Федоров Александр Митрофанович
Азорские острова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Александр Федоров

Азорские острова

   Командир "Мерка" любезно протянул мне подзорную трубу и с снисходительной улыбкой к моей слабости сказал:
   -- Ну, вот вам и Сан-Мигуэль.
   Ему, объехавшему по обязанности весь свет, верно, казалось слабостью мое волнение при виде нового берега. По крайней мере, он хотел это показать.
   Однако в его холодности я подметил своего рода рисовку: люди по-разному пытаются проявить свое превосходство. Я отказался от подзорной трубы.
   -- Вот как! Почему?
   Долго было объяснять. Но подумайте -- выйти с подзорной трубой навстречу женщине, которую любишь! Вот она смутным силуэтом реет вдали на холме, идет по долине... Этот белый платок в ее руке сверкает на солнце знаменем победы. Забилось сердце! Жажда, ощущаемая даже в ногах, томительно и сладко сушит губы. Какое счастье с каждым новым движением все больше угадывать, все яснее подтверждать ее линии, ее черты.
   При чем тут посредник -- подзорная труба!
   Я вижу реющие очертания берегов. Горы -- алтари Господни. Серебристо-голубой воздух окутывает их как будто снятым с океана тончайшим покровом, и по обнаженным волнам океана идет наш белый корабль. Стук его огромного железного сердца должен отдаваться глубоко в звонкой воде и пугать на дне сонных морских гадов.
   И так, в самом деле, Азорские острова существуют не только в географии. Это странное чувство удивления я неизменно переживал также, приближаясь к берегам Гвардафуя, Суматры, Цейлона, Японии, Китая...
   А теперь -- Сан-Мигуэль.
   Буйной огненной силе угодно было поднять с страшной глубины морское дно над водою и сделать его живописными горами, холмами и долинами. Воображаю, как удивились скаты, спруты, омары и прочие обитатели морских глубин, когда их вынесло наружу! Но это было давно.
   Среди океана -- остров. На нем -- вулкан. Много лет, как он перестал дымить. В его круглом, глубоком кратере образовалось голубое озеро -- чистейшее зеркало, вставленное в очень выпуклую раму. Небо глядится в это зеркало и звезды, и сама луна, отражение которой наполняет его сияющим золотом. Когда смотришь в озеро, кажется, вот-вот увидишь в глубине огненное сердце земли.
   На огромном озере -- пышная лилия с зелеными листьями, а в цветке лилии -- капля росы: вот этот остров среди океана с чудесным озером в погасшем кратере.
   Я приближаюсь к острову.
   На мостике -- капитан и вахтенные офицеры. Они рассматривают карту и деловито беседуют между собою.
   Я должен остаться один.
   Спускаюсь с мостика вниз и иду на ют. Там никого. Только мелодично отзванивает лаг, да шуршит и плещет вода. Она вырывается из-под винта, прозрачная, сверкающая, опененная: на невинной веселой девушке так сияет и шелестит нежно голубое шелковое платье с белыми кружевами. Девушка кружится, а платье развевается и шепчет. Я усаживаюсь на свернутых канатах, высохших за долгий путь. Солнце нагрело их, и они пахнут морскими травами и смолой.
   Приближается берег и проступают в переливах легкого воздуха миражные очертания острова. Как хорошо одиночество в океане. Какою гордостью заливает оно мое сердце! Это не тоскующий голос, который поет ноющую молитву и слепого ведет к новым и новым святыням, чтобы он только коснулся их и снова шел дальше. Здесь одиночество -- благословение. Одиночество -- отрада. Понятнее величие стихии и чище восторг новых впечатлений.
   Португалец-лоцман, с быстрыми движениями и охрипшим голосом, уже взобрался по трапу на мостик, дымя сигарой, и ведет пароход.
   Волнующиеся линии земли определяются четко, как письмена, смысл которых, по-видимому можно разобрать, если всмотреться в них повнимательнее. Различаются горы, холмы и долины. Между ними кое-где разлит перловый переливающийся пар; а на восточной окраине острова пар сияет движущейся радугой.
   Эта радуга над островом оживляет его в моих глазах, как улыбка. Удивительно!
   Белый, светящийся на солнце, как фарфор, городок по взгорью подошел к самой воде, подчеркнутой базальтовым и скалами.
   Окружающие его долины и холмы небрежно накинутым на плечи зеленовато-золотистым плащом спускаются к самому океану. Зелень садов улыбающимися пятнами выступает среди белых стен; а высокие, острые треугольники араукарий строгими чугунными пряжками выделяются среди зелени.
   Кажется, что на этом острове, в этом белом городке должны жить только красивые мирные люди, главным образом -- молодые женщины и дети. Но первое, самое большое здание -- тюрьма. Оно окрашено в противный желтый цвет. Из окон, заключенных железными решетками, виден океан. Люди здесь -- как люди.
   Мол, подобно длинному загнутому жалу земли, впился в океан. На конце мола -- маяк. Океан плещет о черные, как смола, громадные куски лавы, укрепляющие волнорез и берег. Нынче море тепло и дружелюбно. А несколько лет тому назад циклон разбил и снес подобные преграды, как детские игрушки.
   По молу идет маленький паровик и посвистывает так беспечно, словно ему нечего больше делать, как гулять, да свистеть.
   В тесной гавани стоят несколько судов, и среди них -- старый маленький пароход-грузовик, доставляющий в Лондон с островов ананасы, бананы и прочие тропические фрукты, произрастающие здесь на свободе. Воображаю, как отплясывает на Атлантических волнах эта скорлупа во время шторма! Любопытно было бы поплавать на ней.
   Лодки с смуглыми крикливыми людьми окружают пароход, прежде чем он остановился. В лодках ананасы, бананы, апельсины и лук, зеленый лук, которым славятся Азорские острова.
   Гремит железная цепь, оставляя после себя едкий запах ржавчины.
   Мы на якоре.
   По трапу я спускаюсь в лодку, и большие, странные весла, насаженные, как на стержни, на скрипучие уключины, будоража воду, воронками крутящуюся за ними по сторонам, взмахивают, как крылья стрекозы. Лодка входит в маленькую бухточку, где еще с десяток таких же лодок чувствуют себя спокойнее чаек в гнезде.
   Незнакомая земля. Незнакомый язык.
   Почтенный господин в котелке, прежде чем я ступаю на берег, обращается ко мне с пластическими жестами, весьма торжественным тоном:
   -- Очень хорошо, сэр, -- отвечаю я. -- Но, к сожалению, я ни слова не понимаю по-португальски. Если вы присланы приветствовать меня от города, тем хуже для меня.
   Тогда он пробует заговорить со мной по-английски, по-французски, по-итальянски, по-немецки...
   -- Гид! И здесь оказался гид!
   Но что же он думал показать мне на этом маленьком острове? Единственно достопримечательное здание здесь -- тюрьма. Я почерпнул это сведение из лоции. Но тюрьма слишком напоминает мне родину. Я недавно видел подобное здание в Одессе довольно близко. Полагаю, что все тюрьмы в мире одинаково скверны, и лучше держаться от них подальше.
   Быть может, где-нибудь на острове сохраняются древности? Но не все ли мне равно, больше или меньше на земном шаре скелетом или зубом какого-нибудь ископаемого.
   Что касается природы, она всюду показывается сама и меньше всего нуждается в истолкованиях гида.
   Чем занимаются жители?
   Какое мне до этого дело. Пусть они будут хоть пираты. Наконец, достаточно взглянуть на обилие вывесок всяких транспортных и торговых контор, чтобы понять род их занятий. Я не собираюсь издавать путеводитель. Я делаю вид, что не понимаю ни слова решительно ни на каком языке, и таким образом гид теряет, может быть, первого и последнего клиента на этом острове.
   Лодочники все время бранятся так энергично друг с другом, что я почти понимаю их слова. Лица этих потомков Васко де Гамы смуглые, грубые. Все они босые, с подвернутыми штанами и здоровыми икрами.
   Лодка моя вплотную подошла к набережной. Я делаю прыжок и ступаю на берег новой для меня земли.
   Некоторое время стою неподвижно, во-первых, от нового ощущения незыблемости под ногами, а, во-вторых, от волнующего сознания, что я еще никогда не касался этой земли.
   Вместе с физической радостью, близкой к радости обладания, в меня входит ликующее ощущение молодости и торжества. Кажется, что мне восемнадцать лет, что я люблю и любим.
   "Так, так", говорю я сам себе. "Я на Азорских островах!"
   Мне хочется хохотать от радости и выкинуть какое-нибудь антраша. Нет, я даже не юноша. Я просто -- уличный мальчишка! Один из таких же озорников, как вон те, что бросаются объедками бананов!
   Я делаю несколько движений вперед и чувствую необыкновенную легкость в ногах и во всем теле. Земля как будто сама несет меня, чуть-чуть покачиваясь от своего стремительного движения. Это привычка к волнам. Кровь еще движется во мне по-морскому.
   Невысокие белые домики с узкими окнами глядят на меня так приветливо, что я думаю: не пел ли я на их окнах, когда моя душа была в канарейке? К тому же мне в самом деле издалека кажется мгновениями, что я это уже видел. Бог знает, куда во время сна улетает наша душа.
   Узкие улицы вымощены лавой. Весь город такой чистенький и веселый, как будто он сейчас только выкупался в океане.
   Так и есть, детей на улицах сколько угодно. При этом некоторые из них едут в крошечных двухколесных повозочках, запряженных барашком. Это придает уличной жизни забавный и уютный вид.
   Мужчины здесь -- как мужчины. Зато -- женщины!.. Вообще, каждая нация имеет особую породу женщин. Но женщины Азорских островов все же выделяются. Они некрасивы, но глаза у них напоминают озеро в кратере вулкана.
   Я сначала думал, что вижу монахинь. Оказались просто -- туземки. У них черные одеяния с капюшонами, выступающими далеко впереди лица. В глубине капюшона смутно реют их смуглые лица и светятся глаза. Старухи в этих странных костюмах похожи на гигантских черных улиток в раковине; молодые -- на траурные розы, которых так много на острове.
   Я иду себе наугад, куда несут меня ноги, иду по узким освещенным солнцем улицам, где свет и тени кажутся живыми и одинаково знойными. А ведь уже декабрь месяц! Из открытых окон встречают и провожают меня любопытные глаза.
   Сморщенная старуха, похожая на ведьму, как большинство восточных и тропических женщин в старости, смотрит на меня, прищурившись, как на солнце. Зато молоденькая девушка из-за ее плеча глядит на меня большими влажными глазами. Я как будто и ее видел когда-то во сне.
   У ней большой рот и черные блестящие волосы. Она наклоняется через плечо старухи и роняет большую темно-красную розу. Конечно, она уронила розу нечаянно, иначе ей не зачем было тотчас скрываться в глубине.
   Но я бросаюсь с середины улицы на панель, как безумный, и беру дорогой цветок.
   Он едва коснулся земли. Я не боюсь прижать его к губам. Цветок холодный, как все цветы. Он так нежен и чист, как будто составляет часть этой девушки.
   Мне хочется выпить за ее здоровье. К тому же довольно жарко и томит жажда. Я ищу по близости глазами ресторана. Девушка больше не появляется в окне. Я, вздохнув, иду дальше и через несколько минут пью белое холодное вино, аромат которого -- родной этому цветку, а стало быть и девушке, бросившей мне цветок.
   Я плачу за вино 500 рейсов, даю половину этой суммы на чай. Мне низко кланяются и провожают до самых дверей, как принца. Земля еще легче под моими ногами.
   И все это делает цветок.
   Лодочник -- 250 рейсов.
   Парикмахер -- 300
   Безделушки -- 4.500
   Нищему -- 300
   Телеграмма -- 800
   Выпущенная из клетки канарейка 2.000 рейсов.
   Итого, еще не успев как следует оглянуться в городке, я потратил 8.550 рейсов.
   Сумма громадная, и все же я не чувствую себя разоренным. Истратил в какой-нибудь час около десяти тысяч и как ни в чем не бывало. Даже канарейка, которую мне пришла фантазия выпустить на свободу, не вызывает, во мне раскаяния, хотя это удовольствие стоило мне 2 тысячи.
   Мне не жаль и двух тысяч. Я выпустил на свободу канарейку в честь великодушной девушки. Стоит ли тут думать о каких-нибудь двух тысячах.
   Тем более, что в переводе на наши деньги это выходит всего-навсего 4 рубля.
   Навстречу мне попадаются ослики и волы, нагруженные зеленью. Волы подкованы, так как им приходится часто ходить по скользкой лаве. Старики -- погонщики, сидящие на волах и идущие рядом, так же кланяются мне, как принцу. Все это делает роза.
   В каком-то дворе стучит колесо. Я заглядываю туда и вижу что-то вроде сарая, где во всю работает мельница с маленьким электрическим мотором. Старик с широкой серой бородой улыбается мне во все лицо и словами и жестами предлагает мне осмотреть его сооружение. На нем -- мучная пыль. Она стоит в воздухе, как белый пар, и забирается в нос. Я чихаю, так -- же улыбаюсь старику и иду дальше.
   Так за открытыми дверьми внутри домов, без признака передней, я вижу целую жизнь этого мирного белого города: рестораны, где бездельники играют в кости и в таволу, -- игру, завезенную каким-нибудь моряком из Греции; вижу мастерские столяров, портных, сапожников и прочих честных ремесленников; фруктовые лавочки, пахнущие ананасами, бананами, мандаринами и всякими специями, от которых кровь начинает бродить, как от знойного дыхания красивой пышной женщины.
   Я поднимаюсь по улицам выше и выше... Уже дома здесь не так близко один к другому, как внизу. По временам за длинными каменными заборами виднеются огороды с розоватой от солнца землей.
   В каменные чаши льется всюду проведенная с гор вода, прозрачная, холодная, как лед. Около воды стоят бедные люди и утоляют жажду и поят своих осликов и мулов.
   -- Здравствуйте, добрые люди. Не кланяйтесь мне так низко. Я не принц. Я такой же труженик, как вы. Но разница между нами та, что у меня есть роза, брошенная мне красивой молоденькой девушкой.
   Я поднимаюсь почти на самую гору, на тот холм, где стоит красная ветряная мельница. Она звала меня издали, махая крыльями, как руками, еще тогда, когда я был внизу. Ну, вот, я и пришел.
   Действительно, здесь очень хорошо. Отсюда виден весь симпатичный белый городок и за ним океан, где, как лебедь, белеет наш корабль.
   Я растянулся на траве, готовый целовать ее за нежность и свежесть. Она такая трогательная, пушистая, что наслаждение касаться ее руками, как детских волос. Верно такие же пушистые волосы и у ней на шее, за ушами, где маленькая ямочка.
   Эта травка не то, что заносчивые пальмы и араукарии, которые со всех сторон так четко рисуются в воздухе, как будто приглашают любоваться собою.
   Клочок радуги идет по взгорью на востоке... Улыбка... Настоящая улыбка на прекрасном лице! Я поцеловал розу, вслух сказал ей несколько нежных слов и поднялся, чтобы идти обратно.
   Пошел и заплутался.
   Уперся прямо в каменный забор. За забором -- огороды, которые я видел с другой стороны.
   Недолго думая, я перелез через забор и пошел между грядок овощей, стараясь не затоптать ни одного побега.
   Вдруг лохматая собака бросается на меня от шалаша, а следом за ней -- сторож.
   Уж не принял ли он меня, чего доброго, за вора?
   Я принимаю гордый вид и останавливаюсь, опасаясь, впрочем, больше собаки, чем ее хозяина. Роза в руке -- мое единственное оружие и вместе с тем талисман, в силу которого я верю.
   Собака налетает на меня с громким лаем, но с поджатым хвостом. Я подсвистываю ее, и она начинает успокаиваться, прежде чем подходит ее повелитель. Он еще издали что-то кричит мне, размахивает руками, указывает на забор.
   Я, в свою очередь, обращаю его внимание на противоположную сторону, объясняя таким образом, что не имею никаких корыстных намерений, а только единственно желаю выбраться на дорогу. Чтобы еще лучше быть понятым, я вручаю ему сто рейсов. Он униженно кланяется, провожает меня, и я снова перелезаю через забор, но уже с другой стороны.
   Теперь я не заплутаюсь.
   Через две-три улицы мне попадается большая компания девиц; с ними два кавалера в дьявольски красных галстуках и почтенная дама с носом, усеянным черными точечками, как будто она его бреет. Я слышу громкий смех и итальянскую речь.
   Это маленький "Maison Теlliere", отправляющийся с нашим пароходом из Палермо в Канаду. Один из кавалеров, с коком на лбу, тапер, которого громко именуют maestro professore. Он уже успел за время пути в конец измучить пароходный рояль своими польками, матчишами и кэк-уоком. Другой -- друг хозяйки. Он похож на кота своим круглым лицом с большими взбодренными усами. Четыре девицы влюблены в него; четыре -- в maestro. Они не только постоянно ссорятся, но и дерутся из-за своих героев. Даже две сестры-близнецы, волосатые барышни в коротких, когда-то белых платьях, из-под которых видны толстые икры, и те воюют из-за кота друг с дружкой. Положение тем более острое, что они похожи, как две чашки из одного сервиза, и ему, по-видимому, трудно какой-нибудь из них отдать предпочтение.
   Но теперь компания идет, со взрывами хохота перекидываясь двусмысленностями и цветами, награбленными в саду. Они наперебой расхваливают мне этот сад, comme bello justo paradiso.
   -- Он тут этот рай... рядом... На повороте улицы.
   Соблазненный, я иду туда. Вижу опять белый каменный забор, на который дождем падают палевые чайные розы, а за ними целый лес деревьев и цветов.
   Звоню, и действительно попадаю в настоящий рай.
   Тропические деревья и цветы благоухающею тенью охватывают тело и душу. Огромные камелии стоят, сплошь залитые цветом, как живые букеты. Азалии... розы... розы... Я пьянею от запаха цветов, от сияния красок. Как будто надо мной наклонились так же, как там, к самой земле, белые, пышные цветы дурмана и шепчут сладострастные тайны...
   Ананасы... бананы... мандарины... мушмула... Я с наслаждением ем эти сочные душистые фрукты и ими утоляю свой голод.
   Здесь удивительно.
   Я видел тропическую зелень Индии, Цейлона. Она грандиозна, феерична. Здесь мельче растительность, и это делает природу Азорских островов интимнее, уютнее.
   А радуга все сияет над горами... У меня никогда не исчезнет из памяти эта радуга, скользящая по горам. В этой радуге как будто открывается вся душа этой очаровательной природы, такая ласковая и нежная, примиряющая небо с землей.
   Утихший после хмель наго возбуждения, в котором вино значило меньше всего, я побрел из сада. Где-то нежно звонил колокол, и легкий звон так же шел к белому городу: это был его голос.
   Так я попал на кладбище.
   Маленькое белое кладбище с часовенкой, около которой огромные колючие кактусы поднимались, как растопыренные простертые к небу руки.
   Белые памятники и мраморные фигуры терялись в зелени и розах, траурных поникших розах, которые таили всю скорбь по умершим.
   Я еще был на кладбище, когда издали донеслась до меня тихая, мелодичная музыка, скорее примиряющая, чем скорбная. Уж во всяком случае я никак не предполагал, что это похоронный гимн.
   Я пошел, и навстречу мне попалась похоронная процессия, сопровождаемая этим гимном.
   За гробом шли парами девушки в темных платьях, с юными головками, так же поникшими, как траурные розы. Ехали черные кареты... И траурное молчание сопровождало музыку, звучавшую совсем не по-похоронному.
   Я возвращался на пароход поздно вечером.
   Тихий городок спал. Редко-редко где светились огни. Зато все небо дрожало от звезд. Порт так же светился изумрудными, красными и белыми огнями, среди которых настойчиво впивался во мрак огонь маяка. Точь-в-точь комета с длинным хвостом.
   Лодочники спали. Слышно было, как тихо плескалась вода, точно бредила во сне.
   И вдруг затрещал сверчок.
   Так это было неожиданно и странно. Сверчок! Он трещал монотонно, подтачивая своим однообразным скрипом тишину и мрак ночи. Ах, он, как голос друга, нежностью наполнил мою душу.
   -- Мануэлло! -- крикнул я своего лодочника.
   -- Мануэлло! -- повторил чей-то сонный голос.
   -- Э-о! -- ответил спросонья третий. И высокая фигура моего лодочника смутною тенью поднялась на баркасе.
  

----------------------------------------------------

   Источник текста: Сборник "Рассказы" 1908 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru