Филео П. П.
Падение Византии

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Исторический роман.

П. П. Филео

Падение Византии

Исторический роман

I

   Путь монаха лежал степью, обширною, привольною, но безжизненной. Он, впрочем, скоро вышел на довольно торную дорогу, с которой время от времени сворачивал в сторону, где, присев на траву и вынув из котомки кусочки жареной баранины, начинал есть, отпивая из глиняной бутылки глоток вина. При этом его молодое лицо весело улыбалось.
   Закусив, он укладывал съестное в котомку и перекрестясь шептал: "Докса си о Феос имон, докса си"! [Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!]
   На пути ему попадались телеги, запряженные волами и нагруженные шерстью; погонщики почтительно кланялись монаху и некоторые спрашивали его по-русски:
   -- Куда, батюшка, Бог несет?
   -- В Руссию, -- отвечал он с довольно ясным византийским акцептом, -- за милостыней к русским христианам для разоренных церквей и монастырей востока.
   -- На, возьми и от нас, батюшка.
   При этом многие протягивали ему медные монеты.
   Молодой монах низко кланялся и шептал:
   -- Докса си о Феос имон, докса си!
   На третий день в степи повеяло прохладой.
   -- Танаис! -- прошептал монах.
   Скоро он вышел на низкий, луговой берег Дона, который тихо катил свои воды в Азовское море. На берегу реки он расположился отдохнуть, потом выкупался и снова прилег.
   В это время показалось судно, медленно плывшее вверх по Дону. Монах поспешно собрал свои пожитки и стал кричать:
   -- Православные, лодку! Две гривны за лодку!
   Скоро его заметили, спустили лодку и доставили монаха на судно.
   Монах благодарил, и вынув из кармана деньги, стал расплачиваться, но хозяин ни за что не хотел их брать.
   На судне, кроме хозяина -- зажиточного елецкого купца, были два приказчика, а на пути, уже у Донской луки, присоединился к ним татарский торговец из Сарая.
   К обеду хозяин пригласил своих гостей. Он был человек запасливый, нашелся и квас и мед.
   -- Из каких краев, батюшка? -- спрашивал хозяин монаха.
   -- Теперь из Таны или, как у вас называют, Азак, а в Тану прибыл с Афона.
   -- А с Афона! -- одобрительно отозвался хозяин. -- Это хорошо, что с Афона, а то вот вы, греки, воспитали нас в православии, а потом продали православие папе, да и нас хотели туда втянуть; ну, а Афон другое дело -- там древнее благочестие непоколебимо держится.
   -- Так-то так, дорогой хозяин, только не вините тех пастырей, что соединились во Флоренции с латинством; времена тяжелые, спасти хотели древнее царство от варваров.
   -- Царство земное не стоит, чтобы, спасая его, терять царство небесное. -- Купец при этом насупился. -- Вон прислали нам Исидора христопродавца, а нашего святого человека, поистине святого, Иону, епископа нашей Рязани, выпроводили из Цареграда ни с чем; да Богу угодно было, чтобы тот посрамлен был, а этот, наш святитель, возвышен; наши владыки теперь его митрополитом поставили.
   -- И мудро сделали! Теперь время такое, что каждый сам свою голову береги. У вас вот ничего, -- продолжал монах, -- все к порядку клонится; только невежество большое; ни божьего, ни человеческого писания не знают. -- Не знаю, как ваши пресвитеры, а в народе варварство.
   -- Истинная правда твоя, отец Стефан, так назвал себя монах. Священники многие читать не умеют. У нас еще ничего, наш владыка рязанский Иона много ратовал и просветил, истинно просветил край, да и то есть неграмотные, а что в других местах -- Господи упаси! А корыстолюбцы? А бражники? Потом... -- купец понизил голос и тихо прибавил: -- говорят, в новгородской земле попов не признают, причастия не принимают; исповедываться, говорят, надо припадши на землю, а не к попу. Господи, спаси нас и помилуй.
   Беседы на эту тему между монахом и хозяином много раз возобновлялись, но чаще всего около немало видевшего монаха собиралась группа слушателей его рассказов о других землях. О новых завоевателях турках тогда ходили самые разноречивые разговоры, одни их хвалили за честность и мужество, другие порицали за жестокость.
   -- Это народ не опасный, -- говорил монах, -- только некому им отпор дать; сколько папа ни хлопочет собрать против них рать, да все тщетно, потому что это отдельно никого не касается, кроме нашей империи. Венецианцы, генуэзцы и прочие торговые города не хотят жертвовать своим животом и имуществом за чуждый им народ. Если от кого можно ждать спасения империи, так только от угорского вождя Гупиада, сам же наш император ничего не может сделать. Владения турок богаты и обширны -- все библейские места в их руках.
   -- А скажи, отче, доводилось тебе бывать подле рая земного, в земле Мессопотамской? -- спросил один из слушателей.
   -- Какого рая? -- с удивлением спросил монах.
   -- Да земного рая, в земле Мессопотамской, не слыхал разве? -- с заметным неудовольствием сказал он.
   -- Право не слыхал, хоть и бывал и в Дамаске, и Бассре.
   -- А как же говорят, что благочестивые мужи были занесены бурей к высокой горе, на которой необъятных размеров лазоревыми красками был нарисован Деисус; солнца там нет, а сияет свет божественный, за горою же слышно небесное пение. Послали они одного мужа посмотреть на гору, что сие значит, тот как достиг вершины, засмеялся радостно, всплеснул руками и скрылся из глаз; послали другого, и тот так же; послали третьего, наперед привязав его веревкой за ногу, и этот хотел убежать, но его сдернули, а уж он был бездыханен, не мог поведать славы Господней.
   -- Не слыхал в наших краях ничего такого, и думаю, что это вымысел праздный.
   -- Нет, это подлинно так, -- вмешался хозяин; -- удивления достойно, что ты, отче, не знаешь; вы, греки, любите о делах божественных разузнавать. У нас об этом повсюду говорят.
   -- Да, мы любим рассуждать о догматах и религиях, и всякий у нас знает священное писание и творения отцов церкви, а это, братия моя милая, -- засмеялся монах, -- вымысел ваших паломников; каждый из них хочет, возвратившись на родину, порассказать больше других, вот и сочиняют.
   -- А скажи-ка, отче, вот у нас, в псковской земле, стали двоить аллилуйю, то есть поют аллилуйя не три раза, а два, умаляют славу Божию.
   -- Да разве я законник? Бог знает как надо, -- думаю, что лучше сказать один раз сердцем, чем три раза одними устами. Три ли раза, два -- все единственно, от этого слава Божия не умалится.
   Уже пять дней судно поднималось в верх по Дону, Монаха очень занимал пустынный, степной ландшафт берегов Дона, на которых изредка показывались татары со стадами овец или табунами лошадей.
   -- А что, Ефимий Васильевич, -- обратился монах к хозяину, -- скоро ли до вашего Богом спасаемого Ельца?
   -- Да должно быть на третий день будем.
   -- А что, оправился ваш город после Тамерлана?
   -- У нас, отче, скоро. Лес под боком. Людей только, деды, говорят, тьма погибла, а город отстроился. Около Ельца, положим, лесов настоящих нет, а побывал бы ты, отче, в нашей рязанской земле, к Оке поближе и далее еще -- лес стоит стена-стеной.
   -- А торговые люди у вас в Ельце есть?
   -- Есть. С татарами торгуют. Вот я ходил в Тану тоже не порожняком; от разных лиц набрал дерева, веревок, муки, на пути татарам все перепродал.
   -- А у кого в Тане рыбу брал, Ефимий Васильевич? Я там многих знаю.
   -- Да по нынешнему времени ни у кого достаточно не оказалось: часть взял у Матео Фереро, часть у Камендало и у Луканоса. У этого можно было взять сколько угодно, да в Тане у него было не много, а прочее в Порто-Пизано, а мне-то ждать было некогда: к храмовому празднику беспременно надо дома быть.
   -- А что самого-то хозяина Луканоса видал?
   -- Не видал, отче, я его ни разу не видал: он часто в разъездах и теперь, сказывали, в Палестру подался, а там, говорят, в Сурож махнет. Удивительный, говорят, мастер своего дела. Мне сказывал Андрео Фереро, что совсем молод, лет двадцати с хвостиком, не более, а ворочает дела тысячные. Деньжищ видимо, говорят, невидимо. Генуэзцы многих венецианцев подкосили -- Каффа все растет за счет Таны, а ему нипочем, все богатеет.
   -- Мастер он, что и говорить! Я его знаю; вот и теперь я с ним в Палестре встретился. Куда это Господь несет? -- спрашивает. Я ему объяснил, что в Руссию со сбором милостыни, он мне и поручил, не могу ли я ему сослужить службу, он за это обещал десять золотых дать на разоренные святые места. Вот если хочешь, Ефимий Васильевич, разбогатеть, возьмись за дело, только поклянись, что в тайне держать будешь. А?
   -- Чего уж не подержать в тайне, разве баба, что ли? Говори, отче.
   -- Нет, Ефимий Васильевич, поклянись, без этого он не велел мне говорить.
   -- Ну, вот тебе крест! -- Ефимий Васильевич снял шапку и перекрестился.
   -- Дело вот в чем: папа запрещает купцам вести торговлю с неверными, а от этого торговцам приходится забирать много товара, в особенности шелк-сырец, шерсть, благовонные масла, в Константинополь, со вторых и третьих рук; хоть втихомолку и торгуют, а все-таки это дает повод к разным придиркам; а между тем весь этот товар, что я тебе назвал, можно дешевле получить в Бездеже и Маджаре от татар; понимаешь, Ефимий Васильевич?
   -- Понимать-то понимаю, -- проговорил тот раздумывая, -- да никакой тут важности для себя не вижу.
   -- А вот послушай дальше -- это уже к тебе относится. Поезжай в Бездеж, или Маджар, или Цитрахань, куда знаешь, и закупи товару, сколько можешь, он обязывается все принять и при этом заплатить вдвое против того во что тебе обойдется, но только чтобы вез прямо в его склад, как уже купленный товар.
   Ефимий Васильевич задумался.
   -- Вдвое, говоришь, отче? Это точно, что хорошо. А если заберу сколько там будет?
   -- Хоть всю орду обери, все заберет.
   Ефимий Васильевич опять задумался.
   -- Оно бы хорошо всю орду, да надо ведь денег, без денег татары не отдадут; это у вас всякие векселя завелись, а там развязывай калиту да выкладывай.
   -- Ну что же, развязывай и выкладывай; если ты надежный купец, он тебе вперед выдаст.
   -- Надежный да неденежный! У нас денег совсем мало; иной и богатый -- все есть, чего душа желает, а денег ни-ни! А если выдаст вперед, это хорошо. Спасибо, отче. Уж ты за меня похлопочи пред Луканосом, я тоже пожертвую малую толику на святые места.
   После этого разговора Ефим Васильевич ни о чем другом уже не говорил, как о предстоящих выгодах. Встретив сначала отца Стефана гостеприимно, он теперь не знал, как ему и угождать.
   С каждым днем Дон все делался уже и мельче, так что только благодаря весеннему времени, -- а тогда был май, -- барка Ефимия Васильевича могла проходить свободно. Но зато берега были оживленные, стали попадаться деревни, из которых на маленьких лодках подплывали рязанские казаки и покупали рыбу. Эти казаки составляли сторожевое население на окраинах рязанского княжества; они были русские.
   -- Скажи, пожалуйста, Ефимий Васильевич, -- обратился к хозяину монах, -- в этих местах у вас неопасно, можно ли будет высадиться здесь?
   -- Как высадиться! Куда высадиться! Да нетто ты думаешь, отче, я тебя отпущу! Нет, ты должен у меня в Ельце погостить, а тогда и с Богом. У меня под Ельцом есть рыбный склад, там и церковь есть вновь отстроенная; я при ней и строителем, и ктитором состою; в воскресенье у нас храмовой день св. Алексея чудотворца, наш московский святитель и трудник за русскую землю. В тот год как христопродавец Исидор поехал унию заключать, его святые мощи обретены были. Вот мы и соорудили церковь нашему святителю, в память сего дня.
   -- Это хорошо, что память своих великих подвижников и защитников чтите. А все-таки хотел бы тут сойти.
   -- И не думай, отче, и выкинь из головы это. Ты думаешь, что у нас сбору не сделаешь? Еще какой будет, в Москве того не соберешь.
   -- Пожалуй, станешь меня просить участвовать при храмовой службе, а я вот и по-русски плохо говорю...
   -- Оно было бы приятно, чтобы ты участвовал, у нас чем больше служащего духовенства на храмовом празднике, тем торжества больше, а особенно когда из греческой земли; связь наша с востоком не забывается; вот только такие люди как Исидор делу вред приносят... Я приневоливать не буду, чтобы ты жил, отче, коли не хочешь. А ты, отче, обидишь смертельно, как не зайдешь ко мне.
   -- Ну что ж, хорошо, Ефимий Васильевич, только не надолго, ты уже не удерживай.
   -- Нет. И впрямь, где же удерживать, дело твое святое, каждая минута дорога, отче...
   Вскоре после этого разговора судно повернуло в Сосну, а затем стали показываться пригороды Ельца, и вот около одного из них барка встала.
   Торжествующий Ефимий Васильевич снял шапку, широким крестом осенил себя, положил земной поклон по направлению к церкви, которая была видна за волнистым берегом и деревянными строениями, и обратившись к отцу Стефану, весело сказал:
   -- Ну, слава Богу, мы дома!
   Время было послеобеденное, солнце склонилось к западу. Скот шел с поля, подгоняемый ребятишками.
   Кругом была живая, свежая, благоухавшая зелень.
   В церкви звонили к вечерне.
   Скоро в поселке заметили пристававшую барку и куча ребятишек уже толпилась на берегу. Пока причаливали барку, собрались и взрослые. Ефимий Васильевич слыл и в Ельце человеком заметным, а тут был хозяином. Не прошло и четверти часа, как весь поселок собрался на берег. Ефимий Васильевич был весел. Весь его экипаж уже перекрикивался с своими на берегу.
   -- Отче, -- обратился хозяин к монаху, -- вон это моя хозяйка, видишь машет платочком, высокая, полная баба в красном сарафане.
   Но узнать было мудрено, потому что все бабы были высоки, все были полны и в красных сарафанах. Отец Стефан узнал ее по более дорогому наряду.
   -- А это детки твои с нею?
   -- Это дочка Аграфена, а то детвора все поменьше. Старшего сына не видно, верно в Ельце по делам.
   Спустя некоторое время, отец Стефан и Ефимий Васильевич уже сидели за столом и лакомились разными домашними яствами, запивая домашним медом и привезенною из Таны мальвазией. Дом Ефимия Васильевича был просторный, убранство хорошее; божница с дорогими и старинными иконами, освещенными лампадками, повсюду чистые скатерти. Им прислуживала красивая моложавая хозяйка и ее хорошенькая, молоденькая и шустрая дочка, на которую то и дело поглядывал молодой монах.
   -- А где же Василий? -- спрашивал у хозяйки Ефимий Васильевич.
   -- Поехал, Ефим Васильевич, в Елец, купить что нужно к приему гостей, что на праздник прибудут; да и для службы, что требуется.
   -- Это хорошо. Он у меня парень бедовый; все знает, что и как надо, -- добавил Ефимий Васильевич, обращаясь к монаху. -- Ну, а кто у нас будет, кого приглашали? Не забыли ли кого?
   -- Уж и позабыли! Без тебя так вот и шагу ступить не сумеем!
   -- Вот, и не так сказал, да я пошутил, -- весело засмеялся Ефимий Васильевич. -- А что, отец, мальвазия хороша? У Луканоса брал.
   -- У него все хорошо.
   При этом монах с видом знатока попробовал вина и одобрительно кивнул головой.
   -- Так ты, Демьяновна, скажи, кто у нас будет?
   -- Будет, конечно, отец архимандрит.
   -- Так. Это уже голова торжеству. Ну-ка, отец Стефан, еще твою стопку, потому у нас так, кто не допивает, тому доливают. Дальше?
   -- Наш батюшка отец Андрей с причтом и приглашенными батюшками для сослужения архимандриту.
   -- Кто же именно? Хороша мальвазия, отче; после твоей похвалы еще вкусней показалась. А ну-ка, Демьяновна, попробуй -- хороша! Ну-ка, Грушенька, и ты; винцо в пору бабам и девицам.
   Демьяновна весьма охотно опорожнила стопку, для приличия покривилась и с поклоном возвратила назад. Груша пригубила, сморщилась и заметила:
   -- И сладкое, и душистое, только крепковатое...
   -- Это от непривычки, -- заметил отец Стефан, -- ваш мед не слабее будет.
   -- Ну, ну, Демьяновна, докладывай, продолжай, -- обратился Ефимий Васильевич к жене весело.
   -- Да. Так батюшек сослужащих. Отца протопопа...
   -- Хорошо. Это наш главный елецкий батюшка; сердечный, святой жизни человек, -- заметил Ефимий Васильевич, обращаясь к монаху.
   -- Отец Николай из Успения и дьякон тоже оттуда.
   -- Ну, это народ того... ну, да ничего, тоже духовный чин имеют.
   -- Иеромонах Софроний и приезжий иеромонах из далека... Может отец Стефан его знает?
   -- Нет, нет, не знаю, -- поспешил отец Стефан.
   -- Да ты же, отче, не слыхал, кто именно, -- рассмеялся хозяин, -- может и знаешь.
   Груша тоже засмеялась, монах несколько сконфузился, однако тоже засмеялся и видя, что хозяин опять подливает, заметил:
   -- Ведь этак я и настоятеля своего не узнаю.
   -- Ничего, отче, после долгого пути и пред трудною дорогою. У нас это не называется пить -- это что? Малость одна. Ну, -- обратился он к Демьяновне, -- докладывай дальше.
   -- Да. Так вот этот приезжий отец Арсений; со сбором, говорит, из краев, где Гроб Господень; из азиатских, говорит, стран; а сам гречин родом и православный; он у нас денька два погостил, а теперь у отца архимандрита в монастыре проживает. Суровый такой; все, говорит, нас заедают, и турки, и латинцы, и многое такое говорит, а глаза так и сверкают, а деток все ласкает, дай, говорит, вам Господь в Цареграде свои палаты строить, а в Святой земле христианские песни Господу-Богу воссылать. Груше все рассказывал про разные святыни; мы его со всякою ласкою принимали, особенно Груша.
   -- Потому что он скорбит, -- как бы оправдывалась Груша, -- скорбит духом, сердечный...
   -- Хорошо, хорошо, милая, -- одобрительно говорил Ефимий Васильевич, -- странника надо принять, а скорбящего утешить. Вы хорошие у меня хозяйки. А кто же еще будет?
   -- Еще Кутлаев...
   -- Это богатый. Новокрещенный татарин, важный человек у нас в Ельце.
   -- Будет еще, -- продолжала Демьяновна, -- сотник казацкий Корка...
   -- Ну, молодцы, молодцы, распоряжаться умеете, что и говорить!..
   С этими словами хозяин встал, и обратившись к иконам, стал широко креститься и низко кланяться, монах поспешно поднялся за ним и, крестясь, зашептал: "докса патри ке", затем поблагодарил хозяев.
   -- А можно спросить тебя, отче, -- несколько стесняясь, начал Ефимий Васильевич, -- что это ты часто во время крестного знамения произносишь: "докса патри ке", а дальше не расслышу.
   -- Ке юио, ке агио Пневмати. Это по-русски будет: Слава Отцу и Сыну и святому Духу.
   -- Я так и думал, что это молитва какая, ведь религия у нас и молитвы одинаковы.
   -- Одна, конечно, одна.
   Затем монаху отвели особое помещение, в виду того, что он на ночь, может быть, захочет на молитве постоять. Оставшись один, он тяжело опустился на постель и закрыв усталые глаза, задремал. Его светлые волосы рассыпались по подушке, а на губах скользила беспечная улыбка молодости.
  

II

   На следующий день был храмовой праздник. Народ был празднично разодет, церковь набита битком. Около церкви в ограде и вокруг нее было множество народа, в особенности детей и подростков, тут же стояли лотки с разными сластями. В доме ктитора шла поспешная стряпня, так как служба кончалась, уже звонили на молебен и гостей ждали с минуты на минуту. Демьяновна и Груша с ног сбились. Отец Стефан с утра ходил по окрестностям и гулял в лесу; вся эта оживленная, весенняя обстановка неизвестного ему края очень его занимала. Наконец, когда он заметил, что народ повалил из церкви, тоже вместе с приглашенными направился к дому ктитора.
   Ктитор начал с поклонами приглашать гостей за стол. Под иконы, на почетное место, был посажен архимандрит, затем стали размещаться прочие; некоторые уступали один другому место. Наконец все уселись.
   Сначала молча принялись за еду, но скоро языки стали развязываться.
   -- Ну, отец дьякон, уж одолжил многолетием, что и говорить, мастер! -- проговорил Ефимий Васильевич.
   Отец дьякон самодовольно поглаживал бороду и что-то скромно пробормотал; при архимандрите ему неприлично было разглагольствовать.
   -- Молодец, хоть в Москву, -- похвалил отец протопоп.
   -- А хороши это у вас новые ризы, Ефимий Васильевич, -- сказал архимандрит, -- где вы их достали? В Ельце нигде таковых нет.
   Все стали наперерыв превозносить ризы. Ефимий Васильевич растаял совсем от таких похвал.
   -- Это тайком, отец архимандрит, в Тану привез один фрязин за очень хорошую цену из Царьграда. Ведь дело такое, что из Царьграда ничего шелкового и парчового нельзя вывозить.
   -- Вот как! Отчего это?
   -- Для того, чтобы византийским вельможам дешевле было рядиться, -- угрюмо произнес отец Арсений, сверкнув глазами.
   Все посмотрели в его сторону.
   -- Полно, полно, отец Арсений, -- снисходительно заметил архимандрит. -- На мирном сем празднике смири мятежный дух твой.
   -- Отец Арсений все сердится; вот отец Стефан незлобивый; скажи, отчего запрещен вывоз шелку из Царьграда?
   -- Да отчего же не верить отцу Арсению, он правду говорит. У наших вельмож осталось одно удовольствие -- одеваться. Да к тому же, это запрещение удаль развивает, потому что много есть охотников провозить запрещенный товар, -- вот тут-то смелость и ловкость развивается.
   -- Отец Стефан все шутит, -- весело заметил хозяин.
   -- Не подобает монаху шутить, -- заметил отец Софроний.
   -- Нет! Отчего не подобает? Шучу оттого, что дух безмятежен.
   Между тем хозяин обильно подливал разные напитки, особенно всех интересовала мальвазия, так как многие ее от роду не пивали. Гости пили ее, нахваливали, а вместе с тем веселели. В комнате поднимался невообразимый говор: говорили все и никто друг друга не слушал. Понемногу стали разбиваться на группы. В одном месте собрались архимандрит, отец Софроний, отец Арсений, сотник Корка, порядком подвыпивший, и елецкий благочинный. В этой группе раздавался резкий голос отца Арсения.
   -- Нет такой силы, которая укротила бы мою ненависть к христопродавцам вельможам византийским... Они от слез и крови христианской хотели разбогатеть, а Палеологи постыдный щит их! Кому много дано, с того много и взыщется! Проклятие! -- с раздражением продолжал отец Арсений останавливая всякого, кто хотел что-нибудь сказать. -- Ненависть и проклятие я иду проповедовать к византийским вельможам, они погубили великое царство! Нет такой милости, которая бы могла простить их!
   -- Постой, постой, отче, -- начал отец Софроний, -- вот нашу страну разрушили татары, а мы не виним никого, кроме себя, прегрешения наши были причиною тому.
   -- Не знаю я ваших дел, отец Софроний, но уже то у вас хорошо, что вельмож нет, которые стеной стали между народом и царем и держат народ в рабстве, а в котором царстве люди порабощены, в том царстве они не храбры и в бою против недруга не смелы: ибо раб срама не боится и чести себе не добывает. Нет, отец Софроний, не знаешь ты наших правителей; они не заслужили великого жребия быть пастырями разумного существа, а стали деспотами рабов и льстецов.
   В другом месте собралась группа около татарина Кутлаева, который давно уже подвыпил и еле шевелил языком.
   -- А вот ты плохой магометанин, вино, как видно, любишь? -- подсмеивался над ним отец Стефан.
   -- Я уже не магометанин, -- еле лепетал тот.
   -- А вот, небось, гарем-то у тебя есть...
   -- Я ведь татарин, как же без гарема.
   -- О, да ты молодец. Из двух верований одно сделал.
   -- Отче, ты его не обижай, -- вступился хозяин. -- Он мой приятель.
   -- Нет, Ефимий Васильевич, где уж его обижать, он, вот посмотри, сам себя сейчас обидит.
   Действительно, татарин грузно повалился на скамью, а со скамьи на пол и, лежа на полу, бормотал что-то, поводя своими мутными глазами по сторонам. Монахи между тем незаметно вышли и уже в сенях попрощались с хозяйкой. Они уселись в телегу, вместе с ними отец Арсений, и уехали. Отец Стефан также вышел из комнаты. На дворе стоял лунный, весенний вечер. Воздух был чист, из леса доносился смолистый запах. Кругом было тихо, вдали слышался лай собак, а где-то рядом раздавался звонкий женский голос, тянувший заунывную песню. Греческому монаху все это было внове. Глубоко вдохнув свежий воздух, он направился на звук голоса.
   -- Кириа Агрипина природу любит, -- произнес монах, подходя к Груше, которая, сидя на громадном бревне, пела грустную песню о тяжелой доле девицы в татарском плену.
   Она не заметила приближающегося монаха и слова его испугали ее.
   -- Ах, это ты, батюшка! -- встрепенулась она. -- Что же ты ушел от всех?
   -- Да там пьют больше, а я пью немножко, только чтобы повеселеть, посмеяться. А ты, кириа, тут хорошее место выбрала; под сводом этого неба чувствуется, что этот незыблемый купол покрывает разом все народы; что все они одна семья, что нет иудея, нет эллина...
   -- Хорошие, святые чувства, отче, да только редко они на ум приходят, а другим и никогда; все думается больше о себе, какая судьба твоя будет. Ах, батюшка, батюшка, как трудно о себе не думать.
   -- Никто, кириа, и не запрещает думать о себе; и думай, и работай себе на пользу, только другим не мешай жить.
   -- Ну, а как приходится, отче, защищаться, тогда как?
   -- Пока можно, защищайся, а нельзя -- беги!
   Груша задумалась. Монах любовался молодой девушкой; кругом был тот же тихий весенний вечер, луна тихо скользила по небесному своду.
   -- Отчего ты так грустна? -- после некоторого молчания спросил отец Стефан. -- У тебя горе есть?
   Груша как бы не слышала вопроса. Она подняла свое светлое личико и порывисто спросила:
   -- Отчего ты, батюшка, в монахи пошел?
   Отец Стефан смутился.
   -- Об этом не спрашивай, кириа, я сказать не могу. Только какой уж я монах! На меня как на монаха не смотри.
   -- Это твое смирение, отче. У вас верно не так в монахи идут, как у нас, когда очень тяжело...
   -- У нас-то? У нас, кириа, в монахи идет всякий сброд...
   -- А отец Арсений?
   -- А что же ты о нем, кириа, знаешь?
   -- Ох, отче, страдалец он; все, что говорит, все это от боли сердечной.
   -- Что же тебе, кириа, он говорил? Я признаюсь, он меня очень интересует. Он любит свою родину, это у нас редко. Ну да... что же отец Арсений тебе, кириа, говорил о себе?
   -- Случилось, отче, назад тому с неделю, был такой же вечер, тихий да ясный; он сидел тут, а я подошла к нему и стала с ним говорить; он поднял глаза на меня, а они у него в слезах. А потом взял меня за руку и залился горючими слезами. "Душа моя требует исповеди", насилу сказал он, "еще никому не поверял я свое горе и грех; чувствую, что будет легче, если скажу чистой, неповинной душе; прослушай меня и прости именем Господним!" Что ты, говорю, отче? А он заставил меня сесть и рассказал мне вот что. Назад тому более десяти лет турки подступили к городу Фессалоникам. Хотя это город старинный греческий, однако, говорит отец Арсений, наши императоры, по малодушию, отдали его венецианцам. Ему тогда, не было еще и тридцати лет и готовился он к венцу; его невеста была молодая, прекрасная девица Афанасия, из хорошей семьи. Они любили друг друга и были самые счастливые люди. Турки наступали на город все сильнее и сильнее, а венецианцы были люди чужие; когда свои бросили, то чужим что за неволя была на смерть идти. Враги и ворвались в город с разных сторон. Тогда отец Арсений бросился в дом своей милой, чтобы защищать ее, но тот уже был в руках турок, а когда он метнулся в дверь, то вдруг увидел свою Афанасию, лежащею, как мертвец, на руках турка, который ее нес; в то же время двое других кинулись на него и схватили, но он неистово рванулся и вырвался от них. Тогда он бросился к Афанасии и по рукоятку вонзил свой нож в любившее его сердце. Кровь хлынула из раны; милые глаза взглянули на него, но без страданий и злобы, а спокойно и кротко. Что после случилось, он не знает. Пришел он в себя ночью; Фессалоники горели. Он отыскал труп Афанасии, осторожно вынес ее за город, вырыл могилу и похоронил. Потом покинул Фессалоники и ушел на Афон для поступления в монастырь. Долго и много молился он там, и когда сделался иеромонахом, отправился в Фессалоники, сам отслужил погребение над своею милою Афанасией. Закончив рассказ, взволнованный отец Арсений спросил у меня, прощаю ли я его, что моими устами скажет душа Афанасии.
   -- Ну, что же ты, кириа, сказала? -- с интересом спросил отец Стефан.
   -- Я сказала ему, отец Стефан, что она не только простит его, но и будет за него Бога молить, потому что он пожертвовал своею душою, чтобы спасти ее от поругания, и потому что он спас ее душу: если бы он не лишил ее жизни, она сама наложила бы на себя руки, а это уже грех тяжкий.
   -- Хорошо или нет ты сказала, кириа Агрипина, а твои чувства мне нравятся.
   -- Я еще уговаривала отца Арсения, чтобы он перестал изрыгать проклятия, потому что на свою душу тяжкий грех принимает; а он мне отвечал, что с прощением ему тяжкого греха он совсем спокоен стал, потому что Афанасия его простила моими словами; но ни чьи прощения не спасут греческих правителей от проклятия, а он только идет по вселенной проповедовать это проклятие.
   -- Это значит, кириа, что он родину свою любит, так любит, что рассудок потерял.
   -- Ну, а ты, отче, разве не любишь родины, разве родину можно не любить?
   -- А что такое родина, кириа? Где твоя родина? Рязань, Москва или Тверь, это все ваши русские княжества, или может быть Новгородская земля? Все земли русские. Где же родина? Да прими в расчет то, что эти земли, воевали между собой не один и не два раза.
   -- Что тут размышлять, отче, сердце скажет, где родина.
   -- Ты скажешь -- все равно, -- продолжал отец Стефан, -- потому что повсюду в этих землях русский язык и православная вера, так тогда и литовская земля твоя родина, потому что там ваших русских православных больше, чем литовцев. А представь, кириа, что завтра придут татары, да и заберут всех жителей Ельца за Волгу, а тебя здесь оставят и сами останутся, где будет твоя родина? Там, за Волгой, где ты никогда не была, или здесь, где ты родилась и где ты будешь жить среди таких татар, как тот вон, что там напился... Кутлаев, что ли...
   -- А что? -- перебила его Груша. -- Что, отче, он тебе не нравится?
   Монах весело рассмеялся.
   -- Да ведь разве может нравиться зверина? Разве он человек? Лошадь, корова, собака, ну и татарин этот, все едино... Мне и на мысль не приходит, нравится ли он?
   Девушка при словах монаха поникла головой. Отец Стефан с любопытством посмотрел на Грушу, которая сидела как бы приговоренная к смерти.
   -- Что же, кириа, -- с участием спросил монах, взяв ее за руку, -- разве он тебе близкий, родной, что ли? Прости меня, если обидел.
   -- Нет, отче, ты меня не обидел; но пойми, как тяжело мне слышать твое мнение, -- со стоном произнесла она, -- когда отец не раз мне намекал, что он для меня жених хороший и без ума от меня.
   -- Бога ты побойся, кириа, свою молодость погубить хочешь?!
   -- Ох, отче, отче, не знаешь ты нашего житья; он мне противен, да ведь отец скажет, что он богат, что он мурза; да он у меня и согласия спрашивать не будет.
   Монах молчал, он продолжал держать руку девушки. Груша руки не отнимала, она подняла на монаха глаза и произнесла:
   -- А что лучше, последовать воле родителей или не послушаться и в монастырь уйти?
   Монах не отвечал, он молча смотрел на Грушу, потом крепко сжал ей руку.
   -- Смотри, кириа, не выходи за татарина, это будет тяжкий грех против целомудрия, а чтобы спасти тебя -- вот тебе эти четки, -- монах вынул из кармана янтарные четки, -- а когда будут тебя приневоливать, ты их, кириа, отдай отцу твоему, когда он будет ехать в Тану, а он будет ехать этим летом или весною, и скажи, чтобы он отдал в конторе Луканоса, для передачи отцу Стефану, там меня знают, будто бы я их тут обронил; я, получив эти четки, буду знать, что надо спасать милую кирию Агрипину. Хорошо? Обещаешь, кириа?
   -- Батюшка, батюшка, благодарю тебя за участие, только ты с отцом ничего не сделаешь, не убедишь его.
   -- Не унывай, кириа, отчаяние -- грех великий. У отца твоего с Луканосом очень выгодные дела завелись, а я посредником у них, а потому смотри, не падай духом. Так обещаешь, кириа?
   -- Обещаю, отче...
   -- Ну, вот, хорошо. А теперь прощай, завтра рано я уйду, может быть с тобою не увижусь. Кланяйся отцу Арсению, скажи ему, если будет в Тане, пусть побывает у Луканоса, я там думаю быть по возвращении из Руссии; может увидимся. Прощай же, кириа! -- уже совсем нежно проговорил монах, с заметною грустью: -- оставайся с Богом и не забывай меня.
   -- Неужели, отче, мне так и не приведется тебя видеть?
   -- Бог знает, кириа, гора с горой не сходятся, а человек с человеком...
   -- Дай Господи, дай Господи!
   Всю ночь думалось Груше, что это значит: "Не смотри на меня как на монаха"?
  

III

   Хотя более десяти лет прошло со времени взятия Фессалоник турками, и венецианцы давно уже возвратились туда, но не в качестве хозяев, а только купцов, однако город все еще был в развалинах. Впрочем, оживление на его улицах не прекращалось; расторопные греки угощали в своих ксенодохиях иностранцев и турок, которые постоянно прибывали из Азии сюда для дальнейшего следования в Адрианополь. В одной наиболее комфортабельной гостинице под кипарисами, между которыми был натянут навес от солнца, сидел средних лет господин, крупного сложения, державшийся с сознанием своего достоинства. Он рассеянно смотрел по сторонам; окружавшая суета, как видно, его не занимала. Из стоявшего около него бокала он прихлебывал вино.
   -- Синьор Батичелли! Какими судьбами?
   Этот возглас заставил его обратить внимание на поспешно подходившего к нему богато одетого господина.
   -- Синьор Киавари, -- произнес он, вставая и протягивая руку подходившему. -- А вы откуда? Садитесь, синьор.
   Батичелли подал знак рукой и мгновенно появился другой табурет и еще бокал вина.
   -- Благодарю вас, синьор, по прежде хочу чего-нибудь съесть -- проголодался... -- Затем, потребовав обед, он снова обратился к Батичелли. -- Я прямо с корабля. Недели две как из Генуи, теперь возвращаюсь домой в Каффу -- здесь сделал остановку, чтобы запастись кое-чем съестным да купить гостинцев своим; в настоящее время в Константинополе того не найти, что есть в Фессалониках, особенно по части материй.
   -- Это правда. Венецианцы тут довольно скоро устроились.
   -- А вы давно из Каффы?
   -- О, да! Я около месяца прожил в Константинополе. Отправил деньги и здесь назначил свидание своему приказчику в Навилии.
   -- Из Константинополя? Это очень интересно, что там нового?
   Батичелли махнул рукой.
   -- Император по-прежнему уповает на Запад, а народ открещивается от латинцев, а между тем тут требуется единодушие. В Галате же -- ничего, оживление порядочное. Наши генуэзцы с Мурадом любезничают, конечно, на тот случай, если турки захватят столицу, то их не обидят. Да что же иначе делать будете; каждый должен свою шкуру беречь. Вы посмотрите, есть ли нынче где-либо в Европе сильное государство.
   -- Что и говорить! Есть, пожалуй, одно турецкое. Ну, что еще слышали в Константинополе или лучше сказать в нашем генуэзском Галате? -- продолжал задавать вопросы Киавари.
   -- Получили, говорят, от Луканоса из Таны в Константинополь громадную партию рыбы и шерсти, -- смеясь сказал Батичелли.
   -- Вот дьявол! -- при этом Киавари так ударил кулаком по столу, что посуда на нем запрыгала. -- Тут есть какая-то тайна!
   -- Да вы знаете, синьор Киавари, после вашего отъезда, синьор Труцци, заменявший ваше консульское место, собрал новый совет, с тем, чтобы послать тот же товар, что и Луканос, в те же места, и продавать за полцены. Приезжаю я в Константинополь, стоят корабли Луканоса и разгружаются, половину товара продали, через три дня пришли наши, спустили цену на половину, оказалось, что у Луканоса и по этой продавался товар; пришлось еще спустить; поверенный Луканоса тоже сбавил; мы порядком потеряли, на долю каждого, конечно, не Бог знает сколько пришлось.
   -- Молодой человек, а посмотрите, что за бестия! -- сердито заметил Киавари.
   У синьора Батичелли проскользнула веселая улыбка, однако он поспешил снова принять свойственный ему серьезный, даже суровый вид.
   -- А скажите, синьор Киавари, что в Европе нового и интересного? Хотя дела торговые непосредственно касаются наших карманов, однако и политические имеют к ним большое отношение.
   -- Везде, синьор, хаос, а в хаосе всякий о себе хлопочет. Я виделся с Энеем Сильвием Пикколомини...
   -- А... интересно! Значит у самого источника были?
   Батичелли даже переменил положение, приготовившись слушать.
   -- Сильвий Пикколомини отправился в Германию в качестве посла от папы; он, конечно, там сумеет сделать свое дело при его уме, образовании и красноречии.
   -- И при этом сумеет, когда нужно, блеснуть благородством.
   -- Да, да, конечно... Ведь вы его знаете. А в Венгрию и Польшу отправлен кардинал Юлиан Чезарини.
   Батичелли ядовито засмеялся и заметил:
   -- Его вероятно снабдили другой красной шапкой, в замену той, которую он потерял, убегая от Прокопа Большого.
   -- Ну, вот вы сами видите, -- согласился с ним Киавари, -- как дело делается. Для папы интереснее в настоящее время дела в Германии, где ему не дает покоя базельский собор, и он туда посылает Пикколомини, а проповедывать крестовый поход против турок посылает того самого Чезарини, который в начале базельского собора говорил, что песня про примирение с греками поется триста лет, и вместо того, чтобы бегать за греками, лучше привлечь к католицизму гусситов, от которых он сам бежал, как вы заметили, и потерял даже свою шапку. А между тем посольство в Польшу и Венгрию в настоящее время очень важно: на престол Венгрии выбран Владислав Ягелло, король польский. С Иоанном Гуниадом новый король в самых дружеских отношениях. Гуниад получил от него Седмиградию. По моему мнению, достаточно Польши и Венгрии с таким вождем как Гуниад, чтобы предприятие увенчалось успехом. К тому же, Белград держится еще против турок.
   -- Представьте себе, синьор Киавари, я здесь несколько дней живу, и замечаю, что у турок готовится нечто важное. Силы прибывают из Азии; их тут принимает любимый полководец султана Мурада Искандер-бек и отправляет в Адрианополь; вероятно готовится поход.
   -- Весьма вероятно, что турки воспользуются медлительностью венгров и возьмут Белград.
   -- Отчего бы, например, не отправить в Польшу кардинала Виссариона, -- заметил Батичелли, -- этот ученый, безукоризненно честный человек, к тому же предан своей родине Византии и мог бы многое сделать.
   -- Да, об этом в Риме толковали, -- отвечал Киавари, -- но видите ли, кардинал Виссарион будет преследовать цели исключительно патриотические; папе Евгению IV надо устроить еще и свои дела в Венгрии. Я видел достопочтенного кардинала Виссариона. Неудача флорентийского собора сильно повлияла на него. Кстати: Исидор, митрополит киевский, тоже возведен в кардиналы.
   -- Хотят спасти родину, -- задумчиво, как бы про себя проговорил Батичелли.
   -- Нет, синьор, я их иначе понимаю: хотят спасти великую греческую культуру; если не спасти, то перенести ее в Италию, что они и делают. Повсюду в городах Италии устроили они свои школы, в особенности во Флоренции; там этих греческих учителей на руках носят, хотя признаться, они довольно беспокойный народ.
   -- А знаете, синьор, Флоренция быстро шагает вперед не только в деле просвещения, но и торговли; скоро нам придется не столько соперничать с венецианцами, сколько с Флоренцией.
   -- Э, синьор, -- с пренебрежением заметил каффский консул, -- это всего лишь идеалисты! Они запрещают торг невольниками своим купцам, а какая торговля без невольников?
   -- В этом я с вами не согласен; да и доказательство на лицо: фабрики у них растут. Где вы найдете такое сукно, как у них?
   -- Да у них торговля на помочах у магистрата идет, разве это торговля прочная?
   -- Там магистрат все из торговых людей состоит. Во Флоренции купечество не составляет круг людей, погрязших исключительно в торге: флорентийские купцы -- это соль общества. Ну, да впрочем, это дело взгляда. А как идут дела в Неаполе, -- вспомнил Батичелли. -- Вы вероятно проезжали?
   -- Неаполь отягощен раздорами, как и прежде, но никогда еще Италия не видала таких соперников, какие теперь борются за Неаполь. С одной стороны умная и благородная Изабелла и король Рене Анжуйский, а с другой Альфонс, поистине рыцарственный король. Скверно только, что они приняли к себе на службу разбойников кондотьеров: Сфорцу, Пиччинино, Кальдору и прочих, которыми теперь кишит Италия.
   -- Уж лучше, синьор, пускай пользуются этими бродягами, чем отрывать мирных граждан от занятий и обращать их в бандитов.
   Между тем уже вечерело, с моря потянул свежий ветерок, наступила теплая южная ночь.
   -- Когда уходите, синьор Киавари? -- спросил Батичелли.
   -- Завтра на рассвете.
   -- Думаете завернуть в Константинополь?
   -- Нет, греческая галера, на которой я иду, держит курс прямо на Каффу.
   -- Тогда до свидания, синьор, кланяйтесь синьоре Анджелике, синьорине Клавдии; передайте всем знакомым поклон.
   -- Благодарю вас. А вы скоро думаете быть дома? Без вас у нас скучно и пусто.
   -- Благодарю за любезность, синьор. Думаю быть в Каффе самое большее через месяц, если не окажется необходимым самому быть в Кандии и Морей, но это я должен узнать завтра или послезавтра... Да, синьор, не забудьте рассказать про Луканоса...
   -- А будь он проклят!.. Он у меня из головы не выходит.
   На другой день, рано утром, в гостинице, где остановился Батичелли, сидел его приказчик и в ожидании пока тот встанет, разговаривал с ранними посетителями.
   -- Синьор вас зовет, -- обратился к нему вбежавший служитель.
   Приказчик торопливо встал. Он тихонько отворил дверь и остановился у порога.
   -- Подойди сюда, Феодор, садись да расскажи, что у вас хорошенького делается.
   -- Был в Генуе, кирие, получил деньги и распорядился, как ты приказал.
   -- Хорошо. А каково положение дел вообще в Морее?
   -- Все тоже, ненадежное. Деспоты Фома и Константин настолько слабы, что если бы туркам вздумалось явиться в Морею, то они не оказали бы никакого сопротивления. В Эпире и Албании неспокойно; того и гляди начнется борьба с турками, которых там много. Арианит и Галенто готовы, нет только общего вождя. Из детей Иоанна Кастриота никого не осталось, кроме Искандер-бека, ну, а он верен султану и, в настоящее время, будет предводительствовать, как я сегодня здесь узнал, целой армией, которая уже выступает отсюда из Адрианополя. Здесь мне земляки говорили, что султан поколебался в доверии к нему и чтобы испытать его, предложил ему управление Албанией; однако Искандер не отказался и объявил, что султан ему заменил отца и он будет служить султану.
   В это время у входа в гостиницу поднялся крик; сначала нельзя было расслышать слов, но потом они стали доноситься отчетливее. Турки кричали:
   -- Давайте нам шпионов!
   Батичелли и Феодор выскочили из комнаты узнать в чем дело. Их тотчас же заметили ворвавшиеся в переднюю турки.
   -- Вот они! Вот они! -- кричала толпа, бросаясь на Батичелли, который, прислонился к стене, выхватил нож и стал защищаться.
   Шум поднялся невообразимый. Феодор затесался в толпу и так как на него не обращали внимания, скрылся. Положение Батичелли было безвыходным, только трусость нападавших отодвигала развязку.
   Вдруг стоявшие у входа расступились.
   -- Что здесь без толку орете! -- раздался чей-то сильный, мужественный голос.
   -- Искандер! -- пронеслось в толпе.
   Скоро показалась высокая, стройная фигура красивого мужчины, средних лет, с черными усами.
   -- Что вы своевольничаете!
   -- Он гяур, шпион! -- кричали турки. -- Хозяин говорил, что он с другим гяуром вспоминали Чезарини.
   -- Правда ли это? -- обратился Искандер-бек к синьору Батичелли по-гречески.
   -- Совершенная ложь, кирие, вероятно хозяин гостиницы, зная, что со мной есть порядочные деньги, вздумал ограбить меня и подговорил толпу. Я генуэзец и виделся вчера с консулом Каффы, говорили мы точно о Чезарини, как говорили и о многом другом, но я человек торговый и приехал по делам своим. К тому же, у Генуи с султаном мир и мне нечего шпионить.
   -- Хорошо, синьор, -- произнес Искандер по-итальянски; -- вы отправитесь со мной для безопасности: у султана уже началась война с Венгрией, Польшей и Сербией; -- при этом Искандер обвел окружающих глазами и продолжал по-итальянски: -- эти азиаты вас не пощадят, им достаточно, что вы христианин и не здешний.
   -- Не знаю, как благодарить вас, -- почтительно произнес Батичелли, приложив руку к груди, и затем поспешно захватив вещи, последовал за Искандером.
  

IV

   В старом заброшенном доме на берегу Моравы Искандер-бек отдавал разные распоряжения. Стояла мрачная осенняя ночь. Ветер тоскливо шумел в непроглядной тьме. Комната была слабо освещена. Искандер-бек постоянно то отпускал людей, то принимал приходивших.
   Вошел молодой человек, по наружности напоминавший Искандер-бека. Это был его любимец племянник Гамза. Он вытирал свои мокрые усы и стряхивал дождевые капли с шапки.
   -- А, Гамза! -- оживленно воскликнул Искандер, увидав вошедшего. -- Иди сюда! Нет, прежде прикажи, чтобы ко мне никого не пускали. Молодец! -- одобрительно сказал Искандер, -- пробраться в венгерский лагерь, я думаю, было не совсем легко и безопасно, а ты скоро справился.
   -- Я рассчитывал на мрак ночи и он меня не обманул. У них плохие часовые, они попрятались от дождя.
   -- Прекрасно. Но однако же рассказывай все по порядку, -- говорил Искандер племяннику.
   -- Прежде всего, князь, я должен тебе доложить, что генуэзца мы вернули назад, потому что путь чрез Иллирию очень неспокоен, и он опять в лагере; что прикажешь с ним делать?
   -- Да пусть остается пока здесь, он ничем помешать не может, а там посмотрим...
   -- Что же касается Гуниада, то он уже с десятью тысячами перешел Мораву. На твою помощь он смотрит, как на залог успеха. Завтра он предполагает напасть на Керам-бея, но еще точно не знает. К рассвету он решит, а если сражение будет окончено, то он сделает три пушечных выстрела, что послужит сигналом для тебя, князь.
   -- Так. Пока все хорошо, -- проговорил Искандер-бек и задумался.
   -- Ну, а как скипитары? -- спросил он Гамзу. -- Не думают на попятный? Как тебе, Гамза, кажется?
   -- Нет, князь, ты своих соотечественников не обижай. Да к тому же, они глубоко в тебя верят.
   -- Это основание всякой победы, -- как бы про себя заметил Искандер, -- вера в своего вождя, а вождь должен верить в свое призвание.
   -- Ну, а ты, князь, -- с улыбкой заметил Гамза, -- колеблешься и сомневаешься?
   Искандер не обиделся; он, напротив, с любовью посмотрел на своего племянника и засмеялся.
   -- Молод ты, Гамза. Предосторожность вовсе не признак трусости или нерешительности.
   Наступило молчание.
   -- Хорошо, Гамза, благодарю за службу... ну, а как Керам-бей и турки, не подозревают ли чего?
   -- Ты знаешь, князь, что они к тебе всегда не особенно благоволили и старались перед султаном оклеветать, но чтобы теперь что это подозревали, незаметно.
   -- Хорошо, Гамза, ступай и собери сюда скипитаров, сколько можно, я хочу лично с ними поговорить. Сколько их в нашем отряде?
   -- Около трехсот человек...
   Гамза ушел. Оставшись один, Искандер-бек стал ходить по комнате. Его молодцеватое лицо, всегда веселое и спокойное, было озабочено. За стеной продолжал бушевать ветер. Искандер, после долгого размышления, остановился перед восточным углом комнаты и заметил деревянную икону, забытую здесь каким-то бежавшим сербом. Он вспомнил, как когда-то в детстве молился пред иконами, знаменуя себя крестом, и осенив себя крестным знамением, упал пред нею на колени. Он порывисто шептал не молитвы, которых он не знал, так как был воспитан в мусульманстве, а свои собственные слова. Между тем, послышались шаги и сдержанные голоса. Скоро дверь тихо приотворилась и в ней показался Гамза.
   -- Князь, -- обратился он к Искандеру, который снова принял спокойное выражение, -- я собрал скипитаров, сколько возможно, чтобы не возбудить подозрения, здесь человек около ста.
   -- Введи их!
   Вскоре вся комната наполнилась людьми. Все это были высокие, коренастые албанцы, с ног до головы вооруженные. Все входя почтительно кланялись Искандер-беку.
   -- Скипитары, -- обратился к ним князь, -- до сих пор мы сражались и проливали кровь за врагов наших; только один необъяснимый трепет пред ними заставлял нас так поступать; а в настоящее время мы пришли погубить храбрых сербов, которые до сих пор геройски держатся в своем Белграде. Долго я выжидал минуты, когда можно будет сбросить с себя это позорное ярмо и тяжкое преступление загладить, потому что мы, хотя и не по доброй воле, много бедствий христианским народам причиняли. Теперь минута благоприятная. Мы стоим лицом к лицу с величайшим героем Гуниадом Корвином, который пришел спасать Белград и сербский народ. От нас зависит найти в нем друга или врага. Я предлагаю вам, храбрые скипитары, помочь ему, а затем идти в родную Скипери и там в горах защищать свою независимость. Готовы?
   -- Готовы, князь! С тобой идем! -- закричали все.
   -- Слава Богу. Я в вас не ошибся; Гуниад уже оповещен. Идите же теперь и передайте о нашем решении товарищам, а чрез Гамзу будете получать мои распоряжения. Смотрите, не выпускайте из виду Рейс-эффенди и в минуту нашего отступления захватите его в плен; он мне необходим.
   Албанцы стали расходиться.
   -- Гамза, пришли ко мне генуэзца, -- сказал Искандер вслед племяннику, который уходил последним.
   Ночь была уже на исходе. Искандер-бек ходил по комнате и о чем-то думал. Вскоре в дверях показался синьор Батичелли.
   -- Войдите, синьор, садитесь. Вы порядочно измучены, вам не привычны все эти неудобства и беспокойства.
   -- Да, князь, я порядком устал. Ваши проводники довезли меня до границы Иллирии, но из расспросов оказалось, что там война горцев с Венецией, что всюду бродят разбойничьи банды и ехать оказалось невозможным. Простите меня, я многим вам обязан, вы спасли мне в Фессалониках жизнь и теперь вам приходится много возиться со мной.
   -- Это все, синьор, никаких хлопот не составляет. Но я должен вас предупредить, что вам могут грозить новые опасности. Я, впрочем, кое-что имею для вас, что избавит вас из затруднительного положения. Вы ведь, люди торговые, опасностей не любите? -- заключил Искандер-бек с снисходительной улыбкой.
   -- У каждого свои интересы и свои подвиги. У нас тоже есть свои опасности, требующие мужества и геройства. Какие-нибудь смелые торговые предприятия, могущие дать прибыль, а могут в минуту разорить, разве требуют меньшей решимости, чем риск жизнью? Но это наша сфера и мы там бываем героями; подставлять же голову турку или итальянскому наемнику без всякой пользы для себя и для других, конечно, не привлекает меня.
   -- Конечно, все это так, -- подтвердил Искандер-бек.
   Наступила тишина. Ветер стал стихать. Искандер, встав, приотворил дверь.
   -- Все еще темно, еле светлеет восток, -- заметил он, снова усаживаясь. Он вдруг встрепенулся.
   -- Кажется пушечный выстрел? Вы не слышали, синьор?
   -- Да, мне тоже показалось...
   Снова наступила мертвая тишина. Каждая капля, падавшая за стеной, была слышна.
   Раздался опять выстрел.
   -- Слышите? -- одновременно произнесли оба.
   Прогремел еще один выстрел, и эхо его повторилось несколько раз в ночном безмолвии.
   -- Синьор, -- обратился Искандер к Батичелли решительным тоном, -- хотя я и не считаю себя вашим благодетелем, так и всякий бы на моем месте поступил, однако, не думаю все-таки, чтобы можно было продать человека, который спас жизнь. А потому, я думаю, что можно положиться на вас?..
   -- Клянусь вам, князь, загробною жизнью, что не только на мое молчание можете положиться, но можете от меня требовать чего хотите.
   -- Я вам верю, синьор, жертв я от вас особенных не потребую; напротив, то, что вы для меня сделаете и вам может послужить на пользу. Сегодня предстоит сражение с Гуниадом. В самый разгар битвы я покину поле сражения, оставив турок на волю храброго Гуниада, и тотчас же со своими скипитарами устремлюсь в Албанию, пока Мурад не проведает о происшедшем и не пошлет войск занять Албанию; поэтому я не успею повидаться с Гуниадом. Вы же, получив лошадь, спешите в первую удобную минуту к Гуниаду, потребуйте свидания с ним и объясните мое бегство, скажите, что в нем я хочу видеть друга и союзника навсегда, и попросите его от меня, чтобы он дал вам проводника до Венеции, оттуда вы можете спокойно продолжать свой путь.
   -- Значит христианство приобретает нового вождя? Это достойно вашего мужества, князь! Поручение ваше исполню. Благодарность моя вам не имеет пределов.
   При этом Батичелли с выражением глубокой признательности пожимал протянутую ему Искандером руку.
   -- Что вы, синьор, не стоит. Прощайте, я на вас надеюсь.
   Между тем стало довольно светло. Вошел Галуа.
   -- Слышали выстрелы, князь?
   -- Слышал.
   -- У венгров движение, скоро начнется дело.
   -- Хорошо, Галуа. Распорядись, чтобы синьору был приготовлен хороший конь.
   Спустя часа два, венгерская конница уже неслась в атаку на турок; за нею двинулись румыны, сербы и поляки. Гуниад был повсюду. Битва сразу закипела, но продолжалась недолго. Турецкая армия, предводительствуемая Искандер-беком, вдруг, без всякой видимой причины, поддалась. Произошло полное замешательство. Искандер поспешно отступал. Керам-бей терялся. Еще минута -- турки, наконец, дрогнули и показали тыл.
   -- Князь, -- поспешно докладывал Галуа Искандеру -- Рейс-эффенди у нас в руках.
   Искандер помчался туда, соскочил с коня и вошел в дом.
   -- Послушай, эффенди, садись и пиши приказ от имени султана коменданту крепости Крои в Албании сдать крепость Искандер-беку и приложи печать.
   При последних словах Искандер приставил кинжал к его груди.
   Рейс-эффенди колебался. Искандер нажал своим кинжалом, несчастный эффенди вскрикнул и начал писать. И только, когда приказ был окончен, Искандер с силою налег на кинжал и он по рукоятку вошел в грудь застонавшего эффенди.
   -- Скипитары за мной! -- крикнул Искандер, и во главе трехсот скипитаров понесся на юг.
  

V

   Альфонс Арагонский, после долгой борьбы за Неаполь с королевой Иоанной II, Людовиком и Рене Анжуйскими, наконец взял город. Рене Анжуйский отказался продолжать войну, заявив своему противнику, что собственными средствами он продолжать войну не может, а давать страну на растерзание кондотьеров не хочет, и потому отказывается от своих прав на неаполитанскую корону.
   Альфонс Арагонский принимал во дворце королевы Иоанны II. Его двор был в высшей степени прост; в нем была полная непринужденность; люди ученые и художники были его любимыми гостями. Король платил большие деньги за разные классические сочинения и за переводы их на итальянский язык.
   В большой королевской зале было довольно многолюдно; несколько придворных дам и мужчин были заняты разговором, другие, выходили на открытую террасу, расположенную над живописным неаполитанским заливом, с террасы раздавались звуки лютни или декламация стихов какого-нибудь поэта, которых тогда в Италии было очень много. Король Альфонс, которому было в то время немного более сорока лет, был занят разговором с кардиналом, послом папы Евгения IV; здесь же сидел граф Комбатеца и граф Марконе Каэтано.
   -- Итак, ваше величество, мы будем резюмировать, -- говорил кардинал, -- наш договор следующим образом: король Альфонс отказывается поддерживать папу базельского собора Феликса и признает папою его святейшество Евгения IV; затем король Альфонс обещает помочь его святейшеству возвратить Анконскую мархию [мархия -- пограничный округ, управляемый маркграфом], занятую Франческо Сфорца; его же святейшество папа обещает возвратить королю неаполитанскому все земли, связанные с этою короною, и признать принца калабрийского Фердинанда законным сыном короля.
   -- Прекрасно, кардинал, мы со святейшим отцом будем добрыми соседями.
   -- Да, ваше величество, это очень важно. Италия раздирается кондотьерами, Германия гусситами и базельским собором, Византия турками. А глава христианства еще недавно был в бегах, как вор и разбойник...
   -- Не беспокойтесь, кардинал, мы с этими кондотьерами, даст Бог, справимся. Вы, конечно, слышали, что нам удалось разбить Антонио Кальдору, этого неукротимого кондотьера.
   -- Блестящий и плодотворный подвиг!
   -- Какие вести от достоуважаемого Энея Сильвия Пикколомини? Гениальная голова, не правда ли, кардинал?
   -- Мы нисколько не сомневаемся в его гениальности; но нас очень смущает его искренность. Его положение довольно двусмысленно: еще недавно он был душою базельского собора, а теперь уехал в Германию ратовать за интересы папы! У нас, впрочем, все уверены, что он поведет дело так, что прежняя его измена папскому престолу не помешает ему теперь сослужить папе службу.
   Затем разговор между королем и кардиналом продолжался недолго; скоро кардинал ушел. Король подозвал к себе юного принца калабрийского Фердинанда, который почтительно приблизился к королю.
   -- Мой дорогой Фердинанд, -- нежно обратился к нему Альфонс, -- живи и учись. Все это прекрасное, Богом благословенное королевство предназначается тебе; сегодняшние переговоры устранили последнее щекотливое обстоятельство, которое могло бы воспрепятствовать этому.
   Принц Фердинанд поцеловал руку короля.
   -- Принцу есть у кого учиться, -- заметил почтенный Гихар; -- под вашим руководством дон Альфонс, при тех возвышенных примерах, которые принц будет перед собою видеть, он будет достойным приемником.
   -- Благодарю, дорогой друг, за добрые предсказания; я думаю, что и почтенный дядя Гихар не откажется напутствовать молодого принца; уж он наверное научит его быть преданным другом.
   При этих словах король протянул Гихару руку, тот крепко ее пожал.
   -- Король, может ли кто-то чувствовать к вам иное! -- У Гихара при этих словах на глазах блеснули слезы.
   -- А, Инеса! Милая и добрая Инеса! -- нежно обратился король к подходившей молодой девушке. Та почтительно поклонилась ему и прижалась к Гихару, который привлек ее к себе. -- Я завидую, Гихар, что у тебя такая дочь.
   -- А я вам, король, что у вас такая крестница.
   -- Что же, милая крестница, вы сегодня ко мне так неласковы? -- обратился король к Инесе.
   -- Это вы, ваше величество, совсем меня забыли в последнее время. Победа над Кальдорой совсем вам голову вскружила, -- шутливо сказала Инеса.
   Король рассмеялся.
   -- О, женщины, женщины! Они только сами хотят кружить головы и им досадно, если что-то другое вскружит голову мужчине. Ну, прости меня; вперед, если я и Сфорцу поражу, то все-таки тебя не забуду.
   Король нежно поцеловал красивую головку Инесы. Затем Альфонс взял за руку Гихара, отвел его в сторону и, глубоко вздохнув, сказал:
   -- Ах, Гихар, она так похожа на мою Маргариту, я без волнения не могу смотреть на нее, перед моими глазами встает прекрасный образ твоей сестры. -- Король понизил голос. -- Перед целым светом теперь принц Фердинанд законный сын мой и твоей незабвенной сестры и будущий король Неаполя; последний долг драгоценной фамилии Гихар заплачен.
   -- Простите, простите... -- шептал взволнованный дон Гихар, -- но, ваше величество, я ведь представитель и хранитель чести фамилии...
   -- Я за это тебя глубоко уважаю, мой старый и добрый друг.
   В это время вошел паж и доложил:
   -- Синьор Джиованни Антонио Орсини, герцог тарентский, возвратился в Неаполь и просит принять его.
   -- А, Орсини! Конечно проси...
   Паж вышел, а вслед за ним поспешно вошел Орсини.
   -- Герцог, что за церемонии! -- Король бросился обнимать его. -- Вы знаете, что я всегда вас рад видеть.
   -- Благодарю вас, ваше величество, за лестный упрек, но я думал, что вы заняты. Мне сказали, что вы покончили с кардиналом и завтра официально будет подписан договор с его святейшеством.
   -- Все это так! Садитесь, дорогой герцог, рассказывайте, что видели, что слышали.
   Между тем герцог обходил всех и здоровался.
   -- Я бы, может быть, ваше величество, не спешил так и не требовал бы доложить вам скорее о себе, если бы не имел кое-что, вас интересующее. Если, у вашего величества, есть время, я подробно расскажу.
   -- Весь к вашим услугам, герцог.
   При этом все приблизились к герцогу слушать его рассказ.
   -- Когда я окончил свои дела в Анконе и передал все, что ваше величество поручили мне передать наместнику Франческо Сфорца, то стал расспрашивать, нет ли в гавани судна, отходящего на юг. Мне сказали, что с часу на час ждут венецианскую галеру, которая держит курс на Бриндизи, и что с тех пор, как Франческо Сфорца нанялся к венецианской республике, сообщения с Венецией и югом постоянные. Я жду, и скоро, действительно, прибыла очень хорошенькая венецианская галера, бросившая якорь у Анконы. Я поспешил туда и мы двинулись на юг. Стоял прекрасный вечер; пассажиры были все на палубе и за бокалом вина разговорились. Между пассажирами был какой-то генуэзец громадного роста и по-видимому очень богатый. Он-то и сообщал животрепещущие новости с Балканского полуострова. Около Моравы турки разбиты Гуниадом наголову...
   Всеобщий взрыв восторга прервал рассказ Орсини.
   Своею победою Гуниад обязан измене туркам Искандер-бека.
   Новые возгласы остановили Орсини, причем многие выражали недоверие.
   -- Нет, синьоры, все это правда, и в доказательство привожу вам то обстоятельство, что Албания под предводительством Искандер-бека восстала. Кроя занята Искандером, это мы уже узнали, прибыв в Бриндизи, где толпа албанцев теснилась на берегу и гурьбой переправлялась на албанский берег. Они нам рассказывали, что Моисей Галенто и другие албанские князья признали Искандера законным владетелем Албании и повсюду вытеснили турок. Крою же Искандер взял без боя, хитростью, предъявив распоряжение султана о сдаче ему крепости; оказалось, что распоряжение было написано под диктовку Искандера секретарем султана, которому к груди приставили кинжал.
   Отовсюду слышался одобрительный шепот. Имя Искандера переходило из уст в уста; делали всевозможные предположения об исходе борьбы.
   -- Но это не все, -- продолжал Орсини, -- во время разговора на палубе галеры стали расспрашивать меня о том, что делается в Неаполе. Я говорил о вашей победе, ваше величество, говорил при этом, что король Рене отказался от своих прав не вследствие недостатка мужества, а вследствие того, что не желает подвергать страну разорению кондотьерами, не будучи в состоянии своевременно удовлетворять их жалованьем, и о том, что ваше величество не хочет уступать ему в великодушии и тоже распускаете кондотьеров, но только пока не получит из Арагона денег, не может этого исполнить, и что это крайне вас беспокоит. Но такую большую сумму денег нелегко достать. Тогда у меня стали спрашивать, почему король не обратился к Генуе, я ответил, что король с генуэзской республикой в дурных отношениях и не хочет получить отказ. Тогда, представьте себе, ваше величество, ехавший купец, о котором я уже упоминал, обратился ко мне с такими словами: "когда вы приедете в Неаполь, король получит всю требуемую сумму, денег, только вы скажите, сколько требуется".
   Все напряженно слушали.
   -- Я засмеялся, -- продолжал Орсини, -- когда вы услышите, сколько нужно, то откажетесь от вашего предложения. "Нисколько, возразил он, я спрашиваю только для того, чтобы знать, сколько нужно доставить; как сам король, так и его благородные побуждения вполне заслуживают, чтобы все было сделано для удовлетворения его желания". Я ему сказал, сто тысяч дукатов. "Хорошо, король все это получит", -- ответил он совершенно спокойно.
   -- Однако, до сих пор ничего не получал, -- насмешливо заметил король.
   В зале между тем стемнело, зажигали огни.
   Вошел паж с докладом.
   -- Ваше величество, молодой человек, по-видимому византиец, просит доложить о себе.
   Все переглянулись.
   -- Волшебство, -- произнес король. -- Вели войти.
   Все общество с напряженным вниманием смотрело на дверь; скоро в дверях показалась стройная фигура молодого человека. Длинная одежда ниспадала до самого пола. Молодые прекрасные черты дышали скромностью и спокойствием. Он почтительно остановился у порога и слегка поклонился.
   Взор всех остановился на нем. В зале пронесся шепот.
   -- Это Адонис! -- шепнули некоторые дамы.
   -- Какой красавец! -- вырвалось у других.
   -- Синьор, -- обратился к нему король, -- прошу вас подойдите ближе.
   Молодой человек приблизился.
   -- Ваше величество, -- обратился он к королю, -- вы временно нуждаетесь в деньгах; к вашим услугам необходимая сумма; вашего слова вполне достаточно; никаких обязательств не надо; проценты, ваше величество, можете назначить сами.
   -- Благодарю вас, синьор. Ваше доверие меня трогает. Желал бы я знать, вы лично мой кредитор или же кем-нибудь отправлены для доставления мне денег?
   -- Я лично, ваше величество.
   -- Еще желал бы знать ваше имя.
   -- Максим Дука.
   -- Стало быть византиец, и при этом из знатнейшей фамилии, в вашем роду были императоры.
   -- Все это верно, ваше величество.
   -- Садитесь, синьор, будьте моим гостем; позвольте вас познакомить с моими друзьями.
   -- Вы, синьор, живете в Италии или на родине? -- полюбопытствовал герцог Орсини, который строил всевозможные догадки относительно связи молодого человека с генуэзцем; сходство в наружности было очевидно, но тот -- генуэзский купец, а этот греческий аристократ.
   -- Птицы находят себе убежище, синьор, -- отвечал ему Максим Дука, -- а у византийца его нет; только слепые еще могут обольщаться надеждою, что Константинополь не погибнет. У нас отечества нет, мы его ищем в республике наук и в ней чувствуем себя гражданами.
   -- Самое сильное государство, -- заметил король.
   -- И не имеющее нужды, чтобы его защищали кондотьеры.
   -- Кондотьеры в нем ничем не поживятся, хотя в нашей республике сокровища неистощимые, -- прибавил Дука.
   -- Вы, синьор, вероятно знаете достоуважаемого кардинала Виссариона? -- спросил Орсини у молодого человека.
   -- Знаю, глубоко уважаю и сострадаю его слепоте. Он один из тех, которые не падают духом и живут надеждою спасти несчастную родину.
   -- Однако, синьор, -- раздался мелодичный голос донны Инесы, -- отчаянье в устах такого молодого гражданина едва ли выше бодрости духа почтенного Виссариона.
   -- О синьорина, отчаянье грех великий, -- возразил молодой человек, вскинув на Инесу свои кроткие глаза. -- Я только не вижу естественной возможности спасти Византию, а чудес, Господом ниспосылаемых, она и не заслуживает, да правители и не возлагают надежд на Господа Пантократора; они более полагаются на князей и сынов человеческих. Я напротив, синьорина, видя падение родины, не отчаиваюсь, а ищу себе убежища, где преклонить голову свою; но всюду разорение, всюду варварство! Для кого жить? Для чего, наконец, жить? Одна вера в лучшее спасает, но увы, и она иссякает. Я удивляюсь, как мыслящие люди женятся и добродетельные женщины замуж выходят! Как смеют, наконец, решаться на этот шаг. Какую дорогу они детям своим укажут. Вы нам даровали жизнь, скажут дети, укажите же нам путь жизни!
   -- Такие молодые годы, синьор, и такие мрачные мысли, -- заметил король.
   -- Ваше величество, все отвлеченное в молодости только и чувствуется сильно. Может быть поживу и изменюсь.
   -- И женитесь, -- заметила с снисходительной улыбкой пожилая графиня Комбатец.
   -- И уж, во всяком случае, ухаживать будете, -- заметила другая дама.
   -- Я говорю, синьоры, что мы живем в такое время, когда не можем указать своим детям, для чего им жить.
   -- Синьор поклонник любви платонической, -- заметил с улыбкой Гихар.
   -- Она, достопочтенный синьор, возвышает душу человека. Но...
   -- О, конечно, но разве может быть что-нибудь без этого то угрожающего, то утешающего "по", -- прервал его король. -- Во всяком случае, молодой синьор, вы у нас погостите. Я должен отплатить гостеприимством за ваше благородство. Вам будет отведена комната, мой дорогой Гихар позаботится об этом. Покажите синьору прекрасную арку Антонелло да Мессина, созданную в память нашего вступления в Неаполь, синьор вероятно любит искусство.
  

VI

   Прошло недели две, молодой Дука гостил при веселом дворе короля Альфонса. Постоянные собрания людей ученых, из которых многие были греками, покинувшими свою родину, делали двор этого короля, не любившего роскоши и отличавшегося доступностью, интересным и веселым. Король постоянно был занят наведением порядка во вновь приобретенных владениях. Хотя сосредоточенность не покидала молодого византийского гостя даже и в этой обстановке, однако его вниманием заметно овладевала молодая испанка Инеса Гихар. В средине пятнадцатого века этикет совсем не требовал замкнутости женщины, испанцы же, вследствие врожденной деликатности, особенно свободны были в этом отношении; поэтому Инеса Гихар, в качестве хозяйки, так как отец ее часто был занят по делам короля, старалась предоставить гостю различные развлечения. Богатая природа Неаполя и его окрестностей представляла неистощимый запас разнообразия. Молодые люди делились впечатлениями природы и видов Неаполитанского залива. Мечтательная испанка и молодой философ часто задумывались.
   -- Я вам, дон Массимо, предлагаю здесь сойти, -- говорила Инеса, ловко выскакивая из лодки, приставшей у Мизенского мыса. -- Отсюда панорама такая, что может уничтожить всю скорбь, даже если бы она была следствием всеобщего варварства и падения древних наук.
   -- Конечно, донна Инеса, тем более, что вы будете делать комментарии.
   -- Зачем комментарии? В прелести природы всегда звучит голос Божий -- вот он вам и комментатор.
   -- Да. Но голос Божий не всякому понятен. Музыку сфер Пифагора не все могли слышать. Вы, донна Инеса, та, которой этот голос понятен, а я уже от вас его услышу.
   -- О, дон Массимо, оставьте! В ваших словах или скромность, или лесть. А знаете ли, что я думаю: мне кажется, что ничто не может так оживлять природу, как музыка. Случалось ли вам на лоне природы слышать песню, или звуки арфы? В это время предметы делаются решительно одушевленными: тихо колеблющиеся ветви деревьев точно вас манят, точно что-то шепчут беззаботное, крутой уступ скалы так и говорит вам о своей вечной борьбе со стихиями; прекратилась музыка, и вам становится грустно, точно это была мечта; природа умерла, хотя осталась прекрасною.
   Максим немного помолчал, а потом, взглянув на Инесу, восторженно сказал:
   -- Не говорил ли я вам, что не всякий понимает голос Божий! Самая гениальная мысль та, которую когда выслушаешь, то кажется, что это моя собственная мысль, что я так всегда думал. Музыка, я так думаю, может быть объяснителем природы -- все равно, звук ли это природный или вызванный гением человека.
   Они довольно медленно шли к окраине мыса.
   -- Ах, дон Массимо, как ни хорош Неаполь, а часто я вспоминаю родную Испанию, наше темно-голубое небо и звуки серенады.
   -- Вы, донна, как и я пришли сюда на чужбину, вы с западных берегов Европы, я с восточных. Под куполом испанского неба звонкая песня несется к вечным небесам, у нас, в Греции, среди гор, в ущельях и на извилистых морских берегах, при шуме волн, нет места песне беззаботной и сердечной, у нас рассказ про борьбу с морем, с людьми и богами; и аккомпанементом ей служит плеск волны.
   Собеседники умолкли. В воображении каждого представилась родина и они мысленно перенеслись туда. Тем временем они незаметно подошли к окраине мыса.
   -- А вот, дои Массимо, взгляните!
   Дука поднял глаза и был поражен красотой пейзажа.
   -- Смотрите, Массимо, -- невольно сорвалось у Инесы. -- Дон Массимо, -- поправилась она и совсем смутилась.
   -- Зачем поправляться, донна Инеса, это было так мило сказано.
   -- Смотрите: это цветущий островок Иския, с вулканом Эпомео, уже погруженный в тень; там синеет вдали Сорренто, а вот и Везувий дремлет.
   Дука молча смотрел, он, казалось, забылся.
   -- Смотрите и оцените, дон Массимо; вы не верите Италии, вам кажется, что вне Греции нет красоты.
   -- Боже, как хорошо, -- сказал он и невольно взял руку Инесы. -- Но, Инеса, перед вами только обстановка.
   -- Господь все создал для человека.
   Инеса тихонько высвободила свою руку.
   -- Ах, простите меня, я забылся! Забыться здесь так легко.
   -- Я очень рада, что мне хоть чарами природы удалось вывести вас из олимпийского спокойствия.
   -- Нет, донна, природа мертва, -- Максим Дука мило и нежно улыбнулся, -- ее кто-нибудь одушевляет; я думаю, что можно отыскать этого небесного духа, который парит здесь...
   -- Можете искать, синьор, но без меня; я думаю, что природа одушевленна, -- с притворной наивностью, ответила Инеса.
   -- Без вас я не найду этого духа... мы уйдем и природа умрет снова или погрузится в сон.
   -- Но однако, дон Массимо, пора возвратиться во дворец, уже темнеет. В это время король бывает у себя, он любит, чтобы его окружали друзья.
   -- Король Альфонс очень умный и симпатичный человек, я нисколько не удивляюсь всеобщей привязанности к нему.
   -- О, да! К тому же, он много перенес на своем веку. Он покинул родину и едва ли когда возвратится обратно, а для испанца это очень тяжело.
   -- Что же за причина?
   -- Извольте, я вам, синьор, расскажу, тем более, что это всем известно. Король в молодости любил мою тетку, Маргариту Гихар; он тогда уже был женат, и королева Мария узнала о его страсти. Дикая месть охватила ее и она приказала задушить Маргариту; нашлись исполнители этого приказания. Король Альфонс, говорят, был совсем убит. С одной стороны он себя не считал правым ни пред королевой, ни пред покойной Маргаритой, с другой стороны, месть чужда была его великодушному характеру, тем более не мог он мстить женщине, но вместе с тем он не мог более выносить присутствия королевы Марии, и решился покинуть родину и отыскать престол сыну Маргариты Гихар, Фердинанду, тому молодому принцу, которого вы видите у короля. Этим он хотел загладить свою вину пред Маргаритой и ее семьей. Испанцы горды; никакой испанец, при всем уважении к своим королям, не сочтет за честь, если его дочь или сестра сделается фавориткою короля, а потому король настроил против себя Гихаров, которых он очень любил; смерть Маргариты примирила короля с ними. Король явился к моему отцу и обещал добиться, во что бы то ни стало, от папы признания Фердинанда принцем и своим законным сыном и доставить ему корону. Король так искренно и так неустанно к этому стремился, что сделал из Гихаров самых преданных своих друзей. Он воспользовался в пользу принца завещанием королевы неаполитанской Иоанны, хотя она это завещание потом уничтожила, и всецело отдался военным предприятиям -- они его развлекали и давали возможность трудиться для сына Маргариты, которую он ни на минуту не забывал.
   Когда Инеса Гихар и Максим прибыли во дворец Дука, все придворное общество было уже в сборе. Король пошутил над продолжительным отсутствием молодых людей, и обратившись к сидевшему тут же Гихару, дружески положа ему руку на плечо, шепотом сказал, слегка указывая на молодых людей:
   -- Что, старина, видал ли ты когда-нибудь такую парочку?
  

