Евгеньев-Максимов Владислав Евгеньевич
Н. А. Некрасов в начале 40-х годов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Н. А. Некрасовъ въ началѣ 40-хъ годовъ.

I.

   Едва-ли найдется изъ числа выдающихся представителей нашей литературы другой, чья біографія была бы такъ мало разработана, какъ біографія H. А. Некрасова. Біографическіе потемки, если можно такъ выразиться, окутываютъ цѣлые періоды жизни знаменитаго поэта. Въ особенности темными въ біографическомъ отношеніи представляются первыя 8--9 лѣтъ пребыванія Некрасова въ Петербургѣ, а между тѣмъ они падаютъ какъ разъ на тотъ возрастъ, когда опредѣляются взгляды и убѣжденія, устанавливаются привычки и вкусы, однимъ словомъ, формируется человѣкъ. Хотя до сихъ поръ еще нельзя считать окончательно рѣшеннымъ вопросъ, въ какомъ году пріѣхалъ Некрасовъ въ Петербургъ {Въ разговорахъ со знакомыми поэтъ называлъ 1837 годъ -- годъ смерти Пушкина. Сестра Некрасова совершенно опредѣленно указываетъ на 1838 г.; наконецъ, въ его біографіи, помѣщенной въ VII выпускѣ "Русской библіотеки" и провѣренной имъ самимъ, стоитъ 1839 г.}, тѣмъ не менѣе едва-ли можно сомнѣваться, что въ 16--17 лѣтъ отъ роду онъ уже покинулъ ярославскія Палестины. Вотъ эта-то какъ разъ полоса его жизни, отъ 16--17 до 24--25 лѣтъ, и представляется наименѣе изученной, если вообще допустимо говорить объ изученіи біографіи Некрасова, не вызвавшей, строго говоря, со времени весьма посредственной работы Скабичевскаго, ни одного спеціальнаго изслѣдованія. Талантливо написанную книжечку Мельшина-Якубовича, изданную біографической библіотекой Павленкова, само собой разумѣется, нельзя считать, какъ не считалъ ее и самъ авторъ, за научную біографію. Съ другой стороны, не подходятъ подъ это понятіе ни трудъ Пыпина "Н.А.Некрасовъ" (СПБ. 1905), представляющій въ значительной своей части сборникъ не разработанныхъ, хотя и высоко-интересныхъ матеріаловъ, каковы, напр., письма Некрасова къ Тургеневу, ни біографическая хрестоматія Вѣтринскаго, въ которую авторъ умѣло включилъ наиболѣе важное и существенное изъ того, что писалось о Некрасовѣ различными лицами.
   Само собой разумѣется, еслибы "печальникъ горя народнаго" нашелъ для себя біографа, видѣвшаго въ изученіи его жизни главную свою задачу, намъ по истеченіи 35-ти съ лишнимъ лѣтъ послѣ смерти поэта не пришлось бы указывать на полную почти необслѣдованность одного изъ важнѣйшихъ періодовъ его жизни.
   Эта необслѣдованность приводитъ къ противорѣчивымъ сужденіямъ даже но вопросамъ первостепеннаго значенія. Такъ, напр., исходной точкой при объясненіяхъ того перелома, который изъ автора романтическихъ стиховъ сдѣлалъ гнѣвнаго сатирика и обличителя общественныхъ золъ, служили ссылки на крайнюю матеріальную необезпеченность Некрасова въ юности, заставившую его путемъ собственнаго горькаго опыта изучить ужасы "петербургскихъ угловъ" и испытать ощущенія постояннаго недоѣданія, а то и форменнаго голода. Не такъ давно однимъ изъ ученыхъ ненавистниковъ поэта была сдѣлана попытка представить его матеріальное положеніе въ совершенно иномъ видѣ. Вотъ характерная страничка изъ статьи г. Гутьяра въ "Русской Старинѣ" (No 1, 1903 г.): "Къ числу фактовъ, сильно привлекавшихъ къ Некрасову всегда чуткаго и отзывчиваго Тургенева, надо отнести и разсказы Николая Алексѣевича о матеріальныхъ невзгодахъ своей студенческой жизни, неизмѣнно начинавшіеся словами: "ровно три года я чувствовалъ себя постоянно, каждый день голоднымъ". Разсказы эти вообще сослужили великую службу Некрасову, какъ при жизни его, такъ и послѣ смерти. Упрекнутъ ли его въ черствости, нравственной нечистоплотности, -- сейчасъ на выручку: "ровно три года я чувствовалъ себя голоднымъ". Являлась ли необходимость тяжелыя послѣдствія ненормальной жизни издателя Современника" объяснить болѣе возвышенными причинами,-- поможетъ все тотъ же спасительный разсказъ о голодовкѣ, и т. д. Разсказъ этотъ въ біографіяхъ Некрасова составляетъ чуть ли не центральный пунктъ всѣхъ восхваленій по адресу Николая Алексѣевича. И всѣ біографы, приводя его, тутъ же сообщаютъ, что пресловутое голоданье Некрасова началось въ 1839 году и кончилось въ 1840 г., причемъ, по ихъ же словамъ, въ 1839 году у него передъ началомъ голодовки было въ карманѣ 150 рублей, т. е. рублей 300 по теперешнимъ условіямъ жизни, да если прибавить къ этому грошовые уроки и черный трудъ журналиста, то выйдетъ матеріальное положеніе, которому позавидовала бы значительная часть нынѣшняго студенчества. Неудивительно поэтому, что въ 1840 году Некрасовъ могъ издать на собственный счетъ книжку своихъ стихотвореній".
   Въ этихъ словахъ ярко отразилось "злопыхательство" -- употребимъ прекрасное выраженіе Салтыкова,-- ихъ автора, но подобнымъ образомъ злопыхательствовать по адресу поэта можно только при отсутствіи его біографіи. Имѣя эту послѣднюю въ рукахъ, даже рядовой читатель могъ бы очень легко изобличить г. Гутьяра, который благоразумно умалчиваетъ, что свѣдѣнія о столичныхъ мытарствахъ юноши Некрасова основаны не только на его собственныхъ показаніяхъ, но и на цѣломъ рядѣ объективныхъ свидѣтельствъ другихъ лицъ. Объ этомъ достаточно опредѣленно говорятъ соредакторъ Некрасова Ив. Ив. Панаевъ въ своихъ "Воспоминаніяхъ", его жена Авд. Яковл. Панаева-Головачева въ книгѣ "Русскіе писатели и артисты" и Вал. Алекс. Панаевъ, весной 40-го года посѣтившій сожителя Некрасова, художника Даненберга и имѣвшій случай лично наблюдать ихъ нищенское житье-бытье (см. его "Воспоминанія" въ "Русской Старинѣ" за 1893 годъ). Мало того, указанія на крайнюю бѣдность Некрасова встрѣчаются въ "Воспоминаніяхъ" актера Алексѣева, съ которымъ поэтъ почти не разлучался втеченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ того же 40-го года; объ этомъ же свидѣтельствуетъ и Лорисъ-Меликовъ, разсказывавшій д-ру Бѣлоголовому, какъ круто приходилось ему и сожительствовавшему съ нимъ Некрасову въ началѣ 40-хъ годовъ: молодые люди терпѣли отъ холода и голода, а однажды, чтобы согрѣться, принуждены были растапливать печь однимъ изъ стульевъ своей убогой меблировки (см. "Воспоминанія" д-ра Бѣлоголоваго). По словамъ Куликова, бывшаго въ 40-е годы режиссеромъ Императорскихъ театровъ, "Некрасовъ въ сильный морозъ являлся къ нему, какъ бы весь застывшій отъ холода, безъ верхняго пальто, безъ калошъ, безъ всякихъ признаковъ верхняго бѣлья, съ шарфомъ на шеѣ ("Воспоминанія о Некрасовѣ М. И. Писарева" "Новости", 25 дек. 1902 г.). Даже очень неблаговолившій къ Некрасову П. М. Ковалевскій, который не пожалѣлъ темныхъ красокъ для характеристики личности поэта, разсказываетъ, что онъ встрѣтилъ Некрасова впервые "на Невскомъ проспектѣ, дрогнущаго въ глубокую осень въ легкомъ пальто и ненадежныхъ сапогахъ, помнится, даже въ соломенной шляпѣ съ толкучаго рынка"; есть у Ковалевскаго упоминаніе и о голоданіи Некрасова.
   Число этихъ ссылокъ можно было бы значительно увеличить, но и приведенныхъ достаточно для того, чтобы судить о матеріальныхъ условіяхъ жизни Некрасова въ первое время его пребыванія въ Петербургѣ. Конечно, не только можно, но и должно допустить, что иногда, подъ вліяніемъ нѣсколько улучшившихся обстоятельствъ, Некрасову удавалось высвободиться изъ цѣпкихъ объятій нужды, но впослѣдствіи онъ снова подпадалъ ея власти. О такихъ перемѣнахъ въ жизни Некрасова нѣкоторое понятіе даютъ "Воспоминанія" Григоровича. Начало знакомства этихъ писателей относится къ 1839 году, по всей вѣроятности, къ концу его. Григоровичъ, бывшій въ то время юнкеромъ инженернаго училища, услышалъ о Некрасовѣ, какъ о молодомъ поэтѣ, авторѣ сборника "Мечты и звуки", отъ дежурнаго офицера фермора и пожелалъ съ нимъ познакомиться. Онъ засталъ Некрасова въ комнатѣ, "довольно просторной и свѣтлой", дверь ему отворилъ слуга, "довольно чисто одѣтый". Однако двумя или тремя (Григоровичъ указываетъ предположительно на 1842 и 1843 гг.) годами позже Григоровичъ, снова случайно встрѣтившись съ Некрасовымъ и будучи приглашенъ имъ "къ себѣ на дачу", засталъ его въ обыкновенной избѣ на парголовской дорогѣ. Вскорѣ выяснилось, что "денежныя обстоятельства Некрасова" были тогда "весьма незавидны" и ему приходилось корпѣть надъ исправленіемъ языка сухихъ и неинтересныхъ рукописей, трактовавшихъ объ уходѣ за пчелами, полученныхъ имъ отъ какого-то старика. Не забудемъ при оцѣнкѣ этого факта, что Некрасовъ къ 1842 году былъ уже авторомъ цѣлаго ряда стихотвореній, повѣстей, водевилей, сотрудничалъ въ нѣсколькихъ журналахъ, а потому безъ крайней нужды не принялся бы за такую работу. Естественно предположить, что ранѣе ему приходилось не брезговать и другими, еще болѣе унизительными для его писательскаго самолюбія, заработками. Трудно усомниться въ справедливости того, что передаетъ со словъ поэта Елисей Колбасинъ объ одномъ изъ практиковавшихся имъ способовъ снискивать себѣ пропитаніе: "Бывали тогда такіе тяжелые для него мѣсяцы, что онъ ежедневно отправлялся на Сѣнную площадь и. тамъ за 5 копеекъ или за кусокъ бѣлаго хлѣба писалъ крестьянамъ письма, прошенія, а, въ случаѣ неудачи на площади, отправлялся въ казначейство, чтобы расписываться за неграмотныхъ и получать за это нѣсколько копеекъ".
   Такимъ образомъ нельзя не признать, что наиболѣе характерными чертами разсматриваемаго періода въ жизни Некрасова являлась борьба съ гнетущей бѣдностью, борьба за существованіе въ буквальномъ значеніи этого слова и, какъ слѣдствіе ея, упорный трудъ ремесленно-литературнаго, а иногда даже писарского характера. Этотъ выводъ, конечно, не новый даже для тѣхъ, кто ограничилъ свое знакомство съ біографіей поэта статьей Скабичевскаго или выдержками изъ нея, приложенными къ нынѣшнимъ изданіямъ сочиненій Некрасова, мы имѣемъ возможность иллюстрировать нѣкоторыми до сихъ поръ не появлявшимися въ печати матеріалами. Незадолго до своей смерти Некрасовъ, уступая просьбамъ близкихъ людей, а отчасти, можетъ быть, по собственному желанію, началъ диктовать свою біографію. Цѣликомъ продиктовать ее онъ не успѣлъ, но отрывки ея, на которыхъ кой-гдѣ сдѣланы вставки рукою самого поэта, сохранились. Есть въ этихъ отрывкахъ кой-какія свѣдѣнія, относящіяся къ самому началу литературной дѣятельности Некрасова. Послѣ общеизвѣстнаго разсказа объ изданіи сборника "Мечты и звуки", о роли въ этомъ предпріятіи Бенецкаго, о посѣщеніи сомнѣвавшимся поэтомъ Жуковскаго,-- Некрасовымъ было продиктовано слѣдующее: "Меня обругали (за "Мечты и звуки"), въ какой-то газетѣ, я написалъ отвѣтъ, и это былъ единственный случай, что я заступился за себя и свое произведеніе. Отвѣтъ -- былъ глупый, глупѣе самой книги. Все это произошло въ 1840 году. Бѣлинскій тоже обругалъ мою книгу, я роздалъ на комиссію экземпляры,-- ни одного не продалось. Это былъ лучшій урокъ. Я пересталъ писать серьезные стихи, и сталъ писать эгоистически". Послѣдними словами Некрасовъ безъ сомнѣнія, хотѣлъ сказать, что послѣ рѣшительнаго провала его сборника, провала не только у авторитетнѣйшаго критика, но и у публики, онъ сталъ смотрѣть на свой литературный трудъ исключительно съ точки зрѣнія столь необходимаго ему заработка.
   Далѣе въ нашемъ источникѣ говорится о колоссальномъ количествѣ выполненной Некрасовымъ за это время работы: "уму непостижимо, сколько я работалъ", причемъ противъ этого мѣста слабою и дрожащею рукою умиравшаго поэта вставлены слова: "Господи! сколько я работалъ!". Для характеристики того, какъ производилась эта работа и насколько, она была лишена всякаго "творчества", разсказанъ слѣдующій эпизодъ: "Пріятель мой, офицеръ Н. Ф. Ферморъ, помогалъ мнѣ въ работѣ. Уѣзжая въ Севастополь, онъ оставилъ мнѣ кипу своихъ бумагъ -- я пользовался ими для своихъ повѣстей, но тамъ былъ списанъ отрывокъ изъ печатнаго. Думая, что это собственная замѣтка фермера, я вклеилъ эти страницы въ одну свою повѣсть. Жаль, что никто изъ моихъ доброжелателей не доискался до этого факта -- вотъ бы случай обозвать меня литературнымъ воромъ".
   Временами Феоклисту Онуфріевичу Бобу ("первый мой псевдонимъ") и Перепельскому ("второй для прозы и водевилей") приходилось въ погонѣ за кускомъ хлѣба насущнаго спускаться въ самыя низины литературы и вступать въ близкія сношенія съ невѣжественными и корыстными книгоиздателями-маклаками... "Былъ я -- говорится въ томъ же источникѣ -- поставщикомъ у тогдашняго книгопродавца Полякова, писалъ азбуки, сказки, по его заказу. Въ заглавіе сказки "Баба яга, костяная нога" онъ прибавилъ: "и... Жиленая". Я замаралъ въ корректурѣ; увидавъ меня, онъ изъявилъ удивленіе и просилъ выставить первыя буквы. Не знаю, пропустила ли ему цензура. Лѣтъ черезъ тридцать по какому-то невѣдомому мнѣ праву выпустилъ эту книгу г. Печаткинъ. "Жиленой и..." тамъ не было, но зато было мое имя, чего не было въ Поляковскихъ изданіяхъ" (подчеркнутыя слова вписаны рукою самого поэта).
   Кромѣ "Бабы яги", Некрасовъ написалъ для Полякова нѣсколько другихъ произведеній, но не все изъ сочиненной Некрасовымъ литературной макулатуры увидѣло свѣтъ. Библіофилу П. А. Картавову носчастливилось (см. изданный имъ "Литературный архивъ", 1902г., стр. 17) среди пріобрѣтенныхъ имъ въ антикварномъ магазинѣ Соловьева бумагъ Вас. Петр. Полякова разыскать слѣдующія сочиненія Некрасова: драматическую фантазію "Юность Ломоносова", два дѣтскихъ водевиля -- "Великодушный поступокъ", "Федя и Володя", -- и стихотворную "Сказку о царевнѣ Ясносвѣтѣ" (а не "Ясноцвѣтѣ", какъ ошибочно напечаталъ И. А. Картавовъ въ "Литературномъ архивѣ"). Послѣднія три произведенія представляютъ собою автографы. "Юность Ломоносова" же сохранилась и въ автографѣ, и въ корректурномъ экземплярѣ первыхъ 12-ти стр., исправленномъ и подписанномъ къ печати самимъ Некрасовымъ. Относительно водевилей и "Сказки о царевнѣ Ясносвѣтѣ" можно сказать съ увѣренностью, что они такъ и остались ненапечатанными; по всей вѣроятности, не была напечатана и "Юность Ломоносова" (книжки подъ этимъ заглавіемъ ни намъ, ни г-ну Картавову разыскать не удалось) до 1902 г., когда она появилась въ "Литературномъ архивѣ". О "Юности Ломоносова" читатель найдетъ свѣдѣнія въ книгѣ Вл. Максимова "Литературные дебюты Некрасова"; поэтому, не касаясь ея, мы остановимся здѣсь только на водевиляхъ и "Сказкѣ" {Пользуемся случаемъ выразить нашу искреннюю благодарность П. А. Картавову, любезности котораго мы обязаны своимъ знакомствомъ съ содержаніемъ этихъ произведеній.}. По всей вѣроятности и первые, и вторая относятся къ 1840 г., хотя годъ этотъ стоитъ на заглавномъ листѣ лишь одного водевиля "Федя и Володя". Надо думать также, что надпись, помѣщенная подъ заглавіемъ этого же водевиля: "передаю право въ вѣчное и потомственное владѣніе книгопродавцу В. Петрову Полякову", касалась и остальныхъ произведеній. Характерно, что ни одно изъ нихъ не подписано настоящей фамиліей автора; для водевиля "Великодушный поступокъ" Некрасовъ придумалъ ставшій потомъ обычнымъ псевдонимъ "Н. Перепельскій"; для "Сказки" онъ видоизмѣнилъ его въ П-р-и-о-кій; подъ водевилемъ же "Федя и Володя" стоятъ буквы H. Н., передѣланныя затѣмъ въ буквы М. М. Отсюда видно, что 19-лѣтній поэтъ хорошо понималъ, что новыя вдохновенія не столько его музы, сколько его желудка, не могутъ вплести новыхъ лавровъ въ его вѣнокъ, и предпочиталъ не снимать съ своего литературнаго лица забрала {Не забудемъ, что разоблаченіе псевдонима "Перепельскій" сотрудникомъ "Сѣв. Пчелы" Л. Л. (Межевичемъ), вызвавшее энергичный отпоръ во многихъ изданіяхъ и въ особенности рѣзко заклейменное Бѣлинскимъ, произошло значительно позднѣе, уже въ 1841 году.}.
   Насколько былъ правъ въ этомъ отношеніи Некрасовъ, не трудно убѣдиться изъ бѣглаго обзора содержанія разсматриваемыхъ произведеній.
   "Федя и Володя" или "Влюбленный Феденька" -- это водевиль въ двухъ дѣйствіяхъ, написанный для дѣтскаго театра. Дѣйствующихъ лицъ въ немъ пять: двѣнадцатилѣтній мальчикъ Федя, его товарищъ тринадцатилѣтній Володя, отецъ Феди -- помѣщикъ Видовскій, гувернеръ Дальвиль и слуга Иванъ. Изъ перваго дѣйствія выясняется, что Феденька влюбленъ въ дѣвочку Сонюшку, но успѣха у нея не имѣетъ, такъ какъ плохо танцуетъ. Чтобы не ударить лицомъ въ грязь на предстоящемъ дѣтскомъ балу, Феденька съ ранняго утра принимается разучивать особенно трудное для него въ Онъ теперь надѣется превзойти затмевавшаго его до сихъ поръ въ танцахъ Володю и радостно поетъ слѣдующіе куплеты:
   
   "Въ кругу стройныхъ паръ
   Теперь Вольдемаръ
             Не будетъ ужь лучшимъ танцоромъ;
   Начну танцовать,
   И всѣхъ чаровать
             Мельканьемъ воздушнымъ и скорымъ;
   Не скажутъ теперь,
   Что Феденька звѣрь
             Неловкій, степной и упрямый.
   "Вотъ, вотъ кавалеръ,
   Для всѣхъ онъ примѣръ!"
             Воскликнутъ прекрасныя дамы"... и т. д.
   
   Отецъ Феденьки и гувернеръ Дальвиль знаютъ объ его увлеченіи, но занимаютъ пока выжидательное положеніе, ограничиваясь длинными разговорами съ мальчикомъ о томъ, что всегда нужно говорить правду, что разбалтывать прислугѣ о своихъ тайнахъ не слѣдуетъ, что ревность -- порокъ, который никогда не бываетъ извинителенъ, и т. д.
   Во второмъ дѣйствіи передъ нами картина дѣтскаго бала. Надежды Феденьки не исполнились: Сонюшка по прежнему отдаетъ предпочтеніе Володѣ; она даже идетъ танцовать съ нимъ, будучи ангажирована Феденькой. Послѣдній взбѣшенъ и рѣшается выместить зло на Володѣ. Онъ уводитъ его изъ залы и въ уединенной комнатѣ предлагаетъ рѣшить ихъ счеты поединкомъ на шпагахъ. Володя не принимаетъ вызова, такъ какъ разница въ лѣтахъ дѣлаетъ шансы противниковъ слишкомъ неравными. "Я старше и сильнѣе тебя, говоритъ онъ Феденькѣ, ты предо мною ребенокъ". Но Феденька "въ гнѣвѣ" восклицаетъ:
   
   Я ребенокъ! нѣтъ,-- не числю
   Я себя въ кругу дѣтей,
   Я ужь чувствую и мыслю,
   Понимаю цѣль вещей!
   Я ребенокъ! Нѣтъ,-- не плачу
   Я надъ сломаннымъ конькомъ,
   Разныхъ лакомствъ я не прячу,
   Чтобъ ихъ послѣ съѣсть тайкомъ.
   Я ребенокъ! нѣтъ,-- сознаньемъ
   Ужь забилась грудь моя,
   Ужь волнуюсь то мечтаньемъ,
   То безвѣстнымъ чѣмъ-то я.
   Я ребенокъ! нѣтъ,-- игрушки
   Ужь не радуютъ меня,
   Не боюсь я грома пушки,
   Не бѣгу я отъ огня.
   Я ребенокъ! нѣтъ,-- я знаю,
   Для чего свинецъ и мечъ,
   И обиду понимаю,
   Точно такъ, какъ ласки рѣчь.
   И ни другу, ни злодѣю
   Той обиды не прощу;
   А что смыть ее умѣю,
   Становись -- я отомщу! (машетъ шпагой).
   
   Мало того, онъ упрекаетъ Володю въ трусости, послѣ чего тотъ самъ уже горитъ желаніемъ съ нимъ драться. Однако въ рѣшительную минуту являются Видовскій и Дальвиль. Видэвскій принимаетъ на себя роль посредника и всю вину возлагаетъ на сына. Раскаявшійся Феденька проситъ прощенія у Володи, онъ твердо рѣшилъ исправиться, о чемъ и говоритъ въ заключительныхъ куплетахъ:
   
   Я буду хорошо учиться
   И хорошо себя вести;
   Лишь стану съ умными дружиться,
   А шалунамъ скажу: прости.
   Сперва обдумывать я стану
   То, что я сдѣлать захочу,
   И ужь ни Климу, ни Ивану
   Своихъ я тайнъ не сообщу;
   А побѣгу, папа, къ вамъ прямо
   Все откровенно разскажу,
   И безъ надменности упрямой,
   Какъ поступить, я васъ спрошу,
   И поступлю, какъ вы велите,
   И благороднѣй, какъ могу.
   Вы обѣщаніе примите,
   Папа, повѣрьте, я не лгу.
   
   Нѣтъ надобности распространяться о томъ, насколько слабымъ является этотъ водевиль. Главный его недостатокъ заключается въ совершенно фальшивомъ изображеніи дѣтской психологіи: и Федя, и Володя напоминаютъ по ходульности своихъ рѣчей и образа дѣйствій скорѣе героевъ Дюма, напр., знаменитыхъ "мушкатеровъ", чѣмъ обыкновенныхъ дѣтей. Впрочемъ, едва-ли можно смотрѣть на Некрасова, какъ на самостоятельнаго автора, Феди и Володи". По всей вѣроятности, въ данномъ случаѣ мы имѣемъ дѣло съ передѣлкой какой-нибудь французской пьесы.
   Нѣсколько реальнѣе по своему содержанію другой дѣтскій водевиль Некрасова "Великодушный поступокъ", посвященный "десятилѣтнему мальчику Владиміру Федоровичу Фермору". Сюжетъ этой одноактной пьески взятъ изъ школьной жизни, дѣйствующими же лицами являются содержатель мужского пансіона Миллеръ, учитель нѣмецкаго языка Шпринкъ и пансіонеры Ваня 14-ти и Митя 12-ти лѣтъ; дѣйствіе происходитъ въ "учебной комнатѣ". Ваня, разозленный тѣмъ, что Шпринкъ оставилъ его наканунѣ "безъ обѣда", забирается пораньше въ классъ и придумываетъ, какъ бы отомстить своему врагу. "Нѣтъ, г-нъ Шпринкъ, -- говоритъ онъ -- вы увидите, что оставить меня безъ обѣда не кого другого; нѣтъ! я этого такъ не оставлю... Не буду учить уроковъ, буду шалить, топать, пѣть въ классѣ; -- что вы мнѣ сдѣлаете? А васъ между тѣмъ это такъ разозлитъ, что волосы на дрянномъ паричишкѣ вашемъ станутъ дыбомъ...
   
   Нѣтъ, за себя я постою
   И отомщу, повѣрьте, славно,
   У васъ я въ классѣ запою,
   То замяукаю забавно,.
   То все за вами повторять
   Такимъ же буду жалкимъ тономъ,
   Съ нѣмецкимъ русское мѣшать;
   Надъ вашимъ хохотать поклономъ,
   Поступки ваши осуждать,
   Смотрѣть на васъ, какъ на барана,
   И докажу, что понимать
   Обиду мнѣ уже не рано!
   
   "Еслибы всѣ наши учителишки вздумали такъ дѣлать, то это просто бѣда, хоть вытти изъ пансіона; а, впрочемъ, что за бѣда, пожалуй, я и выйду; вотъ завтра праздникъ: скажу маменькѣ, можетъ, и позволитъ; но прежде все-таки нужно досадить Шпринку".
   Въ концѣ концовъ Ваня останавливается на слѣдующемъ планѣ мести: онъ рѣшается крѣпкій стулъ для учителя замѣнить сломаннымъ, сѣвъ на который, Шпринкъ неминуемо долженъ упасть, и довольный своей находчивостью поетъ:
   
   Онъ придетъ, его обычай
   Я давно уже смекнулъ,
   Безъ поклоновъ и приличій
   Прямо сядетъ онъ на стулъ,
   Лобъ его или затылокъ
   Съ поломъ чокнется какъ разъ.
   Онъ сердитъ, горячъ и пылокъ,
   Закричитъ тогда на насъ...
   Станетъ спрашивать, кто шутку
   Съ нимъ такую отпустилъ,
   И боюсь, чтобы трясучку
   Онъ со злости не схватилъ!
   
   Замыселъ Вани какъ нельзя лучше удается. Шпринкъ отправляется съ жалобой къ содержателю пансіона, который послѣ тщетныхъ попытокъ уговорить виновнаго въ продѣлкѣ съ Шпринкомъ сознаться, объявляетъ, что ни одного изъ пансіонеровъ не отпуститъ на завтрашній праздникъ домой. По уходѣ Миллера Шпринкъ продолжаетъ урокъ, но Ваня не перестаетъ его изводить:
   "Ваня. Гу! Гу! ш! ш! ш! (Онъ всячески старается увеличить шумъ въ комнатѣ).
   Шпринкъ (съ гнѣвомъ). Что это значитъ? Вамъ мало этого наказанія! Тише! (топаетъ ногой, Ваня тоже топаетъ). Кто это? (всѣ молчатъ). Нѣтъ, съ вами нельзя поступать, какъ съ добрыми дѣтьми! Тише! Г. К. говорите урокъ!
   Одинъ изъ уч. (захлебывается отъ слезъ). Я не могу отвѣтить моего урока, потому что у меня вчерась книга пропала...
   Шпринкъ (сердится). Хорошо, я запишу, что вы не знаете. (Къ другому). Говорите вы!
   Друг. уч. У меня въ книгѣ та страница, на которой нынѣшній урокъ, залита чернилами...
   Шпринкъ (бѣсится; бьетъ звонокъ, онъ беретъ шляпу; уходитъ). Нѣтъ, это вамъ не пройдетъ даромъ. Я настою на томъ, чтобы васъ не пустили домой..."
   Между тѣмъ учениками овладѣваетъ грустное настроеніе, такъ какъ перспектива лишиться праздничнаго отпуска никому не улыбается; хоръ учениковъ поетъ:
   
   За что мы страдаемъ, за что мы страдаемъ?
   Одинъ кто-нибудь напроказилъ изъ насъ,
   А всѣ наказанье его раздѣляемъ,
   И падаютъ слезы невольно изъ глазъ.
   Что маменька скажетъ, сестрицы что скажутъ,
   Когда не придемъ мы на праздникъ домой.
   На наши гостинцы съ насмѣшкой укажутъ,
   И ихъ уберутъ -- до субботы другой!
   За что насъ постигло такое несчастье?
   Мы думали праздникъ роскошно провесть
   Межъ дружбы привѣта и ласки участья,
   А намъ не дадутъ здѣсь, пожалуй, и ѣсть!
   Нѣтъ, это ни на что совсѣмъ не похоже!
   Кому же мы обязаны этой бѣдой?
   Что все это значитъ! О, Боже, о, Боже!..
   За что не пойдемъ мы на завтра домой?..
   
   Слышится плачъ. Примѣрный мальчикъ Митя отъ души жалѣетъ товарищей. Онъ подозрѣваетъ, что виновникъ происшедшаго Ваня, и убѣждаетъ его сознаться; Ваня и слышать объ этомъ не хочетъ. Тогда Митя рѣшается на самопожертвованіе: онъ заявляетъ Миллеру, что подшутилъ надъ Шпринкомъ онъ. Этотъ великодушный поступокъ Мити производитъ сильное впечатлѣніе на Ваню. Не желая допустить, чтобы изъ-за него пострадалъ невинный, онъ сознается въ своей винѣ и говоритъ Миллеру:
   
   "Повѣрьте мнѣ, не допущу,
   Чтобъ потерпѣлъ за грѣхъ мой Митя,
   Я самъ наказанъ быть хочу,
   Его домой вы отпустите!
   Укоры совѣсти моей
   Хочу раскаяньемъ исправить!
   И не хочу къ винѣ моей
   Другой вины еще прибавить!
   
   А затѣмъ, обращаясь къ Митѣ, продолжаетъ:
   
   Прости меня, мой Митя милый, Великодушьемъ ты своимъ, Какъ бы какой волшебной силой,
   
   Всѣмъ сердцемъ завладѣлъ моимъ...
   Полюбитъ, какъ родного, Митя
   Теперь тебя душа моя...
   
   Митя (Миллеру):
   
   Теперь и вы его простите
   Такъ точно, какъ прощаю я!
   (заключаетъ Ваню въ объятія)".
   
   Растроганный этой сценой Миллеръ соглашается на просьбы Мити и прощаетъ Ваню, который восклицаетъ: "О, какъ хорошо быть добрымъ"! Эти слова служатъ Миллеру поводомъ для нравоученія. "И какъ легко, -- говоритъ онъ:-- стоитъ только положить себѣ правиломъ въ жизни идти прямо и дѣйствовать открыто: честному человѣку нечего стыдиться своихъ поступковъ... (обращаясь къ ученикамъ): Ну, теперь вы всѣ свободны, благодарите добраго Митю... Научитесь изъ этого примѣра быть добрыми, откровенными и незлопамятными... Играйте теперь и будьте спокойны!"
   Заканчивается водевиль хоромъ учениковъ на тему, что "въ проказахъ нѣтъ пути".
   Сравнительная реальность нѣкоторыхъ сценокъ этого водевиля дѣлаетъ допустимымъ предположеніе, что въ основу его легло воспоминаніе о какомъ-то фактѣ гимназической жизни поэта, хотя, съ другой стороны, возможно, что "Великодушный поступокъ", подобно "Федѣ и Володѣ", не болѣе какъ передѣлка какой-либо иностранной пьески. Тѣ отдающія прописной моралью нравоученія, которыя исходятъ изъ устъ "образцоваго педагога" г-на Миллера, едва-ли измышлены самимъ Некрасовымъ,-- вѣрнѣе, что они откуда-то имъ заимствованы
   Несравненно большею оригинальностью, чѣмъ оба, дѣтскіе водевиля, отличается также написанная для дѣтей "Сказка о царевнѣ Ясносвѣтѣ". По типу она вполнѣ соотвѣтствуетъ изданной въ 1840 году сказкѣ "Баба-яга", о которой мы уже упоминали. Это фантастическая поэма, разбавленная сильной струею комизма, содержаніе которой навѣяно отчасти образцами народной поэзіи, отчасти чтеніемъ сказокъ Жуковскаго, Пушкина, въ особенности, "Конька-горбунка" Ершова и т. п. произведеній.
   Войко, въ чисто лубочномъ однако стилѣ, написанъ Некрасовымъ приступъ-прибаутка:
   
   Цыпъ, цыпъ, цыпъ! ко мнѣ, малютки,
   Слушать сказки, прибаутки!
   Ужь чего мнѣ на вѣку
   Не случалось, старику?
   Дай Богъ памяти! Гисторій
   Слышалъ пропасть! Какъ Егорій
   Съ волкомъ дрался, какъ солдатъ
   Вдругъ попалъ ни въ рай, ни въ адъ,
   Какъ Русланъ съ Бовой сражался,
   Какъ на чертѣ Карпъ катался,
   Какъ, не для ради чего,
   Чертъ взялъ душу у него!
   Какъ Егору да Вавилѣ
   Вѣдьмы ребра изломили;
   Какъ пятокъ богатыревъ
   Полонили сто полковъ;
   Какъ Ягу прибилъ Данилычъ;
   Сатана Сатанаилычъ
   Какъ на землю нисходилъ,
   Души добрыя мутилъ...
   Какъ Иванъ коня-горбатку
   Заставлялъ плясать въ присядку,
   Какъ безстрашный царь Макаръ
   Полонить ходилъ татаръ...
   Какъ по щучьему велѣнью,
   По Иванову прошенью
   Ведры на гору взошли,
   На потѣху всей земли...
   Какъ онъ ѣздилъ на лежанкѣ,
   Какъ держалъ колдунью въ банкѣ
   Чернокнижникъ Змеуланъ,
   Страхъ для всѣхъ окольныхъ странъ!!.
   
   Далѣе начинается самое повѣствованіе.
   Царь Елисей мудро управлялъ своею страной, пользуясь любовью подданныхъ, для которыхъ устраивалъ постоянные пиры и празднества. У него было нѣсколько дѣтей "умныхъ и добрыхъ, залихватцкихъ, проживавшихъ въ чувствахъ брацкихъ"; старшаго сына, наслѣдника престола, звали Романомъ. Царь задумалъ его женить и для того, чтобы посовѣтоваться о невѣстѣ, собралъ "всѣ сословья". Никто изъ приглашенныхъ не могъ однако подать надлежащаго совѣта. Тогда всталъ нѣкій сѣдой мудрецъ и заявилъ, что у царя Ходинамеля проживаетъ царевна Ясносвѣта, она не простая смертная дѣвушка, а подлинная луна, сошедшая съ неба; "вотъ невѣста для Романа". Царь и царевичъ, оба въ восторгѣ отъ открывшейся передъ ними перспективы породниться съ луной. Романъ на "пречудовой свиньюшкѣ", подаренной ему мудрецомъ, немедленно отправляется въ путь и благополучно добываетъ Ясносвѣту.
   Вмѣстѣ съ нею онъ возвращается домой и застаетъ отца, окруженнаго многочисленными гостями, участниками предстоящаго брачнаго пира. Среди нихъ находится и "царь Пантелей, пожилой,-не политичный, съ Елисеемъ закадычный", который никакъ не хочетъ повѣрить, что Ясносвѣта -- подлинная луна. Елисей однако его не слушаетъ: "чтобъ скорѣй окончить дѣло и кутить опосля смѣло, въ честь счастливому концу, молодыхъ ведутъ къ вѣнцу... Обвѣнчали по порядку... Чуть не пляшетъ царь въ присядку, такъ, онъ счастью сына радъ!" Каково же его разочарованіе, когда вечеромъ, въ разгарѣ брачнаго пира, "на небо выплываетъ миловидна и красна, словно прежняя, луна". Въ бѣшенствѣ царь призываетъ мудреца и съ "большимъ свирѣпствомъ" ругаетъ его волшебную науку. Не сдобровать бы и Ясносвѣтѣ, еслибы случайно не выяснилось, что она -- дочь царя Пантелея, плѣненная въ былыя времена Ходинамелемъ. Это открытіе успокоило разгнѣваннаго Елисея:
   
   Всѣ четыре обнялися,
   Быть вѣкъ въ мирѣ поклялися,
   Безобидно проживать
   Да деньжонки наживать.
   Снова кубки заблистали,
   Пить прилежнѣй вдвое стали
   И пошелъ такой тутъ пиръ,
   Что не зналъ подобныхъ міръ.
   Я тамъ былъ три сряду ночи,
   Ахъ, что было только мочи,
   За стаканомъ пилъ стаканъ
   И все не былъ сытъ и пьянъ"...
   
   Въ этой сказкѣ цензоромъ Ольдекопомъ были сдѣланы купюры, о которыхъ намъ пришлось уже говорить въ другой статьѣ ("Цензурныя мытарства Н. А. Некрасова", "Русское Богатство", августъ). Но цензоръ просмотрѣлъ или не сумѣлъ вытравить тотъ непочтительный, перемѣшанный съ издѣвкой тонъ, въ которомъ Некрасовъ говоритъ объ особахъ царственнаго происхожденія. И первый любовникъ сказки, Романъ, и царь Елисей въ изображеніи автора -- плаксы и дурни.Такъ, Романъ, о которомъ было сказано ранѣе, что онъ "съ виду былъ другой Полканъ" и ходилъ "настоящимъ ироемъ", услышавъ отъ отца о намѣреніи женить его,-- "потупилъ очи
   
   И заплакалъ, что есть мочи,
   Такъ, что сердце у царя
   Сжалось въ видѣ сухаря...
   
   Въ другой разъ Романъ также безпричинно заревѣлъ въ началѣ своего разговора съ Ходинамелемъ. Впечатлѣніе, произведенное имъ на этого послѣдняго, опредѣляется словами: "глупъ, какъ пѣшка!" Не случайно, съ другой стороны, авторъ заставляетъ Романа гарцовать вмѣсто коня на "пречудовой свинюшкѣ, ростомъ съ сдобную ватрушку"; онъ, очевидно, усматриваетъ какую-то гармонію между ней и ея всадникомъ.
   Елисей не уступаетъ въ плаксивости сыну. Тронутый разсказомъ Пантелея о пропавшей дочери, "Елисей великодушный заревѣлъ, какъ малодушный". Его глупость выражается въ плоскихъ "прибауткахъ", о которыхъ авторъ говоритъ: "хоть и нѣту въ нихъ пути! ну, да Богъ ему прости", а главнымъ образомъ въ легковѣ ріи, проявившемся хотя бы въ томъ, что онъ искренно былъ убѣжденъ, что Ясносвѣта -- луна, и всерьезъ собирался "пугнуть солнце". Не даромъ, когда заблужденіе его было разоблачено, Пантелей съ хохотомъ сталъ такъ "порочить Елесю": "Ну, братъ, сдѣлалъ ты чуху, уморишь всѣхъ со смѣху".
   Каррикатурны также и имя, и обстановка жизни царя Ходинамеля. Вотъ что произошло при пріѣздѣ къ нему Романа:
   
   Нутка, царь Ходинамель,
   Оставляй твою постель!
   (Закричалъ дуракъ Емеля
   И толкнулъ Ходинамеля).
   Къ намъ царевичъ изъ чарморя
   Прикатилъ размыкать горе,
   Угощенья припаси,
   Да садиться попроси!
   Не разслышавъ хорошенько,
   Разсердился царь маленько
   И, вспыливъ на дурака,
   Далъ въ загривокъ тумака...
   
   При взглядѣ на дочерей Ходинамеля Романъ, еще не замѣтившій Ясносвѣты, подумалъ:
   
   "Знать, мудрецъ меня надулъ,
   Или я теперь въ угарѣ,
   Тутъ такія инда хари,
   Что за чертовыхъ сестеръ
   Ихъ признать, такъ не позоръ!"
   
   Число подобныхъ цитатъ можно было бы значительно увеличить, но и приведенныхъ достаточно, чтобы иллюстрировать наше указаніе на вольнодумный душокъ разсматриваемаго произведенія. Разумѣется, здѣсь возможно говорить только объ очень относительномъ вольнодумствѣ, которое возможно усмотрѣть, лишь становясь на точку зрѣнія Николаевской цензуры. Во всякомъ случаѣ наличность замѣтной сатирической струи въ "сказкѣ о царевнѣ Ясносвѣтѣ" -- внѣ всякаго сомнѣнія. Стремленіе Некрасова къ сатирѣ проявлялось еще въ дѣтствѣ. Въ писанныхъ подъ диктовку поэта біографическихъ замѣткахъ, которыя мы уже цитировали, между прочимъ сказано: "одиннадцати лѣтъ я написалъ сатиру на брата Андрея, который любилъ франтить:
   
   Намазалъ брови саломъ
   И, сдѣлавшись чудакомъ,
   Набѣлилъ лицо крахмаломъ,
   Чиститъ зубы табакомъ.
   
   "Въ гимназіи... писалъ сатиры на товарищей. Одинъ изъ нихъ Златоустовскій сильно отдулъ меня за слѣдующее:
   
   Хоть все кричи ты: "Луку, луку!"
   Таскай корзину и кряхти --
   Продажи нѣтъ, и только руку
   Такъ жметъ, что силы нѣтъ нести ".
   
   Но въ гимназіи же Некрасовъ, по его собственному признанію, началъ читать романтиковъ и всему, что ни прочитывалъ, подражалъ. Вотъ почему первый сборникъ его стиховъ ("Мечты и звуки") всецѣло проникнутъ романтизмомъ. Рѣзко-отрицательное отношеніе къ этому сборнику Бѣлинскаго и полное равнодушіе публики заставили поэта снова дать волю сатирическимъ элементамъ своего дарованія. Эти элементы проявились не только въ "Сказкѣ о Ясносвѣтѣ", ной въ отдѣльныхъ стихотвореніяхъ, относящихся къ тому же 1840 году, напр., въ куплетахъ "Провинціальный подъячій въ Петербургѣ". Усиливаясь годъ отъ году, они въ концѣ концовъ заставили Некрасова окончательно порвать съ романтическими тенденціями и вывели его дарованіе на истинную дорогу, пріучивъ его съ гнѣвной насмѣшкой относиться къ явленіямъ окружающей жизни и сообщивъ его поэтическому глазу должную зоркость и наблюдательность. Изъ нижеслѣдующаго автографа Некрасова, представляющаго собою планъ не написанной автобіографіи, видно, что таковъ же былъ его собственный взглядъ на роль сатирическихъ и юмористическихъ стиховъ въ его поэтическомъ развитіи: "Началъ писать съ семи лѣтъ. Первые опыты сумбурны; вторые -- подражательность бездушная... Юмор. стихи, съ признаками толку. Поворотъ къ правдѣ, явившійся отчасти отъ писанія прозой, крит. статей Бѣлинскаго, Боткина, Анненкова и др.".
   Согласно этой классификаціи, которую можно не ограничивать стихами, а распространить и на другіе виды некрасовскаго творчества, водевиль "Федя и Володя" опредѣляется словами "подра жательность бездушная"; не свободенъ отъ нея и водевиль "Вели кодушный поступокъ", хотя нѣкоторыя сценки его предвозвѣщаютъ грядущій "поворотъ къ правдѣ"; что же касается "Сказки о царевнѣ Ясносвѣтѣ", то она приближается къ типу "юмористическихъ стихотвореній, съ признаками толку". Конечно, дѣлая эти выводы, нельзя забывать, что разсматриваемыя произведенія едва ли могутъ быть вполнѣ отнесены къ "свободному творчеству", такъ какъ писались исключительно ради хлѣба насущнаго.
   

II.

   Здѣсь мы подходимъ къ вопросу о томъ, какъ складывалась и въ какой обстановкѣ протекала жизнь Некрасова въ началѣ 40-хъ годовъ. Тѣ біографическія данныя, которыя приводились въ началѣ статьи, относятся, преимущественно, къ предыдущему періоду, т. е. къ 1838--1840 годамъ... Благодаря любезности А. Ф. Кони, предоставившаго въ наше распоряженіе 4 неизданныхъ письма Некрасова къ его отцу Федору Алексѣевичу Кони, мы можемъ кое-что отвѣтить на этотъ вопросъ. Знакомство Некрасова съ Ф. Кони произошло, безъ сомнѣнія, благодаря Бенецкому, товарищу Кони по преподаванію въ дворянскомъ полку. В. Горленко, пользовавшійся авторитетными указаніями самого Кони, въ своей статьѣ "Литературные дебюты Некрасова" ("Отеч. Зап.", 1878 г., No 12) разсказываетъ, что Кони, "услышавъ отъ Бенецкаго отзывъ о Некрасовѣ, какъ о юношѣ очень даровитомъ и начинающемъ поэтѣ, просилъ Бенецкаго познакомить его съ нимъ, что тотъ и исполнилъ". Кони пригласилъ Некрасова сотрудничать въ "Пантеонѣ"; это сотрудничество дало возможность ему бросить уроки, которыми онъ жилъ раньше, но обезпечивало его, повидимому, довольно слабо, иначе Некрасовъ не сталъ бы входить въ сношенія съ малокультурнымъ издателемъ "Пантеона", книгопродавцемъ Поляковымъ, и поставлять ему наспѣхъ сочиненныя пьесы и сказки.
   Изъ писемъ Некрасова къ Кони, являющихся болѣе ранними хронологически, чѣмъ вся опубликованная до сихъ поръ переписка поэта, если не считать одного письма его къ сестрѣ Елизаветѣ Алексѣевнѣ Звягиной отъ 9 ноября 1840 г., мы считаемъ нужнымъ привести подробныя выписки.
   Первое письмо, по нашимъ разсчетамъ писанное въ концѣ іюля 1841 года, интересно главнымъ образомъ въ томъ отношеніи, что свидѣтельствуетъ о близости, существовавшей тогда между Некрасовымъ и Кони. Вотъ оно:
   
   "Почтеннѣйшій Федоръ Алексѣевичъ. Межъ тѣмъ, какъ Вы ежеминутно пьете наслажденія радости, счастья, любви, дружбы -- я... тяжело болитъ сердце мое и угрожаетъ мнѣ еще тягостнѣйшими болями; грудь моя едва дышетъ подъ бременемъ лѣниваго бездѣйствія, изъ подъ вліянія котораго я только что на-дняхъ началъ нѣсколько выходить. Пишу къ вамъ потому, что, желая нетерпѣливо уѣхать изъ Петербурга, хочу знать, скоро ли вы воротитесь. Увѣдомьте меня навѣрное; мнѣ долго еще оставаться здѣсь нельзя. Разныя семейныя дѣла призываютъ меня въ Ярославль. Что касается до "Пантеона", то увѣдомляю Васъ, что первыя и третьи корректуры я читаю со всевозможной аккуратностью, 4-го іюля всѣ первыя корректуры для "Пантеона" были мной кончены и отосланы въ типографію, о чемъ можете вы сами удостовѣриться по пріѣздѣ. Однако же, не смотря на это, 4-ый No "Пантеона" еще не вышелъ и выйдетъ только въ понедѣльникъ, т. е. 14-го іюля. Это ужь не моя вина. Вы хотѣли прислать корректуру Уголино: она теперь нужна. 17 и 50 лист. печатаются. Всѣ прочія статьи для 5 No мною заготовлены..
   "Прощайте, командиръ, желаю вамъ веселиться и радоваться, какъ можно больше. Пожалуйста не забудьте увидѣть моего брата и дайте ему рублей сорокъ.

Остаюсь Вашъ настоящій, прошедшій и будущій
Н. Некрасовъ.

   "Р. S. Собака Ваша здорова. Межевичъ по прежнему дѣлаетъ пакости".
   
   Слѣдующія два письма, отъ 16 августа и 25-го ноября 1841 года, были посланы Некрасовымъ изъ Ярославля, куда поэтъ выѣхалъ при извѣстіи о серьезной болѣзни матери, которую ему такъ и не удалось застать въ живыхъ. Поводомъ для этихъ писемъ послужила, съ одной стороны, сплетня, распущенная кѣмъ-то изъ общихъ знакомыхъ Некрасова и Кони и имѣвшая цѣлью поссорить ихъ между собою, а съ другой,-- желаніе выяснить на будущее время свою роль въ редакціяхъ "Пантеона" и "Литературной Газеты". Упомянутая сплетня, повидимому, основывалась на четырехъ пунктахъ: 1) на жалобахъ Некрасова на неплатежъ ему денегъ Кони, 2) на недовольствѣ поэта тѣмъ, что Кони въ полемическую статью его противъ Межевича, позволившаго себѣ печатно разоблачить его псевдонимъ "Перепельскій", вставилъ много своего, 3) на какихъ-то переговорахъ Некрасова съ Булгаринымъ, заклятымъ врагомъ Кони, и 4) на критическомъ отношеніи его къ содержанію руководимой Кони "Литературной Газеты".
   Нѣсколько раньше тотъ же, повидимому, сплетникъ распускалъ обидные для самолюбія Кони слухи о томъ, что Некрасовъ фактическій редакторъ "Пантеона", что онъ пишетъ за Кони статьи и исправляетъ написанное имъ.
   Некрасовъ чувствовалъ себя многимъ обязаннымъ Кони; этотъ послѣдній былъ, надо думать, ему глубоко симпатиченъ, такъ какъ, отличаясь безконечною добротою, привѣтливостью, услужливостью, готовностью помочь всякому молодому таланту (отзывъ Арнольди изъ его воспоминаній), способенъ былъ внушить горячую симпатію; наконецъ, поэтъ еще не въ такой мѣрѣ упрочился на литературномъ поприщѣ, чтобы пренебрегать "покровительствомъ" авторитетнаго, имѣвшаго свой печатный органъ литератора {Слово покровительство не безъ намѣренія взято нами въ кавычки. Его употребилъ театральный рецензентъ "Сѣверной Пчелы" (1841 г., No 108), который, расхваливъ водевиль Перепельскаго "Шила въ мѣшкѣ не утаишь", сдѣлалъ попытку вооружить автора его противъ Кони. "Г. Некрасовъ -- писалъ рецензентъ -- вступилъ на драматическое поприще скромно, такъ скромно, что съ какимъ подобострастіемъ написалъ въ своемъ водевилѣ комплиментъ г. Кони... Смѣлѣе, г. Некрасовъ! идите своею дорогою! Зачѣмъ вамъ покровительство людей, которые едва-ли сами не нуждаются въ вашемъ покровительствѣ, въ вашемъ талантѣ". На этотъ выпадъ Некрасовъ въ своемъ большомъ письмѣ къ редактору "Литературной Газеты" ("Лит. Газ." No 66, 1841 г.) отвѣтилъ такимъ образомъ: "Между обвиненіями, вымышленными въ противоположность всякой истинѣ нашими недоброжелателями и повторяемыми г. Л. Л. въ сотый разъ совершенно не кстати, замѣтно желаніе показать, что вы мнѣ покровительствуете, и вооружить насъ другъ противъ друга. Если г. Л. Л. подъ словомъ покровительство разумѣетъ добрые совѣты и указанія начинающему заниматься литературою, я священнымъ для себя долгомъ поставляю въ удовольствіе сознаться, что вы мнѣ, дѣйствительно, покровительствуете". Отсюда видно, что первая попытка поссорить Некрасова и Кони, предпринятая булгаринскими молодцами, потерпѣла полную неудачу.}.
   Вотъ основанія, по которымъ Некрасовъ, увидѣвшій изъ письма Кони, что навѣты ихъ общихъ недоброжелателей произвели на послѣдняго нѣкоторое впечатлѣніе, съ величайшею горячностью возсталъ противъ нихъ.
   
   "Считаю излишнимъ, почтеннѣйшій Федоръ Алексѣевичъ, писалъ онъ отъ 16-го августа 1841 г., оправдываться передъ вами въ тѣхъ клеветахъ, которыя, какъ я догадываюсь, сообщены вамъ обо мнѣ однимъ моимъ хорошимъ пріятелемъ. Человѣкъ, которому Богъ не далъ ни ума, ни таланта и который нечаянно попалъ въ кругъ, гдѣ эти вещи необходимы,-- по необходимости избралъ средство, которымъ держится покуда въ этомъ кругу. Смекнувъ сначала изъ того, что я хотѣлъ имѣть корректуру "Л. Г.", что я могу быть ему вреденъ, онъ всячески старался подружиться со мной... я тогда понялъ цѣль этой дружбы... Онъ же старался вооружить меня всячески противъ васъ, а васъ противъ меня. Для этого онъ избралъ самое хитрое средство. Еще въ прошломъ году онъ распускалъ нелѣпые слухи, что редакторъ "Пантеона" я, а не вы, что я пишу вамъ статьи и поправляю ваши... Разсчетъ его былъ самый вѣрный: еслибъ эти слухи дошли до васъ, то, разумѣется, вы бы подумали, что распустилъ ихъ я, а этого только ему и нужно было, чтобы вооружить васъ противъ меня. Много подобныхъ вещей дѣлалъ онъ... Я все понялъ, все видѣлъ и молчалъ до времени... Еслибы вы знали исторію съ запиской на Валенкампа и то, въ какомъ смыслѣ послѣдствія ея были распущены по городу, вы бы, можетъ быть, нѣсколько поняли, что это за человѣкъ и что говоритъ онъ объ васъ за глаза. Напрасно вы думаете, что я кричалъ по городу и жаловался на васъ касательно неплатежа денегъ. Необходимость заставила меня, по совѣту K. Е. Вельсберга, прибѣгнуть къ А. А. Краевскому, у котораго я и былъ на дачѣ. Ему я дѣйствительно сказалъ, что вы остались мнѣ должны и дали записку -- больше ничего, увѣряю васъ. Неполученіе отъ васъ отвѣта, болѣзнь моей матери и другія семейныя обстоятельства заставили меня вторично прибѣгнуть къ Андрею Александровичу. Тогда я разсказалъ ему мое затруднительное положеніе, а касательно нашихъ отношеній съ вами только, что вы меня даже не удостоили отвѣта на письмо, въ которомъ я просилъ денегъ... Человѣкъ -- не Богъ. Досада, огорченія и вообще обстоятельства, въ которыхъ я тогда находился, можетъ быть, дѣйствительно заставили меня сказать что-нибудь противъ васъ нашимъ общимъ знакомымъ, въ чемъ я и прошу у васъ прощенія. Но клянусь Богомъ и честью, что все, что я говорилъ, касалось только личныхъ нашихъ отношеній и нисколько не касалось, какъ вамъ внушили, вашего добраго имени. Я хочу объяснить вамъ все откровенно... Одинъ только разъ въ жизни сказалъ я объ васъ нѣсколько рѣзкихъ словъ, но и ими, еслибы вы ихъ слышали, могла бы оскорбиться ваша гордость; ваше доброе имя, ваше благородство -- очень хорошо мнѣ извѣстны; я всегда считалъ священною обязанностью защищать ихъ, а не унижать, потому что никогда не забывалъ, какъ много вамъ обязанъ... Да и для чего, скажите, сталъ, бы я скрывать передъ вами... Еслибы я желалъ вамъ зла, я могъ бы дѣйствовать открыто. Но самыя эти строки доказываютъ, что я не врагъ вамъ. А на языкъ я, кажется, не до такой степени невоздержанъ, чтобы изъ одной страсти къ болтовству сталъ говорить гдѣ только можно дурное... и о комъ же?.. Неужели вы почитаете меня до такой степени испорченнымъ и низкимъ: я помню, что я былъ назадъ два года, какъ я жилъ... я понимаю теперь, могъ ли бы я выкарабкаться изъ сору и грязи безъ помощи вашей. Я не стыжусь признаться, что всѣмъ обязанъ вамъ: иначе я не написалъ бы этихъ строкъ, которыя навсегда могли бы остаться для меня уликою. Постараюсь объяснить вамъ еще нѣсколько данныхъ (т. е. моихъ словъ и поступковъ), къ которымъ, какъ я догадываюсь, привязались клевета и злословіе, чтобы очернить меня передъ вами. Я не скрывалъ и передъ вами нѣкотораго неудовольствія и нерѣшительности касательно письма моего противъ Межевича; это происходило оттого, что я въ этомъ дѣлѣ руководствовался не самимъ собой, а внушеніями другихъ. Я былъ подъ вліяніемъ этихъ внушеній, когда до меня дошли слухи о извѣстной вамъ ошибочной ссылкѣ, и на вопросъ А. А. Краевскаго, какъ это случилось, сказалъ ему, что большую часть этого письма писали вы сами и что авторъ не можетъ отвѣчать за то, что заблагоразсудится вставить въ его статью редактору. Не знаю, какъ это передали вамъ, но догадываюсь, что съ помощью сплетней изъ этого можно было сдѣлать многое. Вотъ еще данная. Зная страсть моего пріятеля K. Е. къ сплетнямъ, я шутя разсказалъ ему и другимъ, что былъ у Булгарина, рядился съ нимъ и проч. Ничего этого не было, увѣряю васъ честнымъ словомъ, но всему этому повѣрили и я увѣренъ, что все это передали вамъ съ большими прибавленіями. Еще былъ у насъ разговоръ съ Анд. Ал. о "Литературной Газетѣ", который заключался въ томъ, что "Л. Г." и при васъ съ нѣкотораго времени нѣсколько страдала отъ переводныхъ статей и что теперь безъ васъ она совершенно сдѣлалась иностранной газетой на русскомъ языкѣ. Тутъ былъ третій: изъ этого также много можно было сдѣлать искусному сплетнику. Я не считалъ нужнымъ таить этого мнѣнія: иначе я не написалъ бы его въ письмѣ къ вамъ...
   "Совѣсть моя спокойна: я разсказалъ вамъ все, какъ было... Выводите заключенія, какія вамъ будетъ угодно...
   "Я не буду до той поры спокоенъ, пока не получу отвѣта на это письмо; я надѣюсь, что оно хотя немного оправдаетъ меня въ глазахъ вашихъ, чего я душевно желаю, потому что искренно уважаю васъ и боюсь, если вы будете обо мнѣ дурного мнѣнія. Кой въ чемъ я виноватъ, но, клянусь честью, я не сдѣлалъ ничего такого, что бъ могло повредить вамъ или чувствительно оскорбить васъ. Пусть Богъ судитъ того или тѣхъ, кто такъ удружилъ мнѣ. При томъ вы, кажется, достаточно знаете мой характеръ... ну неужели я могъ дойти до того, какимъ вамъ меня представили!.. Ради Бога, отвѣтьте мнѣ... Нужды нѣтъ, еслибы это было и послѣднее сношеніе между нами. Хоть ругайте, да отвѣчайте! Извините еще, что я оставилъ вамъ тогда нѣсколько грубое письмо: право, я думалъ, что вправѣ на васъ сердиться".
   Приведенные отрывки содержатъ въ себѣ лишь ту часть письма, въ которой Некрасовъ оправдывается передъ Кони и говоритъ о своемъ отношеніи къ нему. Въ другой части его поэтъ приводитъ въ ясность, не будучи, повидимому, увѣренъ въ оборотѣ, какой приметъ весь этотъ инцидентъ въ дальнѣйшемъ теченіи, свои литературныя обязательства къ Кони и въ то же время, очевидно, на случай полной ликвидаціи происшедшихъ недоразумѣній касается вопроса объ условіяхъ своего дальнѣйшаго сотрудничества въ его изданіяхъ. Этотъ вопросъ возбуждался имъ уже ранѣе въ особомъ письмѣ, не сохранившемся, къ сожалѣнію, въ архивѣ редактора "Пантеона" и "Литературной Газеты", и теперь Некрасовъ лишь продолжаетъ его обсуждать.
   "Не корысть была -- пишетъ онъ -- причиной этихъ условій, а, повѣрьте, желаніе быть, сколько я могу, полезнымъ "Л. Г."; условія, на которыхъ до того я работалъ у васъ, были мнѣ гораздо выгоднѣе... я могъ писать, сколько хочу, и при томъ, когда хочу, а не когда нужно газетѣ. Что хочу, а не то, въ чемъ болѣе есть нужды. Чего бы для меня лучше? но я видѣлъ, что отъ этого я не столько полезенъ газетѣ, сколько бы могъ, и добросовѣстно рѣшился связать самого себя условіями: вы поняли мое предложеніе въ другомъ смыслѣ... что дѣлать! Въ "Пантеонъ" я обязался писать 12 листовъ въ годъ и исполнилъ бы обѣщаніе, еслибы занимался цѣлый годъ. Денегъ, по моему разсчету, за вышедшія книжки я не взялъ ни гроша больше слѣдующихъ по условію. За то, что вмѣсто 4-хъ листовъ я написалъ 3, я прочелъ 43 листа корректуры, тогда какъ треть изданія должна ограничиться 30-го по условію; при томъ я ходилъ въ бенефисъ на свои деньги. Впрочемъ, я съ удовольствіемъ готовъ отдать въ "Пантеонъ" эти водевили и такъ, если по возвращеніи моемъ въ Петербургъ должность при "Пантеонѣ" будетъ возвращена мнѣ на прежнихъ условіяхъ и если въ видѣ займа вы дадите А. М. Наумову 150 р. на выкупъ извѣстной вамъ вещи моей. Денегъ я рѣшительно не имѣю, а за эти полтораста рублей въ непродолжительномъ времени пришлю вамъ два печатныхъ листа для "Л. Г.", если вы еще удостоите принять мой трудъ въ свою газету... Это послѣднее одолженіе, котораго я осмѣливаюсь просить у васъ, это послѣдній разсчетъ мой съ вами, если мое искреннее добросовѣстное изложеніе дѣла и признаніе во всѣхъ грѣсѣхъ моихъ не побѣдитъ въ васъ неудовольствіе ко мнѣ и если вы по прежнему будете вѣрить сплетнямъ и клеветамъ, распускаемымъ обо мнѣ моими пріятелями. Не думайте также, что какіе-нибудь разсчеты побудили меня къ этому письму. Положеніе мое теперь таково, что мнѣ собственно для себя не зачѣмъ торопиться въ Петербургъ; присутствіе мое дома гораздо нужнѣе. Моя мать умерла за три дня до моего пріѣзда; отецъ мой постоянно боленъ; братья еще малы; все еще могло бы удержать меня здѣсь надолго, но дѣло въ томъ, что здѣсь мнѣ скучно и я готовъ возвратиться въ Петербургъ при первой видимой возможности существовать тамъ безбѣдно. Теперь о Звонарѣ. По совѣту вашему я съ помощью одного моего пріятеля передѣлалъ весьма плохой переводъ этой драмы. Желая получить какое-нибудь вознагражденіе за своей трудъ, я продалъ эту драму на бенефисъ Толченова за двѣсти рублей, предоставляя мою передѣлку "Пантеону" безденежно. Но я слышалъ, что вы этимъ недовольны, а потому вмѣстѣ съ симъ же письмомъ я пишу къ Толченову, что вы, имѣя болѣе моего правъ на эту драму, не желаете, чтобы она была дана, а потому прошу его передѣлку мою уничтожить и пріискать себѣ для бенефиса что-нибудь другое, что онъ и сдѣлаетъ, потому что денегъ я еще не получилъ. Этимъ я надѣюсь успокоить васъ касательно "Звонаря". Кстати о Толченовѣ. Въ его же бенефисъ пойдетъ мой водевиль въ 2-хъ актахъ ("Рыжій человѣкъ"), который я обѣщалъ ему написать за двѣсти рублей, и получилъ пятьдесятъ рублей задатку. Я его скоро пришлю; если онъ вамъ понравится, то я тотчасъ съ удовольствіемъ уступлю его "Пантеону". Рукописи ваши всѣ, какія только у меня были, я приказалъ отнести къ вамъ... Книги, о которыхъ вы упоминаете, будутъ къ вамъ доставлены Наумовымъ. Если вы раздумаете лишить меня двухъ сотъ рублей (изъ которыхъ, пожалуй, половину я готовъ принять въ уплату моихъ будущихъ трудовъ), то увѣдомьте объ этомъ Толченова, котораго сынъ, вѣроятно, и самъ зайдетъ къ вамъ".
   Отвѣтъ Кони лишь до нѣкоторой степени оправдалъ надежды Некрасова: исторію со сплетней Кони, повидимому, охотно предалъ забвенію, но на предложеніе Ник. А--ча считать его "постояннымъ сотрудникомъ" своихъ изданій не согласился. Поэтому въ новомъ письмѣ Некрасова, наряду съ искреннею радостью по поводу ликвидаціи непріятнаго для него инцидента, чувствуется нѣкоторая обида -- естественное слѣдствіе оскорбленнаго отказомъ Кони самолюбія.
   "Любезнѣйшій и добрѣйшій Федоръ Алексѣевичъ!-- такъ начинаетъ онъ свое посланіе.-- Благодарю васъ за ваше письмо. Оно меня порадовало хоть въ томъ отношеніи, что я увидѣлъ, съ какимъ добрымъ и благороднымъ человѣкомъ имѣю дѣло. Дѣйствительно, еслибы другому на вашемъ мѣстѣ было наклеветано на меня столько, то едва ли бы онъ сильно не поколебался во мнѣніи обо мнѣ, не смотря на правоту мою, которую я сознаю въ душѣ моей. Впрочемъ, я не знаю еще, было ли ваше письмо слѣдствіемъ тщательнаго разсмотрѣнія дѣла и выгодныхъ для меня результатовъ или, можетъ быть, оно есть только слѣдствіе законовъ приличія и снисходительности... Касательно другихъ пунктовъ письма... что сказать о нихъ? И тутъ я долженъ начать съ благодарностью за объясненіе всего напрямикъ. Сколько могъ я понять -- въ постоянные сотрудники я вамъ не гожусь, я могу писать, когда вздумается, то есть, другими словами, мои отношенія съ вашей газетой могутъ быть только такія, какъ и со всякимъ другимъ журналомъ: написавъ что-нибудь, я могу отослать въ который мнѣ угодно журналъ, пожалуй, и въ "Л. Г." Вотъ какое.вы даете мнѣ право. Въ исчисленіи достоинствъ вашего будущаго сотрудника вы намекаете мнѣ, что во мнѣ не достаетъ аккуратности, дѣятельности, постоянной любви къ труду, и мало еще чего, даже и таланта, какъ, кажется, намекаютъ нѣкоторыя слова письма. Согласенъ со всѣмъ, но спрашиваю, найдете ли вы человѣка, который имѣлъ бы всѣ такія качества... Не знаю... О себѣ скажу, что могу быть лучше, гораздо, смѣю сказать, того, какимъ былъ въ нынѣшнемъ году, но такимъ, какого вы нарисовали, быть во всѣхъ отношеніяхъ не ручаюсь. По тому, какъ я доселѣ работалъ у васъ, обо мнѣ не судите. Это дѣло другое. Вспомните, что я ни къ чему не обязывался, а поступалъ по произволу. При томъ, не имѣя ничего вѣрнаго, я метался изъ стороны въ сторону, притомъ еще... Вы на меня смотрѣли, какъ на работника, и я служилъ вамъ, какъ работникъ... Скажу, что еслибы я далъ кому слово быть аккуратнымъ, дѣятельнымъ, постоянно вѣрнымъ его пользамъ, то собственная выгода и уваженіе къ самому себѣ были бы достаточными побужденіями къ исполненію обѣщанія по мѣрѣ силъ и возможности. Въ разсужденіи средствъ своихъ скажу, что если мнѣ Богъ далъ хоть искру таланта, то возможные плоды его были бы посвящены на пользу такого человѣка".
   Къ вопросу о несостоявшемся "постоянномъ сотрудничествѣ" своемъ въ изданіяхъ Кони, Некрасовъ возвращается и въ самомъ концѣ письма.
   "Прощайте -- до свиданія скораго, добрый Федоръ Алексѣевичъ -- пишетъ онъ здѣсь.-- Желаю вамъ здоровья, успѣха въ дѣлахъ, душевнаго спокойствія и такого сотрудника, идеалъ котораго вы изобразили въ вашемъ письмѣ. Или, можетъ быть, вы нашли его въ Сорокинѣ... Не знаю, только скажу откровенно, что онъ мнѣ не нравился сильно еще и тогда, когда не былъ вашимъ сотрудникомъ. Съ глубокимъ къ вамъ почтеніемъ и преданностью остаюсь истинно любящій васъ и уважающій

Н. Некрасовъ""

   
   Цитируемое письмо (отъ 25 ноября 1841 г.) интересно еще и въ другомъ отношеніи. Въ немъ Некрасовъ сообщаетъ нѣкоторыя свѣдѣнія о своихъ литературныхъ замыслахъ и касается обвиненія въ плагіатѣ {Когда окончательно выяснилось, что поссорить Некрасова съ Кони не удается, отношеніе къ нему рыцарей "Сѣверной Пчелы" рѣзко измѣнилось: первоначально булгаринская газета расхваливала "неподдѣльное дарованіе" молодого автора ("Сѣв. Пъ", 1841 г., No 108, рецензія о вод. "Шила въ мѣшкѣ не утаишь"), а затѣмъ обвинила его въ плагіатѣ. Въ рецензіи объ "Актерѣ" говорится: "Онъ (т. е. Некрасовъ), также передѣлавъ французскій водевиль извѣстнаго автора, актера и живописца Монье "La famille improvisйe", назвалъ его оригинальнымъ водевилемъ" (см. "Сѣв. Пъ", 1841, No 246). Въ этой же рецензіи Межевичъ, разсказывая о томъ, какъ Некрасовъ являлся къ нему съ книжкой своихъ стиховъ -- "Мечты и звуки", даетъ понять читателю, что Некрасовъ будто бы просилъ у него благожелательнаго отзыва для своей книжки.}, предъявленнаго къ нему "Сѣверной Пчелой", въ рецензіи на только что поставленный на сценѣ его водевиль "Актеръ".
   "Хотѣлъ я вамъ послать нѣсколько статеекъ, но всѣ онѣ не дописаны, не переписаны, а заняться теперь ими некогда, потому что теперь послѣднее время порошъ и я съ утра до вечера на полѣ,-- травлю и бью зайцевъ... Это моя страсть, въ этомъ занятіи я провелъ все время пребыванія здѣсь; въ городѣ былъ не больше трехъ дней... Есть у меня готовая повѣсть Антонъ, но она слишкомъ велика -- листовъ пять печатныхъ... развѣ въ будущій годъ годится. Написалъ драму въ четырехъ актахъ, да кажется неудачно... Водевиль въ трехъ актахъ давно началъ, да все еще не соберусь кончить. Потерявъ надежду на постоянную работу, я тороплюсь наготовить разныхъ произведеній, которыя можно было бы продать поштучно, для выручки денегъ на содержаніе своей особы. На дняхъ здѣсь откроютъ театръ, вновь выстроенный, идетъ "Синичкинъ", пришлю статью, также и о концертѣ, что былъ здѣсь вчера... Собралъ также нѣсколько уморительныхъ книженокъ, напечатанныхъ въ Ярославлѣ,-- пишу о нихъ статью подъ заглавіемъ -- Яр. литература; все пришлю скоро, если не привезу самъ. Собираюсь въ началѣ декабря выѣхать непремѣнно. На Глинку, какъ на порядочнаго человѣка, положился я и оставилъ на его попеченіе мебель и разныхъ вещей, по крайности, на 150 рублей, а онъ, говорятъ, все заложилъ... Пріѣду въ Петербургъ -- ни кола, ни двора, ни пристанища... Если вы все еще думаете перемѣнить квартиру, то не случится ли при ней пары лишнихъ комнатъ для меня, буду благодаренъ. П. И. Григорьева успокойте тѣмъ, что я по пріѣздѣ сейчасъ же расплачусь съ портнымъ... Да тамъ есть два водевиля мои, которые оба, кажется, имѣли успѣхъ, неужели за нихъ Песоцкій не дастъ и 100 руб. Скажите объ этомъ Григорьеву. Я послалъ Краевскому "Опытн. Женщину", и денегъ за нее просить совѣщусь, потому что предварительно объ этомъ не говорилъ... Не знаю, какъ онъ объ этомъ думаетъ. "Лит. Газету" я здѣсь наконецъ досталъ и нѣкоторыя статьи читалъ съ большимъ удовольствіемъ. Хорошо, ей Богу, хорошо отдѣланъ Булгаринъ за пеесу, и Нес. В. не хуже. Вотъ, я думаю, озвѣрились они, сердечные. Вчера только я прочелъ въ "Пчелѣ" брань своему Актеру. Мерзавецъ Межевичъ опять кругомъ навралъ и можетъ быть уличенъ. Съ стихами на поклонъ не только къ нему, но и къ другимъ журналамъ я не ходилъ: ходилъ я только съ книгой своей къ одному редактору Пол. Газеты, г. Межевичу, для того, чтобы онъ опубликовалъ о моей книгѣ въ газетѣ (за что и заплатилъ 2 р. 40 к.), а не для прошенія совѣтовъ и защиты, въ которыхъ я не нуждаюсь. Франц. Вод. я въ глаза не видалъ, да и наз. онъ оригин. не мной, а Самойловымъ, на произволъ котораго я оставилъ пьесу, уѣхавъ изъ Петербурга, и мало ли можно найти еще опроверженій... Можетъ быть, пришлю статейку".
   Приведенные отрывки, обнимающіе почти цѣликомъ содержаніе этихъ двухъ писемъ Некрасова къ Кони, представляются намъ весьма важными для характеристики какъ внѣшнихъ условій жизни, такъ и міросозерцанія ихъ двадцатилѣтняго автора. Они убѣждаютъ, прежде всего, въ томъ, что борьба за существованіе, борьба за кусокъ хлѣба, въ буквальномъ смыслѣ этого слова, поглощала всю энергію молодого Некрасова, не смотря на то, что, благодаря поддержкѣ, оказанной ему Кони, обстоятельства его все же нѣсколько улучшились и онъ уже "выкарабкался изъ сору и грязи". Выкарабкался, но принужденъ былъ употреблять героическія усилія, чтобы не попасть туда вновь. Иначе не пришлось бы ему принимать такъ близко къ сердцу неаккуратную уплату гонорара Кони, что, какъ мы видѣли, едва не испортило ихъ отношеній. Иначе ему не пришлось бы отдавать въ залогъ свои вещи, а затѣмъ, "рѣшительно не имѣя денегъ", выпрашивать 150 рублей у того же Кони, выпрашивать ихъ въ моментъ размолвки съ нимъ, обѣщая выплатить долгъ двумя печатными листами для "Литер. Газеты", если Кони "удостоитъ" принять его трудъ въ свои изданія. Иначе ему не пришлось бы переводную пьесу, на которую Кони имѣлъ, по его собственному сознанію, большія права, чѣмъ онъ, продавать для бенефиса александринскому актеру, а потомъ, въ виду протеста Кони, требовать ее отъ покупателя обратно. Не пришлось бы ему также, сводя литературное творчество на степень чуть ли не механическаго ремесла, "торопиться наготовить разныхъ произведеній, которыя можно было бы продать поштучно, для выручки денегъ на содержаніе своей особы". Гдѣ ужь тутъ до свободнаго вдохновенія, когда то или другое произведеніе молодого писателя волей неволей разсматривалось имъ съ той точки зрѣнія, дастъ или не дастъ Песоцкій за него, а то и за пару ихъ,-- 100 р., которые необходимы, чтобы расплатиться съ портнымъ. Вращаться въ это время Некрасову приходилось среди литературныхъ подонковъ и имѣть "пріятелями" людей, которые способны были заложить не принадлежащее имъ имущество или прибѣгнуть къ сплетнѣ, какъ къ средству устранить возможнаго конкурента.
   Семейныя обстоятельства юнаго писателя вложились такимъ образомъ, что ему "собственно для себя не зачѣмъ было торопиться въ Петербургъ", его "присутствіе дома", вслѣдствіе смерти матери, плохого здоровья отца, молодости братьевъ, представлялось весьма нужнымъ. Въ родовой же деревнѣ Некрасовъ могъ жить бариномъ, проводя цѣлые дни на охотѣ, любовь къ которой онъ опредѣляетъ, какъ "страсть". Но тѣмъ не менѣе Некрасова неудержимо влечетъ обратно въ Петербургъ, гдѣ онъ еще такъ недавно велъ почти что бродяжническую жизнь; ему "скучно" въ деревнѣ, и онъ ждетъ "первой видимой возможности", чтобы проститься съ отцовской усадьбой. Что же въ данномъ случаѣ могло руководить Некрасовымъ? Для насъ отвѣтъ ясенъ -- глубокая и искренняя любовь къ литературѣ. Занятіе ею для недостигшаго совершеннолѣтія юноши было уже "благороднымъ занятіемъ" (см. письмо Некрасова къ Кони въ "Литер. Газетѣ", No 66), причемъ достойно носить званіе писателя могъ, по его мнѣнію, лишь человѣкъ съ "постояннымъ мнѣніемъ, какъ слѣдствіемъ внутренняго убѣжденія". Подобный взглядъ на литературу, далеко не общераспространенный въ глухое лихолѣтіе нико-лаевскаго царствованія, позволяетъ видѣть въ Некрасовѣ прирожденнаго литератора, находившаго въ "благородномъ занятіи литературой" исходъ высшимъ потребностямъ своей духовной природы. Къ чести начинающаго писателя служитъ и вполнѣ сознательное отношеніе его къ своимъ собственнымъ литературнымъ трудамъ. Не даромъ онъ проситъ Кони не судить о немъ по тому, какъ онъ "доселѣ работалъ", ему вѣдь, "не имѣя ничего вѣрнаго", приходилось "метаться изъ стороны въ сторону", а, кромѣ того, его угнетала мысль, что на него смотрятъ "какъ на работника". "О себѣ скажу,-- восклицаетъ Некрасовъ съ глубокимъ убѣжденіемъ -- что могу быть лучше, гораздо, смѣю сказать того, какимъ былъ въ нынѣшнемъ году!"
   Но для того, чтобы стать лучше, ему необходимъ былъ хоть небольшой, но опредѣленный заработокъ, и отсюда-то и проистекало его настойчивое желаніе попасть въ постоянные сотрудники къ Кони, осуществленіе котораго, упрочивъ хоть до нѣкоторой степени его матеріальное положеніе, избавило бы его отъ унизительнаго лавированія между Кони и Краевскимъ, а, главное, развязало бы ему руки уже не для поштучной, а для настоящей литературной работы. Едва-ли можно сомнѣваться, что Некрасовъ, не смотря на свой юный возрастъ, обладалъ уже достаточными для такой работы данными. Нѣкоторые изъ его водевилей (напр. "Шила въ мѣшкѣ не утаишь" и, въ особенности, "Актеръ"), съ нашей точки зрѣнія произведенія вполнѣ заурядныя, имѣли въ свое время такой успѣхъ, что Некрасовъ не могъ не пользоваться въ среднихъ литературныхъ кругахъ репутаціей талантливаго, во всякомъ случаѣ подающаго надежды, писателя. Затѣмъ нельзя не поставить въ заслугу Некрасову и того, что онъ, не получивъ болѣе или менѣе солиднаго и систематическаго образованія, будучи съ 16-ти лѣтъ заброшенъ въ атмосферу "петербургскихъ угловъ", сумѣлъ однако выработать себѣ опредѣленное литературно-общественное credo. Съ нѣкоторыми изъ его взглядовъ мы только что познакомились, цитируя его письмо къ Кони. Не менѣе характерно для Некрасова начала 40-хъ годовъ и отрицательное отношеніе къ Булгарину и "Нес. B." (т. е. Нестору Васильевичу Кукольнику), общепризнаннымъ бардамъ партіи "офиціальной народности", лицемѣрно патріотическіе выклики которыхъ не могли не возбуждать брезгливаго чувства среди всѣхъ мало-мальски разбирающихся въ вопросахъ современной общественности людей. Къ числу послѣднихъ, безспорно, принадлежалъ и Некрасовъ, радостно привѣтствовавшій неблагопріятный отзывъ "Лит. Газеты" объ этихъ писателяхъ.
   Что касается личныхъ свойствъ Ник. А -- ча въ разсматриваемый періодъ его жизни, то они во всякомъ случаѣ не были таковы, чтобы служить препятствіемъ для его постояннаго сотрудничества у Кони. Такъ, напр., если даже допустить, что юношеская экспансивность Некрасова и приводила его иногда къ излишнему "болтовству", то письма его къ Кони показываютъ, что онъ умѣлъ чистосердечно сознаваться въ своей винѣ. Съ другой стороны, при поверхностномъ просмотрѣ этихъ писемъ, можетъ показаться, что Некрасовъ, слишкомъ часто обращаясь къ денежнымъ разсчетамъ, не проявляетъ въ нихъ должнаго безкорыстія. Думается, что такое заключеніе было бы глубоко ошибочнымъ. Какъ легко, напримѣръ, онъ соглашается уничтожить свою сдѣлку на счетъ драмы "Звонарь", за которую ему предстояло получить 200 руб., очень крупную сумму для его тогдашняго бюджета, по первому же слуху о недовольствѣ Кони этой сдѣлкой. Еще болѣе рекомендуетъ денежную щепетильность бѣдняка-Некрасова то, что онъ совѣстился просить у Краевскаго денегъ за свою повѣсть "Опытная женщина", помѣщенную въ "Отеч. Запискахъ" (1841 г., XVIII, стр. 311), только потому, что "предварительно объ этомъ не говорилъ"... Если Некрасовъ тѣмъ не менѣе нѣтѣнѣтъ, да и возвращался къ вопросу о деньгахъ, то это, безъ сомнѣнія, вызывалось ихъ "рѣшительнымъ" отсутствіемъ, причемъ мы имѣемъ основаніе утверждать, что ему пришлось немало перестрадать, пока онъ пріобрѣлъ привычку, не отставая отъ другихъ, "хлопотать" и "торговаться на рынкѣ свѣта". Это выраженіе заимствовано нами изъ письма Некрасова къ его сестрѣ Елизаветѣ Алексѣевнѣ, по мужу Звягиной, отъ 9 ноября 1840 г., которое. является самымъ раннимъ изъ всѣхъ опубликованныхъ писемъ поэта. Этотъ въ высшей степени интересный біографическій документъ, появившійся на страницахъ спеціальнаго журнала ("Русская Старина", 1889 г., No 2) ярко отражаетъ ту душевную борьбу, которую пришлось пережить Некрасову, прежде чѣмъ онъ отрѣшился отъ юношескаго романтизма и перешелъ къ прозаическому взгляду на жизнь, разсыпавшую на его пути очень мало розъ и очень много терній. Описывая овладѣвшія имъ скуку и грусть, подъ вліяніемъ которыхъ ему "опротивѣли всѣ занятія" и "всѣ предположенія показались жалкими", Некрасовъ продолжаетъ: "я сожалѣлъ, досадовалъ, что такъ сильно увлекся пустою суетностью, я писалъ:
   
   Грустно... совсѣмъ въ суетѣ утонулъ я,
   Бѣдному сердцу простора я не далъ...
   Тяжко... за что самъ себя обманулъ я...
   Самъ себя мрачнымъ терзаніямъ предалъ?
   
   "Все мнѣ кажется мелкимъ, ничтожнымъ... Я вмѣшался въ пеструю толпу людей, у которыхъ не моя цѣль, я увлекся общимъ потокомъ и не отстаю отъ другихъ, хлопочу, торгуюсь на рынкѣ свѣта.
   
   А дни летятъ... Слой пыли гуще, шире
   День ото дня на позабытой лирѣ...
   Порой возьму: по струнамъ пробѣгу,
   Но ужь ни пѣть, ни плакать не могу,
   Ни забывать душевной тяжкой муки;
   Твердятъ укоръ разорванные звуки,
             И я отъ лиры прочь бѣгу!
   Бѣгу... Куда? Въ торгъ суетности шумной,
   Чтобъ заглушить тоску души безумной...
   Бѣгу туда, гдѣ плачетъ нищета,
   Гдѣ свѣтелъ ликъ богатаго шута...
   Бѣгу затѣмъ, чтобъ дать душѣ уроки,
   Пренебрегать правдивые упреки,
             Когда желаетъ быть сыта!..
   
   "Тяжела борьба души съ тѣломъ, тяжела борьба человѣка съ самимъ собою. Нѣтъ, не буду больше думать объ этомъ, пойду, опять брошусь въ общій потокъ... Несите меня, несите, волны суетности, къ вашей глупой цѣли... я опять вашъ... опять.
   
   Я день и ночь тружусь для суеты,
   И ни часа для мысли, для мечты...
   Зачѣмъ? На что? Безъ цѣли, безъ охоты!
   Лишь боль въ костяхъ отъ суетной работы,
             Да въ сердцѣ бездна пустоты!
   
   "Но что нужды! За то я не буду имѣть права жаловаться на жизнь, не буду глупцомъ въ глазахъ другихъ. Иногда, какъ теперь, я оглянусь назадъ, загляну въ тайникъ души и, вѣрно, ужаснусь, заплачу... Мнѣ будетъ стыдно самого себя, но что дѣлать"... и т. д., и т. д.
   Такъ тяжело давалось автору романтическихъ стиховъ сборника "Мечты и звуки" перевоплощеніе въ куплетиста Феоктиста Онуфріевича Боба и водевилиста Перепельскаго.
   Къ тому времени, къ которому относятся вышеприведенныя письма къ Кони, боль отъ раны, нанесенной этимъ перевоплощеніемъ, утихла,-- тѣмъ болѣе, что Некрасовъ и въ новой роли сохранилъ {Мы говоримъ "сохранилъ", такъ какъ въ сборникѣ "Мечты и звуки" есть нѣсколько стихотвореній, превозносящихъ назначеніе поэзіи и ея жрецовъ.} свой взглядъ на литературу, какъ на "занятіе благородное". Если что его и продолжало мучить, такъ это сознаніе, что внѣшнія обстоятельства препятствуютъ развитію его литературнаго дарованія, мѣшая ему "стать лучше". Но и эти обстоятельства начали мало-по-малу мѣняться въ благопріятную для поэта сторону. Послѣднее изъ имѣющихся въ нашемъ распоряженіи и относящееся уже къ 1842 году, письмо Некрасова къ тому же Кони, убѣждаетъ, что всякая тѣнь отъ размолвки, созданной пріятельскими сплетнями, черезъ какіе-нибудь полгода совершенно исчезла и Некрасовъ занялъ въ редакціяхъ "Пантеона" и "Литературной Газеты" такое положеніе, которое позволяло Кони на время своихъ отлучекъ изъ Петербурга ему, а не кому бы то ни было другому, довѣрять отвѣтственныя функціи своего замѣстителя. Тонъ и содержаніе этого письма отличаются теплотою и сердечностью. Въ немъ поднимаются такіе вопросы, какъ, напримѣръ, вопросъ о совмѣстномъ сочинительствѣ 4-хъ-актной комедіи "Столбиковъ", самая постановка которыхъ возможна лишь между людьми, другъ другу довѣряющими и отлично между собой спѣвшимися. Приводимъ его полностью:
   "Почтеннѣйшій Федоръ Алексѣевичъ! Вотъ къ вамъ еще весьма важная просьба. Мы начали съ П. И. Григорьевымъ для его бенефиса комедію-водевиль въ 4-хъ актахъ подъ названіемъ Столбиковъ, въ полной увѣренности, что вы не откажетесь также написать актъ или хоть сценки двѣ-три. Такое соединеніе именъ, еще небывалое на русской афишкѣ, можетъ принести существенную пользу бенефиціанту. Вотъ мы писали и поджидали васъ, но между тѣмъ васъ нѣтъ и, можетъ быть, вы еще нескоро будете, а время уходитъ, бенефисъ 4-го мая. У насъ просто руки опустились и, чтобы не терять долго времени, прибѣгаемъ къ вамъ съ усерднѣйшею просьбою. Напишите въ Столбикова сколько вамъ позволитъ время и пришлите къ намъ. Пьеса дѣлается не наскоро и не кое-какъ, а потому будетъ, кажется, не дурна, особенно если вы приложите къ ней руку на нѣсколько страницъ прозы и куплетовъ. Будьте же столь великодушны. Вы и Григорьеву обѣщали водевиль, такъ ужь не откажите въ нашей просьбѣ. Прошу васъ отъ имени бенефиціанта и отъ своего, которое безъ вашего на афишѣ будетъ сиротствовать. Пришлите намъ поскорѣе отвѣтъ, не мучьте неизвѣстностью.
   "Я съ своей стороны прилагаю и буду прилагать свои старанія относительно "Лит. Гая.", сколько хватитъ силъ моихъ. Въ посланномъ вчера письмѣ я просилъ васъ прислать мнѣ денегъ; оную просьбу повторяю, ибо оныхъ денегъ у меня нѣтъ. Также прошу васъ разрѣшить нѣкоторыя недоразумѣнія касательно "Пантеона", изложенныя въ томъ письмѣ. Да вотъ еще что: у насъ уже давно очень не было картинки модъ при газетѣ. Къ Краевскому хожу каждую недѣлю на совѣтъ о составленіи нумеровъ "Лит. Газ."; онъ свидѣтельствуетъ вамъ почтеніе. Пришлите денегъ бѣснующемуся Вельсбергу; онъ грозитъ бросить корректуру. Остаюсь, весь Вашъ Н. Некрасовъ.
   2 апрѣля 1842 г."
   
   Изъ этого письма видно, что молодой писатель попалъ, наконецъ, въ колею не случайной, а постоянной и систематической журнальной работы. Онъ чувствовалъ себя въ своей стихіи, ибо былъ прирожденнымъ журналистомъ, и всей своей послѣдующей жизнью доказалъ, насколько правильно поступилъ, не поддавшись искушенію сытаго и разгульнаго, но лишеннаго серьезнаго внутренняго содержанія житья-бытья въ отцовской деревнѣ. Уже незадолго до смерти, озирая пройденный имъ "оный путь -- журнальный путь", Некрасовъ хотя и сознавался, что на этомъ пути "шагу мы не ступимъ безъ сдѣлокъ съ совѣстью своей", но въ то же время крѣпко вѣрилъ, что на немъ "мы снисхожденье купимъ трудомъ у мыслящихъ людей,
   
   Трудомъ и безкорыстной цѣлью...
   Да! будемъ лучше рисковать,
   Чѣмъ безопасному бездьлью
   Остатокъ жизни отдавать".
   
   Приведенныя нами письма Некрасова къ Кони свидѣтельствуютъ о томъ, что онъ держался этого мнѣнія не только подъ старость, будучи знаменитымъ поэтомъ, стихами котораго зачитывалась вся культурная Россія, и общепризнаннымъ главою русской прогрессивной журналистики,-- но и въ юные годы, когда ни полуголодное существованіе литературнаго пролетарія, ни тяжелыя впечатлѣнія окружающей среды, ни "клевета ядовитая" друзей, ни травля враговъ не могли, какъ мы видѣли, увлечь его въ сторону "безопаснаго бездѣлья".

В. Евгеньевъ.

"Русское Богатство", No 10, 1913

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru