Ослѣпительно яркій мартовскій день тускнѣлъ, и сѣророзовые лѣнивые весенніе сумерки потихоньку закрадывались въ лѣсъ. Стройныя, какъ стрѣлы, обнаженныя по самыя шапкообразныя вершины, просторно стояли сосны, по молодости пощаженныя человѣкомъ. Отъ ихъ старыхъ маститыхъ родичей и сестеръ оставались только объемистые пни, заваленные сугробами снѣга или затянутые ледяной корой, да граціозно изогнутыя и ненужныя лѣсопромышленнику могучія вѣтви вершинъ, еще одѣтыя темнозеленымъ игольчатымъ плащомъ. Теплое солнышко днемъ оттаяло на снѣговомъ просторѣ полей и луговъ бурыя плѣшинки, гостепріимно манящія жаворонковъ и куликовъ. Оно не забыло заглянуть въ лѣсъ, въ большую прогалину межъ стволами молодыхъ деревъ и, отогрѣвъ легонько повсюду наваленную щепу, осколки, стружки, обрубки, наполнило лѣсной просторъ тонкимъ смолистымъ запахомъ древесины. Вечерняя свѣжесть, прохваченная легкимъ заморозкомъ, не успѣла еще изгнать этого аромата; груди дышалось легко.
Солнышко крѣпко засинило ледъ сплавной рѣчеики, огибающей лѣсъ, а съ ручья совсѣмъ сорвало зимнюю кору. Клокоча и пѣнясь, шумно, какъ взрослый потокъ, пробирался онъ межъ деревьями въ рѣкѣ, сердито сверлилъ ея ледъ, взламывалъ его снизу, а поверхъ разливался жемчужной пѣной.
Еще день, другой -- и рѣка не устоитъ, зашевелится, оживетъ, взбѣжитъ холодной волной на самую кручу лѣснаго берега, гдѣ человѣкъ ей приготовилъ работу. Плотъ за плотомъ, плотъ за плотомъ, на право и на лѣво, покуда глазъ видитъ, тянется лѣсная зимняя вывозка по берегу. Сотни тысячъ гладкихъ стволовъ стиснуты въ тысячи плоскихъ массивныхъ бревенчатыхъ квадратовъ. Каждый плотъ однимъ концомъ чуточку свѣсился съ берега; иной еле держится, опираясь на наросшій подъ нимъ ледъ. Первый всплескъ вздувшейся рѣки, и плоты, одинъ за другимъ, какъ живые, дрогнутъ, шевельнутся. Люди на нихъ загогочутъ, засуетятся, замечутся и, вступивъ въ союзъ съ рѣкой, не жалѣя своихъ собственныхъ силъ, отдадутъ сосновые плоты на волю заманчиво услужливой, прихотливой весенней волнѣ. И себя отдадутъ эти люди на волю этой холодной, мощной, игривой красавицы. Понесетъ она эти плоты и этихъ людей, которые, стоя и мечась отъ одного угла къ другому на плотахъ, мнятъ, что управляютъ ихъ движеніемъ, понесетъ она и работу и работниковъ внизъ, внизъ, внизъ; то сталкивая съ большими льдинами, вынесенными сосѣднимъ потокомъ изъ озера то закручивая въ водоворотѣ врывающихся съ разныхъ сторонъ суетливыхъ рѣчевокъ и ручьевъ, то, словно ради шутки, наброситъ на берегъ и оставитъ людей справляться, какъ знаютъ, безъ ея помощи. То на-чисто разобьетъ плотъ о крутой заворотъ берега: люди, спасайтесь, коли можете, цѣпляясь за бревна.
На широкомъ, едва обозримомъ луговомъ разливѣ рѣка развѣ жится, успокоится и гонкѣ дастъ передохнуть. Плоты пойдутъ просторно, плавно; обрызганныя водой, лохматыя фигуры мужиковъ на плотахъ перестанутъ юркать и метаться изъ стороны въ сторону; ихъ силуэты обрисуются рѣзко, стойко, почти неподвижно: только чуть-чуть, индѣ, шестомъ поотталкивайся отъ луговыхъ холмовъ. И крику не станетъ. Тихо на водѣ и тихо межъ людей.
-- Эй, Трешка, кабы вся экая работа до Ипатьева!
Ипатьево -- большое село на большой рѣкѣ, у самаго большого озера. Тамъ въ половодье большая лѣсная ярмарка, туда и плоты гонятъ.
-- Кабы да до самаго Ипатьева эдакой спокой. Пра! негромко переговариваетъ мужиченко съ одного плота на другой. Тихій голосъ широко и далеко по тихой водѣ идетъ.
-- Сказывали, это не законъ; баютъ, мельницы разбирать приказано къ половодью, чтобы вода гладкимъ ходомъ шла.
-- Законъ, не законъ, а вотъ вернетъ тебя тамъ вверхъ тармашками, потомъ и спрашивай закона.
-- Извѣстно, вмѣшивается другой, тоже бывалый, человѣкъ:-- арендатели начальство ублаготворяютъ!
-- Становой арендателевъ не утѣсняетъ: съ каждой мельницы возьметъ по малу, а ихъ тутъ поди десятокъ, али болѣ, соглашаются и поясняютъ нѣсколько голосовъ.
А вода тихо, плавно несетъ ихъ надъ лугами къ мельницамъ. По сторонамъ стали вздыматься холмы, горушки, съ сѣрыми деревнями, съ бѣлыми церквами, мелькнули стѣны монастыря. Разливъ съузился, вода побѣжала поспѣшнѣе, плоты стали скучиваться. Вода шибче, плоты кучнѣе.
-- Ну, робята, держись таперича.
На лицахъ рабочихъ выступила забота. Всѣ усилія направлены къ тому, чтобы вытянуть всю гонку гусемъ, плотъ за плотомъ. Съ рѣкою стало тяжко справляться. Она забрала силу и несетъ шибко; шибче, шибче, такъ шибко, что духъ захватываетъ. Берега прилежно бѣгутъ назадъ, а впереди обрисовались, какъ будто втиснутыя въ высокую кручу берега, двѣ сѣрыя избушки, покрытыя мягкимъ мохомъ. На солнышкѣ мохъ отливаетъ густымъ темнымъ изумрудомъ.
Мельница. Бороться съ потокомъ уже безполезно. Глубоко. Плоты несетъ впередъ ровно, безъ толчковъ, но съ ужасающей быстротой. Несетъ въ мельничныя ворота, распахнутыя настежь. На переднемъ плоту мужиченко снимаетъ шапку и крестится. Мощная, глубокая толща воды переливается черезъ уступъ плотинныхъ воротъ и падаетъ внизъ на сажень -- больше -- ударяясь внизу въ клокочущую бѣшеную пѣну водоворота.
Секунда. Передній конецъ плота мелькнулъ надъ краемъ обрыва; половина плота продвинулась, и тяжелая плоская масса его мгновенно изъ горизонтальнаго положенія пришла почти въ вертикальное. Онъ рухнулъ внизъ.
Еще секунда. И ужасъ, и ужасъ смертный: ни человѣка, цѣплявшагося за бревна плота, ни самого плота ни стало. Внизу, гдѣ онъ мелькнулъ, сорвавшись съ высоты, теперь неистово клокочетъ бѣлая вода, словно вскипяченная адомъ. Еще секунда -- и сильно колыхаясь во всѣ стороны, исчезнувшій плотъ всплываетъ немного ниже; и, опять крестясь, вскарабкивается на ноги встряхнутый и промоченный до мозга костей мужиченко.
-- Слава тѣ, Господи, Мать Пресвятая богородица, перенесло! Его перенесло. Онъ уже поплылъ ровнѣе до слѣдующей плотины на версту, на двѣ. Какъ-то перенесетъ опять? Много этихъ плотинъ по рѣченкѣ. Какъ-то пройдутъ задніе плоты черезъ первыя ворота? Можетъ, кого изъ православныхъ и не досчитаются.
Бѣда эти мельницы на маленькихъ сплавныхъ рѣчонкахъ вееною. Спасибо, законъ имъ не приказываетъ народъ губить. Законъ не приказываетъ, а все-таки губятъ.
Потухалъ великій день для маститыхъ обитателей дремучаго лѣса. Много вѣковъ и грозъ пронеслось надъ ихъ пышными вершинами. Индѣ огненная стрѣла раскалывала стройнаго красавца, подпиравшаго тучи. Индѣ буря вырывала съ корнями вѣковую сосну. Мужичонки по окраинамъ воровски утягивали дерево -- другое. Лѣсъ и не замѣчалъ изъяна, какъ не замѣчалъ изъяна управляющій его владѣльца.
Много было этого, лѣса; мужицкіе воровскіе топоришки и грозныя бури не оставляли и царапины на немъ. Только прошлой осенью, въ его привольномъ тихомъ сумракѣ, застукали сотни топоровъ мужицкихъ, но не воровскихъ; топоровъ, купленныхъ на задатки, розданные милліонеромъ-лѣсопромышленникомъ. Вдоль и поперекъ прошли лѣсъ эти топорики; а тощія клячонки всю зиму таскали на рѣку сваленныхъ богатырей. Пришла весна, и сегодня впервые, къ богатырямъ, поднявшимся изъ родной земли, можетъ статься тогда, когда Русь о чиновникахъ еще и не слыхивала, только сегодня впервые, къ этимъ вольнымъ старцамъ прикоснулась рука чиновничья; только сегодня ихъ обмѣрила и въ списки записала рука, запачканная чернилами, съ оранжеымъ кантомъ на обшлагѣ рукава. И заклеймила она ихъ розовое твердое тѣло горячимъ чернымъ клеймомъ съ расплывшейся сажей. Только сегодня эта рука выдала за казенной печатью подорожную. Нѣтъ, еще не подорожную: подорожную, то есть сплавные билеты, напишутъ въ городѣ, въ полицейскомъ управленіи. А становой выдалъ сегодня свидѣтельства о неимѣніи препятствія со стороны мѣстныхъ властей къ выдачѣ таковой подорожной вѣковымъ богатырямъ. Еще нѣсколько дней -- и милліонеръ-лѣсопромышленникъ выправитъ эти сплавные билеты и разнесетъ членовъ великой семьи по далекимъ краямъ, за море, куда выгоднѣе.
Великій день для стараго лѣса. Съ утра около плотовъ ходили рабочіе съ деревянными саженями; съ утра покрикивалъ становой на рабочихъ и на своихъ разсыльныхъ, завѣдывавшихъ отрядами мѣрившихъ и считавшихъ рабочихъ; съ утра онъ перешучивался и пересмѣивался съ двумя барами, пріѣхавшими вмѣстѣ съ нимъ и тоже низрѣдка покрикивавшими на рабочихъ.
И живо дѣло сдѣлано. Этакую громаду, кажись, въ мѣсяцъ не неремѣрить, не переписать, не переклеймить. А становой кончилъ -- еще солнышко не заходило. Да еще двѣ другія вывозки, принадлежащія мелкимъ лѣсопромышленникамъ, двумъ кулакамъ-мужикамъ, успѣлъ обмѣрить и просчитать.
Недалеко отъ рѣки, на большой опустошенной прогалинѣ, къ которой, какъ нити паутины, сходились вывозныя изъ сердца лѣса дороги безъ числа, собралось десятка три рабочихъ. Они робко переговаривались между собой. Нѣкоторые еще шапокъ не надѣли. Всѣ глядѣли, какъ становой и баре усаживались въ пошевни, запряженныя тройкой, гусемъ. Баре громко говорили, заваливаясь въ сани. Мужики видимо были чѣмъ-то взволнованы; и сдерживались, терпѣливо и робко выжидая, когда зазвенятъ бубенчики, когда замотается звонъ колокольчика, и власти уѣдутъ.
Тройка тронулась, понеслась вдоль желтой ленты плотовъ, по направленію въ виднѣвшемуся въ перспективѣ селу. Толпа загалдѣла. Кто былъ безъ шапокъ, надѣли шапки. На обледенѣлыхъ щепахъ, около того мѣста, гдѣ топталась толпа, темнѣло небольшое пятно свѣжей крови. Кровь была пролита красивой рукой молодого и просвѣщеннѣйшаго человѣка, одного изъ баръ, сѣвшаго въ сани со становымъ. Толпа была возбуждена. Съ одной стороны, она собиралась, наскоро покончивъ съ работой, поскорѣй по домамъ разойтись; съ другой, никому не хотѣлось уходить домой, не узнавъ: будетъ Ефимъ на Краснопупова жаловаться или не будетъ? станетъ съ него денегъ за разбитіе требовать или не станетъ?
А узнать намѣренія Ефима было трудновато. Главнымъ образомъ потому, что отъ самого Ефима ничего нельзя было добиться. Онъ наклонился надъ щепами, выпучилъ глаза на выбитый зубъ и положительно не выказывалъ ни малѣйшаго сочувствія горячо сочувствовавшей ему толпѣ. Къ нему обращались съ вопросами, съ совѣтами, съ ругательствами. Ругали Краснопупова въ особенности. Очень энергично горланилъ истощенный съ лица молодой парень, Митроха, бывалый, граматный, ежегодно на отхожіе промыслы ходившій и знакомый со столичными нравами, харчевнями, газетами и даже мировыми судьями. Мировые судьи тогда были въ новѣ. Митроха любилъ принимать въ общественныхъ дѣлахъ шумное участіе, проявлялъ диктаторскія замашки и въ тайнѣ питалъ надежды, что рано или поздно волость его въ писаря выберетъ. Митроха у самаго разбитаго Ефимова носа махалъ руками, рискуя повторить надъ этимъ носомъ по дружбѣ операцію, произведенную Краснопуповымъ по наитію. Митроха энергично переваливался съ ноги на ногу, подгибая то одно, то другое колѣнко -- соотвѣтственно той или другой жестикулирующей рукѣ. Митроха доказывалъ, что "теперь, братцы, не то, что коту прошла масленица, что всякому ярыжнику нечего спуску давать: мировые есть, безпримѣрно жалобу написать надоть; а холи что, такъ, пожалуй и онъ самъ, Митроха, напишетъ жалобу".
Кто-то предложилъ взять въ адвокаты Куродавлева. Куродавлевъ былъ отставной солдатъ, проживающій обыкновенно въ уѣздномъ городѣ, проводящій свои дни исключительно въ камерѣ мирового судьи, а вечера и ночи въ кабакѣ. Онъ былъ уроженецъ ближайшаго села и, утомленный своими многотрудными юридическими обязанностями, прибрелъ на дняхъ къ брату, дабы отдохнуть на лонѣ природы и всхрапнуть на лавкѣ питейнаго заведенія, открытаго дядей. Имя Куродавлева вызвало самое краснорѣчивое негодованіе Митрохи. Митроха ненавидѣлъ Куродавлева пуще, чѣмъ сего юриста ненавидѣли мировые судьи, обремененные разборомъ безчисленнаго множества дѣлъ, изобрѣтаемыхъ Куродавлевымъ на раззореніе своихъ кліентовъ и на пользу цѣловальниковъ, штофы которыхъ были его неистощимыми вдохновителями. Митроха не терпѣлъ Куродавлева, ибо видѣлъ въ немъ соперника по части граматности, краснорѣчія и даже надеждъ на званіе волостного писаря. Услыхавъ такое предложеніе Митроха тотчасъ-же разразился краснорѣчивой бранью на пьянчужку-солдата, а потомъ, какъ искусный въ бранной музыкѣ артистъ, перешелъ къ еще болѣе краснорѣчивыхъ ругательствамъ на самого Краснопупова. Этимъ ругательствамъ толпа вторила усердно, наступая все назойливѣе и назойливѣе за Ефима.
И Ефимъ даже что-то забормоталъ. И изъ него прорвался-таки, наконецъ, потокъ ругательствъ, полновѣснѣйшихъ словечекъ, душѣ любо! Мужики попритихни. "Ну, что ты съ нимъ будешь таперича дѣлать?" спрашиваютъ. Ругательства крупныя и частыя сыплются изъ окровавленнаго рта. Но увы! эти ругательства относятся спеціально къ собственному носу, который не унимается болѣть, къ расшатавшимся зубамъ, къ самому себѣ и даже къ щепамъ подъ ногами. А о Краснопуповѣ не упоминаютъ. Словно Краснопуповъ ни причемъ. Ефимъ ни малѣйше не сочувствуетъ толпѣ.
Сочувствующіе начинаютъ подозрѣвать, что Ефимъ не хочетъ дѣла заводить. Митроха, выпустивъ послѣдній залпъ своего негодованія, на этотъ разъ противу самого пострадавшаго, удаляется, глубокомысленно покачивая головой и предрекая большія бѣды вообще. Остальные, продолжаютъ еще отвѣчать другъ другу на вопросы и совѣты, обращенные въ неудостоивающему ихъ отвѣтомъ Ефиму. "Конечно, къ мировому; и Куродавлевъ подъ рукой; поди теперь ужъ и въ кабакъ пришелъ. И всего-то ему штофъ выставь, да и полно: а съ Краснопупова не одно ведро присудятъ. Вѣрно, что присудятъ, и становой свидѣтель,-- чего лучше? Да и всѣ мужики свидѣтели; не баринъ какой Краснопуповъ, даромъ, что мошна у отца толста, а все вашъ же братъ мужикъ -- міроѣдъ. Мировой не помирволитъ. Поди и безъ суда денегъ дастъ... ему что деньги -- наплевать, лишь бы страму не было". А Ефимъ все молчитъ. Его пассивное упорство начинаетъ направлять помыслы мужиковъ въ другую сторону. "Можетъ и то: гдѣ нашему брату у мирового судиться? Краснопуповъ -- мужикъ-то мужикъ, да мошна толста. Нонче и мужиковъ не по барству, а по мошнѣ разбираютъ; сами баре отощали. Мировой-то вонъ и работникамъ съ грѣхомъ деньги платитъ. Тоже скотину продаетъ изъ нужды."
Становой -- свидѣтель? да, поди еще хуже. Становой изъ Краснопуповскихъ рукъ живетъ; еще жалобщика же самого въ острогъ уходитъ. Мужики -- свидѣтели? затаскаютъ только мужиковъ; въ городъ станутъ требовать. Ну ихъ къ праху совсѣмъ... и то...
Нѣкоторые, мало по малу, начинаютъ находить, что Ефимъ самъ сгрубилъ. "Стерпѣть надо было. Гдѣ мужику супротивъ Краснопупова? Эка важность какая -- мужицкая рожа".
Ефимъ, очевидно, точно такого же мнѣнія о своей рожѣ.
"Да и мужикамъ не стать съ Краснопуновымъ вздорить. Міроѣдъ-міроѣдъ онъ,-- вѣрно это, а тоже кормилецъ. Эсколько народу у него работаетъ. Не выстрой онъ стекляннаго завода, да не заведи этой самой лѣсной вывозки -- чѣмъ бы зимой прокормились? на заработки отъ дому или опять; а тутъ дома. Да хлѣбъ скупаетъ, тоже сколько мужиковъ отъ перевозки хлѣба и льна питается, подати заплатятъ по крайности на краснопуповскій заработокъ. Міроѣдъ-то, міроѣдъ, а все кормилецъ. Ну его! И вправду Ефиму стерпѣть должно".
Толпа успокоивается, рѣдѣетъ. Въ лѣсу становится темно, и самъ Ефимъ, унявъ маленько потоки крови и ругательствъ, несовсѣмъ твердымъ шагомъ направляется домой, подсчитывая, останется-ли что изъ заработка, полученнаго отъ Краснопупова, за оплатой недоимки? Выходитъ, что девять рублей и шесть гривенъ останется. Важно! Ей Богу! Ефимъ направляется въ село выпить за здоровье девяти рублей шести гривенъ.
III.
Отъ кабака, въ который направился Ефимъ, по улицѣ только четыре двора пройти, на Федотовъ хмѣльникъ -- тутъ и будетъ сельскаго старосты, Николая Петрова, домъ. Славные дома въ этой лѣсовольной губерніи мужики ставятъ. На самого Николая Петрова поглядѣть -- плюгавенькій, бѣлобрысенькій, маленькій, точно запуганный, а съ тѣхъ поръ, какъ въ старосты большущаго села посадили, еще пуще перепугался; поглядѣть на него, никакъ и не вообразишь, что у него такая хоромина чудесная. Думаешь, не по Ванькѣ шапка. Не надивишься, право.
А почти вся губернія такая, ѣдешь, ѣдешь, иной разъ день-деньской ѣдешь; только постоялый дворъ развѣ или станція -- лошадей перемѣнить; либо на рѣченкѣ перевозъ съ двумя перевозчиками: одинъ хромой, а другой кривой. А то во весь день ни жилья, ни человѣка не увидишь. То трясешься, трясешься по болотнымъ гатямъ, то турчатъ, турчатъ колеса въ глубокомъ пескѣ сосноваго бора. Съ утра до ночи, даже тошно станетъ. Заяцъ дорогу перебѣжитъ -- оно, извѣстно, нехорошо -- а все обрадуешься, развлечешься.
Ѣдешь, ѣдешь, ѣдешь, думаешь, конца этимъ лѣсамъ нѣтъ; думаешь, люди не живутъ. А если и живутъ, думаешь, такъ живучи съ волками, поди по волчьи воютъ, по медвѣжьи живутъ въ землянкахъ развѣ какихъ, въ берлогахъ, въ грязи.
И вдругъ выведетъ тебя эта гать къ твердому проселку, горному, къ рѣкѣ маленькой, веселенькой, извилистой: она то сверкнетъ, то скроется. Лѣса далеко разступятся капризными извилинами, пятнадцать -- двадцать большихъ деревень, словно бусы, по рѣкѣ нанизаны; близко другъ къ дружкѣ; на холмѣ -- село, около благолѣпной бѣлокаменной церкви съ зелеными куполами красуется. И людно въ этихъ деревняхъ. Куда люднѣе, чѣмъ въ уѣздномъ городишкѣ. Много тутъ народу скопилось жить; тысячъ десять и болѣе.
По постройкѣ, по всему видно, что мужики заправные, не по волчьи воютъ, не по медвѣжьи живутъ. Улицы въ деревняхъ широкія, дома высокіе, двух-этажные; иной съ мезониномъ и съ балкончикомъ. Столбы у крылецъ, какъ у старинныхъ боярскихъ теремовъ, затѣйливые, словно точеные. На конькѣ и вкругъ оконъ тонкая деревянная рѣзьба, какъ кружево, повисла. Гумна деревянныя, крытыя тесомъ, поодаль стоятъ. Бани на выѣздѣ знатныя, съ двужильными колодами; по субботамъ -- въ одной жилѣ горячая, въ другой холодная вода бываетъ. Срубы на колодцахъ крѣпкіе, просторные, красивые и разумные: ведро живо спустишь живо вытащишь на большомъ легко-верткомъ воротѣ; а ни робеночекъ, ни скотинка не попадетъ въ колодезь. Высокіе срубы и крытые.
Заправно живутъ, видно, мужики; и откуда только у нихъ въ этихъ лѣсныхъ трущобахъ эта заправность берется? Поля, кажется, махонькія, около деревень жмутся. Луговъ не видать, развѣ гдѣ по самой рѣкѣ поемные покосы. Поскотины не видно; да и скота что-то не видать. А хлѣбъ на полахъ богатый: рожь -- какъ стѣна, овесъ -- по грудь человѣческую.
Откуда все безъ удобренья берется? Не надивишься. А все отъ лѣсу. Народъ привыкъ около лѣса къ труду, жъ труду непрестанному и неустанному. Поля у него около дома махонькія, а за то въ лѣсахъ огнища богатыя, на нихъ не мало труда положишь. Да и награждаетъ же Богъ за трудъ. Около деревень покосовъ нѣтъ, а въ Петровки всѣ жители, какъ есть, словно сгинутъ изъ деревень. Всѣ въ лѣса свои безконечные сгинутъ. Тамъ и живутъ не одну недѣлю. Въ лѣсахъ, гдѣ только ручеекъ или рѣченка, или какое ни на есть мягкое мѣстечко, все расчищено. Каждую весну, каждую осень, всякая семья свой участокъ чисто подчищаетъ, а въ Петровки, какъ трава богатѣйшая выростетъ, убирать сѣно придетъ. Лѣтомъ сѣна изъ лѣсу и не вывезешь. Зимой на махонькихъ салазкахъ все домой перетаскаютъ. Скотину сытно кормятъ. Скота много держатъ, только лѣтомъ этого скота почитай, что не видно, для него поскотина тоже въ лѣсу припасена; онъ въ лѣсу и пасется. А подъ каждымъ домомъ для скотинки отличное помѣщенье приготовлено. Наскучило гулять, зима застигла, либо лѣтомъ пауты {Большая муха, прокусывающая кожу животныхъ. Очень обильная на сѣверѣ въ жаркіе мѣсяцы.}обижаютъ -- милости просимъ; широкія двухстворчатыя ворота настежь. И покой дома скотинкѣ.
И постройка тоже хорошая отъ лѣсу. Лѣсу много, знатный лѣсъ. Да и топоръ у мужика около самаго этого лѣса знатно навострился. Всякую хитрую штуку изъ этого лѣса выдѣлаетъ. А ужъ домъ выстроитъ, большое спасибо скажешь -- словно изъ чугуна выльетъ.
Къ Петровкамъ всякій мужикъ дома: сѣнокосъ въ лѣсу убирать надо. Около же сѣва, народу дома только-только чтобы справиться съ работой остается. Зимой -- развѣ большія вывозки лѣсныя, такъ остаются дома. А все остальное время всѣ мужики, и парнишки, которые въ силѣ, и старики, что въ силѣ, всѣ на заработки далеко артелями ходятъ. Все топоромъ работаютъ; домой и денегъ, и ума несутъ. Думаешь, лѣсовольскій мужикъ -- олухъ неотесанный, медвѣдь медвѣдемъ, а онъ питерскаго умнѣе; даромъ что въ немъ этой бойкости нѣтъ.
Не надивишься право. Такъ вотъ и Николай Петровъ на удивленье. Мужиченко плюгавый, боязный; семья большущая. И домъ по семьѣ; да и больше того. Внизу все высокіе дворы, да хлѣвы для скота. Во второмъ этажѣ, на право отъ крыльца, семья живетъ. Чисто живетъ: двѣ большія избы, а на верху, въ мезонинѣ -- горенка для лѣта. Бабы и дѣвки здоровыя, привѣтливыя, въ полосатыхъ сарафанахъ изъ домотканнаго коровьяго сукна. На головахъ платки бумажные съ затѣйливыми узорами -- мужики съ заработковъ принесли. Старикъ-отецъ хилый прехилый, а степенный, съ большой серебрянкой бородой. Парни сухонькіе, широкоплечіе, весело кланяются и услужить рады. У нихъ отцовскаго страху въ глазахъ нѣту. А приведетъ хозяинъ, Николай Петровъ -- плюгавенькій -- въ правую половину своего дома, поглядишь на палаты, да поглядишь потомъ на хозяина: тьфу ты! да ты-ли только хозяинъ и откуда и какъ?
Отъ жилыхъ рабочихъ горницъ, покоевъ, или, коли хотите, избами называйте, занимающихъ два южные угла дома, этотъ большой парадный покой, занимающій сѣверо-западный уголъ, отдѣляютъ двѣ маленькія, длинныя, по одному окошку комнатки.
Одна -- хозяйская спальня, съ большой кроватью за ситцевымъ пологомъ. Только не съ рыхлой, пуховой, купеческой постелью, а простой крестьянской.
Другая комнатка -- совсѣмъ не жилая. Вдоль стѣнъ -- лавки; у окошекъ -- два деревянные съ высокими рѣзными спинками стула; свой топоръ узоры изъ дерева подѣлалъ, а сельскій маляръ цвѣты по узорамъ развелъ -- веселенькія, пестрыя пятнышки. Въ глубинѣ комнаты стоятъ два шкапа, оба съ стеклянными дверцами кверху. Одинъ -- съ комодами внизу; комодъ оттопырилъ брюшко, и когда солнышко, пробираясь на западъ, наполняетъ эту комнатку золотымъ свѣтомъ, бронзовыя ручки у ящиковъ комода заискрятся, а пуще заискрится посуда на полкахъ за стеклами. Эта посуда -- самая, что ни на есть, гордость Николая Петрова; онъ ее всю жизнь собиралъ по маленьку, копилъ, покупалъ, бережно съ заработковъ приносилъ; а когда сыновья стали ходить на заработокъ, сыновьямъ наказывалъ то то, то другое приносить; то, чего самъ не докупилъ. И любо теперь ему на эти шкапики поглядѣть!
Слѣдующая комната -- очень большая: три окна на улицу. Черезъ поля на рѣку славный видъ, вся волость, какъ на ладони. Два окна въ узкій проулокъ выходятъ; да въ глубь дома большое пространство. Лавокъ по стѣнамъ нѣтъ, а стулья такіе же, какъ въ маленькой горницѣ. Два большіе пестро-раскрашенные стола на такихъ чудесныхъ ножкахъ, какихъ никакому петербургскому токарю не сдѣлать. Большая печь не выпирается въ комнату, а въ стѣну ушла; бѣлая, пребѣлая; и бѣленькая лежанка съ таганкой къ ней уютно прижалась. Полы не крашенные, а гладкіе, хоть танцуй въ лакированныхъ башмакахъ, паркету не надо. Весь полъ изъ плахъ, верховъ по 12-ти каждая. А стѣны-то, стѣны! Что за заглядѣнье! Всѣ изъ красной сосны: широкая середина -- красная, яркая, по бокамъ полосы изъ желта бѣлыя; въ углахъ сходятся мягкими дугами; и весь уголъ округлый. Пригнано гладко, какъ вылито. Конопатки почти не видать. И клопамъ мѣста нѣтъ, кажется.
А самъ хозяинъ стоитъ передъ тобой боязно, словно и самъ въ свое добро не вѣритъ. Особенно жалокъ становится онъ, когда "гости дорогіе" къ нему пожалуютъ. Много есть домовъ въ волости хорошихъ, но супротивъ Николаева мало. Вотъ поэтому къ нему въ домъ гости и наѣзжаютъ. Становой-ли, посредникъ-ли, предводитель-ли въ свое имѣнье изъ губерніи проѣзжаетъ, судебный ли слѣдователь -- всѣ у Николая Петрова квартируютъ. Оно и пріятно, да и для дѣлъ очень тоже удобно, потому что у него сзади избы надъ дворомъ большущій хозяйственный помостъ. Тамъ и мужицкіе сходы со всего села, а иногда и со всей волости собираются: это -- лѣсовольскій форумъ.
Семья хозяйская радушно гостей принимаетъ, а самъ Николай словно перепугается и еще плюгавѣе станетъ.
Нынче онъ совсѣмъ уничтожился. Въ его домѣ скопилось общество необычайно многочисленное и блестящее. Лѣсные билеты пришло время выдавать -- становой пріѣхалъ на вывозки. У станового дѣла и съ лѣсопромышленниками, и съ лѣсохозяевами. И съ мужиковъ онъ подати сбираетъ. Потому что вывозки кончены, и мужики, значитъ, деньги получили. Къ лѣсному же дѣлу и къ становому разные управляющіе и сами господа, которые никогда и не заглядывали въ такой медвѣжій уголъ, съѣхались. Самъ помѣщикъ, которому большинство крестьянъ волости и самъ Николай Петровъ были временно обязаны, которому принадлежали громадные заповѣдные лѣса, нынче проданные на срубъ Краснопупову, тоже пріѣхалъ. Крестьяне испоконъ-вѣку были оброчные и барина своего испоконъ-вѣку не видали: ихъ баре всегда жили въ Питерѣ и ничего съ мужиковъ, кромѣ оброка, не требовали. Одна изъ главнѣйшихъ причинъ зажиточности волости заключается въ этомъ абсентеизмѣ. Баринъ былъ для волости величавымъ, знатнымъ, могущественнымъ миѳомъ, которому надо было въ извѣстные сроки приносить въ жертву извѣстное количество засаленныхъ кредитныхъ бумажекъ, принесенныхъ съ отхожихъ заработковъ. Нынче баринъ проявился впервые въ видѣ рослаго, красиваго, молодого мужчины, оправдывавшаго представленія крестьянъ о величіи миѳическаго барина -- словомъ, въ видѣ знакомаго намъ Семена Семеновича Огнина. Внушительность его въ глазахъ жрестьянъ усугублялась тѣмъ, что съ какими бы дѣлами, съ какими бы просьбами они къ нему ни обращались -- кому кусокъ расчищеннаго луга надо прикортомить, кому уголъ огнища купить, кому лѣску на постройку, кому разрѣшеніе кабакъ открыть, одной деревнѣ надо цѣлую поскотину купить въ разсрочку, всему селу требовалось измѣнить границы надѣла и проч., съ какими бы просьбами ни лѣзли къ Огнину мужики, а лѣзли они вездѣ, гдѣ только могли его поймать -- баринъ только мыкнетъ, но ничего не отвѣтитъ, хранитъ загадочное молчаніе, а, между тѣмъ, улыбается таково ласково; со взрослыми мужиками почти совсѣмъ не разговариваетъ, а съ ребятишками, со стариками, со старухами шутитъ, балагуритъ, смѣется: добрый такой! Дѣла всѣ отъ его имени разрѣшалъ пріѣхавшій съ нимъ управляющій -- вёрткій полячокъ -- Осипъ Викентьевичъ Заржецкій. И Осипъ Викентьевичъ въ присутствіи барина разрѣшалъ всѣ дѣла не въ примѣръ добрѣе, чѣмъ прежде, когда бывало самъ одинъ наѣзжалъ.
Такая богатая дача, какъ Огнинскій заповѣдный лѣсъ, могла быть продана только такому богачу-лѣсопромышленнику, какъ Краснопуповъ. Другому бы никому ея не осилить. И Краснопуповъ своего сына прислалъ къ развязкѣ операціи. Самъ Огнинъ остановился въ парадныхъ комнатахъ Николая Петрова, остальные -- въ другихъ домахъ. Но каждый вечеръ у Огнина собирались гости.
Въ комнатѣ было свѣтло, горѣло шесть стеариновыхъ свѣчей, привезенныхъ запасливымъ камердинеромъ Огнина. Тепло было. Лежаночка топилась. Дрова пылали, игриво потрескивая. Одинъ столъ былъ выдвинутъ на середину комнаты; на немъ играли въ карты, записывая карандашемъ на клочкѣ бумаги.
Червякъ, подтачивающій цивилизацію -- ломберный столъ, слава Богу, еще не проникалъ въ лѣсовольскую волость.
На другомъ столѣ стояла знатная закуска, и еще болѣе знатная выпивка передъ закуской: всякія водки прямо Изъ Питера, и не менѣе знатная запивка: отличныя вина отъ Елисѣева....
Въ комнатѣ находились самъ Семенъ Семеновичъ, вьрастегнутомъ на отмашь гвардейскомъ кавалерійскомъ сюртукѣ; безъ галстуха. Дѣло происходило вскорѣ послѣ его женитьбы на Клеопатрѣ Ивановнѣ, за нѣсколько лѣтъ до описанныхъ нами въ предыидущемъ очеркѣ событій; поэтому, Семенъ Семеновичъ и былъ еще въ гвардейскомъ сюртукѣ. Тутъ былъ и самъ старикъ становой -- сухопарый, длинный, съ вдавленной грудью и хроническимъ катарромъ, съ трясущимися руками и конусообразной лысѣющей головой. Онъ постепенно, послѣ каждой новой выпитой рюмки, отстегивалъ по новой пуговицѣ своего форменнаго полукафтана и становился развязнѣе. Тутъ былъ опять самъ Власъ Ѳедуловичъ Краснопуповъ, молодой человѣкъ, въ модномъ, лондонскаго покроя, весьма просторномъ пиджакѣ, подъ которымъ безпрепятственно могъ итти процессъ отложенія жира, округлявшаго и лицо, и формы богача. Тутъ былъ Осипъ Викентьевичъ Заржецкій; потомъ отецъ Ѳедоръ, распространившій было сначала подрясникомъ запахъ деревяннаго масла и затхлости.
Тутъ были также три землевладѣльца, дворяне, не изъ особенно крупныхъ. Они по дѣланъ пріѣхали въ волость и прибѣжали частію на огонекъ, а частію на кошелекъ Краснопунова.
Гдѣ Краснопуповъ, тамъ всегда можно разсчитывать поживиться или удочку закинуть. Краснопуповы -- первая денежная сила въ лѣсовольной губерніи; они и колоссальныя лѣсныя операція ведутъ, и хлѣбъ скупаютъ, на гвардію поставщики, а теперь, какъ разъ, для хлѣба продажное время. Прошелъ тоже слухъ, что они собираются производить изысканія для проведенія желѣзной дороги. Всякому пріятно, чтобы его болотце или лѣсокъ будущая Краснопуповская чугунка захватила.
Помѣщики слетѣлись на огонекъ, на Краснопупова, встати же и на петербургскаго аристократа взглянуть хотѣлось или отвѣдать его портвейна, о которомъ они отъ отца Ѳедора были много наслышаны.
Все общество находилось въ томъ пріятномъ настроеніи, которое предшествуетъ позывамъ на универсальное "ты" и на икоту. Обременительное сознаніе о взаимномъ различіи общественныхъ положеній начинало утрачиваться въ головахъ собесѣдниковъ. Отецъ Ѳедоръ потрепалъ по плечу Огнина, похваливая портвейнъ; у станового всѣ пуговицы сюртука были отстегнуты, и даже пряжка на галстукѣ ослаблена.
Становой, сдавая карты воодушевленно повѣствовалъ о событіяхъ дня и, повидимому, готовился при малѣйшемъ поощреніи со стороны слушателей прыснуть со смѣху.
-- Власу Ѳедуловичу какое-же дѣло? Прикащики его всѣ разсчеты съ мужиками вели. Вчера разсчитывали Кунозерскихъ... и этого, какъ его -- Ефима, что-ли Кунозерскаго, тоже разсчитали, какъ и другихъ... Ну, тамъ всѣ довольны остались; не безпокоятъ. А эта шельма... Жаловаться!... Мы по вывозкѣ ходимъ, дѣло дѣлаемъ, а онъ Власу Ѳедуловичу съ жалобой... говоритъ: не досчитали... не по условію; условіе свое, каналья, изъ кармана тащитъ. Власу Ѳедуловичу, конечно, какое дѣло; не станетъ онъ всякимъ вздоромъ заниматься. "Поди, говоритъ, къ прикащику"; а этотъ каналья, Ефимъ, не идетъ да хоть ты что хочешь. Его посылаютъ работу кончить -- не идетъ... Постоитъ, постоитъ на мѣстѣ, почешетъ, съ позволенія сказать... спину... да опять за Власа Ѳедулыча... "обсчитали, да обсчитали..." какъ банный листъ... Я даже изъ терпѣнья сталъ выходить; только задерживаетъ насъ. Мнѣ еще надо было, кромѣ ихней -- становой указалъ картой на Краснопупова,-- еще двѣ вывозки освидѣтельствовать... а онъ тутъ, какъ щенокъ подъ ногами. Я вижу, что и Власа Ѳедулыча стала досада разбирать, однако, они имѣли терпѣнье; остановились-таки, потребовали прикащика; книгу, говорятъ, разсчетную...
-- Вотъ ужъ не сталъ бы я баловать, замѣтилъ одинъ изъ помѣщиковъ.
-- Потребовали разсчетную книгу и прикащика тоже потребовали. Условіе разсмотрѣли... Вѣдь терпѣнье-же надо...
Всѣ помѣщики, попъ и Заржецкій подтвердили разнородными знаками и звуками, что, дѣйствительно, надо было имѣть ангельское терпѣніе.
-- Терпѣнье-же надо... Все это Власъ Ѳедуловичъ провѣрили и говорятъ: вѣрно, вѣрно, говорятъ; прикащики вѣрно разсчитали. А Ефимъ этотъ бракъ: враки, говоритъ, это все враки у нихъ писаны.
-- Такъ, такъ, воскликнулъ, хлопнувъ себя по ляжкѣ табачной ладонью, толстый помѣщикъ:-- такъ! этотъ Ефимка -- грубіянъ естественнѣйшій, естественнѣйшій. Я его въ прошломъ году отъ себя въ три шеи прогналъ. Вздумалъ было...
Становой продолжалъ:
-- Враки, говоритъ. Прикащикъ вспылилъ.-- Какъ, говоритъ, враки, такъ и такъ, говоритъ, вотъ и самъ Власъ Ѳедуловичъ видѣли теперича.-- А Ефимъ этотъ: а мнѣ что, говоритъ; Власъ Ѳедуловичъ тоже, говоритъ, вретъ. Я ужь вижу, что ихъ -- становой опять картой указалъ на Краснопупова -- даже передернуло; вѣдь какъ не вывести азъ терпѣнья? Они вѣдь битый часъ, да вдвое часа! часа два, я думаю?
Становой остановился, вперивъ свои сѣрые глаза въ Краснопупова. Тотъ молчалъ. Становой повторилъ запросъ.
-- Часа два, я думаю? А? два, Власъ Ѳедуловичъ?
-- Не знаю, угрюмо отвѣчалъ молодой купчикъ, разбирая карты:-- не знаю.
Становой на нѣсколько секундъ какъ бы сконфузился, однако продолжалъ:
-- Ну, лѣзетъ, лѣзетъ. Поотойдетъ, да опять, поотойдетъ, да опять. Терпѣнья нѣтъ. Власъ Ѳедуловичъ вспыхнули, говорятъ: "я вру, такъ отецъ не вретъ; вотъ тутъ отцовской рукой отмѣтки подѣланы" -- это самъ Ѳедулъ Игнатьевичъ всегда провѣряетъ разсчеты передъ выдачей денегъ, ужъ это всегда до всякой копейки дойдетъ -- "вотъ, говоритъ Власъ Ѳедуловичъ:-- отцовской рукой отмѣчено -- значитъ, не враки". А мнѣ, говоритъ Ефимъ, что твой тятька?-- такъ и говоритъ: тятька -- "тоже, говоритъ, наврано; мужицкія деньги воруетъ".
-- Ахъ-хахъ! ужаснулся-было отецъ Ѳедоръ, но икнулъ, не успѣвъ ничего сказать. Огнинъ отворотилъ отъ него свой красивый носъ.
-- Ну, какъ брякнулъ онъ это, я и не выдержалъ; говорю: бестія ты этакая! а Власъ Ѳедуловичъ -- ужъ ангельское же у нихъ терпѣнье -- въ зубы его. Всю его рожу на сторону свернулъ.
И становой прыснулъ-таки, и помѣщики прыснули, полякъ легонько заржалъ, покосясь своими блестящими, маленькими, смышленными глазами на Краснопупова. Отецъ Ѳедоръ тоже собрался было разсмѣяться, глядя на станового и помѣщиковъ, но опять икнулъ, усмотрѣвъ, что ни Огнинъ, ни молодой богачъ -- герой повѣствованія -- не смѣются.
Огнинъ не понималъ, чему тутъ смѣяться. А Краснопуповъ, судя по лицу, даже сердиться начиналъ.
-- Да полно вамъ, рѣзко чуть не прикрикнулъ онъ на станового.-- Ну, что за охота, всякій вздоръ! погорячился я, досадно даже.
-- Экая важность! стоитъ вамъ себя безпокоить. Дали зуботычину -- ну, и дали; ну, завяжетъ дѣло... замѣтилъ одинъ помѣщикъ:-- дадите красненькую въ зубы -- и дѣло въ шляпѣ!
-- Это онъ! это мерзавецъ Ефимка Кунозерскій; знаю его-съ, знаю. У меня въ прошломъ году вздумалъ было... началъ-было опять повѣствовать обиженный Ефимкой помѣщикъ и опять былъ перебитъ становымъ.
-- Стоитъ, право, безпокоиться. Кто вытерпитъ?.. вы вѣдь батюшкинъ сынокъ. Батюшка-то у васъ,-- молодецъ на расправу. Всегда былъ такимъ. Ну, и вы, какъ къ дѣлу пристанете, безъ этого не обойдетесь. Дѣло такое.
-- Что вы: батюшка, да батюшка! ну, что такое! вспылилъ Краснопуповъ, выпилъ залпомъ полстакакна горячаго пунша:-- отецъ по своему, а я по своему хочу.
-- Э, э! Власъ Ѳедуловичъ, молоды вы, горячитесь теперь, говорите: по своему, да по своему... нѣтъ, Власъ Ѳедуловичъ, дѣло станете дѣлать, по батюшкиному и дѣлать станете. И слава Богу, и слава Богу! убѣждалъ толстый помѣщикъ:-- онъ вамъ круглые милліончики скопилъ, и слава Богу, коли вы да батюшкѣ...
-- И слава Богу, и слава Богу! прибавилъ отецъ Ѳедоръ:-- на иконостасъ въ позапрошломъ году триста рублей пожертвовали; вся позолота сошла и онъ запрестольный бы образъ надо -- вотъ Семенъ Семеновичъ, да и вы бы... Власъ Ѳед...
-- Отецъ-то вашъ не лыкомъ сшитъ, не лыкомъ. И слава тѣ Господи, что вы въ даго пошли Власъ Ѳедуловичъ! подтвердилъ другой помѣщикъ.
Заржецкій опять иронически сверкнулъ главами за Краснопупова и хихикнулъ подобострастно.
Лицо Краснопупова налилось кровью, глаза забѣгали, губы задрожали, словно собираясь сказать что-то рѣзвое, пальцы стиснули карты -- видимо, онъ ихъ хотѣлъ швырнуть, даже собрался приподняться, но двинулъ только стуломъ, стиснулъ зубы и сбросилъ карту.
Онъ злился. Это было ясно. На что онъ злился -- собесѣдники не знали. Можетъ, во хмѣлю не хорошъ; онъ пуншу много выпилъ. Какъ бы то ни было, они попритихли, подмѣтивъ эту злобу милліонера. Особенно притихли попъ и становой, на которыхъ очень выразительно вперились острые глаза поляка, дескать, батюшка-то его не однихъ мужиковъ бивалъ!
Сынокъ сбросилъ карту и допилъ пуншъ, опять залпомъ. Чего онъ злился?
IV.
Ѳедулъ Игнатьичъ Краснопуповъ, отецъ молодого Краснопупова, Власа Ѳедулыча, какъ говорится, вышелъ изъ народа. Въ нѣкоторомъ смыслѣ, онъ, несмотря на пріобрѣтенные къ старости милліоны и рои именитыхъ и мощныхъ друзей, оставался въ народѣ до сихъ поръ. Ему было за шестьдесятъ. Лѣсоволенская губернія была его родиной. Онъ родился оброчнымъ крѣпостнымъ крестьяниномъ и откупился на волю, когда ему было едва за 30 лѣтъ. Всѣ его односеляне, какъ и большинство лѣсовольцевъ, были народъ промысловой. Поторговать всякій былъ не прочь, коли представлялся случай; но торговля не всякому давалась. Топоръ въ лѣсной части края, или сапожное шило въ безлѣсной кормили вѣрнѣе, чѣмъ безмѣнъ и аршинъ. Ѳедулъ былъ прыткій парень. Въ первую же заработную экскурсію ему удалось съ артелью сразу побывать въ Питерѣ. Въ три года онъ скопилъ нѣсколько рублей и попробовалъ пустить ихъ въ коммерческій оборотъ на грошовыхъ товарахъ. Онъ рисковалъ деньгами, но не рисковалъ временемъ. Время въ ту пору было лѣтнее, сѣнокосное. По воскресеньямъ семья не работала, а каждое воскресенье въ большомъ селѣ на Погостѣ шелъ большой торгъ, и много гулящаго народа скоплялось. Въ одно воскресенье, на подвернувшейся ярмаркѣ въ уѣздномъ городѣ, Федулъ накупилъ товару, а въ другое -- на своемъ погостѣ продалъ его. Барышъ оказался хорошій. Онъ повторилъ опытъ черезъ нѣсколько недѣль; и потомъ еще, и еще. Такъ промышлялъ два лѣта. На осенніе заработки третьяго года онъ уже совсѣмъ не пошелъ, убѣдясь, что безмѣнъ и аршинъ не убыточнѣе топора и занятнѣе къ тому же. Онъ любилъ работать мозгами. Вскорѣ, онъ заправился настолько, что, при помощи различныхъ хитрыхъ соображеній, открывшихъ ему маленькій кредитъ у бабъ, продававшихъ знатную пряжу -- нитки лѣсоволенскія дорого цѣнились въ Петербургѣ -- онъ забралъ товару, большею частію въ долгъ, навалилъ возъ, съѣздилъ въ Питеръ; пряжу продалъ; питерскихъ товаровъ домой привезъ, расплатился съ оказавшими ему кредитъ бабами большею частію краснымъ товаромъ. Онъ такія ленты и матеріи на сарафаны привезъ, что никакая женщина устоять не могла,-- куда лучше денегъ; а коли у ней денегъ, либо долгу за Ѳедуломъ не хватало, Ѳедулъ ей вѣрилъ въ долгъ до осени: бѣлью, дескать, разсчитаешься. Пріѣзжая въ Питеръ, онъ никогда не упускалъ случая являться къ барину; сначала просто кланялся въ ножки и цѣловалъ ручку, потомъ сталъ привозить въ подарокъ на поклонъ и барину, и барынѣ, и дѣткамъ то хитро расшитыя, занятныя полотенца лѣсовольскія, то большущія ковриги пряничныя. Вліятельную при барынѣ ключницу и вліятельнаго при баринѣ камердинера не забывалъ дарить, когда холстомъ, когда бѣлью. Барину онъ съумѣлъ понравиться. Баринъ съ нимъ сначала сталъ разговаривать, потомъ толковать, потомъ совѣтоваться о дѣлахъ своей отдаленной лѣсовольской вотчины Затѣмъ, Ѳедулу поручалось привозить оброкъ изъ вотчины. Вѣрнѣе, чѣмъ по почтѣ. Вскорѣ Ѳедулъ выпросилъ разрѣшеніе у господина часть этого оброва пускать въ оборотъ. Баранъ ничего не терялъ. Ѳедулъ накупалъ товары въ Лѣсовольскѣ по мѣрѣ полученія оброка и быстро сбывалъ ихъ по пріѣздѣ въ Питеръ, безъ промедленія внося позаимствованіе.
Съ тѣхъ поръ, смышленость, умѣлость, обороты, капиталы и счастье -- ибо Ѳедулу необыкновенно везло -- росли и росли. Онъ выкупился на волю, не упускалъ никакого дѣла, за мелкими убытками не гнался; крупные высчитывалъ большею частію вѣрно. Онъ скупалъ помѣщичьи лѣса, велъ лѣсныя операціи, бралъ крупные казенные подряды, вся лѣсовольская губернія по питейной части была у него на откупу. Къ шестому десятку онъ былъ милліонеромъ, но не переставалъ, по своимъ привычкамъ, быть тѣмъ, чѣмъ родился. Онъ поднялся изъ народа и въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ не выдѣлился изъ него. Нравственнымъ требованіямъ своего новаго положенія онъ сдѣлалъ только одну уступку -- выучился граматѣ и цифрамъ. Это было необходимо для дѣла. Другихъ уступокъ не дѣлалъ.
Жилъ онъ въ грязныхъ, пропитанныхъ запахомъ личныхъ сапоговъ, вяленой рыбы и постнаго масла, заднихъ комнатахъ своего роскошнаго столичнаго дворца, въ которомъ задавалъ, когда находилъ нужнымъ, баснословныя пиршества. На эти пиршества онъ самъ являлся чуть-что не въ сермягѣ, обвѣшанный, однако, золотыми медалями на яркихъ широкихъ лентахъ.
Своими милліонными операціями подъ старость Ѳедулъ занимался такъ же пристально, какъ въ юности грошовой торговлей на воскресныхъ базарахъ. И занимала его не столько самая сумма денегъ, сколько процессъ ея добыванія. Крупныя суммы и крупные обороты онъ предпочиталъ нетолько потому, что они быстрѣе увеличивали его богатство, а потому также, что сопряженныя съ ними дѣла были занимательнѣе.
Народъ, въ общемъ смыслѣ этого слова, народъ, который онъ прошелъ съ самыхъ подонокъ до самыхъ верхнихъ слоевъ, онъ безцеремонно презиралъ, не дѣлая ни малѣйшаго различія между представителями различныхъ сословій, съ которыми соприкасался. На его взглядъ, величавый, шикарный сановникъ въ каретѣ и нищій-попрошайка въ лохмотьяхъ въ существѣ ничѣмъ другъ отъ друга не отличаются. Между ними не больше различія, чѣмъ между двумя бабочками, бабочкой яркой, пестрой, съ крылышками, переливающими всѣми оттѣнками радуги, порхающей по розанъ и олеандрамъ, и бабочкой съ бѣлыми простыми крылышками, носящейся надъ унылымъ болотомъ. Первыхъ меньше, вторыхъ несмѣтное количество, но въ существѣ онѣ одно и тоже. И нищій, и князь одинаково жаждутъ и ищутъ благъ земныхъ, обогащенія; и нищій, и князь не прочь обдуть одинъ другого; и нищаго, и князя умный человѣкъ можетъ и долженъ обдуть въ свою пользу. И церемониться нечего. Чѣмъ меньше умный человѣкъ одержимъ табуннымъ свойствомъ и чѣмъ болѣе онъ занять процессомъ наживы, тѣмъ его превосходство надъ табуномъ ощутительнѣе, и тѣмъ его нажива вѣрнѣе. Нажива приходитъ сама собой, когда занимаешься внимательно процессомъ ея пріобрѣтенія. Большинство не наживается, потому что тратитъ силы, помыслы и время на мечты и жажду; видитъ только цѣль и бѣжитъ къ ней сломя голову, не глядя подъ ноги. Спотыкается и падаетъ.
Въ молодости, будучи только тысячникомъ -- такъ въ лѣсовольномъ зовутъ мужиковъ, нажившихъ тысячи -- Ѳедулъ Игнатьевичъ, не стѣсняясь, эксплуатировалъ дурака-мужика. Сдѣлавшись подъ старость милліонеромъ, Ѳедулъ Игнатьевичъ также мало стѣснялся съ своими новыми именитыми друзьями. Онъ съ одинаковымъ пренебреженіемъ относился и къ тѣмъ, и къ другимъ; и къ ихъ карманамъ, и къ ихъ головамъ. И по опыту зналъ, что именитые люди также будутъ пресмыкаться передъ его милліонами, какъ въ былое время мужики и мелочные торговцы пресмыкались передъ его тысячами. Ѳедулъ Игнатьевичъ не стѣснялся въ своемъ обращеніи ни съ тѣми, ни съ другими. Вздумается ему, или признаетъ онъ нужнымъ -- онъ мужика приметъ съ почетомъ и обласкаетъ, а сановника заставитъ ждать въ пріемной. Вздумается -- мужика вытолкаетъ въ зашей, а сановника очаруетъ радушіемъ и хлѣбосольствомъ. Когда обращеніе съ даннымъ человѣкомъ не входило въ его дѣловыя комбинаціи, Краснопуповъ поступалъ, какъ Богъ на душу положитъ. Если же человѣкъ былъ ему нуженъ, онъ умѣлъ извлечь изъ него пользу своимъ обращеніемъ.
Такимъ въ скромныхъ размѣрахъ онъ былъ въ молодости и такимъ же въ огромномъ масштабѣ оставался до старости. Люди не мѣнялись, зачѣмъ ему мѣняться? Онъ даже своей фамиліи, которую ему давно совѣтовали перемѣнить, не перемѣнялъ.
-- Прозвали, дескать, Краснопупомъ, какъ бывало мальчишкой, заголя рубашонку, въ озерѣ весной раковъ ловилъ, такъ Краснопупомъ и останусь.
Онъ даже частичку "овъ" прибавлялъ только, подписывая документы "ради законниковъ", а называлъ себя зачастую просто Краснопупомъ. Есть же на свѣтѣ Краснобрюховы, чѣмъ Краснопуповы не люди?
У Ѳедула Игнатьевича умерло четверо старшихъ дѣтей. Въ живыхъ остался только одинъ младшій сынъ -- Власъ. Самъ Ѳедулъ для себя пренебрегалъ образованіемъ, благовоспитанностью, общественными связями; или по крайней мѣрѣ, не сознавался, что признаетъ ихъ полезность. Сыну же онъ хотѣлъ дать хорошее образованіе, блестящее воспитаніе и сразу доставить блестящія связи. "Отцу своего ума хватило, говаривалъ старикъ Краснопуповъ: -- а неровенъ часъ, сынъ, можетъ, не въ отца уродился; дураку надо чужимъ умомъ запастись, а то и на деньгахъ недалеко уѣдетъ".
Что на однихъ деньгахъ далеко не уйдешь, Ѳедулъ Игнатьевичъ былъ убѣжденъ такъ же твердо, какъ въ томъ, что умный человѣкъ съ деньгами изъ умныхъ, но безденежныхъ людей можетъ вволю дураковъ надѣлать.
Не спрашивая ни у кого совѣтовъ и руководясь собственнымъ инстинктомъ и наблюдательностью, Ѳедулъ удачно обставилъ домашнее воспитаніе сына -- гувернёрами и учителями. Воспитательная сторона обстановки, окружавшей мальчика, была роскошна, на нее денегъ не жалѣли. Но въ домашнемъ обиходѣ отецъ держалъ сына просто, избѣгалъ пріучать его къ роскоши съ. малолѣтства, хотя и доставлялъ удобства, которыми самъ для себя пренебрегалъ. Онъ не желалъ разнѣжить его роскошью, но вмѣстѣ съ тѣмъ понималъ, что ненужныя лишенія могутъ современемъ вызвать опасную жажду, желаніе наверстать потерянное, жажду, отъ которой погибаютъ купеческіе сынки, увлекая за собой въ пучину ничтожества колоссальныя богатства и громкія торговыя фирмы.
Власъ не былъ ни особенно даровитымъ, ни особенно трудолюбивымъ мальчикомъ. Но у него было очень доброе, привязчивое сердце, при посредствѣ котораго умѣлый наставникъ могъ успѣшно дѣйствовать на его умъ и способности. Старый швейцарецъ-гувернёръ съумѣлъ выучить его работать. Не будучи даровитымъ мальчикомъ, Власъ былъ очень воспріимчивымъ, впечатлительнымъ и легко усвоивалъ то, чѣмъ его съумѣли заинтересовывать. Поэтому, вообще говоря, его обученіе шло успѣшно и еще успѣшнѣе шло внѣшнее воспитаніе. Пятнадцати лѣтъ онъ, въ великому удовольствію своего родителя, былъ совсѣмъ маленькимъ джентльменомъ, говорилъ на иностранныхъ языкахъ, танцовалъ, игралъ на фортепьяно и проч. И Ѳедулъ Игнатьевичъ впервые пожалѣлъ, что не перемѣнилъ раньше своей фамиліи, только тогда, когда пришлось записать сына въ гимназію. Ѳедулъ Игнатьевичъ не сознавался, но внутренно ему ужъ казалось, что "Краснопуповъ" не подходящая для такого барича кличка.
Ѳедулъ Игнатьевичъ любилъ угощать и дарить гимназическое начальство и учителей; но и безъ этихъ угощеній и подарковъ Власъ прошелъ бы благополучно въ университетъ. Кромѣ воспріимчивости, его побуждало учиться зарождавшееся самолюбіе.
Въ университетѣ Власъ, однако, сталъ скоро озабочивать родителя. Юноша не сближался съ титулованными и великосвѣтскими товарищами, сближеніе съ которыми сына было одной изъ цѣлей Ѳедула. Власъ тяготѣлъ къ массѣ товарищей, подчинился ея вліянію, и въ концѣ-концовъ долженъ былъ оставить университетъ.
Въ В--скую Губернію Власъ уѣхалъ въ отличнѣйшемъ расположеніи духа и отлично прожилъ тамъ безъ малаго два года. Отецъ былъ на него сердитъ, однако, высылалъ денегъ вволю. Благодаря своему богатству и связямъ отца, Власъ не ощущалъ ни малѣйшихъ стѣсненій въ провинціи, былъ львомъ уѣзднаго общества; занимался изученіемъ мѣстной этнографіи, составлялъ статистику крестьянскаго хозяйства и даже пожалѣлъ, когда исправникъ объявилъ ему однажды, что онъ можетъ ѣхать на всѣ четыре стороны. Пожалѣлъ, но все таки обрадовался. Онъ обрадовался возможности вернуться къ петербургской жизни, къ университету, къ прерваннымъ лекціямъ, къ любимымъ профессорамъ, къ товарищамъ, вечеринкамъ и горячимъ, живымъ спорамъ.
Одновременно съ наслѣдственною наклонностію къ ожирѣнію, во Власѣ стала развиваться тоже наслѣдственная наклонность работать мозгомъ, желаніе, при помощи этой работы, выдѣлиться изъ массы своими способностями; стало развиваться своего рода честолюбіе, жажда извѣстности. Этнографическіе и статистическіе матерьялы онъ собиралъ сначала отъ нечего дѣлать, по привычкѣ хоть понемногу работать мозгомъ, потомъ потому, что, по своей воспріимчивости, полюбилъ работу. Теперь, когда ему была возвращена свобода, онъ сталъ мечтать о возможности обнародовать добытые имъ результаты. По своей недоученой неопытности и юношескому самообольщенію, онъ мнилъ, что результаты его работъ, его выводы скажутъ новое слово, раскроютъ глаза тѣмъ, кто не умѣетъ глядѣть на народъ, что товарищи, съ которыми онъ не всегда осмѣливался вступать въ споръ, теперь признаютъ въ немъ, можетъ быть, великаго и во всякомъ случаѣ полезнаго мыслителя.
Между тѣмъ, въ Петербургѣ его ждало полнѣйшее разочарованіе. Онъ былъ свободенъ, но отецъ, доставившій ему свободу, не могъ открыть для него захлопнувшихся дверей университета. Прерванныя лекціи не могли возобновиться, по крайней мѣрѣ, не могли возобновиться безусловно. Многихъ любимыхъ профессоровъ не было на каѳедрахъ. Тѣ, которымъ, по пріѣздѣ въ Петербургъ, онъ показывалъ свои работы, съ которыми онъ совѣтовался о томъ, какъ бы ихъ издать, сдѣлать эти работы извѣстными -- холодно пожимали плечами, одобряли, но не восхищались; а насчетъ извѣстности -- положительно утверждали, что ни напечатать, ни ходу дать работамъ, невозможно. И такъ все это холодно, такъ не привѣтно. А было время, когда эти самые люди относились ко всему задушевно-горячо.
Его ли трудъ былъ такъ ничтоженъ -- впечатлительный Власъ начиналъ утрачивать вѣру въ міровое значеніе своего труда -- иныя ли причины порождали эту холодность,-- это было безразлично. Власъ былъ уязвленъ. Но его душевной горечи, его раздраженію и даже негодованію не стало предѣловъ, когда онъ убѣдился, что получилъ свободу, только благодаря отцу.
Когда Власъ сдѣлалъ это открытіе, между нимъ и отцомъ произошла страшная сцена, которую легче вообразить, чѣмъ описать. Понятія и логика одного были совершенно не понятны для другого. Сильное возбужденіе обоихъ дѣлало невозможнымъ какое бы то ни было соглашеніе и компромиссы. Родственные звѣрскіе инстинкты вырвались наружу въ обоихъ. Отецъ, взорванный упреками сына, своею собственною яростію пробудилъ ярость сына. Заботливый отецъ и сынъ-джентльменъ -- оба обратились въ звѣрей.
Власъ увернулся отъ руки отца, толстые пальцы которой распустились было надъ его волосами; онъ овладѣлъ собою настолько, что воздержался отъ насилія. Онъ выбѣжалъ изъ комнаты, выбѣжалъ изъ дому и успѣлъ уѣхать за границу, не взирая на препятствія, на этотъ разъ воздвигнутыя противу него по просьбѣ отца.
О томъ, что бы пользоваться средствами жизни отъ отца, конечно, ему не приходило и въ голову. Онъ имѣлъ небольшія деньги при себѣ, у него было достаточно цѣнныхъ бездѣлушекъ, цѣпей, колецъ, часовъ, медальоновъ для того, чтобы прожить нѣсколько мѣсяцевъ. Но за продажей послѣдняго кольца начиналась нужда. Не лишенія, а буквально нужда, нужда въ кускѣ хлѣба, въ заплатѣ на сапогъ, во франкѣ для уплаты за ночлегъ, въ су для покупки газеты. Напрасно онъ и обѣдалъ, и ужиналъ сыромъ съ кускомъ черстваго безвкуснаго хлѣба или, бродя въ разорванныхъ сапогахъ, заставлялъ себя думать, что все это вздоръ. Напрасно онъ смѣялся надъ самимъ собой: не смѣхъ, а жалость къ самому себѣ начинала забираться въ его непривыкшій къ матерьяльнымъ лишеніямъ организмъ.
Онъ обратился въ пролетарія. Не теоретически, какъ прежде, а осязательно, на практикѣ, понялъ онъ, въ чемъ заключается проклятіе пролетаріата. Онъ понялъ, что не однѣ посторонніе причины, но и ничтожное содержаніе его работъ заставляло петербургскихъ профессоровъ и редакторовъ относиться холодно къ этой работѣ. Вотъ онъ, настоящій пролетаріатъ, хватающій за ноги, за мозги, за желудокъ.
Ко всему этому присоединялась одна изъ самыхъ губительныхъ невзгодъ -- невольная праздность. Найти дѣло, которое бы изо дня въ день его пропитывало, онъ не могъ, потому что ремесла въ его рукахъ не было, а въ его познаніяхъ никто не нуждался. Сосредоточиться объективно на чемъ либо онъ не могъ; потому, что, самъ того не сознавая, не могъ, ради дѣла, забыть свои собственныя невзгоды. Но онъ былъ молодъ, сердце у него было любящее, и всякое дѣло, клонящееся ко благу человѣчества, могло его заинтересовать и даже привязать къ себѣ. Что, если бы онъ могъ располагать милліонами отца, и привлечь милліоны другихъ? Но это было невозможно, потому что онъ на вѣки отрекся отъ милліоновъ отца.
Въ то время, когда его физическія лишенія дошли до крайнихъ предѣловъ, когда нравственно и матерьяльно онъ былъ совершенно расшатанъ, когда онъ по нѣскольку разъ въ сутки думалъ, что сходитъ съ ума, когда, читая въ газетахъ описанія самоубійствъ, съ любовью вдумывался въ причины и подробности каждаго, рисовалъ при помощи десяти печатныхъ строкъ въ своемъ воображеніи цѣлыя эпопеи человѣческихъ страданій и съ любовью думалъ, какъ хорошо умереть -- въ это самое время онъ получилъ неожиданно странное письмо отъ отца. Очень странное.
V.
Побѣгъ сына былъ такимъ ударомъ для Ѳедула, какого ему во всю долгую жизнь не наносила судьба. Неслыханное возмущеніе противу родительской власти, измѣна семьѣ и отцовскому дѣлу, милліонамъ! Такъ пренебречь удобствами жизни, богатствомъ и блестящей будущностью, на которую отецъ для него разсчитывалъ, было возмутительнымъ безуміемъ въ глазахъ старика. Кромѣ того, онъ сильно, по своему, но свирѣпо любилъ Власа. Онъ потерялъ сына; вся его жизнь, вся его погоня за наживой, все его богатство потеряли смыслъ. Каковы бы ни были побужденія, толкавшія его къ наживѣ въ молодости, подъ старость главнѣйшее побужденіе заключалось въ сынѣ. И этого сына не стало. Ударъ былъ страшенъ. Колоссъ покачнулся, онъ сталъ задумываться, то падать духомъ, то свирѣпѣть. Ѳедулъ запилъ; сталъ мало заниматься дѣлами; равнодушно глядѣлъ, какъ его обдували и обманывали. Онъ пересталъ бороться съ дураками, довольствуясь только непокидавшей его увѣренностію, что онъ все-таки всѣхъ умнѣе и смышленѣе и что его Обманываютъ по его же собственному соизволенію.
Ѳедулъ пошатнулся, но не сознавался, что почувствовалъ ударъ. Протянуть руку сыну?-- ни за что!-- Пусть дохнетъ съ голоду. Окружающіе не смѣли произнести имени Власа. Постороннихъ Ѳедулъ грубо обрывалъ на первомъ словѣ.
Но въ Петербургѣ, среди того общества, которое онъ, презирая, все-таки прочилъ для сына, съ которымъ находился въ постоянномъ соприкосновеніи по дѣламъ и обстановкѣ, былъ одинъ человѣкъ, котораго старикъ не могъ заставить себя презирать, который, какъ нерѣдко казалось самому Ѳедулу, былъ его сильнѣе не по власти земной только, а по дарованіямъ божескимъ; котораго перехитрить ему никогда не удавалось; который всегда дѣйствовалъ, повидимому, просто, прямо, откровенно, безкорыстно и между тѣмъ достигалъ самыхъ сложныхъ сокровенныхъ цѣлей. Онъ всегда умѣлъ извлечь выгоды для самого себя, въ тоже самое время дѣлая добро тѣмъ, кому хотѣлъ, и принося пользу тому, чему сочувствовалъ. Всѣхъ, кого могъ дурачить самъ Ѳедулъ, еще легче дурачилъ этотъ человѣкъ. Мало того: онъ положительно могъ бы одурачить самого Ѳедула, если бы Ѳедулъ вздумалъ поступать съ нимъ, какъ со всѣми остальными. Послѣ слабыхъ попытокъ въ этомъ направленіи, Краснопуповъ убѣдился въ ихъ безполезности и нетолько сталъ уважать, но привязался къ нему. Они были большими пріятелями. Этотъ человѣкъ былъ нашъ старый знакомый, великій Иванъ Борисовичъ, отецъ Клеопатры Ивановны Огниной.
Однажды Ѳедулъ Игнатьевичъ заѣхалъ къ нему въ очень жалкомъ видѣ. На его лицѣ лежалъ густой румянецъ выпивки, руки и ноги тряслись. Глаза старались глядѣть злобно, но возбуждаіи только сожалѣніе. Онъ все ругалъ, грубилъ видимо для того, чтобы замаскировать безпомощность горя, въ существованіи котораго не сознавался. Кряхтя, ввалился онъ въ кабинетъ своего друга-сановника и почти со стономъ опустился на кресло. Они были одни.
-- Извѣстно, къ землѣ. Давнишній я на бѣломъ свѣтѣ, вотъ и пригнетать стало.
-- Видишь, меня еще не пригнетаетъ; а одни годы.
-- Чего хвастать-то? Придетъ время, не расхвастаетесь.
-- А покуда не пришло.
-- Заботы меньше. Кручины нѣтъ.
Иванъ Борисовичъ усмѣхнулся: не знаешь, дескать, ты ничего.
-- И пить ты сталъ нынче, Ѳедулъ, сказалъ онъ.
-- Всегда пилъ; зароку отродясь не давалъ.
Иванъ Борисовичъ опять усмѣхнулся и продолжалъ:
-- А дѣла какъ?
-- Что дѣла? идутъ, какъ надо быть. Вонъ на Днѣпрѣ пароходъ на мель сталъ -- проломало.
-- То-то. Вотъ и дѣла твои изъ рукъ стали бѣгать.
-- Бѣгать, пущай бѣгутъ. Прахъ ихъ унеси! Съ собой на тотъ свѣтъ денжищъ не унесу. На коего чорта копить?
-- Вотъ тебя Богъ за это и наказываетъ.
-- За что наказываетъ?
-- А за это самое.
-- Да за что, за это самое?
-- Да за то, что о Власѣ такъ говоришь; за то, что сына бросилъ.
-- Никто о немъ, курицынѣ сынѣ, не говоритъ, никто его не бросалъ. Самъ все бросилъ, прохвостъ.
И старикъ стукнулъ мягкимъ кулакомъ по письменному столу.
-- Не говоришь, а думаешь. Кого чертыхаешь? кого сейчасъ нехорошимъ словомъ обозвалъ?-- свое дѣтище, единственное; за то тебя и Богъ наказываетъ.
Если бы это говорилъ кто иной, не Иванъ Борисовичъ, Краснопуповъ по малой мѣрѣ оборвалъ бы на словѣ, а то и обругалъ бы: ничего, дескать, съ меня, стараго чорта, не возьмешь. Но Иванъ Борисовичъ словно ему цѣпью языкъ оковывалъ. Чувствуетъ, что злоба такъ все нутро и воротитъ, а при Иванѣ Борисовичѣ не смѣетъ ей воли дать. Иванъ Борисовичъ только осмѣетъ его; а не то, такъ ни малѣйшаго вниманія не обратитъ; даже обидно.
Краснопуповъ помялъ свои руки, потопоталъ носками сапогъ, вдвинулся еще глубже въ кресло, поворочалъ глазами.
Свинцовый взглядъ Ивана Борисовича продолжалъ спокойно и строго вонзаться въ самую его душу.
-- Тебѣ, ваше высокопревосходительство, хорошо, пыхтя и охая, сорвалъ досаду, насколько могъ себѣ позволить, старикъ.-- У тебя дѣтки всѣ около; всѣ, какъ на Бога, на тебя молятся; все по твоему, что ни скажешь, все по твоему, а какъ...
-- Умный ты мужикъ, Ѳедулъ, перебилъ Иванъ Борисовичъ:-- поискать да и поискать, такихъ умницъ не найдешь. А не хватаетъ у тебя иной разъ догадки, гдѣ надо. Ну, кто тебѣ сказалъ, что мои дѣти все по моему дѣлаютъ?
-- Отъ того они и около, и любятъ меня, что я по нимъ дѣлаю, что я къ нимъ примѣняюсь...
Ѳедулъ раскрылъ-было ротъ и ничего не сказалъ.
-- А у тебя смётки на это не хватило. А? Кабы все по моему, такъ не была бы Клеопатра за Огнинымъ,-- вотъ тебѣ первое.
-- А что же? чѣмъ не пара? знатная пара! красавецъ, и богатъ, и все такое.
-- Видишь ты, да недалеко. А я тебѣ, по нашей старинной дружбѣ, скажу, что не хотѣлъ я этой свадьбы.
-- Такъ зачѣмъ-же съиграли? Не позволяли бы; да и все.
Тихо, съ разстановкой, словно втолковывая урокъ ребенку, объяснилъ Иванъ Борисовичъ, почему онъ согласился на этотъ бракъ, какъ могло бы выйти хуже; какъ предотвратить отъ дочери нежеланное будущее не въ нашей силѣ, а въ нашей власти только возстановить ее противъ отца, утратить ея привязанность и, слѣдовательно, дальнѣйшее вліяніе. У Ивана Борисовича были свои причины для откровенности на этотъ разъ. Все это было ново для Ѳедула. Такъ ново, что онъ и слушать бы не сталъ, говори это кто другой, не Иванъ Борисовичъ. Купчина, однако, основательно возразилъ, что сыновья-то его -- Ивана Борисовича -- послушны, все по отцовскому дѣлаютъ: и служатъ, и дѣлами занимаются.
-- Да, по моему, да тоже не все. Тебѣ не видно, а я знаю. А гни я ихъ во всемъ по моей волѣ, они бы ничего по моему не дѣлали, я бы, какъ и ты, безъ дѣтей, можетъ, остался.
Кресло опять хрустнуло подъ тушей Краснопупова, и носки сапоговъ зашевелились.
-- А ты за что своего Власа губишь? строго спросилъ вельможа, вдавивъ въ глаза собесѣдника свинцовый взглядъ.
-- Да что вамъ этотъ Власъ дался? не выдержалъ Краснопуповъ:-- ну его! пущай!..
-- Дался онъ мнѣ, потому что онъ -- отличный парень, и по<испорчено> ему не слѣдуетъ. И тебѣ, и людямъ пригодиться можетъ
-- А-а-тличнѣйшій! со злобой растянулъ Ѳедулъ и опять защелкалъ носками.
-- Отличнѣйшій. А что есть въ немъ такое, что намъ съ тобой не по нутру, такъ не его вина. Наше время одно, а ихъ время другое. Намъ своего хотѣлось, и имъ своего хочется.
-- Мало чего! наше-то лучше...
-- Вѣрно. И я такъ думаю, что наше лучше. Поэтому-то имъ и не надо перечить.
Ѳедулъ развелъ руками.
-- Не надо перечить. Ты хочешь, чтобъ онъ на твою дорогу вышелъ, такъ ты его на эту дорогу и направь. Сначала онъ, извѣстно, не по той дорогѣ пойдетъ, по которой мы шли. Ты въ двадцать лѣтъ въ зипунѣ ходилъ, имени своего написать не умѣлъ, а сына во фракъ нарядилъ съ дѣтства, сдѣлалъ изъ него барина, обучилъ тому, о чемъ тебѣ никогда не снилось, да и не приснится...
-- Обучилъ-то, обучилъ; и французскому, и по-аглицки...
-- Да не во французскомъ, не въ аглицкомъ дѣло, а всѣ у него помыслы другіе, чѣмъ у насъ съ тобой были. Онъ знаетъ то, чего мы не знали, думаетъ не такъ, какъ мы. А ты хочешь его сразу переть по твоей дорогѣ. И не пойдетъ; никогда не пойдетъ.
-- Ну и чортъ съ нимъ!
-- Вотъ и опять ты вздоръ говоришь, Ѳедулъ, и по божески, и по человѣчески. Передъ Богомъ ты за свое дѣтище отвѣчаешь; сердце твое человѣческое не можетъ не любить.
-- Да коли онъ упирается?
-- А-а! На то ты на свѣтѣ дольше его и прожилъ, чтобъ перехитрить, на свою дорогу вывести, да такъ вывести, чтобы ему слышно не было. Какъ у самаго начала дороги, на которую онъ выйдетъ, ты передъ нимъ заборище поставишь, онъ либо черезъ заборъ перелѣзетъ, либо себѣ лобъ о него расшибетъ, либо отъ тебя въ лѣсъ убѣжитъ... Все равно для тебя пропадетъ... А ты его пусти. Пусть сначала по своей тропкѣ идетъ, не велика бѣда. Да и нельзя иначе, другой для него и нѣтъ. Твоя тропа, по которой ты на большую дорогу вышелъ, давно заросла. Не только сыну твоему, и тебѣ самому не отыскать ея. А ты его воротишь на нее. Куда воротишь? просто вѣдь въ лѣсъ воротишь. Въ темень воротишь.
Ѳедулъ начиналъ внимательно прислушиваться, оперевъ руки о колѣна и приблизивъ лицо къ наставнику.
-- А ты его сначала пусти. А тѣмъ временемъ впередъ забѣгай, впереди дорожку по своему расчищай, къ своей большой дорогѣ; онъ на нее и выйдетъ, самъ не замѣтитъ. А коли когда послѣ и замѣтитъ, такъ ужь не вернется на свою. Не таковскій. Лѣнь будетъ. Понялъ?
Купецъ не шевелился, глазомъ не повелъ. Ново это было для него. Иванъ Борисовичъ продолжалъ разъяснять съ разстановкой, вразумительно.
-- Ты ему не перечь, а легонько, добромъ, не то хитростью, а на свой ладъ вороти.
Ѳедулъ упрямо покачалъ головой.
-- Ты вѣдь вотъ, продолжалъ хозяинъ:-- дѣла свои умѣешь такъ обдѣлывать. Съ чужимъ человѣкомъ, ради денегъ, ради корысти, всякаго обойти умѣешь, какъ подрядъ или концесія нужна. А для дѣтища своего, для души своей не умѣешь...
Это было понятнѣе для Краснопупова. У него вдругъ какъ будто стало проясняться въ умѣ. Причина превосходства надъ нимъ Ивана Борисовича, дотолѣ совершенно непостижимая, стала приближаться къ его пониманію. Но онъ все-таки упрямо качалъ головой.
-- И съ сыномъ тебѣ такъ слѣдуетъ поступать, продолжалъ Иванъ Борисовичъ ковать желѣзо, пока горячо; онъ отлично понималъ, что происходило въ душѣ и мысляхъ его собесѣдника:-- такъ тебѣ и на сына надо дѣйствовать. Люди одни -- что сынъ твой, что дѣлецъ; человѣческая натура...
-- Не поздно, твердо произнесъ Иванъ Борисовичъ, поднявшись съ кресла, подойдя къ гостю и дружески положивъ руку на его мягкое плечо.-- Не поздно, Ѳедулъ. Я знаю, гдѣ Власъ и какъ живетъ; мнѣ объ немъ пишутъ. Не поздно... я знаю.
Еще ниже клонилась сѣдая голова; глаза внимательно разсматривали пестрые цвѣты на синемъ персидскомъ коврѣ. Вдоль рукъ, упертыхъ въ колѣни, начинало пробѣгать какое-то дрожаніе. Въ груди, какъ могучая волна, подымалось выше и выше къ сердцу, приступало къ горлу большое, жуткое и сладкое чувство.
Великое чувство -- любовь. Самая величайшая, самая несокрушимая любовь -- любовь родительская. Словно потерянное дѣтище прижималось тутъ къ самому сердцу, и сладко становилось у сердца. И вдругъ уходила эта отрада отъ сердца -- далеко, далеко, и не дотронешься, и не увидишь. И смерть ложилась на сердце. Пророни старикъ слово, это слово дрожало бы, какъ слеза на рѣсницѣ; и слезы полились бы по бѣлой бородѣ.
Ѳедулъ хотѣлъ было схватить руку человѣка, который былъ ближе къ его дѣтищу, который не забывалъ это дѣтище, не забывалъ въ то время, покуда онъ, отецъ родной, о сынѣ слышать не хотѣлъ. Ѳедулъ хотѣлъ схватить и поцѣловать эту руку.
Хотѣлъ, но не сдѣлалъ. Перетряхнулъ туловищемъ, словно силясь высвободиться изъ-подъ подавляющаго чувства, и, не подымая головы, сурово спросилъ:
-- А что слышно?
Иванъ Борисовичъ передалъ все, что зналъ о матерьяльныхъ бѣдствіяхъ Власа.
-- Губишь ты сына, Ѳедулъ, заключилъ онъ:-- съ голоду онъ умираетъ; тѣло его губишь и душу губишь; и передъ родиной ты виноватъ -- человѣка губишь. Не съ него, а съ тебя люди спросятъ; не его, а тебя попрекнутъ.
-- Кто меня попрекать смѣетъ? силился грубить старикъ...
-- Всякій. Теперь -- я смѣю, а пригнететъ тебя еще больше къ землѣ, силы пропадутъ, можетъ, обѣднѣешь -- всякій попрекнетъ. Сынъ бы былъ, хоть и не по твоему бы думалъ, а все бы уважалъ тебя, оберегъ бы. А кто теперь обережетъ? Кому бы твоей охраной быть, изъ-за того тебя и попрекнетъ всякій. И по дѣломъ... А на томъ свѣтѣ, за свою и за сыновнюю душу тяжелый отвѣтъ отдашь.
Дрожь пробѣжала по старому тѣлу. Голосъ Ивана Борисовича смолкъ; молчаніе тяжелое, какъ свинецъ его взгляда, стояло въ комнатѣ. Слова тоже какъ свинецъ, только какъ расплавленный, жгучими каплями падали на сердце Ѳедула.
Вдругъ Краснопуповъ поднялся. Глаза его были влажны, щеки красны, руки дрожали; нетвердой поступью дошелъ онъ до стола, на которомъ лежала его бобровая шапка.
-- А мнѣ пора; надо сегодня барона повидать, все не разрѣшаютъ устава новаго для Днѣпровской компаніи, произнесъ онъ и, пожавъ руку хозяина, шатаясь вышелъ изъ кабинета.
Цѣлые десять дней послѣ этой бесѣды Краснопуповъ пилъ и безобразничалъ. Держалъ въ смертельномъ страхѣ свою старуху-жену и всѣхъ домашнихъ. Совсѣмъ погубилъ два только-что заведенныя, отличныя коммерческія предпріятія. Поругался съ нѣсколькими полезными и сильными петербургскими тузами, жестоко поколотилъ прикащика, который, разсчитывая на пьяный недосмотръ Краснопупова, черезъ чуръ нагло принялся грѣть руки у хозяйскаго дѣла; и бросилъ этому прикащику за безчестье такой здоровый кушъ, котораго тотъ не уворовалъ бы въ пять лѣтъ.
На одинадцатый день, рано-ранехонько утромъ, измучившійся старикъ пріѣхалъ къ Ивану Борисовичу. Тотъ еще пилъ чай въ кабинетѣ и былъ одинъ. Ѳедулъ Игнатьевичъ былъ на этотъ разъ тверезъ, но съ похмѣлья; голова болѣла, лицо и глаза были жолтые, руки сильно тряслись. Освѣжась и опохмѣлясь крѣпкимъ стаканомъ чая пополамъ съ коньякомъ и жадно высосавъ большой кусокъ лимона, онъ безъ предисловій приступилъ къ дѣлу, за которымъ пріѣхалъ.
-- Я за совѣтомъ, ваше высокопревосходительство. Скажите, что дѣлать? Коли онъ тамъ безъ портковъ, прости Господи, шляется, срамъ этакой... такъ ему, подлецу, денегъ надотъ послать. Куда послать? вотъ вы что мнѣ скажите.
-- Ну и выйдетъ вздоръ. Не возьметъ онъ твоихъ денегъ, отвѣчалъ Иванъ Борисовичъ.
-- Да какъ онъ смѣетъ не брать, коли отецъ даетъ! началъ-было свирѣпѣть старикъ и застучалъ кулакомъ по столу.
-- Изъ стола ты ничего не выколотишь, спокойно отвѣчалъ хозяинъ: -- коли ты, Ѳедулъ Игнатьевичъ, ко мнѣ за совѣтомъ пріѣхалъ, такъ толковаго совѣта и слушай...
-- Ну, ну...
-- Ну, такъ я тебѣ вотъ что скажу: чтобъ Власа на твою дорогу навести, надо сперва по немъ дѣйствовать, по шерсти гладить.
Ѳедулъ крякнулъ и затопоталъ носками.
-- Ну...
-- Онъ у тебя тоже съ норовомъ, съ упрямствомъ.
-- Съ норовомъ, съ норовомъ, не безъ гордости и даже не безъ нѣкотораго удовольствія согласился родитель.
-- Значитъ, норовъ этотъ уважить надо. Обойти его надо. Денегъ онъ не возьметъ -- теперь, по крайней мѣрѣ, не возьметъ -- онъ теперь такихъ мыслей, что деньги даромъ брать...
-- Чего даромъ? Не сынъ онъ мнѣ нешто? бѣглый, а все же сынъ.
-- Ну, да, какъ бы тамъ ни было, а не возьметъ, и одинъ вздоръ выйдетъ, коли деньги пошлемъ. А надо ему работу найти, чтобы деньги за работу...
-- Чего лучше, у меня въ Лондонѣ прикащикъ живетъ по лѣсной части, нынче съ плашками {Плашки -- сосновые бруски, въ значительномъ количествѣ вывозимые изъ Россіи въ Англію.} заворовался... три тысячи рублей серебромъ плачу, а все воруетъ... Надо другого посылать... Ладно что ли будетъ?..
-- Ладно будетъ, только все не теперь. Погодя немножко. Теперь Власъ и этого не приметъ. Онъ въ такомъ настроеніи. Дѣло твое торговое онъ не уважаетъ...
Краснопуповъ крякнулъ сильнѣе прежняго, но воздержался отъ свирѣпой выходки, только пробормоталъ въ бороду:
-- Не фальшивыми я бумажками плачу добрымъ людямъ. Слава Богу, честно торгую... не уважаетъ!
-- Не бѣда, Ѳедулъ Игнатьевичъ, придетъ время, будетъ по твоему, будетъ уважать. А покуда надо объѣздить его мягко, полегоньку. Надо дѣло по немъ найти. Вотъ видишь...
-- Видишь, князь Лазоринъ завелъ въ Петербургѣ дѣло, большое и хорошее. Кооперація для кустарныхъ промысловъ, чтобы мужики на свои деньги могли и товаръ покупать, и торговлю вести, безъ купцовъ... слыхалъ?
-- Слыхалъ... пустое. Старикъ махнулъ рукою.
-- Князь думаетъ, что не пустое. Онъ образовалъ общество для помощи такому дѣлу. Баронъ -- членомъ... многіе другіе изъ твоихъ знакомыхъ, я тоже.
-- Вы?! Ѳедулъ выпучилъ глаза. Экими пустяками заниматься... Хватаетъ же у васъ времени...
-- Все бы хорошо, только денегъ у нихъ нѣтъ, продолжалъ Иванъ Борисовичъ.
-- Извѣстно, нѣтъ. Какія деньги! Кто на эти глупости дастъ денегъ?
-- А вотъ, я думаю, ты дашь, Ѳедулъ Игнатьевичъ, увѣренно улыбнулся хозяинъ.
-- Я-а? Что вы! что вы! Чтобы я... да на этакія глупости... не выжилъ еще, слава тѣ Господи, изъ ума.
-- Отъ того и дашь, что не выжилъ. Они пошлютъ за границу кого-нибудь, а предложу Власа. За это дѣло онъ ухватится съ радостью... Твои деньги сыну же пойдутъ частью. Пошлютъ его въ Лондонъ, въ Парижъ; голодъ онъ позабудетъ, отмякнетъ, а потомъ легче его будетъ и къ твоему настоящему дѣлу приставить... А въ Россію вернется, я ему пожалуй мѣсто дамъ...
-- Ну, коли пустое, такъ пустое, будь по твоему. Ты пріѣхалъ за совѣтомъ, я тебѣ совѣтъ далъ. А хочешь слушаться или не хочешь -- твое дѣло. Твой сынъ -- твои грѣхи.
Иванъ Борисовичъ распечаталъ одинъ изъ лежавшихъ на письменномъ столѣ пакетовъ утренней почты и пробѣжалъ бумагу, потомъ распечаталъ другую бумагу. Казалось, онъ позабылъ о присутствіи гостя. Тотъ топоталъ ногами, двигалъ кресло, ворошилъ жирной пятерней сѣдые волосы и, наконецъ, громко, твердо произнесъ:
-- Сказалъ: послушаюсь твоего совѣта, Иванъ Борисычъ -- и послушаюсь. Теперь говори, что дѣлать...
Десять дней пьянства и безчинства были страшной борьбой самовластнаго старика съ необходимостью подчиниться чужой волѣ въ дѣлѣ, которое ему такъ дорого и близко, какъ никакое другое дѣло ему никогда не бывало. Во всю свою жизнь, во всѣхъ дѣлахъ, онъ забавлялся людьми, игралъ ими. Въ этомъ же дѣлѣ, имъ помыкала судьба, норовъ мальчишки. Онъ чувствовалъ себя безсильнымъ. Онъ чувствовалъ мощь Ивана Борисовича; но какъ ни уважалъ онъ эту мощь, подчиниться ей было не легко.
-- Сказалъ: послушаюсь тебя, Иванъ Борисычъ, и послушаюсь, повторилъ старикъ.
Вельможа отбросилъ бумагу въ сторону, всталъ, обнялъ пріятеля и, поцѣловавъ его въ обѣ щеки, по морщинамъ которыхъ пробирались непослушныя слезы, промолвилъ задушевно:
-- Съ сыномъ, Ѳедулъ, поздравляю, и давай вамъ Богъ обоимъ совѣтъ да любовь.
-----
Черезъ два дня состоялось экстренное собраніе общества, основаннаго княземъ Лазоринымъ, собраніе весьма торжественное. Предсѣдатель объявилъ радостную вѣсть: "Одно лицо пожертвовало и уже внесло 25.000 рублей на дѣло (въ кассѣ до этого пожертвованія было всего 341 руб. 21 1/2 коп.-- сумма общества изъ членскихъ взносовъ, да по счетамъ недоимки за членами значилось 230 руб.); пожертвованіе, конечно, важно въ матерьяльномъ отношеніи, ибо даетъ существенный толчекъ молодому дѣлу. Но оно еще важнѣе въ нравственномъ: пожертвованіе это доказываетъ, на какое сильное сочувствіе можетъ разсчитывать общество среди лицъ, которыя, какъ можно было бы предполагать, наименѣе сочувствуютъ развитію промышленности на началахъ взаимодѣйствія -- среди коммерческихъ людей, среди купцовъ. Пожертвованіе почтеннѣйшаго, достойнѣйшаго Ѳедула Игнатьевича -- первое и блестящее доказательство этого счастливаго открытія. Ѳедулъ Игнатьевичъ самъ вышелъ изъ народа; ему лучше, чѣмъ кому-либо изъ членовъ, знакомы всѣ оттѣнки, всѣ отрасли промышленности. Въ виду такого пожертвованія, общество можетъ вполнѣ разсчитывать на нравственное содѣйствіе, свѣдѣнія, совѣты этого неоцѣненнаго человѣка. Но любовь къ дѣлу, при такой опытности... и т. д."
Конечно, новоявленный великій поборникъ великой идеи, потомственный почетный гражданинъ Ѳедулъ Игнатьевичъ Краснопуповъ былъ, при всеобщихъ аплодисментахъ, избранъ въ пожизненные почетные члены.
"Теперь общество можетъ принять нѣкоторыя существенныя мѣры. Напримѣръ: послать агента за границу". Общее одобреніе. Содержаніе живо назначено. "Кого послать?" Иванъ Борисовичъ предлагаетъ пригласить проживающаго заграницей "по собственнымъ дѣламъ" сына Ѳедула Игнатьевича. "Чего же лучше? знаетъ иностранные языки, знаетъ чужіе краи, образованный человѣкъ, сынъ жертвователя. Надо полагать, сочувствуетъ дѣлу, такъ же, какъ и отецъ..."
Аплодисменты.
Въ тотъ же вечеръ, Краснопуповъ самъ написалъ письмо сыну -- по диктовкѣ Ивана Борисовича.
-- Сказалъ: буду тебя слушаться, и буду, повторилъ купецъ, принимаясь выводить свои старческія каракули.
Письмо это болѣе, чѣмъ изумило Власа, когда онъ его получилъ, да по правдѣ сказать, и самъ Ѳедулъ Игнатьевичъ изумился, что написалъ такое письмо.
Отецъ въ письмѣ не вступалъ ни въ какія объясненія, не касался прошлаго, не упрекалъ сына; онъ писалъ о дѣлѣ, и только о дѣлѣ.
"Мнѣ извѣстно, такъ приблизительно писалъ онъ Власу;-- что ты живешь безъ дѣла и нуждаешься. Я предлагаю тебѣ дѣло, но предлагаю не отъ себя, а отъ общества, котораго состою членомъ. И дѣло не мое, а общественное. Прилагаю уставы и разныя записки, изъ которыхъ ты поймешь, въ чемъ дѣло состоитъ. Я пожертвовалъ на это дѣло нѣкоторую сумму денегъ. Теперь обществу нужно послать кого-нибудь за границу для изученія вопроса въ Англіи, Франціи, Швейцаріи, Германіи. Предложили тебя. Ты -- человѣкъ свободный, полагаю, можешь послужить. Если ты согласишься взять на себя это порученіе, тебѣ сообщать подробности. Жалованья не полагается никакого; но на всѣ издержки по переѣздамъ и пр. будетъ выслана необходимая сумма".