Адамович Георгий Викторович
Есенин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Русское зарубежье о Есенине: В 2 т. Т. 1: Воспоминания
   М.: Инкон, 1993.
   

ГЕОРГИЙ АДАМОВИЧ

ЕСЕНИН

(К 10-летию со дня смерти)

   Появление светловолосого, светлоглазого рязанского "пригожего паренька" в Петербурге в годы войны памятно всем, кто тогда был хоть сколько-нибудь близок к нашим "литературным кругам".
   Существует легенда, будто Есенин встречен был с удивлением, с восторгом, -- будто все сразу признали его талант. Это только легенда, не более. Восхищен был один Сергей Городецкий, которому Есенин был дорог и нужен, как "дитя народа", явившееся в условно-русском, нарядно-пейзанском обличьи: с кудрями, в голубой шелковой рубашке, с певучими былинно-религиозными стихами, чуть ли не с гуслями под мышкой... Городецкий, довольно неудачно насаждавший "стиль рюсс" и с первых же месяцев войны воспылавший неистовым черно-земно-черносотенным патриотизмом, увидел в Есенине союзника, соратника: он сам ведь не только подделывался и подлаживался, это же было действительно что-то "от сохи" -- и, притом, ничуть нестрашное, вопреки тогдашним утверждениям, и, в частности, бунинской "Деревни", недавно прогремевшей, а ласковое, послушное и приветливое. Восторг Клюева не в счет -- ибо Есенин был как бы вторым его изданием. Остальные же хмурились и выжидательно приглядывались. Блок молчал, Сологуб отделался несколькими едкими и пренебрежительными замечаниями. Гумилев сразу заявил, что Есенин, "как дважды два, ясен, и как дважды два, неинтересен", -- и демонстративно принимался разговаривать, когда тот читал стихи. Ахматова улыбалась, как будто одобрительно, -- но с таким же ледяным светски-любезным равнодушием, как слушала всех, даже Городецкого, стихи которого терпеть не могла. Кузмин пожимал плечами. Что же касается Гиппиус, то о встрече с ней рассказал сам Есенин. Увидев у себя в гостиной юного поэта в валенках, Гиппиус подняла лорнет, наклонилась и изобразила на лице самое непритворное любопытство:
   -- Что это на вас... за гетры такие?
   Надо сказать, что раздражали в Есенине именно "гетры" -- то есть его наряд и общая нарядность его стихов. Трудно было принимать это всерьез. Клюева всерьез принимали, -- но за Клюевым все чувствовали какую-то сложную и темную душу, "олонецкую", как говорил он сам, лесную, дремучую, полумонашескую, полуразбойничью. Клюев был на редкость умным человеком, и паясничал он так грубо, так откровенно, что на его "гетры" не стоило и обращать внимания. Есенин был проще, и, казалось, за пастушьим, наивно-сусальным обликом у него нет ничего. Ранние стихи его соответствовали зрительному впечатлению, которое он производил: сладковатые, нежные, мелодические, будто всегда теплые, от них чуть-чуть мутило... Маяковский, немного позднее, сказал, что когда он впервые услышал голос Есенина, ему почудилось, будто "заговорило ожившее лампадное масло". Зло, но метко. Лампадное масло пришлось петербуржцам не по вкусу.

* * *

   Противопоставление Петербурга Москве -- дело путаное, туманное, из которого мало кто выходил с честью. Не буду сейчас в эти дебри вдаваться.
   Но славу Есенину создала именно Москва -- и это наталкивает на размышления о причинах расхождения в оценке. Правда, Есенин, переехав в Москву, там расцвел, окреп, вырос и уже перестал быть похож на лубочно-буколического рязанского Дафниса; В его лирику вплелись ноты драматические. Но, может быть, и произошло это потому, что в Москве Есенин оказался больше "дома".
   Признаюсь, я не думаю, чтобы Гумилев ошибся, сразу определив есенинское дарование, как небольшое. У Гумилева был на стихи редчайший, "абсолютный" слух -- особенная способность постижения, которой иногда лишены поэты даже и более крупные, например, Блок. Он придумывал для мотивировки своих суждений довольно спорные и громоздкие теории, но в оценках почти не ошибался: в стихах, в самом организме, в самом составе их не было для него тайн -- он видел стихи насквозь. Едва ли сплоховал Гумилев и в оценке стихов Есенина, если оставаться на формальной точке зрения. Не предвидел он только того, что этот поэт как-то вспыхнет под конец жизни, "просияет и погаснет", оставив, благодаря этому, долгий, может быть, и неизгладимый след в сердцах и сознаниях. Москва почувствовала в Есенине подлинную народность -- и ту задушевность, которой Петербург не склонен был придавать большого значения. Почувствовала -- сначала сквозь бутафорски-условную красивость, затем сквозь имажинизм и другие скоропортящиеся нелепости. Последние годы творчества Есенина доказали, что она в своем доверии была права.
   Поминальные и юбилейные дни -- не предлог, конечно, для того, чтобы скрывать свои суждения и говорить лишь общие, безлично-хвалебные слова. Надо говорить правду. Я только что перечел книги Есенина -- и должен сказать, что большинство прочитанных вещей оставило впечатление столь же тягостное, как и прежде: на десять стихотворений девять плохих, и только изредка, то тут, то там, встречаются строчки, в которых действительно есть что-то, за сердце хватающее, пронзительное, очень жалкое, очень человеческое. Особенно много таких строк в последних стихотворениях, -- до посмертного восьмистишья, пронзительного, жалкого, глубоко-человеческого: "До свиданья, друг мой, до свиданья..."
   Что это значит, "плохие стихи"? -- может спросить читатель.
   Ответить не так легко, но в попытке ответа нельзя оказаться от формального критерия, ибо поэзия не есть что-либо бесплодное или неуловимое.
   Качество и значительность стихов проверяются, прежде всего, слухом, то есть звуковой убедительностью, соответствием ритма и темы. Но, конечно, участвует в проверке и рассудок, оценивающий выбор слов, и можно сказать, что хороши тс стихи, в которых каждое слово кажется незаменимым. Тут играет роль не только характер данного эпитета или глагола, но, главным образом, место, на котором они поставлены, то есть чувство распределения тяжести и красок в фразе. Именно в этом сказывается подлинный мастер. Некрасова, например, часто упрекали прежде, упрекают еще и до сих пор, в некоторой грубоватости и примитивности поэтического ремесла, "и если говорить о стиле, то упреки обоснованы. Разумеется, при сравнении с изощреннейшим, тончайшим искусством Баратынского или Тютчева, Некрасов как будто рубит топором, ни о чем не заботясь, ничего не видя... Но такого ощущения поэтической фразы и веса слов, такого чутья к интонации стиха не было решительно ни у кого из русских поэтов, и одно это даст Некрасову право на звание великого мастера. Из новейших стихотворцев этим же чутьем обладал, например, Маяковский, который, собственно говоря, только на нем весь и держится. Есенин гораздо слабее. Не касаюсь тех его многословных, размашистых, мнимо революционных поэм, о которых никто, вероятно, не станет спорить, не касаюсь "Инонии", "Товарища", "Пугачева" и всего того, что сейчас просто нет сил читать.
   Но вот стихи поздние, общеизвестные, прославленные, тысячу раз цитировавшиеся, как чистейший образец есенинской лирики. Нарочно выбираю такое стихотворение, чтобы избежать упреков в пристрастии:
   
   Не жалею, не зову, не плачу,
   Все пройдет, как с белых яблонь дым.
   Увяданья золотом охваченный,
   Я не буду больше молодым.
   
   Ты теперь не так уж будешь биться,
   Сердце, тронутое холодком,
   И страна березового ситца
   Не заманит шляться босиком.
   
   Дух бродяжий. Ты все реже, реже,
   Расшевеливаешь пламень уст.
   О моя утраченная свежесть,
   Буйство глаз и половодье чувств!
   
   Я теперь скупее стал в желаньях,
   Жизнь моя? Иль ты приснилась мне?
   Словно я весенней гулкой ранью
   Проскакал на розовом коне.
   
   Первая строка прекрасна -- по точности и выразительности. Но дальше, что это за "яблонь дым"? что это за "золото увяданья"? -- и как вяло сказано: "я не буду больше молодым", будто перевод какой-то! Что это за "страна березового ситца", что это за "пламень уст" -- как все бледно, как все смазано, как приблизительно с чисто словесной стороны! Есть "вспыхивающая" строчка: "Жизнь моя? Иль ты приснилась мне?" -- но даже и в ней книжное условно-литературное "иль", вместо живого "или" расхолаживает. Стихи трогательны по содержанию. Но в них как будто есть просьба о снисхождении, как просит о нем артист, не рассчитывающий на свои силы. Я только что упомянул о Маяковском, и так как он вместе с Есениным был властителем поэтических дум в России за это время, то уместно и сравнение. У Маяковского гораздо меньше "поэтичности", чем у Есенина, текст его стихов неизмеримо грубее и суше. Это очень важно, потому что поэзия не есть игра в слова и в звуки, а творчество, дополняющее жизнь и на нее действующее. Маяковский был как бы предателем самого понятия о духовном творчестве. Но, наперекор себе самому, -- и отсюда, вероятно, трагизм его облика и трагическая сила некоторых его стихов, -- он был одареннейшим поэтом, гораздо более "ширококрылым", нежели Есенин. К сожалению, довольно часто приходится быть в положении гоголевской невесты, и гадать о том, что могло бы получиться, если бы особенности одного поэта совместить с чертами другого.

* * *

   Что же, значит, Есенин "раздут"? А любовь к нему? А обаяние его поэзии, которую многие приравнивают даже к поэзии Блока? А десятки стихотворцев, перепевающих его мотивы?
   Хотя ни увлечение, ни любовь, ни обаяние -- этим окружен был и Надсон, которого ни реабилитировать, ни воскресить никому не удастся, каким бы усердием в этих занятиях ни обладать, хотя обилие подражателей тоже не довод, надо по справедливости признать, что у Есенина есть место в русской поэзии, место свое, особое. Любовь к нему неслучайна.
   Потому ли, что деревенские, земляные, природные источники были, действительно, в его творчестве самыми животворящими, от ранней ли славы, подействовавшей, как дурман, после которого настает отрезвление, или от страшной по праздности и разгулу -- и неизбежной затем горечи -- от страшной жизни, которую он вел, Есенин нашел великую тему, великий поэтический мотив, неотвратимо действующий на людей, проникающий в самую душу, будящий самые глубокие отзвуки и воспоминания. Он как бы набрел на нее -- и "просиял". И сокровище, им найденное, навсегда для нас связано с его именем.
   Эта тема, этот мотив -- тема возвращения, или, лучше, тема верности, в конце концов, даже тема родины в самом чистом и углубленном ее образе. Когда Есенин, притихший, присмиревший, возвращается в свою деревню, мы действительно потрясены, и тут противиться ему нельзя. Как всегда бывает при соприкосновении с подлинным искусством, мы добавляем к его словам наши собственные, личные догадки или чувства, и за это "сотворчество", за возможность его благодарны поэту. Тут он создает миф -- с непостижимо откуда взявшимся вдохновением к мифу! Дело даже не в деревне. Есенин вновь возвращается от всех своих жизненных блужданий и ошибок -- к тому, что любил как бы до своего "грехопадения". Повторяю, ему нельзя противиться, потому что он в этом своем стремлении слишком праведен! Вся тема потерянного рая, все загадочное сказание о "блудном сыне" -- за него, и самые патетические моменты мирового искусства ему родственны. Когда к изменнику Зигфриду возвращается память, когда постаревший, всего насмотревшийся, Пер Гюнт бредет на песенку Сольвейг, это, в сущности, то же самое, о чем рассказывает Есенин... Но у рязанского "паренька" еще слышатся "наши шелесты в овсе", как сказал Блок, у него еще звучат типично-русские ноты раскаяния, покаяния, -- и нет ничего удивительного, что в ответ ему бесчисленные русские сознания откликнулись и откликаются. Особенно теперь, в наши дни. Люди, как никогда, жаждут хлеба -- и, как никогда, умеют отличать хлеб от камня.
   
   1935
   

КОММЕНТАРИИ

   Статья Г. Адамовича "Есенин" (К 10-летию со дня смерти) опубликована в парижской газете "Последние новости" (1935. 26 дек.). Текст публикуется и датируется по этому изданию.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru