Гуль Роман
Сергей Есенин за рубежом

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Русское зарубежье о Есенине: В 2 т. Т. 1: Воспоминания
   М.: Инкон, 1993.
   

РОМАН ГУЛЬ

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН ЗА РУБЕЖОМ

   Это было летом 1922 года. В Доме искусств все уже знали, что в Берлин прилетел Сергей Есенин с Айседорой Дункан, и они придут в Дом искусств.1 Народу собралось много. Шла обычная программа, но все явно ждали Есенина. И действительно, эти знаменитости приехали, но почти к концу вечера. По залу пробежали голоса: "Есенин, Есенин приехал".
   Он вошел в зал впереди Айседоры. Она -- за ним. Это пустяк. И все-таки характерный, муже женой так не ходят. Есенин был в светлом костюме и белых туфлях. Айседора в красноватом платье с большим вырезом. Есенина встретили аплодисментами. Но далеко не все. Произошло какое-то замешательство, в публике были поклонники и противники Есенина. Во время этого замешательства и общего шума один больше чем неуравновешенный (умопомешанный) эмигрант (крайне правых настроений) вдруг ни с того ни с сего заорал во все горло, маша рукой Айседоре Дункан: "Vive L'International!" {"Да здравствует Интернационал!" (фр.)} Это было совершенно неожиданно для всех присутствовавших, да, наверное, и для Айседоры. Тем не менее она с улыбкой приветственно помахала рукой в сторону закричавшего полупомешанного и крикнула: "Chantons la!" {"Споем!" -- (фр.)} Общее замешательство усилилось. Часть присутствовавших запела "Интернационал" (тогда официально гимн РСФСР), а часть начала свистать и кричать: "Долой! К черту!"
   Н.М. Минский неистово звонил, маша председательским колокольчиком.2 Есенин почему-то вскочил на стул, что-то крича об Интернационале, о России, о том, что он русский поэт, что он не позволит, что он умеет и не так свистать, а в три пальца. И заложив в рот три пальца, действительно засвистал как разбойник на большой дороге. Свист. Аплодисменты. Покрывая все, Минский прокричал:
   -- Сергей Александрович сейчас прочтет нам свои стихи!
   Свист прекратился, аплодисменты усилились. Стихли. А Есенин, спрыгнув со стула, подошел к председательскому месту и. встал, ожидая полного успокоения зала. Оно воцарилось не сразу. Айседора села в первом ряду, против Есенина. И Есенин зачитал. Читал он не так хорошо, как Маяковский. Во-первых, голос не тот. Голос у Есенина был скорее теноровый и не очень выразительный. Но стихи захватили зал.3 Когда он читал: "Не жалею, не зову, не плачу / Все пройдет, как с белых яблонь дым..." -- зал был уже покорен. За этим он прочел замечательную "Песнь о собаке". А когда закончил другое стихотворение последними строками: "Говорят, что я скоро стану / Знаменитый русский поэт!" -- зал, как говорится, взорвался общими несмолкающими аплодисментами. Дом искусств Есениным был взят приступом.
   В этот вечер я вблизи не видел Есенина. Мы скоро ушли своей компанией. А Есенин и Дункан Н.М. Минский (как рассказывает в своей английской книге "Багаж" Ник. Дм. Набоков, будущий композитор, будущий приятель С. Дягилева, И.Стравинского, а тогда просто молодой человек) познакомил с Набоковым, который должен был стать их провожатым в какое-то гомосексуальное кафе, что для московского гостя было "берлинской диковиной". У Набокова об этом ночном путешествии рассказывается довольно подробно, но не очень убедительно, к тому же Есенина он почему-то называл Сергеем Константиновичем (видимо, производя это отчество из села Константинове -- родины Есенина), А Минского -- Михайловичем вместо Максимовича.4
   Вторично я увидел Есенина уже вблизи. Опять в Доме искусств. Он пришел туда с Александром Кусиковым. В зале было много народа. Был перерыв. Все стояли. Я стоял с М.А. Осоргиным.5 И когда Есенин (а за ним Кусиков) протискивались сквозь публику, Есенин прямо наткнулся на Осоргина.
   -- Михаил Андреич! Как я рад! -- воскликнул он, пожимая двумя руками руку Осоргина.
   -- Здравствуй, Сережа, здравствуй, -- здоровался Осоргин. -- Рад тебя видеть!
   -- И я рад, очень рад, -- говорил Есенин, -- только жаль вот мне, что я красный, а ты -- белый!
   -- Да какой же ты красный, Сережа? -- засмеялся Осоргин. -- Посмотри на себя в зеркало, ты же -- лиловый!
   Верно, Есенин был лиловат от сильной напудренности. И Кусиков был "припудрен", но не так обильно. Конечно, в те времена парикмахеры после бритья слегка пудрили ваше лицо, но потом обтирали салфеткой. Имажинисты же почему-то оба были не только не обтерты, но сами, видно, брились и пудрились. Это производило не очень приятное впечатление. Почему они этого не понимали -- не ведаю.
   Вот тут я Есенина разглядел. В письме к Ромену Роллану Максим Горький о Есенине пишет так: "...маленького роста, изящно сложенный, с светлыми кудрями... голубоглазый, чистенький... ему тогда было 18 лет, а в 20 он уже носил на кудрях своих модный котелок и стал похож на приказчика из кондитерской". Ничего схожего с этим портретом кисти Горького в Есенине я не увидел. Правда, ему было не 18--20 лет, а 27. Но "маленького" роста он не был. "Маленький" всегда нечто карликоватое. Есенин был "невысокого", но вполне нормального роста. Впечатления "маленького" никак не производил. "Изящного" в нем тоже ничего не было и не знаю, было ли когда-нибудь? Был он сложен как-то по-крестьянски, хоть и одет в модный дорогой костюм. "Голубоглазого" тоже не было. Глаза были какие-то тускловатые (м<ожет> б<ыть>, девять-восемь лет тому назад он и был "голубоглаз"). Все лицо какое-то измученно-бледное (поэтому, м<ожст> б<ыть>, и пудрился). "Светлые кудри" были, но тоже без яркости, а просто блондинистые волосы. Что мне показалось в лице неладным, -- низкий лоб, на который были приспущены волнистые волосы. От "приказчика из кондитерской" ничего в нем, конечно, не было. Это Горький от "социал-демократичности" наверное, написал. А котелок он, по-моему, никогда не носил, в Москве носил -- "знаменитый" цилиндр ("сын ваш -- в цилиндре и в лакированных башмаках"). Об истории "цилиндров" рассказал Мариенгоф в "Романе без вранья".
   На замечание Осоргина о "лиловости" Есенин ничего не ответил, помахал рукой, прощаясь, и они с Кусиковым ушли. С Кусиковым я был хорош, мы поздоровались.
   Вскоре Есенин -- через Кусикова -- передал свою автобиографию в "Новую русскую книгу". Она была написана рукой, на больших листах с отставленными друг от друга буквами и падающими вправо строками. По-моему, это была первая написанная им автобиография. В ней Есенин писал: "В РКП (б) никогда не состоял, потому что чувствую себя гораздо левее", а об имажинистах -- "коммунисты нас не любят по недоразумению". Автобиографии в "Нов<ой> русс<кой> книге" печатались в отделе "Писатели о себе". Надо сказать, за ничтожными исключениями, все писатели в автобиографиях кривлялись, как могли, стараясь выпендриться перед всем светом, каждый по-своему. Увы, это дурная болезнь всех "публичных мужчин" (выражение Герцена). Когда кончилась "Новая русская книга", я взял себе рукописи всех автобиографий: Маяковского, Есенина, Пильняка, А. Белого, Кусикова, Эрснбурга и мн. др. и отдал переплести книгой. Книга вышла, действительно, литературно ценная, и привела моего друга художника Н.В. Зарецкого в "расстройство нервов". Он стал ее выпрашивать: подари да подари, зачем тебе она, ты потеряешь, а я сохраню. Будучи человеком не архивным, я сдался и подарил ему рукописи автобиографий. Позднее Зарецкий передал эту книгу в знаменитый пражский эмигрантский архив, а во время войны этот архив захватили занявшие Прагу большевики. И весь архив -- а в нем и книга автобиографий -- ушел в Москву.
   Итак, Есенин с Айседорой из Берлина -- через Париж -- отправились в Америку, взяв с собой, как переводчика "между ними", А. Встлугина (В. И. Рындзюка),6 ибо Есенин ни слова не говорил по-английски, а Айседора коверкала два-три слова по-русски. Приехали "молодые" в Америку в конце октября 1922 года, в Нью-Йорк.7 Остановились -- как и должно знаменитостям -- в самом фешенебельном отеле Валдорф-Асториа на Пятом авеню. У Айседоры был контракт -- танцевать в ряде городов восточных и центральных штатов. А Есенину оставалось ее "сопровождать", что было, конечно, несколько унизительно, ибо возила его Айседора, как некую "неговорящую знаменитость", после своих выступлений выводя на сцену и представляя публике как "второго Пушкина".
   Неудивительно, что именно тут, в Америке произошли самые буйные и безобразные сцены сего кратковременного брака. О них есть два рассказа -- Вен. Левина, журналиста, стихотворца, левого эсера, имажиниста, ставшего в Америке эмигрантом, и Абрама Ярмолинского, переводчика на английский и литератора. Я бы обошел их, если б они не приоткрывали некую серьезную страшную подробность из жизни Есенина.
   По окончании турне Айседоры, Есенину в Нью-Йорке удалось "разговориться". Он встретил прежнего приятеля Леонида Гребнева (Файнберга), который в Москве "ходил в имажинистах", а в Америке стал писать на идиш, сделав себе имя в европейской печати. Встретил и другого "корешка" Вениамина Левина, бывшего левого эсера, с которым Есенин дружил в Москве 1918--20 годов. У еврейского поэта Брагинского, писавшего на идиш под псевдонимом Мани-Лейб, в скромной квартире, собрались еврейские поэты приветствовать Айседору Дункан и Сергея Есенина. Ну, разумеется, пили. А что же собравшимся вместе поэтам делать? Конечно, пить и читать свои стихи. Так и было.
   Пьяный Есенин прочел отрывок из "Страны негодяев". По рассказу В. Левина, Есенин, читая, будто бы изменил одну строку в устах своего героя Замарашкина -- "Я знаю, что ты еврей" -- прочел не "еврей", а "жид". Думаю, что Левин говорит правду, ибо все последующее это подтверждает. Этой "переменой" евреи возмутились. А когда Айседора согласилась танцевать и начала танец, это привело пьяного Есенина в такое дикое бешенство, что, ругаясь матерной бранью, он бросился на нее с кулаками, грозя убить. Все пришли Айседоре на помощь, стали Есенина унимать. Но это было нелегко. В этой достаточно безобразной сцене Есенин будто бы пытался выброситься из окна, а Айседора дала понять, что он подвержен "припадкам" и посоветовала для его же пользы его связать. Но когда присутствовавшие начали вязать Есенина веревкой для сушки белья, он, естественно, пришел в еще большее бешенство, дрался, сопротивлялся, крыл схвативших его евреев -- "проклятыми жидами!", кричал -- "распинайте меня, распинайте!". Обруганный "жидом" Брагинский будто бы дал Есенину пощечину?<а тот плюнул ему в лицо. Вообще поэтическая вечеринка оказалась мало "поэтичной".
   Но на другой день поэты, разумеется, помирились. Мани-Лейб с женой приехали к Есенину в отель восстановить дружбу. А душевно и физически разбитый Есенин написал Мани-Лейбу письмо, которое Ярмолинский приводит в подлинном его написании (со всеми ошибками и недописками):
   "Милый Милый Монилейб!
   Вчера днем Вы заходили ко мне в отель, мы говорили о чем-то, но о чем я забыл потому что к вечеру со мной повторился припадок. Сегодня я лежу разбитый морально и физически. Целую ночь около меня дежурила сеет, милосердия. Был врач и вспрыснул морфий.
   Дорогой мой Мони Лейб! Ради Бога простите и не думайте обо мне, что я хотел что-нибудь сделать плохое или оскорбить кого-нибудь. Поговорите с Ветлугиным, он Вам больше раскажет. Это у меня та самая болезнь, которая была у Эдгара По, у Мюссе. Эдгар По в припадках разб. целые дома.
   Что я могу сделать мой Милый Милый Монилейб, дорогой мой Монилейб! Душа моя в этом невинна, а пробудившийся сегодня разум подвергает меня в горькие слезы, хороший мой Монилейб! Уговорите свою жену чтоб она не злилась на меня. Пусть постарается понять и простить. Я прошу у Вас хоть немного ко мне жалости.

Любящий Вас Всех
Ваш С. Есенин.

   Передайте Гребневу все лучшие чувства к нему. Все ведь мы поэты братья. Душа у нас одна, но по-разному она бывает больна у каждого из нас. Не думайте, что я такой маленький что-бы {так в копии текста Р. Гуля (Н. Ш.-Г.).} мог кого-нибудь оскорбить. Как получите письмо передайте всем мою просьбу простить меня".
   Что в письме идет речь об эпилепсии -- ясно. И Левин пишет, что, когда он пришел к Есенину через два дня после вечеринки, тот ему сказал, что все это буйство на вечеринке кончилось припадком эпилепсии, которую Есенин унаследовал от деда. Мы знаем, что в одном из своих стихотворений Есенин писал -- "одержимый тяжелой падучей". Но я всегда думал, что это только "стилистическая фигура", а никак не самая настоящая "медицина".9
   Еще более невероятное буйство произошло в Париже, когда Есенин и Айседора, вернувшись из Америки, остановились в фешенебельном Hotel Crillon. Здесь в своем пьяном безумии Есенин перебил зеркала, переломал мебель, Айседора спаслась бегством: бросилась вызвать доктора. Но когда вернулась, Есенина не застала, его арестовала французская полиция. Только с помощью каких-то влиятельных друзей Айседоре удалось освободить Есенина, тут же уехавшего в Германию, в Берлин, по пути в Москву.
   Вторично я увидел Есенина (уже разорвавшего свой "брак" с Айседорой) в Берлине перед отъездом в Москву.10 В Шубертзале был устроен его вечер. Но это его выступление было мрачно. Кусиков рассказывал мне, что Есенин пьет в мертвую, что он "исписался", что написанные им стихи ничего не стоят. Когда Кусиков мне это говорил, я подумал: Моцарт и Сальери. Так оно и было. Ведь среди так называемых, "людей искусства" подлинная дружба, да и просто настоящие человеческие отношения очень редки. Публичные мужчины подвержены какой-то душевной "проституции".
   Шубертзал был переполнен. Тут уж привлекал не только Есенин -- поэт, но и разрыв и скандал с Дункан. Это было размазано в газетах. Когда, встреченный аплодисментами, Есенин вышел на эстраду Шубертзала -- я обмер. Он был вдребезги пьян, качался из стороны в сторону, и в правой руке держал фужер с водкой, из которого отпивал. Когда аплодисменты стихли, вместо стихов Есенин вдруг начал ругать публику, говорить какие-то пьяные несуразности и почему-то, указывая пальцем на Марию Федоровну Андрееву, сидевшую в первом ряду, стал ее "крыть" не совсем светскими словами. Все это произвело гнетущее впечатление. В публике поднялся шум, протесты, одни встали с мест/ другие кричали: "Перестаньте хулиганить! Читайте стихи!" Какие-то человеки, выйдя на эстраду, пытались Есенина увести, но Есенин уперся, кричал, хохотал, бросил, разбив об пол свой стакан с водкой. И вдруг закричал: "Хотите стихи?!.... Пожалуйста, слушайте!..."
   В зале не сразу водворилось спокойствие. Есенин начал "Исповедь хулигана". Читал он криком, "всей душой", очень искренне, и скоро весь зал этой искренностью был взят. А когда он надрывным криком бросил в зал строки об отце и матери:
   
   Они бы вилами пришли вас заколоть
   За каждый крик ваш, брошенный в меня!
   
   -- ему ответил оглушительный взрыв рукоплесканий. Пьяный, несчастный Есенин победил. Публика устроила ему настоящую овацию (вероятно, к вящему неудовольствию Сальери).
   Потом был вечер, на котором я познакомился с Есениным. Это было в зале Союза немецких летчиков.11 Уж не помню, кто устраивал вечер, кажется, газета "Накануне". Народу была тьма. Все сидели за столиками. Кто-то выступал: кажется, Толстой, Кусиков, кто-то еще. Последним выступил Есенин, впервые прочтя "Москву кабацкую". И что там ни говори, но в его чтеньи была настоящая сила искусства.
   После выступлений все занялись едой и питьем. Наш столик (со мной был Корвин-Пиотровский, актриса Оля Протопопова, кто-то еще) был напротив столика, за которым сидели -- Толстой, Крандиевская, Кусиков с какой-то очередной брюнеткой и Есенин. В зале играл оркестр, Есенин -- по виду -- был уже пьян, вскидывал головой, чему-то улыбался, смотрел в пьяное пространство. Потом вдруг встал с стаканом в руке, пошел нетвердой походкой. Подойдя к нашему столику, остановился и, обращаясь ко мне, проговорил с пьяной расстановкой:
   -- У вас очень хорошее лицо. Давайте познакомимся. Я -- Есенин. Я был тоже нетрезв, но, конечно, не так.
   -- Давайте, познакомимся.12
   Мы пожали друг другу руки, и Есенин также пьяно пошел куда-то в коридор с фужером в руке. Здесь я уже совсем близко разглядел Есенина: мелкие черты несколько неправильного лица с низким лбом, лицо приятно-крестьянское, очень славянское с легкой примесью мордвы в скулах. В отрочестве и юности Есенин, вероятно, был привлекателен именно так, как пишут о нем знавшие его в те времена. Сейчас лицо это было больное, мертвенно-бледное с впалыми щеками. Честно говоря мне было его жаль, в нем было что-то жалостливое, невооруженным глазом было видно, что этот человек несчастен самым настоящим несчастьем.13 Когда он вернулся в зал, кто-то заказал оркестру трепак. Трепак начался медленно, "с подмывом". Мы все, окружив Есенина, стали просить его проплясать. Есенин стоял, глядя в пол, потом улыбнулся. Но темп был хорош, подмывист, и вдруг Есенин заплясал. Плясал он, как пляшут в деревне на праздник -- с коленцем, с вывертом. Окружив его кольцом, мы кричали:
   -- Вприсядку, Сережа! Вприсядку!
   И вдруг смокинг Есенина легко и низко опустился, и он пошел по залу присядкой. Мы подхватили Есенина -- под гром аплодисментов -- под руки. И все пошли за общий стол. Тут, помню, почему-то заговорили о советских поэтах. Я похвалил В. Казина за его "Рабочий май" ("Почтальон пришел и зачарованный / Пробежав глазами адреса, / Увидал, что письма адресованы / Только нивам да лесам"). Но Есенин вдруг недовольно замахал рукой:
   -- Да что вы, да что это за поэты! Да это все мои ученики. Я же учил их писать! Да нет же, они вовсе не поэты...
   И я понял, что Есенин тоже болен профессиональной дурной болезнью "публичных мужчин": не выносит похвал другим "публичным мужчинам".
   Толстой с Крандиевской уехали. Уставшие злые лакеи умышленно громко собирали посуду, звеня тарелками. Я шел в подпитии по пустому залу. И вместо того, чтобы попасть к нашему столику, вошел в коридор, где лакеи составляли посуду. Тут на столе сидел Есенин и сидя спал. Сидел по-турецки, подвернув под себя ноги, как сидят у костра крестьянские мальчики в ночном. Рядом с ним стоял фужер с водкой и сидел Глеб Алексеев.14
   -- Алексеев, -- сказал я, -- его надо увести.
   -- Он спит, -- сказал Алексеев.
   -- Ну, разбуди его, ведь скоро же запрут зал...
   Есенин не слышал. Лица его не было видно. Висели только волосы. Алексеев разбудил его, Есенин спрыгнул со стола, потянулся и сказал как в просоньи:
   -- Я не знаю, где мне спать.
   -- Пойдем ко мне, -- сказал Алексеев.
   И мы вышли втроем из Дома немецких летчиков. Было часов пять утра. Фонари уж не горели. Берлин был коричнев. Где-то в полях, вероятно, уже рассветало. Мы шли медленно. Алексеев держал Есенина под руку. Но на воздухе он быстро трезвел, шел тверже и вдруг пробормотал:
   -- Не поеду в Москву... не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн...
   -- Да что ты, Сережа? Ты что -- антисемит? -- проговорил Алексеев.
   И вдруг Есенин остановился. И с какой-то невероятной злобой, просто с яростью, закричал на Алексеева:
   -- Я -- антисемит?! Дурак ты, вот что! Да я тебя, белого, вместе с каким-нибудь евреем зарезать могу... и зарежу... понимаешь ты это? А Лейба Бронштейн, это совсем другое, он правит Россией, а не должен ей править... Дурак ты, ничего этого не понимаешь...
   Алексеев старался всячески успокоить его, и вскоре раж Есенина прошел. Идя, он бормотал:
   -- Никого я не люблю... только детей своих люблю. Дочь у меня хорошая... --блондинка, топнет ножкой и кричит: я -- Есенина!... Вот какая у меня дочь... Мне бы к детям... а я вот полтора года мотаюсь по этим треклятым заграницам...
   ---- У тебя, Сережа, ведь и сын есть? -- сказал я.
   -- Есть, сына я не люблю... он жид, черный -- мрачно отозвался Есенин.
   Такой отзыв о сыне, маленьком мальчике, меня как-то резанул по душе, но я решил "в прения не вступать"... А Есенин все бормотал:
   -- Дочь люблю... она хорошая... и Россию люблю... всю люблю... она моя, как дети... и революцию люблю, очень люблю революцию, а вот ты, Алексеев, ничего-то во всем этом не понимаешь... ничего... ни хрена...
   Уже начало рассветать. Берлин посветлел. Откуда-то мягко зачастили автомобили. Мы остановились на углу Мартин-Лютерштрассе. Я простился с Есениным и Алексеевым, и повернул к себе -- к Мейнингерштраесс. Идя, я все еще слышал голос Есенина, что-то говорившего Алексееву.
   Потом я видел Есенина раз у Кусикова. Там -- пилось и елось. Кусиков пел цыганское под гитару, свой собственный романс "Обидно, досадно, до слез, до мученья / Что в жизни так поздно мы встретились с тобой!" И рассказывал, что когда он приходит в русский ресторан "Медведь" (недалеко от Виттербергпляц), то оркестр сразу же мажорно встречает его этим романсом "Обидно, досадно". Есенин под балалайку пел частушки собственного сочинения:
   У бандитов деньги в банке. Жена, кланяйся Дунканке!
   Это было совсем уже перед его отлетом в Москву. В сентябре 1923 года Есенин туда улетел. А в декабре 1925 года в Ленинграде повесился. ("До свиданья, друг мой, до свиданья...")
   Хоть роман Айседоры с Есениным и окончился мрачно, все же она полетела в 1923 году вслед за ним.15 Айседору я видел в Берлине на ее выступлении. В большом зале под оркестр Айседора танцевала "Интернационал". Говорят, в Москве этот ее "Интернационал" был так успешен, что его смотрела даже сама "гениальная горилла" -- Ленин. Есть такая статья в журнале "Музыкальная жизнь": Ленин смотрит "Интернационал". А литературный болтун Луначарский так писал об Айседоре: "В центре миросозерцания Айседоры стояла великая ненависть к нынешнему буржуазному быту. Ей казалось, что и нынешняя биржа, и государственная чиновничья служба, и современная фабрично-заводская работа, и весь уклад обывательской жизни, все, за исключением некоторых, по ее мнению, оставшихся здоровыми частей деревни, представляет из себя грубый и глупый отход от природы. Весь мир казался ей совершенно так же, как Карлейлю и Рескину, изуродованным капитализмом!" Вот как! О литературной пошлости Луначарского за рубежом была напечатана убийственная статья М.А. Алданова, разбирающая "художественное (драматическое) творчество" этого большевистского пошляка и пустозвона, кого сам Ленин называл "наша балерина".
   Глядя на танцевальный "Интернационал" Айседоры, я чувствовал какую-то неловкость за эту в былом большую артистку. Тяжеловесная, с трясущимися под туникой грудями Айседора выделывала какие-то па, бегала по сцене, принимала какие-то позы: и все это долженствовало "выявить мощь пролетариата". Бедный пролетариат! И бедная Айседора, как все артисты, не могшая во время уйти со сцены. Много позднее я прочел се прекрасные воспоминания. Это было уже после страшной трагической смерти Айседоры Дункан. Некоторые говорят, что смерть Айседоры была не случайной. Я этого не думаю. Ее задушил собственный длинный шарф, попавший в колесо автомобиля.
   
   <1979>
   

КОММЕНТАРИИ

   Роман Борисович Гуль (1896--1986), прозаик, критик, мемуарист. В 1914 г. поступил на юридический факультет Московского университета. Занимался у профессора И.А.Ильина. Мобилизован в 1916г., участвовал в первой мировой войне. Проделал Ледяной поход генерала Л.Г. Корнилова, сражался в рядах белой армии на Украине. С 1919 г. в эмиграции.
   "Родина без свободы, -- писал Р. Гуль,-- для меня уже не родина, а свобода без родины, хоть и очень тяжела, но все-таки свобода" (Гуль Р. Одвуконь. Советская и эмигрантская литература. С. 202). Стремление к свободе, независимость личности, антикоммунистические взгляды характеризовали Р. Гуля до конца жизни. Он был верующим православным христианином.
   С 1919--1933 г. жил в Германии. В "Моей биографии" (Новый журнал. 1986. N 164. С. 14--32) писал, что с 1921--1928 г. работал секретарем редакции русского эмигрантского журнала "Новая русская книга" (Берлин). Затем жил во Франции, сотрудничал в газете "Последние новости" и в журналах "Современные записки","Иллюстрированная Россия","Иллюстрированная жизнь" и др. В 1950 переехал в Америку.
   С 1959 г. -- один из редакторов "Нового журнала", о котором в русском зарубежье говорят, что это лучший русский журнал, не только за рубежом, но и во всем мире. Работал также главным редактором нью-йоркской радиостанции "Свобода".
   Издал 15 книг, многие из которых переведены на европейские языки. Автор романов "Ледяной поход" (1921), "Генерал БО" (1929), "Скиф" (1931 ), "Тухачевский. Красный маршал" (1932), "Ворошилов, Буденный, Блюхер, Котовский" (1932), "Дзержинский, Менжинский, Петере, Лацис, Ягода" (1936), "Дзержинский" (1936, 2-е изд. 1974), "Азеф" (1959), "Бакунин". Историческая хроника (1974) и др. "В рассеяньи сущие. Повесть из жизни эмиграции, 1920--21 гг. (1923), художественной автобиографии "Конь Рыжий" (1952), книг критики: "Одвуконь. Советская и эмигрантская литература" (1973), "Одвуконь два" (1982), "Читая август 1914-го" Солженицына (1971), "А.Солженицын в СССР и на Западе" (1975).
   Р. Гуля называли патриархом русской литературы зарубежья, последним крупным писателем и редактором первой эмиграции. Известный поэт и литературовед, эмигрант второй волны Б. Филиппов отмечал, что "в Гуле всегда боролись, временами оттесняв друг друга, сухой поневоле (разве охватишь все факты!) документалист-историограф и художник, сочно и ярко рисовавший людей, встреченных на жизненном пути" (Новый журнал. 1986. N 164. С. 9).
   Р. Гуль был знаком с Есениным, писал, что "очень любит" его, неоднократно обращался к его творчеству в статьях и рецензиях. (Гуль Р. Рец. на кн.: Есенин С. Избранное. М. 1922 // Новая русская книга. 1923. N 2. С. 14 -- публикуется в этом сборнике; Гуль Р. Живопись словом // Накануне. 1923. 21 окт.; Гуль Р. Есенин // Заря. Харбин. 1923.12 дек. и др). По собственному признанию, "хотел вспомнить все" о встречах с поэтом в Берлине 1922 и 1923 гг. в мемуарном очерке "Есенин в Берлине" (Гуль Р. Жизнь на фукса М.-Л. 1927). Писательская манера Р. Гуля, который не стеснялся в резком словце, сухой, отрывистый, сжатый язык его произведений, который точно охарактеризовал еще Ф. Иванов в рецензии на книгу "В рассеяньи сущие" (Новая русская книга. 1923. N 5--6. С. 21), ярко отличает и мемуариста Р. Гуля. По собственному признанию писателю были чужды "всевозможные вульгарные воспоминатели о больших писателях", которые видели их в "пантуфлях".
   Воспоминания Р. Гуля "Сергей Есенин за рубежом" из 1 тома книги его мемуаров "Я унес Россию. Апология эмиграции", "Россия в Германии" (Нью-Йорк, 1981), впервые изданы в "Новом журнале" (1979. N 136, С. 91--102).
   Наряду с впечатлениями от встреч с Есениным в Берлине, дополненными по сравнению с книгой "Жизнь на фукса" новыми эпизодами, репликами и героями, включают скудно освещенные в биографии поэта эпизоды зарубежной поездки в Америку. Правда, в описании этих эпизодов Р. Гуль полагался на правдивость мемуарных записей знакомых Есенина -- В. Левина, литератора, бывшего эсера, и А. Ярмолинского, заведующего славянским отделом Публичной библиотеки в Нью-Йорке, опубликованных в пятидесятые годы в русской эмигрантской периодике и помещенных в этом сборнике. Текст и датировка по публикации в "Новом журнале".
   1. Эта встреча Есенина и Дункан с русскими эмигрантами состоялась 12 мая и описана Е. Лундбергом и Г. Алексеевым. См. комментарий "1" к очерку Евг. Лундберга.
   2. Р. Гуль в книге "Жизнь на фукса" писал о Н.М. Минском: "Отец русского декаданса, Н.М. Минский, председательствовал в Доме искусств. Было странно думать, что веселенький старичок с рядом белых зубов и есть автор декламаций, от которых своевременно дамы сорокалетнего возраста, задыхаясь, упадали в обморок:
   
   Тянутся по небу тучи тяжелые,
   Мрачно и сыро вокруг.
   И не верилось совсем, когда Николай Максимович рассказывал: "познакомившись с Достоевским..." "У поэтессы, спросившей о возрасте, он взял палец и провел им по своим челюстям: "у молодых это видали? то-то!" -- засмеялся Николай Максимович и продолжал: "однажды гуляя с Тургеневым..." (С. 210).
   3. О чтении стихов Есениным имеется множество противоположных свидетельств современников. М. Горький писал, что "Есенин читает потрясающе" (Воспоминания. Т. 2. С. 8), А. Воронский считал его "одним из лучших декламаторов России" (Воспоминания. Т. 2. С. 69).
   4. В книге композитора Ник. Набокова "Багаж. Воспоминания о русских космополитах" (Нью-Йорк. 1975) о ночном гомосексуальном кафе, местонахождение которого, по свидетельству В. Набокова, сообщил Есенину в Москве В. Мейерхольд, действительно рассказано подробно, остро, умно и живописно, но фактически неточно. (С. 124--131). (Сведения даны переводчиком В. Мешалкиным).
   5. О писателе М.А. Осоргине см. комментарии к очерку "Отговорила роща золотая..." (Памяти Сергея Есенина), помещенному в этом сборнике.
   6. Настоящая фамилия А. Ветлугина не Рындзюк, а Рындзюн. О нем подробнее в комментариях к очерку "Воспоминание об Есенине" А. Ветлугина, помещенному в сборник.
   7. В Нью-Йорк Есенин и Дункан прибыли 3 октября 1922 г.
   8. Есенин, по свидетельству современников, говорил, что знанием другого языка боится "испортить" свой, русский язык. В письме А. Мариенгофу от 12 ноября 1922 г. он писал: "...Никак не желаю говорить на этом проклятом аглицком языке. Кроме русского, никакого другого не признаю, и держу себя так, что ежели кому-нибудь любопытно со мной говорить, то пусть учится по-русски" (Т. 6, С. 134).
   Вместе с тем, известно, что в Париже Есенин занимался с преподавательницей английского языка Габриэль Мармион. Г.А. Бениславская в воспоминаниях о Есенине приводит ее письмо, опубликованное в сокращении и не совсем точно: Белоусов В. Сергей Есенин за границей (Новые материалы к биографии) // Октябрь. 1958. N 5. С. 188. Полностью опубликовано в книге: С.А. Есенин. Материалы к биографии. М. 1993.
   9. Как уже говорилось в комментарии "6" к "Воспоминанию об Есенине" А. Ветлугина, медицинских свидетельств о том, что Есенин был болен эпилепсией, нет. Очевидно, это очередная легенда, созданная самим Есениным и Дункан с тем, чтобы избежать последствий буйства на вечеринке, так как присутствовавшие на ней журналисты, представили все, по словам В. Левина, "как будто правдой и в то же время неправдой", а Есенина, "антисемитом и большевиком". Характерно, что Вен. Левин, еврей, совершенно иначе расценивал поведение Есенина. (См. комментарий к очерку Вен. Левина).
   10. Вторично Р. Гуль мог встретиться с Есениным весной 1923 г. в Берлине, где он был с середины февраля до 10-го апреля.
   11. Известно два больших выступления Есенина в Берлине весной 1923 г. 11 марта в помещении германского аэроклуба большой концерт-бал и 29 марта в Klindworth-Scharwenka-Saal.
   Скорее всего, Р. Гуль познакомился с Есениным 11 марта 1923 г.
   12. В книге Р. Гуля "Жизнь на фукса" сцена знакомства с Есениным описана иначе:
   "Я сказал Есенину:
   -- Чего вы уставились?
   Дальше должна была быть брань, драка, бутылкой в голову. Но Есенин улыбнулся тихо и жалобно. Качаясь встал. И сказал, протягивая руку:
   -- Я -- ничего. Я -- Есенин, давайте познакомимся.
   Средь цветов и бутылок Есенин, облокотившись на стол, стал читать стихи." (С. 221).
   13. В книге "Жизнь на фукса" портрет Есенина дан Р. Гулем еще более жестко: "Есенин был некрасив. Он был такой, как на рисунке Альтмана. Славянское лицо с легкой примесью мордвы в скулах. Лицо было неправильное, с небольшим лбом и мелкими чертами. Такие лица бывают хороши в отрочестве. Сейчас оно было больное, мертвенное, с впалым голубым румянцем. Золотые волосы и синие глаза были словно от другого лица, забытого в Рязани." (С. 221).
   14. О писателе Г. Алексееве см. комментарии к очерку Г. Алексеева "Сергей Есенин. Живые встречи".
   15. Есенин вернулся в Россию с Дункан, которая вскоре уехала на гастроли в Кисловодск. Есенин остался в Москве. Осенью по возвращении Дункан произошел окончательный разрыв их личных отношений.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru