Святополк-Мирский Дмитрий Петрович
Есенин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Русское зарубежье о Есенине: В 2 т. Т. 2: Эссе, очерки, рецензии, статьи
   М.: Инкон, 1993.
   

Д. СВЯТОПОЛК-МИРСКИЙ

ЕСЕНИН

А казалось... казалось еще вчера
Дорогие мои... дорогие... хор-рошие.
Пугачев

   Есенин сейчас самый любимый из новых русских поэтов. Причина тому не одно только свежее и сильное впечатление его смерти. Она только подчеркнула давно уже определившуюся любовь к нему читателей. Чувство, вызванное его смертью, не взрыв отчаяния от смерти великого поэта. Смерть Есенина не показалась ни неожиданной, ни бессмысленной. Она усилила общую любовь к нему не только потому, что всякая потеря увеличивает ценность теряемого, но и потому, что самой своей смертью Есенин как бы заслужил любви еще большей, -- она оправдала и осветила его жизнь.
   Чувство, вызванное его смертью, не похоже на чувство вызванное смертью Блока, как любовь к Есенину не похожа на любовь к Блоку. В любви к Блоку господствовало поклонение, сознание неоспоримого и удаляющего превосходства. Любовь к Есенину замешана на жалости и сострадании, на полном понимании и сочувствии. Его любят нежней и ласковей, более по-человечески, чем обыкновенно любят поэтов -- слишком божественных для человечного к ним отношения. Чувство это разделяется всеми, кроме очень немногих озлобленных, не умеющих в "большевике" расслышать человека. Не любить Есенина для русского читателя теперь, признак или слепоты, или, если он зряч -- какой-то несомненной моральной дефектности.
   Есенин не великий поэт, не Блок, не Анненский, не Пастернак. В любви к нему есть всегда сознание равенства, соизмеримости с ним, полной допонятости. Он "один из нас". В нашем сердце он занимает то место, которое сорок лет назад занимал Надсон. Сравнение это, я знаю, нынче звучит обидою, и я должен сразу же оговориться, что о сравнении дарований Есенина и Надсона не может быть и речи: просто Есенин был, Надсон не был поэтом. Но их функции в общественном организме сходные. И тот и другой сосредоточили в себе, с особо убедительной для среднего современного читателя силой, все слабости и всю тоску своего поколения. Знаменателен образ смерти того и другого -- чахотка Надсона и веревка Есенина. Первая символична для расслабленности, бессилия, бесплодия "восьмидесятников". Вторая -- для пустоты, неприкаянности, ограбленности нашего поколения. Болезнь Надсона была болезнь силы. Болезнь Есенина -- болезнь веры. Надсон не мог делать. Есенин не мог верить. Безверие -- корень трагедии Есенина.

* * *

   Обычное, "вульгарное", представление о Есенине, как о поэте "левом" и "крестьянском" покоится на недоразумении. Ни тем, ни другим он не был. Представление о его "левизне" основано на его имажинизме. Имажинисты (помимо Есенина) не были "левыми" поэтами по той простой причине, что они не были поэтами. Имажинизм самого Есенина был, конечно, вполне ограничен: зачатки его совершенно очевидны уже в первой из его книг ("Радуница" 1916). Но имажинизм как теория не так уж далек от старого доброго "мышления образами" Белинского и Потебни. Даже неразличение "чистого" от "нечистого" (помимо его бытовой, "хулиганской" подкладки) имеет почтенную традицию в русской литературе (с одной стороны -- Андреев, Горький, натурализм Гоголя, с другой -- непристойная традиция Лермонтова и Пушкина). По существу своему поэзия Есенина совершенно "правая", тесно связанная с большим прошлым (Блок, декоративное народничество стихов А.Н. Толстого, сентиментальное народничество 70-х годов и т.д.). В ней нет ничего против шерсти традиционного отношения к поэзии. Идеолог крайнего поэтического консерватизма, С.А. Андреевский ограничивал область поэзии "красотой и меланхолией". Заменим нерусскую "меланхолию" русской тоской и это определение совершенно подойдет к поэзии Есенина, -- красота старой деревни, и тоска -- по чем? (Вне этого определения останутся только лже-пророческие поэмы скифской эпохи, явно не настоящие). Тоска, "сердечная тоска", которую Пушкин слышал в песнях ямщика, которая звучит в старой народной песне, и во всей той полосе русской поэзии, которую можно назвать народно-романтической, -- у Григорьева, у Некрасова, у Блока, и у безвестных поэтов-народников вроде Сурикова и Садовникова, и в лирической прозе пленительного и забытого Левитова, и в репертуаре Плевицкой. За эту тоску мы и любим Есенина. Все его хулиганство, конечно, не более, как одно из проявлений этой тоски: сочетание традиционно русское. И тоска эта звучна у Есенина в стихах, по своей легкой, доступной и сладостной мелодичности, единственных в современной поэзии. По "музыкальности", в том смысле, как это слово понимается средним читателем стихов, Есенин стоит рядом с Блоком и имеет то преимущество, что его музыка не отягчена и не осложнена слишком внемерной музыкой сфер.
   И песенность Есенина, и его тоска, конечно, очень русские, но не непременно "народные" или "крестьянские". По паспорту крестьянин, и романтик крестьянства в своей ранней поэзии, Есенин не был крестьянским поэтом. Народную песню и народную легенду он воспринимал сквозь их литературные отражения" хотя бы через Клюева. Клюев был более, чем Есенин, связан со своей, обонежской почвой, но и у него литературная традиция преобладает над народною.
   "Литературность" же Есенина особенно ясно выступает из сопоставления его близости с литературной поэзией, при полном отсутствии близости с живым народным творчеством. В его первых книгах постоянно звучит Блок, и никогда не звучит частушка. Русское крестьянство сейчас создает удивительную живую и живучую поэзию (и как раз Рязанская губерния один из центров этого творчества), а поэт, вышедший из рязанского крестьянства, совершенно с этой поэзией не связан.
   Народничество Есенина -- литературного происхождения, и обусловлено литературными влияниями. Сначала ретроспективная романтика Клюева, потом социалистическая романтика Иванова-Разумника. И Клюев, и Иванов-Разумник, люди противоположного есенинскому складу, люди с прочным идейным стержнем, без сомнений и без тоски. Подчиниться им Есенин должен был очень легко. Но это было именно подчинение внешней воле. Имажинизм же, с его анархической богемностью, был для Есенина освобождением и обнаружением, -- он оставался один с собою и своей тоской.
   После того, что он изверился и в клюевскую Русь, и в разумниковскую Инонию, Есенину осталось только одно -- вера в себя как поэта и любовь к своей славе. Многие поэты любили и любят свою поэзию и свою славу, веруют в свое величье и требуют себе поклонения. Но у Есенина как раз не было этой преданности себе. Поэзия и слава были для него соломинкой утопающего. Поэтому и в самой своей самовлюбленности он так глубоко человечен и трогателен, что мы его еще больше любим за нее. Подлинной веры в себя у него не было и все его самопоклонение, как и все его хулиганство, было только одной из форм его беспредметной и безнадежной тоски.
   От другой его веры и любви, романтической любви к некоторой поэтической Руси, у него тоже осталась одна тоска, одно разочарование. Революция, которую он сквозь клюевские и разумниковские очки увидел, была как осуществление какой-то эстетически-мистической утопии, рано обернулась Есенину крушением всякой романтики, -- предстала ему уродливым, прозаически-пресным, механически-бездушным своим лицом, -- плугом, вырывающим из родной земли все, что было дорого ему своей красотой и поэзией. В подлинной революции, не утопической революции скифов, но революции чеки и комсомола -- романтик Есенин не мог найти ни красоты, ни предмета веры. Эта жгучая и острая тоска, безнадежное разочарование в обманувшей его родине звучит с изумительно искренней силой в двух из его поздних стихотворений, которые, несомненно, останутся в числе самых подлинных и памятных стихов нашего времени -- "На родине" и "Русь советская". Но вообще стихи его последних лет (напр. "Персидские мотивы") свидетельствуют о явном упадке его поэтической силы, и когда последняя его вера -- в свои стихи -- рушилась, оставался единственно неизбежный конец.

* * *

   У Есенина много плохих стихов, и почти нет совершенных. Но (если исключить фальшивую и не настоящую "Инонию" и примыкающий к ней цикл) во всех его стихах есть особое очарование, какая-то особая трогательность, которая так влечет к нему и заставляет так человечески его любить. Кроме той тоски, за которую русский человек все прощает, в Есенине был еще какой-то огромный запас человеческой нежности. Она особенно заразительна в его чудесных стихах о животных. Все помнят его Жеребенка и его Собаку. Это не "стихийные", не "настоящие", а совершенно очеловеченные животные. Ни у одного русского поэта я не знаю таких трогательно-человеческих стихов.
   Нигде, может быть, тоска Есенина не звучит так ясно, как в "Пугачеве". "Пугачев", конечно, слабая вещь. Формально, трудно что-нибудь возразить тому критику, который назвал ее "жалкой и смехотворной". Но надо все-таки быть человечески глухим, чтобы не расслышать за этими слабыми стихами и нелепыми образами самой страшно подлинной, пожирающей и безысходной тоски писавшего ее человека. Особенно последние слова Пугачева, когда изменившие ему товарищи бросаются его вязать, несравненны по своей хватающей заразительности:
   
   Где ж ты? Где же ты, былая мощь?
   Хочешь встать и рукою не можешь двинуться.
   Юность, юность! Как майская ночь,
   Отцвела ты черемухой в степной провинции.
   Вот всплывает, всплывает синь ночная над Доном,
   Тянет мягкою гарью с сухих перелесиц,
   Золотою известкой над низеньким домом
   Брызжет широкий и теплый месяц.
   Где-то хрипло и нехотя кукарекнет петух,
   В рваные ноздри пылью чихнет околица.
   И все дальше, все дальше встревоживши сонный луг,
   Бежит колокольчик, пока за горой не расколется.
   Боже мой!
   Неужели пришла пора?
   Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?..
   А казалось...казалось еще вчера...
   Дорогие мои... дорогие... хор-рошие...
   
   Пугачев, предаваемый своими сообщниками -- Есенин, предаваемый своей последней верой -- в свои стихи. "Пугачев" был началом упадка Есенина. Лучшие его стихи принадлежат ко времени непосредственно предшествующему, ко времени его московской жизни с имажинистами, когда он уже успел освободиться от фальши разумниковского псевдомистицизма. Сюда принадлежат "Трерядница", "Песни забулдыги" и "Кобыльи корабли" у с пленительным "Сорокоустом". Правда, и в этих циклах мало стихотворений вполне удовлетворительных, как "Жеребенок" или "Песнь о собаке". Почти в каждом есть или слишком явная реминисценция (обыкновенно из Блока, например, чудные стихи "Не жалею, не зову, не плану...", слишком неизбежно вызывают "Осеннюю волю"); или "пустые", мало-убедительные стихи; или чрезмерно неоправданные образы; или совсем неубедительная лжемистика ("Или, Или, Лима Самахфани", -- с характерными для книжности Есенина неверными ударениями). Но зато есть в них отдельные стихи, до краев наполненные такой безмерной и такой совершенно излившейся "сердечной тоски", что их место рядом с самыми лучшими, самыми чистыми, самыми незабвенными стихами русских поэтов; как, например, это начало:
   
   Проплясал, проплакал дождь весенний,
   Замерла гроза.
   Скучно мне с тобой, Сергей Есенин,
   Подымать глаза...
   
   Или
   
   Режет серп тяжелые колосья,
   Как под горло режут лебедей.
   
   Или
   
   Не жалею, не зову, не плачу,
   Все пройдет, как с белых яблонь дым.
   
   Или конец стихов к Клюеву --
   
   Так мельница крылом махая
   С земли не может улететь.
   
   Или эти три строфы.
   
   И вновь вернуся в отчий дом,
   Чужою радостью утешусь,
   В зеленый вечер под окном
   На рукаве своем повешусь.
   
   Седые вербы у плетня
   Нежнее головы наклонят.
   И необмытого меня
   Под лай собачий похоронят.
   
   А месяц будет плыть и плыть,
   Роняя весла по озерам,
   И Русь все также будет пить,
   Плясать и плакать у забора.
   
   1926
   

КОММЕНТАРИИ

   Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890--1939), известный у нас в стране под фамилией Мирский -- критик и литературовед.
   Сын князя П.Д. Святополк-Мирского (1857--1914), министра внутренних дел при Николае II, Д.П. Святополк-Мирский окончил филологический факультет Петербургского университета, был офицером белой гвардии, в начале 1920 гг. эмигрировал на Запад. Читал курс русской литературы в Лондонском университете и Королевском колледже (1922--1932). В 1930 г. вступил в Коммунистическую партию Великобритании и в 1932 г. Вернулся из Лондона в Советскую Россию, чтобы погибнуть на Архипелаге "Гулаг".
   В 1911 г. выступил как поэт. В эмиграции редактировал парижский журнал "Версты" (1926--1928), где сотрудничали М. Цветаева, А. Ремизов, Л. Шестов и др. Д. Святополк-Мирский, бесконечно любящий Россию, проявлял особый интерес к творчеству А. Ахматовой. За рубежом он издал несколько антологий русской поэзии, написал на английском языке книги "Современная русская литература 1881--1925" (1926) и свой самый значительный труд -- двухтомную "Историю русской литературы" (1927), которая много раз переиздавалась и считалась лучшим пособием для английских и американских студентов.
   К творчеству Есенина Д. Святополк-Мирский обращался в обзорных статьях еще при жизни поэта, включил отрывок из "Сорокоуста" Есенина в краткую антологию русской лирики в 1923 г.
   Д. Святополк-Мирский опубликовал некролог С.А. Есенина на английском языке в лондонском журнале "The Slavonic Reveiw" в 1926 г.
   Статья Д. Святополка-Мирского "Есенин" впервые опубликована в пражском журнале "Воля России" (1926. N 5. С. 75--80).
   Текст и датировка по этой публикации.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru