Lib.ru/Классика: Фаусек Виктор Андреевич. Из неаполитанских впечатлений

Изъ неаполитанскихъ впечатлѣній.

Около лавы.

Вечеромъ, въ среду 3 іюля нов. ст., съ балкончика моей квартиры въ Неаполѣ мы увидали, что на Везувіи, вершина котораго проглядывала между пиніями сосѣдней роскошной виллы (нѣкогда принадлежавшей любовницѣ одного изъ неаполитанскихъ королей, а теперь американскому милліонеру), кромѣ огня, постоянно игравшаго по ночамъ на верхушкѣ вулкана, показались еще яркіе и сильные огни, гораздо ниже, у основы его пепельнаго конуса. Это была лава, очевидно. И дѣйствительно, на другой день мы узнали изъ газетъ, что давно уже ожидавшееся изверженіе, наконецъ, произошло. Всю эту весну вулканъ былъ очень безпокоенъ; изъ кратера выходило много паровъ, выбрасывалось постоянно множество камней, частью очень большой величины. По ночамъ надъ вершиной постоянно вспыхивалъ яркій огонь и снопомъ вылетали искры; эти искры, видимыя на разстояніи многихъ верстъ отъ горы, и были вышвыриваемые камни. Ночью съ 3 на 4 іюля, послѣ двухъ сутокъ особеннаго волненія, сопровождаемаго подземнымъ гуломъ и сотрясеніемъ почвы, у самаго почти основанія пепельнаго конуса, со стороны Atrio del Cavallo, открылись побочные жерла, такъ называемые здѣсь рты или пасти (bocca), давшіе выходъ лавѣ. Тогда гора затихла, огонь на верхушкѣ горы погасъ, а лава изъ образовавшихся отверстій огненною рѣкой потекла по долинѣ между обсерваторіей и пепельнымъ конусомъ, по старымъ лавовымъ полямъ, по направленію къ колесной дорогѣ, которая ведетъ отъ обсерваторіи къ нижней станціи funicolare, построенной на пепельномъ конусѣ вулкана. Эти огни и видѣли мы вечеромъ съ балкона въ Неаполѣ.

Въ послѣдующіе дни вулканъ продолжалъ оставаться спокойнымъ, но лава текла, медленно подвигаясь впередъ; скоро она перешагнула черезъ экипажную дорогу, ведущую къ канатной конкѣ, на конусъ (если мы въ Петербургѣ говоримъ паровая конка, то funicolare будетъ, очевидно, канатная конка), отрѣзавши, такимъ образомъ, туристамъ англійской компаніи Кука {Агентство Cook & С^о организуетъ экскурсіи туристовъ въ окрестности Неаполя. Этимъ же обществомъ сооружена открытая въ 1880 г. канатная желѣзная дорога (funicolare), подымающая туристовъ на вершину насыпного конуса Везувія.} возможность подняться на самую вершину горы, не ударивши палецъ объ палецъ. Хотя лава продолжала еще течь по пустынной части Везувія, занятой полями старой лавы, но, подвигаясь впередъ, скоро должна была уже достигнуть культурной полосы,-- знаменитыхъ виноградниковъ Везувія,-- и потому это изверженіе, по своимъ размѣрамъ собственно очень маленькое и невинное, стало уже возбуждать опасеніе. Тѣмъ болѣе, что еще нельзя было сказать, успокоилась ли уже гора совсѣмъ, или это еще только начало чего-нибудь болѣе серьезнаго.

Изъ Неаполя потокъ лавы обозначался днемъ полосой дыма, тянущейся наискось внизъ по горѣ, ночью же въ видѣ огненной полосы, отблескъ которой окрашивалъ облака заревомъ пожара. Облака постоянно покрывали вершину Везувія, и эти облака были его же произведеніе: они образовались изъ паровъ воды, въ большомъ количествѣ выдѣляемыхъ вытекающею лавой. Дымъ, который былъ виденъ днемъ надъ лавой, былъ въ сущности не дымъ, а водяной паръ. Это постоянное выдѣленіе паровъ, насыщающихъ атмосферу, отразилось, повидимому, и на состояніи погоды: въ дни слѣдующіе за изверженіемъ были грозы, шелъ иногда дождь, и въ замѣнъ стоявшихъ до этого жгучихъ жаровъ наступили дни болѣе прохладные.

Мнѣ захотѣлось посмотрѣть на гору на болѣе близкомъ разстояніи, чѣмъ изъ Неаполя; вдвоемъ съ однимъ московскимъ знакомымъ, съ которымъ я встрѣтился въ Неаполѣ, мы поѣхали въ Torre del Greco, городокъ, лежащій на берегу моря у самой подошвы Везувія. Это было въ субботу, на третій день послѣ изверженія. Мы сѣли въ конку на Piazza Ferdinando, и конка съ обычною медленностью, но за удивительно дешевую плату, потащила насъ черезъ весь городъ и черезъ цѣлый рядъ смѣняющихъ Неаполь городковъ -- S. Giovanni, Portici, Resina, вытянутыхъ всѣ въ одну непрерывную улицу. Хотя дорога идетъ все время почти самымъ берегомъ моря, а по другую сторону, въ гору, тянутся сады и виноградники, но вы ничего этого не видите, пока ѣдете. Дорога идетъ все время между двумя рядами домовъ, тянущихся одной многоверстной улицей безъ всякаго перерыва; границы между отдѣльными городками, составляющими эту улицу, не зуществуетъ, и въ сущности всѣ они сливаются вмѣстѣ въ одно обширное предмѣстье Неаполя. Лишь изрѣдка открывается направо переулокъ, въ концѣ котораго видно синѣющее море, или переулокъ налѣво, открывающій видъ на Везувій. И съ каждымъ новымъ такимъ переулкомъ Везувій становился намъ все ближе и ближе.

Когда мы пріѣхали въ Torre del Greco, было всего еще шесть часовъ вечера, и такъ какъ мы хотѣли видѣть гору собственно ночью, то у насъ оставалось еще много времени. Конка выпустила насъ передъ трактирчикомъ "На Волшебной Верстѣ" (Al miglio incantato); въ эту Волшебную Версту мы и рѣшились зайти, чтобы, во-первыхъ, подкрѣпиться въ ожиданіи будущихъ трудовъ, а во-вторыхъ, обсудить планъ нашихъ дальнѣйшихъ поступковъ. Заманчивое названіе маленькой харчевни оправдывалось чудеснымъ видомъ, открывавшимся изъ ея помѣщенія на море, на далекій противоположный берегъ залива и на высокую, сизую въ далекомъ туманѣ, Искію. Впрочемъ, въ этомъ отношеніи здѣсь всѣ версты одинаково волшебныя.

Мы спросили себѣ сыру, плодовъ и вина и принялись составлять планъ кампаніи. Во-первыхъ, мы видѣли теперь, что заѣхали слишкомъ далеко. Потокъ лавы направлялся по склону горы, ведущему къ Портичи и Резинѣ, которыя мы уже проѣхали; чтобы хорошо его видѣть, намъ надо было вернуться немного назадъ. Мы рѣшили поэтому пойти въ одинъ изъ переулковъ, идущихъ отъ моря, и поискать дорогу, которая вывела бы насъ немного на гору и повернула въ сторону къ Резинѣ. Сдѣлать восхожденіе на самый Везувій ни у меня, ни у моего товарища не было намѣренія.

Мы такъ и сдѣлали. Выбрались изъ Toppe дель Греко и пошли блуждать между виноградниками и садами, превращающими подошву Везувія въ одинъ сплошной садъ. Намъ безъ труда удалось найти дорогу, ведущую вдоль склона горы къ Резинѣ; но дѣло было въ томъ, что мы съ нея ничего не видѣли. Съ обѣихъ сторонъ дороги подымаются высокія стѣны садовъ и виноградниковъ, расположенныхъ на уступахъ надъ дорогою; дорога имѣетъ видъ узкаго коридора или выемки, прорытой между садами. Крутыя стѣнки окутаны плющомъ, папоротникомъ и травой, сверху висятъ гирлянды винограда и лапчатыя листья фиговыхъ деревьевъ; мѣстами это бываетъ необыкновенно красиво, но блуждать по такимъ дорожкамъ между виноградниками мнѣ скоро надоѣдаетъ. Ничего не видно, преслѣдующія по бокамъ стѣны тѣснятъ взоръ и давятъ, а днемъ, въ жаркое время, хотя въ узкихъ дорожкахъ и тѣнь, но застоявшійся между каменными стѣнами воздухъ дѣлается тяжелымъ и душнымъ. Таковы дорожки, превращающія весь холмъ Posilippo, около Неаполя, въ какой-то лабиринтъ, или муравейникъ; по такой же дорогѣ пробирались мы отъ Toppe дель Греко къ Резинѣ.

Въ концѣ-концовъ мы пришли опять въ Резину, которую мы проѣхали часъ тому назадъ.

Здѣсь, послѣ нѣсколькихъ разспросовъ, намъ показали дорогу, ведущую прямо къ Везувію. Мы пошли по ней, и черезъ четверть часа ходьбы, на перекресткѣ, гдѣ кончался городъ и дорога выходила въ поле,-- если можно назвать полемъ то, что состоитъ сплошь изъ садовъ,-- натолкнулись на неожиданное обстоятельство. На насъ набросились два уличныхъ продавца: одинъ убѣждалъ насъ купить факелъ на дорогу, другой -- совалъ въ руки длинныя, простыя деревянныя палки. "Позвольте, на что намъ нужны ваши факелы?" -- "Да какъ же вы пойдете по горѣ безъ факеловъ? Ночью нельзя идти на Везувій". Дѣлать нечего: мы плохо ему вѣрили, но по слабости характера, свойственной туристамъ, купили по факелу. Но палки намъ рѣшительно не были нужны: у меня была палка, а моему спутнику вмѣсто палки служилъ зонтикъ. "Но вѣдь эта палка нужна для лавы, вѣдь вы не станете совать вашу палку, или вашъ зонтикъ въ лаву!" Менѣе всего на свѣтѣ имѣлъ я въ виду совать что бы то ни было въ лаву; но когда мой товарищъ съ нерѣшительнымъ видомъ взялъ у торговца предлагаемую палку, я началъ подозрѣвать, что обстоятельства бываютъ иногда сильнѣе людей. Дальнѣйшія происшествія этого дня могли лишь укрѣпить меня въ этой истинѣ.

Но что намъ бросилось въ глаза, это то, что у продавца факеловъ ими была нагружена до самаго верха цѣлая телѣжка, а у другого была заготовлена соотвѣтственная партія палокъ. Неужели они разсчитываютъ продать всю эту груду? Самые факелы имѣли видъ длинныхъ, болѣе аршина, бѣлыхъ палокъ, вершка два въ діаметрѣ, нѣчто вродѣ громадной стеариновой свѣчи. Они были сдѣланы изъ смоляного каната, или просмоленой пакли, и густо замазаны снаружи известью. Когда мы пошли дальше въ этомъ новомъ вооруженіи, мы почувствовали, что, помимо желанія, вступаемъ въ избитую колею туристовъ; назвался груздемъ, полѣзай въ кузовъ. Слава Богу, мы были покамѣстъ свободны отъ гидовъ.

Дорога шла прямо въ гору и постепенно становилась хуже. Хотя уже вечерѣло, но отъ усиленной ходьбы намъ было страшно жарко; мы обливались потомъ. Везувій то скрывался за деревьями и виноградниками, то опять появлялся намъ, и мы видѣли теперь у подошвы конуса, закутаннаго облаками, яркое зарево. Сумерки сгущались, а зарево становилось все сильнѣе. Опредѣлить разстояніе до этого огня было очень трудно; казалось, что вотъ-вотъ за этимъ поворотомъ дороги, за этимъ бугромъ мы сейчасъ на него наткнемся; между тѣмъ мы шли, и нисколько къ нему не приближались. Стало уже почти совсѣмъ темно, а мы èce еще шагали по камнямъ и песку, составлявшимъ дорогу. Судя по обширному кругозору моря, открывавшемуся позади насъ, мы были уже довольно высоко. И вотъ наконецъ дорога вывела насъ изъ виноградниковъ къ пустынному пространству старой, застывшей лавы -- и сама прекратилась. И прямо передъ нами,-- и налѣво, и направо -- мрачными, черными буграми подымались шершавыя волны окаменѣлаго потока, безъ всякаго слѣда растительности. Эти поля мертвой лавы представляютъ въ высшей степени своеобразное и дикое зрѣлище. Ходить по нимъ утомительно; вы переходите или перескакиваете съ камня на камень, то подымаясь, то опускаясь, скользя, застрявая ногой въ трещинахъ, или уходя въ песокъ, заполняющій мѣстами промежутки между застывшими глыбами. Поверхность этихъ глыбъ мѣстами бываетъ совершенно гладкая, мѣстами же покрыта волнообразными складками -- слѣдами застывшихъ теченій.

Мы походили по лавѣ налѣво и направо, и не знали что дѣлать. Темно, дороги нѣтъ. Я зналъ, что со стороны Портичи и Резины ведетъ къ Везувію, къ обсерваторіи и къ станціи канатной конки превосходная колесная дорога, и судя по той высотѣ, на которую мы уже поднялись, при дальнѣйшемъ восхожденіи мы должны были ее скоро пересѣчь. Но далеко ли до нея, я даже приблизительно не могъ сказать, велико ли это поле лавы, я не зналъ; а впереди такъ мрачно сіяло зарево пожара.

Вскорѣ однако насъ вывели изъ затрудненія голоса людей, послышавшіеся сзади насъ, по той же дорогѣ, по которой мы только что пришли. Черезъ нѣсколько минутъ эти люди показались на томъ же полѣ лавы, на которомъ мы стояли. Они насъ окликнули, и на мой вопросъ, знаютъ ли они, гдѣ колесная дорога къ обсерваторіи, отвѣтили, что они и сами ее ищутъ. Когда они подопіли къ намъ, я увидѣлъ, что только одинъ изъ нихъ былъ взрослый человѣкъ, работникъ или ремесленникъ; остальные трое или четверо были мальчики. Я подумалъ, что это рабочіе изъ виноградниковъ, кончившіе работу и ищущіе дорогу, чтобы сойти внизъ, въ городъ; но оказалось -- нѣтъ: они, подобно намъ, нарочно шли изъ Резины посмотрѣть на вулканъ, на лаву. Хотя съ ними и былъ одинъ факелъ, такой же, какъ у насъ, но они очень обрадовались, увидя у насъ еще два; тотчасъ же всѣ три факела были зажжены, и рабочій смѣло повелъ насъ впередъ, взявши направленіе немножко влѣво отъ линіи той дороги, по которой мы сюда пришли. Мальчишки весело болтали и проворно прыгали съ камня на камень; тамъ, гдѣ я скользилъ, ихъ босыя ноги прицѣплялись къ неровностямъ камня, какъ лапки мухи, и я могъ только удивляться крѣпости ихъ подошвъ,-- потому что подошвы башмаковъ сильно страдаютъ отъ ходьбы по лавѣ. Факелы, пока не разгорѣлись, тухли отъ времени до времени, и мы останавливались ихъ зажигать.

Черезъ четверть часа ходьбы мы вдругъ сошли съ голой лавы на траву и очутились, дѣйствительно, какъ разъ передъ большою колесною дорогой. Вмѣстѣ съ нашимъ случайнымъ спутникомъ мы повернули въ сторону обсерваторіи; я окончательно рѣшилъ, что надо предоставить событіямъ идти своимъ ходомъ.

Широкая, прекрасная дорога идетъ извилинами по склону горы, образуя очень пологій подъемъ въ гору; идти было и легко и прохладно. Взошла полная луна, и въ факелахъ не было необходимости; мы погасили два изъ нихъ -- третій остался горѣть больше для утѣшенія мальчишекъ. Если до сихъ поръ я и мои товарищи чувствовали себя одинокими путниками, то теперь картина жизни перемѣнилась. На большой дорогѣ, обыкновенно, особенно въ этотъ сезонъ -- въ серединѣ лѣта -- довольно безлюдной, теперь были шумъ и движеніе. Мы догоняли группы людей, подымавшихся подобно намъ въ гору, а навстрѣчу намъ попадались люди уже спускавшіеся. И ниже насъ, и выше, на верхнихъ извилинахъ дороги, мы слышали голоса, и смѣхъ, и неразлучные съ неаполитанцемъ пѣсни.

Зарево то продолжало сіять передъ нами, то скрывалось за поворотомъ дороги; по спустя немного времени мы увидѣли передъ собой, и очень недалеко отъ дороги, массу отдѣльныхъ огней -- точно полосу разсыпанныхъ углей. Огни эти то потухали, то вспыхивали опять; мѣстами между ними были большіе темные промежутки, мѣстами же они сливались въ сплошныя свѣтлыя пятна.

Черезъ полчаса мы поднялись настолько высоко, что увидѣли потокъ лавы во всемъ его объемѣ уже подъ нами, ниже насъ. Дорога именно вывела насъ къ высокому, отдѣльному холму, на которомъ стоитъ знаменитая обсерваторія на Везувіи; ея положеніе на отдѣльной, обособленной возвышенности дѣлаетъ ее сравнительно безопасной отъ изверженія; во время большого изверженія 1872 г. лава текла по обѣ стороны этой возвышенности. Теперь потокъ лавы, выходя со стороны Atrio del Cavallo, направлялся по широкой и сравнительно ровной лощинѣ между холмомъ обсерваторіи и конусомъ. По этой лощинѣ идетъ та дорога отъ обсерваторіи къ станціи funicolare, о которой я говорилъ раньше, и которая была уже залита потокомъ лавы. Съ вершины холма мы видѣли теперь передъ собою весь потокъ. Чтобы передать общее впечатлѣніе, имъ производимое,-- представьте себѣ поле, длиною отъ двухъ до трехъ верстъ и шириной съ полверсты, а можетъ и больше,-- сплошь засыпанное жаромъ изъ печки, тлѣющими и раскаленными углями. Когда лава вытечетъ изъ жерла, она чрезвычайно быстро твердѣетъ и застываетъ съ поверхности; но такъ какъ внутри она остается жидкою, и общая масса жидкаго потока медленно ползетъ впередъ, то понятно, что тонкая твердая кора на ея поверхности ежеминутно трескается и разламывается на куски. Мы видѣли темные бугры, съ которыхъ вдругъ начинала сыпаться какъ бы чешуя, и изъ-подъ этой чешуи обнажалась огненно-красная внутренняя масса. На своемъ свободномъ концѣ, тамъ гдѣ потокъ лавы оканчивался въ полѣ, онъ образовывалъ довольно высокій -- мѣстами, казалось, въ нѣсколько саженъ высоты, уступъ; съ этого уступа постоянно сыпались куски застывшей лавы и обнажалась прикрытая ими огненная стѣна. Уступъ этотъ медленно (по нѣскольку аршинъ въ часъ) передвигался впередъ, заливая все новое и новое пространство. Въ эту ночь онъ находился еще на пустынномъ пространствѣ мертвой старой лавы; но онъ подвигался уже къ культурной полосѣ и начиналъ уже грозить виноградникамъ. Постоянное образованіе и передвиженіе по поверхности потока этихъ осколковъ застывшей лавы или скорій вызывало особенный своеобразный шумъ; на болѣе близкомъ разстояніи онъ напоминалъ мнѣ шумъ, производимый треніемъ и сталкиваніемъ льдинъ на рѣкѣ, когда, напримѣръ, переплываешь Неву на финляндскомъ пароходикѣ во время осенняго или весенняго ледохода. Въ отдаленіи же этотъ трескъ и шорохъ сливались въ одинъ общій, непрерывный гулъ или шумъ, похожій на шумъ морского прибоя. Въ общемъ движеніе, совершающееся на поверхности лавового потока, напоминало медленное движеніе какого-нибудь сыпучаго тѣла, какъ будто по очень пологому склону медленно пересыпалась груда на-половину тлѣющихъ, наполовину раскаленныхъ углей. Сходство съ гигантскою жаровней углей дополняется еще тѣмъ, что вся эта огненная поверхность постоянно курится,-- надъ нею медленно подымается бѣлый дымокъ; на самомъ дѣлѣ поверхность лавы выдѣляетъ поглощенные ею водяные пары, тѣ самые пары, сила которыхъ и выбросила ее изъ глубины земли. Днемъ, когда въ отдаленіи не видно блеска раскаленной массы, потокъ лавы и обозначается полосою дыма, ползущаго по горѣ и уносимаго вѣтромъ.

Было 9 часовъ вечера. Мы много прошли и устали. Немного не доходя до обсерваторіи стоитъ у дороги маленькая итальянская харчевня, тратторія разсчитанная на туристовъ, дѣлающихъ восхожденіе на гору. Мы рѣшили зайти въ нее отдохнуть и закусить чѣмъ будетъ можно и пригласили съ нами нашихъ случайныхъ спутниковъ -- ремесленника и одного изъ мальчиковъ, которые оба шли вмѣстѣ съ нами отъ самаго лавоваго поля, гдѣ мы встрѣтились, выпить "un bicchier di vino".

Тратторія состояла всего изъ одной небольшой комнаты съ выштукатуренными стѣнами, и стояли въ ней всего два стола. За однимъ изъ нихъ уже сидѣла компанія путниковъ, причемъ одинъ изъ нихъ по костюму былъ признанъ нами за неизбѣжнаго повсюду велосипедиста; велосипедъ его стоялъ тутъ же въ углу.

Вмѣстѣ съ рабочимъ, съ большимъ достоинствомъ принявшимъ наше приглашеніе, и съ черномазымъ мальчишкой, мы размѣстились за другимъ, свободнымъ столомъ. Хозяйка трактира, которую изверженіе Везувія повидимому застало врасплохъ, имѣла растерянный и озабоченный видъ; очевидно, ея кухня не могла вполнѣ обезпечить потребности минуты. На вопросъ, что можно получить поѣсть, мы узнали, что имѣются макароны, колбаса и яйца. Мы и заказали макаронъ, колбасы и яицъ и спросили вина. Не знаю теперь, хорошо ли было это вино,-- кажется, оно отдавало немного чѣмъ-то вродѣ смолы или сургуча,-- но намъ оно показалось восхитительнымъ, и наши спутники также оказали ему честь.

Я постарался завязать разговоръ съ нашимъ спутникомъ, насколько мнѣ позволяли мои слабыя познанія въ итальянскомъ языкѣ и полное незнаніе неаполитанскаго діалекта. На мой вопросъ, какимъ ремесломъ онъ занимается, онъ вмѣсто отвѣта вынулъ изъ кармана и протянулъ мнѣ бумагу. Бумага эта оказалась оффиціальнымъ документомъ, выданнымъ ему Municipio (думой) одного изъ проѣханныхъ нами городковъ въ удостовѣреніе того, что онъ на законномъ основаніи имѣетъ право заниматься ремесломъ "intraniittente е indicatore di case", "посредника и указателя домовъ", нѣчто вродѣ фактора или коммиссіонера. Я удивился, какъ подобное ремесло можетъ кормить въ такомъ маленькомъ городкѣ; но онъ объяснилъ мнѣ, что этотъ документъ даетъ ему право заниматься коммиссіонерствомъ во всей округѣ. Теперь же, въ ночь подъ воскресенье, онъ лѣзъ на гору для собственнаго удовольствія, чтобы полюбоваться, какъ истинный неаполитанецъ, своимъ "buon vulcano". При этомъ онъ вынулъ и показалъ мнѣ старую мѣдную неаполитанскую монету, временъ королевства "Обѣихъ Сицилій", съ портретомъ одного изъ бурбоновъ: эту монету онъ собирался запечь въ лаву.

Черномазый мальчишка молчалъ и уписывалъ макароны. За другимъ столикомъ нѣсколько разъ смѣнялись посѣтители.

Поужинали мы съ большимъ аппетитомъ; за то моментъ расплаты былъ для насъ моментомъ ужаса и отвращенія, не столько передъ размѣромъ счета, сколько передъ глубиною испорченности человѣческой натуры. Цѣны, назначенныя хозяйкою въ сравненіи съ обычною дешевизною маленькихъ итальянскихъ трактировъ, были совершенно фантастическія, за нѣсколько кусковъ колбасы и сыру она требовала, напримѣръ, 2 франка, и все остальное въ соотвѣтственной пропорціи. Видя чрезвычайный наплывъ публики, чувствуя, что у нея не хватаетъ припасовъ, она трепетала боязнью продешевить и готова была бы, я думаю, продавать съ аукціона свои макароны и вареныя яйца. Но у насъ вовсе не было желанія быть ободранными заживо, и мы стали торговаться. "Дешевле невозможно",-- сказала хозяйка и вышла,-- мы же категорически заявили служанкѣ, что не заплатимъ больше того, что слѣдуетъ, и, добросовѣстно назначивъ двойныя цѣны, подвели итогъ,-- вышло 7 лиръ и 10 сантимовъ. Въ этотъ моментъ вошла опять хозяйка, не слышавшая нашего разговора, и съ трагическимъ жестомъ и съ выраженіемъ злобы на лицѣ заявила, что меньше семи лиръ сна ни за что не возьметъ. Служанка засмѣялась, мы заплатили, и инцидентъ былъ исчерпанъ.

Когда мы вышли на дорогу, мы увидѣли, что народу еще много прибавилось. Мы стали опять подыматься вверхъ въ гору; если и раньше дорога была оживленная, то теперь мы шли уже въ густой толпѣ. Казалось, мы попали на ярмарку, или на народный праздникъ. Одни подымались въ гору, другіе спускались, и на дорогѣ образовалось два встрѣчныхъ потока людской толпы. Проѣзжали коляски съ господами и элегантными дамами, проѣзжали дилижансы компаніи Кука, съ насаженными туристами, проѣзжали извозчичьи экипажи, биткомъ набитые пассажирами. Толпа пѣшеходовъ состояла изъ всевозможныхъ людей; шли туристы иностранцы, англичане, которыхъ всегда узнаешь по костюму; шли молодые люди, одѣтые, какъ обыкновенно одѣваются въ Неаполѣ, пошло-элегантно; но все это тонуло въ огромной массѣ простого народа, мужчинъ, женщинъ и подростковъ. Были даже дѣти, и я видѣлъ одного мужчину, который песъ на плечахъ ребенка лѣтъ четырехъ. По бокамъ дороги попадались разносчики, продававшіе воду, лимоны и плоды. Надъ всей этой толпой стоялъ тотъ веселый и задорный гвалтъ, который такъ характеризуетъ неаполитанскую улицу и жизнь итальянскаго простонародья. Италія -- страна бѣдноты, и бѣднотѣ этой живется здѣсь такъ же трудно, тѣсно и обидно, какъ и повсюду на свѣтѣ; но она шумитъ, смѣется и поетъ съ такимъ беззаботнымъ и легкомысленнымъ видомъ, производитъ впечатлѣніе такого смѣлаго и задорнаго веселья, и притомъ такъ добродушна и такъ вѣжлива, что это веселое настроеніе невольно передается и вамъ. Я видѣлъ въ Неаполѣ,-- былъ праздникъ св. Антонія,-- слѣдующее увеселеніе. Поздно вечеромъ кучка народу несла на плечахъ большой деревянный щитъ, нѣчто вродѣ круглой деревянной платформы. Изъ центра этой платформы подымалось что-то вродѣ шпиля, или высокой башни. Вокругъ же башни на платформѣ помѣстился оркестръ -- 5 или 6 музыкантовъ: барабаны, флейты, трубы. Музыканты трубили и свистѣли съ дикимъ увлеченіемъ, люди державшіе щитъ поспѣшно шагали по улицѣ, воздушный оркестръ качался на ихъ плечахъ, башня кланялась во всѣ стороны. Цѣлая толпа народа сопровождала это удивительное сооруженіе, называемое почему-то "лиліей св. Антонія" (il giglio di S.-Antonio). Это было такъ глупо и смѣшно и въ то же время такъ заразительно забавно, что такъ бы кажется и залѣзъ на деревянную площадку и сталъ бы самъ трубить въ какую-нибудь дудку.

Такъ и теперь на Везувіи было настоящее народное гулянье. Мнѣ казалось, что сегодня у Везувія пріемный день; онъ радушно принимаетъ дорогихъ гостей и для своихъ неаполитанцевъ, страстныхъ любителей фейерверковъ и всякихъ увеселительныхъ огней, украсился самъ великолѣпными огнями.

Мы медленно шли, теряя другъ друга въ толпѣ, и опять сходились вмѣстѣ. Indicatore di case и черномазый мальчишка не отставали отъ насъ и по-прежнему несли зажженные факелы. Подобные же факелы мелькали повсюду въ толпѣ, хотя въ нихъ собственно и не было надобности: ночь была лунная и свѣтлая, дорогу хорошо видно. Я понялъ теперь, что продавецъ факеловъ въ Резинѣ не на авось наготовилъ ихъ цѣлую телѣгу.

Мы недолго еще шли въ гору и вдругъ неожиданно остановились, упершись прямо въ лавовый потокъ: это былъ боковой край его верхняго конца. Теченіе лавы здѣсь остановилось, и она быстро застыла. Мы видѣли огромную груду, цѣлое поле, цѣлый холмъ нагроможденныхъ черныхъ камней, подъ которыми лежали еще огненные красные камни. Сбоку мѣстами было видно, какъ на разрѣзѣ,-- подъ слоемъ черныхъ камней слой раскаленныхъ красныхъ. Повсюду между щелями черныхъ камней поверхности блестѣлъ огонь, свѣтилась еще неостывшая масса. И на это еще горячее, едва остывшее поле лавы лѣзли и лѣзли люди, десятки людей.

Признаюсь откровенно, будь я одинъ, ни за какія коврижки не пустился бы я въ подобную экскурсію. Однако, мой товарищъ смѣло шагнулъ вслѣдъ за другими; и когда я остановился въ нерѣшительности, за свое малодушіе я сдѣлался немедленной жертвой -- не лавы, а гида, бича итальянскихъ туристовъ.

"Дайте мнѣ руку, возьмите меня за плечо и идите за мной",-- сказалъ мнѣ сосѣдъ. Мнѣ показалось, что со мной говоритъ нашъ indicatore, и я послѣдовалъ его совѣту, взялъ его за плечо и постарался шагнуть на тотъ камень, на которомъ только что стояла его нога. Но это оказался не нашъ спутникъ, а профессіональный гидъ, проводникъ, одинъ изъ тѣхъ молодцовъ, которые назойливо слѣдуютъ за путникомъ во время утомительнаго восхожденія на пепельный конусъ Везувія, и какъ только онъ остановится перевести духъ, пристаютъ къ нему съ услугами и, протягивая конецъ веревки, соблазняютъ взяться за конецъ,-- тогда они будутъ тянуть его наверхъ. Увидавъ, что я робѣю, гидъ поймалъ меня врасплохъ и повелъ за собою. Впрочемъ, на этотъ разъ я былъ ему благодаренъ.

Помню, я читалъ какъ-то стихотвореніе г. Мережковскаго, въ которомъ онъ, описывая въ патетическихъ чертахъ свои впечатлѣнія при посѣщеніи Везувія, говоритъ, какъ подъ нимъ, подъ его ногами, находился "великій" или "древній" или что-то въ этомъ родѣ, "Хаосъ, праотецъ вселенной", и съ какою гордостью онъ, г. Мережковскій, попиралъ этого праотца ногами. Если принять въ соображеніе, что г. Мережковскій попиралъ Везувій ногами несомнѣнно въ сопровожденіи гида, находясь при этомъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, на попеченіи заботливой компаніи Кука, и поднявшись на вершину горы въ удобномъ вагонѣ funicolare, то величіе души поэта, при столь, казалось бы, неблагопріятныхъ условіяхъ сохранившаго способность къ титаническимъ ощущеніямъ, выступаетъ въ особенномъ блескѣ. Къ сожалѣнію, я не одаренъ величіемъ души; и когда я шагалъ, подъ руку съ гидомъ, по горячимъ камнямъ, изо всѣхъ щелей которыхъ мнѣ злобно подмигивалъ вышеупомянутый праотецъ вселенной, то мои ощущенія, я боюсь, болѣе напоминали ощущенія таракана, ожидающаго, что кухарка ошпаритъ его кипяткомъ, чѣмъ чувства титана, гордо попирающаго хаосъ ногами. Хотя я и убѣдился, когда нѣсколько осмотрѣлся, что опасности въ этомъ путешествіи не можетъ быть никакой: то красное, что блестѣло подъ вами, была конечно не жидкая лава, а лишь раскаленные камни; я не видѣлъ ни одной трещины настолько широкой, чтобы въ нее можно было бы провалиться ногой, тѣмъ не менѣе я не могъ подавить въ себѣ чувства робости. Впрочемъ, когда мы прошли шаговъ тридцать, моего гида окликнулъ и остановилъ итальянскій жандармъ, карабинеръ, стройная фигура котораго, въ его традиціонномъ костюмѣ, неподвижно высилась посреди горячихъ камней. Карабинеръ попиралъ хаосъ уже въ качествѣ начальства, призванный останавливать слишкомъ смѣлыхъ или слишкомъ легкомысленныхъ любопытныхъ на извѣстной границѣ горячаго поля.

Съ того мѣста именно, до котораго разрѣшалось доходить, были видны самыя трещины (bocca), изъ которыхъ изливалась лава. Я рѣшительно не берусь опредѣлить на глазъ, при тѣхъ обманчивыхъ условіяхъ освѣщенія, въ которыхъ мы находились, далеко ли до нихъ было: около полуверсты можетъ быть и больше, а можетъ быть и гораздо меньше. Мы видѣли передъ собой, на нѣкоторомъ разстояніи, среди общаго сумрака ночи, широкія, ослѣпительно-яркія огненныя пятна: это были трещины земли, изъ которыхъ вытекала лава.

Представьте себѣ нѣчто вродѣ широкаго входа въ туннель, изъ котораго громадною струей выливается, бьетъ ключомъ, каскадомъ, расплавленная, огненножидкая масса. Ослѣпительный блескъ мѣшалъ разсмотрѣть детали, и бинокль не могъ много помочь въ этомъ отношеніи: въ бинокль именно видно было струйчатое колебаніе воздуха надъ страшнымъ огнемъ, замазывавшее и затушовывавшее картину. Мнѣ не удалось разсмотрѣть, что дѣлается съ этой жидкостью сейчасъ же послѣ ея выхода на свѣтъ: долго ли еще она течетъ въ видѣ огненнаго потока между твердыми берегами, или немедленно покрывается твердыми осколками и превращается въ ту густую ползучую массу, которую мы видѣли раньше.

Когда я нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ подымался на Везувій въ періодъ полнаго покоя вулкана, проводникъ показывалъ намъ въ Atrio del Cavallo маленькій потокъ жидкой лавы. Тогда это было нѣчто вродѣ канавы въ аршинъ или два ширины и нѣсколько аршинъ длины: лава, вытекавшая изъ трещины горы, немедленно же уходила опять въ землю, подъ толстый слой давно уже застывшей, твердой лавы. Теперь это могла бы быть цѣлая огненная рѣка.

Вырываясь съ большою силой изъ сравнительно небольшихъ отверстій, потокъ лавы разливался потомъ по широкой поверхности котловины съ очень отлогимъ скатомъ; этимъ и объясняется медленное поступательное движеніе всего лавоваго потока, тогда какъ источникъ его билъ ключомъ

На далекомъ разстояніи, наприм. изъ Неаполя, откуда потокъ лавы имѣлъ видъ освѣщенной полосы на горѣ, истоки его сіяли огненными точками вродѣ звѣздочекъ. Да вѣдь, дѣйствительно, и звѣзды, и самое солнце и представляютъ изъ себя нѣчто вродѣ того, что вырывалось здѣсь изъ-подъ земли.

Сойдя, наконецъ, съ горячихъ камней, мы повернули назадъ и черезъ нѣсколько минутъ ходьбы по дорогѣ спустились по крутому, заросшему деревьями и кустами, откосу холма внизъ, въ ту лощину, которая была залита потокомъ, и очутились передъ небольшой, тихо ползущей боковою его вѣтвью. Небольшимъ уступомъ подымалась передъ нами, какъ груда тлѣющихъ углей, площадь лавы, покрытая трещавшими и шелушившимися осколками. Было жарко, какъ передъ плитой. Десятки людей густою цѣпью облѣпили этотъ уступъ, бросая въ него траву и листья и любуясь, какъ они мгновенно вспыхивали; другіе длинными палками ковыряли поверхность бугра, сбрасывали скорій и, стараясь засунуть палку поглубже въ мягкую массу, вытаскивали на загорѣвшемся концѣ палки немного тѣстообразной полужидкой лавы. Клали этотъ кусокъ, пластичный какъ глина, на землю и вдавливали въ него мѣдную монету; монета немедленно раскалялась до-красна, а когда все это застывало, получался ноздреватый кусокъ лавы съ запеченной въ него монетой. Такіе куски лавы съ монетами или съ оттисками разныхъ предметовъ, портретовъ и т. п. мальчишки предлагаютъ часто посѣтителямъ при входѣ въ Помпею. Надъ веселой толпой стоялъ шумъ и гвалтъ; и странно звучали въ общемъ шумѣ особенности неаполитанскаго діалекта, часто до курьеза напоминающія звукъ русской рѣчи. "Пашка!" -- зоветъ голосъ въ толпѣ какого-то Пашкали. Другой кличетъ Vicenzo, и кликъ его превосходно можетъ быть переданъ русскими буквами "Виченцы", съ удареніемъ на послѣднемъ слогѣ и со звукомъ, почти тожественнымъ съ нашимъ ы.

Мы поднялись опять на холмъ и вышли на дорогу. Кажется, нашу экскурсію можно было считать оконченной; мы видѣли все, что можно было видѣть. Неожиданно для насъ самихъ, безъ "заранѣе обдуманнаго намѣренія", мы забрались на Везувій и видѣли вблизи текущую лаву; не въ счетъ абонемента мы попали при этомъ на народное гулянье. Предсказанія торговцевъ въ Резинѣ исполнились: мы жгли наши факелы, отъ которыхъ остались теперь одни огарки; мы если не совали, то, конечно, могли совать наши палки въ лаву. Мой товарищъ, пріобрѣвшій себѣ палку у торговца въ Резинѣ, кажется, такъ и не воспользовался этой привилегіей. И все это вышло экспромтомъ. Впрочемъ, вѣдь и философы говорятъ, что самыя лучшія удовольствія неожиданныя. И мы были довольны.

Былъ всего только первый часъ ночи. На небѣ сіяла полная луна, а ночной воздухъ на высокой горѣ дышалъ свѣжестью. Изъ громаднаго пейзажа, разстилавшагося у нашихъ ногъ, мы могли различать въ полумракѣ только море, въ которомъ блестѣла луна, и далекій Неаполь, огни котораго дугою звѣздъ разсыпались по берегу моря. Хорошо было бы дождаться на горѣ восхода солнца; но до зари было еще очень далеко, а мы уже сильно устали. Мы рѣшили на этомъ кончить и повернули домой. Медленно стали спускаться мы по той колесной дорогѣ, по которой совершили часть восхожденія; теперь же мы хотѣли уже держаться только ея и не сворачивать на недоступные ночью проселки. На одномъ изъ поворотовъ дороги мы простились, наконецъ, съ нашими случайными спутниками, indicatoredi case и черномазымъ мальчишкой. Отъ времени до времени мы присаживались отдыхать. Дорога, была попрежнему оживлена. Я спускался ужъ разъ прежде по ней пѣшкомъ съ Везувія въ вечернюю пору, передъ заходомъ солнца, и на всемъ пути не встрѣтилъ и десяти прохожихъ. Теперь же, въ глухую ночь, она была полна людей, бодро шагавшихъ, вытянувшихся въ ряды и весело распѣвавшихъ во все горло "'А morte 'e maccarone!" -- пѣсенку, которую въ то время пѣлъ буквально весь Неаполь. Черезъ годъ она была забыта и уже пѣли другую. На-встрѣчу намъ, несмотря на позднюю ночь, все еще продолжали ѣхать экипажи и идти пѣшеходы. Попался и велосипедистъ, шедшій пѣшкомъ и смиренно катившій въ гору свой экипажъ. Мы поняли теперь, что намъ не такъ слѣдовало распорядиться своимъ временемъ; гораздо лучше было бы, еслибъ мы поужинали дома, въ Неаполѣ, и отправились бы на Везувій поздно вечеромъ. Мы легко могли бы тогда провести на горѣ всю ночь до зари.

Дорога спускается съ горы очень полого, дѣлая много поворотовъ и зигзаговъ; но потому она и очень длинна, гораздо длиннѣе той прямой и крутой дорожки, по которой мы поднимались отъ Резины. По бокамъ ея то тянутся мертвыя, волнистыя поля лавы, то крутые уступы, поросшіе большими кустами дрока съ желтыми, пахучими цвѣтами. Мѣстами на поворотахъ дороги попрежнему открывался огромный видъ на море, блестѣвшее луннымъ свѣтомъ, и на горѣвшій огнями Неаполь. Но я страшно усталъ и равнодушно смотрѣлъ на красивыя мѣста, которыми мы проходили. Я живо чувствовалъ въ эти минуты долгаго шаганья измученными ногами по пыльной дорогѣ, что можетъ придти когда-нибудь время, когда и эта жизнь и чудесная красота природы, которую я такъ люблю, перестанетъ меня интересовать, какъ и теперь уже кое-что не интересуетъ изъ того, что такъ волновало и радовало прежде; наступитъ постепенно большая усталость, когда все, что есть на землѣ, будетъ казаться однообразнымъ, и скучнымъ, и неновымъ, и мысль о разставаніи съ утомительной земною жизнью будетъ манить соблазномъ конца, и даже, можетъ быть, интересомъ перемѣны и новизны.

Мы дошли до Портачи и наняли здѣсь извозчика. Въ Неаполь мы пріѣхали въ четыре часа утра; было уже совершенно свѣтло и накрапывалъ дождь.

Въ театрѣ.

Въ Неаполѣ постоянно существуютъ труппы, дающія представленія на мѣстномъ народномъ нарѣчіи -- драмы, фарсы и комедіи изъ народной жизни. Одна изъ такихъ труппъ -- Эд. Скарпетты -- пользуется многолѣтнею и неослабѣвающею популярностью и любовью. Скарпетта является при этомъ и авторомъ множества драматическихъ произведеній, написанныхъ на діалектѣ, и актеромъ, исполняющимъ въ нихъ главныя роли и чрезвычайно любимымъ публикою. Я пошелъ разъ посмотрѣть его, но неаполитанскій діалектъ до самаго конца моего пребыванія въ Неаполѣ остался мнѣ почта совершенно недоступнымъ, и я могъ слѣдить за пьесой лишь изъ пятаго на десятое. Пьеса представляла изъ себя въ сущности обыкновенный фарсъ, гдѣ Скарпетта игралъ студента, влюбленнаго въ модистку, и принуждаемаго отцомъ жениться на богатой невѣстѣ. Любовныя перипетіи чередовались рядомъ глупѣйшихъ приключеній, которыя живая и веселая игра актеровъ, и въ особенности Скарпетты, одареннаго дѣйствительно хорошимъ комическимъ талантомъ и самой забавной мимикою, дѣлали смѣшными и для не понимающаго языка. Но все-таки довольствоваться одной мимикой въ теченіе цѣлаго вечера мнѣ показалось скучнымъ.

За то я провелъ хорошій вечеръ въ театрѣ S. Ferdinande, гдѣ шла "новѣйшая народная неаполитанская драма", какъ стояло на афишкѣ: "Graziella, la lavandaja d'Antignano" ("прачка изъ Антиньяно").

Театръ S. Ferdinande -- маленькій, дешевый, народный театръ. Долго везъ меня извозчикъ вечеромъ по узкимъ переулкамъ и, наконецъ, гдѣ-то за Piazza Cavour (гдѣ кончалось мое знаніе города) свернулъ въ какой-то переулокъ, ужъ такой узкій и грязный, что все въ немъ можно было бы предполагать, кромѣ театра. Но маленькій переулокъ вдругъ перешелъ въ маленькую площадь, и на ней стоялъ маленькій театръ: это и былъ театръ S. Ferdinande. Онъ заключалъ въ себѣ все-таки четыре яруса ложъ, но партеръ былъ очень маленькій. Убранство чрезвычайно скромное; полъ деревянный, не крашеный. Но вѣдь и цѣны же доступныя: ложи бельэтажа по пята лиръ (меньше двухъ рублей), и это высшая цѣна въ театрѣ. Въ партерѣ кресло перваго ряда стоитъ 70 см. Эта цѣны сами собой указываютъ на публику, на которую разсчитываетъ театръ. Однако, такъ какъ "Graziella" шла уже нѣсколько недѣль съ возрастающимъ успѣхомъ (даже проживавшій въ Неаполѣ принцъ Генрихъ Прусскій удостоилъ ее своимъ посѣщеніемъ), то и характеръ публики былъ смѣшанный: въ ложахъ была чистая публика, господа, представители "всего Неаполя". Въ партерѣ было мелкое городское населеніе -- лавочники, приказчики, разный мелкій людъ, и простые рабочіе, и даже совсѣмъ оборванные субъекты. Тѣмъ замѣчательнѣе показался мнѣ спектакль, гдѣ одинаково искренно хохотали и иностранцы, и синьорины въ ложахъ, и уличные оборванцы: достоинство исполненія пьесы такъ странно не соотвѣтствовало крайней дешевизнѣ театра.

Общій тонъ публики, несмотря на ея крайнюю пестроту, былъ вполнѣ приличный; было, правда, шумно, но, вѣдь, молчаніе не есть непремѣнный аттрибутъ благовоспитанности; когда въ антрактахъ маленькій оркестрикъ наигрывалъ неаполитанскія пѣсенки, въ публикѣ ему подсвистывали. Держала же себя вся эта публика безукоризненно прилично и вѣжливо; итальянская толпа -- удивительно культурная толпа, а вѣжливость, учтивость -- у нея въ крови.

Сама "Graziella", привлекавшая весь Неаполь, была не что иное какъ самая ординарная мелодрама: мнѣ казалось, я вижу опять "Материнское благословеніе", изъ котораго я не помню, впрочемъ, рѣшительно ни одного слова, ни одной сцены, такъ какъ видѣлъ его будучи въ третьемъ классѣ гимназіи. Но какое-то неопредѣленное впечатлѣніе сохранилось у меня въ душѣ, и "Graziella" подходила подъ это впечатлѣніе. Авторъ пьесы -- Стелла, одинъ изъ антрепренеровъ труппы С. Фердинандо и, въ то же время, ея главный актеръ, талантливый и популярный въ Неаполѣ. Но главная сила пьесы заключалась не въ драматической интригѣ, а въ народныхъ сценахъ, которыми она пересыпана. Въ прологѣ начинается обыкновенная завязка подобныхъ драмъ. Дѣйствіе происходитъ еще при Бурбонахъ. Молодой офицеръ швейцарскаго полка въ Неаполѣ влюбленъ въ молодую графиню; его старшій братъ, штатскій, играетъ роль злодѣя. Желая самъ жениться на графинѣ изъ-за денегъ, онъ при помощи "адской интриги" ихъ разлучаетъ. Офицеръ уходитъ и немедленно погибаетъ въ битвѣ. Затѣмъ дѣйствіе переносится черезъ двадцать лѣтъ, и мы видимъ старшаго брата уже старикомъ; мы узнаемъ, что онъ дѣйствительно достигъ своего, женился на графинѣ, но она скоро умерла съ горя, а передъ смертью открыла ему тайну,-- именно, что у нея уже раньше была дочь отъ его брата, офицера, отданная куда-то на воспитаніе. Мучимый угрызеніями совѣсти въ томъ, что погубилъ двѣ жизни, старшій братъ разыскиваетъ эту пропавшую дѣвочку; перипетіи этихъ розысковъ и занимали шесть актовъ на фонѣ пестрыхъ картинъ и веселыхъ эпизодовъ. Нечего и говорить, что Граціелла, прачка изъ Антиньяно, и есть эта незаконная дочь графини, что у нея есть любовь, что въ шестомъ актѣ все оканчивается благополучно, и при этомъ еще одинъ побочный герой обнаруживаетъ побочное великодушіе. Это все извѣстно и какъ водится; что-нибудь подобное было навѣрное и въ "Материнскомъ благословеніи". Любопытны сцены изъ неаполитанской жизни на неаполитанскомъ театрѣ.

Первый актъ пьесы переноситъ насъ на набережную S. Lucia, знаменитую С. Лючію. Эта набережная и площадь около маленькой гавани, узкой и засоренной, и сама грязная и засоренная, представляетъ сама по себѣ мало интереса и ничего красиваго; но это былъ встарину, а до извѣстной степени и теперь, одинъ изъ пунктовъ скопленія характернаго неаполитанскаго простонародія. Здѣсь толкутся десятки лодочниковъ съ ихъ лодками; находятся лавочки торговцевъ раковинами и разными морскими рѣдкостями; стоятъ столы продавцовъ устрицъ, ракушекъ, морскихъ ежей и прочей морской живности. Встарину, при Бурбонахъ, это должна была быть характернѣйшая толпа; но и теперь еще весь этотъ людъ носитъ крайне любопытный и оригинальный отпечатокъ. Ее мы и видѣли въ Граціеллѣ. Маленькая сцена изображала часть улицы на S. Lucia, съ видомъ на Везувій, на ней были продавцы рыбъ и устрицъ, торговки, гладильщицы (это ремесло въ Неаполѣ обыкновенно отдѣлено отъ ремесла прачки). Шла болтовня и перебранка, и характеръ итальянской уличной жизни и оживленія были переданы необыкновенно вѣрно.

Въ одномъ, впрочемъ, отношеніи эта сцена производила очень сѣрое впечатлѣніе -- въ отношеніи костюмовъ. Но и здѣсь она была вѣрна жизни. Дѣйствительно, въ современномъ Неаполѣ нѣтъ ничего оригинальнаго, народнаго въ костюмѣ, а слѣдовательно нѣтъ ничего живописнаго. Развѣ еще одни рыбаки сохранили свои вязаные колпаки и свои фуфайки. Весь остальной народъ одѣвается въ дешевый хламъ готоваго платья, въ однородные и плохіе продукты массоваго фабричнаго производства и, слѣдовательно, утратилъ всякую физіономію въ костюмѣ. Ѣдетъ господинъ на извозчикѣ, господинъ въ пиджакѣ и котелкѣ, а извозчикъ на козлахъ въ пиджакѣ и котелкѣ того же покроя, только разодранныхъ. Какой-нибудь козій пастухъ, пригоняющій вечеромъ своихъ козъ въ городъ для доенія, и тотъ щеголяетъ въ нелѣпомъ котелкѣ -- самомъ безвкусномъ головномъ уборѣ, когда-либо изобрѣтенномъ человѣческимъ воображеніемъ. Точно также въ шаблонные международные платья одѣваются и женщины. Понятное дѣло, какое эта общая ординарность костюмовъ производитъ не художественное и пошлое впечатлѣніе, и это подъ небомъ, гдѣ носили когда-то величавую римскую тогу, и гдѣ вообще обычный европейскій костюмъ кажется какимъ-то чуждымъ и неумѣстнымъ. Нѣкоторымъ коррективомъ этой сѣрой ординарности является то, что часто европейскій костюмъ какого-нибудь продавца овощей, развозящаго ихъ на своемъ осликѣ, превращенъ въ истинныя древне-итальянскія лохмотья.

Въ такихъ же пиджакахъ и ситцевыхъ платьяхъ явились наши герои и героини народной драмы. Но съ утратой стараго родного костюма неаполитанское простонародіе еще отнюдь не утратило своей характерной физіономіи, оригинальности своего темперамента, ума и привычекъ, и этотъ народный темпераментъ чудесно былъ переданъ труппой Ф. Стеллы въ "Граціеллѣ". Я, конечно, не могу ручаться за вѣрность моего впечатлѣнія, впечатлѣнія иностранца, не имѣвшаго почти никакихъ столкновеній съ народомъ; но мнѣ служатъ ручательствомъ единодушный хохотъ, радость и сочувствіе всей залы. Невыгодность моего положенія осложнялась еще тѣмъ, что и въ Graziell'ѣ, какъ въ труппѣ Скарпетты, нѣкоторыя сцены, именно всѣ народныя, разыгрывались, конечно, на діалектѣ. Но трудность пониманія языка вознаграждалась легкостью пониманія прекрасной игры, потому что игру безъ преувеличенія можно было назвать прекрасною. Изъ мужчинъ два актера, два брата Стелла, были несомнѣнно хорошіе, талантливые актеры, которые съ успѣхомъ могли бы занять мѣсто на любой сценѣ,-- женщины же играли хорошо, право, почти всѣ. Вся труппа мнѣ сильно напоминала наши малороссійскія труппы съ ихъ прекраснымъ исполненіемъ родныхъ національныхъ типовъ.

Женщины ссорились и бранились, а въ сторонѣ молча и флегматично стояли торговцы съ рыбой и устрицами; но изрѣдка который-нибудь изъ нихъ прибавлялъ свой комментарій къ происходившей сценѣ,-- комментарій, который одинаково вызывалъ взрывъ хохота и дѣйствующихъ лицъ на сценѣ и всей публики въ залѣ. Когда же разсерженная плетельщица цыновокъ (stuolaia) бросилась было драться, другія женщины и торговцы мгновенно бросились на нее и ея соперницу, схватили ихъ за руки и разъединили. Это властное и дружное вмѣшательство толпы зрителей въ ссору я видѣлъ не разъ: на деревенскомъ гуляньѣ въ окрестностяхъ Помпеи я видѣлъ, какъ два парня схватились изъ-за того, кому танцовать тарантеллу съ бабой (и баба-то была не молодая и скверная). И вмигъ окружающая толпа схватила и разъединила ихъ. У насъ это была бы простая потасовка, на которую зрители любовались бы и подбодряли участниковъ:здѣсь слишкомъ легко и быстро дѣло доходитъ до ножей. И на сценѣ, когда рыбные торговцы схватили и оттащили вспылившую плетельщицу, она отошла въ сторону и ножницами сдѣлала въ сторону своихъ соперницъ характерный жестъ удара ножомъ въ животъ, прибавивъ: "a tutté е due",-- вамъ обѣимъ.

Игра движеній, лица и жестовъ участниковъ пьесы также необыкновенно вѣрно передавала впечатлѣніе, производимое уличной неаполитанской толпой, для которой богатство мимики составляетъ крайне характерную черту. Всякому приходилось читать и слышать о живости темперамента южанъ и объ ихъ наклонности къ рѣзкой и оживленной жестикуляціи; но мы себѣ представляемъ обыкновенно, что это подобныя же тѣлодвиженія и жесты, какъ у насъ, лишь болѣе частыя и энергичныя.

Между тѣмъ дѣло состоитъ не въ томъ только, чтобъ они чаще и сильнѣе жестикулировали, а въ большемъ количествѣ условныхъ знаковъ, опредѣленныхъ движеній, имѣющихъ строго-установленный смыслъ. Въ распоряженіи неаполитанца цѣлый рядъ характерныхъ движеній для выраженія извѣстныхъ мыслей и чувствъ, о которыхъ вы не найдете ни слова у Дарвина {Въ его Выраженіи ощущеній. Онъ говоритъ въ одномъ мѣстѣ, что турки и современные греки въ знакъ отрицанія откидываютъ голову назадъ и щелкаютъ языкомъ. Этотъ самый жестъ дѣлаютъ и неаполитанцы, сопровождая его характернымъ движеніемъ кисти руки, именно прикладывая пальцы къ горлу и затѣмъ быстро отдергивая руку.} и которыя у насъ не существуютъ и никѣмъ не были бы поняты. Есть особый жестъ для привѣтствія, особый -- и очень характерный -- для отрицанія, цѣлый рядъ условныхъ знаковъ угрозы и т. под., цѣлый арсеналъ движеній, которыми они сопровождаютъ свою рѣчь и къ которымъ надо привыкнуть, чтобы ихъ понимать. Уличный нищій, продавецъ спичекъ, назойливо пристающій къ иностранцамъ, и тотъ, твердя свое "me mmoro е famine" (умираю съ голоду, на неаполит. діалектѣ), дѣлаетъ при этомъ особыя характерныя движенія двумя пальцами передъ ртомъ. И эта мимика не составляетъ здѣсь исключительной особенности простого народа: она свойственна всякому природному неаполитанцу. Я былъ забавно пораженъ, когда въ первый разъ увидалъ, въ гостиной одной дамы, почтеннаго титулованнаго старичка, который, пока сидѣлъ смирно, ничѣмъ не отличался отъ нашихъ сѣденькихъ, очень тонко воспитанныхъ старичковъ очень хорошихъ фамилій,-- заговорилъ же, и сразу сталъ дѣлать подобныя же движенія руками, и такъ же прищелкивать языкомъ и крякать, какъ любой неаполитанскій торговецъ или facchino.

Въ "Граціеллѣ", конечно, все богатство неаполитанской жестикуляціи было на-лицо. Къ самому ходу пьесы, къ ея завязкѣ, всѣ эти сцены на Санта Лючіи не имѣли никакого отношенія: люди торговали, сплетничали, шутили, ссорились, бранились, заигрывали съ женщинами. Лишь въ концѣ перваго акта на сцену выѣхалъ оселъ, нагруженный двумя корзинами съ бѣльемъ, между которыми сидѣла сама Graziella, героиня пьесы.

Молодая актриса, Lazzari, игравшая Граціедлу, въ прологѣ исполняла роль графини, ея матери. Въ качествѣ графини она мнѣ не понравилась: манеры молодой контессины были довольно разухабисты, голосъ такой, что, казалось, она могла командовать эскадрономъ не хуже своего поклонника. Словомъ, скорѣе унтеръ-офицеръ, чѣмъ графиня. Но въ роли Граціеллы она была очень мила; въ игрѣ ея было много правдивости и жизни, граціи и искренняго веселья. Рѣзкій голосъ и рѣзкія манеры здѣсь не мѣшали. Драматическихъ мѣстъ въ ея роли было немного, но и въ нихъ она была правдива и интересна. Правда, стирала она сухое бѣлье, безъ воды: въ Парижѣ, говорятъ, когда ставили Assommoir, наполняли всю сцену паромъ. Но, полно, нужна ли для театра эта погоня за иллюзіей. Мнѣ кажется напротивъ: излишняя точность, излишній реализмъ подробностей, стараніе обмануть зрителей правдоподобностью представленія приводитъ въ концѣ концовъ къ совершенно обратному впечатлѣнію: расхолаживаетъ зрителя. Въ самомъ дѣлѣ, если со сцены обращаются къ моему воображенію и говорятъ: "представьте себѣ, что вы въ лѣсу", какъ дѣлали въ старое шекспировское время,-- мнѣ ничего не стоитъ это себѣ представить. Но когда хотятъ достигнуть полной иллюзіи, когда меня хотятъ обмануть и заставить меня въ самомъ дѣлѣ принять декораціи за лѣсъ,-- я невольно начинаю противиться обману, инстинктивно стараюсь не поддаваться иллюзіи, и чѣмъ выше театральное правдоподобіе обстановки, тѣмъ ожесточеннѣе становится мой скептицизмъ. Не говоря уже о томъ, что интересъ обстановки не долженъ отвлекать вниманія отъ интереса дѣйствія. Я думаю, сцена должна давать, въ своихъ матеріальныхъ условіяхъ, лишь общія правдивыя черты, лишь схему внѣшней обстановки дѣйствія, оставляя просторъ довѣрію и воображенію зрителей и не стараясь вызывать оптическій обманъ.

Одно только портило впечатлѣніе отъ спектакля: отдѣльныя неприличныя выходки, которыми было приправлено исполненіе. Самая мораль пьесы, какъ сказано, была дѣтски-наивна и возвышенна; но отъ времени до времени вдругъ выскакивали какіе-нибудь неприличные эпизоды, совершенно ненужные, безъ всякой связи съ ходомъ пьесы. Въ сценѣ на Санта Лучіи фигурируетъ между прочимъ безобразная, пожилая женщина, беременная, съ огромнымъ животомъ (роль эту игралъ мужчина). Въ этомъ бы еще и полгоря -- почему и не быть на сценѣ беременной женщинѣ: вѣдь только лицемѣрныя привычки нашего воспитанія пріучаютъ насъ къ мысли видѣть въ беременности что-то неприличное. Худо то, что появленіе этой несчастной фигуры,-- дѣйствительно очень комичной,-- служитъ поводомъ къ цѣлому ряду остротъ и шутокъ. Въ одномъ изъ слѣдующихъ актовъ мы переносимся въ домъ этой женщины, и оказывается, она уже родила и лежитъ въ постели, и мужъ ея хлопочетъ съ ребенкомъ (закулиснымъ). Сцена въ сущности драматичная, потому что авторъ даетъ картину самой голой нищеты; но тяжелое впечатлѣніе изглаживается появленіемъ сосѣдей -- рыбаковъ и торговокъ перваго акта, которые всѣ принимаютъ участіе въ происшествіи, и тащутъ бѣднымъ людямъ кто что можетъ. По существу дѣла въ этой сценѣ могло бы не быть ничего шокирующаго, особенно въ Неаполѣ, гдѣ люди смотрятъ на вопросы размноженія просто и прозаично, гдѣ съ беременною женщиной безъ церемоніи заговариваютъ о ея положеніи, гдѣ матери грудного ребенка говорятъ: "avete fatto un bambino? bravo!" (вы сдѣлали ребенка), а про самого ребенка спрашиваютъ: "avete fatto un mascolo?", называя мальчика самцомъ, а дѣвочку самкой. Но въ пьесѣ сцена, драматическая сама по себѣ, перешла постепенно въ фарсъ и пересыпана была ненужными неприличными выходками.

Но если оставить въ сторонѣ эти неудачныя подробности, въ общемъ труппа маленькаго театра производила отличное впечатлѣніе. Пьеса была наивная и дѣтская, но исполненіе серьезное, талантливое и художественное. Вы подумайте, какое это завидное явленіе: за нѣсколько копеекъ, за двугривенный, народъ можетъ здѣсь видѣть настоящее искусство, не поддѣлку, не суррогатъ, не любительскую продукцію, и не балаганъ, какъ у насъ, а дѣйствительно настоящую игру артистовъ.

Когда я на другой день сказалъ моей кухаркѣ, что былъ въ театрѣ S.-Ferdinando и видѣлъ представленіе труппы Стеллы, она отнеслась къ этому съ глубокимъ сочувствіемъ, сказавши: "е buona cosa: da molto Іаvoro al cervello" (много работы мозгу), изъ чего я заключилъ, что моя Винченца насчетъ "работы головой" придерживается иныхъ, и болѣе мягкихъ, взглядовъ, чѣмъ Л. II. Толстой.

Гораздо меньше удовольствія, чѣмъ Graziella, доставилъ мнѣ тургеневскій Нахлѣбникъ въ исполненіи труппы Novelli, въ театрѣ Sannazaro. Это была единственная русская пьеса, которая шла въ Неаполѣ за все время моего пребыванія, и я Пошелъ ее посмотрѣть изъ любопытства. На русской сценѣ я никогда не видалъ Нахлѣбника, да и читалъ его такъ давно, что совсѣмъ не помнилъ содержанія; на итальянской сценѣ, оставляя въ сторонѣ странности исполненія, онъ показался мнѣ скучнымъ. Новелли очень извѣстный итальянскій актеръ, пользовавшійся блестящимъ успѣхомъ въ Неаполѣ,-- и дѣйствительно, актеръ съ крупнымъ и разнообразнымъ дарованіемъ. Онъ игралъ роль самого "нахлѣбника", и игралъ ее добросовѣстно и съ драматизмомъ, но, на мой взглядъ, слишкомъ плаксиво и драматизмъ его былъ слишкомъ итальянскій, преувеличенный и вычурный.

Во всякомъ случаѣ въ его игрѣ,-- да и другихъ актеровъ, если говорить объ игрѣ собственно,-- не было ничего ни карикатурнаго, ни смѣшного; но внѣшняя постановка пьесы была дѣйствительно и нескладна, и карикатурна, и смѣшна. Нескладность начиналась прежде всего въ костюмахъ: тогда какъ одни лица -- хозяйка дома и ея мужъ, важный петербургскій чиновникъ -- были въ европейскихъ и совершенно современныхъ костюмахъ, ихъ сосѣдъ по имѣнію, молодой человѣкъ, является къ нимъ съ визитомъ въ какомъ-то совершенно фантастическомъ костюмѣ, вродѣ блузы, препоясанный широчайшимъ кожанымъ кушакомъ. Слуги тоже,-- тогда какъ одни были одѣты во фраки или даже щеголяли въ штиблетахъ и гамашахъ, какъ оффиціанты въ высокоторжественныхъ случаяхъ, другіе носили "русскіе" костюмы: красная рубашка и нѣчто вродѣ поддевки безрукавки. Но при этомъ у всѣхъ слугъ въ русскихъ костюмахъ были длиннѣйшія бѣлокурыя кудри, которыя падали не только до плечъ, но и ниже, чуть не до лопатокъ. Обрамленные такою чудесною шевелюрой, бѣдные безсловесные слуги, стоя на заднемъ планѣ, походили на какихъ-то средневѣковыхъ пажей или даже на червонныхъ валетовъ -- не въ переносномъ, а въ прямомъ смыслѣ этого слова, какъ ихъ рисуютъ на картахъ.

Слугамъ безъ рѣчей было отведено вообще непропорціональное мѣсто въ пьесѣ. Дѣло въ томъ, что, исполняя русскую пьесу (называлась она Pane dltrui,-- чужой хлѣбъ (scene della vita Russa), да еще изъ временъ крѣпостного права, итальянскіе актеры считали, конечно, нужнымъ, для соблюденія исторической правды и для реализма въ исполненіи, хорошенько подчеркнуть грубость нравовъ и рабскій духъ русской жизни. Пьеса сама даетъ для этого недостаточно матеріала, и слуги играютъ въ ней не большую роль, чѣмъ въ любой современной комедіи. По итальянцамъ для вѣрной передачи русской жизни пришлось обратить много вниманія именно на взаимныя отношенія слугъ и господъ. Пьеса начинается пріѣздомъ господъ въ деревню; сцена эта была поставлена приблизительно такъ, какъ въ Пиковой дамѣ ставится пріѣздъ императрицы Екатерины на балъ. Длинный рядъ какихъ-то гризетокъ, долженствующихъ изображать дворовыхъ дѣвушекъ, въ бѣленькихъ фартучкахъ и хорошенькихъ чепчикахъ, стояли въ ожиданіи господъ въ согбенныхъ положеніяхъ, такъ что корпусъ и ноги составляли почти прямой уголъ. Но тогда какъ въ Пиковой дамѣ занавѣсъ падаетъ въ тотъ самый моментъ, какъ низкій поклонъ присутствующихъ показываетъ появленіе высокой гостьи, въ Нахлѣбникѣ господа приходятъ на сцену, довольно долго говорятъ и потомъ уходятъ; при ихъ уходѣ точно также сгибаются всѣ спины и остаются въ такомъ положеніи еще долго спустя послѣ того, какъ господа оставили сцену, вызывая смѣхъ залы своимъ видомъ. Вообще всѣ присутствующіе на сценѣ, кромѣ господъ, и самъ нахлѣбникъ также, держались все время въ какомъ-то полусогбенномъ положеніи; гризетки, появляясь что-либо доложить барынѣ, держали руки накрестъ съ прижатыми къ груди ладонями, какъ это дѣлаютъ иногда во время молитвы, и покидали сцену, также какъ и приходили, не разгибая спины. Это, конечно, давало яркое представленіе о духѣ деспотизма, господствующаго въ Россіи. Но такъ какъ самъ этотъ грозный баринъ, alto impiegato al ministero, одѣтый въ модный пиджакъ, имѣлъ видъ скорѣе какого-либо итальянскаго адвоката или скромнѣйшаго служащаго въ банкѣ, и ни въ словахъ, ни въ поведеніи ни малѣйшимъ образомъ не обнаруживалъ своего грознаго деспотизма, а жена его была обыкновеннѣйшая героиня слезливой драмы и съ подобострастными гризетками обращалась весьма учтиво, то весь этотъ рабій духъ какъ-то висѣлъ въ воздухѣ и ничѣмъ не объяснялся.

Выходило и смѣшно, и глупо.

Въ общемъ въ исполненіи русской пьесы совершенно ясно отражалось отношеніе среднихъ образованныхъ людей въ Италіи,-- да, вѣроятно, и во всей Европѣ, не исключая нашихъ хваленыхъ друзей, которые, зная порусски одно немудреное слово "samovar" думаютъ, что вполнѣ проникли въ духъ русскаго народа -- къ нашему отечеству: глубокое незнаніе и весьма низменное представленіе. И широкое распространеніе изящной русской литературы едва ли можетъ скоро измѣнить это. Истинный интересъ къ народу и истинное ему сочувствіе сказывается только тогда, когда начинаютъ изучать его языкъ. А до изученія русскаго языка европейцами не доживутъ, юнечно, еще и наши внуки.

Я долженъ, впрочемъ, сказать, что въ Неаполѣ я встрѣчалъ не только вообще примѣры проникновенія русской литературы въ западное общество, но и сильнаго и живого ея вліянія. Не буду говорить о той дѣвицѣ, очень, впрочемъ, милой, которая съ восторгомъ говорила мнѣ о русскихъ писателяхъ "ma come scrivono hello!" и восхищалась Первою любовью Тургенева,-- эта самая дѣвица обиднѣйшимъ образомъ принимала какой-то ужасный французскій романъ изъ русской жизни за русскій романъ. Ни о повѣсти Габріеле д'Аннунціо Episcopo е С^о., представляющей рабское и плохое подражаніе внѣшней манерѣ Достоевскаго, и даже его худшей манерѣ, манерѣ Бѣдныхъ людей и повѣстей перваго періода дѣятельности. Ни о томъ, какъ въ фельетонахъ газеты Mattino переводились Карамазовы Достоевскаго, подъ заглавіемъ: Il parricidio -- "Отцеубійца" и по этому поводу мальчишки носили по всему городу огромные бумажные щиты, на которыхъ было напечатано объявленіе о предстоящемъ переводѣ этого "capovaloro della letteratura rnssa", съ изображеніемъ на щитѣ Дмитрія Карамазова, сидящаго въ тюрьмѣ, въ старинномъ боярскомъ костюмѣ и въ цѣпяхъ; переводилъ этотъ романъ неаполитанскій журналистъ Вердинуа; не знаю, переводилъ ли онъ съ оригинала, по Вердинуа какъ разъ образчикъ тѣхъ рѣдкихъ европейскихъ людей, объ отсутствіи которыхъ я только что говорилъ,-- людей, изъ литературнаго интереса изучившихъ русскій языкъ. Но мнѣ пришлось встрѣтиться съ человѣкомъ, для котораго знакомство съ русской литературой являлось не дѣломъ интереса къ экзотическимъ вещамъ, а дѣломъ глубокой и насущной духовной необходимости; великій русскій завоеватель, покорившій душу этого итальянца, былъ, конечно, Толстой. Мой знакомый, о которомъ я говорю, молодой еще человѣкъ, и человѣкъ очень симпатичный, натуралистъ, весьма трудолюбивый и серьезный изслѣдователь, авторъ большой научной монографіи. Мнѣ приходилось постоянно съ нимъ встрѣчаться и даже прибѣгать къ его любезному посредству для ознакомленія съ нѣкоторыми интересовавшими меня въ Неаполѣ вещами. И лишь случайно и поздно я узналъ, что этотъ сдержанный и молчаливый, безукоризненно вѣжливый человѣкъ, глубокій -- фанатическій поклонникъ Толстого. Я никогда не забуду его волненія и румянца, вспыхивавшаго на блѣдныхъ щекахъ его типично-итальянскаго красиваго лица, когда онъ однажды случайно заговорилъ со мной о нашемъ писателѣ; я видѣлъ, что для него литература не средство убивать время въ вагонѣ, а то, чѣмъ она и должна быть для человѣка,-- отвѣтъ на самые важные и серьезные поиски души. Не только Война и миръ и Анна Каренина, которые онъ читалъ, къ сожалѣнію, также лишь въ переводахъ французскихъ и итальянскихъ,-- онъ находилъ, впрочемъ, что лишь весьма немногія черты въ изображеніи русской жизни казались ему мало понятными,-- но и нравственная и философская сторона дѣятельности Толстого была для него предметомъ изученія и глубокаго уваженія. "No suis Tolstoïste",-- говорилъ онъ мнѣ, улыбаясь. Онъ говорилъ, что ничто не могло сравниться съ тѣмъ впечатлѣніемъ, какое испыталъ онъ, когда въ его руки случайно попала Анна Каренина (которую онъ, вопреки мнѣнію русскихъ читателей, ставилъ выше Войны и мира). "Толстой открылъ для меня совершенно новый міръ, и онъ открылъ мнѣ новый міръ во мнѣ самомъ",-- говорилъ онъ. Я слушалъ его, и чувствовалъ, что это и есть истинное завоеваніе: ни "слава, купленная кровью", ни Суворовъ и Скобелевъ, ни безконечные политическіе успѣхи не могли принести русскому народу того великаго блага, которое можетъ принести и приноситъ Толстой: любовь и удивленіе и благодарность чужого народа къ произведенію русскаго національнаго духа.

Викт. Фаусекъ.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.VIII, 1897

Оставить комментарий Фаусек Виктор Андреевич (yes@lib.ru) Год: 1897 Обновлено: 09/09/2025. 66k. Статистика. Очерк: Публицистика Путешествия	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн. VIII, 1897.

Фаусек Виктор Андреевич Из неаполитанских впечатлений

Изъ неаполитанскихъ впечатлѣній.

Около лавы.

Въ театрѣ.

Фаусек Виктор Андреевич
Из неаполитанских впечатлений