VII

   Хотя Тана в средине XV века была уже в упадке, однако рыбный промысел Порто-Пизано, Палестры и других окрестностей был значителен. Среди крупных торговых контор видное место занимала контора Луканоса. Она была оживлена; здесь находились итальянцы, греки, татары, русские и черкесы с Кавказа.
   Луканос, еще совсем молодой человек, был в своей комнате за конторкой и подводил итоги прошедшего дня, когда к нему вошел слуга.
   -- Пришли барки из Ельца, -- сказал он, -- и хозяин желает вас видеть.
   -- Скажи ему, чтобы зашел когда совсем стемнеет.
   При этих словах Луканос лукаво улыбнулся.
   -- Он спрашивал еще, -- прибавил слуга, -- не знают ли у нас монаха отца Стефана, у него есть для передачи ему четки; но Стефана у нас никто не знает.
   -- А, хорошо, я его знаю, -- отвечал Луканос.
   Лицо его всегда веселое, несколько омрачилось.
   -- Спиридон, подожди, -- удержал он слугу и задумался. Немного спустя, он сказал:
   -- Спроси у приехавшего из Ельца торговца, не знает ли он там Кутлаева, и если знает, то не сообщит ли он, может ли этот Кутлаев заплатить долг свой в двести дукатов или нет? Пойди спроси и передай мне его ответ сейчас же.
   Спиридон вышел. Луканос встал из-за конторки и заходил по комнате; его что-то сильно волновало.
   Спиридон вошел.
   -- Ну, что?
   -- Он очень обеспокоился и спрашивал: разве Кутлаев должен что-нибудь вашему господину, и просил повидаться, говорит, что лично все изложит вам.
   -- Хорошо. Позови его.
   Лишь только Спиридон ушел, Луканос поспешно прикрыл окна, так что в комнате стало совсем темно.
   -- А, кирие Евфимий, прошу вас, войдите, простите меня, что я вас впотьмах принимаю, у меня глаза очень болят, я не могу оставаться при свете.
   -- Ничего, ничего, не беспокойся, сударь, и в темноте молено поговорить.
   -- Что же вы привезли хорошего?
   -- Много, сударь. Твои ребята там список составляют, я все деньги, которые получились от отца Стефана, употребил в дело.
   -- Очень приятно. Все, что вам еще следует получить, можете взять, когда пожелаете, товаром или деньгами. Все это вы в конторе уладите.
   -- Очень доволен, сударь, всеми нашими оборотами и вперед душевно рад служить.
   -- И я в свою очередь доволен, благодарю вас за аккуратность. А вот вы еще хотели что-то передать отцу Стефану. Я с ним месяца через два увижусь.
   -- Да, да, прими четки с золотою иконкою для передачи. Достопочтенный Стефан забыл в бытность свою у нас, дочь моя нашла и просила ему передать.
   С этими словами Евфимий Васильевич передал Луканосу янтарные четки с золотою иконкою; тот положил ее в маленький боковой карман своей бархатной туники.
   -- Отец Стефан говорил мне, что у вас дочь премилая девушка и уже невеста.
   -- Да, сударь, вот только ты изволил меня несколько озадачить. Дело в том, что тот Кутлаев, о котором ты спрашиваешь, именно и есть ее жених. Я думал, что он богатый человек.
   -- Я ведь не знаю, может он и богат. Я его в глаза не видал, а только он в долгу у одного моего должника? вы немного повремените с вашей свадьбой, а я, когда узнаю доподлинно, то вас оповещу.
   -- Хорошо. Благодарю за твои заботы.
   Весь разговор происходил по-русски, и Евфимий Васильевич решил спросить, откуда Луканос знает русский язык.
   -- Невозможно иначе. Приходится иметь дело с русскими, с татарами, а во всем полагаться на приказчиков нельзя, надо самому лично переговорить.
   Затем приезжий отвесил низкий поклон и вышел.
   Вслед за его уходом, вошел Спиридон, и ничего не видя впотьмах, остановился в недоумении. Луканос, заметив вошедшего слугу поспешил открыть окна и несколько смутился.
   -- А тебе что? -- спросил он.
   -- Пришел посланный от консула и просит через час быть в заседании совета, дело спешное.
   -- Хорошо. Скажи, что буду.
   Через час в доме консула, в центре Таны, стали собираться влиятельные танские купцы. Они были крайне озабочены созывом на заседание.
   -- Почтенные синьоры, -- обратился консул к собравшимся, -- я пригласил вас вследствие довольно тревожного известия наших сторожевых постов, которые сообщили, что вот уже два дня, как показываются группы татар, по три, по четыре и более человек. Это, по всей вероятности, передовые какой-нибудь перекочевывающей орды; может быть это мирные татары, а может нам грозит набег, поэтому следует принять меры предосторожности. Что вы на это скажете, синьоры?
   Все задумались.
   -- Я полагаю, -- заметил, после некоторого размышления, почтенный синьор Стаджи, -- что следует всем нам и нашим рабочим вооружиться, занять укрепленные места в городе и защищать, если татары попытаются овладеть городом. Я думаю, что если бы в ту печальную годину, когда Тамерлан разрушил Тану, были приняты все предосторожности, то этот варвар не справился бы с нашими укреплениями. Можно в некоторых местах устроить мины.
   -- Все сказанное достопочтенным синьором Стаджи заслуживает внимания, тем более, что он человек опытный и проживает здесь около пятидесяти лет, а потому знает все местные условия, -- сказал синьор Фереро, сравнительно новый человек в Тане.
   -- Что думают другие синьоры? -- спросил консул.
   -- Одобряем мнение синьора Стаджи! -- раздалось несколько голосов.
   -- Во всяком случае, синьоры, -- прибавил Луканос, -- надо постараться сначала предотвратить опасность.
   -- Конечно, конечно!
   -- На кого же возложить эту миссию? Первое условие для этого -- знание татарского языка и вообще ловкость и хитрость. Не так ли, синьоры? -- спросил консул.
   -- И при этом немалая смелость, потому что с татарами иметь дело это не с генуэзцами или другими цивилизованными народами, где права посольства уважаются, -- сказал Стаджи.
   -- Не всегда они и там уважаются, -- заметил синьор Фереро.
   -- Мое мнение, -- продолжал Стаджи, -- выбрать для этой цели синьора Андрео Луканоса, он решительно удовлетворяет всем высказанным требованиям. К тому же, он по происхождению византиец, а византийцы природные дипломаты, что, конечно, нисколько не мешает ему оставаться добрым венецианским гражданином, каким мы его знаем.
   А потому мы должны убедительно просить его взять на себя эту трудную и опасную обязанность для общего блага. -- Да, мы просим вас, синьор! -- обратились со всех сторон к Луканосу.
   -- Извольте, синьоры, ваше доверие мне лестно; я сейчас же отправлюсь и постараюсь как можно скорее успокоить вас.
   -- Прекрасно, синьор Луканос, -- сказал консул, -- мы никогда не забудем вашей самоотверженности. Итак, -- добавил он, обращаясь ко всем, -- немедля вооружимся и будем ждать, что нам сообщит наш молодой благородный друг.
   Заседание закончилось, но танские негоцианты еще долго толковали между собой о грозившей опасности; страшное разорение Тамерлана было еще у всех свежо в памяти.
   Оставив заседание ранее других, Луканос поспешно приехал домой, накинул теплый широкий плащ, надел суконную шапочку и приказал немедленно приготовить лодку.
   Было темно, когда он переехал через залив Азовского моря и высадился в Порто-Пизано. Довольно прохладная осенняя ночь уже наступила. Слышались крики перелетных птиц, которые неслись из земель Московских и Литовских на юг. Луканос постучался в довольно большую глинобитную хижину, ему отворил заспанный человек и, протирая глаза, спросил, кто он и что ему нужно. Наконец, распознав своего господина, он крайне удивился и растерялся.
   -- Ваша милость! В такую пору!?
   Луканос вошел и сел.
   Слуга стал в почтительном отдалении.
   -- Говорят, татары появились в наших местах?
   -- Да, ваша милость.
   -- Что же, приняты меры предосторожности?
   -- Как же, вчера и сегодня все хлопотали, оттого и вам не мог сообщить; нельзя было людей от дела отрывать. Лучшую рыбу припрятали в подвалы. Другую в землю зарыли, а которая похуже -- оставили. Человек десять уже несколько раз проходили и просили поменять рыбы на овец, я, чтобы приласкать, за двух овец дал им гораздо более, чем следует; ну, да к тому же дал рыбы поплоше, им и эта хороша.
   -- Хорошо, Марк, за это хвалю. Теперь слушай: завтра чуть свет разбуди меня, я у тебя переночую. Я выеду в поле и возьму человека четыре рабочих. Прикажи им получше рдеться. Потом приготовь хороший шашлык и в лодке у меня возьми вино и фрукты. Все это пусть будет наготове. Понял?
   -- Понял. Вы сами изволите поехать в степь?
   -- Мне поручили на совете у консула. Надо же кому-нибудь ехать.
   -- Да не извольте беспокоиться, орда, кажется, мирная по всему видно. Оно, конечно, не без того, что угонят скота десяток -- другой голов; вот до рыбы они лакомы, может, разграбят где тоню, а чтобы набег был -- не похоже!
   -- Ну, тем лучше.
   Вскоре Луканос подостлал под себя плащ и заснул беззаботно. Молодое, светлое и приятное лицо его порой улыбалось во сне.
  

VIII

   Было свежее раннее утро, когда Луканос и четверо рабочих оставили Порто-Пизано и выехали в степь. Широкий плащ, круглая шапочка и вся тонкая и изящная фигура всадника странно выглядели в степи. Он тихо ехал, посматривая по сторонам и кутаясь в плащ от свежего осеннего ветра. Вдруг как из-под земли вырос узкоглазый татарин в бараньей шапке. Внезапность его появления заставила вздрогнуть Луканоса, но он вмиг оправился и крикнул по-татарски:
   -- Здорово, приятель! Куда Аллах несет?
   Удивленный татарин прищурил и без того узкие глаза, потом крикнул в ответ:
   -- Здорово, мурза! Ищу хорошей дороги.
   -- Куда тебе дорогу надо? Да чего боишься меня, -- прибавил Луканос, видя, что при его приближении тот пятится.
   Татарин остановился.
   -- Мы идем за Дон, к Манычу, -- сказал он.
   -- А откуда?
   -- От Днепра. Наш Темир-хан не поладил с Литовским князем, мы хотели перекочевать в Крым, да проклятые нагаи помешали; вот мы на Маныч и бредем, там теплее и трава есть.
   -- А можно ли мне видеть вашего хана? Он далеко отсюда?
   -- Нет, совсем близко, к полдню будет тут.
   -- Я хочу повидать его, можно это сделать?
   -- Отчего нельзя, мурза, можно. Ты мне подари рыбы, у вас тут рыбы много, так я приеду и скажу тебе, когда хан сюда будет.
   -- Ай да молодец. Изволь, приедешь и получишь, сколько захватишь на лошадь.
   Татарин скорчил радостную гримасу, щедрость венецианца поправилась ему.
   -- Так ты приезжай к морю и спроси Луканоса. Слышишь? Не забудь.
   -- Не забуду, мурза.
   Татарии исчез, а Луканос воротился в Порто-Пизано.
   Спустя часов шесть, Луканос уже подъезжал с татарином к юрте Темир-хана. Кругом стояли кибитки, обтянутые кожей и наполненные татарками и татарчонка-ми, тут же, неподалеку, бродил скот; в нескольких местах были разбиты юрты также кожаные, в них расположились мурзы. В самой большой из них помещался Темир-хан. Вокруг нее было больше людей; тут приготовляли кумыс, шашлык и вообще было оживленно. Татарин сказал, чтобы Луканос подождал, а сам пошел к ханским приближенным и сообщил им, что приезжий мурза, -- он при этом указывал пальцем на Луканоса, -- хочет видеть хана. Татары обступили Луканоса и с удивлением на него поглядывали; он чувствовал себя не совсем спокойно, но мешки с рыбой, навьюченные на спины лошадей, располагали татар к Луканосу.
   Наконец, Луканосу сказали, что он может пройти, так как хан желает его видеть. Луканос вошел в юрту. Хан был еще довольно молодой мужчина. Он сидел поджав под себя ноги; его окружали несколько мурз, а в стороне сидели две его жены. Луканос преклонил колено и сказал по-татарски:
   -- Славный Темир-хан, ты в наших краях гость, хочу, чтобы ты сделал меня на всю жизнь счастливым, пришел бы ко мне в дом и дал бы возможность принять тебя. Мой дом недалеко отсюда. Твои мурзы сейчас получат от меня подарки, самую хорошую рыбу и икру, ее уже везут из Порто-Пизано, и ты, хан, прими ее от меня. Благодарю тебя за гостеприимство.
   Луканоса посадили и стали угощать кумысом.
   Хан стал расспрашивать о городе Тане. Луканос старался в своих ответах умалить ее богатство, которое могло быть соблазнительным для татар, и как бы между прочим заметил, что постройка новых укреплений окончательно разорила граждан. Потом Луканос стал приглашать хана к себе, но тот выразил опасение, что его могут захватить в плен.
   -- Кто же посмеет нарушить гостеприимство, хан? -- сказал обидчиво Луканос. -- Да если мы тебя обидим, так за тебя вступится вся твоя орда.
   -- Твоя правда, ты благоразумно говоришь, видно, что человек умный.
   Затем хан, с несколькими мурзами, отправился в Порто-Пизано. Луканос уехал раньше и встретил гостя.
   Шашлык татары похвалили, однако ели мало, потому что не были голодны; но отведав присланной рыбы, они почувствовали жажду; им тотчас принесли десять арбузов, которые они разбивали у себя на коленях и руками вытаскивали из них мякоть. Луканос стал угощать гостей вином. Татары, несмотря на то, что исповедывали религию Магомета, плохо соблюдали законы пророка и охотно пили вино. Оно очень понравилось хану, и вообще он рассыпался в любезностях перед Луканосом, называя его своим другом.
   -- Вот возьми на память от меня! -- Говоря это, хан снял с себя серебряный пояс и отдал Луканосу. -- Я хотел бы от тебя что-нибудь иметь, -- сказал он.
   Луканос принялся осматривать свой костюм, но он был одет по-домашнему и впопыхах не переоделся. На его одежде никаких драгоценных украшений не оказалось. Он стал шарить в карманах и отыскал янтарные четки с золотою иконкою, которые получил от Евфимия Васильевича.
   -- Вот, хан, возьми от меня, а пояс твой я буду всегда носить на себе.
   Хан надел четки на шею, а красивая икона ему очень понравилась, он поминутно посматривал, как она лежит у него на груди.
   Татары так выпили, что их пришлось взвалить на повозки и развести по юртам. На следующий день татары стали переправляться через Дон, связывая плоты из росших тогда на берегах Дона деревьев.
   Со страхом следили за их движением жители Таны, однако орда перекочевала мимо, не тронув города.
   Возвратившегося из Порто-Пизано Луканоса в Тане восторженно приветствовали, приписывая ему честь избавления города от опасности.
   Евфимий Васильевич порядком струхнул, оказавшись в Тане в такую минуту. Он уже собирался в обратный путь, когда явился к нему посланный от Луканоса с просьбою, чтобы Евфимий Васильевич побывал у него до своего отъезда.
   Евфимий Васильевич явился. Его по-прежнему принимали в темной комнате. Поклонившись при входе, он сказал:
   -- Ты вот, милостивец, все болеешь глазами, отслужил бы молебен Св. Пантелеймону, он очень в недугах помогает.
   -- Надо, надо, -- сказал Луканос. -- Я имею к вам, кирие Евфимий, дело, которое вот уже три дня меня беспокоит. Я слышал от отца Стефана, что у вас есть дочь красавица, и добрая и разумная, а я вот себе невесту ищу, что вы на это скажете, кирие Евфимий?
   -- Уж ты жених, сударь, хоть куда! Я думаю только, что это ты затеваешь, может, что обидное -- так мы себя в обиду не даем!
   -- Господь с вами! Что вы! Я вот хочу жениться на вашей дочери, кирие Агрипине; мне отец Стефан о ней много хорошего говорил. Я вот хотел бы обдумать лучше, да все боюсь, что татарин ее у меня отобьет, и решился теперь же об этом поговорить.
   -- Ну, когда так, так уж тебе сердечно скажу, что твоя милость не в пример для меня лестнее, да и ей, бедняжке, тяжко, за него не хочется выходить.
   -- А вот еще условие: чтобы не принуждать, без ее согласия не женюсь.
   -- И что ты, Бог с тобою! Какое тут согласие, что девку томить, разве она понимает как ей лучше?
   -- Нет, нет! Вы ей, кирие, скажите каков я. Вот посмотрите, хоть и не красавец, а все лучше вашего татарина.
   При этом Луканос открыл окно. Евфимий Васильевич пристально стал всматриваться, а потом, широко улыбнувшись, сказал:
   -- Да право же вылитый отец Стефан!
   Луканос засмеялся.
   -- Так вот что, Евфимий Васильевич, скажи, что сам отец Стефан сватается -- я сам отец Стефан и есть.
   Евфимий Васильевич захохотал на весь дом.
   -- Ай да и монах! Так-то нас, старых людей, провел! Что это тебя заставило?
   -- Мне хотелось подробно рассмотреть ваши края для торговых целей, а в рясе монаха опасности меньше и от татар, и от разбоя.
   -- Это точно, ты хитро придумал. Монаху и с деньгами опасности мало. Из молодых ты, да ранний, что и говорить! Ну, скажи мне, как тебя по имени и отчеству величать.
   -- Андрей Константинович.
   -- Ну, ладно, Андрей Константинович; я тебе теперь скажу, что моя Груша охотно за тебя пойдет, потому что о тебе очень часто вспоминает, да еще говорить, что отец Стефан как будто не монах, совсем не то, что отец Арсений.
   -- Ну, а об отце Арсений что слышно?
   -- Ничего не слышно; говорил, с год или более походит по русской земле, а потом через Тану или Каффу на Афон отдохнуть отправится. Истосковался, говорит. Истовый человек он! Таким тяжко на свете жить.
   -- Теперь у меня, Евфимий Васильевич, еще одно дело, -- сказал Луканос, после некоторого размышления, -- это о свадьбе. Я ведь не могу весной быть у вас; это такое же горячее время у нас, как и осень -- тысячи потеряешь; а невесте ехать сюда тоже не годится, да у нас и церкви православной нет.
   -- Это я понимаю, что тебе весною ехать не след совсем, я и сам от этого много потеряю... Ты, Андрей Константинович, человек богатый, тебе ничего, а меня уж не разоряй.
   -- А я вот как придумал. Приезжай ты, Евфимий Васильевич, с милой кирией Агриппиной в Солдайо или по вашему Сурож. Я встречу вас; там для вас будет помещение, там же есть и православная церковь, там даже русский священник был, может и теперь еще живет.
   -- Есть, как же! У меня в тех местах тоже дела с солью. Голова у тебя -- палата! Уж подлинно говорят "хитрые греци". И удивляюсь я, -- добавил Евфимий Васильевич, как это Груша успела тебе понравиться? А она-то добрая девушка, что и говорить.
   -- С тех пор, как я у тебя гостил, Евфимий Васильевич, она у меня из головы не выходит. Уж я подумывал, как бы это снова в Елец махнуть.
   На следующий день, к немалому удивлению служащих, Луканос сам проводил русского купца. При прощании он с ним обнимался и целовался.
  

IX

   Король Альфонс очень любил вступать в разговор с образованными людьми, а в то время многие ученые греки, покидавшие свою порабощенную родину, искали приюта в Италии; их было много и в Неаполе. Король Альфонс с большим вниманием относился к Максиму Дуке, тем более, что это был человек, не искавший у него ничего. В свободное время, вечером, король, по обыкновению, окруженный небольшим обществом, беседовал. В числе приближенных короля находился и Максим Дука.
   -- Управляя несколькими странами, -- продолжал разговор король, -- Арагонией, Кастилией, Сицилией и Неаполем, и имея дело с различными правами и различными учреждениями, становишься в тупик, как поступать. Иногда чувствуешь очевидное преимущество в существовании, положим, института великого хустисия Арагонии. Но в тоже время я положительно уверен, что если дать такое же учреждение Неаполю, это значит прибавить еще повод к той бестолковщине, которая царит среди здешнего беспечного народа. И много раз приходилось наталкиваться на такого рода обстоятельства, которые решительно затрудняют составить мнение относительно лучшего государственного устройства.
   -- Для решения такого важного вопроса недостаточно только примеров, -- заметил герцог Орсини, -- сколько бы их перед нами не имелось; этот вопрос должен быть решен принципиально.
   -- Всякое обобщение, герцог, -- возразил Дука, -- есть, конечно, дело серьезное, важное, но и опасное, потому что наше желание найти необходимое решение заставляет иногда не так смотреть на факт, каков он есть. В настоящее время достаточно известны в Италии греческие философы, благодаря чему государственная теория Платона хорошо знакома, по которой он манипулирует людьми как пешками и заставляет их делать все именно так, как представляет его фантазия. Я уверен, что познакомившись с философией Платона в Италии, при существующей здесь во многих местах анархии, непременно явятся подражатели Платона в составлении того или другого плана государственного устройства, и может быть, они будут впадать в ту же ошибку: забывать личность человека, исходя из той возвышенной и разумной точки зрения, что отдельный человек есть часть целого, то есть общества; между тем личность человека вовсе не дробная часть, а целая единица, и общество сложное тело, состоящее из этих единиц.
   -- Однако же, -- заметил король, -- очень трудно удовлетворить интересам каждого.
   -- Я думаю, ваше величество, что даже невозможно.
   -- Что же должны делать те, которые силою обстоятельств стоят во главе обществ, будь они властители или авторитеты? -- спросил герцог Орсини.
   -- Надо возвысить нравственный уровень этих отдельных личностей, чтобы среди них всякий порок был проступком, а не нормальным явлением. И вот вам доказательство: мир древний, как классический, так и библейский, старался выработать такие формы государственного устройства, под покровом которых жилось бы по возможности хорошо и, как нам известно, этот мир создал обширные и глубокомысленные законодательства, и все-таки не достиг желанной цели. Почему же? Потому, что устраивая общество, как единицу, на человека, как на дробную часть, не обращалось внимания. Что человек единица, а не дробь, это имело в виду и Евангелие. Оно никакого внимания не обращает на формы государственного и общественного устройства, это уже выработал древний мир, да это и не так важно; важнее указать человеку пути нравственного совершенства. Вот и надо поступать так, чтобы гражданин развивался в нравственном и умственном отношении. Необходимо глубоко уважать личность человека, а не презирать единого от малых сих.
   -- Отсюда, -- сказал король, -- я заключаю, что вы стоите за те формы, которые существуют у народа, и что законодатель должен их только усовершенствовать. Если же мы видим в них недостаток гражданского устройства, то давая им возможность сделаться лучшими, мы подводим их к желанию нововведений.
   -- Я почти хотел сказать тоже самое, -- отвечал Дука.
   -- Значит, король первый слуга народа? -- язвительно вставил Орсини.
   -- Что же тут дурного? -- улыбнулся Дука. -- Кто хочет быть первым, будь для всех слугою.
   -- Христос был всем слугою, -- задумчиво сказал король.
   -- Из того, что я слышал о вашем величестве, -- сказал Дука, -- а именно, что вы изволили однажды выразить желание, чтобы ваши подданные боялись не вас, а за вас, -- так из одного этого можно уже отчасти вывести заключение о вашем взгляде, подходящем к только что выраженной мною мысли. А что касается Христа, ваше величество, как вы изволили привести пример, то ведь он был Христос и мы не в силах ему подражать.
   -- Какое малодушие! -- заметил не столь спокойно, как до сих пор, король. -- Это оправдание весьма часто приходится слышать. Я согласен, что возможно иногда успокоить свою совесть тем, что мы не в силе поступить так, как поступил бы в подобном случае Христос. Но возводить в принцип, что Его великий пример не обязателен для нашего подражания -- это не достойно человека: тогда он не образ и подобие Божие.
   Затем разговор перешел на разные отвлеченные темы, которые, под влиянием писателей древнехристианских и классических, были тогда в большой моде. Это было перед отъездом Максима Дуки. Он улучил удобную минуту прервать беседу и обратился к королю.
   -- Я опасаюсь, ваше величество, не исполнить одного порученного мне на родине дела, которое, впрочем, меня лично не касается. Меня просили узнать, могут ли рассчитывать предприимчивые торговые люди на покровительство властей, если они задумают заняться богатствами только что открытых испанцами Канарских островов?
   -- Вы, синьор Массимо, говорите, что это дело вас лично не касается, но все-таки мой ответ утвердительный. Если же вы явитесь ходатаем, то обещаю свое особенное покровительство.
   -- Сердечно благодарю вас, ваше величество, за то внимание, которым я был окружен во время пребывания моего в Неаполе.
   -- Теперь желал бы я узнать у вас, синьор Массимо, явитесь ли вы лично за получением денег или это дело устроим как-нибудь иначе?
   -- Ваше величество, дайте мне одну минуту на размышление.
   Король утвердительно кивнул головой и отошел в сторону.
   Максим Дука увидел сидевшую у окна донну Инесу. Она задумалась и бессознательно играла веером, то раскрывая его, то закрывая.
   "Если я ее увижу еще раз..." -- мелькнуло в голове Дуки. -- "А может, быть я ее уже люблю так, как не предполагал и сам... Нет, проститься навсегда, никогда больше ее не видеть!" -- решил молодой человек.
   Ответ королю был готов и Дука направился к Альфонсу.
   Донна Инеса подняла голову. Взоры молодых людей встретились.
   -- Ваше величество, я лично явлюсь за получением, когда только вам угодно будет назначить, -- произнес Дука.
   -- Как пожелаете, синьор Массимо. Я скоро получу из Сицилии и Арагонии достаточную сумму; если я теперь и решился на заем, то для того, чтобы не уступить в великодушии достоуважаемому противнику герцогу Репе. Куда же вы направитесь отсюда?
   -- Во Флоренцию, ваше величество, где думаю повидаться с моим учителем, кардиналом Виссарионом, он теперь там.
   -- Мой привет почтенному мужу, -- сказал король, -- с вашей же стороны, молодой синьор, весьма похвально не забывать своего учителя.
   В тот же вечер донна Инеса попросила у отца разрешения съездить на родину, по которой она истосковалась, хоть на короткое время. Почтенный дон Гихар, любивший свою дочь и ни в чем ей не отказывавший, не противился ее желанию.
  

X

   Кардинал Виссарион остановился во Флоренции, во дворце кардинала Франческо Кондальмиери. Он сидел в мягком кресле, в богато отделанной лепными украшениями комнате и устланной красиво сотканными коврами мантуанской и венецианской работы и перечитывал свитки, пред ним лежавшие, делая на полях свои пометки. Он был человек сорока с небольшим лет, но морщины на лбу и седина в бороде и волосах старили его. Кардинал был оторван от своих занятий докладом слуги, известившего его, что молодой синьор, назвавший себя Максимом Дукою, желает с ним видеться. Получив утвердительный жест, слуга удалился, а кардинал поспешно встал навстречу входившему Максиму Дуке.
   -- Мой дорогой Максим, какими судьбами! -- воскликнул он, крепко обнимая молодого человека.
   -- Не судьбами, отец Виссарион, а своим желанием видеть тебя и засвидетельствовать добрые чувства к тебе отца моего, брата Николая и мои.
   -- Как это хорошо! Все это мне очень дорого. Я думал, что после этой несчастной флорентийской унии, я стяжал себе всеобщую анафему. Но Господь свидетель: я ратую и до смерти ратовать буду за мою погибающую родину.
   Кардинал грустно опустил голову.
   -- О нет, отец Виссарион, только люди ограниченные делают это.
   -- Так, дорогой Максим, но между нами есть люди колоссального авторитета и достойные уважения; возьми хотя бы Марка Эфесского. Ну, да пока не будем об этом. Что достопочтенный кирие Константин? Стареет?
   -- Да, стар стал и слаб; все печальные события его мучат; хотя он молчит, но мы знаем, что он чувствует. Только библиотека дает ему спокойствие.
   -- Святые свитки старины! Он в особенности любил Иоанна Златоуста, Василия Великого и Фукидида. Помню, как мы с ним насчет Платона и Августина не сходились. -- Кардинал воодушевился, вспоминая прошлое. -- Ха!.. ха... -- тихо смеялся он, -- вашего Платона, -- говорил Константин, -- послать бы управлять государством Баязета. Разумный старик, ваш батюшка! -- Кардинал опять задумался. -- Ну, а что Николай, все такой же резкий рационалист, такой же стоик по убеждениям?
   -- Он такой же как и был, а отцу говорит: ну, что же, не будет Греции, поедем в Италию -- ведь все равно нет ни иудея, ни эллина.
   -- Но есть блестящая культура, которая погибнет, -- с глубоким вздохом произнес отец Виссарион. -- Ну, а Андрей как? Славное, доброе, беззаботное сердце!
   -- Давно ли видел его. Отец зовет Андрея к себе, если не в этом году, то на следующий.
   -- Как же твои дела, дорогой Максим, остаешься верен себе, не женишься?
   -- Нет, не женюсь!
   -- Правда, правда, нечего указать детям впереди! Все-таки надо бороться... Отчаяние-малодушие...
   -- Отец, средства дай для борьбы, оружие дай в руки! Какая же это борьба, когда нечем ни защищаться, ни нападать.
   -- А Николай что говорит? Неужели то же, что и ты?
   -- Нет, он говорит оружие -- деньги, крепость -- деньги, армия -- деньги и гарнизон те же деньги.
   -- А ты как думаешь?
   -- А я думаю, что деньги только временное средство и больше ничего.
   -- Вот я получил известие, -- начал кардинал, оставив без возражения ответ Максима, -- оно будто луч надежды. Король Владислав уступил настоянию кардинала Юлиана Чезарини. Мой теперешний начальник кардинал Кондальмиери, с папским флотом в Архипелаге, и пишет, что Мурад стянул все свои войска в Малую Азию, после заключения мира с королем Владиславом, и потому надо действовать скорее и решительнее, пока владения турок в Европе лишены защитников. Император Иоанн Палеолог действует, сообразуясь с общим планом. И, наконец, Искандер-бек, непримиримый враг султана, идет на соединение с королем Владиславом, он идет через Сербию, король которой Юрий Бранкович, конечно, будет союзником короля, потому что своим спасением обязан Гуниаду, и в короткое время соединится с поляками, венграми и румынами. Что ты скажешь на это?
   -- Я скажу, что король, заключив мир с султаном, не должен был подавать дурной пример нарушения договоров, что кардинал Чезарини не стоит на высоте христианской истины, если требует нарушения клятвы -- все эти преступления решительно унижают звание воинов христианства...
   -- Остановись! -- резко прервал его Виссарион. -- Пойми, разве возможно упустить такую минуту, ведь тогда все пропало!
   -- Отец, я вот что скажу, -- начал Максим, -- мне часто казалось, что если Христос, будучи на кресте, после насмешек евреев, которые говорили: "сойди со креста, если Ты Сын Божий", вдруг бы сошел! Как бы это было торжественно! Полная победа Христа над ветхим миром была бы одержана. Но Христос не сошел, потому что принцип его учения был другой: тогда христианство было бы религией блестящею, религией славы и успеха, а не несчастных и угнетенных.
   -- Дитя мое, -- болезненно произнес кардинал Виссарион, -- то был Христос, у которого вечность впереди, но мы, ох, Максим... -- кардинал как-то виновато посмотрел на своего ученика, -- мы может быть спасем великую Византию. Эта мысль меня не оставляет, я для нее живу! Знаешь, Максим, я никогда не был честолюбив, но теперь... -- Виссарион понизил голос, -- напекая тиара для меня заманчива. Героев много: Гуниад, Искандер-бек, Альфонс V, король Владислав... папа многое может сделать.
   -- Отец Виссарион, я опять буду возражать, -- сказал молодой человек. -- Будешь папой, будешь считать первою обязанностью бороться с базельским собором, а второю -- спасать Византию.
   -- Нет, нет, собору уступить надо -- там блеск католического мира, там лучшие его представители.
   -- Не уступишь, отец, -- недоверчиво возразил Дука.
   -- Но что говорить о несбыточном! Пока наша забота или спасти Византию, или перенести ее в среду другого народа, увенчать другой народ этим венцом древности и славы.
   -- Я боюсь, отец, что народы от этой чести откажутся; один скажет, снимите венец -- слишком тесен, другой скажет -- слишком тяжел; может найдутся такие, которые скажут, что он кровью пахнет.
   -- Ты, Максим, шутишь великими идеями! -- несколько раздраженно проговорил кардинал Виссарион. -- Я знаю только то, что от славного венца римского императора не откажется никто, хотя действительно не каждый его может снести.
   -- Я много слышал, отец Виссарион, хорошего о Флоренции, -- начал Дука, желая переменить разговор, -- в особенности о синьоре Косьме Медичи; слышал, что он стал во главе торгового мира Италии, и между прочим, хочет искоренить торг невольниками.
   -- Да, достойный муж, очень любит просвещение и искусство. У нас много образованных греков, если ты здесь поживешь, я тебя с ними познакомлю.
   -- Нет, отец, я завтра же собираюсь домой; я проездом и давно уже из дому. Не знаю, как мне ехать лучше, на Пизу или Анкону?
   -- На Пизу, конечно, удобнее и спокойнее, но на Анкону ближе.
   Проговорив с кардиналом до поздней ночи и переночевав у него, Максим Дука на следующий день выехал из роскошной Флоренции, где процветала промышленность и торговля под мудрым руководством благородного Косьмы Медичи.
  

XI

   В Анконе пришлось целые сутки ждать галеры, которая шла из Венеции. Повсюду говорилось о предстоящем походе союзников против турок. Когда прибыла галера, начались расспросы пассажиров, приехавших из Венеции, которые спешили удовлетворить любопытство как могли. Говорили они, что король Владислав уже выступил в поход и направился в Варну, что исход будет наверное благоприятный, потому что Мурад и его войска в Азии, и что им не на чем быстро передвинуться в Европу. По словам пассажиров, кардинал Чезарини также отправился в поход. Говорили еще, с некоторым беспокойством, что Гуниад этого похода не одобряет.
   Галера стояла недолго, вскоре она оставила Анкону. Пассажиры были большею частью венецианцы. Все бывшие на галере толковали о политических делах и обратились к капитану с просьбою приставать ко всем гаваням по Балканскому берегу, чтобы там почерпать новости с театра военных действий. Некоторые пассажиры играли в карты.
   -- Вы, синьор, не играете? -- обратился венецианский купец к Максиму Дуке.
   -- Нет, не играю. У нас в Греции в карты не играют.
   -- Я слышал, -- сказал один зритель карточной игры, -- что венецианские мастера карт ходатайствуют пред сенатом о запрещении ввозить в Венецию из Германии карты, правда ли это?
   -- Совершенная правда! Эти канальи немцы преизобретательный народ, они нашли способ приготовлять необыкновенно дешевые иконы и карты, -- отвечал Годроне. -- А вот король! -- продолжал он игру.
   -- Да, это народ бедовый, -- сказал престарелый Микели. -- Я был в Вормсе лет пятьдесят назад -- это был незавидный городок, а в прошлом году я нашел его богатым и промышленным настолько, что он нашему Милану не уступит; а дайте ему море, так Генуя перед ним побледнеет! Только народ не нашего склада. Я пришел в пивную, спрашиваю вина -- нет, говорят, тут пиво; ну, давай пива! Войдите, говорят. Куда? -- спрашиваю, а предо мною подвал. В погреб, отвечают. Да что вы, в подвале пить буду! Мы пьем не как пьяницы, нам интересно пить, на природу смотреть, на людей. Это оттого, говорит немец, что напитки у вас плохи, а вот у нас кто пьет, так уж ни на что внимания не обращает, оторваться не может.
   -- Ну, что ж вы ему отвечали? -- со смехом спросил Годроне.
   -- А будь ты проклят, говорю, и пошел.
   -- Ну, это не особенно остроумно.
   В это время галера причалила к берегу, довольно оживленному, у которого стояло много судов. Скоро был брошен мосток. Публика кинулась на берег и разбрелась, засыпая вопросами первых встречных:
   -- Что слышно? Как Владислав? Что Искандер-бек?
   Максим Дука зашел в постоялый двор, потребовал себе устриц и обратился с вопросом к сидевшему рядом с ним дубровичанину.
   -- Что слышно нового, синьор? Как действует король Владислав?
   -- О Владислав, синьор, у нас почти ничего неизвестно, говорят, он направился в Варну. А вот об Искандер-беке известие печальное.
   -- Что же именно?
   -- Дело в том, что Искандер-бек рассчитывал перейти Сербию и соединиться с Владиславом; вдруг неожиданное препятствие! Король сербский Юрий Бранкович не пропускает албанцев. У нас сообщения с войском Искандер-бека часты; говорят, он вне себя, не знает, что ему делать! Вступить в борьбу -- это значит кроме турок приобрести нового врага, да наконец, и время затянется; воротиться назад, -- это значит обмануть короля.
   -- В самом деле, для такого решительного человека положение тяжелое!
   -- Пронеслись еще тревожные слухи, -- продолжал дубровичанин, -- будто Мурад с войсками в Европе и двинулся к Варне. Но этого не может быть! У турок кораблей почти нет, как же в короткое время перевезти армию?
   -- А если он нанял? -- сказал Дука.
   -- Кто же из христианских народов поможет ему, когда против турок сражаются воины почти всех национальностей.
   -- Да вот в том-то и дело, -- произнес Дука, -- воины могут проливать кровь за дело христиан, а купцы из-за выгод могут предложить свои корабли.
   -- Нет, нет, этого не может быть! -- категорически возражал дубровичанин.
   Между тем, галера стала готовиться к отплытию и пассажиры поспешно собирались. На палубе начался пересказ слышанного. Король сербов не сходил с уст, его клеймили, как только могли.
   -- Он отдал свою дочь в гарем султану, чего же от него ждать!
   -- Ну, положим, этот грех и за византийскими императорами водился.
   Галера, между тем, бежала вдоль балканских берегов Адриатики; вдали на востоке синели горы, а на западе простиралось голубое море. Был довольно прохладный вечер, когда галера приближалась к Катаро. После выхода из Анконы настал уже третий день.
   Пассажиры просили пристать у Катаро, но капитан отказал.
   -- Вы знаете, синьоры, что нам придется входить в узкий залив, все это сопряжено с большою потерею времени. Я сам, -- продолжал он, -- не менее вас интересуюсь всеми нынешними политическими новостями. Я обещаю зайти в Антивари, Дульциньо и Дураццо.
   Ночь спустилась довольно неприятная, холодный дождь заставил скрыться пассажиров с палубы.
   В Антивари уже стало известным, что Мурад со всем войском в Европе и подступает к Варне. Столкновение, по всей вероятности, произошло; даже были смутные слухи о поражении христиан и о том, что Искандер-бек опустошил Сербию. Известия были все печальнее и печальнее. Кто перевез Мурада -- оставалось тайной. Одни говорили, что галатские генуэзцы, а другие, что фессалоникские венецианцы, третьи утверждали, что и те, и другие, так как кто-то один из них не мог в такой короткий срок выполнить это дело. С тревожным ожиданием остановилась галера на четвертые сутки, в полдень, в Дульциньо. Здесь и спрашивать нечего было; по всему было заметно, что недавно получена неприятная весть; мрачное выражение лиц жителей служило предупреждением, некоторые даже не отвечали на вопросы, и отчаянно махали руками, как бы говоря: "все кончено"! Было известно, что армия христиан при Варне потерпела поражение, молодой король Владислав убит и голову его, насаженную на копье, носили по рядам торжествовавших турецких войск; кардинал Юлиан Чезарини также убит; кто спасся от турок -- погиб в болотах; одним словом, полное поражение.
   -- Бедный, бедный отец Виссарион! -- грустно произнес Максим Дука.
   -- Ну, а Искандер-бек? -- спрашивали желающие услышать что-нибудь утешительное.
   -- Искандер-бек возвратился в Албанию, войска отправил в Крою, свою столицу, а сам теперь в Дураццо, у своего друга и учителя архиепископа Павла Анджелло. Говорят, он получил предложение от султана помириться на выгодных для него условиях.
   -- Этого еще не доставало! -- с отчаянием воскликнул кто-то.
   -- Что же он, смирился?
   -- А Бог знает! Будете завтра в Дураццо -- узнаете.
   Ни у кого уже не было охоты играть в карты, даже споры о политике прекратились. Разочарование наступило полное. Однако, когда на следующий день, когда стали приближаться к Дураццо, опять как будто появились смутные надежды: а может быть, что-нибудь не так? А может быть Искандер-бек не помирится с султаном.
   В Дураццо было большое стечение народа, потому что с Искандер-беком прибыли и другие албанцы; в постоялых дворах было много посетителей; расторопные слуги, греки или итальянцы, едва успевали удовлетворять их требования.
   В одной лучшей гостинице Максим Дука заметил молодого человека, богато одетого, на которого, по-видимому, все общество обращало внимание; он полюбопытствовал у хозяина о том, кто это.
   -- Это Гамза, племянник Искандер-бека и его доверенное лицо, -- отвечал тот; -- Искандер-бек после обедни отправился к архиепископу и все время находится у него.
   Гамза сидел с другим албанцем; к ним направился Максим Дука.
   -- Синьор Гамза, -- начал он, обратившись к молодому человеку, -- вы меня не знаете, но я имел случай о вас слышать, и если бы знал, что встречу вас, то привез бы поклон.
   -- От кого же это? -- спросил тот и подвинулся на скамье, чтобы дать место Максиму Дуке.
   -- От генуэзца Батичелли, который был спасен от ярости турок в Фессалониках Искандер-беком.
   -- А, помню, как же!.. Мы часто проводили с ним время. Мне очень любопытно с вами поговорить. Очень интересно его свидание с Гуниадом.
   -- Извольте, я вас удовлетворю. Гуниад оказал ему внимание и даже нашел время поговорить с ним, при чем высказал мысль, что если бы Искандер-бек и он были вождями общего дела, и если бы им не мешали короли и папы с их интересами, то давно бы турецкого духа в Европе не было. Он даже указал на пример первого крестового похода, который, по его мнению, был удачей от того, что там не было ни одного короля, а были воины, преданные святому делу и верившие в его успех.
   -- В этом есть доля правды, но и без королей трудно. Ну, а как он возвратился, благополучно?
   -- Конечно. Гуниад дал ему проводника до Венеции.
   Собеседники замолчали.
   -- Теперь позвольте мне у вас спросить о деле, которое вам, по всей вероятности, известно.
   -- Извольте.
   -- Говорят, что Мурад предложил Искандер-беку мир, правда ли это?
   -- Правда.
   -- Как же отнесся ваш князь к этому предложению?
   -- У меня есть вся документальная сторона дела и я охотно вас познакомлю с ней. -- При этом Гамза вынул из кармана бумаги. -- Вот письмо султана:
   "От Мурада, повелителя востока и запада, Искандер-беку, неблагодарному питомцу, нет привета.
   -- Начало не совсем любезное, -- заметил Дука.
   -- Далее: "Несмотря на все благодеяния, которыми я осыпал тебя, несмотря на доверие, которое я тебе оказывал, ты не оправдал всего этого и вероломно изменил властителю, который мог бы поступить с тобою беспощадно, как со многими поступил. Но я предаю все забвению. Оставляю тебе Крою и все наследственные земли, но под тем условием, что ты возвратишь прочее, тобою захваченное, и уплатишь многочисленные убытки, которые ты мне нанес. Знай, что отказ повлечет за собой разорение и покорение твоей страны, так как сил у меня и на большее хватит; ты, конечно, знаешь, какое поражение нанес я венгерскому королю, который несравненно сильнее тебя".
   -- Что же отвечал Искандер-бек?
   -- Вот ответ князя.
   Гамза начал читать:
   "Георгий Кастриот, по прозванию Искандер-бек, воин Иисуса Христа, князь эпиротов, Оттоману, князю турок, привет. Я гораздо скромнее и сдержаннее в словах, ибо нет ничего презреннее и унизительнее, как оскорблять даже смертельного врага. Письмо твое возбудило во мне скорее смех, чем гнев. Может ли быть что неразумнее побежденного, предлагающего условия победителю, и при том такие условия, которых свободный человек не станет слушать? Обиды, тобою высказанные, могли превзойти самое смиренное терпение и уполномочили бы меня отвечать тебе тем же, но не заходя далеко, спрошу тебя: какими же благодеяниями похвалишься ты? Не теми ли, что ты вторгнулся во владения моего отца и захватил их, вопреки святейших прав? Не имею ли я больше права напомнить тебе о моих многочисленных заслугах, о выигранных мною сражениях, о моих завоеваниях, об опасностях, которым я подвергал себя для твоей славы? А какая награда была за труды? Невыносимое рабство и вечный страх пасть жертвой твоей мрачной подозрительности. Ты называешь меня изменником, неблагодарным, вероломным. Не сержусь на тебя за это: вера, совесть, собственная безопасность, право на отцовское наследие, призыв сограждан оправдывают меня в глазах судей нелицеприятных. Ты сам бы разделил это убеждение, если бы внял голосу рассудка. Воздерживайся вперед от горделивых угроз и не ссылайся на недавнее несчастье, постигшее венгров. У всякого человека свой нрав, своя сила души. Какую бы судьбу ни готовил мне Бог, я всегда пребуду спокоен, тверд, терпелив, не стану просить ни совета у врагов, ни мира у турок, но возложу упование на Господа и буду ждать случая победить".
   Гамза сложил письмо и спрятал.
   -- Очень смелый ответ, -- заметил Дука. -- По моему мнению, лучше не раздражать опасного врага.
   -- Искандер-бек думает иначе, -- возразил Гамза. -- Чем больше волнуется деспот, тем более он наделает глупостей.
   -- О, ваш князь психолог!..
   -- Не всегда, -- многозначительно произнес Гамза. -- Иногда он слишком много доверяет людям.
   -- Но без этого невозможно, в особенности в таком трудном деле, как затеянная им борьба, -- сказал Максим Дука. -- К тому же, ничто так безгранично не привязывает человека, как полное доверие.
   -- Это так из области идей.
   -- Но позвольте, синьор, кто же особенным его доверием пользуется, например, вы?
   -- Я родственник и узами родства моя судьба связана с его судьбою.
   -- Кто же еще?
   -- Моисей Галенто, -- сказал до сих пор молчавший албанец.
   -- Архиепископ Павел Анджелло, -- добавил Гамза.
   -- Позвольте же, -- остановил Максим Дука, -- ведь я слышал: Галенто старый воин, друг его отца и человек, который первый приветствовал его в родной земле, а архиепископ Павел Анджелло его наставник в христианстве.
   -- Неужели, синьор, вы все так близко знаете и защищаете друзей князя?
   -- Нет, я очень мало знаю. Мне только тяжело слышать о розни в семье таких людей, как друзья Искандер-бека, и его дело может погибнуть вследствие интриг. Но, конечно, спешу извиниться, я говорю вещи, не зная дела, а потому только рассуждаю -- не более того. -- Угадав, что тут затронуто больное место, Дука поспешил переменить разговор и спросил: -- Что слышно из Венгрии, синьор?
   -- Гуниад собирается вновь и готовится к борьбе.
   -- Боже мой, Боже мой! -- как бы про себя сказал Дука, -- сколько крови, сколько бедствий!
   Вы, вероятно, синьор, принадлежите к числу тех ученых мужей, которые теперь собираются в Италии и проповедуют любовь к человечеству?
   -- Я пока к ним не принадлежу, я слишком молод для проповеди; но война мне ненавистна, здесь теряется человеческая личность, здесь звери, убивающие и идущие на убой.
   -- Как, синьор, теряется личность человеческая? Напротив, ни на одном поприще нет такой возможности к достижению личной славы, как на войне.
   -- Да, для одного, двух, трех предводителей. А сколько людей погибает зря.
   Между тем Гамзе сообщили, что его требует Искандер-бек. Гамза попрощался с Дукой, который еще долго сидел задумавшись, пока, наконец, слуга не сказал ему, что галера готовится продолжить путь. Скоро галера покинула Дураццо. Вечер был холодный, но довольно ясный. Закутавшись плотнее в свою длинную одежду, Дука оставался на палубе. Он погрузился в размышления, которые сменялись образами, восстававшими в его голове: то старик отец, то братья... "Завидный характер у Андрея, -- думалось ему, -- он может скоро забыть, что его волновало, он может не смущаться тем, что его лично не касается, но он все-таки очень добрый"! Нежная улыбка, предназначенная брату, скользнула по кроткому, но серьезному лицу молодого грека. "А Николай? Отец Виссарион называет его стоиком; он как будто в самом дело стоик; ищет успокоения только в себе: где он не является причиной бедствия -- он там спокоен; ведь в самом деле он не виноват, несправедливо ему и страдать! А между тем, я думаю, что иногда страдает, и именно в тех случаях, когда он ни в чем не виноват; он не выносит, например, рабства, потому что тут уничтожается личное достоинство человека; раб уж никаким образом не может быть счастлив". Но среди образов отца и братьев мелькал нежный облик Инесы.
   -- Однако, я почти не перестаю думать о ней, -- прошептал Максим. -- Я обещал королю приехать за деньгами, в сущности я это обещал ей. К чему я это сделал? И как я это сделал, когда решил поступить как раз наоборот. Решил не ехать; встретил ее взгляд и сказал, что приеду...
   Когда он проснулся, было свежее утро; солнце всходило и распространяло благотворную теплоту; Максим Дука посмотрел в сторону восхода; оно выходило из-за угрюмых скал, покрытых местами леском; он некоторое время любовался этой картиной; ему чудилось: вот там, за этою угрюмою скалою, идет Навзикая со своими служанками к морю. Между тем погода ухудшилась, ясное осеннее утро постепенно омрачилось и пошел мелкий, холодный дождь.
   Вечером, сквозь моросивший дождь, стал виден остров Левкада или Санта-Мавра.
   -- Мрачное место, -- думалось Дуке; при этом ему представилось поражение Антония Октавием Августом, возвращение этого хитрого человека в Рим и ниспровержение древнего устройства. В его уме промелькнули блестящие и позорные страницы истории римской, а потом и византийской. Долго он стоял под дождем. О, сколько здесь воспоминаний, неужели они будут попраны когда-нибудь турками! -- со вздохом прошептал он.
   На следующий день Максим Дука покинул в Ионте галеру, и тут же, на берегу, нанял рыбачью лодку, чтобы она доставила его в залив Хиери. Здесь, среди множества рыбачьих землянок, он отыскал одну, приютившуюся в стороне, и постучал в дверь. Дверь отворилась и в ней показался старик. Увидев Максима Дуку, он ласково замигал глазами:
   -- А, кирие Максим, пожалуйте, пожалуйте!
   Максим вошел и поцеловался со стариком.
   -- Что батюшка? -- спросил он.
   -- Слава Господу Богу, здоровы; конечно, наши лета такие, что совсем здоровым быть нельзя, но лучше, чем вы его оставили.
   -- Брат уехал?
   -- Кирие Николай дня два назад уехал. Он бы, конечно, не уехал, если бы кирие Константин чувствовал себя хуже.
   -- Да, я порядком замедлил, -- отвечал Максим. -- Что у тебя, Герасим, лодка готова? Я хочу сейчас же домой.
   -- Готова, готова, кирие!
   С этими словами старик вышел. Через полчаса он вернулся и пригласил Максима Дуку с собой. Не более как через два часа они уже были на берегу Морей. Дикий, высокий, совершенно обнаженный берег ее смотрел неприветливо: небольшие рощицы в впадинах крутых берегов представляли довольно бедную картину; к тому же, вечер был сумрачен. Попрощавшись с Герасимом и укутавшись плотнее в свою одежду, Максим Дука стал подниматься на гору по еле заметной тропинке. Кругом царствовала глубокая тишина, нигде не было заметно человека, или других каких-либо признаков жилья. Мо-рея еще не была покорена турками, но деспоты, управлявшие ею независимо от императора, и без турок, своими междоусобиями, достаточно ее разорили; к тому же, не раз призывали и турок. Когда Максим Дука достиг вершины крутого берега, то несколько в стороне показались развалины какого-то замка, по всей вероятности воздвигнутого каким-нибудь франкским рыцарем, во время существования Латинской империи. Замок был совершенно разрушен, но Дука направился к нему.
   Природа была здесь несколько гостеприимней. Густой сад примыкал к замку. Спустившись в сад, он приблизился к наиболее скрытой стороне замка, к которой прилегала постройка, сооруженная из обломков, с очевидными признаками и удобствами жилья. Было уже темно, когда он вошел в дом, где его радостно приветствовал старик слуга, а за ним показался и старый Дука, Константин. Он был в глубокой старости и от слабости не совсем твердо держался на ногах. Лицо его было выбрито, большие глаза, под такими же седыми бровями, с нежною любовью смотрели на бросившегося в объятия сына. Затем, опираясь на руку Максима, старик опустился в кресло.
   -- Елевферий, скорей дай чего-нибудь покушать Максиму. Ты, вероятно, продрог, проголодался и утомился? -- прибавил он, обратившись к сыну.
   -- Конечно устал, но это пустяки...
   -- Так садись, кушай и рассказывай, что в мире нового, интересного делается.
   Максим стал рассказывать про свои странствования, уделяя значительное место политике и делам, которые тревожили тогда всю Европу вообще, а юго-восточную в частности. Но с особенным интересом старик слушал, когда сын стал произносить знакомые имена кардиналов Виссариона и Исидора.
   -- Так ты, значит, главным образом, был задержан в Неаполе? -- спросил старик, выслушав рассказ сына. -- Вероятно король еще не был, когда ты туда прибыл?
   -- Нет, задержки собственно никакой не было, я сам засиделся.
   -- Да, места интересные, природа роскошная, что и говорить!..
   И старик погрузился в воспоминания.
   -- Да я, батюшка, и сам не знаю, чего там засиделся.
   -- Как так не знаешь?
   -- Да так. Могу только предполагать, что причиною этого -- девушка, произведшая на меня сильное впечатление.
   Старик весело засмеялся.
   -- Да пора бы кому-нибудь из вас подумать о продолжении рода Дуки; ты мне расскажи про нее.
   -- Такая, батюшка, хорошая, что и сказать нельзя, -- наивно ответил Максим. -- А что касается до продолжения рода, то ты, батюшка, знаешь мои убеждения на этот счет.
   -- Я знаю их, Максим, и знаю также, что ты верен вообще своим принципам, однако мне кажется, что в делах любви бывает обыкновенно так, что принцип растаивает, как лед перед огнем Киприды.
   -- А я все-таки думаю, что не поступлюсь своим принципом, хотя образ этой девушки не оставляет меня. Пока не увижу цели жизни к продолжению рода, о котором ты, батюшка, говорил, я не женюсь.
   -- Это слишком отвлеченно, слишком далеко от жизни; я даже представить себе не могу определенно, чего ты можешь ждать.
   -- Едва ли я чего-нибудь и жду; во всяком случае, когда нет осязательного, определенного предмета, которого можно ждать, то принцип и надежда на лучшее не покидает человека; а каково оправдание надежды, если его будет часто невозможно и представить. Ну, например, чудо совершится!
   -- Да, дитя мое, только что-нибудь чудесное может поддержать дух лучших людей. Варварство, бесправие человека...
   -- Именно, именно, батюшка, личности человека никто знать не хочет!
   -- Что же ты, повидаешься еще с предметом, тебя поразившим?
   -- Думаю, что повидаюсь. Я обещал приехать в Неаполь за деньгами к королю.
   Старик опять от души рассмеялся, нежно посмотрев на любимого сына.
   -- А кто она такая?
   -- Инеса Гихар.
   -- Испанка?
   -- Да.
   Наступила пауза.
   -- Юрий Бранкович, сербский король слукавил, негодяй, -- как бы про себя говорил Константин Дука. -- Славяне вообще не единодушны; помню эту страшную годину Коссовской битвы, страшное поражение; пало тогда славянство. Какое разочарование: всего за девять лет приезжали в Константинополь монахи из России и рассказывали о победе их князя Димитрия над магометанами на Куликовом поле; это была радостная весть, ее мы приняли сочувственно! -- Старик задумался. -- Гуниад, Искандер-бек, -- все новые имена. Георгия Подебрада выбрали в Богемии королем. Он гуссит, почти православный, -- вот диллема! Но мы не должны ему сочувствовать, потому что это вызывает противодействие папы, отнимает у папы энергию и силу действовать против турок.
   Константин замолчал. Затем поднял голову, посмотрел на Максима и сказал:
   -- Пора, я думаю, спать?
   И пожелав друг другу покойной ночи, отец и сын разошлись.
  

XII

   Беспредельная, волнистая степь... Трава посохла и местами гребни длинных холмов обнажены. Кое-где на склонах, руками ли неизвестных людей или силами природы, почва разрыта и видны слоистые породы песчаника. Грусть или беззаветную удаль навевают эти донецкие степи. Иногда встречаются каменные бабы, как бы для того, чтобы оживить эту мертвую степь, но жизнью унылой, наводящей на размышления: а кто здесь был раньше? Кто разрыл эти склоны гор? Кто поставил этих каменных истуканов?
   На гребне холма показалась точка; скоро она выросла в фигуру татарского наездника, за ней другая, третья, и, наконец, образовалась целая сотня. Постояв с минуту неподвижно, татары быстро спустились в ложбину. Скоро на горизонте показалась вся кочевая орда. Летнее солнце уже склонялось к вечеру. Спустившаяся в ложбину орда, немилосердно скрипя колесами и оглашая воздух разнообразными криками: детей, погонщиков и скота, стала останавливаться. Некоторые кибитки были сняты с колес -- и жилища были готовы, другие вовсе не снимались. В ханской кибитке шел оживленный спор: богатый купец из Ельца Кутлаев горячился, убеждая хана напасть на торговый караван, который проходил в Крым.
   -- Мы в мире с рязанскими и московскими князьями; если мы ограбим, на нас пошлют казаков, выгонят и запретят кочевать в здешних степях.
   -- А я тебе, хан, говорю, -- убеждал крещеный татарин, -- что это ничего не значит, это беглец и за него никто не вступится, богатства награбишь, сколько в жизни не видал.
   -- Хорошо, как никто не вступится, а как вступится?
   -- Я же тебе говорю, не бойся. Если боишься, пошли человек десять, пусть они справятся с караваном и никто не узнает, что это твоя орда.
   -- Ну, хорошо, пускай так, -- нерешительно соглашался хан.
   -- Но только условие, хан, -- продолжал Кутлаев, -- добыча ваша, а мне девушка, которую вы там захватите.
   Хан загоготал и довольно грубо проговорил:
   -- А если она мне понравится?
   -- Нет, уж условие наперед, а иначе я вас не поведу на этот караван.
   -- Ну, там посмотрим! Ступай, набирай людей, кто хочет.
   Скоро около Кутлаева собралась толпа головорезов, которые, выслушав его предложение, вскочили на коней и с криком "гайда!" взвились на холм. Остановившись, по обычаю татарскому, осмотрелись кругом, и по указанию Кутлаева, кинулись по направлению к Донцу.
   Уже было темно, когда караван елецкого купца Евфимия Васильевича переходил в брод верхний Донец. В передней подводе сидел хозяин и погонщики, помогавшие в розыске лучшего пути для первой арбы, остальные стояли на левом берегу; здесь же стояла кибитка, покрытая воловьей кожей, застланная соломой, сверх которой был положен ковер. В этой кибитке сидела Груша; она весело смотрела на переправу. Вечерний степной ветерок, после жаркого дня, приятно освежал воздух; в поблекшей траве стрекотали кузнечики, а в ложбине вдоль реки звонко раздавались голоса погонщиков, отыскивавших брод. Груша из кибитки то подавала свои советы, крича отцу, который стоял на повозке, уже въехавшей в воду; то вдруг задумывалась; в ее представлении рисовался красивый монах, который ей почему-то никогда монахом не казался. Вместе с этим, дрожь и отвращение охватывали ее, когда представлялся ей толстый, сластолюбивый татарин, от которого она теперь избавлена.
   Вдруг с неистовым гиканьем спустилась с возвышенного берега куча конных татар... Они бросились на подводы, сбили с ног двух погонщиков, сели на арбы и повернули их назад. Крик отчаяния вырвался из груди Груши, когда она увидела перед собою лицо Кутлаева. Татары посбрасывали часть груза и погнали в гору лошадей. Все это совершилось в течение минуты. Евфимий Васильевич поспешно стал перебираться назад на берег, но ноги лошадей и колеса вязли в иле и не давали возможности двигаться быстро. На глазах Евфимия Васильевича увозили его добро и дочь.
   Груша временами теряла сознание, а когда приходила в себя, слышала торопливую команду Кутлаева, который скорее хотел добраться до орды, чтобы остаться вне опасности. Наступившая ночь окончательно успокоила татарина; он приказал ехать тише, соскочил с коня и полез в кибитку, где лежала Груша. Девушка в это время подняла голову и, увидев Кутлаева, неистово метнулась в сторону.
   -- Нет, постой! -- закричал старый татарин Улу, хватая Кутлаева. -- Все повезем к хану.
   -- Да мы с ним договорились, что товар его, а девушка моя!
   -- Ну, это пускай сам хан скажет, мы тебя не знаем, а хану своему служим.
   Но Кутлаев, тяжело дыша, продолжал ползти, отбиваясь ногами от Улу.
   -- Постой, постой, купец! -- кричал Улу. В это время, Кутлаев так пнул татарина ногою, что у того полилась кровь из носа.
   -- Так вот ты как! -- завопил татарин и так дернул Кутлаева, что тот всем своим тучным телом грохнулся наземь.
   Улу сел на передок кибитки.
   -- Не дам девушку; девушку везу хану, -- ворчал он, вытирая рукавом кровь и размазывая ее по всему лицу.
   Кутлаев поднялся. Еле взобравшись на коня, он стал грозить старому татарину, осыпая его отборною бранью.
   Рано утром, как только встал хан, ему доложили обо всем случившемся и привели Грушу. Живя на рубеже Касимовского татарского царства, она немного знала по-татарски и бросилась на колени перед ханом, прося освободить ее, обещая выкуп за себя. Хан засмотрелся на красивую девушку. В это время подошел Кутлаев.
   -- Хан, помни условие, -- сказал он.
   Груша задрожала и со слезами бросилась к хану.
   -- Какое условие? Условие ты предлагал, а я не принимал. Ты должен купить девушку.
   -- Сколько же тебе надо?
   -- Что это у тебя, хан? -- крикнула Груша и бросилась к хану, у которого висела золотая иконочка на янтарных четках. -- Это образок Луканоса! Хан, ты его знаешь? Это его иконочка!
   Хан вытаращил на Грушу глаза и смотрел, ничего не соображая.
   -- А кто тебе Луканос? -- наконец спросил он.
   -- Он мой жених! Я еду к нему. Хан, отпусти меня, он заплатит за меня выкуп, ради Бога! Он человек богатый. -- Голос Груши прерывали рыдания.
   -- Постой, постой, не плачь. Луканос мой друг, мы с ним обменялись подарками и я для него сделаю все.
   Затем он обратился к своей ханым и сказал:
   -- Возьми эту девушку и позаботься о ней. Я тебя доставлю, куда ты хочешь.
   -- О, мой благодетель, помоги мне добраться до Сурожа и извести отца, чтобы он обо мне не беспокоился. Он в Ельце живет, купец Евфимий Васильевич, он отблагодарит тебя. А уж я, хан, век не забуду тебя!
   Кутлаев мрачно смотрел. Его мщение, его желание овладеть девушкой не удались. Однако, он решился еще на попытку.
   -- Хан, ты отдай мне девушку, а то я донесу на тебя рязанскому князю!
   -- Пошел вон! -- гаркнул хан, вскочив, и схватился за нож. Кутлаев бросился из кибитки.
  

XIII

   Летнее утро уже давно наступило в Каффе. Воздух был недвижим. Море спокойно расстилалось перед богатым городом, несколько больших и множество мелких судов тихо покачивались на волнах. Движение на берегу становилось все более и более оживленным, главным образом, толкались покупатели и продавцы рабов; этих несчастных свозили сюда со всех стран, лежавших на восток и север от Черного моря.
   На крылечке небольшой и ветхой часовни спал какой-то монах. Когда послышался шум целой ватаги рабов, которых гнали два татарина, он приподнял голову. Исхудалое, страдальческое лицо его приняло злое выражение при виде этой тяжелой картины.
   -- Что это у тебя рабы, как овцы бредут? -- спросил покупатель, перекопский еврей.
   -- Да видишь ли, свежий товар. Я вот еще не знаю, сколько их и какого сорта.
   -- А откуда они?
   -- Вероятно татары все, потому что какой-то мелкий хан вздумал в Крыму кочевать, шел, говорят, в Сугдей, ну вот, мы его тут и накрыли.
   -- У тебя и женский товар есть? -- смеясь продолжал по-татарски расспрашивать покупщик.
   -- Как же! Дело было ночью, невозможно было рассмотреть, а кормить их печем, вот я их прямо сюда на продажу и пригнал. Купи, мурза, дешево уступлю. Куда мне с ними деваться? Всех гуртом дешево продам.
   Рабы тупо смотрели перед собой. Среди них находилась женщина, она в отчаянии упала на колени перед часовней и громко произносила слова молитвы.
   -- Агриппина! -- с ужасом прошептал монах, лежавший у часовни.
   Покупщик сказал:
   -- Продай в том числе и бабу?
   -- Нет, мурза, за нее нужно хорошую плату взять, она, видишь, красивая, хорошо одета... За нее выкуп получить можно, и хороший выкуп, а за татар много не возьмешь.
   -- Сколько ж тебе?
   -- Двадцать дукатов, мурза.
   -- Не много ли будет?
   Однако, татарин стоял на своем, он заметил, что хорошенькая рабыня понравилась еврею.
   -- Я же говорю тебе, что получу выкуп за нее, мне только возиться не хочется. К тому же, такую в гареме иметь -- украшение!
   Разговор этот мучительно раздавался в ушах монаха, который наконец подбежал к продавцу.
   -- Послушай, приятель, не продавай этой девушки, ты за нее хороший выкуп получишь, -- сказал он татарину, хватая его за руку.
   -- Отец Арсений, -- закричала Груша, -- батюшка, спаси меня! Тебя Господь послал мне в утешение!
   Скупщик увидел, что добыча ускользает из его рук.
   -- Ну, хорошо, я согласен за двадцать дукатов, давай... -- быстро проговорил он.
   -- Нет, постой, мурза! Теперь давай тридцать. -- Татарин догадался, что тут можно попользоваться.
   Отец Арсений заметался, не зная, что предпринять. По взгляду еврея, которым тот окидывал Грушу, отец Арсений видел, что он не пожалеет и тридцати дукатов.
   -- Подожди, не продавай! -- с воплем кинулся монах к татарину. -- Я сейчас приду, я тебе выкуп дам!
   Отец Арсений говорил, не имея в голове никакого определенного плана. Татарин мялся, норовил побольше выторговать у еврея. Монах бросился бежать по улицам Каффы. Встречая какого-нибудь генуэзца, он бросался на колени и просил тридцать дукатов. Но на него не обращали внимания, принимая за сумасшедшего.
   -- Я отдам, я возвращу их вам! -- кричал он, ударяя себя в грудь.
   Жалкий вид монаха возбуждал только смех.
   -- О, Боже, неужели же я не спасу ее!
   В это время он поровнялся с богатым католическим храмом.
   -- Господи! -- глухо застонал он, упав на землю. -- Именем Сына Твоего, заклинаю Тебя, дай мне спасти ее!
   Он опять вскочил и пустился как шальной дальше. Возвратиться он не мог, уж если Грушу продадут, то хотя бы не на его глазах. Вдруг отец Арсений остановился. Перед ним высился красивый дом с колоннами. Он знал, что здесь живет консул Киавари. Отец Арсений бросился туда. Его не пускали, говоря, что у консула собрание совета, но монах рвался и шел на пролом...
   -- Почтенные синьоры, -- говорил консул Киавари собравшимся генуэзцам, -- вы, конечно, знаете, что в Крыму утвердился Ази-Гирей, родственник Тохтамыша, с ним пришел Радзивилл с литовским войском короля Казимира, а потому, я думаю, власть его в Крыму обеспечена. Как нам быть по отношению к этому обстоятельству?
   Наступило молчание. Первым нарушил его синьор Труцци.
   -- Конечно, для нас лучше, если бы здесь владела Золотая орда, так как она фактически свою власть не проявляла и мы были господами.
   -- А знаете ли что, -- возразил синьор Францони, -- мне кажется, что сколько-нибудь благоустроенное правительство в Тавриде нам было бы выгодно, потому что меньше будет грабежа; больше представится возможности правильно вести торговые дела.
   -- Я с вами согласен, -- поддержал консул. -- Но как бы воспользоваться этим, вновь установленным государством в свою пользу?
   -- Запугать варваров, -- решительно заметил синьор Адорно.
   -- А если они не испугаются? -- заметил синьор Батичелли.
   -- Привезти пушки, которых они не видали; а главное, самим начать дело, не ожидая нападения с их стороны, -- уверенно говорил синьор Адорно.
   -- Но вы забываете, синьор, что его поддерживает король Казимир, у которого и пушки есть, и, говорят, даже такие маленькие пушки с длинными и узкими дулами, что их носит человек на плече.
   -- Нет, -- начал синьор Батичелли. -- Я думаю запугать можно только на один год, не больше. Допустим даже, что при самых благоприятных условиях, это новое татарское государство признает вассальную зависимость от нас, все-таки это не обеспечит нас на будущее время. Я думаю так: следует отправить почетное посольство с подарками, признать Ази-хана владетелем Крыма и просит его быть нашим добрым соседом и защитником. Во-первых, эти азиаты любят лесть, во-вторых, признание его властелином со стороны богатого города будет для него важно, и, наконец, у этих азиатов есть хорошая черта -- быть действительно преданными своим друзьям. И если все это будет проведено искусно, то не только он нас не станет тревожить, но мы еще приобретем в нем сильного союзника в борьбе с разными ордами.
   -- Что вы об этом думаете, синьоры? -- спросил консул.
   -- Я думаю, -- сказал Труцци, -- что синьор Батичелли хороший политик.
   Другие синьоры тоже одобрили план Батичелли и выбрали в посольство консула, а также кое-кого из других генуэзцев.
   После предварительных соглашений, приступили к составлению инструкции посольству.
   -- Надо, по возможности, точно указать все важные обстоятельства, -- заметил синьор Францони.
   -- Непременно, хотя поводы к столкновениям все-таки будут.
   -- Говорят, сегодня у Каффы происходила резня, и подданные Ази-Гирея нагнали в город толпу военнопленных.
   В это время у дверей послышалась возня и шум. Дверь настежь распахнулась и в зал стремглав вбежал отец Арсений. На нем лица не было.
   -- Синьоры, синьоры! Милосердные синьоры, дайте мне взаймы тридцать дукатов! Я должен спасти одну несчастную девушку! -- вопил он, ломая руки. -- Вы мне не верите, но она сама заплатит, она из богатой семьи и схвачена татарами!
   Консул нахмурился и закричал:
   -- Пошел вон, сумасшедший! Кто смел его пустить сюда?
   -- О, синьоры, синьоры, не откажите! Я стану ходить по свету, всю жизнь буду ходить, я соберу вдвое и все отдам, все...
   -- Уйдешь ли ты! -- нетерпеливо повторил консул.
   Два человека схватили монаха и потащили из залы.
   -- О, ради Христа помогите! Ее купит еврей скупщик, а она христианка... Купите меня и дайте мне денег, я ее выкуплю! -- раздирающим душу голосом умолял отец Арсений. Его вытолкали за дверь.
   -- Эти попрошайки греки всегда хнычат и стонут, -- презрительно произнес консул.
   Если бы кто взглянул в это время на Батичелли, то мог бы заметить, как сверкнули его глаза.
   -- Извините, синьор, -- обратился он к консулу. -- У меня есть неотложное дело. До свидания, синьоры, -- обратился он с легким поклоном к присутствующим и вышел.
   У выхода он догнал монаха.
   -- Веди меня скорее туда, где продают рабыню, о которой ты говорил, -- тихо сказал ему Батичелли на греческом языке.
   Отец Арсений остолбенел. Он пошел за Батичелли и ему показалось, что тот не должен иначе говорить, как только по-гречески.
   -- Вы византиец? -- невольно спросил его отец Арсений.
   -- Веди меня! Ты же спешил, -- строго сказал Батичелли.
   Отец Арсений опомнился и бросился бежать; он спотыкался, падал и шептал:
   -- Господи, неужели она уже продана?!
   Синьор Батичелли должен был ускорить свою спокойную, важную походку, чтобы не отстать от монаха.
   -- Вот, вот, синьор! -- задыхаясь говорил отец Арсений, указывая ему на Грушу, которая, при виде монаха, бросилась к нему, но была удержана татарином.
   -- Татарин, татарин, -- кричал монах, -- тебе дадут тридцать дукатов!
   -- А я не возьму, -- отказался татарин, -- вот мурза дает тридцать дукатов, а я хочу больше... Девушка красивая, всякому приятно иметь.
   -- Я даю тридцать один! -- спокойно сказал Батичелли.
   Отец Арсений бросился целовать его руку, Груша подняла на него умоляющие глаза.
   -- А я тридцать два, -- прошипел скупщик, сжимая кулаки, одержимый нежеланием уступить.
   Татарин, с намерением разжечь страсти соперников, схватил за ворот Грушу и, разорвав ей одежду, обнажил ее шею и грудь.
   -- А, дьявол! -- заревел отец Арсений и как кошка вцепился в жидкую бороденку татарина.
   Но тот схватил его за горло и монах захрипел.
   -- Брось! -- крикнул Батичелли и его громадная рука подняла татарина на воздух.
   Отстранив отца Арсения и запретив ему приближаться, он обратился к татарину с едва заметным дрожанием в голосе:
   -- Я даю тридцать три дуката.
   Скупщик заволновался. Борьба делалась для него не по силам; к тому же, любовь к деньгам превышала другие чувства.
   -- Тридцать четыре дуката! -- почти с усилием произнес еврей.
   Между тем собралась толпа народа. Невольники по-прежнему смотрели безучастно. Груша переводила взоры от креста старой часовни на синьора Батичелли, который с каждой минутой более и более приковывал ее внимание. Отец Арсений что-то шептал про себя и поминутно прикладывался к руке Батичелли, но тот его отстранял.
   -- Тридцать пять дукатов! -- уже вполне оправившись от волнения, сказал Батичелли.
   Толпа была очевидно на стороне генуэзца.
   Скупщик выругался, погрозил кулаком Батичелли и ушел.
   -- Постой, постой! -- кричал ему вслед татарин. -- Ты других рабов хотел купить!
   Но еврей ругнул его и не вернулся.
   -- Синьор, -- заговорил отец Арсений, -- ты все получил на земле и на небе. Господь наградит тебя за твой добрый поступок; я еще прошу тебя, выкупи этих несчастных татар, которые разделяли бедствия с кирией Агриппиной; татарин их за ничто продаст, ему их некуда девать, я слышал его разговор об этом.
   -- Хочешь за всех пять дукатов? -- спросил Батичелли татарина.
   -- Еще прибавь хоть один, милостивый мурза, -- подобострастно просил тот.
   Батичелли отсчитал деньги и бросил их татарину. Обратившись к невольникам, он сказал:
   -- Я даю вам свободу!
   Татары упали перед ним на колени, пытаясь поцеловать полы его одежды.
   -- Ты в этой девушке принимаешь участие? -- обратился он к отцу Арсению. -- Она, ты говорил, из хорошей семьи. Так иди за мной и позаботься о ней.
   Синьор Батичелли направился в сторону своего дома. Толпа провожала его благодарными взглядами. Продавец рабов пересчитывал свой барыш. Отец Арсений и Груша шли за Батичелли. Оба плакали. Она рассказывала о своих бедствиях на пути в Сурож, о том, что спасшись от Кутлаева она не возвратилась в Елец, опасаясь его новых козней; говорила о Луканосе, о цели своего путешествия. Разговор они вели по-русски. Батичелли не знал русского языка, но иногда умерял шаги и прислушивался к словам.
   Придя домой, Батичелли позвал к себе отца Арсения.
   -- Скажи мне, -- обратился он к монаху, -- что это за девушка и почему ты в ней принимаешь участие?
   -- Это дочь одного русского купца. Я много в своей жизни вынес, -- говорил отец Арсений, -- и в конце концов скитаюсь по свету, проповедуя проклятие Палеологам и вельможам нашим. -- Глаза отца Арсения сверкнули злым огнем и Батичелли посмотрел на него с удивлением, но монах уже более спокойно продолжал: -- эта девушка вместе с другими членами своей семьи оказала мне гостеприимство. Впрочем, это не важно, но важно то, что она участливо отнеслась к моему убитому сердцу; она поняла, что человека надо чем-нибудь утешить, когда он страдает. -- У отца Арсения навернулись слезы. -- Пойми, дорогой кирие, как должен ценить я, всеми брошенный, никому ненужный жалкий монах, который ходит собирая подаяние. Если участие сердечное дорого всякому человеку, то мое одинокое бедное сердце ожило, воскресло согретое вниманием этой любящей девушки. Понятно тебе это, кирие?
   -- Смотрите, да не презрите кого-нибудь из малых сих...
   -- Так, так, дорогой, умный кирие! За то, что она не отвергла бедного монаха и от нее не отвернулся ты, добрый кирие.
   -- Куда она едет теперь? -- спросил Батичелли.
   -- В Солдайо или как русские называют Сурож, где ее ждет жених ее, Луканос.
   -- Как Луканос! Какой Луканос? -- подавляя удивление, спрашивал Батичелли.
   -- Негоциант из Таны.
   -- Да ты знаешь это доподлинно?
   -- Положительно, кирие. Какая нужда мне выдумывать, а тем более обманывать тебя, когда ты благодетель мой.
   Батичелли задумался. Затем он кликнул слугу.
   -- Поди, скажи конторщику, чтобы он прислал свою жену Евдокию, она ведь русская... Пусть она позаботится об этой девушке, которая ожидает в приемной, да постарается, чтобы она ни в чем не нуждалась, пока будет здесь. А ты, -- сказал он отцу Арсению, -- спроси у нее, как она хочет обедать: с нами или отдельно ей в комнату подать, потому что время обеденное. Ты тоже останься, отобедаем вместе.
   Отец Арсений прильнул к руке Батичелли.
   -- Что ты, оставь! Мне приличнее целовать твои руки, ты монах.
   -- Ах, кирие, это я не за себя.
   -- Как тебя называть, скажи мне?
   -- Арсением, добрый кирие.
   -- Ну так, отец Арсений, пойди, спроси, что я тебе говорил.
   Отец Арсений бросился к ожидавшей его Груше и вскоре возвратясь, сказал:
   -- Девушка говорит: как тебе будет угодно.
   -- Тогда пообедаем вместе; может кое-как познакомимся, хоть это и трудновато, не понимая друг друга.
   Скоро появилась Евдокия. При виде Груши, при звуке родной русской речи, обе женщины бросились в объятия. Приведя в порядок свою одежду, Груша прошла в залу Батичелли, где был приготовлен обед.
   Разговор происходил при помощи отца Арсения. Хозяин предложил Груше кресло, в которое она не знала как сесть, но Батичелли выручил ее.
   Видя такую предупредительность к себе, Груша просияла. Веселое, здоровое личико ее очень понравилось Батичелли. Он угощал девушку, усердно подливал вкусное вино и выбирал ей самые лучшие плоды. Отец Арсений тоже повеселел. Вино оживило собеседников. Обстановка для Груши была совершенно незнакома, но, благодаря вниманию к себе и предупредительности хозяина, она скоро освоилась и радостно удивлялась всему, что для нее представлялось новым.
   Когда обед окончился, Батичелли через Арсения передал, что если Груша отдохнула от тревог, которые перенесла, то он прикажет приготовить ей лучшую парусную лодку, на которой скоро и безопасно ее доставят в Сурож. Если же она хочет еще отдохнуть, то к ее услугам лучшая комната в доме, и когда она пожелает, тогда может уехать, причем отец Арсений, конечно, не откажется ее сопровождать.
   -- Передай, отче, доброму господину, -- сказала Груша, -- что я как можно скорее желаю быть в Суроже, а также скажи ему, что во всю жизнь мою его не забуду и каждый день буду молиться о нем.
   Синьор Батичелли приветливо улыбнулся на это и сказал, что быть может Бог приведет случай когда-нибудь увидаться с нею.
  

XIV

   Неаполь был очень оживлен. Король Альфонс V, по прозванию Мудрый, то и дело принимал послов и назначал своих приближенных для заключения всевозможных условий. На веранде, обращенной к морю и отделанной в мавританском вкусе, с легкими колоннами и арками, украшенными резьбой, находилось многочисленное общество. Короля окружали самые разнообразные лица: здесь был Абу-Джезар, посол из Гренады, полузависимой от Альфонса V, умный магометанин средних лет; рыцарь де Лоран, посол из Франции, по вопросу о наваррском наследстве, в котором были и интересы Альфонса V, и Исидор, посол папы Николая V, прибывший по поводу организации крестового похода против турок.
   -- Как нравится вам, достопочтенный эмир, моя веранда? -- спросил у араба король.
   -- Что и говорить, государь, хороша; мне она тем приятнее, что указывает на уважение твое к нашему искусству, только недостает фонтана. У нас без фонтана немыслимо никакое украшение, -- отвечал Абу-Джезар.
   -- Будет и фонтан, все устроится; теперь дела много, -- некогда; помощник же мой еще молод, -- указал король на принца Фердинанда, бывшего среди придворных.
   -- Приезжая сюда, -- продолжал Абу-Джезар, -- я нашел много прекрасных дворцов в Валенсии, Андалузии и других местах, принадлежащих тебе, государь, я посетил некоторые из них. Поверь, я плакал над древним величием нашего царства.
   -- Это ничего, -- заметил Исидор, митрополит киевский, -- прекрасные памятники остаются украшением жизни благородного народа, он их не осрамит, а возвеличит; совсем не то на востоке: варвары турки губят великую страну, все ниспровергая в прах.
   -- Ваше дело, -- отвечал араб, -- отстоять колыбель своего просвещения; мы, арабы, с состраданием смотрим на падение Византии; как магометане, мы не можем не радоваться торжеству ислама, но не желаем падения великого царства, потому что турки -- варвары, которые убили уже арабскую науку на востоке, а теперь губят классическую, от богатств которой и мы черпали.
   -- Близок час погибели этого варварского царства! -- хвастливо воскликнул рыцарь де Лоран, постукивая мечом.
   -- По текущим делам это трудно сказать, -- возразил Исидор.
   -- Благословение святейшего отца и меч рыцаря не знают преграды своим требованиям! -- продолжал рыцарь в том же тоне.
   -- Это все слова, -- грустно произнес митрополит.
   -- Все политические условия сложились в пользу турок. Италия, как цепями, скована своими волнениями и интригами, -- сказал король.
   -- Мелкие личные интересы всегда были и есть, ваше величество, но только иногда уважение к идее сильней их, а иногда слабее, -- укоризненно проговорил митрополит.
   -- Уважая вас, я понимаю ваше тяжелое чувство, но имейте в виду, что в настоящее время я главным образом обдумываю возможность крестового похода. Условия ужасны: если я уйду сегодня, -- завтра Неаполитанское королевство будет расхищено по частям синьорами и кондотьерами; надо обдумать и принять предосторожности. Но что слышно о положении Морей?
   -- Резня продолжается. Деспоты морейские, Фома и Дмитрий Палеологи, дошли в своих ссорах до того, что кончили подчинением Мураду. Жители бегут на острова, в Эпир, в Албанию, в Россию...
   Во время последних слов на веранду взошел дон Гихар, незадолго до этого возвратившийся из Валенсии, куда ездил с дочерью; его лицо было очень весело и даже торжествующе.
   -- Дамы и кавалеры, -- сказал он довольно важно, -- приятная новость!
   -- Что такое? Что такое? -- забросали его вопросами, особенно дамы.
   Искандер-бек разбил наголову армию, предводительствуемую самим Мурадом. Поражение полное. Мурад, озлобленный и опозоренный, ушел в Адрианополь.
   -- Браво, Искандер! -- закричал восторженно король.
   -- Браво, Искандер, браво, Албания! -- кричали все окружавшие короля, кроме Абу-Джезара, глаза которого очевидно сочувствовали общей радости, но тактичный араб находил неприличным радоваться поражению ислама.
   Скоро весть эта распространилась по всему Неаполю; она была принесена флорентийскою галерой, шедшей с востока в Пизу.
   -- Синьоры, внимание! -- начал король.
   Наступила тишина.
   -- Мы должны почтить великий подвиг. Во-первых, я снаряжу посольство к Искандер-беку с поздравлением и с предложением пользоваться моею казною, как своею собственною; деньги для войны нужны! -- Далее, -- продолжал король, -- я считаю приличным отпраздновать эту победу креста. Не угодно ли предложить, какого рода торжество должно украсить это событие?
   -- Турнир, турнир, блестящий турнир! -- прокричал де Лоран. -- Что же может быть лучше турнира?
   -- Какой турнир! -- сказал герцог тарентский. -- У нас и рыцарей нет, разве кондотьеров пригласить; мы о турнирах и забыли совсем.
   -- Очень печально, герцог, -- ядовито заметил де Лоран, -- вы верно хотите обратиться в венецианских или генуэзских купцов?
   -- От них, во всяком случае, больше пользы, чем от рыцарских турниров.
   -- Что за мерило! Польза! -- с презрением произнес рыцарь. -- Ваша польза сделала то, что у вас из-под носа уводят Константинополь, а вы сидите, сложа руки!
   -- Хватит! -- прекратил спор король. -- Так как угодно?
   Турнир, турнир! -- слышались дамские голоса.
   -- Донна Инеса, вы что скажете? -- спросил рыцарь.
   -- Турнир! -- отвечала Инеса Гихар.
   -- Турнир, турнир, ваше величество! -- надсаживал горло рыцарь.
   -- Прекрасно. Пусть будет турнир, -- согласился король. -- Вы, конечно, поможете нам его устроить? -- обратился он к рыцарю.
   -- С удовольствием, но только звание маршала не приму, так как намерен участвовать в турнире сам. Вот уважаемый герцог Орсини может быть возьмет на себя эту обязанность.
   -- Я слишком стар для этого, -- отказался герцог.
   -- Герцог скромничает, -- добродушно заметил де Лоран. -- Во всяком случае, ваше величество, будьте покойны, все будет устроено, народ останется в восторге от этого торжества.
   По всей веранде началась веселая болтовня о предстоящем турнире. В Южной Италии о них знали более понаслышке от посещавших Францию, Германию и отчасти северную Италию, где турниры еще сохранились, но лишь как забава, утратив прежнее значение.
   -- Массимо Дука! -- доложил вошедший слуга.
   -- А, вот кстати, дорогой гость! -- с непритворным удовольствием воскликнул король. -- Проси!
   Красивый молодой человек своим появлением снова вызвал восторженные замечания.
   Рыцарь, ставший после решения вопроса о турнире героем, был на время забыт. Донна Инеса, около которой он больше всего увивался, радостно оживилась и даже не ответила на какой-то его вопрос.
   -- Мой дорогой кредитор, -- говорил король, протягивая ему руку. -- Долго, долго вас ждали; хорошо, что деньги не изменяются, а то было бы опасно такое продолжительное время оставлять их без употребления. Вот другое дело сердце, -- оно изменчиво, -- шутливо закончил он.
   -- Я думаю, ваше величество, наоборот, -- возразил Дука. -- Да и, наконец, изменчивое сердце -- кому оно нужно?
   -- О, это только слова, дорогой мой; самое верное сердце изменит, когда, например, счастливый соперник...
   -- Не нужно бояться соперников, ваше величество.
   -- Это уже слишком гордо.
   -- Нет, ваше величество, если соперник мой лучше меня, я покорно склоню голову перед ним, если хуже, но счастливее, то мне не нужно такое сердце, потому что оно изменчиво и неблагородно.
   -- Так ли это?
   -- Нет, не так, ваше величество, -- смеясь отвечал Дука. -- Это потому я так говорю, что не принимаю на свой счет опасений вашего величества; мои же убеждения таковы, что верность должна быть безусловна.
   Говоря это, Максим Дука здоровался с Другими своими знакомыми. Подойдя к Инесе, он скороговоркой прошептал:
   -- Все это время я с вами не расставался.
   Инеса с выражением безграничного счастья смотрела на него. Это продолжалось всего секунду, но рыцарь успел возненавидеть молодого человека.
   -- Посмотрите, ваше величество, -- сказал герцог Тарентский, показывая на чудный Неаполитанский залив, открывавшийся с веранды, -- посмотрите на этот красивый корабль, так гордо поднявший паруса и выходящий из гавани.
   -- Что это за корабль?
   -- Он снаряжен французами для осмотра тунисских берегов. Капитан корабля, блестящий генуэзец, моряк, Христофор Колумб, решительная и сведущая голова.
   -- Да, была бы большая польза для европейской торговли, если бы Тунисом владели не разбойники, а просвещённые люди, только не французы, -- тихо добавил король, чтобы не слышал де Лоран.
   -- Они никак не могут забыть Неаполя, -- вставил Орсини -- и экспедиция в Тунис не без злого умысла в этом отношении.
   Король, встав с кресла, указал Абу-Джезару, Исидору, де Лорану и Дуке время аудиенции и вышел.
   После ухода короля, толки о турнире возобновились с удвоенным интересом. Многие расспрашивали рыцаря, как надо вести себя во время этого торжества, какие необходимы туалеты.
   -- Дамы в лучших нарядах, дворяне в доспехах, придворные в бархате, участвующие в турнире с мечами, прочие при шпагах, -- объяснял рыцарь, -- герцогини и графини с пажами, которые должны нести шлейфы. Весь успех турнира зависит от подвигов рыцарей и блеска дам. "Что может быть лучше хорошенькой женщины"? -- говорит благородный рыцарь Ульрих фон Лихтенштейн, -- вставил цитату в заключение де Лоран.
   -- А вот арабский поэт Гафиз иначе о женщине трактует, -- заметил Абу-Джезар.
   -- Что же он говорит? -- полюбопытствовали некоторые дамы.
   -- Когда был создан человек, -- начал мавр, -- то Дьявол стал роптать на несправедливость неба: за что столько благодеяний человеку? Чем он это заслужил? Тогда небо, сознавшись в излишней благости к человеку и в том, что осчастливило его не по заслугам, создало женщину.
   -- О, как это верно! -- воскликнул рыцарь. -- Женщина может погубить человека, сделать его несчастным навек, но за то и безмерно осчастливить!
   -- Я совершенно оправдываю наших мавританок, -- сказала молоденькая герцогиня Орсини, -- если они вас делают несчастными; так вам и надо, за ваше многоженство.
   -- О, бесподобная герцогиня, -- засмеялся Абу-Джезар, -- если бы Гафиз вас знал, то наверное сказал бы противоположное.
   -- Да за это одно слово книги вашего Гафиза нужно сжечь на костре.
   -- У нас это не в обычае, прекрасная герцогиня.
   Уходивший в это время Исидор остановился около шумной толпы молодых людей.
   -- А знаете ли, что говорит Геродот о женщинах? -- спросил митрополит.
   Все почтительно замолчали.
   -- Он говорит, что женщина издревле была причиной раздора.
   -- Остроумно и справедливо сказано, -- также авторитетно согласился рыцарь.
   -- Вы знакомы с Геродотом? -- продолжал мимоходом митрополит.
   -- О, помилуйте, мы с ним не одно копье переломали на турнире в Безансоне.
   Исидор прикусил губу, чтобы не рассмеяться, и взглянув на Максима Дуку, быстро удалился.
   Некоторые, в том числе молодые подруги Инесы и герцогини Орсини, едва сдержали улыбку. Дука, хотя и старался скрыть улыбку, однако ее заметил Гихар.
   -- А что, синьор, -- вполголоса спросил он Дуку, -- вероятно француз соврал, должно быть Геродота давно в живых нет?
   -- Да помилуйте, почтенный дон Мартин, -- тихо отвечал Дука в то время, как рыцарь продолжал шумно разговаривать, -- Геродот, греческий историк, жил за четыреста с лишком лет до Рождества Христова.
   Старый Гихар не удержался и расхохотался, чем обратил на себя общее внимание.
   Рыцарь, видя веселую улыбку Максима Дуки, вспылил.
   -- Дамы и кавалеры! Позволительно ли шептаться в обществе! Я могу принять на свой счет, -- громко сказал де Лоран, дерзко посматривая на Максима Дуку и хватаясь за меч.
   -- Извините меня, -- сдержанно сказал Дука, обращаясь ко всем, -- я тихо говорил, чтобы не мешать общему разговору.
   -- Позвольте, -- остановил его Гихар, -- не извиняйтесь, синьор; виноват я, потому что обратился к вам шепотом.
   -- О, достопочтенный синьор, -- поклонился Гихару рыцарь, -- я беру свое слово назад, ваш возраст и положение позволяют вам среди молодых людей вести себя свободно. Да, синьоры, -- продолжал рыцарь начатую речь, -- изобретение огнестрельного оружия погубило рыцарскую доблесть. Всякий трус издали может убить одним выстрелом храброго рыцаря, стяжавшего себе бессмертный венец мечом.
   -- Все равно физическая сила, ружье, пушка или меч, -- заметил Максим Дука; -- надо, чтобы благородное одерживало победу над постыдным, умное над глупым, просвещение над невежеством...
   -- О, молодой синьор, а как защищать свою честь, свои интересы?..
   -- Законом, благородный кабалеро.
   -- Позвольте, а сердце красавицы чем завоевать, тоже законом? -- захохотал рыцарь.
   -- В ваших возражениях, кабалеро, нет логической последовательности, но я вам все-таки возражу: предоставьте даме самой выбирать себе защитника также точно, как вы выбираете себе даму сердца.
   -- Позвольте, -- прервал их старый Гихар, желая прекратить спор, -- а что скажет синьор Массимо о женщинах вообще, подобно тому, как сказал митрополит, почтенный эмир и благородный рыцарь.
   -- Да, скажите, синьор Массимо, -- прибавила синьорина Орсини.
   Максим Дука на секунду задумался, потом сказал:
   -- Иоанн Златоуст, сопоставляя мужчину с женщиной, говорит: "устыдимся того, что в мирских делах мы нигде женщине не уступаем, ни в войне, ни в боях, а в духовных подвигах они успевают больше нас, первые похищают награду и воспарят на большую высоту, подобно орлам, а мы, подобно галкам, находимся около дыма и чадных паров".
   -- Неужели и такие вопросы затронуты у святых отцов? -- с любопытством спросила синьорина Орсини. -- Я думала, что там говорится только о посте, об опресноках и других чисто церковных предметах.
   -- О, нет, синьорина, -- ответил Дука, -- только узкие взгляды наших богословов сделали из трудов отцов церкви предмет схоластических споров. На самом же деле там бездна премудрости.
   Стало темнеть, и веранда мало-помалу опустела.
  

XV

   На другой день утром Дука отправился на аудиенцию к королю. Альфонс принял его в своем кабинете, как всегда, ласково.
   -- Деньги готовы, дорогой кредитор, приношу вам благодарность и возвращаю долг. Вы можете его получить сейчас же или когда будете уезжать. Если хотите, можно отправить во Флоренцию к банкирам Медичи -- мне все равно.
   -- Пока, ваше величество, пусть они остаются у вас, так как их небезопасно держать при себе, а потом я решу, как мне с ними поступить.
   -- Прекрасно. Теперь у меня есть к вам еще дело. Вести из Пелопонеса печальны; победы Гуниада и Искандер-бека при Крое капля в море. Уже многие греки, в особенности образованные, переселились в Италию и заняли в некоторых местах почетные посты послов и кардиналов. Я предлагаю и вам, мой дорогой; во мне вы не найдете ни тирана, ни варвара, я вас полюбил сердечно и вот причина, почему я предлагаю вам службу у меня. Я могу вам дать занятие библиотекаря и переводчика на итальянский язык Геродота, Платона, Демосфена и других классиков. Если вы предпочтете политическую карьеру, тем лучше! Ваше аристократическое происхождение, благородная наружность, богатство -- все это весьма полезные вещи для посла.
   Дука преклонил колено и припал к руке короля.
   -- Ваше величество, какое у вас благородное сердце! Приму ли я ваше предложение или нет, во всяком случае оно ободряет меня, утешает в сиротстве. У меня старик отец, который хочет умереть на земле отцов, но может быть он не выдержит постоянного опасения и решится уйти, а пока он будет жить в Морей, я буду при нем.
   -- Это, конечно, хорошо с вашей стороны, и я не стану вас от этого отговаривать, -- сказал король, усаживая молодого человека, -- но знайте, что двери моего дворца для вас всегда открыты. Но разве ваш отец до сих пор в безопасности, ведь Морея в руках турок?
   -- Теперь стало спокойнее. Деспоты морейские покорились туркам; замок же отца расположен в таком месте, что его трудно отыскать даже знающему человеку; кроме того, там такие подземелья, что всегда спастись можно.
   -- Если вы не приняли теперь мое приглашение переселиться в Неаполь, то может быть не откажетесь участвовать в одном моем посольстве?
   -- Думаю, ваше величество, что ваша просьба будет мною исполнена, как бы трудна она ни была.
   -- Видите ли в чем дело, синьор Массимо, итальянские синьоры посылают в настоящее время послами людей просвещенных, мне бы не хотелось в этом отстать от них; в настоящее же время при мне нет такого образованного человека, на которого можно было бы возложить посольство без урона для дел здесь. Вот я и обращаюсь к вам с просьбой принять участие в посольстве к Искандер-беку, поздравить его со славной победой, и предложить подарки: триста тысяч мер пшеницы, сто тысяч ячменя и пользование моею казною, когда ему понадобится.
   -- Как это благородно, ваше величество!
   -- Нет, синьор, я делаю слишком мало. Исидор вчера меня упрекнул, и поделом, Но что же когда я сам как в тисках. В Италии у меня врагов много; отправься я в крестовый поход и моего Фердинанда обездолят.
   Король погрузился в раздумье. Наступила пауза.
   -- Как было бы хорошо, синьор Дука, если бы вы были у меня при дворе; принц Фердинанд нуждается в хорошем руководителе, я не совсем доволен его характером; проглядывают иногда деспотические наклонности и жестокость. Боже избави! Сын Маргариты! -- тихо проговорил король, и улыбка проскользнула по красивому, хотя уже не молодому его лицу. -- Я еще нечто хотел вам сказать, но это должно быть в тайне, -- сказал король.
   -- Буду хранить, ваше величество.
   -- Вам нравится донна Инеса Гихар? Говорите откровенно, и не думайте, что я спрашиваю по чьему-нибудь поручению... -- Король вопросительно смотрел на Дуку.
   -- В слишком слабой форме, ваше величество, изволили предложить вопрос; она мне не нравится, а я так ее люблю, что образ ее ни на одно мгновение не покидает моего воображения. Голос ее звучит, как мелодия, в моих ушах.
   -- А вас не страшит соперничество рыцаря де Лорана? Он здесь давно и до некоторой степени овладел вниманием Инесы. Он очень ловок, не дурен собой, окружает ее необыкновенной предупредительностью; что удивительного, если он покорит сердце девушки? Сам он за ней очень ухаживает и делает старому Гихару разные намеки. Что вы на это скажете?
   -- Какое же право имею я, ваше величество, что-либо говорить в данном случае. Я от души желаю счастья донне Инесе, и если она его найдет в рыцаре, то я все мои душевные силы употреблю, чтобы радоваться этому счастью.
   -- Но разве вы не знаете, синьор, что донна Инеса к вам неравнодушна, и мне кажется, что рыцарь не вытеснил вас из ее сердца. А мне, говоря вам откровенно, рыцарь не нравится.
   -- Ваше величество, -- с горечью воскликнул Дука, -- вы меня терзаете, счастье так близко, но я должен от него отказаться; я говорил уже в присутствии вашем, что я не в праве делать несчастными людьми своих детей! А нет большего несчастия, как жить в безотрадное время и быть бессильным свидетелем попрания священных прав человека.
   -- Вы неисправимы -- хмуро произнес король.
   Но минуту спустя, он протянул Максиму руку и ласково сказал:
   -- Этого, конечно, никто не будет знать?
   -- Помилуйте, ваше величество, никто, никогда, к в особенности Гихары.
   -- В особенности они, потому что меня не только на этот разговор не уполномочивали, но даже не намекали. В ужас пришел бы и Мартин, и Инеса, если бы узнали. Так вы готовьтесь в Албанию, дня через два, три -- заключил король.
   -- Во всякое время, ваше величество, к вашим услугам.
  

XVI

   Все приготовления к турниру были окончены. Сверх ожидания, охотников к состязанию оказалось довольно много: из ближних городов явились синьоры, нашлось в Неаполе несколько рыцарей ордена св. Иоанна, которые проезжали из Родоса в Испанию, кое-кто из кондотьеров, бывших вблизи Неаполя, могущих похвалиться хоть сколько-нибудь сносным для турнира происхождением. Были устроены места для короля и двора, а также скамьи, расположенные амфитеатром для народа. Распоряжался маршал; в разных местах площади виднелись герольды с трубами. Маршал часто, не поняв де Лорана, делал распоряжения невпопад, а герольды от скуки наигрывали в трубы песенки. Рыцарь хватался за голову и в отчаянии кричал:
   -- Скандал, скандал!
   Герольды никак не могли понять, отчего рыцарь так расстроен. Сам де Лоран вскоре успокоился, видя, что никто этого скандала не замечает.
   Наконец, под звуки музыки король выехал из дворца в карете, которая была новинкою, занесенною из Венгрии, и обращала всеобщее на себя внимание. Короля восторженно приветствовала публика. Когда овации окончились, выехали рыцари с опущенными забралами и расположились двумя шеренгами, одна против другой. Во главе одной легко было узнать рыцаря де Лорана, вожаком другой -- был один из рыцарей Св. Иоанна. Турнир начался, но кому приходилось видеть рыцарские турниры во Франции, Германии и даже северной Италии, тому многое показалось бы несогласным с правилами турниров. Дё Лоран это хорошо знал и страшно кипятился. В особенности его сердили кондотьеры, они решительно не могли справляться по-рыцарски с длинными копьями, игра которыми составляет красу турнира, и совсем не заботились о грациозной посадке на коне, не умели горячить его в ожидании боя. Во время боя они пускались на все хитрости своей военной науки, чтобы сбить с коня противника. Случайно все кондотьеры попали в шеренгу де Лорана. От всего этого рыцарь вошел в такой азарт, что одного из них едва не сбросил на землю. Но публика, не знакомая с тонкостями турнира, следила с интересом за его ходом. Ей кондотьеры даже больше нравились, потому что они были сметливее и отважнее в бою, хотя и не так грациозны. После получасового боя де Лоран оказался победителем, его выручили кондотьеры. Не умея в совершенстве владеть длинными копьями, они попадали ими мимо всадника, в коня, который, горячась, сбрасывал седока на землю. Де Лоран направился к ложе короля, где находилась Инеса Гихар, и преклонив пред ней колено, объявил ее царицей турнира.
   Затем стали выезжать герольды с вызовом и начались поединки. Почти на всех поединках, в которых участвовал де Лоран, он оставался победителем и был увенчан золотым венком царицею турнира. Он упросил маршала не допускать кондотьеров до поединка, потому что незнание рыцарских приемов могло бы в этом случае заметно обнаружиться. Народ, довольный зрелищем, принимал живое участие в том, что происходило на арене.
   -- Забава угасающего рыцарства, -- говорил Орсини Максиму Дуке, с которым сидел рядом, -- а было время, когда подвиги на турнире приравнивались подвигам на поле брани.
   -- Это еще долго так продлится, герцог. Подобные блестящие забавы всегда будут увлекать человечество.
   -- И отвлекать от более серьезного, хотели вы прибавить?
   -- Конечно, люди склонны смешивать средства с целью. То, что гений создал как средство, то посредственность принимает за цель.
   -- Но, синьор, если не ошибаюсь, и древние греки подвиги на олимпийских играх считали не менее славными, чем подвиги на войне.
   -- Чего же вы хотите, герцог! -- с улыбкой отвечал Дука. -- Неужели древние греки были такие необыкновенные люди, что от первобытного грека нельзя ожидать того, что позволяет себе франк века XV. С дальнейшим развитием жизни у греков такие забавы, как игры, стали терять значение и их заменил театр.
   -- Как вам это нравится? -- спрашивала Инеса у своей соседки молодой Орсини, указывая на борьбу двух рыцарей, из которых один едва мог держаться на коне под ударами копья противника.
   -- Слишком грубо, -- отвечала та.
   -- Я с вами согласна; Лючия; как ни стараются рыцари быть грациозными, железный костюм делает их всех одинаковыми, а грация и однообразие не вяжутся друг с другом.
   -- Не правда ли, Инеса, -- живо говорила Лючия; -- придворный костюм куда красивее? Здесь каждый может выказать свою индивидуальность в манерах и умение одеться, а костюм рыцаря делает их решительно одинаковыми.
   -- А как вам нравится костюм греков?
   -- Ах, Инеса, это хорошо на статуях, -- смеясь и несколько гримасничая воскликнула Лючия, -- а если в этом костюме танцевать или просто быстро идти, это ведь покажется некрасивым.
   -- Но зато, как можно грациозно держать себя в этой длинной одежде, -- она мельком взглянула в сторону Максима Дуки, разговаривавшего с Орсини.
   -- О, Инесса! -- погрозила ей молоденькая герцогиня, -- я давно замечаю, что он вам нравится.
   -- Ах, Лючия, мне нравится этот костюм, потому что он напоминает наши испанские плащи и мантилии.
   -- Как вы любите свою родину, какая вы патриотка, -- продолжала лукаво молодая девушка.
   Между тем турнир кончился. Толпа повалила на другую площадь, где уличная труппа актеров давала свои представления. Визгливый голос Пульчинелло раздавался оттуда, вызывая взрывы хохота. Весь же двор и гости были приглашены к королю во дворец, где был приготовлен обед. По желанию короля, гости разместились за столами кто где хотел; дамы сели среди мужчин. Король провозгласил тост за виновника торжества, князя Александра.
   Подаваемые кушанья запивались разнообразными винами с острова Капри, Сицилии, из Испании и Канарских островов, это вино было новостью и каждый старался распробовать.
   Больше всего шумели за столами кондотьеры, которые по части вина были большие мастера.
   -- Достопочтенный рыцарь, -- говорил, подмигивая, кондотьер Северино, -- это ваши проделки, что нас не допустили к поединку, иначе мы бы вырвали из ваших рук победу.
   -- Позвольте же, кабалеро, -- оправдывался рыцарь, -- вы ведь не соблюдаете тех правил боя, которые требуются турниром.
   -- Это, однако, очень странно, -- вмешался кондотьер Джаноли, -- ведь дело в том, чтобы победить, смешно же отстаивать тот способ сражаться, который хуже. Мы стремимся к цели; цель наша сбить с коня противника, ну мы и сбиваем, нисколько не мешая противнику поступать так же...
   -- Но тогда это будет драка, -- вступился за де Лорана рыцарь св. Иоанна, дон Карвахаль, -- нет никакой грации, не на что смотреть. Турнир -- это праздник, это торжество.
   -- Ха... ха... ха!.. -- довольно грубо засмеялся кондотьер Джаноли. -- Так значит вы актеры и состязались только для хорошеньких глазок? Это, признаюсь, любезно с вашей стороны, но...
   -- Прошу вас прекратить ваши выводы, -- совсем рассердился де Лоран.
   -- Охотно прекращаю, -- весело говорил Джаноли, -- в нашем принципе поступать именно так.
   -- Какой же это принцип? -- полюбопытствовал Максим Дука, сидевший недалеко от них и которого очень занимала непринужденная веселость кондотьеров.
   -- Да изволите видеть, синьор, -- начал Джаноли, -- мы поступаем так: если я вижу, что сражающийся против меня кондотьер будет несомненно разбит, то я ему посылаю сказать: "уходи, друг, пока цел, нечего напрасно людей губить"! если он благоразумен, то ретируется.
   -- Вот так мужество! -- язвительно заметил Карвахаль.
   -- Позвольте, рыцарь, -- спокойно продолжал Джаноли, -- мы ведь не сражаемся за отечество, а сражаемся по найму и добросовестно исполняем обязанности, потому что того, кто окажется трусом, никто впредь не наймет; но когда очевидно, что дело проиграно, то к чему же убивать людей вообще, а тем более своих воинов, которые доставляют нам заработок. Да наконец, если я буду лезть безрассудно и в моем отряде многих убивать будут, тогда ко мне никто не пойдет служить.
   -- У вас, кажется, существует великодушный обычай не бить того, кто упал на землю? -- спросил Дука.
   Кондотьеры заразительно захохотали, а Северино, осушавший в это время кубок, поперхнулся и закашлялся.
   -- Да тут никакого великодушия нет, это у нас правило: кто попался в безвыходное положение, падай на землю и лежи, лежачего оставят в покое. Все это потому, чтобы беречь людей в бою и один кондотьер по отношению к другому это правило свято сохраняет.
   -- Выходит, что ваши сражения, -- продолжал язвить де Лоран, -- тоже комедия, которую на площади разыгрывает Пульчинелло.
   Но кондотьер был невозмутим и по-прежнему отделывался шутливыми возражениями.
   -- Зато талант развивается! Вы слышали иногда такие сообщения: такой-то кондотьер дал битву такому-то, бой длился целый день, а знаете ли, синьор, что бывает? Тысяч двадцать сражаются целый день, а убитых человек десять всего навсего.
   -- Вы-то друг друга щадите, зато мирных граждан разоряете, -- продолжал де Лоран в том же тоне.
   -- Меньше чем вы, рыцари, -- оправдывался кондотьер: -- мы предлагаем городу сдаться и выплатить контрибуцию -- и не тронем его. Если бы мы занимались грабежом, то от итальянских городов давно бы камня на камне не осталось. Но как всем известно, итальянские города процветают в торговле и промыслах... Одно беда, когда мы жалованья не платим своим солдатам, ну, тогда, ну, тогда... они, конечно, промышляют разбоем.
   Между тем, на другой стороне стола король вел разговор с Исидором, расспрашивая его о новом папе Николае V.
   -- Просвещенный человек, ваше величество, преданный делу спасения Византии, не протежирует своей родне; большое счастье, что избрали такого человека.
   -- Ходили слухи об избрании отца Виссариона? -- спросил король.
   -- Да, ходили, ваше величество, но это невозможно, он человек все-таки чужой; к тому же, поглощен всецело одной идеей.
   -- Говорили еще о Пикколомини, будто потому он и стал отрекаться от прежних своих сочинений слишком языческого характера, что метил на тиару...
   -- Если поживет, он и будет папой. Это человек бедовый, но не искренний.
   -- Скажите, что за страна эта, отдаленная Россия? Вы там были, кажется, митрополитом? Или, впрочем, вы были в Московии...
   Исидор засмеялся.
   -- Это все равно. Кто знает Россию через Польшу, тот называет ее Московиею, по имени великого князя, которых там несколько, как и у вас в Испании королей, а греки называют эту страну Руссией, по имени народа. Что же касается вашего вопроса, ваше величество, то можно смело сказать, что эта страна заслуживает гораздо большего внимания, чем ей уделяет Европа, в особенности по вопросу борьбы с турками; в этом деле Россия могла бы сослужить важную службу. Впрочем, государство там только создается -- фундамент прочный, материал груб...
   Между тем, за столом все говорили и шумели. В зале было жарко, лица раскраснелись; жажду утоляли вином. Наконец, король встал из-за стола и вышел на веранду. Уже вечерело, прохладный ветерок приятно обдавал выходивших из-за стола гостей. По обычаю того времени, начались танцы. Выпившие кондотьеры первые стали танцевать свои военные танцы, сопровождаемые стуком каблуков и беззаботной удалью, подпевая музыке. После них молодые синьоры танцевали неаполитанские танцы. Король был очень весел, он эфесом своей шпаги выбивал такт и высказывал одобрение танцующим; сидевший возле него Абу-Джезар хлопал руками в темп музыке и звонким смехом вторил королю. Между тем, музыканты исполняли испанский танец. Тут Абу-Джезар громко воскликнул:
   -- О, Гренада, о, родные звуки! Король, -- с восторгом, довольно фамильярно, обратился он к Альфонсу, -- ведь это песни нашей общей родины!
   Король, продолжая постукивать шпагой и ногами, едва мог удержаться, чтобы не пуститься в грациозный испанский танец.
   Некоторое время веранда была свободна, но старый Гихар не выдержал, он мерно прищелкивал пальцами и подмигивал дочери, которая решительно не могла владеть собой. Наконец, она легко, как птичка, вспорхнула за отцом. Роскошный танец и исполнители приковывали всеобщее внимание. Степенные испанцы, которых было много при дворе Альфонса, выполняли некоторые части танца, сидя в креслах, поводя плечами и пощелкивая, пальцами, другие из них повставали и выделывали фигуры на месте. Вскоре вся веранда танцевала. Когда Гихары кончили, кондотьеры стали неистово кричать, выражая одобрение, а старого Гихара подняли на руки и с криками восторга носили по веранде. Рыцарь де Лоран, целуя руки Инесы, рассыпался в восторженных похвалах.
   -- А что же вы, синьор Массимо, меня не похвалите? -- ласково спросила она Максима Дуку, видя, что он не был так весело настроен, как другие.
   -- Так хорошо, синьорина, что я совсем забылся! -- ответил тот, нежно взглянув на нее, как бы за то, что она его не забыла среди восторженных приветствий.
   -- Вы, синьор, скучаете?
   -- Не скучаю, а мне несколько грустно. Когда я слышу и вижу искреннее веселие, когда вижу великие произведения искусства или природу, я всегда вспоминаю отца, братьев и все, что мне близко, потому что с ними привык я делить горе и радости, но их здесь нет! Они вас, милая Инеса, не видят.
   Наконец, усталые гости стали расходиться. Король оставался среди них до самого конца, и прощаясь, благодарил, что они выразили сочувствие его радости; а гости, в свою очередь, благодарили короля за радушие. Подвыпивший кондотьер Северино останавливал каждого и говорил:
   -- Ну уж король, вот так король! Что и говорить, король! Настоящий король!
  

XVII

   Был тихий лунный неаполитанский вечер. Инеса Гихар задумчиво сидела в глубине балкона, выходившего в сад. На темном голубом небе ясно вырисовывалась луна. Верхушки деревьев отражались на балконе причудливыми узорами. Плеск волн Неаполитанского залива был нежною музыкою торжественной тишины. Инеса долго оставалась погруженною в задумчивость. "Музыка есть божественный голос в человеке", припомнилось ей. "Музыка не нарушает человеческой воли: тихий плеск волн то навевает спокойствие до дремоты, то наводит на грустные размышления, то вызывает мечты, недостижимые, но все-таки неотразимо увлекательные".
   -- Донна Инеса, простите, я нарушил ваше уединение, -- сказал вошедший Дука.
   Инеса вздрогнула от неожиданности.
   -- Синьор Массимо! -- она ласково улыбнулась.
   -- Я пришел к вам проститься, завтра наше посольство в Албанию отправляется.
   Наступило тяжелое молчание.
   -- Прощайте, донна Инеса...
   -- Прощайте, синьор Массимо.
   Девушка употребила всю силу воли, чтобы сказать это спокойно, но вышло холодно.
   После минутной нерешительности, Максим Дука медленно направился к выходу, подавив вздох, вырвавшийся у него из груди. Он почувствовал, как что-то словно оборвалось внутри его:
   -- Это жестоко! -- прошептала дрогнувшим голосом Инеса.
   -- Это выше сил, бесценная Инеса! -- порывисто прошептал молодой человек, бросившись пред нею на колени.
   Он схватил ее руку.
   -- Прости же меня! прости! Нет больше преступления, как то, которое я совершаю! Я не должен был любить тебя и вызывать к себе любовь! Я забыл, что я человек!
   -- Дорогой Массимо, нужно так любить, как я люблю тебя, чтобы, не оскорбиться всем тем, что я слышу.
   Инеса нежно наклонилась к нему.
   -- Неужели ты думаешь, что я более была бы счастлива, если бы ты, нарушив убеждения, которым до сих пор был свято предан, предложил бы мне руку и сердце. Я может быть все-таки любила бы тебя, но уважала бы тебя меньше. Да разве нельзя быть счастливым любя друг друга возвышенною, духовною любовью?
   -- Прости, прости, Инеса, я не знал, что я еще виноват пред тобою. Ты утешаешь меня; тяжелый камень, который давил меня, как будто свалился.
   Она снова склонилась к нему. Рука девушки затерялась в волнистых волосах Максима. Голова закружилась у него, когда он почувствовал на своем лице жаркое дыхание Инесы и ее поцелуй. Легкий ветерок не мог остудить их поцелуев, а торжественная тишина была чужда их мятежной страсти. Но в это время раздался стройный аккорд лютни. Не оставляя друг друга, молодые люди стали прислушиваться. Аккорд повторился; он несся из чащи сада. Казалось, природа встрепенулась и ожила. Ветви деревьев заколыхались под звуки аккордов, луна смелее заглянула в счастливые лица Инесы и Максима, а плеск волн слился со звуками лютни в одну общую гармонию; немногочисленные звезды замигали в ночном безоблачном небе Неаполя. Из сада раздался нежный мужской голос:
  
   Я привел певцов с собою.
   Чтоб воспеть тебя,
   Чтоб почтить тебя достойно,
   Дивная моя!
   Здесь со мною купол неба
   Темно-голубой,
   Здесь со мной мерцают звезды
   С нежною луной.
   Здесь среди цветов курится
   Фимиам весны,
   И средь шепота деревьев
   Слышен плеск волны.
   С ними я тебе, Инеса --
   Небо моих грез,
   Из роскошного Прованса
   Песнь любви принес.
  
   -- Это голос де Лорана, -- прошептала девушка.
   Максим молча стоял около Инесы. Она протянула ему руку и восторженней смотрела ему в глаза.
   -- Прощай, Массимо! Теперь прощай, мы с тобой простимся как друзья, -- говорила Инеса, по-видимому спокойно, но грудь ее высоко поднималась. -- Я буду любить тебя вечно...
   -- Инеса, у рыцаря благородное сердце, ты его не гони от себя, он может сделать тебя счастливою...
   -- Массимо! Я тебя не понимаю.
   -- Инеса, твое счастье для меня ближе моего; я буду счастлив, если ты будешь счастлива.
   -- У тебя нежное сердце, Массимо, но знай, что я не могу быть счастливою иначе, как только любя тебя; и я буду любить тебя. Теперь буду жить с отцом, а переживу его, я уйду в монастырь.
   Между тем рыцарь продолжал петь:
  
   Ты ее в своем сердечке
   Свято сохрани,
   И для песен всего мира
   Накрепко замкни.
  
   -- Слышишь? Он меня никому не уступает, -- с веселым простодушием шепнула Инеса, продолжая любоваться красивым и грустным лицом Максима.
  
   Я же перед целым миром
   Песню запою
   И немолчно буду славить
   Красоту твою!
   И в турнире обнажая
   Меч свой и в бою,
   Я немолчно буду славить
   Красоту твою.
  
   Еще рыцарь пел, когда Максим окончательно пришел в себя, и сделав порывистое движение, чтобы уйти, произнес едва слышно:
   -- Прощай, Инеса, и как это ни страшно сказать, навсегда!
   Инеса вздрогнула.
   -- Не говори так, человек не должен этого говорить. "Там так хотят, где каждое желанье уже есть закон", -- невольно пришли ей на память слова бессмертного Данте.
   Максим удалился.
   Оставшись одна, Инеса не могла уже сохранить то напряженное спокойствие, которое до сих пор выказывала. Слезы подступили к горлу и она неудержимо зарыдала.
  

XVIII

   Весть о победе Искандер-бека над Мурадом при Крое привела в восторг почти всех европейских государей. Этой победе радовались повсеместно и многие спешили выразить эту радость посольствами с поздравлением и дорогими подарками. Венецианское и венгерское посольства скоро прибыли в Крою, но оказалось, что Искандер-бек, опасаясь повторения похода Мурада, ушел в глубь страны укрепить Дибру и Охриду. На обратном, пути ему необходимо было посетить Дураццо, где его ожидал архиепископ Павел Анджело. Посольства, оставив дикую, скучную Крою, отправились в Дураццо, где были приняты архиепископом и другом Искандер-бека.
   В Дураццо было множество народа со всех концов Европы. В войске Искандер-бека, благодаря его необыкновенным успехам в борьбе с турками, было и до этого времени немало воинов; после же битвы при Крое число их удвоилось.
   Архиепископ, в качестве любезного хозяина, постоянно устраивал приемы для знатных гостей. Приезжие сосредоточивались главным образом на набережной.
   -- Синьор, синьор, -- кричал какой-то венецианец, сидевший за стаканом вина, другому, проходившему мимо, -- откуда эта галера пришла?
   -- Из Константинополя.
   -- А, из Константинополя! Это интересно.
   С этими словами венецианец направился туда, где стояло пришедшее судно.
   -- Ба! Синьор Джамбатисто, вас ли я вижу? Откуда?
   -- Из Константинополя с галерой, что стоит в гавани.
   -- Чудесно! Вы, конечно, расскажете нам новости?
   -- Охотно; но предварительно намерен чем-нибудь утолить голод, так как наша галера стоит всего два часа.
   Земляки уселись за поданное кушанье. Появилось вино.
   -- Император Иоанн Палеолог умер? Это верно?
   -- О, уже более месяца тому назад! -- отвечал человек, которого называли Джамбатисто.
   -- Кто же на престоле?
   -- Представьте себе, никого.
   -- Как так?
   -- Вдовствующая императрица хочет возвести на престол деспота Дмитрия, а Константин свои права не уступает; младший брат Фома, деспот морейский, стоит за старшего брата Константина.
   -- Какие же основания у Дмитрия?
   -- Те, что он порфирогенит, то есть рожденный в то время, когда отец был уже императором, а Константин рожден до вступления на престол отца.
   -- Но ведь Мурад может воспользоваться этими разногласиями?
   -- И мог бы давно, -- отвечал Джамбатисто, -- но после поражения под Кроей он предается только оргиям и говорит, что дни его сочтены. Несмотря на это, деспот Фома отправил к Мураду посольство с ходатайством, чтобы султан признал Константина императором.
   -- Вот как? Стало быть греки признают над собой власть Мурада?
   -- Да, почти. Хотя Фома это мотивирует тем, что Мураду, как доброму соседу, интересен мир и спокойствие.
   -- Ну, и что же?
   -- Уже наша галера была нагружена и выходила, когда в городе распространился слух, что Мурад признал императором Константина.
   Джамбатисто, между тем, урывками, среди разговора, подкреплялся едой и запивал вином.
   -- Теперь позвольте у вас спросить, -- сказал он, поставив опорожненную кружку на столик, -- откуда это венгры набрались в Дураццо? В этих местах их никогда не бывало, а теперь вон на горе несколько человек; в постоялом дворе трое закусывают.
   -- Это послы от Матвея Корвина с поздравлением к Искандер-беку; я тоже с посольством приехал и поджидаю Искандер-бека, он скоро должен быть сюда из Охриды.
   -- А, понимаю! Стоит, конечно, стоит, что и говорить -- герой! Жаль, умер Гуниад, это был достойный его сотоварищ.
   -- По мужеству и искусству, но не по искренности, -- возразил венецианец.
   -- Знаете ли, -- значительно заметил Джамбатисто, -- по-моему, венгры когда-нибудь с турками заодно пойдут, потому что родня.
   -- Ну, нет, Матвей Корвин просвещенный король.
   -- Пустое, синьор! Теперь просвещение клонится к тому, чтобы подорвать католицизм, чтобы уронить папу, а если возможно прогнать поганых турок в Азию, то только крестовым походом, под руководством папы. Оно и выходит, что просвещение в данном случае на руку туркам.
   Во время этого разговора на набережной стало замечаться какое-то возбуждение, особенно на горе, где собралась группа венгерцев и венецианцев из посольства. Они указывали на открытое море. Там на горизонте виднелись три галеры, быстро идущие на веслах и парусах. Тотчас же более возвышенные места на берегу были усеяны народом, масса любопытных наполнила суда, некоторые взбирались на мачты.
   Было роскошное утро, галеры весело скользили по гладкой водной поверхности и держали свой путь к гавани. Передняя галера была убрана цветами и коврами.
   -- Флаг неаполитанский! -- пронесся говор, когда галеру можно было рассмотреть.
   -- Посольство от короля Альфонса к Искандер-беку! -- пронеслось повсюду.
   -- Дайте знать архиепископу, -- суетился венецианский посол.
   Между тем, на палубе галеры уже ясно можно было различить людей, они все в парадных одеждах стояли на носу судна.
   -- Да здравствует князь Александр! -- раздалось явственно с галеры, причем пассажиры, снимая шляпы, трясли ими в воздухе.
   -- Виват, король Альфонс! -- загремело с берега.
   -- Живио, князь Александр! -- раздалось на утлых рыбачьих лодках далматинских словенцев, которые покачивались на ровной поверхности моря.
   Восторженные приветствия продолжались все время, пока галеры лавировали при входе в гавань. Наконец они остановились.
   Появившийся в это время архиепископ Павел Анджело, с крестом в руке, увеличил восторг толпы. Во главе посольства шел адмирал короля Альфонса, за ним следовали испанские гранды и неаполитанские синьоры, между которыми находился Максим Дука. Процессия отправилась в капеллу епископа, а по окончании короткого благодарственного молебна к архиепископу.
   Через два дня прибыло посольство от папы Николая V, и затем, спустя несколько времени, от герцога Бургундского Филиппа. Вскоре приехали гонцы, сообщившие о приезде Искандер-бека.
   Весь народ и посольства вышли далеко за город встречать героя. Искандер-бек ехал на коне; он был бодр, весел и моложав.
   -- Да здравствует князь Александр! -- кричали на всевозможных языках встречавшие Искандер-бека, потрясая шапками и шляпами в воздухе.
   Этот крик был подхвачен воинами Искандер-бека и долго как эхо разносило по горам Албании восторг христиан, пришедших приветствовать своего героя.
   -- О, если бы так всегда нас связывало единодушие! -- говорил растроганный Искандер-бек, обнимая Павла Анджело и приветствуя послов. -- Сколько чести, сколько чести, почтенные синьоры и паны; я -- только меч всемогущей десницы Господа!
   -- Искандер-бек отправился прямо в церковь, где отстоял благодарственное богослужение с послами.
   -- Привет тебе, князь, от святейшего отца, -- выступил нунций папский. Он начал по-латыни: -- Смиренный и великий сын христианской семьи! Подвижничеством славным готовишь ты себе вечную обитель на небесах; ни ад тебя не увидит, ни чистилище тебя не удержит, потому что нет большей заслуги, как если кто душу свою положит за друзей своих. Ты ежечасно жертвовал своим спокойствием, которым мог бы безмятежно наслаждаться, не противодействуя туркам, и все сделано тобою ради того, чтобы не дать восторжествовать полумесяцу над крестом.
   Закончив речь, папский нунций поднес князю подарки, среди которых была шкатулка с червонцами.
   -- Один благосклонный привет святейшего отца уже был бы наградою выше моих заслуг, -- отвечал князь нунцию, -- эти же знаки благоволения, которых я не достоин, не смею, однако, не принять, потому что они мне от чистого сердца присланы и пожалованы и делают меня вечным должником и служителем христианства и его великого вождя.
   -- Князь Александр, -- начал также по-латыни венгерский посол, разглаживая свои длинные седые усы, -- король венгерский Матвей Корвин шлет привет великому воину Христа и другу своего отца, Гуниада Корвина. Албания и Венгрия -- это две стены, которые защищают Европу от турецких тиранов; пока эти стены крепки, спокойствие Европы вне опасности. Тяжела и беспокойна эта обязанность, но для великого сердца, воодушевленного героизмом, она обаятельна, потому что дает ему служить не мелким интересам лиц, ни даже интересам страны или народа, а интересам человечества! Самые подвиги твои велики, о, князь Эпира, но более того та покорность обязанностям, которую ты много раз показал.
   -- Искренно благодарен благородному молодому герою, королю венгерскому Матвею, и славному его послу. Сам факт его посольства говорит мне, что он будет достойным продолжателем дел его великого отца, с которым мы действительно трудились заодно.
   -- Славному князю Александру от короля неаполитанского Альфонса привет, -- начал Максим Дука. -- Прежде чем какая-нибудь идея делается известною и доступною для понимания общества, являются гении: выразители этой идеи. В его образе каждому смертному доступно видеть служение идеи; однако же всякий гений -- человек, а потому в его служении идеи выражается он сам. Вот почему бывает часто, что носитель идеи может увеличить или уменьшить количество последователей ее своими личными качествами. Все те качества, которые ты, князь, обнаружил, поучительны в наше горькое время: властители борются из-за своей своекорыстной политики, ты же сражаешься за идею, отказавшись от богатства и славы султанского прислужника. Всюду в Европе мстят за малейшую обиду, ты прощаешь своих изменников и необыкновенным великодушием вызываешь у них раскаяние и навеки привязываешь их к себе; в других местах Европы разоряют народ, чтобы платить жалованье разбойникам кондотьерам, к тебе самому идут и просят позволения умереть под твоими знаменами; невежды, преданные ханжеству, не хотят жертвовать своим благополучием для христианства, а люди просвещенные, утратив веру, равнодушны к защите его, -- в тебе же просвещение, уничтожив невежество, не убило веры, которая и руководит твоими подвигами. Или ты, князь, как достойный выразитель своей идеи, привлечешь борцов за дело изгнания варваров и освобождения личности человека от тяжкого состояния рабства, или твои дела будут выше подражания современников и ты останешься только живым укором, когда потом станут перебирать страницы минувших веков. Да не будет!
   -- Да не будет! -- пронеслось среди присутствовавших.
   -- Да не будет! -- сказал Искандер-бек. -- Сердечно благодарю великодушного короля, -- продолжал он, -- благодарю его и за моих воинов; я сам без моих скипери -- ничто. Король их труды ценит! Синьоры, -- обратился он ко всем, -- король прислал моим воинам и их семействам триста тысяч мер пшеницы, моим коням сто тысяч мер ячменя. Кроме того, король для меня открыл свою казну.
   -- Виват, король Альфонс! -- закричали присутствующие.
   После того выступил посол от Филиппа Бургундского.
   -- Приветствует вас, князь, герцог Бургундский, всегда относящийся сочувственно ко всякому подвигу, а подвиг, совершенный во имя религии и чести, им особенно почитается. Вы же, князь, как царственный орел, витая над горами Албании, орлиным взглядом отыскиваете врагов христианства, и лишь только они замечены вами, как делаются добычею царя и владыки гор! Вы, князь, как лев царите среди скал Албании, присутствия которого трепещут турки и бегут, как трусливые серны! О, Албания, о, страна героев, слава твоя гремит и воодушевляет Европу, но это ничто! Слава твоя перейдет в потомство и станет предметом песен и легенд! Полководец станет воодушевлять пред битвою солдат своих, напоминая о воинах Искандер-бека! Проповедник, внушая христианам подвиг самоотвержения, не забудет привести его в пример Матери, отпуская сыновей на поле брани, пожелают им стяжать славу великого противоборца турок! Мы, возвратившись домой, станем интересны тем, что видели вас, князь, и говорили с вами. И нас будут спрашивать о вас: каков он? Что он говорил? Ничего не помню, отвечу я; блеск его славы поразил меня и лишил возможности помнить и рассуждать.
   -- Это слишком, -- с улыбкою отвечал Искандер-бек, -- благодарю вас от души, почтенный рыцарь, а вашим благородным соотечественникам скажите, когда они вас обо мне будут спрашивать, что я орудие многоразличных чудес Божиих, и скажите, что я человек очень тщеславный, потому что с удовольствием выслушал вашу речь.
   Рыцаря сменил посол Венеции.
   -- Приветствую вас, князь Эпира, от венецианской республики. Республика шлет привет своему доброму, верному соседу и старому другу. Сенат подносит вам достоинство гражданина венецианской республики и вместе с ним право искать у республики поддержки и защиты, когда это вам понадобится.
   -- Сердечно благодарю гордую и могущественную республику за оказанную мне честь, -- отвечал Искандер-бек, принимая от посла грамоту на венецианское гражданство, -- я всегда был связан узами дружбы с республикой, теперь эти узы будут неразрывны. Я вижу перед собою блестящее собрание, -- обратился Искандер-бек к послам, -- это все представители славных дворов запада, чувства мои переполнены, я слишком смущен, все эти почести слишком для меня неожиданны. Я не могу вам выразить, что чувствую и чем я вам обязан. Да если бы я был совершенно спокоен, то и тогда едва ли был в состоянии выразить какую радость, какой подъем духа испытываю я. Чувства, только что выраженные вашими нелицемерными словами, могут быть залогом братства народов! И какой восторг охватывает меня, когда мне, скромному воину Христа, пришлось быть центром этого братства. Но прости меня, Боже! Это все не мне, не мне, а имени Твоему!
   После приема послы были приглашены на обед; обед был умеренный, а послам, прибывшим из роскошной Италии, он показался совсем скудным.
   -- Отчего я не вижу любимого князем племянника его Гамзу? -- спросил после обеда Дука у одного албанца.
   -- И не вспоминайте о нем. Он изменил князю и готовится с помощью турок овладеть Албанией.
   -- Этого никак нельзя было ожидать! -- с недоумением воскликнул Дука.
   -- Эта измена, синьор, находится, по всей вероятности, в связи с женитьбою князя; до этой женитьбы Гамза считал себя наследником и служил князю.
   -- Как все это ужасно! Вот и другой его боевой товарищ, Моисей Галенто, тоже одно время убегал к туркам.
   -- Но теперь на него можно положиться. Необыкновенное великодушие князя, с каким он простил его, и доверие, которое князь ему оказал, несмотря на измену, сделали старого Моисея таким преданным, что он постоянно ищет наибольшей опасности, чтобы доказать князю верность.
   -- Дай Бог, чтобы доверие великодушного князя не было оскорблено, -- сказал Дука.
   В это время подошел один из неаполитанских послов.
   -- Неудача, синьор Массимо, а вот вы счастливец!
   -- В чем дело, синьор Феррети?
   -- Я справлялся в гавани, когда адмирал распорядился готовиться к возвращению, оказывается, через два дня. Там же мне довелось слышать разговор, что сегодня ждут галеру из Каттаро, которая едет на юг и таким образом вы можете сегодня оставить скучный Дураццо.
   -- Очень вам благодарен, синьор Феррети, за приятное известие, я в самом деле воспользуюсь этим.
   Все остальное время Максим Дука ходил по набережной; его мысли были далеко отсюда, воспоминания одно сменялось другим. Инеса, отец, король Альфонс, братья, все приходило ему попеременно в голову. Наступал вечер; на берегу в разных местах показались огни.
   -- Синьор, синьор, почтенный синьор, -- кричал ему запыхавшийся мальчик из постоялого двора, -- я вас разыскиваю, вы просили сообщить вашей милости, когда придет галера из Каттаро, она пришла и матросы говорят, что завтра до зари уйдет.
   -- Хорошо, мальчик.
   Дука дал ему мелкую монету и приказал нести за собою вещи на галеру.
  

XIX

   На галере царил полумрак. Не желая беспокоить пассажиров, спавших в каюте, он расположился на палубе, выбрал поудобнее место и попытался заснуть. Но сон от него бежал. Где-то, вероятно в каюте, слышался плач ребенка, а затем женский голос стал напевать колыбельную песню, но Максим никак не мог разобрать, на каком языке. Песня была заунывная, грустная; слушая ее, он почувствовал тоску; совершенно неожиданно для него, две горячие слезы скатились по щекам; песня же все тише и тише слышалась, очевидно ребенок успокоился и засыпал.
   Под звуки этой песни стал засыпать и Максим.
   Когда он проснулся, стояло уже роскошное веселое утро. На востоке был виден берег Эпира; он уходил назад, а громадные горы, громоздившиеся на материке, оставались почти неподвижны, над ними в полном блеске взошло солнце. На палубе слышались голоса. Максим вскочил на ноги и стал молиться на восток. Окончив молитву, он осмотрелся кругом; взор его встретился со взором молодой женщины, на руках которой играл розовощекий малютка. Она дышала здоровьем; свежее, светлое лицо и голубые глаза выдавали в ней чужеземку, пришедшую в эти края. Она была занята своим ребенком, к которому обращалась с нежностью и ласкою, но Максим ничего не мог понять из того, что она говорила.
   Вдруг он услышал свое имя и вздрогнув, быстро поднял глаза на молодую женщину, но та любовалась своим сыном. Не желая быть назойливым наблюдателем, так как ему казалось, что его любопытство замечено и смущает молодую женщину, Максим повернулся и, облокотись на борт, смотрел на убегающие берега Эпира.
   Дураццо уже скрылся из глаз; на склонах гор еле чернели пасущиеся стада.
   -- А, мои ранние птички! -- раздался голос входившего на палубу человека.
   Максим был поражен этим голосом и тут же обернулся, чтобы видеть говорившего, который в это время целовал молодую женщину и ребенка. Малютка всем телом тянулся к нему, болтая ножками.
   -- Андрей! -- вскрикнул Дука.
   Через минуту братья душили друг друга в объятиях.
   -- Агриппина, Агриппина! Ущипни меня, крепче! Не сон ли это, ведь это мой брат Максим!
   Они долго не могли успокоиться и постоянно прерывали расспросы объятиями.
   -- Что это все значит, Андрей? Объясни.
   -- Путь через Босфор и Эгейское море теперь крайне опасен, а мы, знаешь, испытали эти опасности; вот я и отправился через Венгрию, там теперь полный порядок и безопасность. Через Венецию думаю направиться к отцу. Более двух лет как мы собираемся к нему; он очень недоволен, что я не еду и не везу жену и сына. Ну, как отец? Я ведь его десять лет не видел; правда, иногда получал сведения от Николая, но ведь мы с ним видимся тайком; генуэзцы народ подозрительный.
   -- Отец болеет. Наконец, нынешние события... Он все близко к сердцу принимает, его все волнует. Мы должны употребить все усилия, чтобы вывезти его из Пелопонёса.
   -- Куда же, Максим, вывезти?
   -- Я думаю, в Италию, там много греков, там ему легче будет; к тому же, страна эта в настоящее время решительно первая по просвещению, особенно Флоренция; он там найдет своих друзей, кардинала Виссариона, Исидора и многих других.
   -- Да, Италия действительно удобна для его переселения; но знаешь, Максим... может быть лучше... ты не будешь смеяться?..
   -- Не буду, -- с улыбкою отвечал Максим.
   -- В Россию...
   -- Может быть в великую татарию? -- с усмешкою спросил Максим.
   -- Братец! -- укоризненно проговорила Агриппина, -- ведь мы православные христиане, а татары басурмане!
   -- Прости, моя дорогая сестра, я может быть и не прав; уж если Андрей нашел себе в этой стране нежную супругу, значит она не далека от спасения.
   -- Подожди, Максим, я приведу тебе аргументы: греки бегут в Италию, это так; но представь себе, в Россию их бежит не меньше. В Италию бегут те, кто спасает литературу и искусства древних; в Россию, кто спасает православную веру и идею греческой империи. Отец из числа тех, которые готовы спасать и то, и другое, но если бы ему дать на выбор, он предпочел бы спасти последнее.
   -- Да стоит ли спасать, Андрей? Идея эта не спасла империю, а православие греков, как и латинство, столь далеко ушло от первобытной церкви, что требует обновления, а не перенесения на новую почву.
   -- Тут мы не сойдемся. Ну, да не в этом дело, я говорю об отце, где ему лучше.
   -- Хорошо, я не фанатик и ненавижу фанатизм. Не стану настаивать на Италии, хотя симпатизирую тамошнему направлению и жизни; я буду тебя расспрашивать о России и обдумывать. К тому же, побеседуем с Николаем. Ты с ним об этом не говорил?
   -- Говорил.
   -- Ну, что же он?
   -- А как ты думаешь, что он сказал?
   -- Во всяком случае что-нибудь решительное.
   -- Он говорит, что надо молить Бога, чтобы отец скорее был взят на лоно Авраама, потому что пережить падение империи будет для него тяжким испытанием, от которого он не уйдет ни в России, ни в Италии.
   -- Но он очень любит отца...
   -- Да потому он так и говорит.
   -- Ты, Андрей, когда видел Николая?
   -- В октябре, пред закрытием навигации, на Азовском море, в Палестре; мы там ломали комедию, набивали друг другу цену на рыбу; дело было, конечно, грошовое.
   -- Ах, братец, -- вмешалась в разговор Груша, -- как я желаю повидать брата Николая, ведь я его не видела после того, как он спас меня! А вы, братец, на него очень похожи, но в тоже время и как будто совсем разные люди, Что я пережила тогда! Что перечувствовала в Каффе на торговой площади! О, не дай Милосердный Боже никому на свете!.. -- Груша набожно перекрестилась. -- И где-то отец Арсений бедненький?
   Молодая женщина стала быстро утирать слезы, которые катились по щекам.
   Андрей низко наклонился над спящим на коленях матери сыном, чтобы скрыть волнение.
   -- Завидная судьба человека, о котором вспоминают со слезами благодарности, -- тихо проговорил. Максим. -- Я бы пожертвовал своею жизнью, чтобы сделаться таким человеком.
   -- Значит и ты так же добр, как и другие твои братья, -- проговорила Груша.
   Между тем Андрей притащил ящик на палубу и стал доставать из него разные съестные припасы и вино.
   -- Ну, выпьем, Максим, за радостную встречу.
   -- Хорошо, Андрей, за счастливую будущность малютки Максима и всего нового поколения; пусть оно будет счастливее нас! -- с этими словами Максим опорожнил серебряный стакан вина.
   -- Во время этих переездов только одно утешение -- выпить и хорошо поесть, -- заметил Андрей. Прошептав молитву, он начал есть. Приглашая то Грушу, то Максима отведать яств, он говорил: -- Уж как мне хочется с отцом поскорее повидаться. Ну, а Николая мы застанем дома?
   -- Думаю, что застанем. Когда я ехал в Неаполь, он был уже в Генуе, где у него были крупные денежные дела. После того он рассчитывал возвратиться к отцу; я даже присматривался к судам, шедшим нам навстречу, не видно ли его там. Знаешь ли, Максим, -- закусывая, продолжал Андрей, -- Тану следует бросить. Пока еще кое-какие дела можно вести в ней, но с усилением влияния турок на Черном и Мраморном морях она совсем падет, и недалеко то время, когда Тана будет захвачена татарами или турками. К тому же, там небезопасно. Лучше будет, если я вернусь в Тану один, а уж их не возьму, -- прибавил он, указывая на жену и сына.
   -- В таком случае и сам не поедешь, -- возразила ему жена.
   -- Как бы там ни было, а ехать необходимо, чтобы закончить дела. Она вот, -- кивнул Андрей на жену, -- все зовет меня в Россию.
   -- Отчего ты отказываешься? -- удивился Максим. -- Поезжай, Андрей, тем более, что ты сочувственно относишься к этой стране, которая теперь тебе не чужда, и как мне кажется, ты хочешь видеть в ней наследие Византии.
   Между тем, солнце уже стояло высоко. Малютка проснулся и поднял плач. Его все успокаивали. Нежная заботливость, ласки отца, матери и дяди чередовались одни за другими. Ребенок еще плакал, но глазки уже смеялись, а розовые губки складывались в обворожительную улыбку. Андрей взял его на руки, лаская и уговаривая. Максим принялся расспрашивать Грушу о России. Рассказ у нее был не особенно богат: татары, вероломные бояре, да непокорные князья. Одно служило утешением -- это митрополит Иона.
  

XX

   Наступал тихий весенний вечер. Старый Константин Дука сидел со своим старшим сыном Николаем под тенью громадного векового дерева у своего дома, прилегавшего к замку. В руках старик держал сочинения Афанасия Великого; перед Николаем были разложены конторские книги и он занимался разными вычислениями. Время от времени старик читал сыну какое-нибудь замечательное место из книги и после обмена мыслей по поводу прочитанного, оба снова погружались в свои занятия.
   Кругом царствовала невозмутимая тишина.
   За замком вдруг послышались шаги и порывистое дыхание.
   Отец и сын подняли голову, прислушиваясь. Скоро из-за угла замка показался старик Елевферий; он совершенно запыхался.
   -- Кирие, кирие, с берега видна лодка, а в лодке люди!
   -- Люди? Какие же люди?
   -- Турки, что ли? -- с нетерпением спросил Константин Дука.
   -- Ах, что вы! Наши дорогие дети! -- со слезами уже проговорил Елевферий.
   -- Андрей?
   -- И Андрей, и Максим...
   Николай вскочил и почти бегом бросился к берегу.
   -- Подожди, Николай, и я хочу! -- просительно сказал старик.
   Николай засмеялся.
   -- А я, батюшка, про вас забыл... Ну-ка, Елевферий, помоги мне, поведем батюшку вместе. Это будет скорее.
   Старика Дуку взяли под руки и почти понесли. Поднявшись на довольно крутой пригорок, они увидали разбросанные вдали острова, а внизу приставшую к берегу лодку.
   -- Дети мои, дети мои! -- кричал старик. -- Ах, Николай, вы все около меня сегодня! Андрей с женою, с внуком! Господи!
   С берега заметили людей на горе. Максим шляпою и криком посылал приветствия, но шум волн мешал слышать. Агриппина подняла высоко своего мальчика. Старик Дука плакал и с горы осенял его крестом.
   В то время как Максим взял у Груши малютку и помогал ей взобраться на гору, Андрей кратчайшим путем вбежал на нее ранее других, и, упав на грудь отца, со слезами радости говорил:
   -- Десять лет я не видел тебя, батюшка, десять лет!
   -- Андрей! Андрей! Какой же ты славный, да как возмужал! -- старик пожирал глазами сына. Он перестал обнимать его только тогда, когда Агриппина бросилась пред старым Дукою на колени. Николай поспешно поднял ее и подвел к отцу.
   -- Моя милая, бесценная дочь, -- шептал старик, обнимая Грушу и покрывая поцелуями ее голову.
   Когда же Максим поднес малютку к отцу, тот, благословив ребенка, совсем разрыдался.
   -- Докса си, о Феос имон, докса си! -- повторял он, возводя к небу свои влажные глаза.
   Между тем Агриппина бросилась к Николаю.
   -- Мой спаситель! Мой спаситель! Могла ли я думать тогда, кто спас меня! -- восклицала она.
   Николай нежно обнял молодую женщину и по-отечески поцеловал ее в лоб.
   -- Это все отец Арсений -- не я; молитесь о нем! -- смущенно произнес он.
   -- А что, братец, умер он? -- спросила Агриппина.
   -- Нет, я видел его недавно в Фессалониках.
   -- Ну, пойдемте, дети мои, я совсем потерял силы. Столько радостей, теперь и умереть можно; более счастливого момента не может быть! Мой славный малютка, мой крошка, -- говорил старик, любуясь внуком.
   Старый Дука совсем, повис на руках Николая и Елевферия, который перецеловался со всеми и плакал в три ручья; из всех сыновей Дуки веселый Андрей был его любимцем.
   -- Моя не наглядная, дочь, -- обращался старый Дука к Груше, -- какая красавица из стран гиперборейских, -- ласково улыбнулся он ей, стараясь при этом идти скорее, -- а Андрей, ох, разбойник! Какой же он молодец, правда, кирие Агриппина?
   -- Кирие, -- скромно заметил Елевферий, -- вы ничего не говорите, совсем ничего, а то больше устанете...
   -- Ах ты, старина, как же я могу не говорить!
   -- Я за вас поговорю, кирие, а то вы мне не даете слова сказать...
   -- Ну, говори, Господь с тобою!
   Препирательство стариков всех очень забавляло.
   -- Да что уж! Я только хотел сказать... -- Елевферий потерялся и не знал, о чем говорить, когда заметил, что все его слушают. -- Я хотел сказать, что молодые господа все хороши, что таких на свете нет других, -- окончательно запутался старик.
   Наконец добрались до места, где отдыхал старый Дука. Около стола стояли скамейки и кресло. Старик опустился в кресло, дети разместились на скамьях.
   Андрей заметил на столе конторские книги.
   -- И тут уже синьор Батичелли свои барыши сводит! -- смеясь сказал он. -- Ну, батюшка, -- обратился он к отцу, -- уж и актеры мы с Николаем, ты себе представить не можешь! Иногда бывает, что пользуясь тайно сведениями от Николая и зная все скрытые пружины торговой политики генуэзцев, устроишь превосходную операцию, но и сам испугаешься, как бы не узнали. Вот мы тогда с Николаем и разыграем комедию, отобьем друг у друга какое-нибудь крупное дело; а однажды в Палестре так даже лично виделись; -- Николай-то ничего, он человек серьезный, ходит себе да разговаривает как Платон, а меня смех разбирает, того и гляди ни с того, ни с сего примусь хохотать. Однако, ничего, выдерживал, только губы порядком покусал. Мне в Тапе недавно предлагали консульство, намекая при этом, нельзя ли принять католицизм, но я уклонился от этой чести. Впрочем, с венецианцами легче; они так понимают у человека стремление к личной выгоде, что насчет происхождения и религии мало интересуются. Вот уж синьору Батичелли тщательно приходилось скрывать свое византийское происхождение.
   -- Ну, а как нашему главному счетоводу угодно? -- спросил Николай. -- Когда займемся составлением счетов?
   -- Завтра или после завтра, -- отвечал Максим.
   -- Это дело может подождать, -- возразил Андрей. -- Хороший вечер, -- вздохнул он, -- давно, давно я тут не был.
   Он осмотрелся кругом; солнце уже село, но верхушка старого замка была еще освещена. Старик Дука сидел в кресле и весело смотрел на болтавшего без умолку Андрея. Груша в стороне кормила сына. Максим задумался. Николай, полулежа на скамье, облокотился на спинку и с улыбкой на устах слушал болтовню брата, а Елевферий в стороне тихонько смеялся, посматривая на говорившего Андрея.
   -- Каждый камешек на этом замке мне знаком. А вот эта башня, -- указывал Андрей, -- серые камни, поросшие мхом, сколько раз я тут нос себе разбивал!.. Помню, карабкаюсь вверх, да вверх, вдруг выбегает мама; "ах ты, варвар", кричит она, "полезай назад"! Позвольте, кончу я, хоть до этого окошечка.
   При этом воспоминании старик вздохнул и, набожно перекрестясь, проговорил:
   -- Царство небесное нашей доброй Пульхерии.
   Дети последовали примеру отца.
   -- А то, помню, начнешь представлять Андрея Первозванного, возьмешь дубину, потому что в дубине-то вся суть, -- это посох, без которого проповедник немыслим, и идешь в Скифию проповедывать христианство. А море! Боже мой, Боже мой! Сколько раз я там изображал Одиссея, Алкиноя, Посейдона, -- страх!.. А Елевферий изображал Навзикаю... А Николай преважно, помню, начнет убеждать, что Елевферий совсем на Навзикаю не похож... а я ему: "Ну, ты будь Навзикаей, мне без Навзикаи нельзя, сам посуди!" А Николай с некоторым презрением говорит: "Э, что с тобой говорить"! Я, конечно, не понимал, что хотел выразить этим Николай, уже видевший в Навзикае женщину. А уж Максима, того, бывало, никогда не допросишься играть, он все читает или рассуждает; ко мне всегда так относился, что мне и в голову не приходило, что я старше его. Но больше всех я воевал с мамой, ей от меня покоя не было. Вот отца Виссариона, тогда еще совсем молодого человека, я порядком побаивался, и не понимаю отчего это. Желал бы я его повидать!
   -- А помнишь, кирие, как меня в свинью обращал? -- заговорил Елевферий, давно уже собиравшийся вставить словцо.
   -- Да уж мы с тобой каких только людей, зверей и богов не изображали!
   Все от души смеялись, для всякого эти воспоминания Андрея были дороги. Братья, собравшись около отца, вдруг почувствовали себя детьми; даже солидного Николая заставляли смеяться все эти пустяки, о которых вспоминал Андрей.
   Между тем, принесли яйца, молоко, фрукты и вино.
   -- Ну, а что нового слышно в Венеции, Андрей, ведь ты венецианский гражданин? -- спросил Николай.
   -- В области политики там решительно говорят, что Константин уже признан императором Византии; говорили еще про сватовство, именно, что Франческо Фоскари, дож венецианский, хотел выдать свою дочь за императора замуж, но тот отказался, потому что она не королевского рода; венецианцы, конечно, обиделись и Константин приобрел себе нового врага или, во всяком случае недруга.
   -- Да уж где тонко, там и рвется, -- заметил Константин Дука.
   -- А слышно ли там о сооружении крепости на европейском берегу Босфора Магометом, как раз против той, которая была уже сооружена турками на азиатском берегу, -- говорил Николай. -- Я слышал в Бриндизи, что это обстоятельство окончательно повергло в уныние императора, и что он требовал разрушения крепости; но новый султан Магомет II отвечал, что он этой башни, которую назвал Бегаз-Кессень, то есть Головорез, не разрушит, и что император не имеет права предъявлять претензий, потому что его власть не простирается далее стен города.
   -- Это говорит варвар византийскому императору! -- вскричал Константин Дука и с тоскою покачал головой. -- А что, Николай, -- спросил он, подняв голову, -- ты много ездишь и много видишь, можно ли спасти Византию?
   -- Конечно, батюшка, можно. Турок, собственно, -- горсть. Куда страшнее были татары Тамерлана и гуны Аттилы, но сама Византия спасти себя уже не может, а Европа, как тебе известно, единодушия не имеет, у каждого государства своя исключительная и крайне узкая политика. К тому же, вопрос религиозный играет некоторую роль, хотя, признаюсь, я этому мало придаю значения, -- будь завтра греки верными сынами латинства, и все-таки латинцы ничего для них не сделают.
   -- В Константинополе ходит легенда, что город падет, но что потом турки будут изгнаны северным народом, -- сказал Андрей.
   -- Северный народ -- это русский народ; я много раз об этом и в России слышала, -- сказала Груша.
   -- Да, я давно слышал эту легенду, -- сказал Константин Дука. -- Дай Бог, чтобы твой народ отплатил грекам за то, что принял от них христианское просвещение. Я полагаю, что это может быть, -- продолжал старик, задумавшись. -- Андрей много писал мне о тебе, дитя мое, что ты нежно любящая жена, беспримерная мать, что таких матерей нет ни в Греции, ни в Италии и нигде на свете; а эти достоинства обыденной жизни куда выше геройских подвигов; героям легко было совершать подвиги самоотречения, когда на них взирал весь народ, когда их подвиг делался достоянием потомства; но ежедневно жертвовать собою для мужа, для ребенка, чего никто не видит, никто никогда не узнает и весьма часто не оценит, о, это настоящий подвиг любви и самоотречения христианского! Недаром сказано: "В малом был вереи, над многим тебя поставлю". А ты, дитя мое, являешь именно такой пример христианской добродетели; это я вам говорю к тому, что народ, у которого такие женщины, не только может спасти Константинополь от турок, но и создать великую православную нацию, которая грудью своею загородит Европу от азиатских полчищ и даст Европе мир для благоденствия народов и процветания наук.
   -- Дай Бог, батюшка, моему многострадальному народу, -- проговорила Агриппина.
   -- Я многих моих соотечественников знал, -- продолжал Константин Дука, -- которые отправились служить русскому народу; все они говорят о варварстве народа, говорят о жестокостях князей и вельмож, но все они не теряют надежды на великое его будущее.
   -- А что, батюшка, -- спросил Андрей, -- если я вздумаю перебраться из Таны в Россию?
   -- Я благословляю тебя, Андрей, на этот путь. Иди туда, делай свое дело, но и будь апостолом этой страны, которая связана с нами узами духовного родства.
   В это время было уже совсем темно. Давно уже наступила ночь. Небо, усеянное звездами, раскинулось над замком. Некоторое время все молчали. Торжественный покой ночи вызывал у каждого свои различные чувства. Старик опустил голову и погрузился в думу; Николай, продолжая полулежать, смотрел на мрачно возвышавшийся замок, около которого быстро пролетали летучие мыши; Максим вглядывался в темную даль, лицо его временами принимало грустное выражение и он старался подавить вздох; Андрей наблюдал за мерцанием звезд; Агриппина, положив голову на руки, задумалась о далекой родине, у нее на коленях спал укутанный малютка; в стороне дремал Елевферий.
   -- Музыка сфер, -- задумчиво проговорил Андрей, -- тихая стройная гармония мироздания; как часто мне хотелось разъяснить себе Пифагора; его легче понимать чувством, нежели рассудком.
   -- Вот купол храма Пантократора, -- после некоторого молчания сказал Николай вполголоса, как бы не решаясь нарушить торжественной тишины. -- А что если бы в этом храме раздался возглас Первосвященника: "Оглашенные, изыдите"!
   -- Храм велик, но он бы опустел, -- заметил Максим.
   -- Многие должны были бы покинуть этот храм, но Первосвященник сказал: "Придите ко мне все страдающие и обремененные", а их несметное количество; сколько одних рабов! Кто их не видал, в особенности в первое время их рабства, тот не знает настоящего бедствия человечества!
   Константин Дука поднял склоненную голову.
   -- Дети мои, -- сказал он, -- давно мы не были все вместе, минута радостная и торжественная; что может быть лучше молитвы в такое время; помолимся о вашей доброй матери и прослушаем утреннюю, как это случалось, когда мы были вместе. Максим, потрудись, дорогой, прочитать полунощную и заупокойные молитвы о рабе Божией Пульхерии и утреннюю.
   Присутствующие выразили этому сочувствие. Елевферий принес книги и светильник для чтеца. Максим обратился лицом к востоку. Все встали, кроме старого Дуки, оставшегося в кресле.
   -- Дай мне, дорогая Агриппина, малютку, пусть он у меня на коленях спит.
   Агриппина передала старику внука.
   В торжественной тишине раздался нежный тембр мягкого, низкого голоса Максима. Во время заупокойной молитвы у всех глаза были влажны. Николай, более помнивший мать, подавлял приступившие рыдания. Елевферий рукавом утирал катившиеся слезы. Голос чтеца дрожал.
   -- "Где два или три во имя Мое, там и Я посреди их", -- прошептал старик.
   Мерное чтение продолжалось; дед, знаменуя себя крестным знамением крестил и внука, безмятежно спавшего у него на коленях.
   Когда полунощница была прочитана, Максим начал канон. Первую песню пропел он сам, но следующая за нею была исполнена хором.
   Низкие голоса Николая и Максима стройно и сдержанно звучали, но высокий чистый тенор Андрея переливался в ночной тиши.
   На четвертой песне раздался нежный, женский голос и прозвенел в воздухе, это был голос Агриппины; по характеру русских песен, она оканчивала высокими нотами, которые несколько раз повторял старый, угрюмый замок.
   Старик ласково и одобрительно посмотрел на нее. Мерное чтение чередовалось с пением, канон был окончен. Чтец на некоторое время остановился.
   -- Слава Тебе, показавшему нам свет, -- начал Максим великое славословие.
   Светлая полоса окаймляла восток, предвещая скорый солнечный восход.
   Утренняя была окончена. Максим сложил книгу и потушил огонь. Опять также тихо, тот же плеск волны... Сероватый свет распространялся по обнаженным скалам; замок терял свое мрачное очертание; звезды меркли в небесах; на берегу прокричала чайка.
   -- Благословение Господне на вас, дети мои, -- произнес Константин Дука, тяжело поднимаясь с кресла и благословляя детей, -- идите спать, благодарю вас; истинно возвышенное счастье испытал я сегодня с вами; душа спокойна, я чувствую близость Господа. Ступайте, отдохните!
   С этими словами старик отправился в свою спальню, а прочие разошлись в приготовленные для них комнаты.
  

XXI

   После вечерней молитвы прошло около часа. Встревоженный Елевферий вбежал к Николаю.
   -- Кирие Николай! Кирие Николай, -- будил он только что заснувшего старшего Дуку.
   -- Что такое? Что случилось? -- испуганно спрашивал тот, не сразу приходя в себя.
   -- Батюшка ваш очень плохо себя чувствует, просил позвать вас.
   Николай на ходу накинул на себя одежду и бросился к отцу.
   Константин Дука лежал в постеле, глаза его были полузакрыты и смертельная бледность покрывала его лицо.
   Николай припал к груди отца и зарыдал как ребенок.
   -- Николай, Николай, что ты, -- слабо проговорил старик. -- Я призвал тебя, рассчитывая найти в тебе более мужества, чем у младших.
   -- Батюшка, -- сквозь рыдания произнес Николай, -- неужели тебе так плохо?
   -- Да, Николай, лета мои такие, что давно уже пора успокоиться... Я чувствую себя покойно... Даже легко... Одно тяжело, что я расстаюсь с вами.
   Николай не мог сдержать рыданий.
   -- Николай, дорогой, успокойся, пошли на остров Санте за отцом Георгием, может быть успеют его привезти, я хотел бы причаститься.
   Между тем Елевферий разбудил братьев; все встревоженные пришли в комнату отца. Старик был спокоен; он иногда забывался, потом приходил в себя. Когда вошла Агриппина с ребенком, старик встретил внука улыбкой. Маленький Максим засмеялся в ответ на улыбку старика. Более других сохранял присутствие духа Максим; он немедля послал Елевферия разыскивать отца Георгия на Санте, где обыкновенно тот проживал.
   Настало во всем блеске солнечное утро, в доме же Дуки было сумрачно и тихо; братья говорили шепотом. Старик старался успокоить детей и с особенною нежностью относился к Агриппине и внуку. Безысходная тоска выражалась на лицах сыновей. Николай, убитый горем, не отходил от постели отца. Агриппина поправляла, постель старика.
   К вечеру наконец вбежал измученный Елевферий, шепнув Максиму, что священник приехал и ожидает. Максим вышел. Под деревом у входа в дом сидел почтенный старик -- это и был отец Георгий.
   -- Кирие Максим, давно с вами не виделся! Что батюшка?
   -- Совсем плох, достопочтенный отец; передаем его теперь вашей власти. Вы всегда были добрым другом нашего семейства; откройте же ему путь в место светлое, где нет ни печали, ни воздыхания.
   Священник с Дарами вошел в дом; встречавшие его падали ниц; он направился к умирающему. При появлении отца Георгия, старик ободрился и радостно взглянул на своего старого друга.
   Все вышли из комнаты.
   Прошло полчаса, тяжелых и тоскливых. Холодная тишина давила душу; среди нее слышался лепет и смех маленького Максима. Возникавшая жизнь ликовала, не хотела и знать, что другая жизнь говорит свое последнее слово.
   Наконец из комнаты умирающего неслышно вышел священник; он приостановился и произнес:
   -- Молитесь! Почил святой человек. Со святыми упокой душу раба твоего Константина!
   Братья склонили головы. Тяжелый вздох вырвался, из груди Николая.
  

XXII

   Был жаркий день конца мая месяца. Солнце ярко светило и жгло; но в подземелье средневекового замка Дуки было темно и прохладно. Несколько светильников освещали бледные лица братьев. В углу подземелья мрачно вырисовывался деревянный крест над могилою Константина Дуки. В разных местах лежали мешочки с золотом, а на столе груда разных денежных документов. Главным счетоводом был Максим, братья ему помогали.
   -- Надо знать это подземелье, чтобы открыть его, -- говорил Максим, -- а все-таки лучше, если мы все сундуки с золотом зароем в землю по номерам, и кто из нас явится взять деньги, тот должен оставить в том же сундуке записку, сколько он взял и что еще пожелает сообщить. А затем надо опять зарыть.
   -- Конечно, лишняя предосторожность не помешает, -- заметил на это Андрей.
   -- Елевферий, -- обратился Николай к бывшему тут старику, -- пойдем с тобою; ты посветишь дорогой, а я приведу сюда Агриппину, она должна все знать наравне с нами, может быть и ей придется пользоваться.
   Вскоре они скрылись в темноте; Андрей провожал Николая благодарными взглядами.
   Спустя некоторое время, у входа показался Николай, который вел Агриппину, за ней следовал Елевферий с малюткой на руках.
   Агриппина всплеснула руками, увидав богатство. Ей рассказали условия пользования им и принялись закапывать деньги в землю.
   -- Теперь все, -- сказал Николай; голос его дрогнул. -- Простимся здесь, на могиле отца!
   Николай припал ко кресту и еле слышно шептал:
   -- Я жил тобою, ты был для меня всем, я круглый сирота... Какие могут быть теперь у меня интересы к жизни?..
   -- Братец, -- успокаивала его Агриппина, наклонясь к нему, -- вы освобождаете бедных рабов, как освободили меня, у вас есть для этого средства, сколько вы добра сделаете! У нас на Руси князья и благочестивые люди так иногда делают.
   Николай нежно посмотрел на Агриппину.
   -- Да, дитя мое, я исполню твое желание; исторгнуть человека, исторгнуть личность человека из неволи, когда ее попирают, -- это действительно доброе дело.
   Братья встали на колени у могилы отца и молились. Агриппина и Елевферий последовали их примеру.
   После краткой молитвы Николай обнял Андрея.
   -- Ты счастливее нас, Андрей, -- сказал он, -- и стоишь того, потому что у тебя нежная, добрая душа.
   -- А ты, Максим, всегда можешь быть счастливым, -- отвечал он брату; -- с твоим железным характером все можно перенести.
  

XXIII

   Настал 1453 год. Хотя зима оканчивалась, однако продолжительный северный ветер распространил холод по всему Архипелагу. Прикрытый горами Анатолии, Хиос менее испытывал его действие, и потому шедшие в Черное море и Босфор корабли и галеры останавливались там в ожидании попутного ветра. Среди множества мелких судов, входивших в Хиосскую бухту, вошла венецианская галера, шедшая из Адриатики. На палубе галеры был синьор Батичеллли любовался большим кораблем, который стоял в гавани под флагом византийского императора; вблизи его расположились большие генуэзские корабли. Как только пассажиры Галеры вышли на берег, Батичелли присел в постоялом дворе и полюбопытствовал у хозяина о заинтересовавших его кораблях.
   -- Ох, синьор, -- вздохнул хозяин, -- в столице плохо, очень плохо. Магомет начинает осаду со стороны суши, с берега Пропонтиды турецкий флот, Босфор загорожен турецким флотом. У императора нет съестных припасов, нет военных кораблей в достаточном количестве. А это один императорский корабль и четыре генуэзских, о которых вы спрашиваете, нагружены пшеницею и другими съестными припасами, а также порохом, и воинов там много. Они думают идти в Константинополь, да ветра попутного нет.
   -- Ветер несколько изменяется, нам тоже трудновато было сюда идти, а вот последние дни легче. Но как же они пройдут.
   -- Рассчитывают на свое мужество и Божию помощь.
   -- А что у вас говорят, много у императора войска? -- спросил Батичелли.
   -- Предполагают, что девять тысяч.
   -- Только. Ну, а у турок?
   -- Видимо-невидимо! Некоторые говорят -- более двухсот тысяч. А что, синьор, как в Италии? -- в свою очередь стал выспрашивать хозяин. -- Поможет ли императору папа и латинские государи?
   -- Трудно рассчитывать на помощь папы, когда он громогласно предсказал падение Константинополя за то, что греки неискренни с ним; ему даже неловко станет, если Константинополь будет спасен.
   -- Но, синьор, ведь Исидор теперь в Константинополе и, как слышно, соединение церквей состоялось.
   -- Вероятно так же состоялось, как во Флоренции. Один другого обманывает, один перед другим лицемерит.
   -- Так, так, синьор. Я думаю, что христианам запада можно было бы подать помощь и без всякого соединения церквей, а только из-за того, чтобы Византия туркам не досталась.
   В это время к столику, где расположился Батичелли, подошел генуэзец из Каффы.
   -- А, синьор Пизони!
   -- Синьор Батичелли!
   Они пожали друг другу руки.
   -- Вы здесь давно?
   -- Давно уже. Ждем попутного ветра.
   -- Вы хотите пройти в Каффу? -- спросил Батичелли.
   -- А вы тоже?
   -- Да, но, говорят, нельзя; Босфор заперт турками.
   -- Это, положим, ничего не значит; галатские наши соотечественники заключили дружеский договор с турками, и если мы назовемся генуэзцами, то нас пропустят, но нас лично, а не корабли; поэтому что все суда задерживаются в Константинополе императором для защиты столицы.
   -- Вот как! А знаете ли, синьор Пизони, я хочу пробраться в Константинополь и присутствовать или при торжестве, или при падении великого города.
   -- Тогда вы можете сесть на один из кораблей, готовящихся к отплытию, тем более, что заметна некоторая перемена ветра. Но только эти корабли явно враждебны туркам, и если их захватят, то едва ли кого турки пощадят.
   -- А вы что же думаете?
   -- Думаю с этими кораблями отправиться; мне необходимо; убьют -- пускай убивают, все равно я разорюсь, если не буду во время хоть бы не в Каффе, то во всяком случае в Галате.
   -- Скажите, пожалуйста, синьор Пизони, а меня примут на эти корабли?
   -- С распростертыми объятиями; они хотят, чтобы больше было пассажиров на случай борьбы с неприятелем.
   -- Так я еду с вами, -- решительно сказал Батичелли.
   К вечеру этого дня перемена ветра была очевидна, и пять кораблей, во главе которых стоял императорский, стали готовиться к отплытию.
   Синьор Батичелли отправился на один из генуэзских кораблей, где у него тотчас нашлись знакомые. Все это были большею частью люди особенно им уважаемые за свое благородство и прямоту. Они шли оказать поддержку Константину XI в решительную минуту.
   Батичелли они приняли с восторгом.
   -- А, синьор Николо, нам такие люди находка! -- кричали ему со всех сторон.
   Целую ночь шли приготовления; на рассвете решили тронуться. Когда все было готово, стали ожидать сигнала с императорского корабля.
   Синьоры и солдаты смело смотрели в глаза предстоящей опасности.
   -- Ну, синьоры, с Богом! -- сказал капитан корабля.
   На берегу собрался народ. Когда императорский корабль поднял паруса и развернул флаг, народ стал громко выкрикивать добрые пожелания.
   -- Да поможет вам Господь, храбрые воины!
   За императорским кораблем отвалил другой, далее третий, на котором был синьор Батичелли.
   Ветер с каждым часом крепчал, это благоприятствовало плаванью. На следующий день они вступили в Дарданеллы, а через трое суток приближались к Босфору. Почти все синьоры, находящиеся на кораблях, бывали раньше в Константинополе, но на этот раз с каким-то особенным чувством они увидели очертание столицы. В то же самое время на генуэзских кораблях стали замечать, что императорский корабль, который шел во главе, начал лавировать; вдали показались турецкие галеры и масса мелких лодок.
   -- Кто предводительствует флотом магометан? -- спросил Батичелли.
   -- Балта-Оглы, болгарин, -- проговорил синьор Антонелли.
   -- Как же мы пройдем? -- беспокоился синьор Пизони. -- Посмотрите!
   Действительно, с приближением к Константинополю, количество судов увеличилось до такой степени, что они образовали между противоположными берегами пролива сплошную линию.
   Азиатский берег был усеян турками; голосов их не было слышно, стоял какой-то гул; ожесточенная жестикуляция их явно говорила о негодовании, в виду беспримерной дерзости христианских кораблей. Пять кораблей шли на несколько сотен судов, которые готовы были поглотить их. На европейском берегу можно было различать толпы константинопольских жителей, восторженно приветствовавших императорский корабль. Этот гордый великан величаво выступал, рассекая волны; никому в голову не приходило страшиться опасности. Европа и Азия встречали их, друзья их приветствовали, враги им удивлялись.
   -- О Феотокос Одигитрия! -- раздалось с императорского корабля, когда он поравнялся с столицей, где на мысе стоял почитаемый храм Богоматери Одигитрии.
   Под туго натянутыми парусами корабли неслись стрелою. День ярко светил. На азиатском берегу было необычайное движение.
   -- Магомет! Магомет! -- доносились оттуда крики.
   Суета на турецких судах поднялась невообразимая.
   Магомет II действительно появился на берегу. Он был верхом на разукрашенном коне. Султан гневно приказывал, чтобы остановили христианские корабли. Некоторые турецкие суда устремились на императорский корабль, но оттуда ответили таким убийственным огнем, что лодки бросились в рассыпную.
   Магомет выходил из себя; его молодое, красивое лицо было искажено бешенством. Крик восторга со стен Константинополя служил наградою героям-морякам.
   Уже христианские корабли были против храма Спаса Милостивого, называвшегося Агиасма; уже виднелась колонна Феодосия и ворота св. Варвары, где был поворот в Золотой Рог, когда страшные проклятия и крики Магомета возымели свое действие. Масса турецких судов двинулась на императорские корабли. Завязался бой. Турки наседали, с императорского корабля метали греческий огонь, но силы были слишком не равны. Вскоре турецкие суда окружили императорский корабль, на котором была сбита мачта, но тут раздался такой оглушительный залп, что сразу два турецких корабля загорелись и пошли ко дну. Остальные дрогнули, строй рассыпался и императорская галера, поддерживаемая другими судами, прорвалась к городу.
   Галере, на которой был Батичелли, также удалось пройти в бухту Золотого Рога.
   Батичелли сошел с галеры и направился к дому Каффского консула, узнать, как обстоят дела в Тавриде. Узнав последние новости, Батичелли спросил:
   -- Скажите, синьор Киавари, чем кончились переговоры с Венецией?
   -- В Константинополе более всего рассчитывали на Венецию, но император оскорбил венецианцев тем, что отказался от предположенной женитьбы на дочери венецианского дожа, оказав предпочтение грузинской принцессе, как особе царской крови.
   -- А Венгрия?
   -- А венгерские послы из лагеря Магомета II не выезжают.
   -- Значит для Константинополя от соседей нет спасения?
   -- Во всяком случае, синьор Батичелли, я вам скажу, что будут ли владеть здесь турки, или кто другой, пусть только война кончается; нам нужен мир, иначе мы все разоримся. Для нашей торговли я не вижу опасности, если даже турки будут обладать Константинополем.
   -- Это положительно так, -- безучастно заметил Батичелли и затем, простившись с хозяином, вышел.
   От консула он отправился к Золотому Рогу, и перейдя мост, бесцельно пошел по улицам столицы. В городе было заметно некоторое оживление: пришедшие со славою корабли поддерживали на некоторое время бодрость духа у жителей. Батичелли вышел на улицу, ведущую к Влахернам. Вечерело. Она была многолюдна, потому что многие отправлялись отслушать вечернее богослужение в почитаемом Влахернском храме Божией Матери, но перейдя эту улицу, синьор Батичелли пошел к монастырю Пантократор, оттуда было слышно церковное пение. Он подошел со стороны, где находился саркофаг Ирины; мрачный вид монастыря вполне гармонировал с состоянием духа Батичелли. Обойдя монастырь, он прошел под массивною аркою. Церковное пение и чтение его несколько умиротворило, вечерня кончалась, и он скоро вместе с другими оставил церковь.
   -- Кирие Николай!
   -- Отец Георгий, какая приятная встреча! Давно ли вы здесь?
   -- Несколько дней уже.
   -- Как объяснить это, достопочтенный отец: в то время, как другие бегут из столицы, вы являетесь сюда?
   -- Но и ты, кирие, пришел на наше старое пепелище, а ведь ты никогда не отличался особенною любовью к родине.
   -- Отец, я не любил наших убийственных государственных порядков и порицал их. Если я их порицал с раздражением, злобно, то это более свидетельствует о моей любви к родине, потому что мало ли где беспорядки, однако о них я говорю совершенно спокойно. К тому же, я не выношу фанатизма ни в чем, и пусть венгры, неаполитанцы или французы пообещают создать для Византии правильный государственный порядок, я посчитаю, что не нужно им сопротивляться. Но тут, отец, турки; теперь у нас хаос, а тогда будет мерзость и запустение. Если бы даже эти азиаты дали нам спокойствие, то это будет спокойствие рабов, а не граждан. Ну, а я все ж-таки спрашиваю у тебя, отец Георгий, отчего ты здесь, когда все бегут отсюда? Я -- другое дело; я для всех, исключая нескольких человек, генуэзец, и потому, когда нужно, найду себе приют в Галате.
   -- А разве ты, кирие, одобряешь бегство жителей столицы в годину испытания?
   -- Никогда, отец! Я не осудил бы тех граждан, которые не являются по призыву тирана опустошать чужие земли и подвергать опасности свою жизнь, когда она нужна для их семейств; но бежать, когда враг угрожает их семейному очагу, их друзьям -- это постыдно!
   -- Если ты хочешь знать, зачем я пришел сюда, то сказать это не совсем легко, потому что я и сам не знаю; все равно как дети хотят присутствовать на похоронах матери, хотя, конечно, этим им не вырвать ее из оков смерти, так и я, пришел потому, что меня тянуло.
   -- Отец Георгий, я тоже самое! После смерти отца я все делаю как в бреду, и в таком же бреду пришел в Константинополь.
   -- В это время они подошли к массивным стенам монастыря Пентепопту.
   -- Я здесь, кирие, у монахов остановился, -- сказал отец Георгий. -- Если захочешь когда-нибудь меня увидеть, то здесь, или у Пантократора всегда можешь найти меня.
   Между тем им навстречу шел народ из Влахерн; среди шедших слышались оживленные речи.
   -- Турки напали у Адрианопольских ворот! -- кричали они встречавшимся.
   -- Говорят, что у святого Романа также! -- добавляли другие.
   Отец Георгий, собравшийся уже идти домой, предложил Николаю направиться в Петрион, потому что там можно было узнать что-либо более достоверное.
   -- Я даже не прочь идти к Адрианопольским воротам или к воротам св. Романа, -- ответил тот.
   Оба они ускорили шаги. Издали раздавались выстрелы. Народ суетился. Одни направлялись к Адрианопольским воротам, другие к воротам св. Романа, третьи во внутренний город. Лица были встревожены.
   Чем дальше шли Батичелли и его спутник, тем менее попадались им люди и выстрелы становились реже.
   -- Мы не туда идем, отец Георгий, поворотим налево, у Адрианопольских ворот тихо.
   Они свернули в сторону и зашагали быстрее. С каждым шагом сумятица усиливалась. Делалось темно. Они проходили у церкви Флора и Лавра, когда вдруг раздался страшный грохот и затем наступила мертвая тишина.
   -- Господи, помилуй, -- произнес испуганно священник.
   Николай машинально схватился за кинжал. Минуты две протекли в томительном молчании. Затем воздух огласил продолжительный восторженный крик. Они приближались к воротам св. Романа. На пути они остановили двух генуэзских наемников и спросили, что все это значит.
   -- Турки напали в нескольких местах на стены, и более всего у Адрианопольских ворот, -- рассказывал солдат; -- началась борьба; но турки очевидно чего-то выжидали и штурм шел нерешительно. Оказалось, что неприятель подвел мины под наши стены и думал произвести взрыв в пылу сражения. Но наш пушкарь Грант разгадал направление мины; подвел с своей стороны контрмину и неприятельская мина пошла прахом, перебив не один десяток турок.
   Успокоенные и обрадованные этим рассказом, Николай и священник простились.
   Со второго апреля 1453 попытки Магомета II овладеть Константинополем не прекращались. Удары магометан были направлены на ворота св. Романа, защищаемые генуэзцем Джустиниани, и со стороны Золотого Рога, где предводительствовали Исидор и Лука Нотара.
   Жители столицы мало-помалу стали привыкать к пушечным выстрелам; весть, что турки напали на стены, уже никого не приводила в трепет. В лагере турок находился венгерец Урбан, который устроил гигантскую пушку. Ее установили против ворот св. Романа. Башня не выдержала ее ударов и обрушилась. Испуганный император поспешно отправил послов к султану с предложением постоянной дани.
   -- Мне нельзя отступить, -- отвечал султан, -- или я возьму город, или город возьмет меня живым или мертвым. Если ты желаешь мне уступить город добровольно, я отдам тебе Пелопонесс, а братья твои получат другие области и мы останемся друзьями; если же меня не впустят добровольно, то я войду силой, убью тебя и вельмож твоих, а все прочее предам на разграбление войску.
   Император решил вести борьбу до конца, не подвергаясь напрасным унижениям.
   Турки, ободренные действием пушки Урбана, бросились на штурм, но Джустиниани их отбил. Грант в то же время подводил контрмины, и попытки турок взорвать стены были безуспешны. Магомет приказал засыпать ров перед стенами и соорудить подвижную башню; но защитники столицы в одну ночь очистили ров, восстановили полуразрушенную башню св. Романа, а Джустиниани сжег подвижную башню.
   -- Тридцать семь тысяч пророков не могли бы уверить меня, -- воскликнул в отчаянии Магомет II, -- что неверные могут совершить такую работу в столь короткое время!..
   -- Отец Георгий никуда не уходил? -- спросил Николай монаха, впустившего его в монастырь Пентопопту.
   -- Он у себя, -- отвечал монах.
   Николай направился к той келье, которую занимал отец Георгий.
   -- А, кирие, очень рад! -- встретил его отец Георгий.
   -- Едва ли ты, отец, радовался бы, если знал с какою вестью я пришел.
   -- Что такое? -- тревожно спросил священник.
   -- Конечно ничего особенного, то есть дело идет к развязке. Турки укрепились в Галате и не сегодня завтра их галеры будут в Золотом Роге.
   -- Как? А цепь?
   -- Они ее обойдут.
   -- Как это обойдут? По земле, что ли, Они поплывут?
   -- По земле. Ты слышал, отец Георгий, предание, что Константинополь будет тогда взят, когда корабли поплывут по суше.
   -- Позволь же, кирие, я не понимаю...
   -- А вот что, отец, они выравнивают полуостров между Золотым Рогом и Босфором, кладут доски, намазывают салом и потом потащут по ним галеры...
   -- Но ведь генуэзцы из Галаты разрушат это сооружение?
   -- Они в союзе или по крайней мере в мире с турками, и если только тронутся, то Галата в миг будет сравнена с землей.
   Отец Георгий задумался.
   -- Чудо, только чудо спасет столицу! -- произнес он.
   Через несколько дней по всему Константинополю распространилась ужасная весть: турецкие галеры в Золотом Роге! И в то же время готовился решительный штурм со стороны ворот св. Романа; однако, Магомет II прислал к императору предложение сдать столицу в виду неизбежной гибели, обещая ему свободу и целость имущества, на что получил от Константина XI Палеолога такой ответ:
   -- Мы будем благодарить Господа, если ты пожелаешь заключить мир с нами на условиях предшественников наших. Мы готовы даже уступить тебе наши области, тобою присвоенные, наложи на нас дань великую и тяжелую, приказывай нам, но удались по заключении мира. Домогаясь добычи, ты и не предвидишь, что сам впоследствии можешь сделаться добычею других. Я не могу сдать тебе город; так не имеет права поступать никто из граждан. Нам дозволено только одно: продолжать умирать и не щадить своей жизни.
   Наступил канун памятного 29 мая 1453 года. Магомет II, приготовляясь к решительному приступу на следующее утро, объезжал войска, убеждая их быть достойными воинами пророка.
   -- Кто из вас падет в бою, -- говорил он, -- тот будет вкушать яства и пить вместе с Магометом в раю и возлежать с гуриями, совершив благовонные омовения. Те же, которые останутся живы после победы, будут получать двойное жалованье до конца их жизни. Тот, кто первый войдет на стены, получит лучшую провинцию в управление, и я осыплю его такими милостями, что они превзойдут его ожидания. Покоренный город я отдаю вам на три дня. Кроме крепостных стен и зданий всякая добыча: золото, серебро, одежды, женщины -- все ваше!
   Всю ночь слышалось веселие у стен упавшей духом столицы. Совершенно другое происходило в Константинополе. Духовенство собиралось к крестному ходу, народ валил к храму св. Софии. Но это не был один из блестящих крестных ходов, которые некогда совершали императоры по возвращении из похода. Уныние царило в столице; несмотря на это, древнее священное торжество поддерживало бодрость духа. Духовенство подняло мощи святых и иконы, пользовавшиеся наибольшим уважением. По мере того как из-под могучего купола св. Софии выходило духовенство, с патриархом во главе, и показывались на паперти константинопольские святыни, народ восторженно простирал к ним руки. Сначала выносили мощи святых, из которых не многие тогда оставались в столице, а иные были увезены венецианцами и крестоносцами четвертого крестового похода в 1204 году. Между выступавшими с мощами можно было видеть отца Георгия, который нес мощи св. Спиридона Тримифунтского, а рядом с ним какой-то сгорбленный монах, седой, изможденный, нес мощи Феодоры Августы.
   Когда процессия подошла к Босфору, раскрылась чудная картина всего Константинополя. Здесь, у храма Влахернетиссы, особенно чтимой жителями столицы, дана была полная воля выражению чувств: слова мольбы, рыдания и стоны раздавались в многолюдной толпе в то время, как духовенство произносило и пело установленные молитвы и гимны. К этой святыне прибегали все императоры пред опасными походами и возвращаясь после счастливых побед; здесь стоял и дворец императоров, представляя собою летнюю резиденцию, потому что на этом возвышенном месте было прохладнее, и Фракия с вершин своих гор посылала сюда свое свежее дыхание. Когда, после небольшого отдыха, процессия двинулась, то только немногие, и то приставшие впоследствии, могли сопутствовать неутомимым монахам вдоль Золотого Рога через низменную и болотистую Галату, аристократический Петрион, к монастырям Пентопопту и Пантократора и далее к св. Ирине и св. Софии.
   Весь этот день до вечера жители посещали церкви и молились. Император собрал около себя защитников Константинополя и обратился к ним с такими словами:
   -- Подумайте, братья, о том, как надлежит приобрести свободу, вечную память и славу. Вам известно, что султан, враг православной веры, без всякой причины нарушил мир и опустошил наши поля, сжег сады и дома, умертвил наших братьев. Пусть на их стороне сила; за нас Господь Бог, Спаситель наш!
   Потом император обратился к итальянским наемникам:
   -- Вы знаете, что Константинополь всегда был вашим вторым отечеством; умоляю вас оставаться в эту годину испытаний друзьями, верными союзниками и братьями. Передаю мой скипетр в ваши руки, -- закончил Константин Палеолог, обращаясь ко всем, -- берегите его! На небе ждет вас лучезарный венец, а в этом мире пребудет о вас вечная и славная память. Если мои грехи навлекли на государство небесный гнев, я готов искупить их жизнью.
   В час ночи началась канонада у ворот св. Романа и с кораблей. Оглушительный гул и гром орудий, неумолкаемый рев тимпанов и труб смешивался с неистовыми воплями нападающих. "Ля иллях, иллялах"! -- вопили турки, рванувшись ко рвам. Вперед были пущены плохо обученные войска; под ударами отражавших и под натиском своих они падали во рвы и молили о пощаде, но их забрасывали камнями и засыпали землей, а через их трупы янычары должны были перейти ров.
   У ворот св. Романа стоял Джустиниани, с тремя своими братьями. Его поразительное спокойствие в такую минуту давало возможность делать своевременные и смелые распоряжения. Рядом с ним дралась небольшая дружина немцев с Грантом во главе. Тут же были Феофил и Мануил Палеологи и Франциск Толедский. Магомет II не оставлял ни на минуту приступа, но все удары турок были отбиваемы соединенными силами мужества и искусства.
   Уже светало, когда вдруг произошло замешательство. С быстротою молнии пронеслось известие, что пуля пробила стальную перчатку Джустиниани и нанесла ему рану, и что Джустиниани покидает стены. Все видели, как император останавливал уходившего со стен генуэзца; другие слышали, как Константин уговаривал полководца.
   -- Ваша рана незначительна, -- умолял император, -- мы находимся в крайней опасности; ваше присутствие необходимо, и куда же намерены вы удалиться?
   -- Я удаляюсь, -- сказал в непонятном волнении Джустиниани, -- той дорогой, которую Бог проложил для турок.
   С этими словами полководец, на которого была вся надежда, покинул стены.
   Бой был неравен. Девять тысяч человек выдерживали борьбу против трехсот тысяч. С уходом Джустиниани, дело было окончательно потеряно. За Джустиниани стали покидать стены итальянцы, и вдруг на внешней стене появился янычар гигантского роста по имени Гассан. Появление его однако вызвало новый взрыв мужества, и он был сброшен со стены. Защитники приходили в замешательство; среди них и в самых опасных местах был виден император Константин XI, но поправить дело уже было невозможно.
   -- Неужели не найдется христианина, который отрубил бы мне голову! -- в исступлении кричал несчастный император.
   Вдруг христиане увидели в тылу у себя в городе турок, которые, прорвавшись чрез незащищенную и брошенную среди всеобщей суматохи Керкопорту, двинулись на защитников св. Романа.
   Император, искавший смерти, нашел ее.
   Грабеж начался с Влахерн, а потом распространился по всему городу. Был полдень, когда начался грабеж, но и ночь его не прекратила.
   Наступила тяжелая ночь, первая после падения восточной римской империи. Всюду были следы грабежа и насилия. Мрак и мертвая тишина царили в монастыре Пантократора, который не избег общей участи. У одного едва заметного глухого перехода слышались осторожные шаги и подавленные голоса. Ощупью во тьме пробирались два человека и входили в главную церковь, из той части, которая предназначалась для монахов.
   -- Не слышно ничего, кирие Николай; воспользуемся этой минутой и уйдем.
   -- Непременно, отец. С рассветом придут волки опять рыскать и тогда погибнем неминуемо.
   Впереди выступал Николай, за ним осторожно отец Георгий, неся с собою бережно мощи св. Спиридона. Николай вдруг остановился.
   -- Что такое, кирие?
   -- Я наступил на что-то мягкое, должно быть труп.
   -- Господи, помилуй, -- прошептал отец Георгий. -- Мерзость и запустение на месте святом.
   Николай перешагнул, но тотчас же отдернул ногу назад, он наступил на голову мертвеца.
   -- Здесь, должно быть, несколько мертвых тел!
   Он стал обходить стороной; отец Георгий осторожно следовал за ним.
   Как ни был тих их шаг, однако он отдавался эхом йод опустелыми сводами храма.
   -- Направляйся правее, к выходу, кирие.
   Они подходили к выходу, который был несколько светлее окружавшего их мрака.
   -- Одну минуту, кирие, -- обратился священник к Николаю.
   Тот остановился.
   Отец Георгий опустился на колени.
   -- О, Пантократор, -- шептал он, простирая руки к алтарю, -- как я любил этот великий храм твой! Неужели я никогда более не увижу его свободным, снова при пении тебе хвалебных гимнов. Если не нам, то потомкам нашим, о, Пантократор, не откажи в этом. Пусть они будут достойнее нас. Мы много, много оскорбляли тебя, мы много оскверняли храмы твои и теперь безропотно покоряемся твоей справедливой деснице. Но да будет благословенно имя того, кто исторгнет храмы твои, о Пантократор, из власти врагов христианства. Прости, прости! Неувядаемая великая святыня! -- говорил священник, поднимаясь и утирая горячие слезы, орошавшие его морщинистые щеки.
   Мрачно слушал Николай эту молитву, страшная буря клокотала у него в груди.
   "Теперь я понимаю тебя, несчастный отец Арсений", -- думал он.
   -- Пойдем, кирие, -- сказал отец Георгий и осторожно повернул к выходу.
   -- Мы теперь направимся в Галату через мост, может быть нам удастся пройти, или поищем лодку и переправимся. В Галате можно считать себя вне опасности.
   Они бесшумно вышли и крались около стены к выходу из монастыря.
   -- Нет, кирие, я еще не могу оставить Константинополя, у меня здесь есть дело, и я на тебя, кирие, рассчитываю, если ты решишься подвергнуть себя опасности.
   -- Охотно, охотно, отец, располагай мной. Опасность и все, что угодно, только не покой, только не оставаться с самим собою.
   -- Вот в чем дело: ты заметил того монаха, который во время крестного хода шел рядом со мною и нес мощи святой Феодоры Августы? Не заметил. Он слишком мал и сгорблен, среди толпы нельзя было его видеть, по крайней мере его лица. Так этот монах, его зовут Арсением...
   -- Арсений? Откуда же он?
   -- Он из Афона.
   -- Ты его знаешь хорошо, отец?..
   -- Нет. Я теперь только с ним познакомился. Он, как видно, человек больной.
   -- Ну, это должно быть мой старый знакомый. Продолжай, отец, далее.
   -- Когда начался грабеж, мы с ним решили спасти те святыни, которые во время крестного хода нам поручили нести, а потом нас поставили к ним, когда народ приходил прикладываться. Местом встречи мы назначили Влахерны, чтобы находиться ближе к выходу, и он там должен ждать меня. А оттуда вместе мы решили бежать на север, в Болгарию, Сербию, или куда Господь укажет. Вот отыскать этого отца Арсения и выбраться отсюда ты помоги, кирие, а тебя за это, по молитвам святых Спиридона и Феодоры, Господь благословит.
   -- Хорошо, отец, я готов. Если ты устал нести твою святую ношу, дай я помогу...
   -- Ничего, ничего, кирие, идем.
   Самыми скрытыми и глухими проулками шли два византийца по своей бывшей столице, опасаясь какой-нибудь встречи. Иногда они слышали голоса турок и тотчас же забивались в какой-нибудь угол, где темнота ночи их скрывала. Когда перед ними во мраке вырисовывался темный силуэт какого-нибудь храма, отец Георгий тяжело вздыхал.
   -- О, святый Илья, грозный каратель врагов Божиих! О, Христос Евергет, помилуй нас, бедствующих! О, славный, святый Иоанн Трульский! -- шептал старик. -- О, святый Николай, моли Бога о нас!
   Все это были места, которые знал с детства старый священник, к которым он был привязан как к святыням. Он прощался с этими дорогими его сердцу местами, оставляя их в руках людей, способных их осквернить.
   Наконец подошли к Влахернам. Здесь было совсем пусто. Следы разрушения были ужасны, как нигде; в некоторых местах запах дыма и гари свидетельствовал о бывшем пожаре. Николай и священник пробирались среди обломков и наконец достигли храма. В нем была тьма, но где-то мерцал огонек лампады.
   Тихо ступали они по мраморному полу, им под ноги постоянно попадались разные обломки, большею частью икон, с которых были сорваны драгоценные украшения.
   -- Ты ничего не слышишь, кирие? -- спросил священник, остановившись.
   -- Мне кажется, что справа кто-то стонет, -- ответил Николай.
   Несмотря на еле мерцавшую вдали лампадку, в разоренном храме была непроглядная тьма. Они направились вправо, стоп совершенно явственно достиг их слуха.
   -- Господи, помилуй меня грешного, -- послышался во тьме шепот.
   -- Кто здесь страдает? -- тихо спросил Николай.
   -- Уж недолго мне страдать? -- прохрипел чей-то голос.
   Николай поспешно, насколько позволяла тьма, направился к лампадке; она теплилась у иконы Пресвятой Девы, и взяв ее, он увеличил свет и возвратился к умиравшему, которого скоро отыскал вместе с священником. Это был маленький, измученный монах. Возле него на полу виднелась лужа крови.
   -- Отец Арсений! -- воскликнул Николай, тотчас узнав его.
   -- Ох, кирие, я тебя узнаю, добрый, добрый человек, и ты здесь... пришел хоронить свою мать...
   -- Что с тобою? -- спросил у него отец Георгий.
   -- Умираю, брат, помолитесь за меня... турки срывали драгоценности с престола... я с мощами скрывался за колоннами, в незаметном углу... не выдержал... бросился и схватил одного из них за горло... да так, что пальцы продавили его богохульную глотку... ну, а другой меня ятаганом... я едва дополз... боли уже не чувствую... холод жестокий...
   Отец Арсений закрыл глаза: монах был смертельно бледен, потом он снова подмял слабеющие веки.
   -- Георгий, приготовь меня к смерти... если святым мощам не угрожает опасность... св. Феодора тут, у Богородицы... я ползал туда, подливал масло в лампадку... может быть Св. Дары найдешь в алтаре.
   -- Отец Арсений, -- начал шепотом священник, -- ты много страдал, а страдания искупаются все, по воле или нет страдает человек, Господь все равно страдальца награждает; но хотя я не много времени тебя знаю, однако я слышал от тебя слова вражды и ненависти к Палеологам и византийским вельможам, а как ты с этими чувствами приимешь Пречистое Тело Господа, как к смерти будешь готовиться? Прости их и примирись.
   Угасавшие глаза отца Арсения сверкнули.
   -- О проклятие! Проклятие им... Я их не за себя ненавижу, а за тех несчастных, которых они гнали... За тех, чью свободу и кровь они не сохранили... Подумай, что испытывают в настоящее время несчастные византийцы, ведь они рабы... проклятый турок бьет по щеке образованного грека... а женщины, честные жены и дочери византийские... а монахини... подумай, что они испытывают в эти минуты и что их ждет... а потом они свыкнутся с позором... с рабством... это еще ужаснее! Привыкнуть быть рабом! А дети?.. О, мои милые, невинные, несчастные детки... В один сегодняшний день их тысячи погибли. А матери, у которых отняли от груди младенцев... о проклятие... проклятие! Ты говоришь -- простить!.. Им много дано... Господь взыщет с них много... Стеною проклятые стали между пастырем и стадом... Я ведь не за себя... брат, проклинаю, потому что люблю... в этой ненависти любовь моя... до гроба люблю родину, до гроба проклинаю...
   -- Я понимаю, -- говорил ему наставительно священник, -- но ведь и Христос на кресте прощал, вот тебе пример всепрощения.
   -- Ох, добрый отец Георгий, Христос за себя прощал, а я за малых сих... нет, отец... лучше бы им не родиться... говорил Христос... лучше жернов на шею... не можешь приобщить меня... я не ропщу, но совесть моя чиста... ведь эта ненависть всю жизнь мою терзала... о, если бы я мог не ненавидеть, я был бы счастливее!
   Николай чувствовал какое-то раздвоение в себе, непонятная тяжесть давила его; ему хотелось упросить отца Георгия приобщить скорее умирающего, это его облегчило бы и успокоило. Но Николай чувствовал, что подобное вмешательство более чем странно. Он мог только проговорить скороговоркой, так, чтобы отец Арсений не слышал:
   -- Он потерял рассудок, Господь не вменит ему.
   Отец Георгий взял лампадку и пошел к алтарю.
   Наступил полный мрак. Больной стонал.
   -- А что кириа Агриппина? -- произнес он. -- Добрая женщина... там, в этой русской стране, женщины с добрым сердцем... спасение этой стране от них. Кириа Агриппина, моя нежная голубка, я вот вижу ее перед собой... участливая такая... чутьем угадала, что у меня на сердце тяжко. О, эти участливые сердца, много страдать легче, нежели быть участливым и бессильным зрителем... Кирие, если ты в самом деле так богат, как о тебе говорят, выкупай рабов... Освободить личность человека, выше этого подвига нет, ведь и Христос за этим приходил...
   Отец Арсений постоянно останавливался, хотя возбуждение как будто поддерживало его силы.
   -- Хорошо, отец Арсений, если еще о чем попросишь, я постараюсь исполнить.
   -- Благодарю тебя, кирие, ничего больше, ты добрый человек и сам знаешь, что надо делать; молись обо мне... А если будешь в Фессалониках, побывай на могиле рабы Божией Афанасии, за городом, у разрушенной церкви. На могиле лежит камень с ее именем.
   Между тем возвратился отец Георгий, он был в сильном волнении.
   -- Ты, брат Арсений, говорил, что совесть твоя чиста; я хотел найти Святые Дары; но они... -- вздохнул священник, -- выброшены, разлиты и разбросаны по полу.
   -- О, Господи! -- застонал отец Арсений. -- Внесите, внесите меня в алтарь, я сам не могу.
   Священник и Николай взяли его бережно и понесли. Когда его положили на пол, он сделал усилие, перевернулся и стал лизать пол, где были разбросаны Св. Дары. Но в это время у отца Арсения из раны вновь хлынула кровь и голова безжизненно поникла.
   -- Он умер, -- едва слышно произнес Николай, наклонившись к телу и оставаясь на коленях.
   Наступила мертвая тишина.
   -- Кирие Николай, -- прошептал священник, тронув за плечо Николая, -- пора нам оставить город, скоро рассвет.
   Тот вскочил.
   -- Правда. Но я хотел бы похоронить его.
   Отец Георгий не совсем охотно согласился, и они торопливо зарыли тело. Потом, подняв мощи св. Спиридона и Феодоры Августы, чрез Керкопорту направились из города. Пройдя некоторое время молча, священник обернулся к городу. Над Константинополем поднималось лучезарно вечное солнце. Путники крепко обнялись. Отец Георгий положил земной поклон городу и зашагал к греческой деревеньке, синевшей вдали, а Николай направился к Золотому Рогу.
  

XXV[*]

   [*] - Нумерация разделов в оригинале сбита (раздел XXIV отсутствует) -- верстальщик.
  
   Летний день уже спадал, когда галера, шедшая из Анконы, ссадив пассажиров на рыбачьи лодки у острова Санте, весело скользила по гладкой поверхности моря, продолжая свой путь к югу. Лодка скоро перерезала короткое пространство воды от галеры к берегу и перевезла молодого человека, это был Максим Дука. Он высадился на берег залива Хиери и направился к знакомой хижине Герасима; но она была пуста и очевидно там никто не жил. Максим направился к морскому берегу и прошедши некоторое расстояние, встретил рыбаков, которые убирали лодку. Они с любопытством посмотрели на молодого человека.
   -- Земляки, -- обратился к ним Дука по-гречески, -- вы знаете, где тот старик, который жил вот в этой хижине? -- при этом он указал на забытую хижину Герасима.
   -- Он, кирие, на том свете!
   -- Умер?
   -- Умер, кирие, -- подтвердил один из рыбаков.
   -- Добрый был старик, да спасет его св. Николай, был нам хорошим советником и другом.
   Максим задумался. Ему показалось, что он здесь совсем одинок, из близких людей никого нет около него. Он взглянул на море, галера еле виднелась и уходила к югу.
   -- Здесь, кирие, его могила, какой-то синьор приезжал, положил на могилу камень с крестом. Могила вот там, -- рыбак показал пальцем на песчаный откос, потянувшийся в море.
   Максим Дука направился туда. Действительно, на могиле лежала каменная глыба с высеченным на ней крестом. Здесь было пустынно. Волна морская полоскала чистый песок; берег усеян ракушками и выброшенной мелкой рыбой, которую клевали морские птицы. Тоска одиночества охватила Максима. Он опустился на могилу и смотрел на это вечно волнующееся море, на котором кое-где белели паруса рыбачьих лодок.
   -- Неужели это вечно? -- прошептал он. -- Бесцельное существование, тупая боль угрызения совести! Прости, Инеса! Прости!
   Тоска его давила; мысли одна тяжелее другой приходили ему в голову. Кто же это поставил надгробный памятник доброму слуге? Андрей или Николай? Где они теперь?
   Между тем наступал вечер, берег уже отбрасывал тени. Максим встал, направился к рыбакам и нанял лодку, чтобы переехать на берег Пелопонесса. Рыбаки несколько удивились такому странному желанию, ехать почти на необитаемую землю, и когда уже стемнело, Дука был на своем родном берегу. Здесь тоска еще более его охватила. Нигде не было ни души, никакого признака жизни. Мрачно стоял замок, а около него опустевшее убежище старого Дуки. Когда он стал пробираться по знакомым ему переходам замка к подземелью, с разных сторон с карнизов, поднимались совы и с шумом пролетали в отверстия окон. По пути он остановился в темном углу и снял шляпу; губы его что-то шептали. Это была могила его матери. Потом он осторожно, чтобы не оступиться среди мусора, стал опускаться в подвал. В подземелье было сыро. Максим добыл огонь и устремил взор в тот угол, где была могила отца.
   Крест ясно обрисовался в темном углу, а на нем висел уже увядший и сжавшийся венок.
   -- Здесь как-то отраднее. Как будто среди семьи, -- произнес Дука и взор его с нежностью остановился на дорогой могиле.
   Потом Максим куском оставленной доски стал счищать в одно место землю и показалась крышка, первого сундука; он его отпер и раскрыл. Сундук был далеко не полон, и там он нашел два написанные пергамента. С радостью ухватил он один из них и начал читать:
  
   "Похоронив нашу столицу, я приехал на родное пепелище взять денег для выкупа пленных -- это было желание дорогой нашей Агриппины и отца Арсения, да и я сам давно пришел к той мысли, что большего благодеяния сделать нельзя; я буду продолжать свои торговые операции, а главная цель заработка будет выкуп пленных. Я был в Каффе и там выкупил 500 русских из Московской земли, 200 русских из Литовской земли, 60 греков, 10 итальянцев и 20 из жителей Колхиды; потом был в Каире, там выкупил 400 русских из Московской земли, 100 из Литовской, 50 греков, 40 сербов и 2 итальянцев; потом был в Смирне и там выкупил 60 русских и 16 греков; потом в Фессалониках, там выкупил 130 русских из Московской земли и 60 из Литовской, 6 греков и 25 болгар. Что это за несчастная страна Россия! Откуда берется там население, когда их столько уводят оттуда. При этом я предоставил им возможность воротиться на родину. Братья мои, если вы недовольны мною за такую громадную трату денег, то я обещаю все это пополнить, но теперь я еще не брался, за свое дело; думаю, оставить Каффу и отправиться в Геную или Флоренцию. Когда ехал из Смирны в Фессалоники, был в Константинополе, где отыскал тело отца Арсения и перевез в Фессалоники".

Николай.

   В другом письме было следующее:
   "На острове Санте я был огорчен смертью Герасима, которому и поставил надгробный камень, съездив за ним в Бриндизи. Я не только против твоих трат, Николай, а напротив, вполне им сочувствую. Русскую землю, разрушают хищники, пользуясь тем, что князья между собой не ладят; впрочем, в настоящее время правит один князь Василий, но следы жестокой братоубийственной войны свежи даже на самом князе, он был ослеплен во время борьбы с своими двоюродными братьями; но молодой князь Иоанн, который уже помогает отцу в управлении, обещает дать стране порядок. Николай, в особенности выкупай православных, у католиков есть правительства с авторитетом даже у турок, но за православных некому вступиться. Я не нуждаюсь в настоящее время в деньгах и могу не брать их из нашего общего достояния, в России с теми суммами, что у меня есть, можно делать самые крупные дела; вообще же торговля в младенчестве, хотя князья ей весьма сочувствуют, и при этом относятся к иностранцам предубежденно, но не к грекам, считая их за восприемников от купели, хотя греки здесь не всегда выставляли себя в хорошем свете; о митрополите Исидоре забыть не могут. Когда я прибыл сюда, то был поражен явным присутствием у нашего замка в самое недавнее время людей, и при этом с лошадьми; я был крайне испуган, опасаясь застать где-нибудь турок, так как думаю, что это были они. Елевферия нигде не нашел, и если тут были турки, то несомненно, они его увели. На кресте отца повесил венок, который сплела Агриппина, говоря: "пусть и русская земля своими дарами почтит нашего дорогого отца"; конечно, я привез венок уже увядшим. Тебе, Николай, еще раз скажу, выкупай пленных, не щади денег, ведь ты их наживал больше нас всех; к тому же, одно воспоминание, что ты спас Агриппину, заставляет меня особенно сочувствовать этого рода благотворительности. Часто из России в ваши края приезжать я не могу -- очень трудно и опасно, не знаю приеду ли когда. Если возможно, извещайте меня о себе, дорогие братья. О Максиме ничего не знаю. Андрей".
  
   Максим Дука закончил читать. Ему стало грустно. Гробовая тишина наводила уныние. Слабо мерцающий свет светильника освещал часть подземелья, остальная часть покоилась в глубоком мраке, из которого виднелся крест на могиле Константина Дуки. Максима охватил вдруг какой-то ужас: ему послышались шаги и шорох в подземельи. Кто может быть здесь в этой могиле? Он не был суеверен и не был труслив, но был расстроен и чувствовал, что позади его кто-то стоит. Прошло несколько секунд, он сделал над собою усилие и повернулся.
   -- Николай!
  

XXVI

   Максим Дука прибыл из Корфу в Бриндизи. На берегу толпилось много народа; расположенные на набережной гостиницы хорошо работали, но ко всему этому движению Максим оставался совершенно равнодушным, хотя свидание с Николаем его несколько ободрило. Он с Николаем прожил несколько дней в Корфу, у отца Георгия. Николай отправился в Фессалоники, а он решился ехать во Флоренцию, там было много ученых греков, и именно там он сможет забыться; там у него есть дом, где помещается отцовская библиотека. Все это он перебирал в голове своей, но лишь только ему представлялся грустный образ Инесы, как все это воображаемое примирение с горестями жизни рассыпалось в прах. В эти минуты он думал о Николае. Он опять поехал и опять на восток.
   -- Синьор Массимо, синьор Массимо! -- вдруг раздался откуда-то крик.
   Максим Дука остановился: кто бы мог звать его здесь? Он осмотрелся кругом, никого знакомого не было видно. Он только заметил, что во многих местах народ собрался группами.
   -- Синьор Массимо, синьор Массимо! -- опять повторился крик, и при этом голос был знакомый, он слышался как будто сверху.
   Дука посмотрел наверх. Максим увидел синьора Орсини, который, перегнувшись через балюстраду балкона, звал его.
   -- А, достоуважаемый герцог! Как это приятно!
   Действительно радостное чувство охватило его, он что-нибудь узнает об Инесе.
   -- Пожалуйте, у меня к вашим услугам роскошные гранаты и персики, выпьем по стакану марсалы и вспомним старину.
   -- Охотно, охотно, герцог! Иду!
   Максим распорядился относительно своих вещей, приказав носильщику отнести их в гостиницу, и поднялся на балкон.
   -- Вы из Неаполя, герцог? -- спросил он, усаживаясь за стол около герцога.
   -- Да, в Венецию, а оттуда может быть в Милан, нам давно нужно всем помириться. В Италии вечная война, повсюду распря, а тут это ужасное событие, взятие Константинополя. Повсюду в Италии взятие Константинополя произвело удручающее впечатление, но в Неаполе несколько дней продолжалось такое уныние, как будто у каждого над головой висела или страшная беда, или смертный грех.
   -- И то и другое, может быть, герцог? -- с улыбкой спросил Дука.
   -- О! синьор Массимо, вы несправедливы! Что один Неаполь может сделать!
   -- Но ведь каждый то же может сказать.
   -- Этого не может сказать ни папа, ни император, ни французский король...
   -- Я ведь, герцог, это между прочим заметил. А что у вас в Неаполе нового, что почтенный Гихар?
   -- Или его милая дочка? -- усмехнувшись сказал Орсини.
   -- Ну, хоть и так, герцог...
   -- Такая же восхитительная испанка, как и была. Мне кажется, стала несколько задумчивее, это ей идет. Все молится; испанцы вообще богомольны, но она особенно, и просила отца отпустить ее в монастырь; старик упрашивает пощадить его и не покидать.
   -- Ну, а рыцарь де Лоран? Он, кажется, некоторое впечатление на донну Инесу произвел.
   -- Как вам не стыдно, синьор, -- прервал его, с некоторой досадой, герцог; -- если вы хотите спросить о ней что-нибудь поподробнее, спрашивайте. Мне кажется, что вы просто выведываете и для этого задали этот вопрос. Я удивляюсь вам, синьор; донна Инеса очевидно вас любит, из всего вижу, что и вы ее любите, можно ли так слепо бежать от своего счастья?
   -- О, дорогой герцог, какой тяжелый упрек! Вы знаете причину, отчего я бегу от своего счастья, что я скажу детям, снаряжая их на жизненное поприще?
   -- Оставьте эти бредни! -- резко перебил его герцог, но заметив, что кроткое лицо Максима вдруг стало строгим, тотчас спохватился и схватил Максима за руку. -- Простите меня, молодой синьор, право это оттого, что я эту девушку глубоко уважаю, она подруга моей дочери, простите, синьор Массимо!..
   -- Я уважаю ваше чувство, герцог, но должен дополнить вашу мысль и упрекнуть в бреднях; уж такие мы, греки, философы! Стоило нам поступиться несколькими отвлеченными догматами религии, практического значения не имеющими, и столица, и самобытность, быть может, были бы спасены папою и католическими государями. Так нет, не поступились и погибли! Что же с нами поделаете! -- с горькой улыбкой сказал Максим.
   Наступило молчание.
   -- Скажите, герцог, вы много пожили на свете, как вам кажется, можно ли жить бесцельно? -- спросил после некоторого молчания Дука, подняв на герцога взор.
   Герцог подумал и с улыбкой отвечал:
   -- Я дипломат и должен уклониться от ответа, тем более, что к отвлеченному разговору не привык; но думаю, что человек, у которого нет цели в жизни, должен покинуть мир и идти в монастырь, больше ничего не остается, если, конечно, такой человек найдется.
   -- Пожалуй, что вы правы, -- отвечал Максим и задумался. -- Но вот, -- прибавил он, -- может случиться, что обстоятельства изменятся, найдется цель жизни, а возврата нет -- монах навсегда...
   -- А если вы считаете еще возможным найти цель в жизни, так и живите, не бегите от жизни, не бегите от...
   -- Я не о себе, герцог, я вообще...
   Между тем внизу раздавались голоса, слышно было, что толпа оживлена чем-то интересным.
   -- Что за движение, герцог? Среди собравшихся какое-то волнение...
   -- А это прокламации папы Николая V.
   -- Какие?
   -- Сегодня утром был здесь герольд из Рима, который объезжает все города Италии и сопредельных стран, с приглашением участвовать в крестовом походе для освобождения Константинополя. Герольд, где бывает, раздает эти воззвания в большом количестве; вы видите в руках многих листы бумаги, которые читают, это и есть папские прокламации.
   -- Я уже слышал об этом походе на галере, но странный способ проповеди. Положим, это лучше, чем устная проповедь, которую могут слышать немногие. Но во что обойдется все это, если небольшой город Бриндизи получил столько воззваний.
   -- Не особенно дорого, эти воззвания напечатаны.
   -- Что значит напечатаны? -- спросил Максим Дука.
   -- А вот посмотрите.
   Герцог вынул из кармана прокламацию и передал Дуке.
   Тот удивленно разглядывал листок. За смыслом напечатанного он не следил.
   -- И те, другие, также?
   -- Так точно. Вон посмотрите.
   Герцог вынул еще две.
   -- Но как же это? -- спросил удивленный Дука.
   -- Один германец изобрел это печатание; подобранный текст оттискивается сколько угодно раз...
   Герцог спокойно пил маленькими глоточками вино, с улыбкою посматривая на Максима Дуку, сличавшего два экземпляра воззвания. Глаза его горели лихорадочным огнем. Герцога все это удивляло.
   -- Да что с вами, синьор Массимо? Вы думаете, что этот крестовый поход состоится? Никогда? Теперь, если явится одушевление, то на день, на два, да и то среди одной или двух тысяч бедняков...
   -- Нет, нет... не то... герцог, да перестаньте же пить так убийственно спокойно вино! Разве можно быть спокойным, когда рядом с вами лежат эти напечатанные листки! -- говорил нервно Дука. -- Тут не поход! Тут происходит нечто важнее похода на турок... тут... Да тут, герцог, -- крикнул Максим, -- орудие для похода против варварства, какое бы оно ни было!
   Герцог удивленно смотрел на молодого человека.
   Максим сжал в руке прокламации папы.
   -- Герцог, теперь ведь жить стоит! Это ведь орудие, которым сражаться можно! Ведь с этим орудием наши дети, внуки и правнуки вернут золотой век!
   Бледное лицо Максима покрылось румянцем, глаза горели восторгом. Герцог любовался вдохновленным и прекрасным его лицом.
   -- Герцог, -- продолжал Максим, -- с этими клочками напечатанной бумаги мы переживаем великую эпоху! Что значит смерть одряхлевшей Византии в сравнении с рождением этой новой силы.
   Максим остановился. Выражение его лица вдруг изменилось, оно стало тем же кротким и спокойным, как и всегда, только безграничное счастье светилось в его ласковых глазах.
   -- А теперь, дорогой герцог, туда, в Неаполь, к ногам Инесы! Не может же быть, чтобы она была в монастыре?!
   Умное лицо Орсини, между тем, приняло сосредоточенное, серьезное выражение.
   -- А ведь, синьор Массимо, вы не дипломат, а видите далеко.
   -- Герцог, кто смотрит под ноги, чтобы не упасть, тот и не упадет, но и не увидит, что происходит вдали. Итак, прощайте, герцог, я еду в Неаполь.
   -- От всего сердца, синьор Массимо, желаю вам счастливой дороги и овладеть сердцем, которое бьется только для вас.
   Максим уже направился к выходу, но вдруг остановился.
   -- Я неблагодарный человек, герцог; мое вино не допито. Да здравствует тот неизвестный немец, который открыл печатание!
   Дука поспешно направился к тому месту гавани, где обыкновенно останавливались суда, шедшие из Кандии, Фессалоник, вообще с востока, так как среди этих легче всего было отыскать такое, которое идет на запад.
   Он бросился к Маритимо.
   -- Синьор, не можете ли вы сказать, нет ли в гавани судна, идущего в Неаполь в самом скором времени?
   При этом Максим положил золотую монету на стол.
   Маритимо стал поспешно перебирать бумаги, лежавшие на столе и висевшие на стенах.
   -- На завтрашнее утро, синьор, готовится большой генуэзский корабль, идущий из Смирны в Геную, с заходом в Неаполь и другие гавани; а в полдень, флорентийская галера с шерстью идет в Пизу и зайдет на пути в Неаполь.
   -- Это не скоро, -- нетерпеливо перебил Максим; -- может быть будут на пути через Бриндизи, с малой в нем остановкой?
   -- Может быть, синьор, но на это положиться нельзя, водная стихия не всегда покорна. Здесь ожидается венецианское судно с шелком для перегрузки в Неаполь и корабль из Фессалоник, но их до сих пор нет.
   -- Это ужасно, в такую минуту ждать, да еще генуэзца, они ходят как черепахи!..
   -- Зато основательно, -- заметил Маритимо, очевидно, генуэзец.
   -- Как досадно, синьор, -- вмешался слуга, слышавший их разговор, -- час назад ушел корабль в Рим; на нем ехало семейство деспота морейского Фомы Палеолога. Бедные детки, маленькая синьорина Зоя бегала здесь; говорят, наш святейший отец принимает в них участие... их встречал кардинал Виссарион... бедные дети!..
   Но Максим его не слушал далее; он что-то обдумывал.
   -- А что, почтенный, -- обратился он к служителю, -- можно нагнать этот корабль?
   -- На крыльях, разве, почтенный синьор?
   -- Нет, на веслах и парусах...
   -- Не знаю, синьор, разве рыбаки, те как чайки.
   -- Вот тебе, приятель, -- Максим сунул монету, -- скорее иди, собери охотников. Десять флорентинов, если нагонят.
   Тот мигом бросился.
   "Вероятно у молодого синьора крупное коммерческое дело", -- подумал про себя Маритимо, опуская в кошелек монету.
   Служитель бегал по берегу, выкрикивая предложение. Рыбаки в нерешительности пожимали плечами, наконец, нашлось человек пять молодых; заработок был очень соблазнителен.
   -- Ну, давай нам твоего синьора, сию минуту будем готовы!
   -- Ну, Андрео, командуй, -- обратились они к одному молодому рыбаку, особенно живому и решительному.
   Собралась толпа любопытных.
   -- Ох вы, бедовые, -- иронически говорил старый рыбак, -- воротитесь вы назад, да не с десятью флоринами, а с большим срамом, да потерянным временем.
   -- А ты, дядя, тоже не прочь бы, да кости стары стали!
   -- Оно правда, -- ворчал тот, -- вам-то легче; если ветер будет мал, вы свой из головы повыпустите, потому что он там попусту гуляет.
   Наконец появился Максим, за которым несли вещи. Толпа расступилась перед ним, с любопытством на него поглядывая.
   Максим вошел в легкую лодку, она покачнулась.
   -- Трогай, друзья мои! -- сказал он, перекрестясь. -- Адио, синьоры! -- крикнул Максим толпе, сняв шляпу.
   Веселая улыбка играла на его добром лице.
   -- Удачи, красивый синьор! -- крикнули с берега.
   Рыбаки налегли на весла, сначала довольно тихо, но мерно, под команду Андрео. Парус вздулся, лодка дрогнула, так что стоявший Максим ухватился за мачту, и полетела в голубую даль беспредельного моря. С берега не расходились и смотрели вслед молодым рыбакам. На горизонте белел парус догоняемого корабля. В открытом море ветер стал сильней, весла мерно и быстро работали, с берега это представлялось взмахами крыльев. Максим Дука стоял; ему казалось, что так скорее пойдет лодка; его роскошные черные волосы развевались от ветра. Солнце палило, но он его не замечал; рыбаки были мокры, пот градом катился по лицу, но стереть его не было времени. Молодой Андрео сидел на руле. Корабль, между тем, стал виден яснее и яснее. Это был высокий, красивый корабль; он плавно и гордо рассекал волны. Наконец можно уже различать людей. Сердце Максима сильно билось. Видно даже, как оттуда смотрят с удивлением, гребцы выбиваются из сил и готовы бросить весла; уже слышно, как флаг св. Петра хлопает по мачте, то обвисая, то снова развертываясь и гуляя по ветру.
   -- На корабле спускают парус! -- невольно вскрикнул Максим.
   -- Да, да! -- с удивлением подтверждал Андрео.
   -- Что это значит?
   Действительно, парус спускался, корабль замедлял ход.
   До корабля уже было рукой подать.
   -- Ну, синьор, через пять минут вы будете взбираться на корабль.
   -- Молодцы! -- ответил на это довольный Максим. -- Вот вам.
   Максим заплатил больше, чем обещал.
   -- О, щедрый синьор! Да поможет вам Пресвятая Дева в вашем предприятии.
   При этом рыбаки поспешно сияли шляпы, а потом восторженно ударили веслами и лодка вмиг была у борта.
   Корабль шел медленно; оттуда сбросили лестницу, по которой Максим собирался взобраться.
   Рыбаки сложили весла и весело махали ему шляпами.
   Максим благодарил, что его подождали, извинялся, что задержал почтенное общество и обещал поблагодарить за это капитана.
   -- Помилуйте, синьор, -- с довольно заметным неудовольствием сказал какой-то хорошо одетый господин, мы предполагали, что вы догоняете нас, чтобы сообщить о какой-нибудь опасности, так как, наш капитан впервые в этих водах, или, может быть, пираты...
   -- Еще раз прошу извинить меня, у меня такое спешное дело... наконец, синьор, я ведь не звал, никаких знаков не подавал, чтобы корабль остановился, -- в свою очередь с неудовольствием отвечал Дука.
   -- Этот корабль не пассажирский, мы не можем вас взять.
   Максиму оставалось просить. Но тот, с которым он говорил, был категоричен. Как ни тяжело было Дуке, но он стал снова спускаться в лодку.
   Между тем капитан, прельщенный благодарностью, стал просить за синьора.
   -- Максим, Максим! -- раздался вдруг чей-то голос с корабля.
   Максим быстро повернулся, это был кардинал Виссарион.
   -- Максим, куда это ты? Мы тебе очень рады!
   Обрадованный Максим бросился на лестницу и через минуту с благодарностью пожимал руку кардинала. Кардинал поспешил сгладить неловкость и представил Максима Дуку камергеру папы.
   После обычных расспросов, кардинал Виссарион посадил Дуку в стороне и тихо сказал ему:
   -- Я везу наследников византийской короны, тут у меня широкие планы. У меня завязались сношения с Россией -- там много князей и княжен. Так вот я рассчитываю кого-нибудь из Палеологов или женить на какой-нибудь из них, или выдать замуж за русского князя и, может быть, нам удастся возложить тяжкий, но великий венец византийских императоров на голову православного князя. Конечно, будет много работы, но будет зато цель жизни и деятельности.
   На пятый день, утром, Максим Дука оставил папский корабль. Через час он был у Гихара.
   В этот день, вечером, старый Гихар послал сказать во дворец, что он не может прийти и отправился, когда уже стемнело, на террасу, выходящую в сад, поговорить с Инесой, и в особенности с Максимом, с которым за целый день не успел наговориться. Был хороший, теплый вечер. Когда старый Гихар вышел на террасу, было тихо, только нежный шепот слышался из угла, скрытого тенью деревьев. Он немножко постоял, ожидая, что его окликнут, но не дождавшись, махнул рукой и ушел.
   -- Бедный отец, -- с нежной улыбкой прошептала Инеса, -- он оказался лишним.
   Старый Гихар отправился к королю.
   -- А я думал, что мой дорогой Гихар от семейной радости заболел! -- встретил король своего друга.
   -- Нет, -- отвечал тот несколько недовольно, -- я дома лишний.
   Король весело расхохотался.
   -- Ну, чего сердишься, старина! Так и быть должно. А отчего же жениха с невестою не привел во дворец.
   -- Очень им нужен дворец вашего величества, когда они в раю.
   -- Это ты остроумно сказал. Я от души радуюсь за дорогую Инесу.
   -- Я тоже от души люблю Максима, -- искренно сказал старый Гихар; -- жаль только, что он не испанец и не католик.
   -- Что за фанатизм, старина! Религиозного фанатизма не одобряю, а тем более национального; в первом случае я еще могу оправдать фанатика, что он соболезнует о своем ближнем, что он не верует тому, что истинно; но если кто не родился испанцем, то при всем его желании сделаться испанцем, при всей его симпатии к Испании, он изменить своей крови не может.
   -- Да, да, -- оправдывался Гихар. -- Все совместить на земле нельзя.
  

XXVII

   В Фессалониках, направляясь к гавани, шли два синьора.
   -- Так вы, синьор Труцци, говорите, что из Каффы привезли около тысячи пленных русских?
   -- А что вы, синьор Батичелли, хотите покупать?
   -- Да, думаю.
   -- Неужели, чтобы отпустить на свободу? Мы знаем, что вы богаты, но ведь тут нужно быть крезом, чтобы так бросать деньгами. Мы просто теряемся.
   -- Неужели, синьор, вы находите, что это бросать деньги?
   -- Конечно, это доброе дело; но разве всех выкупите?
   -- Выкупить одного есть доброе дело, двух -- два, и так далее.
   -- Да, но надо иметь слишком много денег, чтобы совершать такие добрые дела. А вот я еще хотел спросить у вас, правда ли, что вы оставляете Каффу?
   -- Оставляю, синьор Труцци, -- отвечал Батичелли.
   -- Большому кораблю большое плаванье, хотите в самой Генуе господствовать, -- немножко язвительно заметил Труцци.
   -- Нет, синьор, я в Каффе оставляю контору, а сам подальше от турок, дальше от Азии. К тому же, хочу расширить дело и выбираю более центральный город, может быть Геную, может быть Флоренцию. Мне флорентийцы приятны своею гуманностью и тем, что изгнали из своей торговли торг невольниками.
   -- Впрочем, это хорошо, синьор Батичелли, мы вас выберем в директоры банка св. Георгия, нам в банке нужно иметь человека деятельного, который сам знает торговое дело, который испытал все его тернии и опасности.
   -- Охотно понесу труд для общества, среди которого я составил себе состояние.
   -- Это приятно, а я думал, что вы откажетесь, как отказались от консульства.
   -- С консульством сопряжено много почестей, я это предоставлял другим, более честолюбивым, чтобы не наживать врагов; здесь дело другое...
   Между тем пришли на невольничий рынок. Синьора Батичелли встретили низкими поклонами несколько работорговцев евреев, переселившихся из Испании маминов, греков и венецианцев.
   Среди покупателей пронесся ропот неудовольствия.
   -- Это богатый синьор, опять, вероятно, гуртом заберет.
   -- Этот генуэзец тысячами отпускает на волю рабов, -- заметил кто-то из посторонних.
   -- Откуда? -- спросил Батичелли у работорговца.
   -- Из Московии; хотя и плутоватые, но зато способные рабы.
   -- Сколько?
   -- Двести.
   -- Откуда? -- спросил он у другого.
   -- Из Литвы сто человек, смирные, послушные и простоватые как овцы, и с Кавказа двадцать.
   -- Я заберу всех по существующим ценам, со скидкою десять процентов.
   Довольные, что сбывают весь товар разом, работорговцы охотно согласились.
   Батичелли приказал позвать своего приказчика. Явился Елевферий; он еще постарел и гораздо больше, чем можно было бы постареть за прошедший промежуток времени. Произошло это из-за тяжелого плена у турок. Если бы рабство его продлилось еще месяц, он не выдержал бы, при его старости, но в Наполи-ди-Романья, работая на берегу, он увидел сходившего с галеры Николая, вскрикнул от радости, чем обратил на себя внимание синьора Батичелли и был выкуплен за бесценок, как негодный раб. Николай предложил ему остаться у него приказчиком, на что преданный Елевферий с радостью согласился.
   -- Послушай, Елевферий, -- обратился к нему Батичелли, -- зафрахтуй судно для перевозки пленных в Хаджибей, этот путь более безопасен, а там выдай им немного денег, чтобы было на что добраться до родины, а горцев оставь до первой оказии, с которой препроводи их в Тамань.
   -- В какую Тамань, кирие?
   -- Ну, по нашему в Метрагу; я дам письмо к генуэзскому представителю в Метраге, он окажет им там покровительство.
   Когда пленным передали приговор их нового хозяина, они бросились к великодушному синьору, простирали к нему руки и слезы благодарности текли по их измученным лицам.
   -- Благодетель наш! Господь наградит тебя! Ты деткам возвращаешь нас! -- раздавались возгласы несчастным русских пленных.
   Батичелли не знал русского языка, знал он только слово "дитя", которое часто слышал от Агриппины, называвшей своего маленького Максима "дитя мое"; ему почему-то оно очень нравилось. Это слово Батичелли только и понял из крика рабов.
   -- Елевферий, зафрахтуй судно, если и переплатишь, -- ничего, они о детях что-то говорят... слышишь, слышишь, сейчас же... сейчас. Да ведь и у горцев есть дети, зафрахтуй и для них...
   -- О кирие, стоит ли! Они, канальи, многоженцы, у их детей все равно отцов нет, а только матери; стоит ли такие деньги тратить на двадцать человек, на эти деньги немало можно выкупить людей.
   -- Пожалуй, что так. Но ты все-таки постарайся и горцев скорее отправить; не прозевай оказию.
   Между тем, уже наступал осенний вечер. Батичелли ехал верхом за город. С ним рядом афонский монах, проживавший в Фессалониках.
   -- Кирие, ты хочешь отслужить панихиду на могиле у разрушенной церкви за городом по рабам Божиим Арсению и Афанасии?
   -- Да. А откуда это тебе известно, отец?
   -- Я так догадываюсь. Недавно возвратился один из наших монахов из России, куда он со сбором ходил. Там его очень хорошо принимали в одном богатом доме, а когда узнали, что он с горы Афона, то хозяйка просила, чтобы каждый год из монастыря посылали бы монаха служить панихиду вот на этой самой могиле. При этом сделала щедрый вклад монастырю.
   Батичелли понял, что это за богатая русская женщина, он вспомнил Агриппину; нежная и задумчивая улыбка оживила его серьезное лицо при этом воспоминании.
   Вскоре они подъехали к разрушенной церкви; это было за городом, густая зелень закрывала топкое, сырое место, где были могилы. Между двумя могилами лежал большой камень, на котором были вырезаны имена почивших Арсения и Афанасии.
   Монах и Батичелли сошли с лошадей и панихида началась. Заунывно звучало пение монаха. Задумчиво стоял Николай, изредка крестясь. Когда панихида окончилась, солнце уже садилось; багровый запад предвещал на завтра бурю. Всадники возвращались в город. Николай попрощался с монахом и повернул к морю. Уже стемнело. Крупные валы ходили по его поверхности и оно зловеще хмурилось и шумело. Пред Николаем вставало прошлое. Отец и мать, братья... Агриппина с малюткой... Воспоминание о ней всегда вызывало у него улыбку и отрадное спокойствие духа; умирающий отец Арсений вставал пред ним со своими проклятиями, с которыми и у могилы не захотел расстаться. А волны плескались, нагоняя одна другую и рассыпаясь у ног его коня, обдавали его солеными брызгами. И все, все разные; ни об одной волне нельзя сказать, что она еще раз придет к берегу... Она только будет основанием другой, которая также ударится о берег, и больше никогда не появится, и каждая пережитая минута уйдет в прошлое и уже никогда более не возвратится.
  
   --------------------------------------------------------------------------------
   Первое издание: Падение Византии. Ист. роман / П. П. Филео. -- Санкт-Петербург : тип. В.В. Комарова, 1892.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru