Слоним Марк Львович
Сергей Есенин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Русское зарубежье о Есенине: В 2 т. Т. 2: Эссе, очерки, рецензии, статьи
   М.: Инкон, 1993.
   

МАРК СЛОНИМ

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН

   Во время войны в петербургских художественных салонах появился молодой паренек с золотыми кудрями, в русской рубашке, подпоясанной шелковым цветным пояском. Паренек нараспев, по-мужицки, читал восхищенным слушателям стихи о полях и облаках, о жатве и коровах. Его звали Сергей Есенин. Его покровители -- Блок и Городецкий -- пророчили ему славное будущее.
   Есенин быстро сделался литературным баловнем. Многочисленные почитатели и поклонницы заласкали этого рязанского пастушка. В ту эпоху, на пороге революции, в интеллигентских кругах столицы была чрезвычайная мода на крестьянских поэтов. Непочтительные критики утверждали, что читателя, которому надоели утонченности и философское кружево символизма, потянуло на деревенскую поэзию, как лакомку после омара и трюфелей на черный хлеб с солью и гороховую похлебку. Среди выходцев из деревни усиленно искали нового Кольцова или Никитина. А некоторые кружки в произведениях самородков открывали тайны религиозной народной мудрости или мужицкого мистицизма.
   Первые стихотворения Есенина были перепевом тех песен, которые он с детства слышал у себя на родине, в деревне Рязанской губернии. В несколько идиллических, порою даже приторных тонах изображал он в них грустную природу Великороссии, медлительный ход ее рек, туманы над долинами, покосившиеся избы, неприхотливое существование, однообразный труд. Их прелесть была в бесхитростности, напоминавшей по непосредственному чувству и наивности словаря народные сказания или духовные стихи. Их туманный пантеизм был принят многими за мистицизм, и Есенин совсем не пытался разубеждать в этом своих новых друзей и ценителей. Он славословил Николая Чудотворца, пел о кротчайшем Иисусе, говорил о смирении, о милосердии. Его несколько стилизованные святые молились Саваофу, восседавшему на золотой тучке, Спас ходил среди его полей с дорожною клюкой, а Богородица спускалась на землю на легкокрылом облаке. Вся Россия его с мирными и бедными селами, молитвами и росными закатами была похожа на картинку, умилявшую своими нежными красками: золотой, голубой и розовой. Он охотно противоставлял деревенскую простоту шумной суете города. Порою казалось, что дело цивилизации он мыслит противным законам природы и законам Бога.
   Но это чуть лубочное видение родины, связанное с противопоставлением крестьянской Руси городской Вавилонской башне, не привело Есенина в угрожавший ему тупик буколической и расслабленной поэзии. Любовь к природе, кротости, тишине сочеталась у него с жаждой разгула, воли и траты сил. В нем была сильна та стихия, которая прорывалась в его песнях о разбойниках и ухарях. Под елейным обликом странников, покорных мужиков и смиренных юродивых он видел пламя русской вольницы. Его первая поэма -- о Марфе Посаднице, грозной водительнице непослушных новгородцев, борющихся с царем. Его любимые герои -- Васька Буслаев, мятежный Пугачев и "кандальные люди", каторжники и убийцы.
   Уже в 1916 году в поэзии Есенина среди умиленной безоблачности, раздаются громовые раскаты -- предчувствия будущей бури.
   Когда приходит революция 1917 года, Есенин всецело поддается тому настроению революционно мистического мессианизма, который владеет поэтами этого периода и который находит такое замечательное выражение в "Двенадцати" Блока и в "Христос Воскресе" Андрея Белого.
   Его лирически революционная утопия "Инонии" -- мечта о мужицком рае с новыми кипарисовыми избами, с каким-то вселенским счастливым хозяйством, в котором свободные хлебопашцы, сбросив с себя гнет помещиков, чиновников и капиталистов, ведут безмятежное существование. N
   Социальный идеал Есенина оказался опять-таки огромной идиллией в духе исконной крестьянской Руси, в полном согласии с природой. Коммунистические критики с некоторым правом назовут ее "мелкобуржуазной патокой". Любопытно, что в "Инонии", этой картине грядущего счастья и справедливости, нет упоминаний о городе: город для Есенина продолжал оставаться символом механической цивилизации, убивающей душу и порабощающей человека. Мотивы опрощения, возврата на лоно спасительной матери-земли, отдаленно роднящие Есенина с Руссо, звучали в этих мечтах поэта о золотом веке грядущего человечества.
   К этому времени Есенин уходит от своего прежнего мистицизма, и если образы его взяты из религиозных и даже церковных представлений, то это скорее стилистическая привычка, чем выражение подлинного чувства.
   В 1917--1919 гг. Есенин опьянел видениями новой жизни. Ему кажется, что настала истинная победа той крестьянской стихии, которую он так любил и с которой органически был связан. Он воспевает революцию, как преображение, как новую Пасху. Его замечательное стихотворение "Певущий зов" начинается строфами, напоминающими церковные песнопения:
   
   Радуйтесь!
   Земля предстала
   новой купели!
   Догорели
   Синие метели
   и земля потеряла
   жало.
   О, родина,
   Мое русское поле,
   и вы, сыновья его,
   остановившие
   на частоколе
   луну и солнце --
   хвалите Бога!
   В мужичьих яслях
   родилось пламя
   к миру всего мира!
   Новый Назарет
   перед вами.
   Уже славят пастыри
   его утро.
   Свет за горами...
   
   В поэме "Товарищ" Иисус Христос сходит на землю, чтобы помочь русскому люду в его борьбе за равенство и волю. Но Христос пронзен полицейской пулей, и его вновь погребают вместе с жертвами революции, на Марсовом поле, тогда как на улицах звенит железное слово: "республика".
   А в "Инонии" Есенин обращается к Америке с грозным предостережением: "страшись по морям безверия железные пускать корабли". Он пророчил ей, что все ее гиганты падут перед силой природы и нового воскресенья, и тогда на полях ее вырастут новые сосны, а реки, просверлив каменные преграды, потекут, синея лазурью.
   Но все эти мечты Есенина были чересчур быстро разрушены действительностью. В то самое время, когда он славил революцию на своих деревенских гуслях и вводил в русскую поэзию образы, взятые из былин, народных присловий и духовных сказаний, в России гремели речи о победе пролетариата и его диктатуре, о борьбе с мелкобуржуазным крестьянством, о материалистическом понимании событий и о марксистском подходе к искусству. Он все еще пел о колосьях, телках, пашнях, о Спасе и кротости, -- а вокруг него разговаривали пулеметы, свирепствовала гражданская война и руководители жизни приказывали отменить за ненадобностью Лирическую жалобу и мистическую умиленность. Тот самый железный век, которого страшился Есенин, шествовал непобедимым шагом, топча нивы и цветы. На гибель было обречено все то, что было близко Есенину, и он сознавал это все яснее и непреложнее. Он понимал, что революция выкинула лозунги жестокой борьбы и мирового насильственного переворота, а не идиллического преображения, что город наступает на деревню с пушками и карательными отрядами, что вожди народа мечтают не об "Инонии", а о заводах, фабриках, городских фаланстерах, о новой Америке, что кровью и железом будет выжжена прежняя избяная Русь, и что новые времена и новые песни совсем не похожи на поэтические грезы рязанского паренька.
   Сперва Есенин попытался войти в этот жестокий мир и принять его. Он захотел найти иные слова для своих стихов и новую форму для собственного существования. Он отдался тому началу удали и бесшабашности, которое было в нем так живо.
   В 1919--1920 гг. Есенин становился во главе так называемого "имажинистского течения" в русской поэзии. У него всегда была большая склонность к яркой, несколько преувеличенной и причудливой образности, к неожиданным сравнениям: заря, как волчиха, тучи, как озера, месяц, как рыжий гусь -- вот некоторые из них, взятые наугад из одного стихотворения. В поэтике Есенина сказывались народные истоки его творчества, типичная для фольклора цветистость и любовь к метафоре. Вместе с несколькими второстепенными поэтами Есенин провозгласил главенство образа в поэзии. По мнению некоторых наиболее крайних сторонников имажинизма (Мариенгоф и Кусиков), образ в поэзии важнее смысла или ритма: цепь образов является существом поэтического искусства. А для того, чтобы образы эти могли дойти до читателя и поразить его воображение, необходимо, чтобы они были как можно более неожиданны и резки.
   Теория имажинизма была одной из тех скоропреходящих мод, одной из тех многочисленных литературных выдумок, которыми изобиловала послереволюционная эпоха: тогда казалось, что и в области поэзии необходимо произвести радикальный, революционный переворот. Но если у разных последователей имажинизма не получилось ничего, кроме нескольких дерзких образов и скандальных выступлений в поэтических кружках, Есенин быстро преодолел "детскую болезнь" имажинизма. Он вероятно не сознавал, что искал в образности спасения от того социального приказа, который надвигался все грознее, требуя от поэзии не поэтических достоинств, а идеологических утверждений. Под видом созвучного революции новшества, он невольно защищал свое право на лирику и на поэтическое, а не рациональное видение мира.
   В начале "имажинизма" Есенин был весьма близок к озорству и даже хулиганству. Он хотел поразить своих слушателей сравнениями вроде: "я нарочно иду нечесаным, с головой как керосиновая лампа на плечах". Его поэма "Пугачев" полна утомительных сближений и аллегорий. В ней все действующие лица говорят однообразно скупым языком: "клещи рассвета в небесах из пасти темноты выдергивают звезды словно зубы", "вымя зари, красношерстной верблюдицы, жадно сосут мои глаза".
   Несомненно, что многое в поэтических выступлениях Есенина в 1921--1922 гг. не только было продиктовано желанием найти новый способ поэтического выражения, не только соответствовало общему состоянию русской поэзии, стремившейся разрушить заповеданные символизмом каноны, но и объяснялось внутренним состоянием, мучительными судорогами его метаний и раздвоенности.
   Глубокий душевный надлом происходит к этому времени у Есенина. Он чувствует себя каким-то лишним, всему чуждым человеком. Ему нечего делать в этой атмосфере гражданской войны, коммунистических лозунгов, стальных людей, беспощадного фанатизма и суровой действенности.
   Не надо думать, будто Есенин сознательно осуждал окружавшую его действительность или давал себе отчет в тех социальных и экономических условиях, которые делали из него "лишнего человека" в советском государстве. Он ощущал свою неприспособленность чисто эмоционально и разлад с окружающей средой воспринимал, как личную неудачу. Он оставался одиноким и неприкаянным в эпоху, когда все живое в стране принимало какое-то участие в общем деле, в коллективном творчестве или борьбе. Ни сам Есенин, ни его поэзия никак не могли влиться в общий поток, и обостренное сознание личного и поэтического отщепенства приводило поэта то к припадкам тоски, то к дикому разгулу. Порою Есенину казалось, что именно разгул сближает его со стихией революции, что в озорных поступках найдут выход его бунтарские порывы. Тогда он писал "Москву кабацкую" и "Исповедь хулигана", говорил, что если бы не родился поэтом, то был бы непременно разбойником и вором и являлся непременным посетителем всех столичных притонов. Он точно надеялся утопить свою нежность и женственность в вине, в кутежах, забыть свои тоскующие песни в грубых выкриках "об измызганных ляжках дорог" и "об окровавленном венике зари". Он с головой бросился в эту городскую жизнь, полную пороков, бездушия и расчета, и попытался быть как все, выть по-волчьи, войти в общий хор, завертеться в карусели дешевых наслаждений, меняющихся любовниц, саморекламы и напускного цинизма. Есенин захотел стать циником, чтобы освободиться от той "первоначальной чистоты", которая в годы революции тяготила его, точно каиново клеймо. Цинизм Есенина и все, что из него вытекало -- уличные безобразия, выходки, дерзкие речи, стихи и поступки, были проявлением инстинкта самосохранения. Он хотел спасти себя -- цинизмом, кабаком, женщинами. Все самосожжение Есенина -- стремление освободиться от того, чего не приемлет страна, в которой он родился, эпоха, в которую ему суждено жить. Революционная Россия не принимала лирики -- и Есенин тщетно пытался заменить ее хриплой городской частушкой.
   Все, однако, оказалось безуспешным: кутежи, приключения со знатными иностранками, поездки в Европу и Америку, истерические восклицания о собственной гениальности, фатовато заломленный цилиндр, в котором Есенин входил в дансинги Парижа и Берлина, и вся эта безумная трата сил, которой поэт хотел заглушить свой настойчивый внутренний голос: "Живой души не перестроить в век: прядите, дни, свою былую пряжу. Нет! Никогда с собой я не полажу -- себе, любимому, чужой я человек".
   Именно тогда, когда по России ходили рассказы о сумасбродствах Есенина, а сам он буянил в Европе, его душевная трагедия обострялась и ширилась. Все его попытки окончились полным провалом. Он все растерял, все сжег, но себя не переделал. И с новой мукой ощутил внутреннюю пустоту и ненужность. Поэтическое его озорство обладало такой же малой степенью убедительности, как и буйство жизненное. Постоянное противоречие раздирало этого русского парня, притворявшегося, будто хулиганство -- его стихия. Напрасно он говорил о себе : "только сам я разбойник и хам и по крови степной конокрад", напрасно уверял, будто хотел бы "где-нибудь с кистенем стоять". Ему свирель была милее кистеня, и он не мог освободиться от песенного плена. Не город и не кабак, а деревня, дороги, проселки манили его. Его больше всего волновали воспоминанья об утраченной свежести, о заросшем пруде, о хриплом звоне ольхи.
   Его неудержимо тянут к себе старый дом, которому он изменил, родина, от которой хотел убежать. В простых лирических строках Есенин говорит о своей тоске и метаниях. Перед памятником Пушкина стоит он как пред причастьем. Отравленный горькою отравой, усталый от непутевой жизни, мечтает он вновь возвратиться в страну березового ситца, к мудрой простоте полей.
   Но в то же время он сознает, что возврата нет, не может быть, потому что "вся душа в крови", молодость прошла, и он провожает ее стихотворением, которое войдет во все русские хрестоматии, как лучший образец лирики Есенина: "Не жалею, не зову, не плачу, все пройдет как с белых яблонь дым, увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым".
   Когда Есенин понял, что все метания не привели ни к чему, но что навсегда потеряна прежняя чистота и душевная безмятежность, его поэзия достигла высокой лирической напряженности. Лучшие произведения Есенина были написаны на тему о его разладе и отрыве от жизни. Он признал свое поражение и сумел сказать о нем простыми, волнующими словами.
   В одном из ранних стихотворений Есенин описывает красногриво-го жеребенка, пытающегося догнать поезд.
   С ласковой укоризной он говорит ему: "милый, милый, смешной дуралей, ну куда он, куда он гонится! Неужель он не знает, что живых коней победила стальная конница?" Но сам Есенин пытался догнать стальную конницу своего века, и остался далеко позади нее. "О, кого же, кого же петь в этом бешеном зареве трупов", -- восклицал он в страшные годы голода и братоубийства и прибавлял: "никуда не пойду с людьми, лучше вместе издохнуть с вами, чем с любимой поднять земли в сумасшедшего ближнего камень". Он про себя заявлял, что "не обидит ни козы, ни зайца" -- и это в дни, когда, по выражению Гумилева, человеческая кровь была не дороже изумрудного сока трав.
   Последнее бегство Есенина также не удалось. Он и на родине оказался чужим. Его никто не узнает на селе. Да и он не узнает той Руси, которую прежде воспевал. От ее идиллической тишины, от ее ласковых святынь не осталось ничего: мужики говорят о боях и войне, шумные комсомольцы спускаются с холма, распевая агитационные куплеты вместо прежних песен. И у поэта вырывается крик: "Вот так страна! Какого ж я рожна орал в стихах, что я с народом дружен? Моя поэзия здесь больше не нужна, да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен". Он никак не может попасть в ногу с современной ему жизнью. Про него могильщик скажет: "Вот чудак! Он в жизни буйствовал не мало. Но одолеть не мог никак пяти страниц из "Капитала".
   Есенин прекрасно сознает свое "чудачество". "Я человек не новый, что скрывать", -- пишет он в одном стихотворении. -- "Остался в прошлом я одной ногою, стремясь догнать стальную рать, скольжу и падаю другою".
   Ему кажется, что он прошел мимо чего-то самого важного и нужного, а жизнь прошла мимо него. Он не в силах перестроить себя, потому что он сам себе "чужой", но он не может и выдержать пустоты в себе и опустошенности вокруг себя. "Черный человек", о котором пишет он в своей замечательной предсмертной поэме, неустанно терзает его угрызениями совести. Круг безнадежности смыкается, и для Есенина нет иного пути, кроме добровольного выхода из игры. "Друг мой, друг мой, прозревшие вежды закрывает одна лишь смерть". Самоубийство страшной чертой подводит итог этому недолгому и неудачному существованию.
   Последние стихи Есенина были, пожалуй, и наилучшими в его творчестве. Взамен тяжелого литературного груза символизма, вместо искусственных построений замысловатых поэтических теоретиков, вместо футуристической претенциозности и барабанной революционности, Есенин принес стихи о простых и непосредственных человеческих переживаниях. В последний период перед смертью он отказался от ухищрений имажинизма и ввел в свой поэтический обиход разговорные выражения, сознательно снижая метафоры и сближая песенный крестьянский лад или размер деревенских частушек с более изысканными формами современной ритмики. Поэт глубоко народный, национальный по всем формальным моментам своей поэзии, он обладал той "прелестью", тем несколько сладким ядом безволия, меланхолической музыкальности и растравы, которые отличают лириков женственного типа.
   Он был певцом целого поколения, как и он погибшего в революционную бурю. То, что стало его личной трагедией и привело его к страшному концу, было близко и родственно тысячам русских людей. Они читают собственную биографию в истории его судьбы. Они слышат собственные жалобы в его песнях тоски и надлома.
   В эпическую эпоху огромных сдвигов, безумных событий, исполинского сжигания жизней и энергии, Есенин тосковал по мирным закатам и незамутненным небесам. Он пел обо всем том, что является стихией лирики в те дни, когда все лирическое казалось навсегда погибшим. За это и любят его современники: за нежность, за человечески близкое, за воспоминание о природе и молодости, за обреченность, за метания. Его любят за то, что в мир идейного приказа, бездушия и безмузыкальности он принес тонкую, печальную как пастушеский рожок ноту сердечной печали и одиночества. Наперекор своему времени продолжает Есенин утверждать все то, что с презрением отбрасывает железный век стальной конницы и марксова "Капитала": весенние облака, грусть раскаяния, тоску воспоминания, тишину полей -- идиллию природы и тайную жизнь души.
   
   <1933>
   

КОММЕНТАРИИ

   Марк Львович Слоним (псевд." Б. Аратов", 1894--1976), критик. Эмигрировал в начале 20-х гг.
   Автор книг: "По золотой тропе: чехословацкие приключения" (1928), "Портреты советских писателей" (1933), "Три любви Достоевского" (1953), воспоминаний о Марине Цветаевой, с которой дружил 17 лет, а также книг на английском языке "Современная русская литература" (1953), "Советская русская литература: Писатели и проблемы" (1964), куда вошла глава, посвященная Есенину.
   В Праге редактировал "Волю России", в Париже -- "Новую газету" (1931). Затем жил в США, был профессором русской литературы в колледжах, сотрудничал в различных американских журналах. М. Слоним выступал против отрицания советской литературы эмигрантскими критиками, считал, что русская зарубежная литература обречена на вымирание.
   Проявлял большой интерес к творчеству Есенина. В рецензии на сборник: Есенин С. Стихи (1920--1924). М.-Л.: Круг. 1924, опубликованной М. Слонимом за подписью М. Сл. в "Воле России" (1925. N 12. С. 158--160), где он печатался постоянно, рассмотрел книгу Есенина как итог пути из "мира" в "дом", который прошел поэт, начиная с "Исповеди хулигана", и сделал вывод, что "несмотря на срывы, Есенин -- один из лучших представителей современной русской поэзии."
   "В 1920 г. Есенин -- рьяный имажинист, нанизывающий образ за образом, скандалящий в литературе, щеголяющий нарочито грубыми сравнениями ("измызганные ляжки дорог", "окровавленный веник зари", "голова, как керосиновая лампа на плечах" и т.д.). Но поэтическое озорство его не обладает убежденностью, постоянное противоречие раздирает этого русского парня, притворяющегося, будто хулиганство -- его стихия...
   Он думает, что навсегда покинул родные поля, прослыл шарлатаном и скандалистом, и есть у него одна судьба -- кабак.
   
   Низкий дом без меня ссутулится,
   Старый пес мой давно издох.
   На московских изогнутых улицах
   Умереть, знать, сулил мне бог.
   
   Но его неудержимо тянет к себе и этот дом, и эта родина, которой изменил он. В простых скупых лирических строках говорит он о своей тоске и о своем метании. И после скандалов и озорства он обращается к Пушкину -- и пред его бронзовой статуей стоит, как пред причастием. Отравленный "горькой отравой", кабаками и хулиганской позой, усталый от непутевой жизни -- пытается возвратиться он в дом, в "простоту, чистоту и пустоту" (С. 158--159).
   В статье М. Слонима "Биография и литература" -- Роман Мариенгофа об Есенине. -- О личной жизни писателя" (Воля России. N 8--9. 1927. С. 92--99) критик ставит не только принципиальные проблемы соотношения биографии и творчества поэта, но и отвечает критикам романа Мариенгофа и прежде всего Бунину, который в статье "Самородки", по мнению М. Слонима, возвел "Роман без вранья" в ранг "поучительного документа" и не преминул найти в мариенгофовской болтовне основание для очередной литературной брани по адресу Есенина." (С. 99).
   В. Ходасевич в рецензии "Цыганская власть" на книгу А. Мариенгофа (Возрождение. 1927.23 июня), расходясь с М. Слонимом в основной идее, сближался с ним в суждениях о "Романе без вранья" (См. комментарии к очерку В. Ходасевича "Есенин").
   Противоречивую оценку творчества Есенина дал М. Слоним в статье "Десять лет русской литературы" (Воля России, 1927. N 10 и 11/12).
   Публикуемая работа о Сергее Есенине открывает известную книгу М. Слонима "Портреты советских писателей" (Париж. 1933. С. 7--19), в которой автор поставил задачу: дать характеристику ряда видных представителей русской поэзии и прозы последнего десятилетия и включил 13 очерков портретов: Сергея Есенина, Владимира Маяковского, Бориса Пастернака, Евгения Замятина, Всеволода Иванова, Пантелеймона Романова, Алексея Толстого, Михаила Зощенко, Ильи Эренбурга, Константина Федина, Бориса Пильняка, Исаака Бабеля, Леонида Леонова.
   Текст и датировка по книжной публикации.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru