и мгновенно смолкъ. Предсѣдатель произнесъ имя втораго по росписи. И колесо фортуны пошло захватывать малокровныхъ мѣщанъ.
Были и посмѣлѣе Наметкина. Иные, по просвѣщенности, потому что бывали за предѣлами Заглохловской губерніи, знали солдатское житье, и предпочитали его безхлѣбному существованію трущобскаго гражданина; эти шли охотно. Иные набрались смѣлости въ выпитомъ утромъ стаканѣ водки. Иныхъ поддерживала надежда на недуги дѣйствительные или вымышленные, о которыхъ они заявляли. Послѣднимъ нужно было за то проходить сквозь болѣе тяжелое испытаніе. Ихъ ворочали, щупали, постукивали, залезали инструментами въ ихъ уши, рты, носы, въ лохматые копны волосъ. Рѣдкій смѣльчакъ не шарашился, увидя крюки, винты, бинты и всякія орудія въ ящикѣ врача. Врачъ затягивалъ имъ бинтомъ съ винтовымъ нажимомъ то руки, то ноги для провѣрки расширенія жилъ; зажималъ герметически одной рукой ротъ, а пальцами другой руки захватывалъ герметически же ноздри и приказывалъ натуживаться, надуваться что есть мочи -- это для опредѣленія грыжи. Одному расковырялъ ухо до крови и носъ до крови, доискиваясь золотухи или сифилиса; другому губкой съ горячей водой спину поливалъ, провѣряя разстройство спиннаго мозга; заставлялъ рекрута бѣгать, стоять на одной ногѣ; клалъ на полъ, для провѣрки пропорціональности всѣхъ частей тѣла; одного шестивершковаго молодца, котораго военный пріемщикъ никакъ не желалъ упустить, ибо онъ прямо въ гвардію ростомъ и дородствомъ смотрѣлъ, предложилъ даже хлороформировать, ибо молодецъ ссылался на кривобокость. Итакъ у него эта кривобокость хорошо подъ всѣми испытаніями выходила, что невозможно было, не лишивъ самообладанія, убѣдиться, притворяется онъ или нѣтъ.
Но большинство было все-таки робкое. Иной былъ въ самомъ дѣлѣ негоденъ, но, не находля смѣлости заявить, машинально отвѣчалъ: "всѣмъ здоровъ". И затѣмъ, выпущенный изъ присутствія съ акомпаниментомъ зычнаго фельдфебельскаго: "забракованъ", окаменѣвалъ, растопыривъ ноги среди толпы въ сѣняхъ, и не зная, что ему слѣдуетъ дѣлать. Кто-нибудь изъ семейныхъ совалъ ему въ руки одёжу и повторялъ: "оболокись, да ну, оболокайся" {Одѣнься.}, а онъ все стоялъ.
Иные въ присутствіи становились на колѣни и ползали; ихъ семейные -- отецъ, жена, мать, призывались въ зало и тоже клали земные поклоны и ползали.
Голова Прокофій Иванычъ всѣхъ ихъ зналъ, съ дѣтства зналъ, и бѣдность ихъ зналъ. Добрякъ иногда болѣзненно метался на стулѣ.
Одинъ изъ представленныхъ къ пріему рекрутъ, худой, запуганный, трепещущій, былъ на видъ чуть не старикъ.
-- Сколько ему лѣтъ? воскликнулъ предсѣдатель, взглянувъ на него:-- онъ вышелъ изъ лѣтъ, кажется?
-- По ревизіи, отвѣтилъ членъ, провѣрявшій ревизскія сказки:-- значится 28.
-- Быть не можетъ! ему едва ли не сорокъ, восклицали чуть не въ одинъ голосъ всѣ присутствующіе.
-- Сколько тебѣ лѣтъ? спрашивали мѣщанина. Нѣтъ отвѣта.
-- Лѣтъ сколько тебѣ? который годъ? пошевелилъ его за руки врачъ.
Видно, мѣщанинъ смутно призналъ знакомаго городового врача и жалостливо отвѣчалъ:
-- Всѣмъ, всѣмъ, ваше благородіе.
-- Что всѣмъ?
-- Здоровъ всѣмъ, ваше благородіе, почти пропищалъ онъ, прижимая руку къ голой груди: -- только дѣтки... помилуйте, отцы!..
И онъ опустился на колѣни. Фельдфебель, по. знаку предсѣдателя, поднялъ его и поставилъ на ноги. Даже въ простоватой физіономіи городского головы проступило сознаніе, что ему надо что-нибудь предпринять, ибо мѣщанинъ все-таки его, голову, больше знаетъ, чѣмъ другихъ членовъ, и, конечно, не боится, ибо кто же въ городѣ боялся почтеннаго Прокофья Иваныча?
Да, четвертый десятокъ. Всѣмъ было ясно, что ему должно быть болѣе 31-го года, предѣла возрастной годности. Но гдѣ доказательства? Ревизія указываетъ на 28 лѣтъ. Очевидно ошибка, но нужны документы, указывающіе ошибку.
-- Прокофій Иванычъ, обратился къ головѣ предсѣдатель: -- вамъ бы слѣдовало метрику представить, а между тѣмъ, ничего нѣтъ. Можетъ, въ вашихъ бумагахъ...
Но проблескъ сознанія и энергіи уже потухъ на физіономіи трущобскаго мэра; глаза увлажились, и онъ, совсѣмъ не впопадъ, за то очень задушевно, произнесъ, обводя присутствіе поклономъ головы:-- Дѣйствительно, пять малютокъ у Кулькова, будьте до него милостивы.
Всѣ расположены быть милостивы къ этому жалкому человѣку. Еслибы была метрика, его бы съ радостью освободили. Нельзя ли забраковать за что? Его щупаютъ и слушаютъ. Но увы! кромѣ обычнаго мѣщанскаго малокровія и старообразности, ничего не открываютъ. За нѣкоторую старообразность не бракуютъ. А Кульковъ дрожитъ, молчитъ, поминутно пытается встать на колѣни, и все плотно прижимаетъ къ тѣлу правую руку. Если дотронуться до нее, онъ быстро скользнетъ ею по тѣлу на другое мѣсто, но не отыметъ руки отъ тѣла.
Еще минута, послѣдній coup de grâce и онъ долженъ быть принятъ.
-- Да руку, руку правую подыми, подыми! сердится исправникъ, и, видя, что Кульковъ остается безчуственъ къ требованію начальства, вскакиваетъ самъ и съ какой-то привитой, беззлобной яростью схватываетъ правую руку мѣщанина и торжественно подымаетъ ее на воздухъ, раскрывъ его кулакъ.
Изъ кулака выпадаетъ какая-то бумажка.
-- Это что? ну, что это? допрашиваетъ исправникъ, съ той же беззлобной яростью; мѣщанинъ только пуще робѣетъ и собирается опуститься на колѣни.
Фельдфебель подбираетъ бумажку и подаетъ ее предсѣдателю.
-- Да это метрика! восклицаетъ Калининъ, словно его рублемъ подарили:-- вѣрно! 34 года ему. Въ сказкѣ просто описка. И по наружности видно. Ну чего-жь ты не подалъ ее?
Кульковъ молчитъ.
Лицо головы взыграло удовольствіемъ; онъ смѣется, какъ обрадованное дитя.
-- Что же это ты, братецъ, держалъ? Глупый народъ, глупый! что же ты, братецъ, не явилъ? дружески укоряетъ онъ своего согражданина.
-- Олухъ этакой! дубье! съ яростнымъ удовольствіемъ выругалъ гражданина исправникъ и чуть не подспинникомъ препроводилъ его въ руки ефрейтора: -- вонъ его! забракованъ. Этакое дубье!
Кульковъ, какъ мячъ, перешагивается въ руки ефрейтора. Ефрейторъ выпихиваетъ его за дверь съ возгласомъ: "забракованъ"! Забракованный окаменѣваетъ.
-- Ваше высокородіе, испуганно доложилъ Дылдинъ исправнику:-- тамъ охотникъ заумиралъ, почернѣлъ даже, отходитъ! за священникомъ послали... Васъ желаютъ видѣть, вашескородіе, два дворянина, обратился Дылдинъ къ предсѣдателю, улыбнувшись при словѣ "дворянина":-- ихъ охотникъ.
-- Чермными сказываются. Сказываютъ, этого самаго охотника нанимали, вашескородіе...
-- Зови.
Въ присутствіе вошли, одѣтые по крестьянски, хотя чистенько и зажиточно, двое бритыхъ мужчинъ. Одинъ былъ молодой парень, лѣтъ 25-ти, другой -- значительно постарше. На обоихъ лица не было, такъ они были перепуганы. Это были два брата Чермные, потомки древняго болгарскаго рода, размножившагося и захудавшаго. Братья числились мелкопомѣстными дворянами, но въ существѣ были крестьянами, отъ которыхъ отличались только плохой граматностію, пріобрѣтенной у дьячка въ до-эмансипаціонныя времена, и бритымъ лицомъ. Ихъ сестра была замужемъ въ городѣ за мѣщаниномъ. Зятю надо было идти въ рекруты въ этомъ наборѣ. Чермные, по просьбѣ зятя, вошли съ нимъ въ разныя сдѣлки и соглашенія, пріискали за него охотника, еще за мѣсяцъ до набора. Пріискали обыкновеннымъ путемъ; захватили въ свою компанію въ кабакъ молодого, гулящаго крестьянскаго парня, охотника до отхожихъ заработковъ, съ которыхъ онъ ничего въ домъ не приносилъ, отбившагося отъ семьи, здоровеннаго, крѣпкаго, небоявшагося ни солдатчины, ни креста, ни песта, способнаго въ одинъ присѣстъ съѣсть недѣльное пропитаніе мужицкой семьи и запить полуведромъ водки, чуточку развѣ пошатнувшись, и то если водка была взята въ хорошемъ кабакѣ, гдѣ ее разбавляютъ водой по божески. Охотника, Чермные и ихъ зять, всѣми правдами и неправдами, затянули въ условіе, и соскребли всѣ свои деньжонки на удовлетвореніе этихъ условій; 50 руб. отдали отцу охотника (безъ отцовскаго согласія не принимаютъ), другую сотню отцу же должны били припасти по пріемѣ охотника; ему на руки при пріемѣ обязались дать 150 руб. и при подписаніи условія 50 руб. на гульбу. Остальные 100 съ разсрочкой высылать ему въ полкъ. Жить охотникъ весь мѣсяцъ до пріема долженъ былъ въ домѣ Чермныхъ; они его всѣмъ сытно корми, пои пивомъ, виномъ; по праздникамъ и послѣднюю недѣлю передъ наборомъ, катай на своихъ лошадяхъ и угощай пуще. Мѣсяцъ пировалъ и властвовалъ въ ихъ домѣ охотникъ, взбалмошный и вѣчно пьяный. За нимъ ходили, какъ за любимымъ дѣтищемъ, ему боялись прекословить: пожалуй, чего не сдѣлаешь по немъ, условіе нарушишь, или того хуже, не ублажишь его, онъ себя чѣмъ нибудь на зло искалечитъ, и пропадай денежки, и сестрина семья пропадай. А сестру Чермные любили, да и денегъ жалко было крѣпко. Трепетно ублажали Чермные цѣлый мѣсяцъ на свои гроши купленнаго тирана. Всѣ работишки стали. Когда бы и не надо, а даютъ по его требованію лошадей и самъ зять катай. Дровишекъ бы изъ лѣсу вывезти, анъ охотнику величаться надо -- на себѣ и катай его. Старика, отца Чермнаго, въ пьяномъ видѣ за волосы оттаскалъ, такъ что клочья повыдергалъ; мѣщанину, за котораго идетъ, разувать себя приказываетъ -- и разуваетъ, тянетъ длинные сапожищи съ обезсиленныхъ виномъ ногъ. Послѣднюю недѣлю -- она же масляная, на бѣду, пришлась -- онъ пилъ все больше день ото дня, ночь отъ ночи. И на Чермныхъ деньги пилъ, и свои пропилъ; и опять на деньги Чермныхъ. Не по условію было, но они отказывать не смѣли, пріемъ былъ на порогѣ. Пить пересталъ, сонъ потерялъ, въ звѣря обратился. Послѣднюю ночь, передъ пріемомъ, пилъ, что лютѣе нельзя; утромъ на ногахъ не стоялъ, чернѣть сталъ. Испугались наниматели, какъ бы передъ самымъ концомъ не сплоховалъ. Добрые люди посовѣтовали дать опохмѣлиться; здоровую чару поднести, да на вольномъ воздухѣ покатать. Опохмѣлили ожилъ, покатали -- пѣсни пѣлъ. Опохмѣлили еще, подвезли въ присутствіе. Господи, спаси насъ и помилуй! Лицо черное, какъ крыло воронье, глаза выкатились, все бѣлое яблоко кровью налитое, красивые зубы крѣпко стиснулись; дыханья нѣтъ и бѣлая пѣна съ алыми кровавыми жилками зашипѣла и поползла изо рта. Господи! спаси насъ и помилуй!
Чермные пришли къ своему дворянскому предводителю и защитнику съ вопросомъ: нельзя ли принять? и проклинали охотника. А въ то время, когда его пробовали встряхнуть, онъ умеръ на рукахъ доктора...
Пропали денежки и зять ушелъ въ солдаты.
-----
Послѣдній городской рекрутъ былъ принятъ.
-- Ну вы, Прокофій Иванычъ, свое дѣло кончили, обратился шутливо къ головѣ. военный пріемщикъ: -- добры мы до васъ: какихъ напринимали! развѣ что въ фурштаты -- все безсильные.
Голова поводилъ изъ стороны въ сторону сѣрымъ клинушкомъ бородки, какъ будто выглядывая, не надоумитъ ли его что на отвѣтъ, но отвѣта не нашелъ. Крякнулъ, согнулся, ухватилъ себя рукой за сѣрый клинушекъ бородки и вытянулся во весь ростъ.
-- Мнѣ можно-съ? обратился онъ къ Калинину, отходя отъ стола и забравъ шапку:-- не потребуюсь больше?
-- Теперь мы можемъ и безъ васъ, Прокофій Иванычъ, съ Богомъ!
-- Такъ на пирож-о-окъ-то-съ ко мнѣ; теперь бы и время закусить, опять занылъ голова.
-- Ну, ужь извините, Прокофій Иванычъ, попозднѣе, а покуда надо двѣ времянно-обязанныя волости отпустить сегодня, издалека пришли.
-- Хе, хе, что же-съ! время бы закусить, Петръ Степанычъ. Всѣ господа утрудились. Милости просимъ, господа! кланялся голова, пожимая всѣмъ по очереди руки.
-- Да позднѣе. Позднѣе... надо съ крестьянами кончить.
-- Хе-хе, что же-съ! мужички! вонъ они на дворѣ стоятъ, смирнехонько ждутъ. Мужички-съ подождутъ... Я сейчасъ сбѣгаю..
-- Куда?
-- Скажу, чтобъ подождали.
-- Да солнце не подождетъ, дни еще короткіе, за пирогомъ солнце прогуляемъ. А послѣ заката, знаете, по закону, нѣтъ пріема.
Голова отретировался было къ окошку, на которомъ сидѣли нѣкоторые изъ публики. Калининъ, человѣкъ ренессанса, любилъ гласность; любилъ все дѣлать на открытую, и хотя рекрутскому присутствію не полагалось дѣйствовать при открытыхъ дверяхъ, онъ не препятствовалъ приходить зрителямъ, лишь бы не мѣшали дѣло дѣлать. Приходили, конечно, большею частію знакомые, да мѣстныя власти. Тутъ были и оба Краснопуповы и Федулъ Игнатьевичъ, и Власъ; былъ тутъ и трущобскій Мефистофель Крутовъ. Въ Трущобскѣ и рекрутское присутствіе развлеченіе. Голова отретировался къ публикѣ.
-- Да, представляется, отвѣчалъ Калининъ и добавилъ: -- я послалъ предложеніе Викентію Егорычу (уѣздному врачу) -- онъ, кажется, въ городѣ -- чтобы пришелъ въ присутствіе помочь вамъ переосвидѣтельствовать Евсѣя Ситина; можетъ быть, его ноги справились, а тогда было бы несправедливо отправить его двоюроднаго брата.
Докторъ еще болѣе сконфузился; почти вспыхнулъ.
-- Напрасно. Да, впрочемъ, все равно! хоть двадцать врачей... всѣ одно скажутъ. Это хроническое! И онъ произнесъ рядъ латинскихъ терминовъ.
-- А я сбѣгаю ужь, опять подбѣжавъ къ Калинину и, въ десятый разъ протягивая руку, замоталъ сѣренькимъ клинушкомъ голова: -- я сбѣгаю, Петръ Степанычъ...
-- Куда сбѣгаете? Калининъ даже озадачился.
-- Да, чтобы пирогъ не простылъ...
-- Ну, сбѣгайте.
-- Эка непосѣда! ха-ха-ха! хохоталъ исправникъ.
Голова исчезъ. Первая волость временно-обязанныхъ была готова, и за мѣрой появились двѣ новыя дородныя степенныя фигуры въ синихъ длинныхъ кафтанахъ. У одного, высокого и нѣкоторымъ образомъ даже величественнаго, когда онъ молчалъ, напоминавшаго не то іеродіакона, не то сельскаго дьячка, торчали изъ-подъ мышки, изъ-за пазухи, изъ подъ большой русой съ просѣдью длинной бороды, аккуратно сложенные пуки бумагъ. Это былъ волостной писарь.
Другой, поменьше ростомъ, пошире костью и лицомъ, съ нѣсколько напряженно боязливой физіономіей, "какъ бы не проштрафится, дескать, намъ, темнымъ людямъ передъ начальствомъ", былъ украшенъ медалью волостнаго старшины. Онъ стоялъ, смиренно сложивъ руки на брюхѣ, пальцы въ пальцы.
Когда кто-нибудь обращался къ старшинѣ съ вопросомъ по дѣлу -- особенно Калининъ старался какъ бы по принципу игнорировать писаря -- старшина охорашивался, силился принять величавый видъ, дѣлалъ даже нѣсколько шаговъ впередъ, и раскрывалъ ротъ на первой налетѣвшей ему въ гортань гласной буквѣ.
Писарь умалялся, съеживался, физіономія его принимала такой видъ, какъ будто ея обладатель желалъ, чтобъ на сію минуту у него никакой физіономіи не было, и отвѣчалъ на вопросъ. Писарь говорилъ не двигаясь, едва шевеля губами, не сходя съ мѣста. Старшина разводилъ во всѣ стороны бородой и глазами; размахивалъ руками. Одинъ былъ мимика, другой -- живая рѣчь. Писарь кончалъ отвѣтъ, и принималъ обычный видъ заштатнаго іеродіакона, старшина произносилъ "вотъ ефто самое и есть оно, вашескородіе", закрывалъ ротъ, отступалъ на прежнее мѣсто, складывалъ руки на брюхѣ палецъ въ палецъ, погружался въ напряженную боязливость и изрѣдка икалъ.
Пріемъ крестьянскихъ рекрутъ шелъ тѣмъ же порядкомъ, какъ и мѣщанскихъ, и крестьянскіе рекрута относились къ освидѣтельствованію такъ же, какъ мѣщанскіе; таже робость большинства, тоже напускное молодечество немногихъ. Только крестьянская робость рѣдко доходила до такой безсознательности, какъ у мѣщанъ; въ напускномъ молодечествѣ было меньше отчаянія. Подъ кожей крестьянскаго тѣла, обнажаемаго передъ присутствіемъ, было тоже мало жиру, какъ и подъ мѣщанской, такъ же отчетливо обрисовывались ребра и ключицы; но у мужиковъ формы были все-таки округлѣе, потому что подъ кожей играли округлые, наработанные мускулы. Только у нѣкоторыхъ постарше, которымъ, по составу семьи, приходилось работать за двоихъ, а питаться въ половину, не доѣдать, не досыпать, мускулы были уже надорваны, растянуты, руки и ноги, какъ у быстро ростущей дѣвочки, тонкія и длинныя, какъ плети. Но такіе несчастные составляли исключеніе, ибо представлялись большею честію мужчины отъ 20 до 25 лѣтъ, еще не успѣвшіе изсохнуть на семьѣ и трудѣ, мускулистые; сравнительно съ мѣщанами сильные и свѣжіе. Вообще въ крестьянахъ было какъ-то больше жизненности, жизненной устойчивости. Съ ними присутствію работалось легче; сердце не ныло, по крайней мѣрѣ, отъ боязни, что на солдатскомъ житьѣ они сгинутъ, какъ мухи зимой, подобно горожанамъ.
Одинъ изъ первыхъ крестьянъ, представленныхъ къ освидѣтельствованію, былъ братъ Гани, Степанъ. Въ подставные къ нему, въ случаѣ забраковки, по росписи, значился не Ганя -- да Ганя и не могъ быть записанъ въ роспись, потому что ему, какъ говорится, лѣтъ не хватало. Деревня Осинникъ, въ которой жило семейство Василья, отца Гани, была рядомъ съ усадьбой Калинина и Петръ Степанычъ зналъ юношу съ пеленокъ. Но случилось такъ, что съ самаго лѣта предводитель не видалъ его. У Калинина была другая усадьба, отстоявшая отъ первой почти на 100 верстъ, въ другомъ концѣ уѣзда, гдѣ онъ обыкновенно приводилъ зимы и куда перебрался предъидущей осенью послѣ жатвы. Тогда наборъ еще не былъ объявленъ. Да еслибы и былъ, такъ не было бы еще причинъ тревожиться по поводу рекрутства семейству старика Василья. Его семья по очереди стояла внѣ вѣроятія попасть въ роспись. Но въ началѣ зимы, по объявленіи манифеста, сходъ долженъ былъ признать, по обстоятельствамъ законнымъ, раздѣлъ одной семьи, стоявшей выше Васильевой; въ другой семьѣ умеръ одинъ изъ наличныхъ работниковъ; она по числу рабочихъ опустилась. Это послѣднее обстоятельство случилось незадолго до-набора. Такъ что Степанъ попалъ на очередь почти неожиданно.
Такимъ образомъ, Калининъ ничего не зналъ о намѣреніи Гани замѣнить брата. Ганя не могъ съ нимъ посовѣтоваться наканунѣ въ городѣ, какъ расчитывалъ, ибо предводитель пріѣхалъ только въ ночь. И они встрѣтились ужь въ присутствіи.
III.
Ганѣ, съ послѣдняго Покрова, шелъ девятнадцатый годъ. Плечи у него были широкія, грудь высокая, мускулы развитые. Но небольшой ростъ, маленькая голова, мелкія черты лица, нѣжная, безъ малѣйшей растительности, кожа, дѣтски пухлыя, вздернутыя кверху губы, не переломавшійся еще въ мужской -- голосъ, и прямой, ласковый, обыкновенно безмятежный и веселый, хотя и не чуждый вдумчивости взглядъ его сѣрыхъ глазъ придавали ему видъ мальчика, почти ребенка. Простодушно дѣтское и вмѣстѣ съ тѣмъ смышленое выраженіе лица всегда привлекательно. И Ганя былъ симпатичный паренекъ. Но вообще очень обыкновенный, заурядный крестьянскій парень.
Съ Калининымъ они были старые знакомые, сосѣди, и, несмотря на различіе возраста и положеній, нѣкоторымъ образомъ друзья-пріятели.
Покуда Петръ Степанычъ, вотъ уже безъ малаго 10 лѣтъ, занимался ренесансомъ взрослаго поколѣнія, его супруга, овѣянная духомъ времени, занималась ренесансомъ поколѣнія только что народившагося, молодыхъ вольныхъ побѣговъ отъ старыхъ корней. Старые корни, выпаханные мощнымъ плугомъ изъ злокачественной почвы крѣпостного права, торчали недоумѣвавши. Плугъ взрылъ и освѣжилъ почву, но отъ налипшей вѣками тины очистить не могъ. Грязь въѣдчива. Мужъ добросовѣстно, хотя далеко не такъ успѣшно, какъ воображалъ и какъ бы ему хотѣлось, хлопоталъ около корней. Жена занималась молодыми побѣгами отъ нихъ. Она устроила школу и сама учила. Успѣшно ли, неуспѣшно ли, умѣло ли, неумѣло ли, а все-таки работала. Ребятки, навербованные ею изъ сосѣднихъ деревень, бѣгали въ ея школу охотно и проводили тамъ два-три часа въ день съ удовольствіемъ.
Калинина была женщина добрая и неглупая; она накупила всякихъ пособій, изрядно освоила новѣйшіе методы обученія дѣтей, взяла себѣ въ помощницы хорошую, простую дѣвушку изъ мѣщанокъ, случайно обучившуюся толковито граматѣ. Мѣщанская дѣвушка относилась къ мужицкимъ ребятамъ, какъ къ ровнямъ и дѣло шло.
Тогда же завязалось знакомство Калинина съ Ганей. Ганя былъ одинъ изъ учениковъ школы; ему было съ небольшимъ восемь лѣтъ. Жилъ онъ въ семьѣ отца въ сосѣдней деревнѣ, но его дядя, бывшій дворовый, состоялъ доселѣ садовникомъ барина, поэтому Ганя больше другихъ ребятъ бывалъ въ усадьбѣ. Ганя рѣшительно ничѣмъ не выдѣлялся изъ среды своихъ товарищей. Для ласковаго, мало-мальски смыслящаго учителя всѣ дѣти симпатичны. Ганя учился быстро, но безъ рвенія; слушалъ внимательно, усвоивалъ сообщаемыя свѣдѣнія быстро, но равнодушно. Онъ видимо усвоивалъ памятью. Разскажутъ ему что, или прочтутъ, или онъ самъ прочтетъ -- когда онъ подъучился, онъ, книжки, которыя барыня давала, тоже быстро читалъ -- онъ все упомнитъ. Заставятъ разсказать -- разскажетъ аккуратно, но равнодушно, словно желая сдѣлать удовольствіе учительницѣ, но для себя не извлекая никакого удовольствія, никакой пользы. Особенно равнодушно относился онъ ко всему, что выходило за предѣлы понятій, раскрытыхъ ему жизнью. Всякія иносказанія, притчи, разсказы о невѣдомыхъ странахъ, о курьёзныхъ приключеніяхъ, о Робинзонахъ, герояхъ Верна и Майнъ-Рида, о герояхъ труда Смайльса, даже о Ломоносовѣ и Меньшиковѣ, онъ, видимо, причислялъ къ области фантазіи и просто отметалъ изъ сокровищницы своихъ познаній. Дѣтство Ломоносова и отчасти Меньшикова было для него еще понятно, онъ ими интересовался, какъ дѣтьми мужицкими. Но Ломоносовъ внѣ Холмоторъ и Александръ Даниловичъ безъ своего лотка положительно переставали его интересовать, какъ никогда не интересовали разсказы о восточныхъ людяхъ. Образы этихъ людей исчезали за видимымъ ему горизонтомъ, за лѣсомъ, за болотомъ, за мужицкимъ трудомъ, за мужикомъ, поэтому онъ ихъ не видалъ и нисколько не интересовался ими. Даже нѣсколько насмѣшливо, какъ небывальщину, выслушивалъ разсказы о нихъ, хотя, благодаря свѣжести своей памяти, запоминалъ ихъ, едва ли не помимо своей собственной воли. Это равнодушіе къ тому, что, по мнѣнію Калининой, должно бы было очень интересовать дѣтей, приводило добрую учительницу нерѣдко въ огорченіе. "Да неужели ты не хотѣлъ бы быть такимъ-то и такимъ-то? неужели не хотѣлъ бы ты жить тамъ-то и тамъ-то?" спрашивала его Калинина. Ганя, съ веселой, нѣсколько лукавой улыбкой, "дескать, ты это меня испытываешь", отрицательно моталъ своей маленькой головкой. "Да отчего же? ты тоже хорошій мальчикъ: смышленый, не лѣнивый. А работой, смышленостью и честностью всего достигаютъ", допытываясь, поучала барыня. "Не бываетъ этого", отвѣчалъ Ганя, да такъ самоувѣренно, такъ рѣшительно, что отчаяніе нападало на Калинину: "Его не разубѣдишь, ничѣмъ не увѣришь". "Развѣ чудо, вотъ какъ Илью пророка на небо взяли, это бываетъ", иногда замѣтитъ мальчикъ. Въ чудеса святыхъ Ганя вѣрилъ, ибо его учили прямо, что во все святое надо вѣрить, и потому дѣйствительно онъ могъ усвоить святое только. "Развѣ чудо, а такъ не бываетъ".-- "Какое чудо, это все такъ просто выходитъ потому и потому", и барыня развивала послѣдовательность и естественность событій, признаваемыхъ Ганей фантастическими. Ганя оставался непоколебимъ со своей улыбкой. Впрочемъ, онъ вообще рѣдко удостоивалъ вступать въ пренія и разсужденія по поводу того, что считалъ сказочнымъ, а просто отметалъ. Но если учительница вызывала его въ школѣ на споръ, то обыкновенно на свое же горе. Ганя, воодушевляясь такъ, по своему, по дѣтски, по мужицки, отстаивалъ свое мнѣніе, что остальные ученики навастривали ушонки и видно было, что они воспринимали мнѣніе Гани и что въ умы ихъ начинало закрадываться сомнѣніе въ правотѣ учительницы. Ганя никогда не сдавался и не показывалъ виду, что вѣритъ или понимаетъ, никогда ни во что не вѣрилъ, какъ дѣлали нѣкоторые другіе, изъ подобострастія, можетъ быть, изъ угодливости, изъ апатіи. Онъ приводилъ учительницу въ отчаяніе, раздражая ее въ минуту спора, но за эту-то прямоту упрямую она его и стала больше любить, чѣмъ другихъ; это самое нерасположеніе къ угодливости, какъ будто досадное само по себѣ, не могло не располагать къ Ганѣ честнаго сердца.
Тѣмъ болѣе, что Ганя, будучи чуждымъ всякой угодливости и подобострастія, былъ, по своему, нѣкоторымъ образомъ, любезенъ вообще. Онъ, конечно, не подыметъ съ полу платка или книжки, уроненныхъ барыней, столкнувшись съ ней въ дверяхъ, не подумаетъ дать ей дорогу, въ особенности, если спѣшитъ изъ класса въ барскій огородъ къ дядѣ-садовнику. Но даже въ отношеніяхъ къ садовнику выражалась его внимательность. Помочь перекопать грядку, землицы подносить, разсаду растыкать, полить что -- Ганя все это съ радостью... Цвѣты и парники его занимали меньше: "баско" {Красиво.}, скажетъ, поглядитъ и наровитъ къ капустѣ, либо къ какой другой знакомой "овощи". И чѣмъ знакомѣй овощъ, чѣмъ знакомѣе работа, тѣмъ онъ радостнѣе помогаетъ. И все разспрашиваетъ огородника, какъ да что онъ дѣлаетъ, отчего барскія овощи лучше растутъ, чемъ у мужика. "Вонъ у насъ на капусту мошка напала, а у тебя ее мало". Думаетъ, наблюдаетъ, смекаетъ и дома разсказываетъ иногда.
Барынѣ своей, учительницѣ, и всей семьѣ онъ любилъ тоже по своему угождать. Грибовъ еще никто не ѣдалъ, не видалъ, а чуть первый теплый дождикъ перепадетъ, Ганя откуда-то тащитъ корзинку грибовъ. "Ахъ, рыжиковъ ныньче совсѣмъ нѣтъ, вздохнетъ Калинина:-- посылала во всѣ стороны, нигдѣ не могли отыскать, а Петръ Степанычъ такъ ихъ любитъ въ уксусѣ". Ганя подслушаетъ и на другой день принесетъ рыжиковъ. А землянику, и смороду, и малину, и морожку Ганя первую принесетъ и послѣднюю достанетъ, коли понадобится. Въ этомъ отношеніи онъ сталъ для Калининыхъ авторитетомъ. По грибы, по ягоды ли собирается семья, Ганю берутъ съ собой, потому что лучше его никто мѣстовъ не знаетъ. И тутъ-то, во время этихъ экскурсій, учительница утѣшается. Ганина любознательность ей покоя не даетъ. Онъ съ любопытствомъ выслушиваетъ, отчего тутъ мохъ любитъ рости, а индѣ бѣлоусъ; отчего сморода по мягкимъ мѣстамъ, около воды больше, съ черемхой; а малинникъ по старымъ огнищамъ въ лому ростетъ. Слушаетъ, слушаетъ, да и самъ заговоритъ, и почувствуетъ барыня, что Ганя больше ее самое знаетъ.
-- Сморода да черемха воду любятъ; вѣрно. А вотъ вы мнѣ. теперь скажите, отчего, когда воды съ весны много, да дождикъ, въ хлѣбѣ спорыньи эстолько?
И барыня начинаетъ затрудняться.
-- Спорыньи этой самой; рожковъ черныхъ, съ сизцой. Рожковъ! убѣдительно вразумляетъ мальчикъ.-- Замѣсто зерна, въ колосѣ рожокъ; выпучитъ его, какъ рогъ; иногда ихъ не одинъ въ колосу, а три и болѣ. Это отчего? отъ дождя? Какъ вотъ ихъ извести? Нонѣ тоже дождя было много, поди народитъ ужо спорыньи. Какъ вотъ ее извести? А?
И Ганя, разставивъ ноги, въ упоръ вопросительно уставитъ глаза на барыню. А барыня еще больше недоумѣваетъ.
-- Потому, эта спорынья не хлѣбъ. Бабамъ, сказываютъ, въ роды хорошо. А мужику не хлѣбъ, вредъ одинъ. Въ мукѣ, въ хлѣбѣ запечетъ, какъ сулема будто. Въ позапрошломъ году, у Клима много ее было Ничего, говоритъ, съѣдимъ. Да разъ попало, такъ чуть отходились.
-- А что же? Барыня рада, что можетъ уклониться отъ объясненій и сама задать вопросъ.
И Ганя разсказываетъ, какъ семья Клима все хирѣла съ осени, хлѣбъ на душу не шелъ, а поѣдятъ -- воротитъ. А то Климушко самъ видно больше поѣлъ, его свалило; не видитъ, на слышитъ ничего, корчитъ его; руки, ноги, носъ вспухли, забагровѣли. Насилу отходились...
-- Старики сказываютъ: отъ спорыньи; и я такъ думаю, отъ. спорыньи. У Клима ее ахти было много, полоса его съ весны въ водѣ, почитай... Вотъ отчего эта спорынья самая она.
-- Значитъ отъ сырости, коли въ дождливой годъ; да самъ, говоришь, полоса была сырая.
-- Да, сырая. А теперь какъ эту спорынью избыть? Чтобы ее совсѣмъ не было... а?
Но барыня при этомъ вспыхиваетъ въ лицѣ и конфузится.. Она знаетъ, какъ хлѣбное дерево на Сандвичевыхъ островахъ, растетъ, но о томъ, какъ избыть спорынью, она никогда и не думала. Въ голову не приходило. Лечить? Да она не знала, какая отъ спорыньи болѣзнь бываетъ, хотя отъ многихъ другихъ недуговъ лечитъ мужиковъ. Ганя больше ее знаетъ, и барыня пользуется какой-нибудь шалостью своихъ дѣтей, чтобъ перемѣнить разговоръ.
Самъ Калининъ тоже познакомился съ Ганей, когда онъ въ школу ходилъ. Не все же ренесансъ насаждать и въ съѣздахъ, да присутствіяхъ, отъ своего собственнаго приказчика и хозяйства, какъ страусъ, въ кусты прятаться. Распустивъ еще передъ эмансипаціей псовую охоту, Петръ Степанычъ любилъ побаловаться съ ружьемъ за дичью, любилъ иногда и рыболовствомъ заняться. И лучшаго товарища во время своихъ экскурсій, какъ Ганя, не имѣлъ. И время, и мѣста, и всякія примѣты мальчуганъ зналъ превосходно. Съ кѣмъ бы другимъ ни пошелъ, домой чуть не съ пустыми руками вернешься; а пошелъ съ Танюшкой -- и провизіи нивѣсть сколько притащишь. Такъ какъ между Калининымъ и его товарищемъ не стояло школьныхъ обязанностей, то пріятельскія отношенія между ними установились болѣе непосредственно и просто. На охотѣ, да на рыбной ловлѣ люди благодушествуютъ; поэтому, добрыя отношенія сами собой легко устанавливаются. А тутъ еще товарищъ, даже и конкурентомъ не былъ, совсѣмъ напротивъ. Они оба были заняты однимъ и тѣмъ же интересомъ, радовались и горевали вмѣстѣ. Ганя прибѣжитъ радостный, объявить, что нашелъ выводки; и баринъ зарадуется. Идутъ, бѣгутъ оба, у обоихъ сердца бьются. И радуются, какъ одинъ человѣкъ.
Но между ними существовала и другая нравственная связь. Калининъ хозяйствомъ не занимался, по недосугу, но, по тонкой впечатлительности русскаго помѣщика, а можетъ и по тонкой впечатлительности кармана, успѣхи хозяйства его радовали, почти восторгали, а неуспѣхи повергали въ отчаяніе. И странно: ему казалось, что никто лучше Гани не умѣлъ сочувствовать его агрономическимъ радостямъ и огорченіямъ.
Ганя самъ рано принялся дома за работы. Съ бороной онъ, конечно, ползалъ по полю, когда его самого едва изъ-за бороны было видно, а какъ только доросъ мало-мальски до косули (росъ онъ сначала быстро, только рано остановился), такъ и выѣхалъ на полосу. Считая его, въ семьѣ у нихъ было четыре мужика. Только отецъ старикомъ становился, старшій братъ былъ полуразслабленный идіотъ и плохой работникъ; его даже не женили, средній Степанъ, которому теперь въ рекруты очередь пришла, былъ, по настоящему, одинъ путный работникъ, но ему надо было часто отлучаться на заработки, а то на соль и на подать не хватитъ. Семья была обыкновенная, мужицкая; по мужицкому терпѣла горе, и хлѣба недохваты, и тягость недоимокъ. По мужицки же была она и заправна: хоть какая ни на есть лошаденка всегда водилась. Была ихъ прежде и пара, да одна пала отъ сибирской язвы; Ганя -- ему тогда было 12 лѣтъ -- три дня не ѣлъ, недѣлю не спалъ послѣ того, исхудалъ, исчахъ. И было изъ-за чего; послѣ того, годы проходили, а другой лошади неначто было завести, какъ ни бились. Были коровенки и овцы въ достаточномъ для мужицкаго хозяйства количествѣ. Назему съ своего двора хватало на то, чтобъ хоть жиденько да всю паренину весной окидать. О введенской ярмаркѣ въ Трущобскѣ бабы умудрялись продавать немного масла. Въ мясоѣды зачастую вся семья творогъ хлебала; разгавливалась своимъ барашкомъ и носила шубы изъ доморощенныхъ овчинъ. Однимъ отличалась эта семья отъ большинства большихъ крестьянскихъ семей -- бабами. Бабъ было мало относительно. Старуха-мать, молодая незамужняя дочь, обѣ нрава добродушнаго, рѣдко ссорились между собой; сноха была одна, жена Степана, тоже баба работящая, тихая, безотвѣтная. Семья собственно была одна; бабьяго вздору было меньше, чѣмъ въ средней крестьянской семьѣ и, слѣдовательно, мужики жили между собою ладнѣе; на раздѣлъ не лѣзли и работа шла дружнѣе и спорѣе въ полѣ. Споро и прилежно работалъ и Ганя, когда ему было лѣтъ 15--16, не хуже любого взрослаго мужика. Смышлено работалъ и любилъ землю.
Когда Калинину случалось бродить съ Ганей по своимъ полямъ и угодамъ, ему нравилось толковать съ мальчикомъ о хозяйствѣ. Ибо, какъ бы то ни было, и самого Калинина свое хозяйство занимало, но съ приказчикомъ и своими рабочими онъ даже избѣгалъ бесѣдовать. Тутъ требовалась непосредственная практичность, распоряженія -- а ну, какъ напутаешь что? Съ Ганей же онъ нѣкоторымъ образомъ отвлеченно, хотя, повидимому, и непосредственно относился къ предмету, отводилъ душу.
Идутъ они, напримѣръ, ржанымъ полемъ и разсуждаютъ, каковъ-то хлѣбъ: уродится или не уродится? Вотъ тутъ вымочка; вода съ весны застоялась. "А пустое дѣло, канаву отвести всего сажень-двѣ, резонно разсуждаетъ баринъ:-- и хлѣбъ бы знатный сталъ родиться". "А тутъ вотъ песокъ, отлично картофель выростетъ". Идутъ около рѣки, Калининъ даже съ увлеченіемъ объясняетъ свою давнишнюю мечту, что "вотъ тутъ тоже пустое дѣло, немного пней выкорчевать, да канавку пропустить -- и такой будетъ поемный лугъ, что всего остального сѣнокоса усадебнаго стоитъ. И мельницу вонъ тамъ хорошо бы выстроить, большой бы доходъ дала. Мужики сосѣдніе далеко молоть возятъ: и мужикамъ хорошо бы.
Ганя нетолько слушаетъ и сочувствуетъ, но осмысливаетъ и обсуждаетъ, и большею частью одобряетъ. "Онъ ахти вымочекъ не любитъ; у себя вездѣ завалы косулей разрѣжетъ". "Картошка -- это хорошо; только, что съ картошкой подѣлаешь? мало уродится ее -- обидно; много народится -- дѣвать некуда, зимой погніетъ". "А это мягкія мѣста подъ сѣнокосъ -- нѣтъ того лучше. Онъ и у себя уголокъ запримѣтилъ; коли братаны не помогутъ, онъ ужотко съ бабами осенью попробуетъ. А вонъ у Петра Степаныча и еще того лучше мѣсто есть въ Демкиной пустошкѣ, Ганя тоже запримѣтилъ; вотъ бы расчистить". И Петръ Степанычъ, незапримѣтившій-было такого мѣста въ своей Демкиной, вдругъ прозрѣвалъ. "Ахъ, въ самомъ дѣлѣ, богатое мѣсто; молодецъ ты у меня, Ганюша". "А это что мельница, извѣстно, хорошо; мужикамъ ближе ѣздить будетъ. У меня два дня нонѣ за помоломъ пропадутъ, завсегда, хоть ты плачь, хоть нѣтъ, а пропадутъ; а тутъ, коли мельницу выстроить, всѣмъ хорошо; знатно бы тутъ, и мѣсто важное, вода шибко бѣжитъ, берега узкіе, крутые".
Калининъ отъ частнаго любилъ переходить къ общему; начнетъ толковать о томъ, какой барышъ можно изъ картофеля извлекать; о дренажѣ, объ уборахъ сѣна машинами, о вредѣ трехпольнаго хозяйства. И распространяется. Говоритъ такъ, что Ганѣ понятно, мальчикъ внимательно слушаетъ. Думаетъ, сразу ничего не отвѣчаетъ. А черезъ нѣсколько дней заговоритъ и словно разсортируетъ въ умѣ все слышанное. И видно, что онъ никакими предразсудками при этой сортировкѣ не руководился, а здравымъ умомъ и своимъ короткимъ знакомствомъ съ землей. То, что совсѣмъ не годится, онъ совсѣмъ отмететъ, а изъ того, что оставитъ, "это, говоритъ, пожалуй, попробовать можно и нашему брату, мужику, а вотъ это мужику не годится, а въ барской усадьбѣ, куда бы хорошо было". Можетъ быть, выводы юноши заключали въ себѣ много ошибочнаго, но они всегда поражали Петра Степаныча своей практичностью; онъ словно обрадуется, и пойдетъ разсуждать пуще, увѣренный, что хорошо говоритъ, и что все, что говоритъ, сдѣлаетъ. И мальчикъ слушаетъ нетолько со вниманіемъ, даже съ любопытствомъ, и станетъ ждать, когда же баринъ за дѣло примется. А баринъ и забылъ. Пройдетъ нѣсколько мѣсяцевъ. Опять друзья-пріятели тѣми же мѣстами идутъ. Смотришь, гдѣ вымочка была, тамъ другая вымочка еще пуще. Ганя замѣтитъ; баринъ отмолчится. Гдѣ картофелю предназначалось рости, тамъ тощій ячмень худѣетъ. Мѣста поемныя еще пуще кустомъ заросли. Ганя все отмѣчаетъ, все жалѣетъ. Баринъ иной разъ даже покраснѣетъ, совѣстно станетъ. Такъ увѣренно, такъ непосредственно, даже практически разсуждалъ, рѣшалъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, и вдругъ ничего, ровно ничего не сдѣлалъ. Иногда мальчикъ прямо посмотритъ ему въ глаза и простодушно спроситъ: "Ахъ, ахъ, ахъ, какъ же вы это, Петро Степанычъ! отчего же вы это?"
И самъ Петръ Степанычъ спрашиваетъ самого себя: "что же онъ это? отчего же онъ это?". Тѣмъ болѣе спрашиваетъ себя, что доходу съ имѣнья убыло, а расходу прибыло. И начнетъ оправдываться -- сперва передъ самимъ собой, внутренно, а потомъ и вслухъ: "недосугъ, дескать, должность".
Когда между Калининымъ и Ганей разговоры стали попадать на подобныя тэмы, парень обыкновенно не выказывалъ расположенія ихъ продолжать. Скажетъ себѣ, что у него на умѣ, да и полно. Но какъ-то странно скажетъ, такъ увѣренно, даже не по дѣтски. Совсѣмъ ребенокъ, и по наружности, и по нраву, и по общему складу мысли, да и по лѣтамъ, наконецъ, онъ, когда случалось говорить о крестьянскомъ хозяйствѣ, касаться общественнаго, или семейнаго крестьянскаго быта, вдругъ словно выросталъ, становился взрослымъ человѣкомъ, судилъ опредѣленно, серьёзно; и въ такихъ случаяхъ, Калининъ не безъ изумленія чувствовалъ, что мужицкій ребенокъ интеллигентно нетолько доросталъ до него, а иногда переросталъ его. Съ одной стороны, это превосходство познанія ребенка какъ бы досадовало Петра Степаныча, съ другой -- оно обоихъ интеллигентно и нравственно сближало. Калининъ иногда находилъ нужнымъ учиться у Гани. Во время долгихъ часовъ и даже дней, проводимыхъ съ Ганей въ лѣсу, полѣ или на рѣкѣ, Петру Степанычу было пріятно переставать играть интеллигентно, какъ съ ребенкомъ, съ своимъ сотоварищемъ, и вести съ нимъ, время отъ времени, разговоръ, какъ съ ровней. Но Ганя подросталъ, приставалъ изъ года въ годъ больше къ домашней работѣ; экскурсіи его съ бариномъ становились, за недосугомъ, и рѣже, и короче; его мнѣнія тоже становились какъ-то рѣзче, сдержаннѣе. По мѣрѣ того, какъ онъ становился болѣе интересенъ, онъ сдѣлался и менѣе экспансивенъ. Это сдержанность Гани интриговала, подстрекала любознательность барина, иногда просто возбуждала безпокойство, даже подозрительность. И на возобновлявшіяся и нынѣ иногда восклицанія: "Ахъ-ахъ-ахъ, Петръ Степанычъ! какъ же вы это! что же вы это!" Калининъ ощущалъ какое-то угрызеніе совѣсти, пуще прежняго. И не мудрено; годъ отъ года, доходы уменьшались, а новыя, словно припадочныя предпріятія и улучшенія какъ-то обрывались, больно ударяя его по карману. Изъ Демкиной онъ-было вздумалъ образовать золотое дно, расчищалъ и рубилъ лѣсъ, собрался возвести плотину для мельницы, но ничего изъ этого не вышло, кромѣ того, что вышло очень много денегъ. "Ахъ, что же это я въ самомъ дѣлѣ!" душевно отзывался Петръ Стенанычъ, и тутъ же старался душевно оправдаться: некогда, общественная должность. Онъ даже старался пробудить въ себѣ благородное чувство гордости: дескать, жертвую собственными интересами общественнымъ интересамъ. А между словъ этой утѣшительной прописной сентенціи коварно проступали цифры недохватовъ семейнаго бюджета и, всплывало: "А, чортъ возьми! надо какую-нибудь пустошку, что ли, продать, а то не на что будетъ сына отправить въ гимназію. А тутъ еще надо въ Заглохлово, на губернское собраніе ѣхать; а съ чѣмъ поѣдешь, коли не продашь пустошки!" Такъ думалось Петру Степанычу, когда онъ бродилъ по дичавшей Демкиной. А пріятель Ганя, перескакивая вмѣстѣ съ нимъ по обрушившимся и заплывшимъ канавамъ Демкиной и отыскивая выводки утокъ тамъ, гдѣ, два года тому назадъ, баринъ похвалялся отыскать доходы, опять произноситъ свое: "Ахъ-ахъ, Петръ Степанычъ! какъ же вы это!" И словно не договариваетъ, словно насмѣхается. Если онъ даже ничего не говоритъ, то Петру Степанычу кажется, что онъ это непремѣнно думаетъ.
Но это-то именно и подзадориваетъ Калинина. И вотъ онъ прыгаетъ по кочкамъ, дастъ два, три промаха по птицѣ, прикрикнетъ на своего ретиваго сетера, да нѣтъ-нѣтъ и опять за мысли вслухъ о должности, о гражданскихъ обязанностяхъ. Наконецъ, и спутникъ начинаетъ прислушиваться; пошла реплика.
-- Оно извѣстно -- должность. Изъ-за неволи свое добро упустишь. Ничего не подѣлаешь, наконецъ, высказывается Ганя.
-- Какая же неволя?
-- Да вонъ братану, Степану, приходить чередъ старостой сидѣть. Около Миколы ужо посадятъ, поди!
-- Что же, братъ, это хорошо; старостой -- это честь; тоже много добраго можно сдѣлать.
И Калининъ заводитъ рѣчи, затверженныя какъ-то въ началѣ шестидесятыхъ годовъ, когда онъ силился поставить высоко и окружить почотомъ должности волостныхъ и сельскихъ властей, когда онъ жалъ имъ руки, не позволялъ передъ собою снимать шапки и носилъ въ карманѣ бумажку съ ихъ именами и отчествами, чтобы не ошибиться, величая ихъ въ разговорахъ, происходившихъ иногда за чайнымъ столомъ его супруги. Вотъ до чего доходило. Все это ныньче и ему самому кажется какой-то сыгранной уже фееріей, и толпа сельскихъ властей, представлявшаяся ему тогда, нѣкоторымъ образомъ, живописными группами оперныхъ народныхъ вождей и даже грандовъ, обратилась въ сбродъ статистовъ; Кузьмы Петровичи и Никифоры Ѳомичи давно развѣнчаны жизнью и усердными становыми въ Кузекъ и Никешекъ, и вмѣсто рукопожатій предводителя, удостаиваются затрещинъ писарей станового пристава. Но все-таки встарь затверженная рѣчь льется...
-- Это, братецъ, честь, это доброе дѣло, коли Степана въ старосты выберутъ, заключаетъ онъ, умильно глядя въ лицо Гани, выслушавшаго рѣчь съ какой-то загадочной разсѣянностью.
-- Раззоренье одно, неожиданно отвѣчаетъ мальчикъ.