Lib.ru/Классика: Фирсов Николай Николаевич. Новые побеги от старых корней

МОЛОДЫЕ ПОБѢГИ ОТЪ СТАРЫХЪ КОРНЕЙ.

Мефистофель на распашку.

Года два тому назадъ, я имѣлъ несчастіе проводить лѣто на Черной Рѣчкѣ. И наслаждался. Неопровержимая основа религіи Будды гласитъ, что горе составляетъ суть земного бытія, и что бытіе это слѣдуетъ употреблять на облегченіе страданій ближняго. Всякому петербуржцу лѣтомъ слѣдуетъ набираться благодушія, дабы осенью, среди грязи и ненужной трескотни, не кусать, по крайней мѣрѣ, своихъ ближнихъ слишкомъ больно. Поэтому, въ относительной тишинѣ, и относительномъ же благораствореніи воздуховъ, на Черной рѣчкѣ -- я наслаждался.

Мой единственный слуга -- бойкоглавый подмосковный юноша, дѣятельно таскалъ, сначала украдкой, а потомъ и съ моего соизволенія, книги изъ моей библіотоки и зачитывался ими до сладостнаго всезабвенія, напоминавшаго мнѣ, съ одной стороны, мои нѣжно юношескіе годы, а съ другой, ученіе великаго Будды о блаженствѣ Нирвана. Весь поглощенный новымъ счастьемъ, въ которое погружали его "Мцыри", "Русланъ", или "Коробейники", онъ почти никогда не отзывался ни на мой зовъ, ни на мой колокольчикъ. Заставить его выучиться варить мнѣ лѣнивые щи и приготовлять битки у меня не хватало духу. Даже не хватало духу посылать его съ судками въ ближайшій ресторанъ. Поэтому, ежедневно въ пятомъ часу дня, я направлялъ къ этому ресторану свои собственныя стопы и, пройдя очень часто подъ солнечнымъ пёкломъ съ версту безъ малаго, съ наслажденіемъ усаживался за приборъ въ одной изъ тѣнистыхъ древесныхъ бесѣдочекъ рестораннаго садика, который огибала рѣчка.

Обыкновенно я обѣдалъ въ одиночествѣ. Говорятъ, будто бы въ пикничный сезонъ зимой, и даже лѣтомъ около полуночи, тутъ жизнь, и даже любовь бьетъ ключомъ; но въ часы моего обѣда я никогда никого, кромѣ татарина во фракѣ и бѣломъ галстукѣ, подававшаго мнѣ обѣдъ, не видалъ и развлекать себі могъ только наблюденіемъ за пауками сухопутными и водяными. Первые безпрепятственно и дѣятельно ткали свои тенета и въ окружавшей меня зелени, и на занятой мною скамейкѣ; иногда удостоивали даже на невидимой нити быстро спускаться къ самой моей тарелкѣ. Я ихъ никогда не уничтожалъ, во первыхъ потому, что исповѣдую ученіе того же Будды: "помогай жить всему живущему", во-вторыхъ, потому, что французская примѣта есть: araignée du soir, grand espoir. Я суевѣренъ; давно потерялъ надежду вообще, но не прочь былъ бы, однако, отыскать ее хотя бы при помощи паука. Надежда такой удобный для домашняго обихода предметъ, что безъ нея чувствуешь себя неловко, точно безъ галстука въ гостяхъ. Водяные пауки почти у самыхъ моихъ ногъ по черной поверхности удачно названной рѣчки, скользили, сталкивались и разбѣгались, появлялись и исчезали, быстро безцѣльно, безполезно какъ человѣческія мысли по черной поверхности жизни земной.

Иногда мошка, нѣжно жужжа, толклась подъ вѣтвями въ полосѣ солнечнаго свѣта. И это меня радовало, ибо, какъ извѣстно, это явленіе, не взирая на свое сходство съ толченіемъ воды, обѣщаетъ нѣчто существенно пріятное -- теплую погоду.

Однажды, придя обѣдать нѣсколько ранѣе обыкновеннаго, я, къ великому своему изумленію, услыхалъ два мужскіе голоса въ сосѣдней древесной же бесѣдкѣ, и, разсмотрѣлъ сквозь вѣтви акаціи гладко обстриженный жирный затылокъ большущей круглой головы, плотно, безъ посредства шеи, вдавленной въ широкія плечи, и массивную характерную спину. Такія спины бываютъ обыкновенно у людей, которыхъ принято считать баловнями судьбы и природы, ибо они отлично ѣдятъ, отлично пьютъ, отлично спятъ, и когда нужно отлично могутъ обходиться безъ сна; такіе люди обыкновенно лѣзутъ врозь и жирѣютъ, не утрачивая ни мускульной силы, ни подвижности, ни даже эластичности ума.

Обладателя этой счастливой спины я положительно гдѣ-то видалъ. Другого господина отъ меня закрывали колонка бесѣдки и кустъ. Но оба голоса были какъ будто знакомые. Они, особенно широкая спина, разговаривали, очевидно не стѣсняясь сосѣдствомъ чужого человѣка, т. е. меня, отъ котораго ихъ отдѣляли только двѣ жиденькія стѣнки болѣзненныхъ прибалтійскихъ акацій. И я безъ церемоніи сталъ слушать.

-- Замучишь ты своихъ заглохловцевъ всѣми этими глупостями. Шутка! пятнадцать добровольныхъ благотворительныхъ обществъ настроилъ, а тебя отвеземъ мы въ желтой домъ на Петергофскомъ шоссе, говорилъ жирный басъ, принадлежавшій жирнымъ спинѣ и затылку.-- И къ чему ты все это выдумываешь?

-- Я не понимаю этого, съ легкой дѣланой досадой говорилъ голосъ невидимаго мнѣ собесѣдника, голосъ мягкій даже пріятный, но отличающійся той шероховатостью, которая отличаетъ людей, привыкшихъ разговаривать только съ низшими:-- я этого не понимаю, mon cher, чтобы чуть ступилъ шагъ и награды проси и благодарности... Я вижу, что полезно и -- дѣлаю полезное.

-- Ну, какая польза, скажи, пожалуйста?

-- Пфа, пфа! какая польза!

-- Ну, хоть отъ твоего заглохловскаго общества покровительства животнымъ? Выучилъ что ли мужика весной коровъ не морить съ голоду?

-- Пфа, коровъ, коровъ. Мы за извозчиками наблюдаемъ. И какъ еще; я тебѣ разскажу поразительный случай. Зимой, генералъ В. ночью шелъ изъ клуба. На разводномъ мосту извозчикъ бьетъ лошадь, за то что она не могла подняться; гололедица была, подъемъ высокій. Это ужасно. Это изтязаніе, понимаешь? А?

-- Ну, понимаю.

-- В--въ, членъ общества покровительства животныхъ, сейчасъ свой билетъ показалъ извозчику, и потребовалъ, чтобы онъ пересталъ мучить бѣдную лошадь. А мужикъ бьетъ, бьетъ себѣ. Тогда... да нѣтъ, ты представь себѣ, вѣдь это генералъ, онъ очень сильный, представь себѣ, онъ сейчасъ далъ извозчику здоровую затрещину, а лошадь самъ своими руками привелъ въ полицію. Представь себѣ, вѣдь онъ генералъ. А не будь онъ членомъ общества...

Широкая спина колыхалась, какъ грудь цри быстромъ усиленномъ вдыханіи. Толстякъ беззвучно хохоталъ.

-- Воду вы толчете, а по твоимъ бокамъ я думаю пестомъ достается, пропустилъ онъ сквозь смѣхъ.

-- Что, воду толчемъ? какъ по моимъ бокамъ?

-- Попочка! ты у меня, такой же недоумокъ, какъ и въ школѣ былъ. Въ чины вышелъ -- ума не вывезъ.

-- Да мы не воду толчемъ, да...

-- Воду толочь значитъ, братецъ, надъ пустяками нутро надрывать. А твоимъ бокамъ достается -- значитъ по русски, что это пустодѣлье тебя самого больше всѣхъ обременяетъ. Понялъ?

-- Ну, вотъ обременяетъ, я привыкъ къ дѣятельности; я привыкъ къ заботамъ. Ты ничего этого не понимаешь. У меня работы много, по горло, но справляться умѣю... Да развѣ ты не толчешь воду? Я не могъ бы такъ жить, какъ ты; ты членъ чуть не дюжины правленій, пишешь безпрестанно проэкты, выдумываешь компаніи.

-- Это ты себя со мной сравниваешь!! Хо-хо! дружище. Я братъ, не воду толку, а деньги наживаю. Меня же на столько хватитъ, давали бы деньги. Ты на себя погляди, да на меня. Ты весь изсохъ, а я, слава Богу, видишь. Меня не на семь, а на семьдесятъ совѣтовъ и правленій хватитъ, лишь бы кормили, да поили хорошо; моя туша не израсходуется. Я дѣло дѣлаю, а заботы у меня нѣтъ. А тебѣ кто ни плюнь -- все забота; все ты сохнешь. Обновлялась Россія, какъ по вашему говорилось -- говорилось, попочка, ныньче больше не говорится -- ты отъ радостнаго волненья сохъ, отъ желанія усердно обновлять... Передышка обновленія прошла -- опять ты сохнешь, куска не доѣдаешь, какъ бы что помимо твоего вѣдома со стараго разбѣга обновиться не вздумали. А я ни въ эти ваши обновленія, ни въ эти передышки не вѣровалъ, и жилъ спокойно, думалъ о хлѣбѣ насущномъ и добывалъ его. Люди всегда останутся людьми, наше дѣло имъ понятно: хлѣбъ добывать, они его нащупываютъ, это дѣло, а всѣ ваши эмпиреи -- толченье воды.

Толстякъ передохнулъ и что-то захлебалъ съ ложки, собесѣдникъ собирался что-то возражать, но онъ его успѣлъ перебить.

-- Видишь, ты сегодня по министерствамъ мыкался, поди, все утро. Сколькимъ швейцарамъ по синенькой роздалъ...

-- Хе, хе, ты это знаешь... хе. Сегодня только одному швейцару... Зато онъ мнѣ всегда даетъ знать, когда можно князя видѣть, или съ его секретаремъ переговорить, когда удобнѣе. Это необходимо швейцарамъ давать.

-- Знаю, что необходимо. Я часто не по синенькой, а случается, что и Петра суну имъ въ руку. Да зато я не то за свои деньги и получаю. Ну, а ты вотъ все-таки съ десятаго часу мыкался по лѣстницамъ, душу, я думаю, всю засушилъ; я тебя изъ жалости перехватилъ, вижу, человѣкъ языкъ высунулъ, того и гляди, чего добраго, водобоязнь съ петербургскихъ швейцарскихъ наживетъ; о животныхъ клячахъ соболѣзнуетъ, а съ собою обращается самымъ жестокимъ образомъ... Видишь, у меня сердпе тоже доброе, даромъ, что филантропіей не занимаюсь. Поймалъ я тебя, думалъ, что ты хоть холодненькимъ душу отведешь, а ты и стакана не допилъ. Я весь крюшонъ выдулъ одинъ...

-- Не могу, не могу, mon cher, отвѣчалъ тотъ же мягкій голосъ съ оттѣнкомъ кислаго страданія:-- не могу. Ты знаешь, у меня катарръ желудка, въ Виши бы надо было поѣхать, да нельзя.

-- То-то вотъ, катарръ желудка. А я, видишь, только у Медузочки побывалъ сегодня утромъ, и такой аппетитъ пріобрѣлъ, что мнѣ этой ботвиньи мало. А черезъ два часа буду обѣдать. Пріѣзжай; жена будетъ рада, она тоже по части филантропіи...

Какое-то восклицаніе ужаса и благоговѣнія вырвалось изъ груди невидимаго собесѣдника.

-- Ну, вотъ видишь. Тебѣ даже страшно подумать: Медузочка, ботвинья и шампанское передъ обѣдомъ. Гдѣ же тебѣ, конечно, за нашимъ братомъ угоняться. Толки себѣ воду въ Заглохловѣ, ужъ коли такая охота есть, да себя не заволакивай. Однимъ человѣкомъ всѣхъ дыръ не заткнешь.

Собесѣдникъ, очевидно, не былъ расположенъ убѣдить пріятеля въ томъ, что направляемая имъ кипучая дѣятельность заглохловской провинціи -- не чепуха. Не потому ли, что самъ онъ не былъ твердо увѣренъ въ этомъ. Но дѣйствительно, утомленный, съ пересохшимъ горломъ -- это слышалось въ звукѣ его голоса -- ради поддержанія разговора, возражалъ, что онъ дескать не одинъ, что у него помощники, и вдругъ, какъ бы вспомнивъ что-то очень пріятное и вмѣстѣ забавное, затрусилъ сухенькимъ смѣхомъ и объявилъ не безъ гордости:

-- Я, братецъ, такого человѣка досталъ, что и ты бы не прочь былъ его имѣть при себѣ. И знаешь, онъ мнѣ тебя, en laid, разумѣется, en laid, mon cher, хе, хе, хе, хе, тебя напоминаетъ... хи, хи, такой же здоровый, крупный. Какъ поетъ! И что онъ можетъ дѣлать, это, это... просто непостижимо...

-- Ммъ-ммъ-му, поощрялъ толстякъ, подбирая языкомъ съ усовъ ботвинью. Ему, видимо, надоѣло говорить.-- Мм-му, что за человѣкъ такой?..

-- Онъ у меня во всѣхъ комитетахъ, обществахъ, т. е. вездѣ, гдѣ надо распоряжаться, закупать, строить, собирать деньги, я его вездѣ употребляю съ хозяйственною цѣлью. Неоцѣнимъ, Я бы его назначилъ исправникомъ, да жалко отъ себя отпустить. Я его къ канцеляріи причислилъ, т. е., лучшаго помощника себѣ, вице-губернатора даже, не желалъ бы имѣть. Жаль только, что неотесанъ. Прямодушенъ, но грубъ. Совсѣмъ неотесанъ. Я люблю откровенность, люблю прямодушіе. Но, знаешь, нужна представительность, а онъ совсѣмъ неотесанъ, въ третій разъ повторилъ собесѣдникъ полюбившееся русское слово.

-- Гдѣ же ты этакое неописанное прямодушіе выкопалъ, попочка? спросила жирная спина, отодвинувъ ботвинью и доставая изъ кармана сигары.-- Прозрѣлъ жемчужное нерно въ кучѣ заглохловскаго навоза?

-- Ха, ха, comme vous vous exprimez!.. Мнѣ его рекомендовалъ Калининъ, знаешь, что былъ трущобскимъ предводителемъ, теперь онъ предсѣдатель земской управы. Калининъ его давно знаетъ, этого Крутова; удивительно полезный человѣкъ: что за голова, что за исполнительность! Представь себѣ, человѣкъ стараго вѣка...

-- Старше насъ съ тобой?

-- Ну, да. Ему лѣтъ за пятьдесятъ, стараго вѣка, никакого образованія. Гдѣ-то въ grande armée, хе, юнкеромъ на службу поступилъ; до поручика дослужился, и весь вѣкъ въ трущобскомъ имѣньишкѣ пробылъ, и на всѣ руки. Былъ и дворянскимъ засѣдателемъ, и становымъ, и въ ополченьи въ 1856 году. Калининъ его провелъ нынче въ губернскіе гласные, и мнѣ представилъ во время земскаго собранія. А я его не могъ не оцѣнить, знаешь, въ глаза бросается, я доставилъ его въ Трущобскъ. Представь себѣ, былъ страшнѣйшимъ взяточникомъ...

-- Хо, хо, хо, попочка, да ты ли это? Въ восторгъ отъ взяточника приходишь! Ловкій взяточникъ, братецъ, дѣйствительно дѣло первостатейное, только ты до сихъ поръ еще этого не прозрѣлъ. Ты вѣдь, богова душа, и рвешь и мечешь противъ взятокъ. Какъ же ты этого Крутова держишь?..

-- Да, mon cher, въ томъ-то и дѣло, что онъ былъ взяточникомъ, былъ прежде...

-- А теперь?

-- Ни, ни. Онъ все такъ просто, откровенно разсказываетъ и мнѣ прямо говоритъ: я, ваше, превосходительство, всякое дѣло могу дѣлать -- и въ самомъ дѣлѣ, можетъ. Исполнительнѣе его я человѣка не встрѣчалъ... Въ былое, говоритъ, время у у всякаго дѣла было выгодно брать взятки, я и сталъ... и все это разсказываетъ, какъ бралъ, а теперь, говоритъ, ваше превосходительство, невыгодно, подъ вашимъ вліяніемъ и не беру...

-- Подъ твоимъ вліяніемъ? А?

-- Да, я могу сказать, что подъ моимъ, я ему доказалъ, что невыгодно; мнѣ пріятно помочь человѣку стать на стезю чести.

-- И ты помогъ?

-- Помогъ.

-- Ты, попочка, душка. Ну, а если онъ найдетъ, что брать, этакъ-того, выгоднѣе...

-- Пфа, фа... у меня-то на глазахъ?.. Жирная спина опять заколыхалась.

-- T. e., кабы я сегодня не былъ у Медузочки, расцѣловалъ бы тебя за твое мудромысліе. А то послѣ Медузочки невкусно.

Покуда я вслушивался въ этотъ разговоръ моя память постепенно сосредоточивалась, освѣжалась. Нѣкоторыя выраженія разговаривающихъ, даже нѣкоторыя восклицанія вызывали въ умѣ представленія, затертыя жизнью. Я не сомнѣвался, что благодатная мина принадлежала Тромбону, а мягкошероховатый голосъ Пуху {См. "Биржевая сирены въ Заглохловѣ". "Отеч. зап.".}. Я присутствовалъ, значитъ, при разговорѣ двухъ школьныхъ товарищей, разошедшихся по разнымъ дорогамъ. Пухъ, постоянно натуживаясь, выслуживалъ въ провинціи пенсіонъ. Тромбонъ, повидимому, никогда ничѣмъ себя не утруждавшій, катался, какъ сыръ въ маслѣ, въ Петербургѣ, непрестанно соэидая одно за другимъ милліонныя предпріятія, долженствовавшія облагодѣтельствовать Россію.

Имя Крутова, одного изъ моихъ трущобскихъ сосѣдей, мелкопомѣстнаго помѣщика, котораго я хорошо зналъ съ дѣтства, сначала удивило меня. Какимъ образомъ имя этого полудикаря попало въ уста этихъ, каждаго по своему блестящихъ и мощныхъ представителей нашей русской цивилизаціи: цивилизаціи бюрократизма и цивилизаціи акцій? Но, мало по малу, вглядываясь памятью въ представшій передъ моимъ воображеніемъ образъ поручика Ларіона Герасимовича Крутова, я уяснилъ себѣ сходство, почти тождество его съ Тромбономъ. Какъ далеко ни стояли они другъ отъ друга по общественному положенію, по матеріальнымъ средствамъ и по образованію, они оба, каждый въ своей сферѣ, являлись представителями одного и того же типа. Нашъ трущобскій острякъ, товарищъ прокурора, прозвалъ Крутова -- Мефистофель на распашку.

Переваривая съѣденный обѣдъ и выслушанныя рѣчи, я вдумывался въ это сближеніе и мнѣ отчетливо припомнился почтенный трущобскій Мефистофель, каковымъ я знавалъ его въ нашей глуши въ свѣтлый періодъ реформъ, воодушевлявшихъ всѣхъ насъ надеждами, приводившихъ всѣхъ насъ въ волненіе, то сладостное, то тревожное, кого радовавшихъ, кого раздражавшихъ.

Одинъ только Крутовъ оставался неизмѣненъ. Онъ не сердился и не радовался и даже подтрунивалъ надъ дорогою намъ новизной, какъ подтрунивалъ надъ стариной, презираемой многими изъ нашей среды.

Мои воспоминанія перенесли меня на десять лѣтъ назадъ, съ береговъ Черной Рѣчки на берега трущобскаго озера.

II.

Это было какъ разъ за нѣсколько дней до начала того самаго рекрутскаго набора, во время окончанія котораго мы побывали въ Трущобскѣ вмѣстѣ съ обоими Краснопуповыми. Крутовъ служилъ тогда по мировымъ учрежденіямъ, въ должности судебнаго пристава заглохловскаго мироваго съѣзда.

Въ двухъ верстахъ отъ города, въ трущобское озеро впадаетъ большая рѣка; около устья ея ловится много рыбы. Поэтому, зимой на льду тутъ нерѣдко можно видѣть весьма оживленную картину: работу многолюднаго тагаса; съѣздъ скупщиковъ рыбы, и катанье праздной заглоховской знати. Въ Заглохловѣ, какъ и вездѣ, есть знать.

Начинало темнѣть и прохватывать вечернимъ морозцемъ. Съ обѣихъ сторонъ устья неслись звуки монастырскаго благовѣста, призывающаго къ вечернямъ. На правомъ берегу стоялъ мужской монастырь; на лѣвомъ -- женскій. Дѣла на ловлѣ заканчивались. Длинный полукругъ рыболововъ, тащившихъ изъ большого проруба, въ послѣдній разъ, закинутую сѣть, все больше и больше сближался концами, переходилъ въ полуовалъ и начиналъ уже скучиваться. Съ десятокъ розвальней, вплотную нагруженныхъ рыбой, были уже бережно покрыты рогожами. Около рыбы, еще не скупленной, большими квадратами и кругами, густо насыпанной на ледъ, коноводы тагаса доторговывались въ перебранку съ кулаками. Серебристые вороха еще трепетали; рыбинки еще бились другъ о друга и объ ледъ, вздрагивали, взбрасывали хвостами, безпомощно расширяли жабры и раскрывали круглые рты. Рыболовы поспѣшно пересыпали ихъ сухимъ снѣгомъ, разравнивали снѣгъ лопатами во всю ширь и глубь рыбной массы, чтобы скорѣй ее заморозить. Жизнь застывала, и вся эта игравшая серебромъ масса становилась матовой, безжизненной грудой.

У одной изъ такихъ замиравшихъ и тускнѣвшихъ грудъ стоялъ Крутовъ. Ему было лѣтъ за сорокъ. Продолговатая большая голова плотно всажена, также какъ и у Тромбона, почти безъ посредства шеи въ плотное туловище; благодатная, широкая, во не сгорбленная спина, и высокая грудь; нѣсколько насмѣшливые сѣрые на выкатѣ глаза, крѣпкій въ корнѣ, съ горбомъ въ серединѣ, длинноватый носъ, нависшій надъ русыми изъ-рыжа усами, которые въ свою очередь нависли надъ крупнымъ чувственнымъ и вмѣстѣ энергичнымъ ртомъ. Онъ былъ одѣтъ въ дубленый полушубокъ, по которому крестомъ былъ обмотанъ длинный красный вязаный шарфъ; въ сѣрые высокіе катанки и котиковую шапку, съѣзжавшую немного на затылокъ и обнаруживавшую такимъ образомъ красивый, высокій, хорошо развитой во всѣ стороны лобъ, съ прилипшими къ нему жидкими прядями рыжеватыхъ волосъ. Отъ избытка жизненной силы Крутову всегда было жарко, даже на морозѣ.

Въ правомъ огромномъ мускулистомъ кулачищѣ красивой формы, но буромъ и не совсѣмъ опрятномъ, онъ держалъ короткую дорожную черешневую трубку. На тагасѣ онъ былъ какъ дома вообще, а теперь находился въ хорошемъ расположеніи духа, ибо только-что покончилъ удачно двѣ коммерческія операціи: 1) сдалъ тагасу свой маленькій водяной участокъ на озерѣ изъ за четвертой рыбы, тогда какъ всѣмъ остальнымъ владѣльцамъ едва удавалось сдавать изъ пятой. 2) Купилъ нѣсколько пудовъ самой крупной рыбы, только что вытащенной изъ воды, прежде чѣмъ на озеро подъѣхалъ главный торговецъ, и тутъ же перепродалъ рыбу этому запоздавшему комерсанту, съ барышемъ, разумѣется. Кромѣ этого барыша, который Крутовъ съ большимъ удовольствіемъ запряталъ въ свой сальный бумажникъ, ему доставляло большое удовольствіе возможность подтрунить надъ проштрафившимся передъ своимъ собственнымъ карманомъ кулакомъ рыботорговцемъ.

-- Ну, закусимъ, да выпьемъ на послѣдахъ, обратился Крутовъ въ кулаку:-- да и по домамъ пора. Ишь они раззвонились.

-- Къ вечернямъ, Ларіонъ Герасимовичъ, точно что къ вечернямъ, отвѣчалъ кулакъ.

-- Къ вечернямъ! монахи и монашанки, брать, не хуже насъ съ тобой свое дѣло знаютъ. Ишь дозваниваютъ, да розно звонятъ. Знаешь зачѣмъ розно?

Обширный серебристый колоколъ мужскаго монастыря дозванивалъ густо, басисто, степенно, размѣренно. Съ колокольни женскаго монастыря сыпался спѣшно, спѣшно тонкій перезвонъ мелкихъ колоколовъ.

-- Для народа-съ, Ларіонъ Герасимовичъ; Богу молиться чтобы шелъ, полагаю.

-- Для себя, братъ, не для народа они звонятъ. Это они другъ дружку зовутъ. Ты слушай только колоколистовъ-то: къ намъ, къ намъ, къ намъ. А трещотки щебечутъ на отвѣтъ: будемъ, будемъ, не забудемъ, будемъ, будемъ, не забудемъ... Ты прислушай-ка.

-- Оно точно, прислушиваясь отвѣчалъ кулакъ:-- точно выходитъ... Оно точно. Хи-хи-хи. Придумаютъ!

-- Ну, давай выпьемъ да закусимъ. Ей ты, Требуха, крикнулъ Ларіонъ Герасимовичъ тагасному, пересыпавшему снѣгомъ рыбу:-- закуску давай...

И Крутовъ вытащилъ изъ кармана своей дублёнки до половины опорожненный полуштофъ.

-- Выпить-съ съ моимъ удовольствіемъ, Ларіонъ Герасимовичъ, объяснилъ кулакъ, а отъ закусочки:-- увольте.

Крутовъ не обратилъ никакого вниманія на это возраженіе. Требуха поднесъ ему въ горсти нѣсколько только-что обмороженныхъ мелкихъ рыбинокъ; Крутовъ выбралъ одну, покуда кулакъ глоталъ предложенную ему водку прямо изъ полуштофа, и, оглядѣвъ Требуху, грозно потребовалъ:

-- А соли?

-- Виноватъ, батюшка, запамятовалъ, отвѣчалъ тагасный: -- есть, батюшка, и сольца есть.

И онъ вытащилъ изъ за-пазухи маленькій узелокъ соли.

Крутовъ взялъ штофъ изъ рукъ кулака, допилъ оставшееся, переломилъ выбранную рыбинку, мокнулъ ее переломомъ въ соль, потомъ положилъ въ ротъ, разжевалъ и проглотилъ со смакомъ.

-- Колькою сегодня испробовали, Ларіонъ Герасимовичъ? допросилъ Требуха.

-- А что? зависть что ли тебя разобрала? Не много; всего четвертую. Водки мало захватилъ. И онъ опустилъ въ карманъ пустой полуштофъ.

-- Что же, батюшка, за водкой и сбѣгать можно, паренька пошлю, духомъ сбѣжитъ, угождалъ Требуха.

-- Чего бѣгать! Домой пора. Ишь ночь.

Монастырскій благовѣстъ уже смолкъ; ранніе зимніе сумерки сгущались. Крутовъ подошелъ къ смирно стоявшей, между другими пошевнями и лошадьми, кругленькой сытой карей лошадкѣ, запряженной въ легкія некрашенныя лубяныя саночки. У лошади стояло два мужика въ тулупахъ; одинъ постарше, высокій съ приглуповатой физіономіей; другой помоложе, тяжелый, кругловатый съ оплывшимъ отъ пьянства лицомъ и юркими маленькими глазами.

-- Козелъ! ты тутъ чего дѣлаешь? спросилъ съ легкимъ изумленіемъ Крутовъ, обращаясь къ старшему.

Оба мужика сняли шапки и поклонились.

-- Да вотъ нашихъ некрутовъ въ городъ пригонятъ къ ночи, такъ поторопились, Ларивонъ Герасимычъ, съ дѣлами къ посреднику, отвѣчалъ младшій.

-- Это ему первый наборъ, спросилъ Крутовъ, ткнувъ трубкой по направленію къ козлу.

-- Первый, Ларивонъ Герасимова ть, отвѣчали оба въ одинъ голосъ.

-- Налапошитъ онъ.

-- Ничего поправимся, ваше-скородіе, лукаво отвѣчалъ младшій.

-- Гмъ. Ты-то хватъ, перехватишь. А Козла напрасно выбрали. Какой онъ старшина; говорилъ я мужикамъ, не выбирайте дурака. Ну, выбрали, сами и плачьтесь. Ты-то чего-жъ смотрѣлъ на выборахъ? грозно вопросилъ Крутовъ младшаго.-- Съ нимъ, братъ, безъ доходовъ наплачешься, въ лапти изъ сапоговъ обуетъ.

-- Наше дѣло на сходѣ... какъ же можно, ваше-скородіе Ларивонъ Герасимычъ, наше дѣло писарское, сами изволите знать, отвѣчалъ послѣдній.

-- Дурачье! про себя произнесъ помѣщикъ и велѣлъ писарю зануздать карьку, а самъ полѣзъ въ сани и взялъ возжи.-- Дураки! Дома у себя не хозяинъ, а ужь какой старшина. Дочь-то твоя, Раиска-то, принесла? вдругъ спросилъ онъ старшину.

Тотъ даже въ лицѣ вспыхнулъ.

-- Какъ можно принести, батюшка Ларивонъ Герасимовичъ! Жалобно отвѣчалъ онъ:-- дѣвка еще, не вѣнчанная.

-- Ну, такъ вѣнчай скорѣй, не то принесетъ не въ пору. На дому-то ты ничего не знаешь. А туда же въ степенство лѣзешь. А Сусликовскимъ мужикамъ контрактъ съ управляющимъ утвердилъ въ правленье?

-- Засвидѣтельствовали-съ, дѣловито отвѣчалъ писарь за старшину; старшина только утвердительно мотнулъ головой.

-- А сколько съ управляющаго взяли?

-- Сколько слѣдуетъ по закону.

-- Врешь, шельма, врешь, дѣловъ по закону не разочтешь: Управляющій ловко мужиковъ обдулъ. Ахъ, ловко!

-- Это не наше дѣло-съ, ваше-скородіе Ларивонъ Герасимовичъ.

-- Не ваше? а чье? Дурьё! не берете гдѣ можно.

-- Какъ можно-съ, Ларивонъ Герасимовичъ, какъ это можно, боязно пятясь назадъ и оглядываясь на народъ, стыдливо оправдывался старшина:-- какъ это возможно, чтобы брать не по закону. Надо, чтобы по божески...

-- А кто тебѣ дураку говоритъ, что не по божески. Чего на народъ-то пучишь буркулы? Боишься, узнаютъ, что берешь. Про тебя, экаго олуха, и не подумаютъ. Глупъ ты. Коли знаютъ, что не берешь, ни страху къ тебѣ, ни уваженья.

-- Что это вы, Ларіонъ Герасимовичъ, нашихъ сельскихъ властей развращаете? спросилъ Власъ Федуловичъ Краснопуповъ, недавно пріѣхавшій изъ Петербурга и прогуливавшійся по тагасу вмѣстѣ съ уѣзднымъ врачемъ.

-- Чаго-съ?

-- Что вы мужиковъ развращаете, взяточничеству учите?

-- Не развращаю, а уму, добру учу. Мы-то дворяне давно обыкли съ дѣлами, а имъ-то, мужичью, еще вновѣ, такъ учить надо. Я и учу, безъ этого нельзя. Глупъ еще мужикъ.

-- Ну, ужъ и весь мужикъ глупъ? замѣтилъ Власъ:-- умъ, говорятъ, не чортъ съѣлъ.

-- Глупъ еще, батюшка, глупъ, необразованъ. А переимчивъ, это правда; живо перейметъ. Вотъ я его и образую теперь.

-- Образованіе! какъ бы про себя съ оттѣнкомъ жолчности, замѣтилъ молодой человѣкъ.

-- А вечеркомъ милости просимъ ко мнѣ на стуколку, батюшка. Добрые люди обѣщали, не откажите, обратился къ Власу и доктору Крутовъ, словно не слыхалъ замѣчанія молодого человѣка, и слегка приподнялъ шапку.

-- Благодарю, можетъ быть, отвѣчалъ удаляясь Краснопуповъ. Крутовъ плотнѣй усѣлся въ сани и замоталъ на руки возжи.

-- Ну, поправь возжу-то, скомандовалъ онъ старшинѣ:-- ишь за оглоблю замоталась. Да вы въ городъ, что ли, оба?

-- Въ городъ-съ отвѣчали и козелъ, и его писарь.

-- Ну, садись оба, довезу. Дѣло есть до васъ.

Мужики надѣли шапки и присѣли въ сани. Старшина рядомъ съ бариномъ, писарь около облучка, свѣсивъ ноги къ снѣгу.

Круглый меринокъ бойко зарысилъ по торной дорогѣ.

-- О моей порубкѣ объявленіе получили? спросилъ Крутовъ.

-- Получили, батюшка, ономнясь.

-- Освидѣтельствовали?

-- Нѣтъ еще, ваше-скородіе, за заборомъ недосугъ было.

-- Ну, все равно, оно еще лучше. А чтобъ тамъ ни однимъ пнемъ противъ моего объявленія меньше не выходило. Чтобы съ этихъ подлецовъ мужиченковъ все до копейки взыскать. Слышишь?

-- Ужъ постараемся.

-- То-то, постараемся! Ты, Козелъ, отъ меня магарыча не жди. Глупъ ты больно, учить тебя надобно умнымъ людямъ. Ничего не будетъ тебѣ. А чтобъ все по моему, какъ въ объявленіи написано. А ты вотъ что, обратился Крутовъ больше къ писарю:-- я знаю, у васъ съ Терешкой Закалитскимъ каша заварена, ему сына не хочется отдать въ рекруты, племянника надо сбыть. Писарь заикнулся было, что ничего такого, ей Богу, не бывало, но баринъ не далъ ему договорить.-- Ну, ты не бреши. Я знаю, заварена каша, да расхлебать не умѣете. Чтобъ моя порубка была въ карманѣ. А я васъ въ этомъ научу. На квартиру къ лекарю не ходи, опасно, запримѣтятъ. А сегодня вечеромъ, часу въ десятомъ, ко мнѣ на кухню оба и съ Козломъ. Тамъ невзначай и лекаря увидите. Слышишь? приходить же.

Мужики молчали.

-- Терешкѣ скажи, чтобы у меня въ сѣнокосѣ со всей семьей два дня на Закрутихѣ отработалъ: ему вѣдь рядомъ. А не согласенъ, такъ пусть готовитъ сына. Мнѣ наплевать.

-- Какъ, батюшка, несогласенъ Терентій, проговорился Козелъ, ёнъ душой радѣть будетъ, сына-то ахти жалко. А племянникъ, что -- сирота! Извѣстно, ему на старость не кормилецъ. Какъ не согласенъ, въ ножки поклонится вашей милости.

-- Наплевать мнѣ съ его ножками. А чтобы два дна въ сѣнокосѣ на Закрутихѣ.

-- Да сѣнокосъ-то еще когда придетъ, дѣловито и вкрадчиво заговорилъ писарь:-- а сына-то нонѣ ослобонятъ. Онъ, этотъ Терентій-то, можё теперь посулится вашему-скородію, а объ сѣнокосѣ-то сгузаетъ.

-- Что-о? грозно прикрикнулъ поручикъ:-- сгузаетъ? У меня, братъ, не сгузаетъ. Знаетъ, что спуску не дамъ. Найду управу безъ правленья, и безъ посредника найду. Коровы-то его въ мою поскотину попадутъ, вотъ тѣ Христосъ, попадутъ, такъ тогда не два дня отработаетъ.

-- Нѣтъ, батюшка, Ларивонъ Герасимовичъ, сватъ Терентій честный мужикъ, заступился за свата-сосѣда старшина:-- посулитъ такъ отработаетъ. Ужъ это безпримѣнно. Мужикъ степенный, честный.

-- Ну, ладно. Такъ сегодня вечеромъ, чтобы вы у меня на кухнѣ были. Лекарь будетъ. Ну, а теперь маршъ домой! скомандовалъ поручикъ, пріостановивъ лошадь.

Мужики выбрались изъ саней, Крутовъ тронулъ вожжами, и карій меринокъ, легонько переваливаясь, понесся стрѣлой къ берегу. Вѣхи мимо мелькали, не подсчитать. Беззаботно глумливое выраженіе тотчасъ сбѣжало съ лица Ларіона Герасимовича, когда онъ почувствовалъ, что никто на его лицо не глядитъ. На этомъ лицѣ проступала сосредоточенная мысль, забота. Бѣлесоватыя рѣдкія брови сдвинулись къ крѣпкому корню тяжелаго носа, а усы легонько пошевеливались, словно онъ стискивалъ скулы отъ какой-то досады.

На самомъ въѣздѣ въ городъ, его саночки нагнали двухъ хорошо одѣтыхъ, осанистыхъ баръ, очевидно, принадлежащихъ къ заглохловской аристократіи. Одинъ изъ нихъ молодой, лѣтъ съ небольшимъ за 30 человѣкъ, былъ непосредственный начальникъ Крутова -- мѣстный участковый мировой судья и предсѣдательмироваго съѣзда. Другой, нашъ старый знакомый Петръ Степанычъ Калининъ, уѣздный предводитель дворянства. Принадлежа къ мѣстному мелкопомѣстному дворянству и прослуживъ много трехлѣтій по дворянскимъ выборамъ въ разныхъ мелкихъ должностяхъ: непремѣннаго члена земскаго суда, засѣдателя дворянской опеки, смотрителя опеки хлѣбныхъ магазиновъ и проч., Крутовъ не переставалъ считать и предводителя своимъ начальникомъ. Несмотря на свой мелкопомѣстно-дворянскій цинизмъ и грубую развязность, старый армейскій поручикъ не утрачивалъ никогда военной выправки; при видѣ начальства, у него механически, почти горой выпячивалась и безъ того высокая грудь, правая рука просилась къ козырьку, и выпуклые глаза неподвижно, вопросительно и въ то же время неуловимо насмѣшливо устремлялись въ лицо власти.

Завидѣвъ издали своего предсѣдателя съ Калининымъ, Крутовъ сталъ придерживать карьку, а поровнявшись съ ними, поѣхалъ совсѣмъ шагомъ, дабы не обогнать безъ приглашенія.

-- Ларіонъ Герасимовичъ, здравствуйте! окликнулъ его дружескимъ голосомъ предсѣдатель.-- Откуда? съ тагаса?

-- Съ тагаса-съ, отвѣчалъ приставъ, по привычкѣ, поискавъ правой рукой, съ которой предварительно сдернулъ рукавицу, козырька и, не отыскавъ его, приподнялъ шапку надъ головой.

-- Хорошо, что я васъ встрѣтилъ, продолжалъ молодой человѣкъ:-- я хотѣлъ было за вами послать вечеромъ. У меня была эта несчастная старушка Панфилова. У васъ выданный ей съѣздомъ исполнительный листъ?

Видя, что рѣчь заходитъ о дѣлахъ, оффиціально служебныхъ, Крутовъ, послушный своимъ дисциплинарнымъ инстинктамъ, полѣзъ было изъ саночекъ, чтобы въ приличной позѣ выслушать приказанія. Предсѣдатель попросилъ его не безпокоиться.

-- Да надѣньте вы шапку; что за скверная у васъ привычка, послѣдніе волосы выморозите, шутя посовѣтовалъ Калининъ.

Крутовъ усмѣхнулся въ усы и нахлобучилъ своего котика.

-- У васъ исполнительный листъ Панфиловой? повторилъ предсѣдатель.

-- Это о взысканіи съ Ярушкина? У меня-съ.

-- Она сегодня ко мнѣ заходила, бѣдная, совсѣмъ ее уморилъ этотъ Ярушкинъ.

-- Уморилъ-съ, это вѣрно, Александръ Григорьевичъ; я вѣдь знаю, обошелъ старушку. Послѣднія деньжонки выпросилъ въ долгъ. Кто ему, кромѣ этой дуры, далъ бы. Извѣстно: дай Ярушкину въ долгъ, а за него порукой волкъ. Распротобестія онъ!

Крутовъ соблюдалъ дисциплину въ движеніяхъ, но языкъ его давно эмансипировался отъ всякихъ стѣсненій. Никто ему этого въ вину не ставилъ, напротивъ, это нравилось его начальству.

-- Она плакала, несчастная, говоритъ самой ѣсть нечего и внука изъ гимназіи, того и гляди, выключатъ, коли къ новому году денегъ не пошлетъ. Жалко ее.

-- Это вѣрно. Какъ пить дадутъ выключатъ.

-- Такъ вы бы съ этого Ярушкина поскорѣе взыскали, Ларіонъ Герасимовичъ...

-- Что съ него взыскать-то? Вы мнѣ изволили приказывать намедни, Александръ Григорьевичъ, поторопиться этимъ дѣломъ. Я какъ исполнилъ (Крутовъ перечислилъ нѣсколько дѣлъ).. вы изволили мой рапортъ получить?

-- Да, получилъ, вы скоро справились.

Крутовъ тряхнулъ грудью, словно произнося: рады стараться.

-- А какъ только эти дѣла сдалъ, такъ за ёрника Ярушкина и взялся. Онъ подлецъ все на дочь перевелъ, что незамужняя совершеннолѣтняя съ нимъ живетъ. Все, говоритъ, не мое. И имѣньишко, и домишко.

-- Однако, это чортъ знаетъ что за подлость, въ одинъ голосъ воскликнули и предсѣдатель, и Калининъ:-- вѣдь положеніе этой старухи ужасно... еще съ сиротами-внучатами...

-- Все, подлецъ, перевелъ! спокойно прослушавъ восклицанія начальства, продолжалъ приставъ.-- А вы изволили строго мнѣ наказать, такъ у меня не отвертишься. Я всю его подноготную знаю. Дочери, говоритъ, все передалъ, а я знаю, онъ до охоты охочъ. Ружья-то позабылъ въ запись записать. А собаки, говорю, тоже дочернія? Знатныя собаки, коли на охотника. А сѣдла, а ружья аглицкяя дочернія тоже? Онъ вертится. Говоритъ, ей-ей передалъ. А мнѣ наплевать, пусть доказываетъ дочь. А я ихъ покуда описалъ...

-- А коли дочь докажетъ?

-- Коли свидѣтелей представить, мы такихъ свидѣтелей подведемъ, что и самъ не радъ будетъ. Совершеніе безденежнаго акта-съ. Онъ и о дарственной не догадался. У меня и покупщикъ на описанное имущество готовъ-съ. Тутъ Красновуновы пріѣхали, молодой говорить, что въ ихъ усадьбѣ, что недавно купили у князя Мухранова, поохотиться не съ чѣмъ. Я Краснопупову сказывалъ объ Ярушкинѣ: "Съ радостью, говоритъ, всю охоту возьму". Коли денегъ не взнесетъ завтра, завтра и продамъ, и денежки вамъ представлю.

-- А коли тутъ что неправильное выйдетъ? освѣдомился предсѣдатель.

-- Какъ прикажете. Прикажете взыскать, взыщу-съ. Я знаю, что и до продажи Ярушкинъ не допустить. На одну нашу не правильность, я ему морду дюжиной евойныхъ утру. И до продажи не допуститъ. А, впрочемъ, какъ прикажете. Мнѣ вѣдь что Панфилиха, что этотъ ёрникъ, все одно. Какъ прикажете?

-- Ну, да коли вы знаете, такъ взыскивайте, я душой буду радъ за старуху. Взыскивайте, пожалуста,

-- Слушаю-съ. Крутовъ опять поискалъ козырька.

-- Взыскивайте, взыскивайте, повторилъ предсѣдатель, раскланиваясь и удаляясь.

-- Слушаю-съ, слушаю-съ, проговорилъ еще разъ приставъ, даже съ оттѣнкомъ нѣкотораго презрѣнія къ неустойчивости и несмѣлости своего молодого начальника, потомъ тронулъ вожжами по меринку и завернулъ въ ближайшую улицу.

-- Золотой человѣкъ этотъ поручикъ, замѣтилъ предсѣдатель своему спутнику Калинину.-- Въ этомъ несчастномъ панфиловскомъ дѣлѣ безъ него ничего бы не вышло. Онъ все знаетъ, все, что прикажешь, сдѣлаетъ, не спотыкаясь.

-- Да, молодецъ, я его давно знаю. Когда онъ по полиціи служилъ, просто чудеса продѣлывалъ. Чего другіе не могли исполнить, ему поручишь -- и мигомъ.

-- Да, недавно тоже былъ случай; дѣло о межѣ тянулось у графа К. съ его сосѣдями крестьянами. Крестьяне оказались правы, просьба ихъ была уважена и исполнительный листъ выданъ для ввода во владѣніе. Управляющій -- умнѣйшая, ловкая бестія. Кому изъ приставовъ ни поручали мы ввести крестьянъ во владѣніе -- пойдутъ и назадъ вернутся ни съ чѣмъ. Управляющій К. что-нибудь да выдумаетъ, оттянетъ. Когда Крутовъ поступилъ на службу, я ему строго-на-строго наказалъ кончить дѣло, и въ нѣсколько часовъ онъ все покончилъ, не взирая на хитрости управляющаго, его угощенье, его застращиванья барскими связями. Кончилъ и осчастливилъ мужиковъ.

-- А я помню, у того же графа К, еще до освобожденія крестьянъ, началъ Калининъ:-- надо было перевести цѣлую деревню въ другую волость, гдѣ для нихъ были построены дома. Графъ имѣлъ право на переводъ, мужики же ни за что съ мѣста не двигаются: не пойдемъ, да не пойдемъ. И исправникъ имъ грозилъ, и я ѣздилъ уговаривать, ничего не помогаетъ: не пойдемъ, говорятъ, съ отцовскаго мѣста. Я догадался послать Крутова, онъ тогда служилъ дворянскимъ засѣдателемъ земскаго суда. Дѣло было зимой. Представьте, черезъ два дня, Крутовъ является ко мнѣ съ рапортомъ, знаете, какъ всегда, руки по швамъ, глаза выпучены. "Ну что?" спрашиваю его.-- "Ничего-съ, говоритъ:-- окна выставлены, двери сняты, трубы сбиты и крыши раскрыты".-- "Гдѣ? говори!" я, знаете, не понимаю даже, что онъ говоритъ.-- "Въ деревнѣ, говоритъ, графской, что на вывозъ назначена".-- "А мужики?" спрашиваю.-- "А мужики и бабы, и ребятишки, говоритъ, на подводы сѣли со всѣмъ скарбомъ. Управляющій приготовилъ подводы, покуда крыши раскрывали. Куда мужикамъ больше дѣваться? Не въ избахъ же оставаться. Въ избахъ, говоритъ, нетолько тараканы и клопы подохли". Калининъ смѣялся; молодой предсѣдатель не смѣялся.

-- А то, продолжалъ предводитель: -- это было вскорѣ послѣ воли, былъ у насъ тутъ посредникъ нѣмецъ, глупъ и по-русски чортъ знаетъ какъ объясняется. Положеніе онъ объяснялъ крестьянамъ такъ, что и нашему брату даже не понять, путаница во всѣхъ волостяхъ невообразимая, а въ одномъ имѣньи просто бунтъ произвелъ. Какъ-то такъ умудрился разсказать крестьянамъ о ихъ новыхъ правахъ, что у нихъ въ головѣ затесалось, что они могутъ выбрать по своей волѣ любое изъ трехъ: или на барщинѣ остаться -- имѣнье было барщинное -- либо на 9-ти рублевый оброкъ перейти, либо прямо на выкупъ, съ уплатой 7 руб. 20 коп. Разумѣется, мужики выкупъ выбрали. Ни барщины, говорятъ, ни оброка не хотимъ, а хотимъ на "Чарскій" выкупъ. На барщину ихъ гонятъ, а они лягутъ въ полѣ и спятъ. Только и твердятъ: на "Чарскій" выкупъ. И другого посредника назначили, и членъ губернскаго присутствія пріѣзжалъ ихъ убѣждать, и даже губернаторъ самъ. Ничего. Того и гляди до штыковъ, а то, пожалуй, и до пуль дойдетъ. Положеніе ужасное. Помѣщикъ былъ молодой человѣкъ, одинокій, человѣколюбивый, готовъ былъ согласиться на обязательный выкупъ, чтобы избѣгнуть всѣхъ этихъ ужасовъ, но этого ему мы не позволили: дѣло приняло слишкомъ большую огласку. Ну, команду, команду. Я вспомнилъ о Крутовѣ; онъ тогда становымъ былъ, только въ другомъ станѣ, и говорю губернатору: попробуемъ послать Крутова; вѣдь все равно -- хуже бытъ не можетъ. Конечно, испортить уже ничего было нелѣвя. Авось Крутовъ поправитъ. Послалъ за нимъ, спрашиваю: "справитесь?" Говоритъ: "Не знаю, попробую". Ну, мы и послали его пробовать.

-- И что же?

-- И мужики стали ходить на барщину. Только, чтобы они опять не заартачились, надо было перевести Крутова въ ихъ станъ.

-- Какъ же онъ на нихъ подѣйствовалъ? Убѣжденіемъ?

-- Убѣжденіемъ. Только у него есть своя манера убѣждать, не по нашему. Онъ нетолько знаетъ нравъ мужика лучше нашего брата, онъ каждаго мужика отдѣльно въ уѣздѣ знаетъ, всю его подноготную. Мы до ихъ вожаковъ въ этомъ дѣлѣ не могли никакъ добраться, а онъ ихъ зналъ съ самаго начала. Только покуда ему не было приказано дѣломъ заняться, молчалъ, и рта не разѣвалъ. Онъ вообще много болтаетъ, но знаетъ, о чемъ и помолчать. А когда его самого приставили къ дѣлу, онъ все свое знаніе пустилъ въ ходъ. Онъ средствами не стѣсняется. Когда приказали ѣхать въ бунтовавшую волость, онъ намъ, и мнѣ, и вице-губернатору, который нарочно по этому дѣлу въ Трущобскъ пріѣзжалъ, прямо сказалъ, что дѣло трудное. "3а успѣхъ, говоритъ, не ручаюсь; а впрочемъ, попытаюсь, говоритъ, коли вы мнѣ позволите по моему распорядиться". Мы рады-радехоньки были, хоть знали, что онъ выкинетъ какую-нибудь штуку. Да все лучше, чѣмъ стрѣлять. Надо было это дѣло кончить; оно въ Петербургѣ начало производить непріятное впечатлѣніе. Посредника уволили, губернаторъ боялся, какъ бы его самого не причислили къ министерству. Мы уполномочили Крутова: "дѣлай, батюшка, что знаешь, только уладь". Онъ говоритъ: "Одинъ я не пойду, а дайте мнѣ двухъ самыхъ дюжихъ полицейскихъ разсыльныхъ, солдатъ, и трехъ здоровеннѣйшихъ дураковъ -- непремѣнно дураковъ -- изъ трущобской военной команды". Дали ему, разумѣется, безъ оружія, и эти полдюжины держимордъ -- вѣдь и онъ самъ кровный держиморда -- и отправились они въ экспедицію. Пріѣхалъ онъ, велѣлъ старшинѣ сходъ собрать. Мужики къ этимъ сходамъ привыкли, на барщину не идутъ, а на сходы то и дѣло собирались. Прежде чѣмъ явиться на сходъ, Крутовъ заказалъ три подводы и велѣлъ своимъ держимордамъ нарубить лозановъ. Знаете, здоровеннѣйшихъ, пуками длинными навязать и на подводы нагрузить. Три воза розогъ огромнѣйшихъ сейчасъ въ дѣло готовы. И представьте себѣ его огромную фигуру, три воза жесточайшихъ розогъ и пять медвѣдей въ солдатскихъ шинеляхъ. Онъ такъ прямо со всей процессіей въ середину мужиковъ, собравшихся на сходъ и въѣхалъ. "Все ли говоритъ здоровы, ребята? здоровы! ну, и Богу слава. Лучше расправляться съ вами будетъ". Его разговоры съ мужиками всегда предобродушные, коли только послушать. "Господи, говоритъ, благослови", и самъ крестится: "мокрыхъ полотенецъ приготовь", командуетъ одному солдату, другому велитъ отборнѣйшіе лозаны на готовѣ держать, а остальнымъ говоритъ громко: "рой, говоритъ яму, пороть стану не на животъ. А съ вами, ребята, покуда мои молодцы приготовляются, потолкую по сосѣдски. Мнѣ васъ пороть отъ начальства приказано -- да ты не прячься, кричитъ вожакамъ, это вы губернаторовъ да предводителей надуваете, а меня вы знаете, друзья-сосѣди, я васъ наскрозь вижу! Мнѣ васъ пороть приказано, вашей бурой шкуры жалѣть не велѣно. Я и буду пороть... Да вдругъ, будто что-то вспомнилъ. "Эй, крикнулъ писарю: -- за попомъ-то пошли, ему тоже работа будетъ грѣхи отпущать!" А потомъ и опять къ мужикамъ обратился...

-- По сосѣдски, по Божески?

-- Да по сосѣдски. И убѣдилъ.

-- Да, интересно было бы знать, чѣмъ онъ ихъ убѣдилъ?

-- Я самъ тамъ не былъ, но насколько знаю изъ его разсказовъ и изъ разсказовъ священника, старшинъ, да и нѣкоторыхъ крестьянъ, онъ началъ съ того, что обругалъ осломъ нѣмца посредника, который былъ виновникомъ всѣхъ дѣлъ. Нѣмецъ, говоритъ, маймистъ, по русски языкомъ въ зубы толкнуть неумѣетъ, а вы этакого чухну, олуха царя небеснаго, слушаетесь. Можетъ, онъ съ дуру, а можетъ, и мутить промежъ русскихъ хочетъ, а вы и нюни развѣсили... А потомъ, говоритъ, Крутовъ особенно на нихъ подѣйствовалъ такимъ курьёзнымъ выводомъ: "вы, говоритъ, думаете вамъ воля и нивѣсть какая благодать, ничего не дѣлай, и выбирай любое. Много захотѣли. Кто, говоритъ, волю то помогалъ писать? Мы же, дворяне". Крутовъ хоть и происходитъ изъ оберъ-офицерскихъ дѣтей, но дворянствомъ своимъ гордится пуще Рюриковичей... Баре, говорить, и писали, и переписывали! а кто вводитъ волю? опять мы, дворяне, а не вы, сиволапые. Ну, какъ же теперь мы, дворяне, себѣ хуже устроили, да чтобы не сорвать намъ на васъ свою досаду. На комъ и сорвать, какъ не на васъ. И срываемъ. А вы благодати ждете. Никакой никому благодати, только развязала насъ воля съ вами. И слава тебѣ Господи, то намъ и хорошо, что развязала. Нѣтъ, мнѣ теперь о тебѣ, канальѣ, заботы никакой, хоть ты съ голоду околѣвай. Вотъ и все. А вамъ жирно хлебать захотѣлось. Накась!

-- И успокоилъ-таки?

-- И успокоилъ-таки, и разумѣется, не сѣкъ. Да и не посмѣлъ бы сѣчь. Онъ понимаетъ, что это бы ему самому даромъ не обошлось...

-- Молодецъ!

III.

Домикъ у Крутова въ Трущобскѣ былъ маленькій, зато свой собственный, недавно выстроенный, хозяйственный и чистенькій. Ларіонъ Герасимовичъ не особенно занимался аккуратностью и опрятностью своего туалета; дважды въ день вымыть руки ему еще никогда на умъ не приходило. Но онъ любилъ, чтобы по дому и хозяйству все было и ходило въ аккуратѣ и добро даромъ не пропадало. Кухня черезъ сѣни была просторная, опрятная. Дебѣлая кухарка выбивалась изъ силъ, стряпая ужинъ, среди цѣлаго роя обожателей, прислуги "барскихъ гостей", которые безъ зову запрудили кухню и людскую, какъ только ихъ господа пришли въ гости къ господамъ кухарки. Кто ощупаетъ бюстъ кухарки, кто щипнетъ ее, кто невзначай даже чмокаетъ; отъ шутокъ проходу нѣтъ. Она только огрызается, отмахивается невсегда безопасными и безвредными для обожателей кухонными снарядами и оружіями; и, не взирая на щипки, объятія и отмахиванія, шмыгаетъ отъ плиты къ печкѣ, отъ печки къ верстаку, и ужинъ поспѣваетъ. Шустрая была баба.

Козелъ старшина, съ писаремъ и, степеннымъ Терентіемъ, согласно приказу Крутова, дремлютъ тутъ же въ углу, въ кухнѣ, не принимая участія въ общемъ весельи.

Хозяйка, супруга Крутова, костлявая дама съ черными зубами, въ тафтяномъ клѣтчатомъ красномъ съ зеленымъ платьѣ и съ толстыми подозрительнаго золота кольцами на чернорабочихъ пальцахъ, поминутно вбѣгаетъ въ кухню. Обругаетъ озорниковъ, непрошенныхъ гостей; иного выгонитъ, распечетъ кухарку, отдастъ ей приказаніе, сама помѣшаетъ въ кострюлѣ, заглянетъ въ духовую печку и опять унесется въ "парадныя" комнаты, наполняя ихъ и безъ того удушливую атмосферу запахомъ пряженья и жаренья, захваченнаго въ кухнѣ ея обширнымъ кринолиномъ и клѣтчатой тафтой.

Въ маленькомъ зальцѣ горятъ четыре пальмовыя свѣчи: двѣ въ подсвѣчникахъ на столѣ и двѣ на столѣ въ искалѣченномъ томпаковомъ канделябрѣ. На маленькомъ ручномъ органчикѣ-шарманкѣ сіяетъ керосиновая лампа -- haute nouvauté, въ Трущобскѣ, и доселѣ невиданная роскошь въ домѣ Ларіона Герасимовича. Секретарь опеки, джентльмэнъ въ смятомъ сѣромъ пиджакѣ и въ pince-nez, подклеенномъ краснымъ сургучемъ, самодовольно осклабясь, вертитъ ручку органчика, то издающаго звуки самымъ разнообразныхъ тоновъ, не уживающіеся другъ съ другомъ въ ладу, то вдругъ начинающаго хрипѣть, какъ чахоточный старикъ, а иногда совсѣмъ неожиданно затихающаго. Всѣ эти звуки, взятые вмѣстѣ, послѣ внимательго вслушиванія, можно было бы признать за лохмотья увертюры "Цампы". Но, къ счастію, ни секретарь въ очкахъ, вращающій валы органа, ни толкущаяся въ зальцѣ публика, нетолько не слыхивала Цампы, но даже не слыхивала и о Цампѣ, а поэтому съ увлеченіемъ топталась, кружилась и подпрыгивала въ какомъ-то танцѣ, который кавалеры, въ мятыхъ пиджакахъ и дамы въ грубыхъ шерстяныхъ или клѣтчатыхъ тафтяныхъ платьицахъ, называли транбланъ.

И всѣмъ несомнѣнно было очень весело.

Самъ Ларіонъ Герасимовичъ, вѣроятно, сознавая музыкальную неудовлетворительность своего органа, пріобрѣтеннаго по случаю за 7 руб. у раззорившагося сосѣда-помѣщика, а, можетъ быть, увлекаясь общимъ воодушевленіемъ, стоялъ почти посрединѣ комнаты съ гитарой въ рукахъ, притопывалъ ногой, подъигрывалъ и подпѣвалъ въ критическія для органа минуты, когда этотъ инструментъ почтенныхъ лѣтъ и слабаго здоровья доходилъ до безмолвія. Подыгрывая и приплясывая, Ларіонъ Герасимовичъ успѣвалъ отпускать направо и налѣво безцеремонныя шуточки и каламбуры, возбуждая въ стоящихъ около него нетанцующихъ сановникахъ: судебномъ слѣдователѣ, знакомомъ намъ уѣздномъ врачѣ и его другѣ, Власѣ Краснопуповѣ, товарищѣ прокурора и молодежи, старавшейся сближаться съ сановниками, взрывы самаго задушевнаго хохота.

Онъ, повидимому, предавался беззавѣтному веселію, какъ будто не было у него ни заботы, ни горюшка, между тѣмъ его выпуклые глаза все видѣли, его красныя уши все слышали и во взглядѣ стояло никогда его не покидавшее выраженіе: "меня, братъ, не проведешь!" Его двѣ взрослыя дочери, юныя копіи съ мамаши, и сама мамаша, проходя мимо него, часто взглядывала въ эти глаза, и онъ словно раздавалъ ими приказы по семьѣ. Семья по стрункѣ ходила.

Къ группѣ сановниковъ и бронзовой молодежи, окружавшей хозяина, примкнулъ тучный, съ боязливой, но хитрой физіономіей сосредоточенный нѣмецъ пожилыхъ лѣтъ. Это былъ управляющій большимъ подгороднымъ заводомъ Краснопуповыхъ.

-- Аль позвонить, Крестьянъ Адамычъ? усмѣхнулся въ его сторону Крутовъ.

Нѣмецъ нахмурился и ничего не отвѣчалъ. Зато вмѣшался сидѣвшій по близости маленькій сморчкообразный человѣчекъ съ плоскимъ калмыцкимъ лицомъ безъ носу. Носъ, по увѣренію его друга и соперника по службѣ, Крутова, принесенъ былъ въ юности на алтарь любви и пропалъ безъ вѣсти. Сморчекъ такъ же, какъ и Ларіонъ Герасимовичъ, состоялъ судебнымъ приставомъ при мировомъ съѣздѣ, постоянно завидовалъ Крутову, получавшему лучшія порученія и пользовавшемуся вообще выгодною популярностью. Поэтому, сморчекъ, когда только могъ, любилъ пустить шпильку по адресу своего счастливаго товарища, стараясь подражать остроумію послѣдняго и уповая своими остротами, между прочимъ, пріобрѣсти популярность.

-- Чего звонить, ты и то все пустозвонишь, какъ пономарь у лѣниваго попа, съострилъ безносый, и общество только-что было собралось разразиться смѣхомъ надъ Крутовымъ, какъ послѣдній, ткнувъ гитарой чуть не въ самое лицо своего сослуживца, на всю залу отвѣчалъ:

-- На мой пустозвонъ люди идутъ, а на твою рожу только собаки лаютъ! Ужь лучше молчи, чайникъ безъ рыльца.

И назрѣвшій смѣхъ общества обратился на самый чайникъ безъ рыльца. Сморчекъ озлобился, пожелтѣлъ и сталъ придумывать новую шпильку.

-- Аль позвонить? продолжалъ приставать къ нѣмцу Крутовъ.

Всѣ съ любопытствомъ прислушивались, стараясь разгадать, въ чемъ дѣло.

-- 3воняйте, мене чиловикъ позвать надо, отвѣчалъ нѣмецъ.

-- Въ чемъ дѣло? Что такое? Разскажите! послышалось со всѣхъ сторонъ.

-- А очень просто, господа. Я какъ становымъ служилъ, началъ повѣствовать Крутовъ:-- разъ иду мимо его завода. Давай, думаю, позвонить велю на заводѣ. Тогда въ городѣ Ереминъ шубу продавалъ, знатный енотъ, смерть мнѣ ее купить хотѣлось, только купила не было. А твой-то отецъ...

Это обращеніе относилось къ Власу Краснопупову. Если на обѣдъ исправника лекарь попалъ въ качествѣ товарища Власа, то на вечеринку Крутова Власъ попалъ въ качествѣ друга лекаря. Крутовъ высоко уважалъ только знать родовую, дворянство, къ которому самъ принадлежалъ. Но къ знати денежной относился съ презрѣніемъ. Онъ сознавалъ, что эти люди нуждаются въ такихъ людяхъ, какъ онъ, Круговъ, нуждаются уже по одному тому, что всякія дѣла дѣлаютъ. А родовая знать никакими дѣлами не занимается. "Мужиками они родились, мужиками и умрутъ! говаривалъ Крутовъ про купцовъ: -- а что денегъ много -- такъ это наплевать; когда намъ понадобится, мы изъ толстаго пуэа ихнаго, купеческаго, съумѣемъ маслица выжать". Въ силу такихъ принциповъ, Крутовъ развязно и безцеремонно обращался съ Власомъ, котораго лично едва зналъ.

-- А твой-то родитель меня незадолго передъ тѣмъ обидѣлъ. Чуть не по шеямъ выгналъ; я ему рѣшеніе суда привезъ, такъ вишь не понравилось; говоритъ мнѣ: ты такой-сякой, крапивное сѣмя. Я будто рѣшеніе составлялъ. Ну, да постой же, думаю, попомнишь ты, какъ дворянина крапивнымъ сѣменемъ обзывать... Иду я мимо завода. Зашелъ, вонъ онъ -- это Крестьянъ Адамычъ -- навстрѣчу: "милайста просимъ, говоритъ, ошинь рады". Ну, говорю, радъ не радъ, а звони въ колокольчикъ. "Сачемъ?" говоритъ.-- Извѣстно зачѣмъ? словно законовъ не знаешь; чтобы всѣ рабочіе до единаго собрались, полиція -- это я-то, батюшки мои -- и Крутовъ ручкой гитары похлопалъ себя по богатырской груди -- полиція, говорю, пріѣхала законъ исполнять, паспорта у рабочихъ повѣрять, тебѣ же, управителю, спокойнѣе. Всѣ законные рабочіе будутъ.

Крутовъ лукаво подмигнулъ окружающимъ на нѣмца.

-- Звони, говорю, въ колокольчикъ: динь-динь-динь... Да паспортики подавай. Такъ вѣдь, Адамычъ, а? Крестьянъ Адамычъ? Да говори, братецъ, такъ или не такъ, что у тебя языкъ словно въ колбасу гороховую завязъ!

Управляющій неохотно мыкнулъ что-то подтвердительное.

-- Ну, такъ, такъ такъ. А вѣдь не собралъ-таки, плутъ, рабочихъ. Куда и фанство его нѣмецкое дѣвалось. Вѣдь онъ у насъ, господа, тоже фонъ... хо-хо-хо -- вы какъ бы думали! Фонъ-съ ей-Богу онъ! Только вотъ онъ и вправо и влѣво, и спереду и сзаду ко мнѣ подойдетъ. Не хочется звонить-то.

-- Отчего не хочется звонить? спросилъ кто-то изъ толпы.

-- А нѣмецъ пользы своей собственной не понимаетъ -- оттого и не хочется. Бѣглыхъ я бы ему высѣялъ, какъ рѣшетомъ. Такъ нѣтъ. Лучше бѣглыхъ, да каторжниковъ держать на заводѣ. Дешево берутъ, а на счетъ своему хозяину онъ, фонъ, цѣну ставитъ одну -- что за бѣглаго, что за паспортнаго. Хо-хо-хо! протянулъ желудочнымъ басовымъ смѣхомъ разсказчикъ:-- Хо-хо-хо. Такъ и не позвонилъ. Ну, да ничего. У меня изъ этого его упрямства шуба знатная вышла. И теперь по праздникамъ въ церковь хожу.

-- Слушайте его! изъ собачьей шкуры! опять-было ввернулъ чайникъ безъ рыльца.

Крутовъ повелъ на него вкось глазами и усами и промолвилъ въ скобкахъ: мотри, въ три погибели согну.

Власъ былъ видимо недоволенъ только-что раззабавившимъ общество разсказомъ; его другъ, докторъ, отвернулся, сдѣлалъ физіономію, точно червяка раскусилъ.

-- Экія мерзости, хоть бы постыдился разсказывать, замѣтилъ врачъ Власу.

-- Вретъ вѣдь это онъ, все на себя выдумываетъ, чуть не любовно улыбаясь и любуясь Крутовымъ, возразилъ товарищъ прокурора, большой охотникъ до наблюдательности и цѣльныхъ, непосредственныхъ типовъ, которые считалъ большою рѣдкостію въ нашъ измельчавшій вѣкъ, не умѣющій "безъ боязни ни ненавидѣть, ни любить".

-- Вру-съ? чего врать, батюшка. Вотъ тѣ Христосъ, что мнѣ врать! вступился за свою правдивость Ларіонъ Герасимычъ.

Въ это время гармоника совсѣмъ замолчала, секретарь въ склеенномъ сургучомъ pince-nez усталъ вертѣть ручку. Молодежь перестала плясать, и всѣ, даже нѣкоторыя дѣвицы, закурили смрадныя папиросы. Хозяинъ тоже отложилъ на столъ свою гитару, и принялся выковыривать пальцемъ табакъ изъ трубки въ горшокъ герани.

-- Ей-же Богу. Хо-о-о. Ей-Богу, чего мнѣ врать. Такъ я нѣмца не разъ. Динь-динь, говорю. Да чего! онъ самъ тутъ, спросите! Крутовъ даже перекрестился.

-- Это вы взятки, значитъ, брали? спросилъ судебный слѣдователь.

-- Бралъ-съ, бралъ. Вотъ какъ передъ Богомъ, бралъ. Да чего же не брать-то было; давали и бралъ.

-- Вымогали?

-- Охо-о! Взятокъ не вымогаютъ. Умный человѣкъ самъ даетъ, потому знаетъ: не почеши -- и вередъ не вскочитъ; умный человѣкъ самъ даетъ, а съ дурака грѣхъ не брать. Бралъ, ей-Богу.

-- Онъ и теперь беретъ, сфискалилъ опять было чайникъ безъ рыльца.

Крутовъ показалъ кулакъ; его глаза слегка перекосились на секунду, во взглядѣ мелькнуло нѣчто въ родѣ конфуза, если только во взглядѣ Крутова могъ мелькнуть конфузъ.

-- Берете? а? ну, Мефистофель? берете, скажите по правдѣ? у васъ вѣдь душа на распашку, приставалъ его другъ, товарищъ прокурора.

-- Не велятъ покуда, такъ и не беру.

-- Кто не велитъ?

-- А начальство новое, ваша братья. Не велятъ покуда, и не беру. А придетъ пора, наша пора, опять прикажутъ: "Мефистофъ, дескать, маршъ!" а и съ моимъ удовольствіемъ...

-- Да будто велятъ когда-нибудь? А? Крутовъ ничего не отвѣтилъ, только взмахнулъ и плечами, и головой, и глазами, и усами, словно понюхивая, не начинаетъ ли въ воздухѣ пахнуть приказаніями.

Въ этомъ понюхиваніи было столько намѣреннаго комизма, что всѣ опять расхохотались, а увлекающійся товарищъ прокурора даже слезы платкомъ сталъ утирать.

-- Отъ чего, по вашему, не велятъ-то? допытывалъ слѣдователь:-- честнѣе что ли люди стали?

-- А кто ихъ знаетъ -- честнѣе ли? Люди все люди. Нешто я переродился, что ли, а то тѣхъ же щей, да погуще влей. Прежде мы служить шли, на доходы надѣючись, а ныньче на жалованье идемъ. Оклады большіе, да на долго ли хватитъ. А главное что брать-то ныньче не съ кого.

-- Какъ не съ кого?

-- А съ кого брать-то? народъ обѣднѣлъ, дворяне обѣднѣли. Развѣ со своего брата чинаря, что жалованье получаетъ. Прежде и съ мужика, и съ барина можно было брать. И мужикъ, и баринъ, по своему, каждый богаче меня, станового, были. А ныньче, развѣ съ купечества, такъ его еще мало заводится, не все же съ Краснопупа одного, да и то скоро все выберемъ. А съ мужика и съ барина, вотъ этого не хочешь-ли?..

Крутовъ, посусливъ, показалъ обществу фигу.

-- У мужика на казначейство доходишекъ не хватаетъ, да на свое начальство, а нашъ братъ, дворянинъ, сами знаете: ни сѣетъ ныньче онъ, ни жнетъ, да и сыть не бываетъ, такъ развѣ когда выкупнымъ свидѣтельствомъ закусить. Всякій наровитъ какъ бы на службу. Папу-то {Хлѣбъ.} всякому чавкать тоже хочется. И выходить, что только съ своего брата чинаря бери. Ну, а это не приходится. Я съ него, а онъ съ меня.

-- Такъ что-жь по вашему? всѣ такъ сплошь взяточниками и родятся на свѣтъ. Мало ли людей, которые не брали и въ прежнее время?

-- Надобности этимъ людямъ не было, отъ того и не брали. Вонъ Калининъ, да и его отецъ, тоже предводителемъ былъ, взятокъ не брали, правда, такъ у нихъ, батюшка, одного лѣсищу полсотни тысячъ десятинъ. Нашему брату шубка новая понадобится, поди къ Адамычу на заводъ эвони; а Калинину что себя безпокоить. Продалъ двѣ, три тысячи заповѣднаго и сколько хошь чернобурыхъ лисицъ да соболей накупитъ. А не оставь Калинину родитель этихъ сосенокъ, такъ тоже по нашенски бы позванивалъ. Да хоть бы такіе бара, какъ Калинины: деньгами не беретъ, а натурой возьметъ!

-- Что вы это? какъ натурой?

-- А такъ очень просто. Отъ чего его сосѣдъ Ручковъ большую тяжбу о лѣсной дачѣ выигралъ, еще при гражданской палатѣ? Отъ чего? Ну, Калининъ, предводитель въ Заглохловѣ, хлопоталъ? отъ того и выигралъ. А отъ чего Калининъ хлопоталъ, отъ того, что у Ручкина жена бѣлая, съ печь. Такъ бывало глазунчиковъ въ шею ей и запускаетъ. Еще тогда женатъ не былъ. Хо-о-о. Кто чѣмъ, батюшка. Ныньче не велятъ брать деньгами и не беремъ.

-- Да будто прежде велѣли? спросилъ кто-то изъ молодежи;

-- А то какъ же. На жалованье не раскудахтаешься. Все это, братецъ ты мой, по положенію дѣлалось, съ кого сколько -- все было росписано. Ловчѣй всѣхъ исправниковъ былъ покойникъ Чумиловъ. Сколько мы съ нимъ добра заработали! Зналъ онъ гдѣ раки зимуютъ, съ кого что брать. Былъ тутъ помѣщикъ Сельдѣевъ, сутяга-сатана. Со всѣми тяжбы; ему что недѣля, то повѣстки, то рѣшенія, то вызовы, то свидѣтельствованія вози, а взять съ него нечего, потому все въ сутяжничество просадилъ. А работы за нимъ страсть сколько. Такъ мы съ покойничкомъ Чумиловымъ велѣли ему намъ передъ сѣнокосомъ по два воза на брата вѣниковъ возить: и въ усадьбу два воза и въ городъ. Оно пустое, а все-таки дворовыхъ бабъ въ лѣсъ не посылать. А даровыми вѣничками чудесно париться.

-- Экая мерзость -- вѣниками брать! Этакой цинизмъ! цѣдилъ сквозь зубы докторъ, повидимому, раскусивъ другого червяка.

-- Что же вы думаете, опять такой начальникъ народится, что вѣниками велитъ брать? все любуясь Ларіономъ Герасимовичемъ, любовно допытывался товарищъ прокурора.

-- А кто жь его знаетъ. Вотъ нашъ судья новый толкуетъ, что все идетъ въ прогрессъ. Можетъ, вѣниками и не велятъ, а чѣмъ получше станемъ брать, коли будетъ у людей что давать. А то, можетъ, и вѣниками. Люди-то, батюшка, все тѣ же. И тогда париться любили, и теперь попариться любятъ. Хо-хо.

Органъ опять захрипѣлъ и засвисталъ, собираясь разразиться Моцартовскимъ минуэтомъ, подъ звуки которого молодежь, докуривая папиросы, располагалась отплясать "кадрель". Крутовъ, дососавъ трубку, зашипѣвшую было тоже въ ушахъ съ органомъ, забрянчалъ на гитарѣ, строго озираясь кругомъ: онъ кого-то искалъ. Группа его слушателей разсѣялась. Докторъ въ другой комнатѣ краснорѣчиво кастилъ цинизмъ стараго станового.

-- Дунька! тихимъ басомъ дохнулъ Крутовъ проходившей мимо него своей старшей дочери.-- Мать въ кухнѣ?

-- На куфнѣ, тятенька.

-- Ну, поди, сведи къ ней на куфню лекаря Павла Ѳедоровича, ишь онъ тамъ зубоскалитъ. Сведи его. Скажи, что матъ ему тамъ припасла рубцовъ: сюда дескать не несетъ, душину напустить. Слышишь, къ матери сведи, на куфню. Поняла?..

Дочь мотнула головой и пошла за докторомъ.

Офицершъ молодой,

Да подъ нимъ конь

Вороновой, да конь вороной;

Виноградъ зеленой!

запѣлъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, Крутовъ, акомпанируя мсцартовской музыкѣ и притопывая ногой.

Молодежь завертѣлась и запрыгала. Черезъ четверть часа, въ залу вошелъ докторъ, подобно хозяйкѣ, окруженный кухонной атмосферой. Крутовъ поймалъ его взглядъ, и взгляды ихъ поняли другъ друга. Лекарь видѣлся и вошелъ въ надлежащее соглашеніе съ Терентіемъ, а Крутову были обезпечены три дня работы цѣлой семьи въ самый сѣнокосъ.

Около хозяина опять собрались слушатели; онъ разсказывалъ анекдоты изъ своей военной жизни и цитировалъ Полежаева, Давыдова и даже Марлинскаго, прихватывая иногда Пушкина.

Передъ ужиномъ, въ столовой и гостиной начали звякать рюмки и стаканы. Въ задней комнатѣ, гдѣ играли въ карты, два большіе подноса съ обильными, хотя и не особенно разнообразными закусками -- очищенная силь-ву-плэ, селедка и вяленые лещи составляли ея главнѣйшую основу -- поставленные съ самого начала вечера, были почти опустошены. Гости были оживлены и веселы, не взирая на нестерпимую духоту, кухонный чадъ, табачный дымъ, и рѣзкій запахъ догоравшаго въ новой лампѣ керосина. Ларіонъ Герасимовичъ дымилъ своей черешневой трубкой, сидя у самой закуски, допивая и доѣдая остатки. Онъ могъ выпить страшное количество водки, и никогда не бывалъ пьянъ, и могъ съѣсть страшное количество самой неудобоваримой пищи. И когда пилъ, то непремѣнно и ѣлъ много. Около него, какъ всегда, стояла группа внимательныхъ слушателей, незабывавшая закуски. Онъ въ нѣкоторомъ родѣ держалъ диспутъ объ агрономіи съ юнымъ помѣщикомъ, начитавшимся новыхъ хозяйственныхъ сочиненій и ожидавшимъ великихъ и богатыхъ милостей отъ заведенной имъ семипольной системы. Крутовъ ни въ чемъ съ этимъ новаторомъ не соглашался, и доказывалъ, что единственно возможная и доходная система хозяйствованія -- это обдуванье мужика на трехъ поляхъ. На четырехъ спутаешься самъ и мужика спутаешь. Да на четырехъ мужикъ себя и обдувать не позволитъ, дѣло не привычное -- а на трехъ съ удовольствіемъ. Самая выгодная система хозяйствованія, по мнѣнію Крутова, выходила такая: заманивай мужицкихъ бяшекъ и коровушекъ на свои пажити и взыскиваюсь пейзанъ за потраву рабочіе дни; заведи въ селѣ лавочку съ мужицкимъ товаромъ, пожалуй, даже кабакъ и, руководясь принципомъ кредита въ самомъ широкомъ смыслѣ, отпускай все въ долгъ, и взыскивай капиталъ и проценты работой, держи въ запасѣ побольше сѣменнаго зерна, давай мужику сѣмена въ долгъ въ маѣ и іюнѣ, съ тѣмъ, чтобы въ августѣ и сентябрѣ было возвращаемо въ полтора раза, и т. д. Примѣняй тотъ же пріемъ къ сѣну и соломѣ. Словомъ, оборачивайся безъ денегъ, и мужику оказывай одолженіе безъ денегъ: у мужика все равно денегъ нѣтъ, а работу и тощая утроба выставитъ; привыкли они къ этому.

Въ самомъ разгарѣ диспута, когда общее одобреніе обѣщало нѣчто въ родѣ лавроваго вѣнка на голову побѣдителя Ларіона Герасимовича, случился казусъ, прервавшій поучительную бесѣду. Чайникъ безъ рыльца во всемъ завидовалъ своему сопернику-коллегѣ и во всемъ пытался съ нимъ состязаться. Почти цѣлый графинъ водки, пропущенный въ горло хозяиномъ безъ малѣйшихъ неудобствъ, и почтительное изумленіе, возбужденнное въ обществѣ такимъ обстоятельствомъ, весьма, впрочемъ, обыкновеннымъ для самого героя, сильно подзадорило чайникъ безъ рыльца. Отыскавъ на другомъ подносѣ свѣже пополненный графинъ водки, онъ съ ожесточеніемъ принялся за истребленіе содержимой жидкости; и послѣ пятой крупной рюмки почувствовалъ въ себѣ такія титаническія силы, что борьба съ соперникомъ представлялась ему легче чханья, а море не выше колѣна. Послѣ шестой рюмки, эта борьба стала потребностью всего его маленькаго сморщеннаго существа. Онъ весь вечеръ, не взирая на предостереженія соперника: "дескать уймись, согну въ три дуги", приставалъ къ нему и пускалъ въ него тупыя стрѣлы своего остроумія. Теперь онъ ринулся въ бой съ невобразимой отвагой. Крутовъ слово скажетъ, а чайникъ два. На предостереженія онъ не только пересталъ обращать вниманія, но утратилъ даже способность ихъ слышать.

-- Позвольте, господа! поднялся вдругъ съ своего стула Крутовъ, послѣ одной изъ плоскихъ шутокъ пьянаго чайника:-- позвольте-съ, не унимается. Надо поучить.

И Ларіонъ Герасимовичъ, подойдя къ сотоварищу, обхватилъ ему правой рукой спину, а лѣвой ноги, ниже колѣнъ, такъ что руки несчастнаго очутились между колѣнами и ляшками. Крутовъ пригнулъ туловище къ ляшкамъ: "разъ", говоритъ, подогнулъ колѣна, "два", говоритъ. Сложилъ человѣка безъ всякаго усилія, подкинулъ его себѣ подъ мышку подъ правую руку, "три", говоритъ, и, плотно стиснувъ, понесъ по всѣмъ комнатамъ, при общемъ изумленіи и хохотѣ, не обращая вниманія ни на плевки своей жертвы, ни на ея попытки кусаться. Крутовъ отнесъ чайникъ въ какой-то чуланъ за сѣнями и заперъ его на задвижку, а самъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, вернулся къ закускѣ; попыхтѣлъ слегка, выпилъ рюмку водки и, закусивъ вяленымъ лещомъ съ здоровымъ ломтемъ хлѣба, сталъ продолжать прерванный агрономическій диспутъ.

-- Экая сила! восхищался его поклонникъ, товарищъ прокурора: -- вѣдь это какой-то Илья Муронецъ. А вѣдь, кажется, толстый, тучный, а ни почемъ ему. Я думалъ, онъ къ одышкѣ расположенъ.

-- Это у него не толщина, не жиръ, а мускулы, какъ желѣзо, профессіонально замѣтилъ докторъ, благосклоннѣе относившійся къ хозяину послѣ своей экскурсіи въ кухню.

А Мефистофель занятно поучалъ, и общія положенія картинно иллюстрировалъ эпизодами изъ своей агрономической практики, основанной на системѣ широчайшаго кредита, довѣрія къ сиволапу и на трехъ поляхъ.

-- И чортъ его знаетъ, какъ это его при всемъ этомъ мужики любятъ! опять восторгнулся товарищъ прокурора.

Чуткое ухо Ларіона Герасимовича поймало это восклицаніе среди общаго говора, и Ларіонъ Герасимовичъ загоготалъ своимъ желудочнымъ басомъ.

-- О-хо-го, кого это, батюшка? меня-то пейзаны любятъ? О-хо-го. Какъ собака палку. Околѣю, такъ въ гробу будутъ бояться. Какъ мыши кота, будутъ хоронить. На погостъ вся волость соберется смотрѣть: вправду ли умеръ, вправду ли закопаютъ въ землю. Охо-го. Меня-то любятъ мужики!

-- Да помилуйте, они васъ слушаются, все, что вамъ нужно, дѣлаютъ...

-- А, это другой разговоръ, что слушаются, да по моему дѣлаютъ. Не смѣютъ по моему не дѣлать, знаютъ, что хуже будетъ, спуску не дамъ. Опять же слушаются отъ того, что вѣрятъ. Мы съ ними на чистоту; по сосѣдству, честно, безъ обмановъ.

-- Ха, ха, ха, хи, хи, хи! раздалось по всей группѣ, и по всей комнатѣ:-- самъ же разсказалъ, какъ ихъ обираетъ и надуваетъ, а теперь говорить на чистоту, по честности, по сосѣдству, хо, хо, хо, хи, хи, хи.

-- А то какъ же? Крутовъ даже изумленно глаза на публику выпучилъ:-- извѣстно на чистоту. Волю объявили, я ему, подлецу -- это мужику-то -- теперь, говорю, тебя сиволапа отъ меня обобрали, ну, и я тебя обирать стану. Теперь у меня доходовъ стало ставать меньше, отъ того, что тебя у меня обобрали. Стало быть, что могу, то и слуплю. Ты меня надуть наровишь, каналья, да и я не лыкомъ шитъ, не спущу; и у меня снаровка ость.

-- Надувать?

-- Надувать. За ваше здоровье, господа честные! Крутовъ пропустилъ рюмочку.-- Надувать. Такъ и живемъ.

-- На чистоту и въ честности?

-- На чистоту и въ честности. Отъ того мнѣ мужикъ и вѣритъ.

-- А какъ къ вамъ чужіе мужики совѣтоваться приходили насчетъ надѣла? вѣдь приходили? любопытствовалъ товарищъ прокурора, видимо желавшій со всѣхъ сторонъ насладиться своимъ любимцемъ.

-- Ну, ихъ. Крутовъ махнулъ рукой: ему было лѣнь разсказывать, онъ трубку раскуривалъ.

-- Нѣтъ, да вы разскажите, приставалъ товарищъ прокурора.

-- Да что разсказывать. Мало ли ко мнѣ мужиковъ шляется!

-- Нѣтъ эти -- какъ его? петербургскаго-то барина сосѣди?

-- Охъ, снова воодушевляясь и смѣясь въ усы, словно вспомнивъ что-то, воскликнулъ Крутовъ:-- это Щелкуновскіе-то? какъ же, вотчина больше тысячи душъ, вся около меня. Помѣщика отродясь не видывали, а тутъ шасть, какъ снѣгъ на голову, самъ. Волю въ мартѣ объявили, а онъ, только что съ вешнимъ посѣвомъ управились, и прикатилъ, какъ только дороги обсохли. И секретари съ нимъ, и землемѣры. И посредникъ у него живмя живетъ. Разсолы да шампанскіе. Все мужицкимъ дѣломъ занимается баринъ. Созоветъ мужиковъ, станетъ имъ манифестъ и положеніе читать, съ умиленіемъ-съ. "Радуйтесь, говорить, братцы, радуйтесь, Господь и Государь послали благодать нашей матушкѣ Россіи, эманципацію, много лѣтъ мы ея ждали!" Прослезится даже. "Я, говоритъ, пріѣхалъ все это вамъ пояснить. Толкуетъ всякую околесицу: норма надѣла, говоритъ, для меня не обязательна, я васъ, говоритъ, такъ надѣлю, такъ надѣлю... Плачетъ, батюшки мои, ей-Богу; старшинѣ -- тутъ Кузьку пьяницу выбрали -- руку жметъ; сельскому старостѣ -- вы, величаетъ по батюшкѣ. Ну, мужиковъ стало сомнѣнье брать. И стали ко мнѣ ходить: что, говорятъ, за притча такая; вы дескать, Ларіонъ Герасимычъ, говорите, что у васъ мужиковъ обобрали, говорите, что у баръ доходу убавилось, а нашъ баринъ чему же возрадовался, самъ себя обирать, говоритъ, ради насъ станетъ. Норму какую-то поминаетъ все! прыснувъ смѣхомъ вставилъ Крутовъ. Смѣхъ Крутова былъ невообразимо заразителенъ; когда онъ смѣялся невозможно было оставаться серьёзнымъ, это было одно изъ его притягательныхъ свойствъ.-- По положенію, говорить, норма вамъ идетъ, а я вамъ нормы не дамъ. Это мужики все мнѣ толкуютъ. Насъ, говоритъ, сомнѣніе беретъ: почто бы ему изъ Питера пріѣзжать; вѣкъ не бывалъ, а теперь безпокоится, по нарѣзкѣ за землемѣрами ходитъ. Видно приглядываетъ, чтобы чего намъ не перепало, а на словахъ куда добръ. Что, спрашиваютъ меня, за притча?

-- Ну, а вы что?

-- А я спрашиваю: по нарѣзкѣ ходитъ, и чего вы просите отдаетъ? Отдаетъ, говоритъ, да насъ все сумленье беретъ, кабы да мы чего не ладнаго просимъ. Можетъ, то ему и съ руки, можетъ, тутъ хитрость какая.

-- Какой же вы имъ совѣтъ дали?

-- Какой! извѣстно какой! Чтобъ землемѣровъ ублаготворяли.

-- Да зачѣмъ же, когда Щелкуновъ самъ все давалъ?

-- А все вѣрнѣе. Онъ на нарѣзкѣ дастъ, а землемѣръ, коли его толкомъ ублаготвори, такъ на планѣ еще причеркнетъ, да тамъ мимоходомъ столбикъ другой переставитъ.

-- Да будто землемѣры брали?

-- У-у-ухъ. Лопали-съ. Одинъ деньгами не бралъ, такъ до женскаго пола былъ охочъ. За одну дѣвочку цѣлую, батюшка, пустошь закалитскимъ мужикамъ отворотилъ.

-- И это вы совѣтовали мужикамъ, чтобы они...

-- Батюшка! да дѣвка что? была и не стало! А надѣлъ-то вѣковое дѣло-съ мужику.

-- Вотъ циникъ-то! не удержался опять врачъ, а Власъ съ омерзеніемъ отдѣлился отъ группы и сталъ отыскивать шапку.

-- А что изъ этого вышло, изъ этой щелкуновской добродѣтели? продолжалъ пояснять разошедшійся Ларіонъ Герасимовичъ: -- "мужички, голубчики, все ваше, все возьмите". Онъ имъ валитъ, чего имъ и не надо, и землемѣръ имъ валитъ. Щелкуновъ только слезы проливаетъ отъ радости и умиленья, что его обираютъ ловко монтеры-пейзаны. А вышло теперь, что тотъ же Щелкуновъ, али его управляющій -- пейзанской шеѣ все одно, кто на ней сидитъ -- видятъ, что совсѣмъ мужицкія земли чуть не въ господскій садъ заѣхали, ну, и жмутъ мужиковъ теперь на чемъ могутъ; тяжбы, дрязги. А у меня, грѣшнаго, не было моимъ повадки никогда, вотъ и въ мирѣ пребываемъ, и не судимся.

Крутова куда-то по хозяйству жена отозвала. Товарищъ прокурора былъ тоже охотникъ до Власа, и, подмѣтивъ, что онъ собирается утекать, подошелъ къ нему раньше, чѣмъ тотъ отыскалъ свою шапку.

-- Куда вы торопитесь? останьтесь ужинать! сталъ уговаривать Власа товарищъ прокурора.

-- Не могу, просто тошнитъ отъ этого наглаго цинизма.

Товарищъ прокурора мягко и двусмысленно улыбался.

-- Да какой же это цинизмъ, это просто откровеніе! замѣтилъ онъ.

-- Какое откровеніе, просто на просто отвратительнѣйшая гадость и нерзость.

-- То есть, я съ вами согласенъ, что описываемыя имъ дѣянія непривлекательны, но вѣдь это откровенность беззавѣтная, прозрачная, какъ стекло... смѣлость какая!..

-- Тошнитъ отъ этой смѣлости. Я не могу понять, какая охота его слушать...

-- Не знаю, какъ для васъ, а для меня ужасно любопытно его слушать. Вѣдь мы межъ собой никакихъ иныхъ нынче разговоровъ не ведемъ, какъ о гражданскихъ доблестяхъ и добродѣтеляхъ. Мы такъ объ этомъ стали заговариваться, что вообразили себя въ самомъ дѣлѣ доблестнѣйшими гражданами и добродѣтельнѣйшими людьми. Словъ накопилось такъ много, что дѣло намъ начинало казаться излишнимъ. Мы обличаемъ и воображаемъ, что обличенное нами сражено на смерть, а этотъ герой стараго зла обличаетъ и другихъ, и себя, именно потому, что увѣренъ въ живучести обличаемаго; онъ увѣренъ, что это зло еще долго будетъ гулять по свѣту, по крайней мѣрѣ, настолько долго, что онъ успѣетъ, не вдавливая себя въ рамки доблести и добродѣтели, дожить свой вѣкъ. И не забудьте, что онъ это дѣлаетъ не по невѣдѣнію, а сознательно. Онъ вѣдь нетолько умѣетъ внимательно выслушивать наши доблестные разговоры, но читаетъ много новыхъ хорошихъ книжекъ, которыми и мы съ вами не брезгаемъ. Какъ же такого человѣка не слушать?

-- Да это-то именно и противно.

-- Ну, положимъ, мы съ вами не будемъ слушать, другіе будутъ, именно тѣ, кому это опасно.

-- А смотрите, какъ всѣ слушаютъ. Мы съ вами слушаемъ такъ, ради развлеченья, а посмотрите на эту молодежь -- на этихъ канцелярскихъ, оперяющихся купчиковъ, пристроивающихси дворянчиковъ, у которыхъ молоко еще на губахъ не обсохло и у которыхъ только и свѣту въ окошкѣ, что заглохловская цивилизація -- посмотрите, какъ они тянутъ шеи и уши къ нему. Я подмѣчалъ, многіе бросаютъ плясать, прислушиваются, задумываются; можетъ быть, взвѣшиваютъ въ своихъ легонькихъ умикахъ: что больше тянетъ -- либеральныя проповѣди вашего друга и товарища доктора, ваши, пожалуй, ну, и мои разглагольствованія, или эти вырванныя изъ жизни мерзости Крутова. Эти мерзости доставляли, видите, енотовыя шубки; а у этихъ юношей нѣтъ енотовыхъ шубокъ, да и идеаловъ нѣтъ. А имъ хочется шубокъ; у многихъ слюнки текутъ...

-- Да, никакого сомнѣнія нѣтъ, что онъ развращаетъ ихъ...

-- Развращаетъ, и съ какой страшной силой развращаетъ! Его сила въ его беззавѣтномъ цинизмѣ: Мефистофель на распашку -- самый опасный Мефистофель. Но уничтожить его силы мы съ вами не уничтожимъ, много молодыхъ побѣговъ еще дастъ эта старая сила. Намъ остается только наблюдать, пожалуй, изобрѣтать противуядіе, коли съумѣемъ, а все таки прежде наблюдать. Ну, вы и оставайтесь наблюдать и ужинать.

Далеко за полночь разошлись гости Ларіона Герасимовича. Проводивъ послѣдняго и раздавъ громогласныя приказанія, какъ, что, кому и гдѣ прибирать, что убрать сегодня, что оставить до завтра, хозяинъ удалился въ свою опочивальню въ мезонинѣ. Это была просторная, нештукатуренная комната, съ шкапами, сундуками и полками по стѣнамъ; съ большимъ некрашеннымъ столомъ, двумя стульями въ одномъ углу и съ одинокимъ ложемъ въ другомъ. Подушки на постелѣ были ситцевыя, одѣяло сшитое изъ пестрыхъ ситцевыхъ же треугольниковъ, простыня только одна, да и то не отличающаяся бѣлизной -- все вмѣстѣ было помято и сбито: видно, что постель не поправляли. Лохматый большой тулупъ валялся въ ногахъ и наполнялъ комнату удушливымъ запахомъ овчины. На окнахъ стояли большія бутыли съ наливками, на полкахъ и столѣ валялся разный скарбъ и множество книгъ прошлаго и настоящаго столѣтія. Крутовъ, гдѣ у сосѣдей увидитъ книгу, сейчасъ попроситъ почитать; своихъ книгъ никогда не выписывалъ и не покупалъ; чужія читалъ, но не зачитывалъ.

Крутовъ спалъ одинъ. Съ тѣхъ поръ, какъ женился, онъ спалъ одинъ, а женился онъ весьма недавно, тогда, когда его дочерямъ было подъ двадцать. "Поручица", какъ неизмѣнно называлъ онъ свою сожительницу послѣ брака -- до брака онъ звалъ ее Палахой, и въ нѣжныя минуты Палашкой -- была его бывшей крѣпостной дворовой дѣвкой. Съ ней онъ "связался" вскорѣ послѣ выхода въ отставку, и за двадцать слишкомъ лѣтъ сожительства, по своему, къ ней привязался. Она была для него давно необходимостью; когда объявили волю, и, во избѣжаніе ея самовольной, на законномъ основаніи, отлучки, онъ и прикрѣпостилъ ее къ себѣ, какъ онъ выражался, и произвелъ въ заправскія поручицы. Справедливость требуетъ замѣтить, что не одно желаніе обезпечить за собой привычный комфортъ, олицетворяемый заботами Палахи, заставило его "прикрѣпостить поручицу"; онъ тоже, по своему, любилъ своихъ дочерей и, желая имъ добра, хотѣлъ умалить шансы ихъ удаленія изъ родительскаго дома безъ отцовскаго благословенія.

Обвѣнчавшись, онъ объявилъ супругѣ:-- Ну, поручица Крутова, ваше благородіе, теперь ты мнѣ постель въ одиночку постели; будетъ, набаловались.

Крутовъ, ложась спать, въ описываемую нами ночь, изрядно долго возился. Что-то пописалъ на бланковомъ листѣ, порылся въ книгахъ, вытащилъ съ полки книжку "Русскаго Вѣстника", пошагалъ босикомъ изъ угла въ уголъ, раздѣлся, поставилъ сальную свѣчу на стулъ, стоявшій у изголовья, поглядѣлъ, тутъ ли щипцы; харкая, откашливаясь и, сплевывая во всѣ стороны мокроту, завалился на свое пуховое ложе подъ одѣяло изъ треугольниковъ, натянулъ тулупъ сверху, надѣлъ большущія очки въ мѣдной оправѣ и, раскрывъ книгу, углубился въ чтеніе журнала.

Ровно черезъ четыре часа послѣ того, когда Ларіонъ Герасимовичъ раскатисто и мокротно захрапѣлъ, потушивъ свѣчу, онъ пересталъ храпѣть, пробурчалъ что-то, по медвѣжьи зарычалъ на весь домъ:-- Поручица! а поручица! чиркнулъ зловонной сѣренкой и зажегъ свѣчу:-- поручица, эй!

Черезъ три-четыре минуты, встрепанное, заспанное лицо поручицы въ полномъ дезабилье просунулось въ полуотворенную дверь хозяйской опочивальни.

-- Ну, чего рыло-то суешь? привѣтствовалъ ее супругъ: -- неси!

Поручица скрылась, и послѣ таинственныхъ похожденій въ темной кухнѣ и кладовой, бряканья посудой, и звяканья чѣмъ-то стекляннымъ, внесла на подносѣ большой кусокъ пирога съ лещомъ, ломоть ржаного хлѣба и графинъ очищенной. Поручикъ приподнялся и опустилъ на полъ голыя ноги.

-- А солонины что не принесла? осталась вѣдь, а? спросилъ супругъ, заспанно оглядывая яства и питіе.

-- Осталась, да нешто те мало? ишь край рыбника...

-- Ну, ладно, пущай. А квасу, эхъ, квасу, да со льду!

Каждую ночь, ровно черезъ четыре часа послѣ отхода ко сну, Ларіонъ Герасимовичъ будилъ свою старуху, требовалъ закуску, выпивалъ стаканъ водки, съѣдалъ добрую трапезу, запивалъ квасомъ, непремѣнно холоднымъ, прямо изъ подвала. Ларіонъ Герасимовичъ былъ эпикуреецъ и потеплѣвшаго въ комнатѣ кваса не любилъ. Потомъ, онъ опять ложился, непремѣнно съ полчаса или долѣе читалъ книгу, иногда вскакивалъ, вспоминая о дѣлѣ, въ одной рубахѣ подходилъ къ столу, строчилъ какое-нибудь письмо или дѣловую бумагу и вновь засыпалъ до утра.

Тромбоновъ и даже Наполеоновъ природа печетъ изъ того же тѣста, изъ котораго она испекла Крутова. Такіе люди не скоро изведутся.

Онъ, какъ я узналъ изъ словъ Пуха, подслушанныхъ на Черной рѣчкѣ, доселѣ здравствуетъ, и, какъ оказалось по наведеннымъ мною вслѣдъ за симъ справкамъ, чувствуетъ себя несравненно лучше, чѣмъ десять лѣтъ тому назадъ.

Л. Руськинъ.

"Отечественныя Записки", No 11, 1879

Оставить комментарий Фирсов Николай Николаевич (bmn@lib.ru) Год: 1879 Обновлено: 11/03/2020. 89k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Мефистофель на распашку.

Фирсов Николай Николаевич Новые побеги от старых корней

МОЛОДЫЕ ПОБѢГИ ОТЪ СТАРЫХЪ КОРНЕЙ.

Мефистофель на распашку.

Фирсов Николай Николаевич
Новые побеги от старых корней