Lib.ru/Классика: Федоров Михаил Федорович. Первый возраст в мещанстве

ПЕРВЫЙ ВОЗРАСТЪ ВЪ МѢЩАНСТВѢ.

ПОВѢСТЬ.

I.

Октябрь перевалилъ за половину. Осеннее петербургское небо, рѣдко когда привѣтливое, было задернуто черною тучею, и, какъ плакса, потокомъ обильныхъ слезъ поливало скучныя и мрачныя улицы захолустьевъ петербургской стороны. Тусклые масляные фонари, разставленные одинъ отъ другаго на версту, мерцали едва замѣтными свѣтлыми точками и ни чуть не думали служить своей цѣли -- освѣщенію. Ни одной живой души, ни одного живого голоса не было слышно по улицамъ захолустья, только порывистый вѣтеръ, разгуливая буяномъ по пустырямъ и закоулкамъ, вылъ, какъ стая голодныхъ волковъ, да по временамъ рвалъ ставни и крыши, не забывая хлестать въ окна дождемъ и градомъ. На колокольнѣ Петропавловскаго собора заиграли куранты и пробило десять часовъ...

Приходилось-ли вамъ когда нибудь прочитывать прибитые у воротъ полуразвалившихся домовъ и домишекъ билетики съ лаконическою надписью "одаеца уголъ отъ жильцевъ?" Если нѣтъ, то совѣтую вамъ отыскать такой билетикъ и зайти осмотрѣть подобный уголъ. Боже, какая картина представится вамъ и какимъ состраданіемъ къ бѣднымъ жильцамъ этихъ угловъ проникнется ваше чувствительное сердце. Грязныя, сырыя, покрытыя плѣсенью стѣны, свѣтъ, проникающій буквально съ поверхности земли, никогда пеосвѣщаомые лучами солнца углы, ломаный хламъ, долженствующій носить названіе мебели, постоянно спертый воздухъ и -- мало-ли чего вопіющаго о состраданіи можно встрѣтить тутъ! Въ такомъ именно углу, въ минуту нашего разсказа, мы встрѣчаемъ убитую горемъ Катерину Яковлевну и ея семилѣтнюю дочь, Машу. Много натерпѣлась на своемъ вѣку отъ непроходимой нужды Катерина Яковлевна, по теперь пришлось ей испивать самую горчайшую чашу бѣдствій. Катеринѣ Яковлевнѣ 45 лѣтъ; она жена петербургскаго мѣщанина, производившаго прежде небольшую торговлю. Этотъ человѣкъ любилъ когда-то Катерину Яковлевну; въ послѣдніе года онъ спился съ кругу и бросилъ свое семейство... Огарокъ сальной свѣчки тускло освѣщалъ грязныя стѣны; Катерина Яковлевна сидѣла задумчиво у стола, опершись на него рукою; на другомъ стулѣ помѣщалась Маша, крѣпко прижавшись маленькою головкой къ боку матери; сырой воздухъ, пропитанный запахомъ гнили, носился по комнатѣ, но Катерина Яковлевна не чувствовала холода, ее душило другое горе; она только старательно окутала въ ситцевую кацевейку свою единственную отраду, Машеньку. Вѣтеръ между тѣмъ куралесилъ на улицѣ: онъ то ревѣлъ у окна и какъ будто ломился въ хилое убѣжище, такъ ломился, что шаталось самое основаніе дома и дребезжали стекла, отчего Маша постоянно вздрагивала и крѣпче прижималась къ матери; то визжалъ пронзительнымъ свистомъ гдѣ-то вдали и опять набѣгалъ ближе и ближе; опять шатался домъ, дребезжали стекла и Маша крѣпче и крѣпче жалась къ своей матери. Въ верхнемъ этажѣ вышибло раму, тоскливо зазвенѣли стекла, Катерина Яковлевна перекрестилась, а вѣтеръ завылъ еще съ большею силой.

Въ сосѣдней комнатѣ, отдѣленной отъ "угла" тонкой деревянной перегородкой, справлялись крестины. И тамъ было невесело. Вотъ уже два года, какъ отецъ жившаго тамъ семейства не получаетъ мѣста, а жена и пятеро дѣтей малъ-мала меньше каждый день пристаютъ съ требованьемъ о насущномъ пропитаніи, одеждѣ, обуви. Теперь пришлось пустить ребромъ послѣдній грошъ, по случаю приведенія новорожденнаго въ христіанскую вѣру. На столѣ появилась бутылка водки, двѣ тарелки съ колбасою и селедками, приправленными лукомъ, полубѣлый хлѣбъ и запачканный сажею кофейникъ. За столъ усѣлись кумъ, кума, да еще какой-то родственникъ, такой же горемыка, какъ и отецъ только-что принесеннаго изъ церкви будущаго гражданина, если злая нужда не похоронитъ его заживо въ могилу. Закипѣлъ пиръ. Завтра опять настанутъ голодъ, горе. Долго не клеился разговоръ, не вязалась рѣчь: промолвятъ гости слово, два, и опять замолчатъ. Долго длилась эта заунывная тишина, среди которой у каждаго въ головѣ шевелились свои невеселыя мысли, особенно раздражительныя при видѣ чужаго страданія, отражающаго подобно зеркалу паши собственныя больныя стороны. Далеко впередъ двинулся вечеръ и только тогда, когда живительная сила вина разожгла кровь, отуманила прошедшее и закрыла будущее, можно было замѣтить что-то похожее пи веселье. Затянулась и пѣсня, но не та пѣсня, которую распѣваютъ другіе люди, надѣленные въ жизни участью, болѣе счастливою, положеніемъ въ обществѣ, болѣе привлекательнымъ. Пѣсня эта не призывала къ веселью другихъ, а нагоняла тоску и уныніе. Невольно пришлось выслушать ее и Катеринѣ Яковлевнѣ. "И вы несчастны," мельнуло у ней въ головѣ. Въ это время вѣтеръ съ неимовѣрною силой обдалъ стекла тучею града и рѣзко застоналъ вдали: казалось, онъ также плакалъ.

Катерина Яковлевна приподняла голову и съ любовью обратила ее въ сторону Маши, боясь пошевельнуться, чтобъ не нарушить спокойствія дѣвочки, и затѣмъ тихонько спросила:

-- Маша, ты не спишь?

-- Нѣтъ, отвѣчалъ ребенокъ, крѣпко прижимаясь подъ руку матери.

За перегородкой послышалась утѣшительная рѣчь кума.

-- Что же, дѣлать Александръ Степановичъ? Господь не безъ милости.

-- Да, не безъ милости, кумъ, отвѣтилъ отецъ. А жена... Шестого ребенка Богъ далъ... Чѣмъ я ихъ кормить буду? По міру идти? Это за то, что не воровалъ прежде...

-- Какже быть-то! На Бога возложи упованіе, отозвался кумъ. Отвѣта не послѣдовало, а только раздался тяжелый вздохъ.

Катерина Яковлевна, прислушиваясь къ этому разговору, заплакала.

-- Мама, что ты? испуганно спросила Маша, но глухія рыданія матери не дали ей возможности отвѣтить. Посмотрѣвъ на нее съ свойственною дѣтямъ наивностію и грустью, Маша заплакала и сама.

Наплакавшись вдоволь, или, какъ говорятъ, утопивъ горе въ слезахъ, Катерина Яковлевна предложила Машѣ лечь и уснуть, но та отказалась, боясь разстаться съ дорогой матерью; страшный вечеръ пугалъ ее.

-- Головка заболитъ, смотри, замѣтила мать, нѣжно проводя рукою по курчавымъ волосамъ ребенка.

-- Нѣтъ, мама, не заболитъ... Я боюсь безъ тебя спать.

-- Да я же не уйду никуда, глупинькая.

-- Нѣтъ, мама, не буду. Я съ тобой. Маша обвилась своими рученками вокругъ матери.

-- Господи, Господи! со вздохомъ проговорила бѣдная женщина и опять оперлась рукою на столъ, опустивъ голову. Тяжелыя мысли роились у ней въ головѣ.

"Боже ты мой! Царь многомилостивый, думала она, припоминая всѣ обстоятельства своей жизни подъ вліяніемъ скорбной обстановки и грустнаго вечера, словно пророчившаго какое-то новое горе. Экая, вѣдь, погода на дворѣ стоитъ: зги божьей не видно; а онъ запропастился... Жизнь ты, жизнь ты моя, горемычная... судьба ты моя безталанная! Долго-ли до грѣха въ такую погоду? Крышу сорветъ гдѣ, али ставень... А то и самъ упадетъ, али споткнется на что нибудь, а ночь -- хоть глазъ выколи... Мало-ли какихъ грѣховъ нѣтъ въ свѣтѣ. И то можетъ быть: подъ лошадь попадется, особенно пьяный..."

-- Охъ! Господи помилуй! съ глухимъ вздохомъ проговорила Катерина Яковлевна и двѣ крупныя слезы скатились мо ея щекамъ.

Въ сосѣдней комнатѣ слышался шумный говоръ, въ которомъ принимали участіе нѣсколько голосовъ. Маша боязливо смотрѣла по темнымъ угламъ конуры. Сальная свѣчка оплыла, распространяя мигающій полумракъ, особенно непріятный для глазъ. Но Катерина Яковлевна ничего не замѣчала. Убитая бѣдностью, глубокимъ душевнымъ страданіемъ, буйствами мужа, она искала утѣшенія въ бесѣдахъ съ самой собою, не замѣчая, что, и безъ того болящія, сердечныя раны растравлялись все болѣе и болѣе.

"Вотъ ужь который мѣсяцъ, какъ онъ съума сошелъ, продолжала она. Ни днемъ, ни ночью не вижу я отъ него, покоя... Каждый день только и дѣла, что пьянъ и пьянъ. Напуталъ на себя долговъ, а дома хоть бы что... Не будь Маши -- я бы лучше умереть согласилась... Господи! прости мое согрѣшеніе... Я ли его ни просила, умоляла, уговаривала: Степа, голубчикъ, перестань пить; пожалѣй ты себя; подумай хоть о себѣ... На что ты похожъ теперь? Вѣдь у насъ дочь есть... Маша... Вспомни, какъ хорошо жили мы прежде, какъ я любила тебя и теперь люблю... больше буду любить... Пожалѣй ты меня: отстань отъ этого проклятаго вина... Ты вѣдь и себя погубишь, грѣха сколько на душу принялъ! Богу, какъ татаринъ какой, какъ нехристь, съ незапамятной поры не маливался; въ церкви съ годъ, почитай, не бывалъ. А я-то, я-то и муки-то вѣчныя представла, и судъ-то страшный;-- ничѣмъ не унимается, ничего не слушаетъ... Пресвятая Богородица, что это съ нимъ случилось? Чѣмъ я прогнѣвила тебя? За что такое наказаніе на меня сошло? Ужь я ли его не любила? И ласками-то, и бранью -- согрѣшила, грѣшница -- старалась его унять. Нѣтъ. Какъ бѣшеный, другой разъ кинется на меня и почнетъ душить, а не-то, только однимъ молчкомъ отдѣлывается, какъ будто мои слова ему въ стѣну горохъ".

Другія воспоминанія стали тѣсниться въ голову Катерины Яковлевны. Припомнилась ей деревня, гдѣ она провела свое дѣтство. Вотъ тутъ стояла скромная избушка; тамъ огородъ, дальше гумно, а за ними тянулось золотистое поле и нескончаемый сосновый, березовый и осиновый лѣсъ, манившій въ лѣтнюю пору для собиранія до усталости грибовъ и ягодъ. Какъ весело было то время! Какія чистыя, невозмутимыя мечты наполняли тогда душу маленькой Кати, беззаботно прозябавшей подъ родимымъ кровомъ. Правда, потомъ ей пришлось выносить все бремя крестьянской работы наравнѣ съ прочими членами семейства; но праздники, безпечность, игры съ подругами и молодцами, веселыя пѣсни, безхитростныя забавы, съ полнымъ отсутствіемъ душевнаго гнета и сердечныхъ страданій придавали молодымъ силамъ физическую крѣпость. Цѣлою вереницей проносились далѣе свѣтлыя воспоминанія: сватовство деревенскаго красавца и богача Степана Васильевича, его свадьба., любовь, отъѣздъ въ городъ и первыя впечатлѣнія новой жизни, приписка въ мѣщане, обѣщавшая большую и большую промышленную дѣятельность, рожденіе Маши... И все это исчезло, какъ метеоръ, оставивъ за собою непроницаемый мракъ безъ всякой надежды на лучшее будущее.

"Нѣтъ, ужь видно одна маята подъ старость на моемъ роду написана, думала Катерина Яковлевна, потерявшая вѣру въ исправленіе мужа. А я-то и молебны сколько разъ служила: Божьей матери, ангелу-хранителю и всѣмъ святымъ... Нѣтъ, вѣрно недостойна моя молитва -- ничто не помогаетъ! Согрѣшила окаянная -- и къ ворожеѣ-то ходила: порча, говоритъ, испортили... За что испортили-то? Кто испортилъ-то? Кому мы зло сдѣлали?.. Травы какой-то на водѣ нашептала, зашила въ тряпочку, велѣла положить подъ подушку: уймется, сказала, пить, черезъ недѣлю все, какъ рукой, сниметъ. Послушалась я ее, положила подъ подушку... Словно еще хуже стало: буйный такой сдѣлался. Охъ, Господи, Господи!"

Томительное ожиданіе и волновавшіяся одна за другою думы такъ перемѣшались между собою, такъ утомили Катерину Яковлевну, что она впала почти въ безчувственное состояніе. Неподвижная, съ полуоткрытымъ ртомъ, мутными глазами, въ которыхъ, какъ въ двухъ оловянныхъ кружкахъ, отражался слабый свѣтъ свѣчки, съ лицемъ блѣднымъ, какъ полотно, и съ опущенною на руку головою, она казалась живымъ мертвецомъ. По временамъ легкая дрожь пробѣгала по ея тѣлу, но Катерина Яковлевна, казалось, этого не сознавала. Минуты уходили за минутами, а она продолжала какъ-то тупо смотрѣть впередъ. Прошло около получаса, какъ вдругъ Катерина. Яковлевна задрожала и дико вскрикнула:

-- Гробъ, гробъ!

Маша вздрогнула и съ ужасомъ прижалась въ уголъ, устремивъ свои маленькіе глазки на мать. Сильно билось сердце у бѣднаго ребенка, но она не смѣла не только-что крикнуть, но даже боялась пошевельнуться. Страшный вѣтеръ между тѣмъ вылъ и вылъ на улицѣ. Сколько натерпѣлась въ это время дочь несчастной женщины! Но, слава Богу, Катерина Яковлевна очнулась и, обводя глазами комнату, начала ощупывать себя, столъ, стѣну. Наконецъ ея глаза остановились на Машѣ.

-- Маша, ты здѣсь?

-- Здѣсь, мама.

-- Это ты? все еще недовѣряя себѣ, переспросила Катерина Яковлевна.-- Слава тебѣ Господи. Поди же ко мнѣ.

Маша подошла.

-- Ахъ, ты моя крошка! говорила мать, цѣлуя въ голову ребенка.-- Ты испугалась меня? Это ничего, ты не бойся, это такъ: кровь къ головѣ приступила. Все плачу да плачу, ну вотъ дурно и сдѣлалось... Что, я ничего не говорила?

-- Ты "гробъ" сказала, отвѣтила дрожавшая отъ страха Маша, прижимаясь къ колѣнямъ матери.

-- Гробъ... да... Степанъ Васильичъ, Степанъ Васильичъ! И громкія рыданія огласили мрачную каморку.

-- Мама, да перестань... што ты, право... Не плачь, мама... Что ты все плачешь? Можетъ тятя и не пьяный придетъ сегодня, утѣшала Маша. Ей было легко утѣшать. Она не совсѣмъ еще понимала горе, которое приходилось испытывать матери, хотя она и видѣла, какъ ея отецъ приходилъ домой пьяный, шумѣлъ, дрался, видѣла, какъ мать голодала, пробавляясь въ послѣднее время однимъ черствымъ хлѣбомъ, приправленнымъ солью и водою. Плакала она, глядя на буйство отца, но вскорѣ и утѣшалась, когда онъ засыпалъ, или уходилъ изъ дома, а мать ласкала, цѣловала ее и, отказывая себѣ, покупала для дочери леденецъ, или булку.

-- Дай Богъ, отвѣтила Катерина Яковлевна на утѣшеніе Маши и нѣжно поцѣловала ее въ щеку.

-- Не пьяный придетъ, мама, не пьяный, лепетала Маша, ободренная ласкою и утѣшенная надеждою, что отъ ея словъ дорогая мама въ самомъ дѣлѣ должна перестать плакать.

Вѣтеръ завывалъ сильнѣе и сильнѣе.

-- Хоть бы погода-то перестала, заговорила въ десятый разъ Катерина Яковлевна, желая заглушить терзавшую ея тоску. А то ну-ка... Боже праведный! Гдѣ-то онъ теперь? Не лежитъ ли гдѣ нибудь... Поди, промокъ весь... Скоро ли то доберешься въ такую глушь... Проходу нѣтъ совсѣмъ на улицѣ. Господи, Господи! Находитъ же человѣкъ себѣ удовольствіе въ такомъ...

Плачь въ сосѣдней комнатѣ прервалъ ея слова.

-- А завтра, кумъ, по міру... Пойду по міру... Кто ограбилъ меня -- къ тѣмъ пойду... Дѣтей съ собой возьму... Чтожъ, подадутъ... А какъ тяжело это... охъ, какъ тяжело...

-- Кумъ, не плачь... полно... какъ нибудь-уладится...

-- Не я плачу -- нужда злая... Кумъ, любишь ты меня? А-а? Похлопочи...

-- Горемычный, сквозь слезы проговорила Катерина Яковлевна. Сколько страданій-то на свѣтѣ... Не мы однѣ... Гдѣ-то твой отецъ, Маша? Гдѣ-то онъ теперь въ такую погоду? не переставала она высказывать гнетущую ее грусть.-- Поди...

Но въ эту минуту послышался глухой шумъ въ сѣняхъ, за нимъ шорохъ и дверь въ каморку отворилась. Катерина Яковлевна всплеснула руками. Въ дверяхъ показался ея мужъ, оборванный, безъ сапогъ, въ одной жилеткѣ поверхъ мокрой рубашки, съ торчащими и трясущимися повсюду лохмотьями. Шатаясь изъ стороны въ сторону, онъ вошолъ въ комнату. Волосы его были растрепаны, борода всклокочена; по лицу текла ручьями грязная вода, перемѣшанная съ кровью изъ разбитаго лба... Въ такомъ потрясающемъ видѣ Степанъ Васильичъ еще никогда не приходилъ домой.

-- Батюшка! вскрикнула Катерина Яковлевна.

Маша спряталась за ея спину.

-- Жена! закричалъ Степанъ и, шатаясь, направился къ столу, у котораго сидѣла Катерина Яковлевна.

-- Господи, спаси насъ, прошептала она.

-- Ты мнѣ не есть жена, ты вѣдьма настоящая! Съ нечистой силой знакомство водишь. Ишь, ишь!.. чертой-то сколько напустила... Пляшутъ, пляшутъ!.. Ро-ож-ки, хво-сти-ки!.. А морда-то, морда-то... Кшш! вы, проклятые! Степанъ махнулъ рукой надъ головой жены.

-- Степа, голубчикъ, что ты? Образумься! Перекрестись, Степа! сквозь слезы умоляла она, превозмогая страхъ.

-- Ма-алл-чать, вѣдьма! Ишь... ишь... Вотъ я вамъ! Степанъ такъ стукнулъ кулакомъ по столу, что въ сосѣдней комнатѣ что-то задребезжало и разбилось.

-- Ахъ ты Степа, Степа... Лягь поди... усни съ Богомъ.

-- Ус-ни...

Но Катерина Яковлевна взяла его подъ руку и свела къ кровати... Онъ сѣлъ, облокотившись на спинку и долго-долго произносилъ безсвязныя слова, перемѣшанныя съ ругательствами. На него нельзя было смотрѣть. Разбитое лицо, лохмотья, грязь и кровь,-- все это вмѣстѣ составляло отвратительную, гнетущую сердце картину. Далеко, за полночь успокоился Степанъ Васильевичъ.

Катерина Яковлевна, по обыкновенію, прибѣгала въ этихъ случаяхъ къ молитвѣ; но бѣдная Маша, прижавшись къ печкѣ, вся дрожала и, не помня себя, пристально смотрѣла на отца, не сводя съ него глазъ. Онъ внушалъ ей страхъ, а не жалость. Онъ храпѣлъ, свѣсивъ голову черезъ спинку кровати. Это была отяжелѣвшая, разслабленная голова. Казалось, она и хотѣла бы держаться прямо, но силы ее оставили и она, не склонилась на сторону, но какъ будто повалилась; казалось, не будь плечей, голова скатилась бы на полъ. Все въ ней было страшно: бурое лицо, раскрытый ротъ, свисшіе внизъ волоса... Не такими красками обрисовывала впослѣдствіи Маша наклоненную голову своей матери.

-- Я помню, разсказывала она, бывало, матушка сидитъ одна, работаетъ что-нибудь: вяжетъ, шьетъ или другое что дѣлаетъ, -- придетъ ей въ голову ея бѣдственное, плачевное состояніе, сердце забьется, душа "загруститъ" и склонитъ она на бокъ голову... Господи! что это за положеніе было! Смотришь на нее: лицо такое блѣдное, легкой румянецъ едва-едва играетъ на щекахъ, глаза устремлены внизъ, губы сомкнуты, плотно сомкнуты; руки опущены на колѣни, или крестомъ сложены на груди... Сидитъ, сидитъ такъ, бывало, матушка безмолвно, тихо; потомъ изъ глазъ ея потекутъ слезы, сперва тихо-тихо, какъ будто не смѣя показаться наружу: блеснутъ и остановятся на щекахъ, точно застынутъ. А матушка? Матушка словно не чувствуетъ этихъ предвѣстницъ грозы. Вслѣдъ за первыми покажутся другія, но онѣ падаютъ уже скорѣе, за другими третьи, четвертыя и наконецъ слезы хлынутъ ручьемъ. Грудь ея заколышется и глухое, сдержанное рыданіе послышится въ комнатѣ... Смотришь на нее -- и у тебя защемитъ грудь, сердце притаится и на глазахъ невольно выступятъ слезы, сперва тихія, а потомъ больше и больше... Дальше и сама не замѣчаешь, какъ плачешь. Почему? отчего это такъ случалось со мной? Не могу я дать отчета. Будь передъ этимъ весело тебѣ, душа спокойна, ничѣмъ не взволнована, а какъ взглянешь на матушку -- заплачешь, противъ желанія, заплачешь.

Глухо прошипѣли часы: два. Маша начинала дремать. Ужь цѣлый часъ прошелъ, какъ Степанъ Васильевичъ умолкъ и только тяжелымъ, прерывистымъ дыханіемъ напоминалъ о своемъ присутствіи среди плачущей семьи.

-- Ты дремлешь, Маша, заговорила Катерина Яковлевна, поди усни.

-- Боюсь, мама, я съ тобой.

"До сна ли мнѣ", мелькнуло въ головѣ бѣдной жены и матери.

-- Я не могу спать теперь, Машинька: ты другое дѣло, сказала она вслухъ.

Но Маша отказалась. Ей хотѣлось спать, но страхъ побѣждалъ дремоту. Попробовавъ уговорить еще разъ свою ненаглядную дочь, Катерина Яковлевна сказала:

-- Давай тогда помолимся, Машинька.

Обѣ принялись класть поклоны передъ закоптѣлыми образами. Маша, какъ и всѣ дѣти, молилась безсознательно, тогда какъ Катерина Яковлевна крѣпко осѣняла себя крестомъ, сопровождая молитву усердными поклонами, и наконецъ опустилась на колѣни, сложила на груди руки и безмолвно простерла кверху умоляющій взглядъ. Машѣ наскучило молиться; она обернулась къ матери и спросила:

-- Мама, объ чемъ мы молились божинькѣ?

Катерина Яковлевна вздрогнула.

-- Что ты сказала?

-- Объ чемъ мы молились?

-- Объ чемъ? Объ отцѣ, моя родная, объ отцѣ. Молись, Машенька, чтобы Господь сохранилъ его.

Маша опять стала молиться. Прошло минутъ десять, Маша обратила свои глазки на сторону матери. Мать стояла на колѣняхъ и безмолвно плакала. Она была безмолвна: руки, сложенные пальцами вмѣстѣ, лежали на колѣняхъ, губы были сомкнуты, лицо блѣдно, глаза -- тихіе, покорные глаза -- были устремлены къ лику Божьей Матери, которая, стоя передъ крестомъ своего сына, тоже плакала со сложенными руками, склоненной головой.

-- Господи! Господи! наконецъ со вздохомъ проговорила Катерина Яковлевна.

Маша какъ будто пробудилась отъ этого восклицанія. Она стала пристальнѣе и пристальнѣе всматриваться въ мать и еще сильнѣе отозвались въ ея душѣ слова Катерины Яковлевны: "молись, Машенька, за отца, молись, чтобы Богъ сохранилъ его и помиловалъ." Дѣвочка стала молиться со всѣмъ усердіемъ дѣтской души, со всѣмъ жаромъ, со всею искренностію дѣтскаго сердца; она не только забыла себя, но и все окружающее: "молись и молись" было у ней на умѣ. Послѣдніе дни страданій матери и буйство отца смутно носились передъ ней, она уже сознавала горечь своей жизни. "Вѣдь вотъ у Гриши и Тани, съ которыми я играла на дворѣ, такого горя нѣтъ, думала она: Гришинъ отецъ никогда не приходилъ домой пьяный, а Танина мать всегда пѣсни поетъ. Отчего это Гриша и Таня всегда веселы? Тятя и мама, говоритъ Гриши, у меня всегда цѣлуются, а мой тятя маму никогда не цѣлуетъ, а только дерется, да шумитъ. Сколько кофею, сахару, у Гриши и у Тани..."

Степанъ пошевельнулся, открылъ глаза и приподнялъ руки къ головѣ. Катерина Яковлевна все еще стояла на колѣняхъ и плакала. Было ужь три часа ночи. Степанъ, казалось, припоминалъ что-то: отнялъ отъ головы руки я посмотрѣлъ на жену, потомъ осмотрѣлъ себя и опять задумался. Такъ просидѣлъ онъ молча нѣсколько минутъ; Катерина Яковлевна была въ забытьи и ничего не замѣчала. Степанъ опять открылъ глаза, уставилъ ихъ на бѣдную женщину и хрипя, но ласково проговорилъ:

-- Катя! Ты молишься? Плачешь?

Катерина Яковлевна не слыхала его голоса.

Степанъ повелъ глазами по каморкѣ и уставилъ ихъ на дочь.

-- Маша! позвалъ онъ.

Та боязливо оглянулась.

-- Дай мнѣ водички... въ ковшикѣ.

Маша не знала, что дѣлать: подать воды отцу ой было страшно, потревожить мать у нее тоже не доставало силъ и смѣлости. Пришлось стоять на одномъ мѣстѣ, какъ вкопанной.

Степанъ мутно посмотрѣлъ на нее и покачнулся на кровати.

-- Ну и не надо, проговорилъ онъ, прижимаясь къ стѣнѣ, жажда однако томила его; внутренность горѣла отъ перепоя. Не видя ни откуда помощи и сознавая свое положеніе, онъ хотѣлъ встать съ кровати самъ и началъ приподыматься, опершись руками о края сидѣнья, но было замѣтно, что это ему стоило большихъ усилій: онъ нѣсколько разъ приподнимался и опять садился. Наконецъ, сдѣлавъ отчаянное усиліе, онъ всталъ на ноги и съ шумомъ свалился на полъ. Глухой стукъ вывелъ изъ забытья Катерину Яковлевну.

-- Царица ты небесная! Онъ разшибся! вскричала она.

Степанъ дѣйствительно сильно повредилъ себѣ лицо. Онъ глухо стоналъ, но не говорилъ ни слова. Катерина Яковлевна суетилась и не знала, что дѣлать. Она опустилась на колѣни и стала приподымать голову мужа.

-- Степа... голубчикъ ты мой, лепетала она, забывъ всѣ непріятности и горе, причиною которыхъ былъ онъ. Въ голосѣ ея слышалась чистая, тихая любовь. Это былъ голосъ кроткаго, любящаго существа. Тяжело тебѣ, мой родной Степа? Ахъ ты Степа, Степа!.. Приподымись, мой голубчикъ... Господи, что я буду дѣлать? Степа!

Мольбы были напрасны. Степанъ съ трудомъ открывалъ глаза, дико посмотрѣлъ и простоналъ:

-- Ка-а-а-тя... Про-о-сти... го-лу-бушка. Его глаза снова закрылись; съ нимъ начались судороги: грудь колыхалась, голова металась изъ стороны въ сторону, ноги сводило... Черезъ полчаса истерическія рыданія Катерины Яковлевны и крики Маши разбудили сосѣдей. Они сбѣжались въ темный и сырой уголъ -- на полу лежалъ обезображенный трупъ, и надъ нимъ рыдали несчастныя мать и дочь.

II.

На другой день къ вечеру Степанъ Васильевъ лежалъ въ окрашенномъ охрою гробу; рѣдинькій каленкоровый саванъ служилъ покровомъ бездыханнаго трупа; въ воздухѣ носился запахъ ладона и монотонное, заунывное чтенье псалтыря оглашало бѣдную конуру. Слезъ и рыданій не было слышно. Нарыдавшись въ минуту смерти мужа, Катерина Яковлевна выплакала всѣ слезы; глаза ея были сухи, но глубокая скорбь оставила слѣды на сухомъ, блѣдномъ, испещренномъ морщинами лицѣ. Катерина Яковлевна, ничего неслышала, ходила, садилась по приказанію другихъ, на распросы отвѣчала не впопадъ, сама заговаривала не то, что слѣдуетъ. Долго не проходитъ такая скорбь и заѣдаетъ она человѣка. Другое, близкое покойнику существо, Маша, была безучастною зрительницею совершавшагося, новаго, непонятнаго для нея факта. Этотъ окрашенный охрою гробъ съ лежавшимъ въ немъ трупомъ отца, окруженный четырьмя черными подсвѣчниками, обтянутыми бѣлой кисеею, съ дымящимися въ нихъ восковыми свѣчками, наводили ее на мысль, что отецъ ея сдѣлалъ что-то хорошее и отправляется туда, къ боженькѣ, которому они молились съ матерью. Она даже была увѣрена отчасти, что отецъ возвратится къ нимъ и не такимъ, какимъ былъ прежде, а смирнымъ, тихимъ, не будетъ драться съ мамой и не станетъ пугать ее. Ихъ канура, всегда печальная, мрачная, казалась теперь склепомъ, въ который то и дѣло приходили тѣни, облеченныя въ убогій нарядъ, какъ будто наказанныя судьбой и обреченныя придавать мрачность и безъ того мрачной обстановкѣ. Тѣни эти были живые люди, такіе же бѣдняки, какъ и дѣйствующія лица этой будничной драмы. Тутъ былъ и дворникъ дома, одѣтый въ шерстяную съ заплатами и разорванными локтями рубашку и холстинковый, грязный передникъ, съ сапогами, до верху голенищъ замаранными въ грязи; тутъ были сосѣдки изъ ближайшихъ домовъ, одѣтыя во что ни попало, съ потертыми и разорванными платками на головахъ, въ однихъ платьяхъ и кацавейкахъ, накинутыхъ на плечи, перешитыхъ изъ старыхъ обносковъ; тутъ были "лавошникъ" въ дубленомъ полушулкѣ, съ замасленнымъ фартукомъ, считавшій за Катериною Яковлевной 1 р. 12 ¹/₂ к., мальчишки въ халатахъ изъ носимаго лѣтъ по десяти тику, ребятишки всѣхъ сортовъ, квартиранты, справлявшіе въ день смерти Степана Васильева крестины новорожденнаго ребенка, и сострадательныя личности обоего пола, считающія непремѣнною своею обязанностью знать все въ околодкѣ, кстати и не кстати съ своей стороны замолвить словечко, выразить сожалѣніе на свадьбахъ и похоронахъ. Входъ для нихъ открытъ вездѣ. Онѣ не разбираютъ ни богатства ни бѣдности, и при первомъ удобномъ случаѣ заговариваютъ съ встрѣчнымъ. Непривлекательна, проста и обыденна была картина похоронъ Степана Васильева. Да развѣ и можетъ быть торжественность на похоронахъ бѣдняка!

Собравшіеся посѣтители сначала благоговѣйно входили въ квартиру, осторожно подходили къ покойнику, разсматривали его лицо, щупали гробъ, приподымали покрывало, потомъ крестились, останавливались у которой нибудь стѣны, группировались и начинали обозрѣвать хозяевъ, образа, мебель. Затѣмъ завязывались разговоры.

Покойникъ началъ разлагаться.

-- Ишь какъ испортился! замѣтила одна изъ сострадательныхъ личностей.-- Недугъ... Сердечному вылежаться-то не пришлось.

-- Вылежаться! Какое тутъ вылежаться! Въ одночасье, знамо дѣло! отвѣтилъ дворникъ.-- Взять-то только нечево, а то квартальной наѣхать хотѣлъ съ дохтуромъ... Да плевать говоритъ, пущай такъ хоронятъ.

-- Рѣзать это хотѣли, что ли? спросила одна старушенка, съ сморщеннымъ, какъ грибъ, лицомъ.

-- Понятно... Живодеры! отвѣтила другая, съ головою, накрытой, вмѣсто платка, кацавейкой.

-- Наука этого требуетъ, внушительно замѣтилъ отставной чиновникъ, конурный клопъ, въ стогодоваломъ форменномъ пальтишкѣ.-- Анатомія это значитъ... на пользу же людямъ, которые въ живыхъ... А мертвый что? Ему ничево... прахъ одинъ.

-- Прахъ! А роднымъ-то каково смотрѣть? Тоже, чай, жалко... Ваше бы благородіе порѣзать, -- каково бы было? замѣтила одна изъ сострадательныхъ личностей.

-- Умру -- рѣжь меня: радъ служить на пользу человѣчеству, храбро, не безъ нѣкоротой гордости отвѣтилъ канурный клопъ.

-- Рѣзать-то нечево, -- кости однѣ, отозвался кто-то.

Канурный клопъ оглянулся и съ презрѣньемъ посмотрѣлъ въ ту сторону, откуда послышался голосъ.

Заботливые посѣтители, всегда готовые разбирать чужія дѣла, продолжали разсуждать.

-- Безъ покоянія и умеръ-то... Экой грѣхъ, теперь и неумолишь... Знай жизнь-то пашу, какъ придется Богу душу отдать.

-- Пьянство все, резонно замѣтилъ лавочникъ:-- теперича свиснули мои рубь двѣнадцать съ половиной ципѣекъ.

-- Што твои рубь двѣнадцать! Мои три рубли за ними, а вона голь-то какая! Што получше было -- спустила на похороны. Денегъ-то грошъ одинъ остался.

-- Дѣвочку вотъ такъ жалко... Какая хорошенькая... Ничего не смыслитъ... Ишь какъ смотритъ-то. Сирота! сирота горькая! Куда съ нею матери-то дѣваться? По міру ступай...

Не слышала этихъ разговоровъ Катерина Яковлевна и относительно была счастлива. Услужливые, сердобольные люди умѣютъ только разстравлять сердечныя раны. Такъ проходилъ день, наступала ночь, опять день и наконецъ пришло время выноса. Сѣденькій старичекъ священникъ, въ черной потасканной ризѣ, закапанной воскомъ, отслужилъ панихиду, дьячокъ хриплымъ басомъ и читальщикъ фистулой пропѣли "со святыми упокой," на глазахъ у нѣкоторыхъ изъ зрителей показались слезы. Катерина Яковлевна набожно молилась, но не плакала; глядя на нее, не грустила и Маша. По окончаніи панихиды священникъ снялъ съ себя ризу, такъ какъ скудная плата не обязывала его провожать гробъ на кладбище. Скромно шествовала къ мѣсту упокоенія похоронная процессія, не останавливая ни прохожихъ, ни проѣзжающихъ, не возбуждая вниманія любопытныхъ и не отрывая отъ трудовъ занятый людъ, всегда жертвующій нѣсколькими минутами времени на глазѣнье при похоронахъ богатыхъ и знатныхъ людей.

Скромнѣе чѣмъ панихида совершилось отпѣваніе "раба божія Стефана" въ общей кладбищенской церкви и безъ всякаго пѣнія былъ опущенъ гробъ въ могилу. Маша на все совершающееся вокругъ нее смотрѣла съ дѣтскимъ вниманіемъ, не отдавая ни въ чемъ себѣ отчета. Катерина Яковлевна молча бросила горсть земли, грустно посмотрѣла въ могилу, помолилась на крестъ и тихо побрела домой, опустивъ голову.

-- И што это, родные, Катерина-то и не плачетъ, щебетали сосѣдки.

-- До слезъ ли... Въ жизнь-то свою сколько пролила ихъ.

-- Все же, мужъ законной.

-- Радости-то много... пьяница былъ, не тѣмъ будь помянутъ.

По обыкновенію полъ конурки былъ вымытъ одною изъ услужливыхъ сосѣдокъ, но тяжелый запахъ ладона все еще носился въ воздухѣ. Тяжело было отъ него Катеринѣ Яковлевнѣ. Она опять предалась обычнымъ думамъ. "Хоть худъ, да все же мужъ былъ", мелькнула у ней въ головѣ пословица. "Да былъ ли худъ?" Опять, переспросила она. И мысли ея перенеслись въ минувшее прошлое. Вотъ ей представилась небольшая лавочка, сверху до низу набитая мучнымъ товаромъ. Степанъ Васильевичъ, полный, здоровый, постоянно веселый и вѣжливый съ покупателями, стоитъ за выручкой въ сибиркѣ мышинаго цвѣта, подпоясанной бѣлымъ передникомъ; двое подручныхъ развѣшиваютъ товаръ, а онъ только прихваливаетъ свой товаръ, да получаетъ деньги. Случались капризные покупатели, недовольные товаромъ, -- Степанъ Васильевичъ вѣжливо извинялся передъ ними, обмѣнивалъ товаръ -- и старыя отношенія между нимъ и покупателями водворялись. Бывало, Катерина Яковлевна вздумаетъ прогуляться съ Машей и зайдетъ въ лавку, Степанъ Васильевичъ не знаетъ, какъ и наглядѣться на своего ребенка: ласкаетъ, цѣлуетъ Машу, дѣлаетъ рожки пальцами и приговариваетъ: "у-тю-тю, милочка," возьметъ на руки -- качаетъ, а Маша щиплетъ его за бороду.

-- Такъ, такъ тятю, шутитъ Катерина Яковлевна.

-- Это дочка ваша? спрашиваютъ покупатели.

-- Моя-съ, вотъ какая шалунья. У-у рѣзвушка, съ удовольствіемъ отвѣчаетъ Степанъ Васильевичъ, не сводя глазъ съ Маши.

-- Какой миленькій ребенокъ, приговариваютъ въ свою очередь покупатели.-- А которой ей годъ?

-- Да двухъ еще нѣтъ.

-- Вотъ какъ! А хоть сейчасъ подъ вѣнецъ.

-- Сейчасъ, сейчасъ. Слышь, Машонокъ, подъ вѣнецъ тебя. И опять Степанъ Васильевичъ цѣлуетъ свою дочь.

А сколько плановъ, предположеній, заботъ было о судьбѣ Маши со стороны родителей. Благо и благо пророчилось ей въ будущемъ...

Другія картины начали рисоваться въ умѣ Катерины Яковлевны. Степанъ Васильевичъ велъ дѣла свои съ успѣхомъ и нерѣдко поговаривалъ своей женѣ:

-- А что ты думаешь, Катя, не перемѣнить ли намъ свою лавочку, тѣсна очень?

-- Какъ знаешь, Степа... Ты больше моего знаешь, только привыкли мы здѣсь, какъ будто въ родномъ уголку.

-- Правда, мнѣ самому жалко. Съ покупателями свыкся, что съ друзьями -- товарищами; да и народъ-то они платящій... Знамо, хоть и вблизи можно пріискать побольше квартиру, да все не то.

-- Погоди, Степа, годикъ -- другой: время не уйдетъ, побольше съ капиталомъ соберемся, смѣлѣе будетъ.

Степанъ Васильевичъ соглашался и преспокойно торговалъ въ маленькой лавочкѣ, сверху до низу набитой товаромъ. Можетъ быть долго бы онъ проторговалъ въ ней, мило по малу наживая небольшой капиталецъ и наслаждаясь семейнымъ счастіемъ, какъ совершенно неожиданно ему сдѣлали предложеніе вступить въ компанію для большого подряда. Условія подряда были выгодны; а кто же отказывается отъ выгодъ? Подрядъ былъ заключенъ на три года, но не прошло и половины срока, какъ компаньонъ Степана Васильевича умеръ, оставивъ всѣ расчеты на шеѣ послѣдняго. Степанъ Васильевичъ началъ продолжать взятый въ компаніи подрядъ подъ своею отвѣтственностью. Пришолъ второй годъ расчета -- и что же оказалось? Его компаньонъ забралъ деньги впередъ, Степану Васильевичу оставалось дополучить отъ контрагентовъ очень небольшія суммы.

-- Вы не имѣли права давать ему деньги, возражалъ Степанъ Васильевичъ.

-- Вы насъ не извѣщали. Мы знали васъ и вашего конпаньона за подрядчиковъ и выдавали деньги вамъ и ему одинаково, спокойно отвѣтили контрагенты, прибавивъ: посмотрите, это его росписки?

-- Но вы выдавали впередъ? спросилъ ошеломленный Степанъ Васильевичъ.

-- Согласно условію, по силѣ котораго исправная доставка товаровъ въ теченіе одного года обязываетъ насъ выдавать деньги впередъ, на сумму ровную залогу; такъ мы и сдѣлали.

Убитый, разстроенный, пришолъ Степанъ Васильевичъ домой. въ немъ лица не было.

-- Голубчикъ, Степа, что ты, боленъ? Тревожно спросила его Катерина Яковлевна.

Онъ молчалъ.

-- Да что ты, родимый мой? Степа, что съ тобою? Да разскажи же мнѣ, мое золото, нѣжно спрашивала Катерина Яковлевна, а у самой сердце стучало въ груди, какъ молотъ!...

-- Не спрашивай Катя, все пропало... все пропало... погибли мы... Катенька... Это за то, что я простъ, добръ!...

Степанъ Васильевичъ залился слезами. Бѣдная жена но знала, что и думать, но собравъ остатокъ послѣднихъ силъ, она прибѣгла къ утѣшенію.

-- Да полно тебѣ, Степа, успокойся... Что такое съ тобою сдѣлалось: можетъ быть, и помочь какъ нибудь можно... Вѣдь ты не убилъ никого, не ограбилъ...

-- Нѣтъ, Катя, я не способенъ, на такое дѣло, едва слышно отвѣтилъ Стоналъ Васильевичъ.

-- Такъ успокойся, мой родимый, успокойся, Катерина Яковлевна начала цѣловать его.

Степанъ Васильевичъ разсказалъ, въ чемъ дѣло. Невесело сдѣлалось на душѣ Катерины Яковлевны, но она во время умѣла превозмочь себя.

-- Такъ что же дѣлать-то, Степа? Не топиться же изъ-за этого. Богъ милостивъ! Попроси кредиторовъ -- подождутъ.

-- Нѣтъ, не подождутъ... Черезъ недѣлю долженъ расчитаться: о получкѣ они знаютъ.

-- А ты разскажи, въ чемъ дѣло. Разкажешь,-- неужели не повѣрятъ?

-- Дай Богъ.

Свѣтлый лучь надежды блеснулъ въ умѣ Степана Васильевича. Онъ видимо просіялъ. Какъ женщина, у которой чувство преобладаетъ надъ разсудкомъ, Катерина Яковлевна просіяла еще болѣе. "Авось моему Степѣ Богъ поможетъ," вертѣлось въ ея головѣ и въ тоже время она думала: "какъ я рада, что Степа успокоился отъ моихъ словъ."

Но недолго продолжалось успокоеніе Степана Васильевича. Ночь онъ проспалъ безмятежно, даже увидалъ себя во снѣ въ томъ сказочномъ терему, о которомъ онъ прочиталъ въ "Громобоѣ," въ "Ундинѣ"и т. п. произведеніяхъ, услаждавшихъ слухъ мирной его семьи, любящей его, почитающей, признающей за главу дома. Не таково было пробужденье. Возникли вопросы: Чѣмъ я отдѣляюсь? что будетъ со мною? съ моими кредиторами? съ подрядомъ?

Напился дома чаю Степанъ Васильевичъ, распрощался съ Катериною Яковлевною и отправился въ лавку.

Тяжелая дума лежала на его душѣ:

"Только что началъ торговать, думалъ онъ, разжился, слава Богу, хотѣлъ въ третью гильдію купцовъ приписаться -- и вотъ-на -- казусъ... Виноватъ ли я? Былъ добръ, простъ... въ людей вѣрилъ. Да развѣ и можно въ людей не вѣрить? Самъ я пошолъ изъ ничего, добылъ деньгу потовымъ трудомъ, служилъ, самъ сдѣлался хозяиномъ -- и торговать бы мнѣ, да торговать въ маленькой лавочкѣ... Нѣтъ, захотѣлъ съ разу нажить деньги, въ три года... И что же? Я теперь голякъ, какъ есть голякъ! Проси милости у заимодавцевъ... Попрошу... Неужели откажутъ? Вѣдь я честно расплачивался съ ними..."

Но недолго продолжалось успокоеніе Степана Васильича. Онъ рѣшился на третій день созвать своихъ кредиторовъ для объясненія несчастнаго случая. Въ эти три дня его узнать было нельзя: въ лавкѣ онъ былъ молчаливъ, нерасторопенъ, такъ что одинъ изъ подручныхъ выразился о немъ; "а што хозяинъ -- то нашъ не тово-ли"! Подручный слово: "не тово-ли"? понималъ въ смыслѣ: "не рехнулся-ли"? Но постороннія уши передѣлали это слово по своему. Двое кредиторовъ замѣтили Степана Васильевича выходящимъ изъ трактира и рѣшили, что онъ "закутилъ".

Кредиторы наконецъ собрались. Въ грустныхъ выраженіяхъ Степанъ Васильевичъ объяснилъ имъ свое положеніе и "покорнѣйше попросилъ" объ отстрочкѣ уплаты, ссылаясь на то, что годичная поставка по подряду и возвратъ залога оправдаютъ его. Съ униженностью, не лишонною собственнаго достоинства -- достоинства честнаго человѣка -- высказалъ онъ свое горе. Нѣкоторые изъ кредиторовъ подняли ропотъ, что имъ чужую крышу крыть нѣтъ надобности, когда течетъ своя, что они не милостыню раздавали, а вѣрили въ долгъ. Кредиторы болѣе добродушные поддерживали сторону своего должника. Поднялись пренія, кончившіяся однако не въ пользу Степана Васильевича.

-- Оно, видишь что, Степанъ Васильичъ, замѣтилъ одинъ изъ кредиторовъ, видѣвшихъ его выходящимъ изъ трактира: ты человѣкъ доподлинно былъ хорошій плательщикъ, а сдается, что съ горя-то запилъ, такъ оно и сумнительно.

-- Помилуйте, господа, такого грѣха, въ часъ сказать, за мной и не водилось... До того-ли? оправдывался Степанъ Васильичъ.

-- Правда, до того-ли. А все-таки, не ты первый, не ты послѣдній.

Замѣчаніе это поселило подозрѣніе въ остальныхъ кредиторахъ. Неподававшіе голоса стали держать сторону за немедленное взысканіе и окончательно объявили, что если желающіе ждать не хотятъ получать тотчасъ же, то они, съ своей стороны, этого дѣлать не будутъ.

-- Не ожидалъ я этого отъ васъ, господа, съ горькимъ упрекомъ выразился несчастный должникъ, но я честный человѣкъ, я могъ бы вамъ не заплатить ни одной копѣйки. Вы сами знаете, что дѣла ведутся у насъ на честное слово, безъ всякихъ документовъ и честное слово мое беззаконнымъ никогда не будетъ. Берите все, что у меня есть, пускайте по міру.

Неловко было и положеніе кредиторовъ. Тоже люди. Совѣсть говорила о человѣколюбіи, черствый разсудокъ вопіялъ, что своя рубашка къ тѣлу ближе, да къ тому же, какъ можно въ чужую душу влѣзть, или сосчитать чужой карманъ: "сколько лѣтъ производилъ свою торговлю, такъ не можетъ быть, чтобъ денегъ не было... Надуть хочетъ!-- дѣло въ коммерческомъ быту самое обыкновенное..." Само собою разумѣется, выводъ такого рода не былъ высказанъ въ глаза, но выработался впослѣдствіи, когда изгладились слѣды перваго впечатлѣнія, навѣяннаго грустнымъ положеніемъ человѣка, теряющаго все, что было лучшаго въ его жизни. Поэтому-то, не опредѣливъ своихъ намѣреній въ день совѣщанія, кредиторы, одинъ за другимъ, стали подавать прошенія въ судъ и цѣлою массою раздавили бытъ честнаго труженника.

Маленькая лавочка съ верху донизу набитая товаромъ, перешла въ другія руки, а вмѣстѣ съ нею лопнуло и благосостояніе Степана Васильича и его семьи. Онъ запилъ и запилъ "мертвую".

Больно, больно защемило сердце Катерины Яковлевны... Но теперь ужъ все кончено: Степанъ Васильичъ въ гробу, скарбъ домашній стащенъ въ кабаки, послѣдніе остатки употреблены на похороны... Нужда, вопіющая нужда, впереди... Хватитъ-ли силы у слабой женщины съ ребенкомъ-младенцемъ бороться съ нею?

III.

Кое-какими вспомоществованіями, да продажею послѣднихъ остатковъ изъ носимаго платья промаялась Катерина Яковлевна съ дочерью мѣсяца четыре; наконецъ послѣднія нити лопнули. Осталась одна дорога -- "побираться по міру", но при одной мысли объ этомъ сердце Катерины Яковлевны обливалось кровью. Пробавала было она походить по Петербургу съ предложеніемъ своихъ услугъ, но съ. ребенкомъ ей отказывали въ услуженіи даже изъ одного хлѣба. Испытавъ неудачи въ мѣстахъ по рекомендаціи и по слухамъ, Катерина Яковлевна рѣшилась потолкаться между нанимающеюся прислугою въ мѣщанской гильдіи, но и тутъ не было удачи. Измученная, голодная, усталая отъ горя, тяготившаго, надламывавшаго грудь, пришла она разъ домой и въ изнеможеніи опустилась на скамейку. Слезы душили ей горло.

-- Ну, Маша, заговорила она вслухъ, видно мы съ тобой прогнѣвили Господа Бога. Цѣлый день простояла въ гильдіи, сколько женщинъ нанялось въ услуженіе, а меня съ тобою никто не беретъ.

Маша заплакала. Первый разъ въ жизни пришлось ей выслушать укоръ отъ любимой ею матери. Съ дѣтскимъ инстинктомъ она поняла, что была причиною страданій Катерины Яковлевны.

"Господи, молился въ душѣ ребенокъ, убери меня поскорѣе къ себѣ. Мамѣ и безъ того тяжело... Изъ за меня она такъ мучается... Безъ меня бы она и мѣсто получила"...

Катерина Яковлевна замѣтила слезы дочери, поняла ихъ причину и ей стало еще тяжелѣе.

-- Ну, полно, родная моя плакать-то, говорила она, обнимая Машу, вѣдь это я такъ шучу; видишь, я смѣюсь.

И Катерина Яковлевна улыбнулась.

Но улыбка эта была больнѣе самыхъ слезъ.

"Время-ли теперь смѣяться"? мелькнуло въ головѣ Маніи.-- "До того-ли ей, моей мамѣ"? Дѣвочка перестала плакать. Ей хотѣлось, чтобы ея любимая мама успокоилась какъ нибудь.

-- Хорошо, мама, я не буду плакать, сказала Маша, обнимая ручонками шею матери и цѣлуя ее.

Въ жалкой конурѣ водворилось молчаніе: Катерина Яковлевна принялась убирать кое-что; Маша неслышно перебирала тряпочки и куклы. Хотя давно свѣтлые, радостные дни не посѣщали этого убогаго жилища, но въ настоящую пору сумерки выпали скучнѣе обыкновенныхъ и "горше" другихъ.

Не успѣли еще высохнуть слезы на лицѣ Катерины Яковлевны, какъ въ конуру вошла квартирная хозяйка.

-- Здравствуй, Катерина Яковлевна, сказала она.-- Недавно пришла?

-- Только-что воротилась, Ѳедосья Ивановна, отвѣтила Катерина Яковлевна и потупилась. Для прихода хозяйки была одна причина -- требовать денегъ за конуру; жилица не платила уже цѣлый мѣсяцъ.

-- Ну что мѣсто-то? не выходитъ?

-- Нѣту, родная... Цѣлый день въ гильдія сегодня пробыла Совсѣмъ мѣстъ нѣту, никого не берутъ. Катерина Яковлевна схитрила, вспомнивъ недавнюю сцену.

-- Плохо, плохо... Жаль тебя... Вонъ и Машѣ-то скучно, бѣдняжкѣ... А я къ тебѣ вѣдь за деньгами.

-- Знаю, Ѳедосья Ивановна, давнымъ-давно я хотѣла съ тобой разсчитаться, да вѣдь сама знаешь... дѣла-то... Ей-богу, вѣрь не вѣрь, ни гроша нѣтъ... Пообожди, голубушка.

-- Пообожди! Мало я ждала: цѣлый мѣсяцъ! Ты вѣдь знаешь... не безпокоила тебя.

-- Спасибо, Ѳедосья Ивановна, но что будешь дѣлать... Видишь, какъ сама-то я перебиваюсь? Обстоятельства-то у меня какія...

-- Твои обстоятельства? Что твои обстоятельства! начала нараспѣвъ квартирная хозяйка, бойкая вдова гвардейскаго вахмистра.-- Нѣтъ, ты бы пожила на моемъ мѣстѣ: вѣдь вотъ за квартиру-то двадцать рублей нужно отдать въ мѣсяцъ... А дрова? вода? а трое дѣтей? Нѣтъ, тутъ просто хоть лопни отъ заботы. Такъ вотъ разорвись на части -- и конецъ! Ты спроси меня: сплю ли я когда? Ночей не знаю.

-- Вѣрю, Ѳедосья Ивановна, у васъ тоже много заботы... Но повремените еще недѣльку... прошу васъ.

Ѳедосья Ивановна развела руками.

-- А что же черезъ недѣльку-то, мать моя, будетъ? нахально спросила она.-- Черезъ недѣльку другая настанетъ, тамъ третья, четвертая, а деньги мои гуляй, да гуляй...

Катерина Яковлевна молчала: ей тяжело было отвѣчать. Да и что было отвѣчать? Катерина Яковлевна сознавала, что хозяйка говоритъ правду.

-- У меня вѣдь вчера приходили нанимать вашу-то комнату, продолжала Ѳедосья Ивановна: -- давали четыре рубля... Вотъ что, мать моя! А ты и трехъ-то не хочешь платить...

-- Съ чего вы это взяли? тихо спросила Катерина Яковлевна.

-- Какъ: съ чего? Сама знаешь: прожила мѣсяцъ и денегъ не даешь.

-- Ѳедосья Ивановна... начала-было бѣдная жилица.

-- Нѣтъ ужь, какъ хочешь, перебила Ѳедосья Ивановна, -- а давай деньги. У меня у самой за мѣсяцъ не плачено: вѣдь двадцать рублей!

Ѳедосья Ивановна лгала, но это обстоятельство на языкѣ ея называлось достиженіемъ цѣли. За недѣлю передъ этимъ она сама же хвастала, что заплатила за квартиру за треть года впередъ, что въ ея разсчетахъ было необходимо, неизбѣжно. Новыхъ жильцовъ къ ней также никого не приходило. но какъ же можно было не солгать? Вѣдь своя рубашка ближе къ тѣлу. Состраданіе доступно только немногимъ сумасброднымъ личностямъ.

-- Ѳедосья Ивановна, который разъ приходится мнѣ повторять вамъ: неужели вы не видите моего положенія, объяснялась Катерина Яковлевна.-- При васъ вѣдь скончался Степанъ Васильичъ; знаете, что онъ оставилъ, знаете, что я все перезаложила и перепродала. Вотъ схожу къ мучнику -- можетъ, и пособитъ чѣмъ нибудь: онъ обѣщалъ на дняхъ дать пять рублей и тогда вы получите, Ѳедосья Ивановна... Сохрани Богъ, чтобы за мной пропало.

-- Да вѣдь такъ-то и всѣ говорятъ: вотъ, вотъ будетъ, вотъ тогда-то; а какъ придетъ къ концу -- такъ и нѣтъ ничего!

Катерина Яковлевна заплакала.

-- Что же мнѣ дѣлать-то? спросила она сквозь слезы.

Ѳедосья Ивановна ничего не отвѣтила, но, отойдя къ окну, пробормотала: -- Знаемъ мы васъ, плакучую породу.

Катерина Яковлевна не могла перенести этой обиды.

-- Нѣтъ не знаете, Ѳедосья Ивановна, сказала она.-- Вотъ вамъ, если у васъ нѣтъ жалости.

И она сняла съ руки обручальное кольцо -- единственную вещь, которая у нея была цѣнною, и которую Катерина Яковлевна хотѣла сохранить на память.

-- Вотъ вамъ, Ѳедосья Ивановна, возьмите это кольцо, продайте и получите за квартиру. Только знайте, что чрезъ это вы вырвали кусокъ моего сердца... все мое сердце!.. Но вамъ деньги нужны... возьмите.

Катерина Яковлевна раздражительно бросила кольцо на столъ; оно зазвенѣло и со стола покатилось на полъ. Ѳедосья Ивановна хладнокровно подняла его и быстро вышла изъ комнаты.

-- Вотъ такъ-то лучше, съ злобною радостью проговорила она въ сѣняхъ.

Не успѣла еще Ѳедосья Ивановна притворить дверь, какъ Катерина Яковлевна безъ чувствъ покатилась съ дряблаго стула на полъ; Маша присѣла къ ней и горько зарыдала. Такъ какъ рыданія эти были обыкновеннымъ явленіемъ въ мрачной конурѣ, то на нихъ никто не обратилъ вниманія, никто не пришелъ подать руку помощи. Да и кому подавать помощь? Вѣдь сосѣдство-то также состоитъ изъ непроходимаго болота вопіющей нужды; здѣсь люди черство относятся къ чужому горю, считаютъ это за непреложный законъ природы.

Плачъ ребенка и тяжелые вздохи Катерины Яковлевны уже нѣсколько минутъ оглашали конуру, какъ въ сѣняхъ послышался незнакомый, мужской голосъ: -- Тьфу ты, прости Господи! куда это я затесался? Есть ли тутъ кто живой? Здѣсь, што ли, пребываетъ Катерина Яковлева?

На этотъ голосъ изъ мрачной двери мрачныхъ сѣней, въ грязномъ ситцевомъ платьѣ, съ поддернутымъ подоломъ, выбѣжала услужливая сосѣдка, вымывавшая полъ послѣ похоронъ Степана Васильева.

-- Кого это вамъ, сударь, Катерину Яковлевну? выкрикнула она.

-- Ну, да. Здѣсь она, што ли, живетъ?

-- Здѣсь, здѣсь, пожалуйте вотъ въ эту дверь.

-- Въ которую же? Я ничего не вижу.

-- Да вотъ въ эту... Позвольте, я вамъ отворю.

Услужливая сосѣдка отворила одну изъ дверей, обитыхъ рваною рогожею.

-- Вотъ здѣсь, здѣсь, почтенный... Поосторожнѣе, наклонитесь немножко... Жилье-то наше такое... Вотъ туда, туда налѣво ступайте... вторая дверь... вотъ здѣсь... пожалуйте.-- Сосѣдка отворила дверь въ конуру Катерины Яковлевны. На неизвѣстнаго подуло сырымъ, холоднымъ воздухомъ; кругомъ господствовали сумерки, готовящіяся превратиться въ чистый мракъ; слышно было удушливое всхлипыванье Маши.

-- Да што это такое? Куда ты меня привела? Казематъ, што ли, здѣсь? грубо спросилъ незнакомецъ.

-- Ахъ ты Господи! растерялась услужливая сосѣдка, -- видно опять съ Яковлевной обморокъ... А-ахъ... Погодите, судырь, здѣсь... Я свѣчку принесу.

-- Э-эхъ, Степанъ Васильичъ, до чего довелъ, съ чѣмъ оставилъ! проговорилъ про себя незнакомецъ.

Принесенная свѣчка освѣтила грустную картину, въ которой одно изъ дѣйствующихъ лицъ, Катерина Яковлевна, лежало на полу, не видя и не слыша ничего изъ окружающаго, и лишь неровнымъ, прерывистымъ дыханіемъ напоминало о своемъ существованіи, а другое, Маша, припало головкою на грудь матери. При видѣ постороннихъ лицъ и огня, освѣтившаго лицо знакомой сосѣдки и осанистую фигуру незнакомца, грубый голосъ котораго упоминалъ родное имя, Маша широко открыла глаза и, боясь пошевельнуться, еще крѣпче прижалась къ матери, полагая, что ее никто не смѣетъ оттащить отъ ея любимаго существа, что ея дорогая мама всегда защититъ ее. Одиночество и смѣняющія одна другую страшныя сцены, необъяснимыя неожиданности и Богъ знаетъ почему появляющіеся злые люди до того перепутали все въ головѣ ребенка, что характеръ Маши сталъ замкнутымъ, какъ характеръ дикарки. Встрѣчаясь съ грустными явленіями, Маша пугалась ихъ, но не робѣла окончательно, выжидая конца; никогда не выражала она своего испуга крикомъ, какъ это дѣлаютъ другія дѣти, полагающія, что ихъ крикъ можетъ испугать кого нибудь или призвать на помощь.

-- Ну, вотъ такъ и есть, такъ и есть, затораторила услужливая сосѣдка, суетясь и ставя свѣчку на столъ.-- Горемычная ты моя... И я-то, дура, не слыхала... Господи ты Боже мой! Присядьте, добрый человѣкъ: я сейчасъ воды принесу... Машенька, встань ты... гдѣ полотенце-то?

Черезъ двѣ минуты сосѣдка возвратилась съ ковшикомъ воды и стала вспрыскивать лицо Катерины Яковлевны, приложивъ къ головѣ намоченное полотенце. На добродушномъ лицѣ незнакомца ясно выразилась глубокая грусть. Онъ не принималъ участія въ хлопотахъ услужливой сосѣдки, но когда Катерина Яковлевна открыла глаза и что-то пробормотала -- онъ вскочилъ со стула и пособилъ доброй женщинѣ поднять Катерину Яковлевну съ пола. Послѣдняя пришла въ чувство и мутнымъ взглядомъ окинула комнату.

-- Ну что, матушка, узнаешь ли меня? съ участіемъ спросилъ незнакомецъ.

-- Кузьма Осипычъ, голубчикъ, это ты... Какъ это тебя Богъ принесъ?... А я-то, я-то... Господи, какъ мнѣ тяжело.

Катерина Яковлевна заплакала.

-- Ну, полно, Катерина Яковлевна, не по што... перестань... Што слезамъ-то поможешь... Ты поговори немножко со мной... Видишь ты, я усумнился въ твоей просьбѣ, ну и пришолъ провѣрить... Вижу -- правду говоришь.

-- Никогда я не лгала, Кузьма Осипычъ, грустно отвѣтила Катерина Яковлевна.

-- Хорошо, хорошо, вотъ тебѣ шесть цѣлковыхъ... Придетъ нужда, приходи ищо.-- Кузьма Осипычъ положилъ на столъ двѣ зелененькихъ бумажки.

-- Голубчикъ ты мой, Кузьма Осипычъ, какъ мнѣ тебя благодарить?

Катерина Яковлевна хотѣла поцѣловать его руку, но онъ неуклюже вырвалъ ее изъ рукъ бѣдной женщины.

-- Што ты... не надо... Баринъ, што ли, я?

-- Да какже...

-- Перестань... Я, можетъ, не одну тысячу отъ твоего покойника нажилъ... Ну, што было, то было... Такъ ты на меня надѣйся...

-- Кузьма Осипычъ, и словъ-то у меня нѣту, какъ тебя благодарить.

-- Ладно, ладно... А што та женщина-то, што тутъ была, тоже, кажись, бѣдная? Привѣтлива она, вотъ ей отдай отъ меня полтинникъ... А теперь прощай.

Кузьма Осипычъ взялъ фуражку и направился къ двери.

-- Такъ смотри же, Катерина, надѣйся на меня, проговорилъ онъ, держась за скобку двери.-- По нужѣ приходи ко мнѣ. Прощай.

Катерина Яковлевна такъ была ошеломлена этой неожиданностью, что и не вздумала отворить двери добряку мучному торговцу и сказать "прощай". Она была внѣ себя отъ волновавшихъ ее чувствъ.

Услужливая сосѣдка, сидя за тонкою перегородкою, слышала Все происходившее въ конурѣ Катерины Яковлевны, а потому, по уходѣ Кузьмы Осипыча не могла удержаться, чтобъ не оповѣститъ свою "горемычную".

-- Ну что, моя милая, какъ ты себя чувствуешь? спросила она, входя въ конуру.-- Экъ ты исхудала-то.

-- Спасибо, Ивановна, отвѣтила Катерина Яковлевна.-- Ты мнѣ сдѣлала большую услугу...

-- Полно, мать моя...

-- Экой характеръ-то у меня, Ивановна: перебила ее Катерина Яковлевна: -- какъ только кто нибудь обидитъ меня -- я не могу перенести: голова закружится, сердце забьется и всѣ силы какъ будто исчезнутъ. Не перенослива я, Ивановна.

-- Да легко ли и переносить-то?

-- Есть люди -- переносятъ... Вотъ Ѳедосья Ивановна...

-- Что ты, Катерина Яковлевна, да развѣ она похожа на человѣка...

Ѳедосья Ивановна была легка на поминѣ. Она вошла въ комнату Катерины Яковлевны, одѣтая въ драповый бурнусъ, съ изношенною, но когда-то драгоцѣнною, шалью на головѣ. Услужливая сосѣдка хотѣла выдти, но Катерина Яковлевна остановила ее.

-- Погоди, Ивановна, до тебя дѣло есть.

Ѳедосья Ивановна и не думала примѣчать присутствіе посторонняго лица, особенно такого, къ которому она относилась высокомѣрно, и которое было ей обязано также, какъ и Катерина Яковлевна.

-- Ну, вотъ, Катерина Яковлевна, я и продала твое кольцо, заговорила она.-- Хлопотъ сколько было.

-- Продала? мое кольцо? съ грустнымъ укоромъ спросила Катерина Яковлевна.

Ивановна съ недоумѣніемъ посмотрѣла на квартирную хозяйку и на сосѣдку и въ то же время подумала: "такъ вотъ отчего она сегодня была въ обморокѣ".

-- Чье же, какъ не твое? нагло отвѣтила Ѳедосья Ивановна.-- За три съ полтиной продала... На силу взяли...

-- Мое-то кольцо?

-- Ну, да... Десять разъ тебѣ твердить!... Что ты, мать моя?

-- Ахъ... мое кольцо... обручальное кольцо продано, вздохнула Катерина Яковлевна.

По выраженію глазъ Ѳедосьи Ивановны можно было замѣтить, что она въ это время думала: "ладно, кривляйся; а денежки-то у меня въ карманѣ. Такъ-то лучше." Не то чувствовала Катерина Яковлевна: рой самыхъ грустныхъ воспоминаній разомъ возникъ въ ея головѣ, захватывая дыханіе и сжимая сердце.

Повертѣвшись на одномъ мѣстѣ и заглянувъ подъ одѣяло, Ѳедосья Ивановна хотѣла было выдти изъ комнаты, но Катерина Яковлевна остановила ее.

-- Неужели это вѣрно, Ѳедосья Ивановна, что вы только за три съ полтиной кольцо-то продали?

-- Только? Что ты, мать моя, Катерина Яковлевна, съума сошла, спрашиваешь: только? Развѣ я воровка какая? Развѣ я лиходѣйка, что ли? У нищаго нечего суму красть: тоже, чай, сама дѣтой имѣю, знаю, какъ сиротскія-то слезы отзываются, тараторила Ѳедосья Ивановна.

-- Ну, какъ видится, плохо знаешь, проворчала себѣ подъ носъ услужливая сосѣдка.

-- Да вѣдь я же такъ сказала, проговорила оробѣвшая Катерина Яковлевна.

-- Такъ, такъ! по хорошо такъ говорить, Катерина Яковлевна. Ты, чай, знаешь, какая я женщина? Слава Богу никому зла не пожелаю. У меня ѣсть, что ли, нечего? Поди и тебя накормлю: на годъ хватитъ, отчеканила ободренная робостью своей жилицы квартирная хозяйка.

-- Внуши Богъ тебѣ это желаніе, вполголоса проговорила Катерина Якоклевна.

-- Да и вы-то ужь, Ѳедосья Ивановна, что роспѣлись такъ, вклеила отъ себя замѣчаніе услужливая сосѣдка: Катерина Яковлевна про васъ ничего и насказала, а вы на себя принимаете. Можетъ быть, и ошиблись; а кольцо-то, я знаю, и взаправду стоитъ рублей пять съ хвостикомъ. Не мѣдное вѣдь -- золотое.

-- Экая ты прыткая: не знаю я, куда мѣтятъ, коли такъ говорятъ... А по мнѣ, такъ чѣмъ точить балясы -- взяли бы, да сами и шли продавать... Хоть за пятьдесятъ рублей продали бы, мнѣ все равно.

-- А, можетъ быть, Ѳедосья Ивановна, и за сто непродали бы, если бы вы пообождали немножко, да ненудили Катерину Яковлевну, стояла на своемъ упорная Ивановна, готовая распинаться за чужого человѣка.

Катерина Яковлевна во время успѣла предупредить готовую разразиться бурю. Обращаясь къ Ѳедосьѣ Ивановнѣ, она спросила ее:

-- Вамъ за квартиру три рубля слѣдуетъ.

-- Да, три.

-- Такъ позвольте полтинникъ-отъ сдачи получить.

-- Полтинникъ-то?

-- Да.

-- Ну полтинникъ-то, Катерина Яковлевна, я тебѣ не отдамъ, то есть и отдала бы, да сейчасъ въ мясную лавку всѣ деньги снесла: теперича ни полушки за душой нѣтъ... Ну да вѣдь тебѣ все равно: за будущій мѣсяцъ надо же платить, тогда легче будетъ.

-- А если теперь ѣсть нечего? спросила Катерина Яковлевна.

-- Ну, ѣсть нечего! Полно, мать моя: много у насъ есть бѣдняковъ, да съ голоду не помираютъ же! Не помрешь и ты, а вѣдь за квартиру надо же платить: даромъ держать никто не станетъ. Скажи-ка, вѣдь нестанутъ? а?

-- Не станутъ.

-- То-то же и есть! А спрашиваешь полтинникъ назадъ... На полтинникъ-отъ хоромъ не выстроишь.

-- Не до хоромъ и дѣло-то, Ѳедосья Ивановна.

-- Да все равно, до чего бы не касалось... Прощай: живи съ моей доли хорошенько. Видишь, я тебя и то не обижаю, не спрашиваю впередъ денегъ-то, по цѣлымъ мѣсяцамъ жду; а сама вѣдь за треть года впередъ плачу... Вотъ какъ мнѣ-то трудно.... Прощай, Машуточка, обратилась она къ дѣвочкѣ: завтра бомбошку куплю. Не плачь по материному-то. Ишь она.

Ѳедосья Ивановна скорчила гримасу, какъ будто досказывая этимъ свою рѣчь: "ишь молъ разнюнилась; диви и что случилось?"

-- Дай Богъ, Ѳедосья Ивановна, вашими устами да медъ пить, не выдержала Катерина Яковлевна. Только слово-то у васъ съ дѣломъ расходится. Я вотъ просила васъ пообождать за квартиру, кабы вы это сдѣлали, у меня кольцо было бы цѣло, -- а оно, знаете, какъ дорого, что я безъ васъ чуть не умерла, если бы не Ивановна;-- да вы бы и деньги свои получили. Вотъ видите, какъ Богъ-то милостивъ...

Катерина Яковлевна приподняла желѣзный подсвѣчникъ, подъ которымъ лежали двѣ трехрублевыя бумажки.

-- Видите?

У Ѳедосьи Ивановны даже глаза разбѣжались.

-- Откуда это у тебя?

-- Разумѣется, не украла. Я вамъ говорила давеча, что мучникъ мнѣ обѣщался помочь. Вотъ онъ, добрый Кузьма Осиповичъ, и помогъ, самъ принесъ; говоритъ: узнать захотѣлъ, правду ли я говорила, что житье мое плохо... Какъ посмотрѣлъ, повѣрилъ.

-- Какъ не повѣрить, какъ не повѣрить... А еще полтинникъ сдачи просишь... Богачка ты экая... Вотъ ты бы съ моею заботой пожила: мнѣ никто но помогаетъ.

-- Понуждалась бы ты, Ѳедосья Ивановна, какъ Яковлевна нуждается, такъ пошла бы за помочью... Больно это легкое дѣло, съ ироніею замѣтила неугомонная Ивановна.

-- А ну васъ... Прощайте, благо раздобылись. Квартирная хозяйка обернулась спиною къ жилицамъ, по свойственной ей привычкѣ, подошла къ кровати, пощупала холстинковое одѣяло, оглянула нѣсколько разъ комнату и, повторивъ въ другой разъ: "ну прощайте же", вышла въ сѣни съ чувствомъ досады, что мало утаила отъ продажи..

"На кой чортъ имъ теперь деньги-то?" спрашивала она себя мысленно.

-- Вотъ человѣкъ-то! заворчала Ивановна. Ну ужь человѣкъ... Женщина ищо... Не дай Богъ никому такимъ быть.

-- Богъ съ нею, всепрощающимъ тономъ отвѣтила Катерина Яковлевна. А теперича давай-ка, Ивановна, съ тобою развиваться. Слышала: тебѣ Кузьма Осиповичъ полтинникъ оставилъ?

-- Дай Богъ ему доброе здоровье! Какъ разъ кстати: просто ни одной ложку кофеишку не осталось... Давеча только одну цикорію заваривала.

Долго еще пробесѣдовали между собою двѣ бѣдныя женщины, осчастливленныя милостынею Кузьмы Осиповича.

Уложивъ дремавшую уже Машу въ постель, перекрестивъ ее, окутавъ теплою кацавейкой и поцѣловавъ въ лобъ, Катерина Яковлевна впала въ свое обыкновенное раздумье, въ которомъ она всегда находила облегченіе выпавшихъ на ея долю страданій. Въ настоящую минуту, горе и радость смѣнялись и перемѣшивались вмѣстѣ въ ея душѣ.

"Матерь Божія, думала Катерина Яковлевна, вѣдь опредѣлитъ же судьба одному жить такъ, другому иначе... Богъ съ нимъ, съ богатствомъ... И изъ-за него слезы льются... А вотъ душевное спокойствіе, мирная семейная жизнь, согласіе между людьми достаются не всѣмъ легко, особливо, когда достатковъ нѣтъ... Какъ мы жили хорошо, покуда нужда не посѣтила насъ... Не завидуй, говорятъ... А какъ не позавидовать? Грѣшно, правда; да вѣдь слабъ человѣкъ... Одинъ Богъ безъ грѣха... Живешь между людьми... Охо-хо-хо... Трудная задача -- жизнь человѣка... Надо большое умѣнье жить... Жить такъ, что бы не подпасть подъ искушеніе..."

Съ общихъ разсужденій Катерина Яковлевна перешла къ размышленію о будущности Маши. Сколько теплаго участія высказалось въ ней, сколько разнородныхъ сценъ пробѣжало въ ея головѣ и все это окончилось молитвою.

Въ концѣ вечера Катерина Яковлевна считала себя счастливлю.

IV.

У Катерины Яковлевны былъ двоюродный братъ, Иванъ Тимофѣевичъ Сидоровъ. Онъ имѣлъ свою собственную лавочку; не былъ богатъ, но и не нуждался. Дѣтство свое онъ провелъ между чужими людьми, въ дали отъ родины, съ неизбѣжными аттрибутами неродственной ласки, какъ говорится, "противъ шерсти." Едва ему исполнилось одинадцать лѣтъ, какъ домашній совѣтъ опредѣлилъ, что Ваня достаточно выросъ для того, чтобы ознакомиться съ прелестями заработковъ внѣ дома. И вотъ въ силу этого убѣдительнаго аргумента его отправили въ Москву, напутствуя благословеніями, желаніемъ "жить хорошо" и наставленіями служить хозяину, къ которому поступитъ на мѣсто, "со всевозможнымъ прилежаніемъ и стараніемъ." Въ Москвѣ Ваня былъ опредѣленъ въ мальчики къ содержателю трактира, но эта должность ему не понравилась: онъ перешолъ въ ученики къ кухмистеру. Проживъ у него четыре года, Иванъ Тимофѣевичъ захворалъ и отправился въ деревню. Въ то время ему было 18 лѣтъ. Бѣдность въ семействѣ, а главное, недостатокъ рабочихъ рукъ, особенно чувствительный въ крестьянскомъ быту, заставили его жениться. Женился онъ на первой встрѣтившейся дѣвушкѣ, такой же бѣдной, какъ и онъ самъ. Имѣя добрый, переносливый, кроткій характеръ, онъ прожилъ съ женою свой вѣкъ, пожалуй, хорошо. По заведенному порядку или, вѣрнѣе, по вопіющей необходимости, насладившись только одинъ медовый мѣсяцъ брачною жизнью, Иванъ Тимофѣевичъ уѣхалъ въ Петербургъ: "попытать здѣсь счастія." Не скоро дается оно въ руки человѣку, ничего неимѣющему, по трудъ, терпѣнье, воздержная жизнь все превозмогаютъ. Такъ случилось и съ нашимъ Иваномъ Тимофѣевичемъ: испытавъ въ продолженіе болѣе чѣмъ двадцати лѣтъ всѣ перемѣны счастія, переслуживъ не въ одной должности, начиная съ простого работника и кончая приказчикомъ, онъ скопилъ небольшую сумму денегъ, кое-что призанялъ и открылъ свою собственную лавочку. Тихо пошла его жизнь... Для полyнаго благополучія ему не доставало только дѣтей и Иванъ Тимофеевичъ съ грустью иной разъ вспоминалъ объ этомъ. За то Петровна, разгоняла скуку, придираясь каждый день къ чему нибудь, подымая такой шумъ, что добрякъ муж уходилъ въ другую комнату, или совсѣмъ изъ квартиры. Послѣ этого жена встрѣчала его со слезами, жаловалась на свой "окаянный" характеръ и просила прощенія. Иванъ Тимофѣеничъ никогда не принималъ близко къ сердцу этихъ сценъ, всякъ будто такъ и слѣдовало: плюнетъ, скажетъ: "глупая ты баба, Акулина," и замолчитъ. А жена сердится, сердится и опять проситъ прощенья. Такъ прожили они весь свой вѣкъ: за глаза не нахвалятся другъ другомъ, а между собой ссорятся каждый день.

Къ этому-то человѣку рѣшилась Катерина Яковлевна обратиться съ просьбою взять Машу на воспитаніе. Акулина Петровна долго отговаривалась, представляя, что за ребенкомъ нужно ухаживать, обмывать, одѣвать, поить и кормить его, а это все расчетъ, денегъ стоитъ. Катерина Яковлевна согласилась по возможности платить за Машу. Тетка смиловалась.

-- Слава Богу, Машенька! Теперь я спокойна. Братецъ обѣщался тебя взять; по крайности я на мѣсто поступлю... Завтра велѣлъ приводить, сказала Катерина Яковлевна, послѣ разговора съ братомъ и съ невѣсткой.

Машѣ сдѣлалось грустно отъ словъ матери. Она и сама по могла дать себѣ отчета, отчего у нея на глазахъ навернулись слезы и защемило сердце: предчувствовала ли она, что въ будущемъ ей готовилось житье недоброе, или просто отъ привычки жить съ матерью. Маленькая головка ребенка работала: "вотъ вѣдь мама теперь такъ хорошо сказала, что дядя меня беретъ; мама на мѣсто теперь поступитъ; горя этого, какъ она плачетъ каждый день и сама только хлѣбъ одинъ ѣстъ съ водой, тоже не будетъ, а мнѣ грустно... Отчего это? Ахъ, какъ мнѣ больно... Господи, отчего бы не прожить намъ во всю жизнь съ мамой вмѣстѣ?... Теперь ужь никто не приголубитъ меня, никто не поплачетъ вмѣстѣ... Дядя, тетка... это все чужіе..."

Катерина Яковлевна замѣтила на глазахъ Маши слезы и принялась утѣшать ее.

-- Ну, полно, Машенька, чему плакаться-то? Вотъ не безъ милости: онѣ вѣдь тебѣ родные... Все, какъ есть, дядя, а онъ хорошій человѣкъ, добрый, ласковый... Ну, и тетка...

-- Да онѣ жалѣть меня не будутъ, сквозь слезы проговорила Маша.

-- Полно, Машенька, будутъ жалѣть... И кого имъ жалѣть, какъ не тебя? Своихъ дѣтей нѣту... А они такіе набожные.

Долго, долго утѣшала свою "ненаглядную дочь" добрая мать. Но чего ей стоило это утѣшеніе! Наружно Катерина Яковлевна и улыбалась, казалась веселою, шутила, чтобы вселить въ сердце ребенка свѣтлый взглядъ на предстоящую новую жизнь. А между тѣмъ какою горькою отравой переполнилось ея наболѣвшее сердце! И опять всесокрушающая нужда не давала возможности выбрать иную дорогу.

Послѣднюю ночь въ своей конурѣ Маша провела безпокойно, такъ что Катерина Яковлевна опасалась за ея здоровье.

-- Мама, мама, кричала дѣвочка во снѣ: --:я не пойду къ дядѣ!-- Она просыпалась съ этимъ крикомъ и Катерина Яковлевна крестила ее и цѣловала въ лобъ.

-- Мама, мнѣ страшно: ай, они какіе! опять повторяла Маша во снѣ.

-- Господь съ тобою... Что ты, Машенька?

-- Ты лучше ихъ, мама, обвивая ручонками шею матери, говорила перепуганная страшными снами малютка.

V.

На другой день Катерина Яковлевна собралась отвести дочь къ дядѣ. Ихъ встрѣтила въ сѣняхъ Ивановна.

-- Идете? спросила она.

-- Да.

-- Часъ добрый, часъ добрый... Прощай, Машенька, дай Богъ тебѣ счастія.-- Ивановна поцѣловала Машу.

Въ то же время изъ своихъ дверей вышла и Ѳедосья Ивановна.

-- А со мной-то и не хотите проститься? Не стою... Хоть бы съ подругами-то допустила Машѣ проститься... Что дѣтей раздражать? Грѣшно, Катерина Яковлевна, грѣшно! тараторила квартирная хозяйка.

-- Да вѣдь мы не ушли еще... Пускай Маша простится... Гдѣ ваши дѣти-то? спросила Катерина Яковлевна. Маша боязливо жалась къ матери.

-- Дѣти-то? Дѣти послѣ; кто ихъ, пострѣловъ, знаетъ, куда разбѣжались... Со мной-то надо проститься... Ну прощай, Маша. Какъ мышь въ коробъ теперь попадешь, руки матери по крайности развяжешь... Ну чтожъ ты молчишь? Говори: прощай, тетенька.

-- Маша, скажи: прощайте, тетенька, наставительно произнесла Катерина Яковлевна.

Маша едва слышно пробормотала что-то.

-- Ну, теперь поцѣловать надобно... Поцѣлуй же, что упрямишься! Зазнаваться еще рано!-- Ѳедосья Ивановна чмокнула Машу въ лобъ.

Когда Катерина Яковлевна и Маша пришли къ Ивану Тимофѣевичу, онъ сидѣлъ въ лавкѣ на стулѣ.

-- А-а, гости любезные, привѣтствовалъ онъ,-- добро пожаловать, милости просимъ, сестрица.

-- Здравствуй, братецъ-кормилецъ, отвѣтила сестра.

-- Машенька, здравствуй, здравствуй голубушка, обратился онъ къ племянницѣ, цѣлуя ее въ голову и въ щеки.

Такой привѣтъ ободрилъ дѣвочку. Маша посмотрѣла на будущаго своего воспитателя. Лицо Ивана Тимофѣевича сіяло добродушіемъ; улыбка, привѣтливая улыбка осѣняла его губы; черные, ясные глаза выливали наружу всю доброту его души, а темнорусая, широкая борода и правильный, прямой острый носъ придавали лицу его выраженіе настоящей русской натуры, неиспорченной, щеголяющей природнымъ прямодушіемъ.

-- Ну что глазки-то выпучила? Поцѣлуй меня еще разъ.

Маша поцѣловала.

-- Вотъ такъ, умница! похвалилъ Иванъ Тимофѣевичъ племянницу и затѣмъ обратился къ Катеринѣ Яковлевнѣ: -- Пойдемъ, сестрица, въ комнату.

Квартира, занимаемая Иваномъ Тимофѣевичемъ, состояла изъ четырехъ комнатъ и кухни; три комнаты предназначались для торговли, а одна комната и кухня для собственнаго жилья. Въ эту послѣднюю, жилую комнату ходъ былъ черезъ прихожую, гдѣ помѣщался буфетъ, и черезъ кухню.

Иванъ Тимофѣевичъ шелъ впереди, за нимъ племянница, потомъ сестра. Отворивъ дверь своей комнаты, онъ сказалъ:

-- Ступай, Машенька, сестрица, проходи... Вотъ, Куля, и гости наши; встрѣчай, обратился онъ къ женѣ.

Акулина Петровна занималась шитьемъ. Гости вошли въ комнату и, помолившись Богу, поздоровались съ нею. Катерина Яковлевна обмѣнялась съ невѣсткою поцѣлуями.

-- Вотъ, невѣстушка-голубушка, обратилась она къ невѣсткѣ, подводя къ ней Машу,-- призри ее... У тебя дѣтей нѣту... Господь тебя не оставитъ! Ты знаешь, въ какомъ я теперь нахожусь положеніи...

Слезы мѣшали бѣдной женщинѣ говорить дальше и она повалилась въ ноги Акулины Петровны.

-- Чтой-ты, чтой-ты, невѣстка! заговорила та, приподнимая Катерину Яковлевну.-- Мы люди свои, да и Иванъ Тимофѣичъ, слава тебѣ Господи, ни какой нибудь... Очень рады, очень рады: по крайней мѣрѣ, доброе дѣло сдѣлаемъ... Все равно, вѣдь нищимъ подаемъ же...

Иванъ Тимофѣевичъ посмотрѣлъ на жену и, покачавъ головою, въ полголоса сказалъ: -- Акулина!

-- Невѣстка, я хуже нищей, отвѣтила Катерина Яковлевна, не замѣтивъ злобной улыбки, промелькнувшей на губахъ машиной тетки, послѣ замѣчанія Ивана Тимофѣевича.-- Мое дѣло, ты видишь, невѣстка: по міру идти у меня не хватитъ совѣсти; помирать съ голоду... Да она-то чѣмъ же виновата? Катерина Яковлевна указала на Машу.

-- Чтой-ти! какъ можно помирать съ голоду?! Господи помилуй! намъ грѣхъ неотмолимый будетъ...

-- Полно, сестрица, перестань плакать-то, замѣтилъ Иванъ Тимофѣевичъ.-- Вишь и Машуточка, на тебя глядя, расплакаться хочетъ... а кстати ли это ей съ этихъ поръ... Поди-ка, Петровна, вели Васюткѣ поставить самоваръ.

-- Сейчасъ, Иванъ Тимофѣичъ, сейчасъ... Поди-ка вы ужь давно не пили чаю-то? обратилась она къ гостямъ.

-- До чаю ли, невѣстка!

-- Вѣстимо, когда безъ хлѣба сидѣли.

Катерина Яковлевна ничего не отвѣтила, а хозяйка дома вышла съ приказаніемъ ставить самоваръ.

Положеніе дѣйствующихъ лицъ было несовсѣмъ ловко, но Иванъ Тимофѣевичъ постарался вывести всѣхъ изъ затрудненія. Онъ всталъ со стула, подошелъ къ Машѣ, наклонился надъ нею и, молча поцѣловавъ ее въ голову, спросилъ сестру:

-- Сколько ей годовъ?

-- Да вотъ въ Марію Египетскую восемь минетъ.

-- О-о, какая большая? Невѣста! Хоть за мужъ выдавай! подсмѣялся дядя и посмотрѣлъ племянницѣ въ лицо. Та покраснѣла.

При послѣднихъ словахъ вошла тетка.

-- За мужъ! Изъ-за печки ожогомъ, проворчала она.

-- Вотъ мы грамотѣ станемъ учить тебя, Машенька; въ школу отдамъ: тамъ ты и шить научишься и почнешь одѣвать насъ, стариковъ... Вонъ ужь у Петровны глаза-то безъ очковъ не стали видѣть... а ты и будешь ей подсоблять, приговаривалъ Иванъ Тимофѣичъ, гладя Машу по головкѣ.

-- Хороша подсобляльщица! У стола за краюхой хлѣба, постаралась желчно вклеить свое словцо добрая тетка, какъ бы обращая свои слова въ шутку.

-- Безъ этого никто не бываетъ... И ты не безъ этого живешь! А вотъ погоди годокъ-другой, такъ она тебѣ, что хочешь, то и сдѣлаетъ.

-- Какъ не сдѣлаетъ! все-е сдѣлаетъ! Акулина Петровна небезъ умысла растянула слово все.

-- Сдѣлаешь, Машенька? спросилъ дядя, наклонясь къ самому лицу племянницы, и не дождавшись отвѣта, замѣтилъ сестрѣ: "вся въ тебя, сестрица."

-- Да, только вотъ глаза отцовы.

-- Значитъ счастливица бугетъ, замѣтила тетка.

-- Богъ знаетъ!

-- Да ужь вѣрно: старые люди больше насъ смыслятъ.

На нѣсколько минутъ разговоръ смолкъ. Всѣмъ было какъ будто неловко. Первая заговорила хозяйка.

-- А платья-то только и есть у ней? указывая на Машу, спросила она Катерину Яковлевну.

-- Да, два платья есть.

-- То-олько.

-- Только.-- Два были получше, да заложены.

-- Гм! А кацевейчонка только эта и есть, что на ней?

-- Еще одна есть, на мѣху.

-- И все?

-- Къ чему это, Акулина? Поди посмотри за Васюткой, не заставилъ-ли онъ самоваръ уснуть, сердито замѣтилъ хозяинъ, -- Богъ дастъ, живы будемъ и сыты будемъ.

Подали самоваръ. Собесѣдники пили чай болѣе молча, изрѣдка перекидываясь незначительными словами. Послѣ чаю Катерина Яковлевна распростилась, убѣдительнѣйше попросивъ брата и невѣстку о томъ, чтобы они не оставили бѣдную сироту, а этой послѣдней наказавъ любить и почитать ихъ. Сдѣлать болѣе строгое наставленіе объ уваженіи родныхъ у Катерины Яковлевны не хватило силы. "Неужели, думала она, ребенка нужно запугивать? Неужели они сами будутъ относиться къ ней, не какъ къ ребенку." Катерина Яковлевна судила по себѣ; а ея довѣрчивый, всепрощающій характеръ не допускалъ въ людяхъ ничего дурного, особенно въ людяхъ болѣе или менѣе связанныхъ съ нею родственными узами.

Не такъ смотрѣла на вещи Акулина Петровна.

-- И што это она, Иванъ Тимофѣичъ, никакого совѣту не дала дочери? спросила, она мужа но уходѣ невѣстки.

-- Какъ никакого? Совѣтовала насъ любить и почитать.

-- Да развѣ такъ даютъ совѣты? Она должна сказать, что молъ племянница должна насъ бояться и бояться, а то, Боже сохрани, станемъ ее сѣчь розгами, такъ вотъ розгами, прутомъ...

-- Ну полно тебѣ... За что же ее сѣчь?.

-- Вотъ-тѣ разъ! Да какъ насъ учили-то?

-- Сестра не такая... Не послѣдній разъ ушла отъ насъ... Придетъ время -- ну и скажетъ. А то на первый розъ... Ты не стращай, смотри, таперича Машошку-то... Я въ лавку уйду.

На этомъ кончились первыя пренія о воспитаніи Маши.

Ну а что она подѣлываетъ? Бѣдная Маша, какъ забилось ея маленькое сердечко. Что она чувствовала, когда прощалась съ любимою мамой и осталась одна въ чужой, незнакомой комнатѣ? Ей хотѣлось плакать, но она не могла, потому что съ перваго знакомства съ теткою уже начинала се бояться. "За что она такъ не хорошо на меня смотритъ?" спрашивала сама себя Маша и не находила отвѣта. А между тѣмъ отвѣтъ выяснялся самъ собою: необузданный, вспыльчивый характеръ Машиной тетки не могъ вытерпѣть ласковаго обращенія дяди съ племянницею; она ревновала ее къ нему, какъ будто боясь, чтобы Маша не встала поперегъ дороги между нею и мужемъ и не отняла бы у нея власти, такъ мелочно понимаемой и прилагаемой ею къ жизни. Сердце ея посреди постояннаго одиночества очерствѣло положительно; она не чувствовала любви ни къ кому; она постоянно сидѣла дома одна и почти никуда не выходила; принимать у себя гостей она тоже не любила.-- "Раззореніе одно и хлопоты" твердила она, при ихъ посѣщеніи. Немудрено, что всѣ эти житейскія столкновенія сильно повліяли на ея характеръ, нелюдимый и грубый отъ природы. Проживъ въ бѣдности и выйдя за мужъ тоже за бѣдняка, она должна была переносить нужду и работать до упаду; ей приходилось быть самымъ сильнымъ работникомъ въ домѣ, такъ какъ отецъ и мать были стары, а младшій братъ еще ребенокъ. Проживъ при такой обстановкѣ двадцать лѣтъ у родителей, да девятнатцать въ своемъ домѣ, она только что на сороковомъ году пріѣхала въ Петербургъ и сдѣлалась волною хозяйкой и зажила въ довольствѣ. Тутъ-то она впервые расправила крылья, какъ птица, вырвавшаяся на волю изъ душной клѣтки. Акулина Петровна стала раздражительной и капризной; все она хотѣла сдѣлать по своему, настоять на своемъ. Но семейное поле для ея дѣятельности было слишкомъ тѣсно; оно ограничивалось только мужемъ, да двумя мальчиками, жившими у нихъ въ услуженіи. Приходъ Маши нарушилъ строй ея жизни: лишній человѣкъ прибавился въ домѣ. А условія, съ которыми было сопряжено прибытіе этого лишняго человѣка, дали полную власть характеру тетки разгуливать по всѣмъ направленіямъ. Она могла потѣшаться надъ племянницей, какъ ей хотѣлось. Странно! Что бы, кажется, спрашивать съ ребенка? Для какой цѣли показывать ему свою власть? Чѣмъ виновата была Маша, что очутилась въ ея семействѣ? Но таковъ былъ характеръ у тетки.

Катерина Яковлевна ушла, дядя занялся съ покупателями, а Маша осталась вдвоемъ съ теткою. Долго не говорили онѣ между собою. Маша сидѣла какъ на иголкахъ, не смѣя поднять глазъ и пошевельнуться на стулѣ; она перебирала въ своемъ умѣ всѣ случаи изъ своей жизни съ матерью... Жгучая слеза скатилась съ ея щекъ.

Тетка это замѣтила.

-- Ну ужь! Это что такое? Гостья! сказала она.

Въ это время вошелъ дядя.

-- Посмотри-ка, Иванъ Тимофѣичъ, гостья-то и нюни распускать стала.

-- Зачѣмъ плакать, глупенькая! На вотъ тебѣ яблочка, покушай, сказалъ Иванъ Тимофѣичъ, подавая Машѣ яблоко.-- Петровна, на вотъ и тебѣ.

Тетка взяла, какъ бы нехотя.

-- Петровна, Машѣ надо бы постельку устроить.

-- Устроимъ.

-- А гдѣ ты думаешь?

-- Гдѣ тебѣ хочется.

-- Я думаю: у насъ въ комнатѣ.

Тетка ничего не отвѣтила. Она думала: "вотъ тутъ еще -- возись."

-- Что ты ничего не отвѣчаешь? спросилъ Иванъ Тимофѣичъ, съ замѣтнымъ дрожаніемъ голоса.

-- А что мнѣ отвѣчать-то? Ты вѣдь хозяинъ, такъ и поступай, какъ хочешь... Твори по своему.

-- Акулина!.. Я говорю добрымъ порядкомъ, почти крикнулъ дядя. У него вспыхнуло лицо. Тетка поняла это и живо смягчилась.

-- Экой ты, Тимофѣичъ! Ты ужь и сердиться... На что? Изъ-за... То ись на счетъ кровати-то? Ты говоришь, поставить здѣсь -- ну и поставимъ... Развѣ я съ тобою несогласна? Намъ не помѣшаетъ и ей будетъ лучше; по крайности, ночью не испугается... Маленькіе пугливы.

Постелька для Маши была устроена за занавѣской, отдѣлявшей чистую половину комнаты отъ спальни. Иванъ Тимофѣичъ, нелюбившій вмѣшиваться въ бабьи дѣла, на этотъ разъ самъ принималъ участіе въ устройствѣ ложа для племянницы. Въ лавкѣ у него торговали до 11 часовъ, а ложились спать постоянно не раньше 12-ти; Машу же накормили ужиномъ и уложили спать гораздо раньше. Тетка съ большимъ вниманіемъ слѣдила за молитвою Маши на сонъ грядущій и затѣмъ, какъ она осѣняла себя крестомъ, и, повидимому, осталась довольна. Безсонная ночь, проведенная Машею у матери, дальній переходъ изъ прежней кануры въ новую квартиру и наконецъ тревоги дня умаяли ее совершенно. Маша заснула. Дядя съ любовью посмотрѣлъ на ея сонное личико, перекрестилъ ее и бережно поправилъ простыньку, замѣнившую сначала одѣяло.

На утро тетка встрѣтила Машу гораздо ласковѣе, сама подала ей умыться, вытерла полотенцемъ ея лице и расчесала голову. Причиною этого былъ разговоръ, происходившій между нею и Иваномъ Тимофѣичемъ; мужъ, стараясь защитить любимую племянницу, удачно напалъ на религіозную сторону своей благовѣрной супруги и примѣрами христіанской любви смягчилъ ея сердце. Но это чувство ненадолго овладѣло ею. При всякомъ удобномъ случаѣ она выставляла на видъ хлопоты, какія ей приходилось переносить изъ-за чужаго ребенка. Въ особенности она старалась показать это Катеринѣ Яковлевнѣ, когда та навѣщала ихъ.

-- Да, Катя, повѣрю я тебѣ, сколько хлопотъ съ дѣтями, говорила она. У меня нѣтъ своихъ, такъ вотъ Господь привелъ похлопотать съ чужими. Одна-то я что? Сплю, сижу себѣ спокойно. А тутъ: то свое дѣло, то за ней присмотри... а она же у тебя такая шустрая, живо что разобьетъ, а не то и себя убьетъ, а вѣдь это все съ меня спросится... Иванъ Тимофѣичъ вѣдь что, мужчина, хоть и любитъ ее, а все въ сторонѣ... такое дѣло. Вонъ намеднись она платье разорвала, а этта съ печки свалилась, разбила голову, да чашку сломала... А Иванъ Тимофѣичъ меня же бранитъ; "зачѣмъ, говоритъ, посылаетъ ее." Другое вотъ теперь дѣло, ночью разъ десять посмотришь на нее: размечется вся, раскидается -- ребячье дѣло, -- ну и покроешь одѣяльцомъ, а то долго ли -- простудится... Тоже вотъ надо приготовить обувь, платьице...

Много-много такихъ "резоновъ" представляла Акулина Петровна своей невѣсткѣ, выказывая, какъ дорого стоитъ воспитаніе Маши.

Катерина Яковлевна постоянно благодарила благодѣтельницу, разумѣется, чувствуя всю горечь своего положенія, до того сильную, что она не смѣла даже ласкать Машу такъ, какъ ласкала прежде, боясь раздразнить тетку. Иванъ Тимофѣичъ былъ по прежнему ласковъ, радушно принималъ Катерину Яковлевну и любилъ Машу.

VI.

Время между тѣмъ шло своимъ чередомъ. Машѣ минулъ девятый годъ; въ однообразной жизни ея долженъ былъ случиться переворотъ. Сперва шутками, а потомъ и серьезно стали Машѣ указывать на необходимость приняться за грамоту и разъ, когда Катерина Яковлевна принесла украшенную картинками азбуку, подаренную ей господами, у которыхъ она жила въ услуженіи, а Маша съ любопытствомъ накинулись разсматривать различныхъ арабовъ, бедуиновъ, волковъ, горностаевъ, ей замѣтили, что пора учиться, и въ тотъ день, помолившись Богу, ее заставили вызубрить пять первыхъ буквъ. Сначала было положено дать Машѣ домашнее образованіе, насколько позволяли это умственныя и научныя понятія самихъ преподавателей, а они ограничивались знаніемъ азбуки, да чтеніемъ часовника и псалтыря, въ которыхъ сосредочивалась вся книжная премудрость. Понятія о методѣ преподаванія были вставлены въ рамку усидчиваго, тяжелаго зубренія, а поэтому Машѣ, и безъ того не привыкшей ни къ какимъ развлеченіямъ, пришлось съ грамотою просиживать за столомъ, не вставая съ мѣста, часовъ по десяти въ сутки. Бѣдный, одинокій ребенокъ переносилъ эту пытку съ сжатымъ сердцемъ, но безропотно. Некому было повѣрить своихъ мыслей, своихъ чувствъ, а между тѣмъ въ нихъ начинало проявляться сознаніе. Большая часть преподаванія легла на дядю, но по дѣламъ онъ не могъ присутствовать при "зубреніи" постоянно, поэтому надзоръ поручался Акулинѣ Петровнѣ. Надо отдать ей полную справедливость, что она свою обязанность исполняла рачительно, со всѣмъ усердіемъ наставниковъ и преподавателей отжившей свой вѣкъ бурсы. При этомъ наблюденіи не обходилось также и безъ подзатыльниковъ. Заботливая тетка въ ученьи Маши затѣяла игру въ кошки и мышки. Маша уже сотый разъ прочитывала псалтырь отъ доски до доски, такъ что нѣкоторые псалмы ей были знакомы наизусть. Теткѣ это было извѣстно и вотъ она нарочно оставляла Машу одну въ комнатѣ, а когда та зазѣвывалась, глядя на игравшихъ на дворѣ дѣтей и въ то же время читая вслухъ знакомые ей псалмы, -- тетка незамѣтно подкрадывалась и угощала лѣпивую племянницу "колотушкою", заставляя уткнуть носъ въ книгу. О дѣтской рѣзвости и гуляньяхъ Маша хотя и знала инстинктивно, но испытывать эти удовольствія на дѣлѣ ей приходилось только по праздникамъ въ лѣтнее время и то на какіе нибудь короткіе часы, въ силу того аргумента, выработаннаго экономною Акулиною Петровной, что ребятишки, гуляя, только балуются, рвутъ платья и топчутъ обувь.

Не весело жилось Машѣ при домашнемъ ученьѣ, но еще хуже ей стало, когда отдали ее въ школу. Маша училась хорошо, но была одѣта бѣднѣе всѣхъ. Дома еще ничего, ея гризненькій костюмъ, старенькое ситцевое платье, сшитое изъ обносковъ, стоптанные башмаки, полинялый платочекъ и такой же передникъ не стѣсняли ее. Она привыкла къ этому наряду, да никто и не говорилъ ей о немъ, никто не указывалъ на него пальцами. Правда, иной разъ, придетъ Катерина Яковлевна, посмотритъ на свою любимую Машуточку, пристально посмотритъ, окинетъ взглядомъ съ ногъ до головы, поцѣлуетъ въ щеку и отвернется. Случалось также и самой Машѣ завидовать, глядя на другихъ дѣтей, одѣтыхъ въ чистенькія платья, но зависть эта подавлялась другимъ чувствомъ смиренія: "что мнѣ до нихъ, думала она, они сами по себѣ, я тоже сама по себѣ." Особенно Маша завидовала одной подругѣ, сиротѣ, которая жила въ одномъ домѣ съ нею, также у дяди, но была всегда хорошо одѣта... "Что это значитъ, работалъ дѣтскій умъ: вѣдь вотъ Саша, тоже, какъ и я, живетъ безъ мамы, а у ней и шерстяное платье и шляпка есть?" Но привычка и одиночество брали свое и Маша послѣ неясныхъ соображеній мирилась съ своею жизнью... Въ школѣ не то: она очутилась въ болѣе людной средѣ, въ кругу дѣвочекъ, которыя по наукѣ стали ей равными. Маша училась хорошо, имѣла твердую память, быстро выучивала уроки и очень удачно схватывала разсказы и объясняла, ихъ; она была выше многихъ изъ своихъ подругъ или, выражаясь школьнымъ языкомъ, была "старшею". При другихъ болѣе счастливыхъ обстоятельствахъ названіе это льстило бы самолюбію дѣвочки, подвигало бы ее впередъ, по куда какъ много непріятностей и слезъ принесло оно Машѣ, "замарашкѣ", какъ звали завидовавшія ея успѣхамъ подруги. Сколько упрековъ пришлось ей выслушать отъ нихъ.

-- Маша, что ты такой грязной ходишь? скажетъ одна изъ добрыхъ и посмотритъ на нее сострадательнымъ взглядомъ. Взглядъ этотъ рѣзалъ маленькое сердце ребенка, начинавшее уже биться самолюбіемъ.

-- Эхъ ты, голячка, Степанова! Горе гороховое, обругаетъ другая.

-- Ну что носъ-то подымаешь? Посмотри на себя: нищая какъ есть! Хорошій балъ поставили, такъ и зачванилась... Мы вчера гуляли, а ты на голодный животъ и вызубрила урокъ-то... Не примемъ ее играть съ собою, говорили третьи и прогоняли отъ себя Машу.

Уйдетъ отъ нихъ бѣдная дѣвочка, забьется гдѣ нибудь въ уголъ и горько заплачетъ. Больно было ей переносить эти упреки. "Чѣмъ я виновата? спрашивала она себя. Неужели платье такъ много значитъ? Да... меня и прогоняютъ изъ-за того, что я бѣдно одѣта. Но гдѣ жь я возьму хорошее платье? Матушка... мама... мама бѣдная, она не можетъ дать мнѣ, а тетка закричитъ, что я и то много рву... Для чего же я учусь? Не буду завтра учить урокъ... пусть на меня не сердятся подруги..."

Послѣ такого размышленія Маша бросала книгу и снова плакала дома. Слезы утѣшали ее, въ нихъ только она и находила отраду. На утро лицо ея было веселымъ; она радовалась, что на этотъ разъ сдѣлала все, чтобы угодить подругамъ. Но она ошибалась.

-- Ну что и сегодня 5 хочешь получить? спроситъ ее какая нибудь вострушка.

-- Посмотрите, какая веселая, дѣлаетъ замѣчаніе другая.

Машѣ дѣлается скучно и досадно, что и этотъ планъ не даетъ ей возможности помириться съ ними. Она берется за книгу, прочитаетъ заданное разъ пять-шесть и урокъ готовъ. За этимъ обыкновенно слѣдуютъ завистливыя насмѣшки подругъ и похвалы учителей...

-- Да я же не учила дома, оправдывается Маша; но ей не вѣрятъ.

Пробовала было Маша со слезами жаловаться на выходки ученицъ содержательницѣ школы, но это ей нисколько не помогло: ихъ было много. Маша наконецъ твердо рѣшилась одна переносить борьбу, но борьбу не по силамъ. Память у ней, какъ я сказалъ выше, была твердая, что само собою объясняется ея жизнью, въ которой каждый шагъ, каждый поступокъ сопровождался такими обстоятельствами, что ей приходилось ихъ обдумывать. Къ тому же условія ея воспитанія и обстановки не давали возможности разбѣгаться мысли по разнороднымъ предметамъ. И вотъ это-то природное качество, изолированное жизненными условіями, было причиною множества горестей бѣднаго ребенка. Разъ Маша пришла въ школу озлобленною. Передъ этимъ, наканунѣ, она разсорилась съ одною изъ любившихъ ее подругъ, Лизою Яковенковой, за то, что та не подсказала ей, гдѣ остановился Ноевъ ковчегъ, а когда спросили ее, то она отвѣтила. Лизѣ поставили единицу. Подруги стали смѣяться надъ ней, что она водится съ голышкой, въ грязномъ платьѣ, я притомъ самой неблагодарной голышкой. Лиза была дочь богатыхъ купцовъ, добрая, но капризная дѣвочка.

-- Ахъ ты рвань, обратилась она послѣ классовъ къ Машѣ. Чумичка! Какъ будто бы домъ наживешь съ своимъ Араратомъ? Пойдешь, голышка, по міру съ своимъ знаніемъ... На, прими отъ меня платочекъ, бѣднинькая... а то флюсъ получишь...

Яковенкова бросила Машѣ въ лицо новенькій шерстяной платокъ, сорвавъ его съ своей головы. Подруги засмѣялись, а Яковенкова убѣжала, оставивъ платокъ на рукахъ Маши. Играть ее, понятію, въ тотъ день не приняли. Вся въ слезахъ пришла она домой; это не укрылось отъ Ивана Тимофѣича.

-- Что съ тобой, Маша? Отчего ты плачешь? спросилъ онъ племянницу.

Послѣдняя разсказала исторію съ Лизой. Иванъ Тимофѣичъ покачалъ головой и пошолъ къ женѣ.

-- Акулина, долго-ли ты будешь мучить ребенка? Что жь ты не даешъ ей новыхъ платьевъ? сердито спросилъ онъ.

-- Чтобы рвала больше? отвѣтила тетка.

-- Пускай рветъ! Я тебѣ приказываю, чтобы было на ней завтра новое платье.

-- Хоть сегодня, сказала тетка и велѣла Машѣ одѣть новое голубенькое съ крапинками платье.

Маша стояла въ дверяхъ комнаты и не трогалась съ мѣста.

-- Акулина, ты не выкинешь изъ головы этаго сумасбродства? возразилъ Иванъ Тимофѣичъ, съ замѣтно болѣе и болѣе багровѣвшимъ лицомъ.

-- Какое сумасбродство? спокойно начала тетка, знавшая, чѣмъ окончится вспышка ея мужа.-- Я сколько разъ тебѣ гогорила и говорю, что всегда готова исполнять твое приказаніе.

Иванъ Тимофѣичъ разсердился еще болѣе. Тетка расплакалась.

-- Жалости въ тебѣ нѣтъ, Иванъ Тимофѣичъ, завопила она.-- Чужихъ одѣваешь, а у меня и у самой-то нѣтъ платья хорошаго... Слушаешь дѣвчонку: мало-ли она чего намелетъ? а ты и слушай. Богъ съ тобой. Ты совсѣмъ перемѣнился, другой сталъ, какъ принялъ эту... Что намъ отъ нея пользы-то? Вотъ ужь четвертое платье рветъ! Здѣсь всѣхъ не перещеголяешь: всякій по своимъ достаткамъ одѣвается... Много-ли мать-то ея заплатила намъ. Пусть она сама одѣваетъ, коли хочетъ, чтобы дворянкой ходила... А ты меня ругаешь... Шей пожалуй ей хоть шолковыя платья, въ атласныя ряди -- мнѣ все равно... На вотъ поди отдай ей мое послѣднѣе новое платье...

Иванъ Тимофѣичъ, молча выслушалъ это причитаніе, плюпулъ и, выходя изъ комнаты, пробормоталъ: "Чортъсъ тобой! Ты вѣдьма сущая"! Къ вечеру онъ воротился, подгулявши, и разругался съ женою еще болѣе.

-- Остынешь, отвѣтила она.

-- А ты что, обратилась Акулина Петровна къ Машѣ, по уходѣ дяди... Жаловаться! Животное экое! Онъ что-ли тебя одѣваетъ? Не хочешь обратиться ко мнѣ, покориться не хочешь: тетенька, молъ, дай новенькое платьицо... Барышня, загордилась! Вишь ты -- урокъ знала, а другіе не знали... Прилежница экая, посмотришь... Дурь вздумала молоть -- вотъ что... Знаемъ тебя, лѣнивицу! Видно на колѣняхъ простояла, да вспороли хорошенько -- вотъ и расплакалась! Хитрая дѣвчонка!.. Платье худо -- что кому за дѣло? Есть и хуже тебя, да молчатъ. Не сшить ли тебѣ изъ бархату, изъ атласу тамъ алеванскаго, чтобъ рвала доброе? Нѣтъ голубушка, ты впередъ потруби, а на эти-то крючки не поддѣнешь... Что взяла, что пожаловалась дядѣ? Въ одной рубашкѣ завтра пошлю въ школу и пойдешь... да, пойдешь... Что смотришь-то на меня? Лукавка... хоть бы врать-то умѣла, а то она урокъ знала, а другіе не знали; ее учителя похвалили, а товарки прогнали отъ себя прочь... Проходимица эдакая.

И тетка злобно улыбнулась, а вслѣдъ затѣмъ, вздохнувъ отъ глубины души, вслухъ проговорила: "Господи помилуй, Господи помилуй! Прости меня окаянную грѣшницу... Изъ терпѣнья выведутъ".

Маша заплакала и принялась за книгу; по до того-ли ей было? Какъ скоро она взялась за книгу, такъ скоро и оставила ее; она не могла прочитать ни одной строчки, буквы, кружась и прыгая одна на другую, представляли пляску безчисленнаго множества маленькихъ червячковъ. Послѣ множества разнородныхъ мыслей, въ маленькую головку особенно сильно запала одна мысль: "что мнѣ за охота учиться? вѣдь мое знанье было причиною моей ссоры съ Лизой и дяди съ теткой." Маша отложила книгу и весь остатокъ дня прошалила на дворѣ, оставивъ тетку вздыхать объ ея окаянствѣ.

На слѣдующее утро Акулина Петровна не забыла вчерашней ссоры: она подала плеляпницѣ новое платье и замѣнила годные къ носкѣ башмаки такими, у которыхъ подошвы сквозили до чулка.

-- На, щеголяй, голубушка, въ новомъ платьѣ -- тебѣ этого хочется, а я башмаки-то поприберу, проговорила она. Вотъ я въ этихъ походишь. Видишь, погода-то какая благодать, хоть босикомъ ходи.

Съ горемъ перенесла Маша это оскорбленіе; оно было не первое и не послѣднее....

Два съ половиною года, проведенные ею въ школѣ, были сплошнымъ рядомъ испытаній и очень много оставили въ ея душѣ самыхъ горькихъ воспоминаній. Она боролась въ то время и сама съ собою и съ тяготившими ея дѣтскую душу обстоятельствами. По воспріимчивости своего характера она бросалась въ крайности и всегда съ неудачею. Приходилось ей испытать ропотъ подругъ за знаніе ею уроковъ, она бросала книгу и неучилась; но и это не пропадало для нея даромъ: наставники наказывали ее за незнаніе уроковъ гораздо строже, чѣмъ другихъ ученицъ, объясняя, что талантливой дѣвочкѣ лѣниться совсѣмъ не кстати. Она опять принималась за книгу съ усердіемъ, отвѣчала уроки отлично, заслуживала одобреніе преподавателей и на нее снова обрушивались насмѣшки подругъ, которыя осыпали ее названіями профессора, выскочки, голышки и тому подобными эпитетами, соотвѣтствовавшими времени, случаю и понятіямъ лицъ, ихъ произносившихъ. Не съ кѣмъ было бѣдной дѣвочкѣ поговорить, не съ кѣмъ посовѣтоваться, не кому повѣрить свое горе. По неволѣ приходилось ей углубляться въ себя; по что она могла найти въ своей душѣ? Какой внутренній голосъ, наученный житейскимъ опытомъ, могъ отвѣтить ей на ея запросы? Даже вопросъ, для чего она живетъ, оставался для нея загадкою, хотя не хитро сложенною, но все же загадкою. Ее начинала тяготить какая-то безцѣльность всей этой непосильной и безплодной борьбы.

VII.

А между тѣмъ годы, хотя не старые, по трудно пережитые, надломили здоровье Катерины Яковлевны и надломили сильно. Исполняя порученіе хозяевъ и не заботясь, о своемъ здоровьѣ, какъ и большая часть усердныхъ слугъ, она въ торопяхъ выбѣгала отъ раскаленной плиты на холодный, сырой воздухъ, въ чемъ попало и наконецъ схватила сильную простуду. Молодыя, крѣпкія силы поплатились бы небольшой лихорадкой, но ея и безъ того разстроенное здоровье не могло выдержать новой болѣзни. У Катерины Яковлевны открылась горячка; ее отправили въ больницу.

Больница -- храмъ скорби и недуговъ, -- куда отправили Катерину Яковлевну, имѣла общій характеръ всѣхъ больницъ. Съ наружи она представляла громадное четырехъ-этажное зданіе, къ главному входу котораго, украшенному чугуннымъ навѣсомъ, вела дорога черезъ густой садъ, съ старыми липами и березами, съ красивыми дорожками, съ деревянными скамейками для отдохновенія тѣхъ больныхъ, которые имѣли возможность ходить; главный входъ, какъ водится, былъ охраняемъ швейцаромъ, исполнявшимъ двѣ должности: одну -- отвѣшиванія поклоновъ и отпиранія дверей докторамъ, другую -- обыскиванія посѣтителей и отбиранія у нихъ запрещенныхъ плодовъ. Затѣмъ, внутри шла широкая, свѣтлая лѣстница, на первой площадкѣ которой помѣщались каминъ и двѣ ясневаго дерева скамейки; въ палатахъ надзирательницы, сидѣлки въ пестрыхъ блузахъ, сторожа въ курткахъ и сюртукахъ изъ толстаго сукна, съ блестящими пуговицами, и присущій больницамъ запахъ, особенно чувствуемый среди коекъ, на которыхъ лежатъ блѣдныя, истомленныя лица. Запахъ этотъ приводитъ здороваго человѣка въ содроганіе, и невольно напоминаетъ о смерти.

Палата, гдѣ лежала Катерина Яковлевна, состояла изъ небольшой комнаты въ три окна и вмѣщала въ себѣ восемь коекъ. Каждый, входившій въ эту палату и всматривавшійся въ ея обитателей, ясно предугадывалъ, что это палата безнадежно больныхъ. И какъ же тяжелъ, грустенъ здѣсь этотъ конецъ! Вотъ, одна бѣдная страдалица мечется по кровати; ей душно, жарко, грудь ея тяжело колышется, ей неудобно, она принимаетъ всякія положенія и черезъ минуту мѣняетъ одно на другое, а глаза искрятся послѣднимъ блескомъ, носъ завострился, губы сдѣлались тонкими, какъ двѣ пластинки, сложенныя вмѣстѣ, онѣ сухи; послѣдній остатокъ силъ вылетаетъ съ замѣтною быстротою.

-- Ма-а-трена, го-лу-бушка... дай воды, чуть слышнымъ, прерывающимся голосомъ зоветъ она сидѣлку.

-- О-охъ, Господи, стонетъ другая, мутными глазами окидывая окружающіе предметы, безъ цѣли, безъ всякаго сознанія, кромѣ сознанія собственнаго недуга.

-- Смер... сме-ерть... про-ост... усиливается выговорить третья страдалица и тихо закрываетъ глаза, закрываетъ ихъ на вѣкъ отъ радостей, отъ горя отъ житейскихъ дрязгъ...

Не весела картина, но она поучительна. Право, всѣмъ, кто только имѣетъ несчастіе обладать черствымъ сердцемъ, я совѣтую почаще навѣщать больницы. Тутъ уже помыслы пройтись на счетъ другого, вырыть ближнему яму, не будутъ имѣть мѣста. Тяжелымъ и вмѣстѣ благодѣтельнымъ свѣтомъ озаряется тутъ великое, но къ несчастію такъ мало исполняемое слабымъ человѣчествомъ, правило: "люби ближняго, какъ самого себя." А эта однообразная форма: желтые халаты, бѣлые колпаки, шлепанье туфлями, оловянные кружки, пузырки съ сигнатурками, надписи на латинскомъ языкѣ съ обозначеніемъ недуга и одинаково отзывающійся недугъ тяжкій, горькій, невыносимый, развѣ не отрываютъ насъ отъ обыденной жизни? развѣ не говорятъ объ общемъ единствѣ? развѣ не указываютъ на безразличіе званій и положеній жизни, покоряющихся однимъ и тѣмъ же законамъ природы?

Катерина Яковлевна была сильно больна, и безъ того увядшая преждевременно, теперь она походила на скелетъ, обтянутый кожею. Тяжело дышалось ей отъ недуга, но еще тяжелѣе становилось при мысли о покидаемой дочери: "что-то съ нею, моей ненаглядной, будетъ?" вертится вопросъ въ ея головѣ. Вѣра и безвѣріе въ будущее дочери смѣняются въ умѣ, смѣшиваются вмѣстѣ. Да и какъ не путаться мыслямъ, когда приходится разставаться съ единственнымъ утѣшеніемъ всей жизни? А какъ бы хотѣлось пожить еще, еще поглядѣть на разцвѣтающую красоту милаго существа, оставляемаго теперь на произволъ судьбы, безъ средствъ, безъ опоры...

Къ Катеринѣ Яковлевпѣ пришли Акулина Петровна и Маша.

Радостно встрѣтила ихъ больная, но какъ могла она выразить свою радость? Словомъ ли горячимъ, взглядомъ ли свѣтлымъ? Нѣтъ, все это остыло. Въ первую минуту глаза ея какъ будто заблистали, но въ ту же минуту и потухли; она хотѣла привстать и съ изнеможеніемъ опять опустилась на кровать.

-- Смертно больна, проговорила Акулина Петровна.

Прошло минутъ пять, въ которыя Катерина Яковлевна не могла проговорить ни одного слова. Маша подошла къ изголовью постели и со слезами на глазахъ смотрѣла на дорогую свою маму. Акулина Петровна тоже вперила свой взоръ на больную не безъ страха и не безъ участія. Наконецъ, та открыла глаза и заговорила:

-- Маша... нѣтъ, невѣстка... Аку-ли-на Петров-на, я сильно больна, чу-вствую, что-о мнѣ не до-о-лго жить... Побере-еги род-ная моя Машу... Тяже-ло мнѣ... родная...

Больная замолкла. Посѣтительницы тоже молчали, кругомъ раздавались стоны и вздохи другихъ больныхъ. Прошло нѣсколько тяжелыхъ минутъ. Наконецъ Катерина Яковлевна, собравъ послѣдній остатокъ силъ, приподнялась на кровати и обвила костлявыми руками голову Маши.

-- Ма-шенька, меня Богъ къ себѣ беретъ... заговорила она снова. Слушайся дядю, те-туш-ку Аку-ли-ну Пе-тро-вну, какъ мать род-ную, почи-тай ее... Какъ ме-ня люби... Господи... благо-сло-ви тебя, и я те-бя бла-го-слов-ляю.

Слабою, дрожащею рукою она благословила и крѣпко, крѣпко поцѣловала Машу. Кончивъ этотъ обрядъ, она опять обратилась къ Акулинѣ Петровнѣ.

-- Не-вѣстка замѣни... меня... будь второю матерью... Она... ма-ла... Не-вѣстка...

-- И што ты, Катя, неужели покину... Раньше замѣняла тебя и теперь замѣню... Успокойся, отвѣтила Акулина Петровна.

-- Спа-асибо... Братецъ... Иванъ... Тимо-фѣичъ... Теперь ужь я къ Сте-е-е-пѣ... къ...

На этомъ словѣ память у Катерины Яковлевны оборвалась и она забормотала что-то несвязное и опустилась на подушки.

Съ раздирающимъ сердце чувствомъ смотрѣла на нее Маша. Жалобно смотрѣла на умирающую и Акулина Петровна. Въ ея душѣ былъ религіозный хаосъ, боровшійся съ житейскими дрязгами. Бросивъ послѣдній взглядъ на умирающую, она сказала племянницѣ:

-- Пойдемъ, Маша, дадимъ ей успокоиться.

Грустнѣе, чѣмъ когда нибудь, встрѣтила Маша слѣдующее утро, послѣ тревожной ночи, проведенной ею въ слезахъ и въ представленіи всевозможныхъ ужасовъ. Пробовала она кутать голову въ подушку, плотно обвивала кругомъ себя одѣяло, повертывалась лицомъ къ стѣнѣ, а воображеніе все работало и едва она начинала дремать, какъ за одной леденившей сердце картиной являлась другая.

Дневной свѣтъ разбудилъ рабочій людъ, пооткрылись лавки и лавчонки, закопошились дворники и водовозы, мастеровые и извощики въ припрыжку бѣжали подъ вывѣску "заведеніе," ублаготворить себя чайкомъ, костромичи-плотники и маляры -- съ топорами, ведрами и кистями, гуторя между собою, спѣшили на подрядную работу, за ними толпами валили каменьщики и штукатуры, да мелькомъ шмыгали неопредѣленныя личности, не то запоздалые гуляки, не то птицы перелѣтныя "яже не сѣютъ, не жнутъ, а сыты бываютъ" и о кровѣ заботятся только на одну ноченьку темную,-- однимъ словомъ, уличная жизнь была, какъ и вчера, и третьяго, дня, и годъ тому назадъ... Какъ будто бы въ жизни людской ни какой перемѣны не произошло, да и происходить не можетъ... Но если мы всмотримся въ лица снующаго по улицѣ народа, да заглянемъ въ минувшее прошлое, то замѣтимъ, что осталась по прежнему только внѣшность, тѣ же кафтаны и зипуны, но что въ толпѣ хоть и есть старые знакомые, однако ихъ меньше, чѣмъ новыхъ незнакомыхъ лицъ. Куда же дѣвались убылые, что съ ними сдѣлалось?.. По обыкновенію, Маша творила, утреннюю молитву; горячо, со слезами молилась она, какъ вдругъ за перегородкою послышался разговоръ. Это была сидѣлка изъ больницы. Она пришла извѣстить о смерти Катерины Яковлевны и, разумѣется, заработать лишній гривенникъ.

-- Скончалась, сударь мой, двѣнадцатаго въ половинѣ скончалась, разсказывала она Ивану Тимофѣичу. И какже тихо, съ молитвою отошла покойница, за два дня она исповѣдалась и причастилась, а тутъ за часокъ еще пожелала.

-- Да вчера днемъ вѣдь она была безъ памяти? замѣтилъ Иванъ Тимофѣичъ.

-- До самаго вечера, до самаго вечера, а такъ часу въ восьмомъ пришла въ себя и до самой смерти не забывалась. Да она и такъ-то только отъ слабости бредила. Трудно хворала милая.

-- Царство небесное, цсрство небесное, любезная сестрица! Мученица была въ жизни, не много радостныхъ дней видала, крестяся, говорилъ Иванъ Тимофѣичъ.

-- Истинно, истинно, и передъ смертью-то какъ мучилась... А какая тихая, покорливая была... Другія вонъ такія капризныя, ругливыя, требовательныя. Много я болмыхъ-то въ свою службу въ больницѣ видала...

Маша задыхалась отъ слезъ, слушая разсказъ о матери. Ея уже искусившемуся житейскими дрязгами дѣтскому уму ясно представлялась картина совершеннаго одиночества, грустная картина смерти...

Схоронили Катерину Яковлевну. Много слезъ было пролито Машею по этому случаю. Единственное утѣшеніе, единственное дорогое существо въ ея жизни была "мама" -- теперь не стало и этого свѣтлаго луча въ ея безразсвѣтной жизни, теперь нечего было ожидать отъ кого нибудь ласки, теперь впереди ожидали только новыя обиды и огорченія. Смерть Катерины Яковлевны развязала руки Акулины Петровны. При Катеринѣ Яковлевнѣ тетка все таки остерегалась и изъ чувства самолюбія и самохвальства иногда жалѣла и голубила Машу при ней; теперь пошло другое: тетка сдѣлалась единственною властительницею свободы дѣвочки. Смирный Иванъ Тимофѣичъ не могъ умѣрить капризовъ жены.

Когда пришли съ могилы и Маша отъ воспоминаній печальнаго событія заплакала, тетка съ негодованіемъ закричала на нее:

-- Ну что ты ревешь-то? Эко горе -- мать померла! Что она тебѣ,-- все равно, что чужая... Я-я -- мать тебѣ: я тебя рощу, пою, кормлю, воспитываю... Перестань! Что бы и впередъ этого не было... Фря экая.

Маша забралась на свое обычное мѣсто -- въ уголъ и, никѣмъ незамѣчаемая, продолжала всхлипывать. А мысли, думы такъ и роились въ ея головѣ.

"Фря, думала она, я -- здѣсь, у родныхъ; профессорша, замарашка, бѣдненькая, въ школѣ... Да ктожъ-я такая? Матушка, матушка! "

Никто не отозвался на ея голосъ, на ея горькій, скорбный, молящій голосъ...

VIII.

Быстро несется время. Машѣ уже минуло шестнадцать лѣтъ.

Иванъ Тимофѣевичъ уже въ теченіе двухъ лѣтъ былъ разбитъ параличемъ. Онъ совершенно отступился отъ дѣла и отъ управленія хозяйствомъ. Всѣмъ ворочала Акулина Петровна. Она никуда не выпускала Машу и постоянно морила ее за работой; дѣвушкѣ приходилось то смотрѣть за торговлею въ лавкѣ, то сидѣть за шитьемъ, то управлять кухнею. О праздникахъ, объ отдыхѣ, объ удовольствіяхъ, свойственныхъ ея возрасту, Маша не имѣла никакого понятія. Тетка запрягла ее, какъ ломовую лошадь, чтобы самой наслаждаться полнѣйшимъ бездѣйствіемъ. но какъ бы ни былъ тяжелъ трудъ Маши,-- за него все таки никто не думалъ давать вознагражденіе: она была родственница, взятая на воспитаніе сирота и значитъ должна была "помогать" семьѣ своихъ благодѣтелей. Это было одно изъ самыхъ обыкновенныхъ явленій въ будничной жизни нашихъ мѣщанъ. Машѣ не только-что не платили, ее даже не думали порядочно одѣть.

-- Ты еще не невѣста -- некуда ходить тебѣ, говорила тетка послѣ того, какъ Маша просила ее сшить что нибудь.

-- Тетенька, да вѣдь я прошу сшить на мои деньги, попробовала разъ возразить Маша.

-- Ка-акъ? На тво-и-и?

-- А какже, вѣдь я кромѣ дому работала и въ чужія руки.

-- Хороша, хороша; дядя -- твой благодѣтель -- болѣнъ, а ты твою тетку, твою мать вторую обижать вздумала? Хоро-о-ошо... Больше отъ тебя и ждать нечего... Кто тебя воспоилъ, воскоры илъ? А-а?

Бѣдной дѣвушкѣ приходилось молчать. А трудовая жизнь между тѣмъ дѣлала свое дѣло, подтачивала понемногу молодое здоровье. Богъ знаетъ, долго ли бы продлилась такая жизнь, если бы не случилась въ ней важной перемѣны, смутившей застой этого гніющаго болота. Эта перемѣна была -- третій ударъ и смерть Ивана Тимофѣевича.

За два дни до смерти старикъ призвалъ къ своей кровати женуи племянницу.

-- Петровна, выслушай меня, заговорилъ больной. Я ужь не жилецъ на этомъ свѣтѣ. Я это чувствую. Мнѣ недолго осталось съ вами пожить. Маша у насъ ужь невѣста, у ней нѣтъ никого родни, кромѣ меня и тебя. Но я уже сказалъ, что моя жизнь не долга; а ты стара: тебѣ тоже нужна помощь, поддержка въ твоей старости. Родные у тебя хоть есть, но не близкіе родные -- и то живутъ въ деревнѣ, а ты отъ деревни отвыкла. Одинъ пріютъ твой -- въ Петербургѣ. Кто призритъ тебя, какъ не Маша? Надобно позаботиться объ ея участи. Я долго думалъ объ этомъ и вотъ что придумалъ -- придумалъ, какъ мнѣ Богъ въ душу вложилъ. Слушай, Петровна: это моя священная воля, мое послѣднее желаніе: ты должна выдать Машу замужъ и оставить за ней лавку.

-- Чтобъ она выгнала меня послѣ? съ упрекомъ возразила тетка.

"Господи! какія мысли? подумала про себя Маша. Дядя, голубчикъ, живи! Неужели и ты умрешь... Господи, Господи!..."

-- Петровна! Я на одрѣ смерти: мой часъ близокъ; не гнѣви меня, не раздражай христіанскую душу строптивыми словами стоналъ больной. Слушай: я тебѣ оставляю въ полное распоряженіе всѣ имѣющіяся у меня наличныя деньги. По твой вѣкъ ихъ хватитъ... Если что и случится, то ты можешь прожить ими. Но судьбу Маши безъ вниманія я тоже оставить не хочу: сиротская слеза замучитъ меня на томъ свѣтѣ и потребуетъ отчета.

-- Мы и то, слава тѣ Господи, сдѣлали для нея много, возразила въ другой разъ тетка: гнѣваться ей на насъ не за что.

-- Нѣтъ, есть за что. До сихъ поръ мы воспитывали ребенка; не можетъ же Маша такъ прожить весь свой вѣкъ? Ей нужно выходить замужъ; а кто же ее возьметъ въ этомъ положеніи? Петровна, ты не стыдись Маши, что она выслушиваетъ мои слова. Мнѣ только и осталось теперь одно -- говорить правду... Маша, люби тетку, Богъ тебя за это не оставитъ, обратился Иванъ Тимофѣевичъ къ племянницѣ.-- Она тебя тоже не забудетъ, прибавилъ онъ.

Акулина Петровна захныкала.

-- Солнышко ты мое, Иванъ Тимофѣевичъ...

-- Перестань, Петровна... не время... Слушай, ты владѣй деньгами, а въ хозяйство Маши не вмѣшивайся.

-- А я-то, Иванъ Тимофѣевичъ, что же?

-- Петровна! возвысивъ голосъ, проговорилъ больной.

-- Да, да, ты меня приживалкой у ней оставляешь! Что же я буду дѣлать у ней?

-- Ничего не дѣлай, а молись о моей душѣ. Маша тебя не обидитъ... не обидитъ... не такой характеръ.

-- Не обидитъ -- покамѣстъ ты живъ, а послѣ и со двора долой...

-- Нѣтъ, Петровна... Я знаю Машу.

-- Не нѣтъ... не впервые... Не наши сѣни ломались... Помѣшался ты, Иванъ Тимофѣевичъ, на своей племянницѣ; законную жену на нее мѣняешь. Что тебѣ за охота дѣлать такое распоряженіе? Неужели ты думаешь -- я выгоню ее отъ себя? Сохрани меня Богъ отъ этого. Я, чай, христіанка, самъ знаешь. Пускай она живетъ у меня, какъ и жила. А безъ лавки я что. Она и плевать на меня не станетъ, тогда какъ съ лавкой-то она боялась бы меня и уважала бы. Замужъ я и безъ того выдала бы ее.... Родимый, Иванъ Тимофѣевичъ, неужели я не заслужила тебѣ? Пожалѣй меня...

-- Петровна! Отъ своего слова я не отступлюсь: лавку отдай Машѣ...

Акулина Петровна захныкала еще больше. Маша сама себя не помнила. Одно было у нея на умѣ: "Господи! да неужели и дядя умретъ? Сколько смертей видала я!"

IX.

Свершилась и третья потеря: Иванъ Тимофѣевичъ умеръ. Машѣ пришлось плохо. Лавка по завѣщанію Ивана Тимофѣевича принадлежала ей. Да какое же это завѣщаніе?-- Словесное. Не имѣла никакого понятія о завѣщаніяхъ Акулина Петровна, еще менѣе понимала эти дѣла Маша. Но Акулина Петровна жила на бѣломъ свѣтѣ дольше Маши, слѣдовательно и знала больше ея, видала гораздо чаще людей разнаго сорта. Она кое съ кѣмъ переговорила и ей разсказали, что словесное завѣщаніе ничего не значитъ и что Маша должна жить подъ непосредственнымъ ея началомъ. Удалить отъ себя Машу Акулина Петровна не хотѣла, она просто боялась загробной мести покойника, частенько снившагося ей во снѣ. Но потерять свою власть надъ Машею ей тоже не хотѣлось: Маша непремѣнно обязана быть съ нею, непремѣнно должна угождать ей, подчиняться ея вліянію, упроченному такими долгами годами. Такъ и пошла новая жизнь Маши съ наставленіями объ уваженіи, съ попреками о непочтеніи и укорами за чужой кусокъ хлѣба. Правду говоритъ пословица: "чужой хлѣбъ горекъ." Новая жизнь сдѣлалась еще хуже: Акулина Петровна была теперь совершенно безотчетное, полновластное лицо; день ото дня она дѣлалась все болѣе и болѣе ворчливою, особенно когда передъ погодою разбаливалась у нея голова, или ломило поясницу. Въ такія минуты она укладывалась на постель, охала, произнося молитвы: "Господи прости меня, окаянную... Охъ, Господи помилуй!..." и то требовала чаю, то малины, уксусу, горчицы, не переставая каждый разъ дѣлать Машѣ замѣчанія.

-- Вотъ чужое-то дѣтище не то, что родное! Гдѣ это ты запропастилась? Не то что бы самой почаще приглядывать за мной, нѣтъ -- все кличь тебя...

-- Да вѣдь я же, тетушка, все для васъ дѣлаю, замѣтила однажды Маша.

-- Все, эко все... Не такъ дѣлаютъ тѣ, которые любятъ... Охъ, что ты какъ ручищамъ-то... Знаешь, какъ послѣ горчицы-то больно.

Маша, по обыкновенію, отмалчивалась и, сдѣлавъ, что нужно, отправлялась въ свой уголъ, до новаго призыва тетки. Скучно, однообразно текло ея житье-бытье, рѣдко когда она слышала ласковое слово, рѣдко ей приходилось когда нибудь и съ кѣмъ нибудь сказать слово по "душѣ," мало ей удавалось и читать. Оставаясь одна, она все болѣе сосредоточивалась въ самой себѣ, дичала, а между тѣмъ жизнь кругомъ кипѣла, измѣняя одно за другимъ свои многоразличныя явленія. Подруги Маши, съ которыми она училась въ школѣ, тоже выросли; нѣкоторыя были на глазахъ у ней; нѣкоторыя разбрелись куда-то; Лиза Яковенкова выходила замужъ...

По старой, школьной дружбѣ, непрерывавшейся и по выходѣ изъ школы, Лиза Яковенкова пригласила Машу къ себѣ на свадьбу. Какъ больно отозвалось въ молодомъ сердцѣ Маши это приглашеніе!

-- Благодарю тебя, Лиза, но... я не буду у тебя на свадьбѣ, отвѣтила она на приглашеніе.

-- Это почему?

Горько Машѣ приходилось высказывать истину, но хитрить она не умѣла.

-- У меня платья нѣтъ.

-- Никакого? безотчетно, съ недоумѣніемъ спросила Лиза.

-- Какое-то есть, съ грустной усмѣшкой отвѣтила Маша и заплакала.

-- Да у насъ вѣдь, Машенька, просто, утѣшала Лиза.

-- Нѣтъ, не буду... Въ церкви буду... А какъ бы хотѣлось быть у тебя, дорогая Лиза, на свадьбѣ, какъ бы хотѣлось! обнимая подругу и въ то же время глотая слезы, говорила Маша.

-- Маша, да неужели ты и теперь все такъ будешь жить, какъ въ школѣ? спросила Яковенкова съ тѣмъ неподдѣльнымъ участіемъ, которое хотя и выходитъ отъ чистаго сердца, но бываетъ высказываемо не во время.

Маша окончательно зарыдала.

Въ день Лизиной свадьбы она пришла въ церковь. Хорошо было освѣщеніе въ ней: три паникадила горѣли тысячами огней; горѣли передъ образами всѣ мѣстныя свѣчи. Женихъ -- молодой купчикъ, завитой, въ сюртукѣ, съ бѣлымъ галстукомъ, въ бѣломъ жилетѣ и такихъ же перчаткахъ, былъ уже въ церкви. Шафера съ нетерпѣніемъ вертѣлись и оглядывались назадъ, поджидая невѣсту; разряженные гости то и дѣло съѣзжались.

Маша, въ скромномъ салопчикѣ, прижалась къ рѣшеткѣ. Многое множество думъ роилось въ ея хорошенькой головкѣ. Но вотъ стройный хоръ пѣвчихъ грянулъ: "Гряди, невѣста, отъ Ливана". Какъ соловьи заливались дисканты, какъ раскатъ грома слышался голосъ басовъ. Въ народѣ зашушукали; "невѣста, невѣста". Маша невольно отрѣшилась отъ своихъ думъ и устремила свои черные глаза на невѣсту. Вся закутанная въ кисею, съ едва виднѣющеюся маленькою головкой, какъ облако, вошла Лиза въ церковь; шафера провели ее за рѣшетку и поставили по лѣвую сторону; робко, но умильно посмотрѣлъ на нее будущій "молодой"; какъ херувимъ, въ желтенькой рубашкѣ, братъ Лизы, шестилѣтній мальчуганъ, предшествовалъ церемоніи съ небольшимъ образомъ Спасителя въ золотой ризѣ. Жадно смотрѣла на всѣхъ и на все Маша. Начался обрядъ вѣнчанія. Священникъ и дьяконъ, въ парчевыхъ ризахъ, явственно отчеканивали каждое слово -- свадьба богатая. Маша вся впилась глазами въ невѣсту, усердно молилась объ ея счастіи и со слезами на глазахъ выслушала слова дьякона: "мужъ да любитъ жену свою", совершенно выпустивъ изъ головы, что "жена да боится своего мужа".

Вѣнчаніе кончилось. Священникъ поздравилъ молодыхъ. Онѣ поцѣловались, а вслѣдъ затѣмъ началось всеобщее цѣлованіе съ гостями, друзьями и подругами.

"А я-то? званая на свадьбу, думала Маша, я не могу обнять мою Лизу, мою единственную подругу. Господи, какъ счастлива Лиза!" не безъ зависти прибавила она.

Рвалось на части ея сердце, хотѣлось зарыдать, да какъ же это сдѣлаешь въ церкви, при такомъ обрядѣ. Маша выплакалась дома на свободѣ. Замѣтила ее плачущую тетка и началось ворчанье.

-- Это что такое? Недовольна ты? и полился потокъ упрековъ и наставленій.

Маша не вытерпѣла: разомъ вырвалось у нея все то, что наболѣло въ ея дѣвичьемъ сердцѣ, что такъ сильно давило ея грудь. "Пора же мнѣ, думала она, дать отпоръ теткѣ, вѣдь я не маленькая, ровесница вонъ замужъ вышла".

-- Да перестанете ли вы, тетушка, мучить меня, заговорила она не своимъ, всегда спокойнымъ и покорнымъ голосомъ:-- что я вамъ такое далась? Не хотите жить со мною, такъ убирайтесь, куда хотите: лавку-то вѣдь мнѣ дядя оставилъ, а хотите жить вмѣстѣ, такъ живите смирно.

Какъ змѣей ужаленная вскочила тетка.

-- Твоя лавка? Твоя лавка? кричала Акулина Петровка.-- Эко выдумала: моя лавка! Ты, што ли, наживала ее? Я наживала съ Иваномъ Тимофѣичемъ! Я что хочу, то и сдѣлаю съ ней. Вотъ на зло тебѣ, завтра же продамъ лавку, тогда ты и поноешь у меня! Эка, на губахъ молоко не обсохло, а ужь въ хозяйки лезетъ...

Какъ и всегда, рѣчь свою Акулина Петровна окончила словомъ "неблагодарная" и молитвою: "Господи помилуй, Господи помилуй! Вотъ времена-то пришли!"

Впрочемъ ничего особаго изъ этой сцены не произошло. Акулина Петровна разразилась руганью по привычкѣ; Маша же, выказавъ свою храбрость, сама же испугалась ея и терпѣливѣе прежняго стала переносить свою долю, предоставивъ исходъ изъ нея будущему. "И въ самомъ дѣлѣ, думала она, тетка все можетъ сдѣлать, а куда я безъ нея дѣнусь? Куда?.." И Маша не знала, какъ отвѣтить въ этотъ вопросъ. Въ ея голову разомъ нахлынули воспоминанія о безпріютной жизни съ "дорогою мамой", въ конурѣ, въ грязи, безъ хлѣба. Вспомнилась ей та минута, когда Катерина Яковлевна, усталая, пришла изъ мѣщанской гильдіи, съ горькими словами: "ну, Маша, видно мы съ тобой прогнѣвали Господа Бога". Не хороши такія воспоминанія! Леденятъ они кровь въ жилахъ, не то, что воспоминанія радостныя, краснымъ солнцемъ разгоняющія мрачную тучу. Да вѣдь что будешь дѣлать съ жизнью-то. Куда дѣваться? Положимъ, дорогъ въ жизни много, да на какую изъ нихъ пуститься? Дорога самостоятельности -- хорошая дорога, по опять какая самостоятельность? Машѣ пришлось разъ выслушать предложеніе объ одной изъ такихъ, самостоятельныхъ дорогъ.

Шла ока разъ изъ магазина, гдѣ покупала нитки и разную мелочь, какъ на встрѣчу ей попалась бывшая подруга ея отдаленнаго дѣтства, дочь Ѳедосьи Ивановны. Давно онѣ не видались между собою и съ перваго раза обѣ были очень рады встрѣчѣ. Варя -- такъ звали дочь Ѳедосьи Ивановны -- была еще молодая дѣвушка, немногими мѣсяцами постарше Маши; она имѣла некрасивое, но привлекательное лицо, съ быстрыми, плутовскими глазенками и бойкимъ характеромъ, на слѣдованнымъ отъ матери. Бархатный бурнусъ, щегольская шляпа съ свѣжими цвѣтами, шолковое модное платье, ботипки, перчатки -- все говорило, что Варя живетъ припѣваючи.

-- А, Маша! поздоровалась она съ Машей.

-- Варя!

Начались обыкновенныя восклицанія; потомъ разговоръ перенолъ къ житью-бытью.

-- Ты все еще у дяди живешь? спросила Варя.

-- Нѣтъ, дядя другой годъ какъ померъ. Я съ теткой живу, отвѣтила Маша.

-- Хорошо тебѣ жити? Да что ты какъ одѣваешься? Вѣдь дядя твой купецъ, что ли, былъ? Лавка своя?

Въ короткихъ словахъ Маша разсказала кое-что о своей жизни.

-- Ну, а ты какъ живешь? спросила она Варю.

-- Какъ сыръ въ маслѣ катаюсь, весело объяснила та, вскользь выслушавъ исторію бывшей жилички своей матери.-- Съ матерью я разругалась, она, меня, ты, я думаю, помнишь, когда я маленькая была, больно била, то же хотѣла и всегда дѣлать, да я-то поддаваться не умѣю. Въ прежнее время потому поддавалась, что силенки не было, а какъ выросла -- шалишь, думаю. Какъ-то, мѣсяцевъ семь тому назадъ, я полштофъ съ водкой нечаянно разбила. Меня было мать-то и тово, а я ее такъ толконула, что она у меня подъ столъ покатилась, а потомъ и изъ дому...

Съ ужасомъ слушала Маша новую для нея исторію.

-- Пріютъ себѣ я нашла, продолжала Варя, да вотъ какой, видишь, въ чемъ хожу. Купчикъ-голубчикъ одинъ попался. Платье, балы, театры, маскарады -- все, чего хочешь. Онъ меня, знаешь, какъ куклу, вездѣ показываетъ, ну, и хвастается мною, а я себѣ на умѣ: возить-то ты меня вози, куда хочешь, одѣпай по модному, да и денегъ давай... впередъ пригодятся... Какъ ты скажешь, Маша?

У Маши кружилась голова. Она молчала.

-- Паспортъ онъ мнѣ тоже выхлопоталъ: теперь я вольный казакъ... А ты, глупенькая, такую жизнь ведешь! Съ твоимъ лицомъ, да я бы...

Варя какъ-то особенно ухарски топнула ножкой и щелкнула языкомъ.

-- Маша, хочешь жить со мной вмѣстѣ? вдругъ предложила Варя.-- Плюнь на тетку! Вотъ мы заживемъ-то...

Маша опрометью пустилась бѣжать.

-- Дура! чуть не въ слухъ проговорила Варя...

Акулина Петровна стала прихварывать все чаще и чаще, ей надоѣло возиться съ торговлей. При покойникѣ Иванѣ Тимофѣечѣ было другое житье: она ни до чего не касалась, знала только кухню, ругалась съ мальчишками и съ Машей, да творила молитву. Теперь было не то: "надо за всѣмъ присмотрѣть, плакалась она, торговать приходится самой, разсчитываться; подручный и мальчики -- народъ чужой, какъ разъ обокрадутъ, и то ужь, кажется, воруютъ; на Машу никакой надежды рѣшительно нѣтъ. Ужь коли меня не почитаетъ, такъ станетъ ли пещись о моихъ выгодахъ". И вотъ возникли другія мысли въ головѣ Акулины Петровны. Дома, въ деревнѣ, у нея осталась небогатая родня. "Если я умру здѣсь, думала она, то кому останется наслѣдство? Все той же Машѣ, непочтительной, нелюбимой племянницѣ. Положимъ, ей слѣдуетъ часть, какъ завѣщалъ Иванъ Тимофѣичъ, но не все же отдать. Оставь ей одной, такъ что же выйдетъ: одна она и молиться-то будетъ; да какъ еще будетъ молиться? да будетъ ли еще? А въ деревнѣ, я, по крайней мѣрѣ, надѣлю бѣдняковъ и сколько, сколько будетъ молитвъ; за Ивана Тимофѣича тоже не одинъ поклонъ пойдетъ къ Богу. Да и скучно мнѣ здѣсь -- поѣду въ деревню. Тамъ съ деньгами худого быть не можетъ. Маша -- не Богъ знаетъ, что за княгиня,-- будетъ сыта тамъ, работать научится; замужъ выйдетъ -- тоже вѣрный домъ: за кускомъ хлѣба гоняться не придется: а на грошъ цикорія, да на копѣйку кофею, какъ это въ Петербургѣ дѣлается у небогатыхъ, у мѣщанъ,-- покупать на смѣхъ людямъ; не доведется"..

Такъ додумалась Акулина Петровна и порѣшила ѣхать въ деревню. Особаго согласія со стороны Маши не спрашивалось.

XI.

Было жнитво. За деревней Мятелицей, въ полѣ шла жаркая работа. Золотистые колосья, подрѣзанные усерднымъ серпомъ, валились, какъ рать богатырская подъ мечомъ Бовы Королевича, за тѣмъ перевязывались въ снопы и складывались въ крестцы. Верстъ за пять за деревней лежалъ лѣсокъ, березнякъ, да осинникъ, съ примѣсью орѣшника; чрезъ лѣсокъ шла извилистая дорога, заѣзженная мужиками, возившими по ней хлѣбъ, дрова, разное снадобье въ городъ и изъ города. Тутъ же за лѣскомъ лежало въ настоящую пору и яровое поле мятиливцевъ, а вдали виднѣлась сельская церковь.

-- Ахти, што это? Бубенчики! вскрикнула одна изъ жницъ.-- Кто бы это?

Другія жницы прислушались.

Около опушки лѣса слышался звонъ бубенчиковъ.

-- Кто бы это?

Тарантасъ, запряженный парою лошадей, по городскому, проѣхалъ мимо жницъ въ Мятелицу. Въ немъ помѣщались наши знакомыя Акулина Петровна и Маша. Нечего разсказывать, какъ обрадовались пріѣзду богатой родственницы бѣдные родные. Акулина Петровна отрекомендовала Машу, какъ новую помощницу...

Прошло дня три со времени пріѣзда въ деревню; Машѣ дали отдохнуть съ дороги да поприглядѣться къ новой жизни -- деревенской, трудовой, на могучемъ хребтѣ выносимой. Это не то что городской бытъ, не то что торговля въ лавкѣ. Машѣ какъ разъ пришлось прочувствовать эту перемѣну. Дни стояли жаркіе. Православный людъ спѣшилъ уборкою полей; съ самаго рапняго утра и до глубокаго вечера видѣли это наши городскія гостьи, и вотъ Акулина Петровна заговорила съ племянницею ни то какъ слѣдуетъ, ни то съ ехидствомъ какимъ.

-- А ну-ка голубушка, гостья питерская, не пора ли и серпъ въ руки взять?

Отказываться было нельзя: не сидѣть же сложа руки, когда другіе маются за работою. А въ рабочую пору куда-какъ лишнихъ четыре руки служатъ подспорьемъ. Понятно, что Акулина Петровна, какъ почетное лицо въ домѣ, отъ жнитва отказалась, а взяла на себя стряпню да уходъ за курами, горластымъ пѣтухомъ и другою живностью. Это вѣдь все равно: за, нее такъ же бы другой бабѣ пришлось работать; тоже бы двухъ лишнихъ рукъ въ полѣ не было. Маша отправилась жать. Непривычна была ей эта работа, да и больно же ломитъ отъ нее спину; руки и лицо загораютъ отъ солнца до того, что кожа трескается. Съ особымъ любопытствомъ смотрѣли на новую жницу бабы и дѣвки: цѣлое поле только и галдило о ней; кто говорилъ: "ахъ дѣвка-то, матери, какая важная!"; кто судилъ о работѣ: "какъ-то она привыкнетъ къ деревнѣ? Вишь вѣдь какая нѣжненькая..." Не до разговоровъ было только Машѣ: вспоминалась ей прежняя жизнь, завѣтныя мечты, круглое сиротство безъ утѣшительной надежды въ будущемъ и не спорилась у ней работа...

Богъ знаетъ, что ее ждало впереди среди бѣдной забытой деревни, гдѣ гибнутъ безслѣдно даже и привычныя къ невыносимому труду, могучія силы народа, н6видавшаго иной жизни.

М. Федоровъ.

"Дѣло", No 8, 1870

Оставить комментарий Федоров Михаил Федорович (bmn@lib.ru) Год: 1870 Обновлено: 25/08/2022. 142k. Статистика. Повесть: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Федоров Михаил Федорович Первый возраст в мещанстве

ПЕРВЫЙ ВОЗРАСТЪ ВЪ МѢЩАНСТВѢ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

XI.

Федоров Михаил Федорович
Первый возраст в мещанстве