Эртель Александр Иванович
Духовидцы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ДУХОВИДЦЫ.

I.

   Передъ тѣмъ, какъ сдѣлаться совѣтникомъ губернскаго правленія, Игнатій Васильевичъ едва не одичалъ въ своей глухой деревнюшкѣ. Въ молодости онъ затѣвалъ и то, и сё; потомъ подвергся внезапному сокращенію и впалъ въ мечтательность,-- говорили, что устремился въ сферу разныхъ ядовитыхъ проблемъ и странныхъ настроеній до такой даже степени, что хотѣлъ обратиться въ простеца, по Толстому. Но тогда будто бы вмѣшалась энергичная и съ общественною жилкой жена его, Нина Аркадьевна. Въ одно время она рѣшительно опустошила его кабинетъ отъ всякаго рода философскихъ книгъ и литографированныхъ тетрадокъ, привезла мужа въ городъ и, съ помощью своего отца, вліятельнаго въ министерствѣ, безъ всякихъ проволочекъ опредѣлила на службу. Въ результатѣ вышелъ пріятный домъ, гдѣ собирались по четвергамъ, гдѣ всему давала тонъ умная, красивая и предпріимчивая хозяйка, а хозяинъ, если находилъ подходящаго собесѣдника, сиднемъ сидѣлъ въ кабинетѣ или съ разсѣяннымъ видомъ слонялся между гостей, какъ необходимая, но безполезная декоративная принадлежность.
   Обыкновенно въ четвергъ у нихъ обѣдали пять-шесть избранныхъ знакомыхъ, а часамъ къ девяти собиралась и остальная публика. Я опишу одинъ изъ такихъ четверговъ, начавшійся какъ будто и безъ всякихъ предзнаменованій, но имѣвшій послѣдствіемъ страшное и неожиданное событіе, на-дняхъ взволновавшее нашъ городъ.
   Еще за десертомъ, когда мужчины закурили, а Нина Аркадьевна ушла переодѣваться, податной инспекторъ Алексѣй Ивановичъ, миловидный и толстощекій малый, слегка смахивающій на откорленнаго кота,-- круто оборвалъ тягучую бесѣду о задачахъ предполагаемаго министерства земледѣлія и завелъ рѣчь о магахъ, о символистахъ, о новѣйшей вѣрѣ въ чудесное и чрезвычайное. Мало-по-малу разговоръ принялъ столь любезное для Игнатія Васильевича направленіе, что онъ вышелъ изъ своей декоративной неподвижности и необыкновенно оживился. Я видѣлъ, что Алексѣй Ивановичъ внутренно помираетъ со смѣху: онъ посматривалъ на насъ съ такимъ выраженіемъ, какъ будто завелъ игрушку съ курьезнымъ и занимательнымъ механизмомъ. Кое-кто улыбался, кое-кто возражалъ Игнатію Васильевичу, болѣе, впрочемъ, для того, чтобы раззадорить. Горничная объявила, что поданъ кофе, и мы перешли въ кабинетъ.
   -- Вотъ вы не вѣрите, а я вамъ истинно говорю, что существуютъ такія мистическія мѣста, -- сказалъ Игнатій Васильевичъ и, точно въ подтвержденіе этихъ словъ, придалъ добрымъ и разсѣяннымъ глазамъ своимъ какое-то таинственное выраженіе. Алексѣй Ивановичъ придвинулся съ своею чашкой къ пылавшему камину и воскликнулъ, небрежно улыбаясь:
   -- Докажите, докажите!
   -- Да что доказывать?-- продолжалъ Игнатій Васильевичъ, избѣгая смотрѣть на податного инспектора и обращаясь ко всѣмъ намъ.-- Это, милостивые государи, чувствуется, а не доказывается. Болотце какое-нибудь въ чистомъ полѣ, курганъ надъ рѣкою, лощинка съ порыжѣвшею осокой,-- ну, самый что ни на есть ничтожнѣйшій штрихъ, и вдругъ... вѣетъ на тебя чѣмъ-то, жутко, страшно. Да вотъ не далеко ходить...
   -- Вы, Игнатій Васильевичъ, опять за ваши сказки?-- строго произнесла, появляясь въ дверяхъ, нарядная Инна Аркадьевна.
   Онъ бѣгло взглянулъ на насъ, смѣшался, въ рыхлыхъ чертахъ его мелькнуло что-то страдальческое. Потомъ проговорилъ какимъ-то заученымъ голосомъ:
   -- Хе, хе... да, дѣйствительно... Неугодно ли, милостивые государи, составить винтикъ?
   Трое изъ нашей компаніи съ явнымъ удовольствіемъ поднялись съ мѣстъ и направились съ своими чашками въ другія комнаты. Хотѣлъ было присоединиться къ нимъ и Алексѣй Ивановичъ и, кажется, тоже съ удовольствіемъ, но, вмѣсто того, нерѣшительно потоптался, похлопалъ Игнатія Васильевича по плечу и ласково назвалъ его "баснописцемъ". Меня поразило несоотвѣтствіе дружеской улыбки, сдѣланной Игнатіемъ Васильевичемъ, съ тою болѣзенною гримасой, которая мимолетно пробѣжала по его лицу.
   -- Останьтесь, Алексѣй Ивановичъ, разскажите намъ что-нибудь интересное, -- сказала Нина Аркадьевна, располагаясь въ креслѣ.
   -- Но какже безъ четвертаго?-- возразилъ податной инспекторъ.
   -- Ничего, сыграютъ съ открытымъ. Вы, m-r Раичъ, конечно, не станете винтить?
   Раичъ... Но объ этомъ господинѣ по преимуществу необходимо разсказать. Онъ былъ человѣкъ новый въ нашемъ губернскомъ городѣ. Говорили, что у него прекрасное имѣніе, лишь отчасти разстроенное невыгоднымъ контрактомъ съ крестьянами; затѣмъ говорили, что онъ семь лѣтъ провелъ въ ссылкѣ. Жилъ онъ теперь странно и глухо; почти нигдѣ не бывалъ, никого не принималъ,-- впрочемъ, имѣлъ собственный экипажъ и одѣвался щегольски. Онъ былъ молчаливъ до неприличія, а иногда до неприличія рѣзокъ и вообще не обладалъ пріятными въ общежитіи качествами. Однако, ему все это прощалось, отчасти оттого, что онъ былъ богатъ и вновѣ, отчасти за интересное прошлое, главнымъ же образомъ -- за его дѣйствительно замѣчательное лицо. Вообразите себѣ почти голый черепъ, уста безъ улыбки, безукоризненно правильныя черты и мрачный, пристальный, холодный взглядъ. Чувствовалась въ этомъ лицѣ какая-то крупная, насильственно скованная сила, и эта сила невольно внушала уваженіе мужчинамъ и волновала самыхъ безпардонныхъ женщинъ. Конечно, можетъ быть, и оттого, что къ нему не привыкли, что рѣзкіе штрихи его фигуры еще не обтерлись въ безпрестанномъ вращеніи по клубамъ и гостинымъ, что нивеллирующій лакъ губернскаго общежитія еще не успѣлъ облицевать его. Онъ появился у насъ три года тому назадъ, изъ которыхъ мѣсяцевъ шесть, во время голода, пропадалъ неизвѣстно гдѣ.
   И такъ, Раичъ молча взглянулъ на Нину Аркадьевну и затѣмъ, повернувшись къ Игнатію Васильевичу, спокойно произнесъ:
   -- Вы изволили остановиться на словахъ: вотъ недалеко ходить?
   Тотъ растерянно взмахнулъ бровями и притворился, что не слышитъ.
   -- Кофейку бы намъ еще, Нина Аркадьевна,-- сказалъ онъ.-- Алексѣй Ивановичъ, разскажите, въ самомъ дѣлѣ, что-нибудь интересное.
   -- Что же, развѣ посплетничать?-- отвѣтилъ податной инспекторъ.
   -- Но у васъ большой запасъ наблюденій,-- быстро и внушительно перебила его Нина Аркадьевна, -- вы открывали столовыя, спасали, поднимали духъ, бодрость, вѣру въ добро...
   Вдругъ лицо Раича выразило неописуемое отвращеніе.
   -- Вы изволили остановиться на словахъ: вотъ не далеко ходить?-- повторилъ онъ, снова обращаясь къ Игнатію Васильевичу.
   Хозяйка переглянулась съ Алексѣемъ Ивановичемъ и едва завѣтно повела плечами; тотъ смѣшливо скривилъ ротъ. Странное дѣло! Въ чертахъ добрѣйшаго Игнатія Васильевича я опять подмѣтилъ страданіе.
   -- Вы наете Грачи, рощу за городомъ?-- вскрикнулъ онъ даже съ какимъ-то отчаяніемъ, стараясь не смотрѣть на жену.-- Ну, такъ вотъ-съ: я боюсь этого мѣста. Вѣетъ чѣмъ-то, тоска въ этомъ пейзажѣ, тайна-съ. Вы думаете, случайность, что не проходитъ пяти лѣтъ, какъ кто-нибудь либо застрѣлится, либо удавится въ этой рощѣ? Врядъ ли случайность. Легко, конечно, смѣяться, но есть мистическія мѣста, есть-съ!... Я, душенька, пойду распоряжусь насчетъ кофе.
   Послѣднія слова Игнатій Васильевичъ проговорилъ точно опомнившись и тотчасъ же выбѣжалъ.
   Нина Аркадьевна молчала, насупивъ брови; податной инспекторъ безпечно замурлыкалъ и еще больше сталъ походить на кота. Я чувствовалъ себя неловко.
   -- Вотъ вамъ результатъ деревенской жизни!-- сказала, наконецъ, Нина Аркадьевна, болѣе обращаясь къ Раичу.-- А какъ меня винили, когда, десять лѣтъ назадъ, я оставила Игнатія Васильевича одного и переѣхала для воспитанія дѣтей въ Москву. Я не спорю, дѣятельность въ народѣ необходима, но дайте же свободно дышать, дайте общество, средства, возможности. И, притомъ, не въ такой же деревнѣ жить, какъ наша. Представьте, уединенный хуторъ; кругомъ степь; рѣка въ двухъ верстахъ, за рѣкою лѣса и опять степь. Лѣтомъ ничего себѣ; весною даже хорошо. Но Игнатій Васильевичъ пріобрѣлъ вкусъ къ самымъ ужаснымъ временамъ года. Возвратившись изъ Москвы, я руками всплеснула. Вѣтеръ, дождь, ненастье или свирѣпая вьюга, а онъ въ восторгъ. Уходитъ, уѣзжаетъ, запирается въ своемъ кабинетѣ, -- крыша гремитъ, въ трубѣ воетъ, ставни хлопаютъ. И вы думаете онъ охотникъ, хозяинъ, культурный дѣятель, наконецъ? Да, всего было понемногу, а кончилось... видите чѣмъ? Право, я боялась душевной болѣзни. У него вошло въ потребность раздражать нервы разнымъ вздоромъ. Въ крышахъ развелъ семейство совъ. Въ осеннія ночи ходилъ въ развалившійся кирпичный сарай... говорить, какая-то особенная музыка вѣтра. Но чего я суевѣрно боялась -- это его одинокихъ прогулоъ къ рѣкѣ. Тамъ есть плёсъ,-- называютъ его Ѳединымъ,-- по-моему самое обыкновенное мѣсто, какъ и вотъ эти Грачи, но когда-то тамъ провалился конюхъ его отца вмѣстѣ съ табуномъ лошадей, и вотъ Игнатій Васильевичъ все чаще сталъ уходить туда и возвращался на себя не похожій. Въ первые годы нашей деревенской жизни объ этомъ плёсѣ помину не было: весело дѣлалась трезвая, культурная работа. Послѣ явились "независящія обстоятельства"... потомъ странности, парадоксы, скептическое отношеніе къ общественности, истерическое настроеніе. Вотъ тутъ-то, между прочими раздраженіями, понадобилось намъ вспомнить и это старое происшествіе, увидѣть въ немъ какое-то memento mori. О, до чего я страдала, возвратившись изъ Москвы въ деревню! Повѣрите ли, я хотѣла оставить Игнатія Васильевича, бѣжать, всецѣло отдать себя какому-нибудь общественному предпріятію,-- дѣвочки мои были уже въ институтѣ. Но вотъ при немъ скажу,-- она указала на податного инспектора, который въ это мгновеніе даже зажмурился отъ удовольствія,-- онъ меня спасъ, онъ напомнилъ мнѣ мои обязанности. Мы напали на Игнатія Васильевича, убѣждали, доказывали... убѣдили, наконецъ, переѣхать въ городъ и поступить на службу. Службу посовѣтовалъ N.,-- она назвала знаменитаго психіатра.-- Я знаю, меня нѣкоторые обвиняютъ. И будто я испугалась его увлеченія Толстымъ и что раздастъ имѣніе. Какой вздоръ! Во-первыхъ, имѣніе давно перешло во мнѣ и, во-вторыхъ, Игнатій Васильевичъ болѣе раздражалъ Толстымъ свои нервы, нежели умъ, такъ же, какъ музыкой вѣтра въ сараѣ... Насилу-то я ожила. Я успѣла здѣсь, съ помощью Алексѣя Ивановича, осуществить кое-что. Вотъ познакомимтесь ближе, m-r Раичъ: право же, я не совсѣмъ похожа на губернскую даму. Алексѣй Ивановичъ слишкомъ скромный человѣкъ... Другъ мой, не перебивайте меня; всегда скажу, что вы вводите въ заблужденіе вашею внѣшнею безпечностью. Но вы, m-r Раичъ, сойдитесь и съ нимъ, оцѣните его,-- увѣряю васъ, пріобрѣтете союзника на все серьезное.
   Нина Аркадьевна остановилась и, съ преувеличенно любезною улыбкой, въ которой сквозило, однако, затаенное безпокойство, взглянула на Раича. Но онъ упорно молчалъ. Тогда я замѣтилъ, какъ затрепетали углы ея губъ и въ глазахъ мелькнуло выраженіе непритворной горечи.
   -- У насъ, конечно, собираются и не серьезные люди. Вотъ, напримѣръ, играютъ въ карты,-- произнесла она упавшимъ голосомъ.-- Но, вѣдь, безъ компромисса невозможно. Въ наше съ вами время, m-r Раичъ, это-то и забывали, что безъ компромисса невозможно.
   -- Компромиссъ компромиссомъ,-- вмѣщался съ несвойственною ему живостью податной инспекторъ,-- но въ нашей подлой дѣйствительности столько мрази, запаховъ и проблемъ, что ей-Богу же надо и развлечься. Самъ Бѣлинскій отдыхалъ за преферансомъ.
   Нина Аркадьевна покраснѣла.
   -- И это...-- нерѣшительно выговорила она.
   Горничная внесла кофе, а за нею появился Игнатій Васильевичъ.
   -- Мазараки пріѣхали,-- сказалъ онъ Нинѣ Аркадьевнѣ и съ напускною развязностью добавилъ:-- каковъ нашъ Владиміръ Петровичъ: безъ трехъ въ маленькомъ шлемѣ остался!
   -- Не можетъ быть!-- воскликнулъ, вскакивая съ мѣста, податной инспекторъ и устремился къ игрокамъ. Нина Аркадьевна еще разъ взглянула на Раича,-- какое смущеніе и вмѣстѣ какой вызовъ сказались въ этомъ взглядѣ!-- и пошла встрѣчать Мазараки.
   Насъ осталось трое. Въ каминѣ, попрежнему, горѣлъ огонь. Игнатій Васильевичъ подозрительно взглянулъ въ дверь, притворилъ ее, потомъ потушилъ лампы и, погрузивши такимъ образомъ комнату въ полумракъ, подсѣлъ къ намъ.
   -- Такъ-то вотъ лучше,-- прошепталъ онъ, лукаво подмигивая и потирая руки. Раичъ серьезно кивнулъ ему головою.
   -- Теперь съѣзжаться станутъ,-- продолжалъ Игнатій Васильевичъ тѣмъ же интимнымъ полушепотомъ,-- сначала: "тыръ-тыръ-тыръ"... все сплетни, да какъ поднять агрикультуру, потомъ музыка... это я люблю издали; потомъ госпожа Селезёнкова споетъ... а тамъ и ужинъ... Хе, хе, а мы вотъ посидимъ до ужина въ потемочкахъ... въ забвеніи!
   -- Вы изволите говорить, въ Грачахъ регулярно происходятъ самоубійства?-- спросилъ Раичъ.
   -- Ага, васъ это интересуетъ?-- подхватилъ Игнатій Васильевичъ.-- Да-съ, очень регулярно. И нельзя-съ. Вы только подойдите къ рощѣ, тотчасъ же заноетъ сердце. Стоитъ на обрывѣ, по опушкамъ сосны, внизу мрачный прудъ, кругомъ жидкія поля, пески, кустарникъ... Нѣтъ, существуютъ такія мистическія мѣста. Знаете, что я вамъ доложу?-- въ нѣдрахъ природы скрыто великое страданіе. Вы полагаете, ей какъ съ гуся вода губить, разлагать, и дѣйствовать... и зачѣмъ, зачѣмъ? Ахъ, милостивые государи, еслибъ какъ съ гуся вода, она бы безпрерывно ликовала. Анъ не и ликуетъ! Вѣтеръ жалобно плачетъ, обнаженный лѣсъ содрогается отъ стенаній, осеннія тучи исходятъ слезами... О чемъ же, о чѣмъ?... Вы скажете: эта ипохондрія находить на нее временами... Вѣрно-съ; но мѣста, о которыхъ я говорю, круглый годъ ужасны. Все равно какъ человѣчество. Сколько страданій! Весь внутренній смыслъ его существованія напоенъ ядомъ... да-съ, а глядишь -- они ликуетъ себѣ, влюбляется, плодится, поетъ, пляшетъ. И только прозорливѣйшіе знаютъ, что это сонъ, тщета, тѣнь отъ бѣгущаго дыма, что страшно жить.
   -- Да-съ, милостивые государи, истина въ томъ, что страшно жить,-- и Игнатій Васильевичъ неожиданно всхлипнулъ.-- Нина Аркадьевна, конечно, съ своей точки зрѣнія... Алексѣй Ивановичъ тоже... Перевезли вотъ меня... служу... Гм... гм... О чемъ бишь? Ага! съ человѣчествомъ тоже случается всеобщая ипохондрія, ноябрь. Вообразите вы глушь и темень среднихъ вѣковъ, костры, разбои, пытки, злодѣйства, походы дѣтей въ Палестину; или еще ближе -- какую-нибудь традцатилѣтнюю войну: люди дичали и бродили въ лѣсахъ, не убранные трупы валялись по дорогамъ, волки рыскали въ опустѣвшихъ деревняхъ... Но это прошлое; вообразите теперь грядущее, то, что предсказано въ откровеніи Іоанна и что сбудется, сбудется... Вотъ что произойдетъ не ныньче, завтра. Храмы, галлереи, дворцы -- въ развалинахъ; чудеса искусства -- въ дыму пожаровъ, и всюду опьяняющій запахъ крови, расторгнутыя связи, разнузданныя страсти. Взрывы, выстрѣлы, зловѣщій грохотъ барабановъ... Народъ на народъ, классъ на классъ, брать на брата... И съ какими дьявольскими средствами истребленія!... Тогда-то восплачетъ земля голосами обезчещенныхъ женщинъ, замученныхъ дѣтей, осиротѣлыхъ старцевъ... Въ семьдесятъ первомъ году это грядущее слегка отдернуло завѣсу, глянуло на насъ кровавымъ своимъ окомъ... Но глупые тѣмъ-то и глупы, что смѣлы: никто не оледенѣлъ отъ ужаса, никто не опомнился. Будетъ имъ за это ноябрь, тридцатилѣтній, столѣтній!...Хе, хе, вамъ смѣшно, что совѣтникъ русской службы дерзаетъ пророчествовать? Ничего-съ, всякое случается. Но не въ томъ дѣло. Кто это сказалъ Пушкину, что природа равнодушная? Хе, хе, равнодушная!... Или еще толкуютъ: природа, молъ, зеркало человѣка; что въ человѣкѣ, то и въ ней; она, молъ, только отражаетъ его настроеніе. Отчего же, какое ни будь у меня настроеніе, а въ Грачахъ я самъ не свой отъ тоски? Впрочемъ, что тамъ Грачи! Ступайте въ степь позднимъ лѣтомъ, или, въ ясный осенній денекъ, на скошенныя поля... Бывали? Тишь эта, беззвучность, печаль... Пыль пробѣжитъ столбомъ на горизонтѣ... Журавлиная стая протянетъ въ прозрачныхъ небесахъ... Одинокій путникъ обозначится вдали... Плакивалъ я, милостивые государи, надъ этою картиной!... Или случалось ли вамъ быть въ лѣсу тихимъ октябрьскимъ утромъ? Случалось ли прислушиваться къ этимъ воздыханіямъ, къ этому предсмертному лепету, видѣть эту резиньяцію, хватающую за сердце?... Листикъ, какой-нибудь золотой листикъ съ березы вдругъ надломится на омертвѣвшемъ стебелькѣ и, покачиваясь въ воздухѣ, падаетъ тихо, тихо... То-то вотъ и оно-то!-- Игнатій Васильевичъ опять всхлипулъ и громко высморкался. А что касательно связи человѣка съ природой, тутъ не вліяніе, не отраженіе, но самостоятельная жизнь въ обоихъ и тайное созвучіе. Да какое созвучіе! Страдальческое сердце такъ и льнетъ къ этимъ вотъ страдальческимъ пейзажамъ! Одни ли Грачи?... Народъ понимаетъ это: вотъ, говоритъ, недоброе мѣсто. И, глядишь, точно: въ этомъ недобромъ мѣстѣ если не совершилась трагедія, такъ, будьте увѣрены, совершится. И трепетно бываетъ, милостивые государи, когда своимъ собственнымъ глазомъ, еще безъ всякой предварительной молвы, набредешь на такое мѣсто. Точно заглянешь въ лицо Изиды, по ту сторону "вещей"... Содрогнешься отъ ужаса.
   Раичъ кивнулъ своимъ обнаженнымъ черепомъ.
   -- Ага!-- съ живостью продолжалъ Игнатій Васильевичъ, несмотря на свое возроставшее возбужденіе, замѣтившій этотъ сочувственный кивокъ,-- вы, значить, испытали это, знаете? А они говорятъ -- мистицизмъ!... Я несчастенъ этимъ огульнымъ непониманіемъ... Я мучаюсь, хочу доказать имъ... Я смѣюсь въ лицо ихъ знаменитостямъ, психіатрамъ, цѣлителямъ... Я молю ихъ объ одномъ: свободу, дайте мнѣ свободу... и хоть немножечко любви!... Ага! имъ это невыгодно,-- я мѣшаю имъ... Ну, хорошо, лечите же отъ мистицизма, будемъ служить, притворяться, подписывать бумаги...
   

II.

   -- Но не въ этомъ дѣло. Было мнѣ восемнадцать лѣтъ. Выключили меня изъ Петербургскаго университета, право, ужь не помню за что, и препроводили къ отцу, на исправленіе. Первый разъ въ жизни, если не считать ранняго дѣтства, провелъ я тогда зиму въ деревнѣ... И полюбилась мнѣ зима. Начиная съ того, когда вдругъ выпадетъ молодой снѣжокъ и въ комнатахъ станетъ свѣжо, ясно, бѣло, а въ душу такъ и хлынетъ какая-то волнующая сила,-- начиная вотъ съ этого, и потомъ -- янтарныя зори, скрипъ саней по морозцу, серебряные, тихіе лѣса... А вьюги!-- влюбился я въ нихъ. Крутитъ, мететъ, воетъ,-- то ли дѣло быть въ полѣ, испытывать эти колючія ощущенія опасности, одиночества, чувствовать близость ревущей гдѣ-то около тебя смерти! Однако, дѣло не въ томъ. Надо вамъ сказать, мой покойный отецъ изрядно зашибалъ. Вотъ ѣдетъ онъ разъ на базаръ, верстъ за двѣнадцать,-- кажется, нужно было продать какой-то хлѣбъ. Уѣхалъ и нѣтъ его. Настали сумерки -- нѣтъ! А погода понесла съ самаго обѣда и къ ночи разыгралась въ настоящую. Тоска меня взяла... до слезъ. Я-таки любилъ моего старика. Домашніе тоже безпокоятся, но все говорятъ: ночуетъ Василій Кирилловичъ. Я же зналъ отца: какъ только попадетъ ему въ голову, ни за что не ночуетъ, а въ базарномъ селѣ, съ купцами и съ мелкими помѣщиками, онъ обязательно напивался. Простъ былъ въ своихъ знакомствахъ. Вотъ пробило десять часовъ, выхожу на крыльцо, вижу -- адъ. И потянуло меня, милостивые государи, въ этотъ адъ, помимо даже того предлога, что жаль отца. Надѣлъ я яолушубчикъ, валенки, башлыкъ,-- все тайно отъ тетушки, которая замѣняла намъ покойницу мать,-- и отправился въ конюшню, къ закадычному другу моему Ѳедькѣ. "Ѳедя, говорю, отецъ погибаетъ; коли ты не трусъ, поѣдемъ разыскивать". Вмигъ осѣдлали мы лошадей, у меня былъ отличный меренокъ Пимка,-- и отправились въ походъ. То-то жестокость юности: я и не подумалъ предупредить тетушку.
   Сдѣлаю отступленіе. Отецъ мой былъ богатъ. Въ то время ему принадлежали два имѣнія и отличный конный заводъ. Мы жили въ томъ имѣніи, что побольше; въ маленькомъ, за рѣкою, въ степи, былъ устроенъ хуторъ. Это все, что у насъ теперь осталось, то есть не у меня, но дѣло не въ томъ. Весною на хуторъ перегонялись табуны, а въ началѣ зимы, какъ только станетъ рѣка, ихъ пригоняли обратно. Излагаю вамъ эти подробности для ясности разсказа. И еще прибавлю для ясности: мой другъ Ѳедька былъ прелестнѣйшій паренекъ. Знаете, этакій дѣвушникъ, лихачъ-кудрявичъ, смѣльчакъ, и, къ тому же, нѣжное и преданное сердце. Размѣется, я дружилъ съ нимъ въ секретѣ. Отецъ держался хотя и просто, но на счетъ мужиковъ выработалъ себѣ понятіе опредѣленное. Точь-въ-точь какое нынѣ распространено. Обыкновенно я бѣгалъ къ моему другу по ночамъ, когда отецъ ложился спать, и вотъ тутъ-то бывали у насъ восхитительные часы. Во-первыхъ -- сказки, осенью -- посидѣлки, сговоры, свадьбы. Въ довершеніе, были у насъ и "сударки" въ деревнѣ, но, смѣшно сказать, ей-Богу, платоническія. Вѣдь, деревня гораздо цѣломудреннѣе, чѣмъ о ней думаютъ разные цѣломудренные люди.
   И такъ, мы пустились въ путь. Надо сказать, главная наша задача была въ томъ, чтобы добраться до рѣки. Базарное село стояло вверхъ по ея теченію, и доберись мы до рѣки, сбиться было почти невозможно: справа -- крутой берегъ, на дуговой сторонѣ -- лѣса. Правда, такимъ путемъ до села насчитывалось добрыхъ восемнадцать верстъ, но прямая дорога пролегала чистымъ полемъ и съ ней мы легко могли сбиться. Признаюсь, садясь на коня, я одно мгновеніе поколебался: слишкомъ ужь грозно гремѣла буря по желѣзнымъ крышамъ усадьбы. Но когда мы выѣхали за усадьбу и, намѣтивъ направленіе вѣтра, быстро стали удаляться въ бушующее поле, не могу выразить, какъ мнѣ сдѣлалось жутко и сладко. Кругомъ никакихъ признаковъ человѣческой жизни. Въ сѣдой мглѣ метели рисуются странныя очертанія, знакомая мѣстность преображена во что-то несбыточное. Вьюга голоситъ; снѣгъ бьетъ сплошною тучей въ лицо или вдругъ утихаетъ; пристально устремленному въ пространство взгляду чудятся какіе-то просвѣты, горы, лѣса. Минутъ десять провожалъ насъ отъ дома равномѣрный, торжественный гулъ,-- вѣрите ли, въ этомъ гулѣ чувствовалось какое-то дружелюбное напутствіе: это шумѣлъ нашъ старый садъ; но потомъ все пошло новое, внезапное и чужое. Ахъ, до чего такъ называемая дѣйствительность бываетъ не похожа на себя! Соломенная вѣшка, курганъ, межа, заросшая бурьяномъ, одинокій стогъ сѣна представлялись мнѣ вовсе не въ томъ значеніи, какъ въ обыкновенное время... Гдѣ мы ѣхали, сколько часовъ ѣхали,-- право, невозможно отвѣтить. Въ направленіи своемъ мы сбивались нѣсколько разъ. Вѣтеръ вертѣлъ со всѣхъ сторонъ. Сначала мы заговаривали съ Ѳедькой, и, насколько помню, о самыхъ постороннихъ вещахъ; покурили подъ стогомъ, посмѣялись даже, когда лошадь подъ Ѳедькой споткнулась и онъ упалъ въ сугробъ. Но съ теченіемъ времени совершенно замолкли и только поторапливали коней. Куда?-- мы сами не знали. Я отдалъ повода и неутомимый Пимка добросовѣстно мѣсилъ снѣгъ, лишь изрѣдка навастривая уши и подымая морду. Но что онъ идетъ куда слѣдуетъ, было очень сомнительно. Напротивъ, ясно было, что мы дѣлаемъ запутанные зигзаги. Вѣтеръ билъ намъ и въ глаза, и въ одну щеку, и другую, и даже въ спину. И сообразно съ этимъ круговращеніемъ мѣнялись голоса вьюги. То безъ конца тянулась жалобная, безпомощная, надтреснуто-звенящая нотка, то вырывался яростный, сердитый визгъ, то наступалъ какой-то зловѣщій, негромкій, живой шорохъ. И вдругъ опять равномѣрно-кипящій гулъ, но на готъ разъ безъ всякаго дружелюбія... Вотъ тутъ-то меня и схватило за сердце.
   -- Это, вѣдь, насъ къ саду прибило?-- кричу я Ѳедькѣ, хотя и слышу, что гулъ совсѣмъ не такой. Ѳедька молчитъ; ѣдемъ. Мгла впереди насъ начинаетъ темнѣть, складывается въ какія-то очертанія; шумъ возрастаетъ и, безъ преувеличенія скажу, становится ужаснымъ.
   -- Лѣсъ шумитъ на островахъ, -- кричитъ Ѳедька,-- рѣка!
   Теперь мы были почти въ безопасности, но я нисколько не обрадовался. Напротивъ, вся моя безпечность пропала; какой-то странный трепетъ охватилъ меня; предчувствіе чего-то страшнаго овладѣло душою... И все отъ того шума.
   Ѳедька подъѣхалъ ко мнѣ вплотную.
   -- Давай поѣдемъ на хуторъ, а то лошади притомились,-- сказалъ онъ,-- я тутъ съ завязанными глазами найду дорогу. А на хуторѣ либо дождемся утра, либо смѣнимъ лошадей.
   -- Поѣдемъ, куда знаешь,-- отвѣтилъ я и послѣдовалъ за нимъ. Мы спустились въ долину; вѣтеръ вокругъ насъ утихалъ. Разнообразные голоса замолкли и тѣмъ страннѣе было слышать трагическій гулъ лѣса. Разсвѣтъ, должно быть, близился; я могъ ясно различать Ѳедькино лицо. Тоска моя все прибывала... Мы ѣхали какимъ-то кустарникомъ, потомъ пошелъ камышъ. Вдругъ пустынная поляна открылась передъ нами. Вообразите круглый, обширный плёсъ, похожій на озеро, окруженный со всѣхъ шторокъ высокимъ осинникомъ и ольхою. Озеро было сковано льдомъ, а на льду лежала ровная, пушистая, мертвая пелена снѣга. Только и всего, но меня такъ и пронзило. Чѣмъ-то невыразимымъ повѣяло на меня отъ этой блѣдной поляны, затерянной въ мрачномъ лѣсу, отъ этой печальной тишины, отъ кладбищенскаго спокойствія. Лѣсъ весь курился снѣжною пылью... Въ немъ совершалось нѣчто чрезвычайное. Я не могу передать вамъ странную выразительность его стенаній, его угрожающаго ропота, рыдающихъ, всхлипывающихъ звуковъ. И вдругъ... Ага! вы опять не повѣрите, но я вамъ говорю правду, правду!... Вдругъ въ чащѣ раскатился иной гулъ,-- топотъ, ржаніе, трескъ и отчаянный крикъ о помощи... Въ то же время, ровная гладь плёса заколебалась въ моихъ глазахъ; въ мутномъ воздухѣ произошло какое-то смятеніе.
   -- Слышишь?-- прошепталъ я Ѳедькѣ.
   -- Жутко, Игнатій Васильевичъ,-- отвѣтилъ онъ. Нижняя челюсть тряслась у него какъ въ лихорадкѣ. Самъ не свой отъ страха, я еще разъ обвелъ взглядомъ окрестность. Бѣлая, молчаливая поляна; кругомъ стѣна деревьевъ, голыя вершины которыхъ точно дымились, только и всего... Да, милостивые государя, кромѣ тѣхъ тайнъ природы, о которыхъ хлопочутъ въ лабораторіяхъ, у ней есть и другія тайны; есть мѣста, звуки и очертанія, въ которыхъ трагическая сущность такъ называемой матеріи обнаруживается съ изумительною очевидностью. Я это понялъ тогда, я это почувствовалъ.
   Однако, дѣло не въ томъ. Не буду говорить о томъ, что мы, словно сговорившись, пустились вскачь, благополучно достигли хутора и такъ далѣе. Дѣло въ томъ, что, спустя полгода, я совершенно охладѣлъ къ своему другу. Вотъ что случилось... Или, нѣтъ, погодите, отвѣтьте мнѣ, можно ли помирить порядокъ и процвѣтаніе общежитія съ состраданіемъ, съ жалостью, съ любовью? Какая мечта, милостивые государи, какая иллюзія!... Ага? вы опять киваете головою?... Одно время я, дѣйствительно, увлекался,-- я думалъ, можно измѣнить человѣчество, измѣнить его путь, облагородить тотъ историческій процессъ, въ которомъ отливаются его формы. Смѣйтесь! Я мечталъ, что "на землѣ миръ и въ человѣцѣхъ благоволеніе", а если до сихъ поръ все напротивъ, такъ это оттого, что исторія семь тысячъ лѣтъ кряду все ошибалась... Теперь я не мечтаю, не увлекаюсь. Теперь я знаю, что въ самой природѣ существуетъ этотъ трагическій разладъ, что самый корень существованія зараженъ ядомъ безсмыслія, что примиренія нѣтъ нигдѣ, нигдѣ... даже въ смерти. Что такое смерть? Ахъ, милостивые государи, это, вѣдь, переходное состояніе, не болѣе! Некуда дѣться сознанію, некуда, и вотъ почему страшно жить и страшно умирать. Еслибъ имѣть утѣшеніе нирванны... Но ея нѣтъ, не можетъ быть, не будетъ. Впереди несомнѣнная вѣчность, и это самое горькое и самое вѣрное, что только можно придумать.
   -- Я въ это не вѣрю,-- внезапно проговорилъ Раичъ съ кривою усмѣшкой.
   -- Ага! вы, значить, не боитесь смерти?-- спросилъ Игнатій Васильевичъ, понижая голосъ до шепота и съ любопытствомъ заглядывая Раичу въ глаза. Потомъ разсѣянно улыбнулся и добавилъ:-- Я вамъ завидую.-- И еще добавилъ послѣ непродолжительнаго молчанія: -- Сколько разъ я хотѣлъ умереть и не могъ, но вы... застрѣлитесь?
   Раичъ опять усмѣхнулся.
   Я первый еще разъ наблюдалъ Игнатія Васильевича въ столь преображенномъ видѣ. До того я никакъ не подозрѣвалъ въ этомъ добродушномъ человѣчкѣ, съ незначительными чертами лица, стольо способности излагать свои впечатлѣнія, столько затаенной муки страсти. Но что онъ съ такими странностями, этого я тоже не подозрѣвалъ. Еще поразительнѣе дѣйствовалъ на меня Раичъ. До тѣхъ поръ мы встрѣчались съ нимъ неоднократно; я даже имѣлъ случай оказать ему услугу, въ сущности, пустую, но за которую онъ сталъ относиться ко мнѣ съ особеннымъ благоволеніемъ. Однако, онъ и со мною избѣгалъ говорить кромѣ какъ о вещахъ обыкновенныхъ. Правда, онъ и теперь молчалъ... Но по глазамъ его, по выраженію твердо сжатыхъ губъ, по наклоненію головы въ нѣкоторыхъ мѣстахъ разсказа, я въ первый разъ увидѣлъ, куда склоняются его мысли, каковы его взгляды на жизнь. Какъ описать мое настроеніе? Откровенно говоря, мнѣ стало жутко. Странныя рѣчи, возбужденныя лица, освѣщенныя багровымъ огнемъ камина, а тамъ, за анфиладой комнатъ, звуки музыки,-- все это опьяняло меня, уносило въ какой-то иной міръ, но не могло побѣдить той тяжелой мысли, что я сижу едва ли не съ сумасшедшими. И когда Игнатій Васильевичъ сказалъ, что Раичъ застрѣлится, а тотъ усмѣхнулся на это, меня точно толкнуло; я насильственно засмѣялся и воскликнулъ нарочно громко:
   -- Ну, господа, мы договорились до чортиковъ!
   Оба взглянули на меня ничего не понимающими глазами; я думаю, даже удивились, что между ними есть посторонній.
   -- Вы изволили остановиться...-- произнесъ Раичъ.
   -- Я охладѣлъ къ своему другу,-- сказалъ Игнатій Васильевичъ,-- и знаете почему? Потому, что не можетъ быть дружбы между тѣмъ, кто говоритъ "подай!", и тѣмъ, кто принужденъ слушаться. Обыкновенно, кто слушается, тотъ внутри презираетъ повелѣвающаго. То-есть теперь; прежде слушались и по совѣсти, безъ высокомѣрія: историческое оправданіе рабства... Но дѣло не въ томъ. Ближе къ осени онъ сталъ избѣгать моего сообщества: одинъ уходилъ на посидѣлки, льнулъ къ деревенскимъ парнямъ... Объяснялось это тѣмъ, что въ его жизни наступало серьезное, я же мечталъ продолжать мою барскую игру въ ощущенія и авантюры. Онъ засылалъ сватовъ и не хотѣлъ компрометировать себя въ глазахъ деревни близостью съ барчукомъ. Охъ, какъ меня это оскорбило! Я ушелъ въ себя, сталъ готовиться къ университету,-- срокъ моего остракизма исходилъ,-- а, между тѣмъ, язва самолюбія сочилась себѣ да сочилась. Да и грустно было: выйдешь вечеромъ на крыльцо,-- изъ деревни доносятся пѣсни, шумъ, смѣхъ, звуки жилѣекъ. Видишь, что течетъ живая рѣка, а не можешь вступить въ нее, стоишь на скучномъ берегу и клянешь свое одиночество... Ага! и вамъ знакомо это робинзоновское чувство?... Позднѣе въ усадьбу стали доноситься "величальныя" пѣсни, и такимъ путемъ я узналъ однажды, что Ѳедя сосватался... Я даже заплакалъ отъ злости и обиды.
   Только, вдругъ, лежу я на диванѣ, зубрю какую-то гиль и слышу, что въ передней кашляютъ, потомъ кто-то спросилъ барина. Я вышелъ: оказывается -- мѣщанинъ, арендующій нашъ садъ. "Что нужно?" -- "Да вотъ въ ночи вора поймали; въ бунты залѣзъ; мѣру самой лучшей антоновки насыпалъ".-- "Кто такой?" -- "Конюхъ вашъ, Ѳедька". Боже, еслибъ я опомнился на ту пору! Вѣдь, въ моей власти было уговорить садовника, не допустить его до отца, затушить... Вѣдь, зналъ же я, что эти яблоки для дѣвокъ,-- когда мы ходили вмѣстѣ на посидѣлки, я постоянно носилъ туда яблоки. У Ѳеди ихъ не было и не на что было купить -- и вотъ происхожденіе воровства... Но я ничего не сказалъ садовнику. Я даже какое-то наслажденіе ощутилъ и позвалъ отца. У отца въ подобныхъ случаяхъ разговоръ былъ короткій. Онъ терпѣть не могъ судебной процедуры. Онъ былъ нынѣшнихъ вотъ мнѣній на этотъ счетъ: выпороть и съ колокольни долой. Зачѣмъ, говорилъ онъ, протоколы и аппеляціи: длинно и дорого; то ли дѣло матушка розга: быстро, дешево и больно. Такъ было поступлено и съ моимъ другомъ. Въ волость написали повелительную записку, въ первое же воскресенье собрался судъ, вызвали Ѳедю и высѣкли. Конечно, я умолялъ пощадить его, но отецъ бытъ твердъ въ этихъ своихъ принципахъ. Ѳедю высѣкли, свадьба его, конечно, разстроилась, а я уѣхалъ въ университетъ. Передъ отъѣздомъ я видѣлъ Ѳедю, имѣлъ даже наглость попросить у него прощенія; но онъ такъ непріятно засмѣялся и съ такимъ циническимъ ухарствомъ затянулся цыгаркой, что язва моя опять засочилась. А лицо у него сдѣлалось такое темное и, право же, загадочное. Впрочемъ, въ конюхахъ онъ остался попрежнему.
   Въ декабрѣ я получилъ отъ отца ошеломившее меня письмо. Когда замерзла рѣка, съ хутора погнали табунъ. Холостыхъ матокъ, коньковъ, кобылокъ набралось штукъ до шестидесяти. Провожали табунъ Ѳедя и старикъ Матвѣичъ. На самомъ томъ плёсѣ ледъ треснулъ. Испуганныя лошади сбились въ кучу и всѣ пошли ко дну. Ѳедя тоже. Матвѣичъ спасся какимъ-то чудомъ. Такъ кончился знаменитый нашъ заводъ.
   Лѣтомъ я пріѣхалъ на вакаціи. Отецъ обрюзгъ, опустился; о гибели табуна не могъ говорить равнодушно. Что было причиною этой погибели, мнѣ не удалось узнать. Матвѣичъ сгоряча разсказалъ кое-кому, будто видѣлъ скважину, прорубленную во льду, но теперь онъ упорно отрицалъ это. Да и въ самомъ дѣлѣ, какъ онъ могъ видѣть? Не правда ли? И потомъ кому нужно было прорубать, а?-- Игнатій Васильичъ посмотрѣлъ на насъ жалкими глазами и торопливо добавилъ:-- Но дѣло не въ томъ. Трагедія совершилась именно гамъ, гдѣ я предугадалъ ее. Съ тѣхъ поръ Ѳединъ плёсъ назвали недобрымъ мѣстомъ и я увѣренъ, что онъ еще не разъ притянетъ къ себѣ какого-нибудь несчастливца.
   Нѣсколько минутъ длилось молчаніе.
   -- Однако, интересно, случайность это была или...-- сказалъ я, и, только проговоривши эти слова, увидалъ, какъ они некстати. Игнатій Васильевичъ быстро взглянулъ на меня; никогда не забуду этихъ обыкновенно добродушныхъ глазъ, вдругъ засверкавшихъ огнемъ ненависти и нестерпимою болью.
   -- Не въ этомъ дѣло!-- воскликнулъ онъ дрожащимъ голосомъ.
   -- Я вамъ разскажу,-- неожиданно произнесъ Раичъ и, взявъ въ руки щипцы, медленно сталъ разбивать тлѣющій въ каминѣ уголь.-- Я знаю, я вижу это.
   Напрасно я старался прочитать въ его неподвижномъ лицѣ шутку или иронію: оно было серьезно и значительно, какъ всегда.
   -- Вы, вы?-- вскрикнулъ Игнатій Васильевичъ съ необыкновеннымъ видомъ смятенія, и вдругъ точно окаменѣлъ и весь превратился въ слухъ.
   

III.

   -- Въ воскресенье собрались судьи,-- однообразно заговорилъ Раичъ, какъ будто читая въ синеватыхъ струйкахъ пламени, перебѣгавшихъ въ каминѣ,-- еще до засѣданія писарь предъявилъ ить записку Василія Кирилловича, и, конечно, всѣ согласились, что надо поучить. Вотъ они сидятъ за столомъ, эти почтенные, сивобородые люди. Умные лбы, библейскія фигуры, отъ нѣкоторыхъ, впрочемъ, сильно разитъ водкой. Вызываютъ къ столу обвинителя и вора. Вмѣсто свидѣтелей, барская записка. Воръ и самъ не отрекается: взялъ дѣвкамъ на гостинцы, положите, что стоитъ, праведные судьи. Одинъ патріархъ зѣваетъ, креститъ ротъ и добродушно говоритъ: "Надоть постегать!" -- "Что-жь,-- рѣшаетъ другой, не менѣе добродушный,-- пиши, Авдѣй Вуколычъ, пятнадцать розокъ"; третій съ сердечнымъ участіемъ произноситъ нравоученіе: "То-то вотъ, паря, ходи, отряся ножку... Яблоки-то, они тово... а ты тово... а дѣвки-то и тово... Ступай теперь, Варвара, на расправу!" Приговоръ написанъ, прочитанъ. Старшина мигнулъ сторожамъ... Только въ это мгновеніе подсудимый опомнился; замкнутый до тѣхъ поръ голосъ вырвался жалкимъ воплемъ; прежнее соображеніе о томъ, что какое же это воровство, и кто же не беретъ украдкой съѣстного,-- это соображеніе вмигъ исчезло и его охватилъ неразсуждающій ужасъ. Онъ упалъ судьямъ въ ноги, заплакалъ, какъ плачутъ взрослые мужики: хрипло, непріятно, неумѣло. "Веди!-- сказалъ старшина, отмахиваясь отъ него рукой,-- подходите судимые, чья очередь!" Публично сѣчь гуманный законъ не дозволяетъ, Ѳедора уводятъ въ отдѣльную комнату. Но туда набрались уже любители: кабатчиковъ сынъ, дьяконовъ сынъ; мужички заглядываютъ въ двери; даже какая-то пригорюнившаяся бабенка. Ѳедоръ разозлился, онъ отпихнулъ сторожей, хотѣлъ вырваться... Зрители моментально оживились. "Братцы, подсобляй!" -- кричитъ кабатчиковъ сынъ, вцѣпляясь Ѳедѣ въ загривокъ; мужички навалились; сторожъ больно толкнулъ его подъ ребра, другой схватилъ пучекъ прутьевъ. Ѳедоръ кусаетъ кого-то за руку, раздается подлое ругательство, слышится хрипѣніе, звукъ раздираемой холстины... И вотъ это "преданное и нѣжное сердце", этотъ славный паренекъ съ веселымъ и чистимъ взглядомъ, корчится на полу подъ тяжестью навалившихся на него потныхъ, взъерошенныхъ, озлобленныхъ борьбою, ничего не понимающихъ людей. Лица его не видно, оно прижато къ грязнымъ, вонючимъ, осклизлымъ доскамъ, но каждый мускулъ его тѣла содрогается отъ невыносимаго стыда и злобы; онъ все еще усиливается бороться; тѣло его извивается; напряженныя лопатки судорожно вздрагиваютъ, пытаясь сбросить тяжесть... Но сторожъ трясущимися отъ торопливости руками спѣшитъ отдернуть разорванную холстину, другой взмахиваетъ розгами... Раздается тотъ свистящій, мерзкій, влажный звукъ, услыхать который хоть разъ въ жизни довольно, чтобы ненавидѣть и презирать человѣчество. На тѣлѣ мелкими каплями выступаетъ кровь... Молчаніе. Только слышно, какъ уторопленно, съ выпученными глазами дышатъ тѣ, кто навалился на ноги и плечи, и какъ равномѣрно, съ тѣмъ же омерзительнымъ звукомъ, хлещутъ розги.
   Я тронулъ Раича за плечо. Игнатій Васильевичъ впился въ него какими-то безумными глазами и трепеталъ точно въ лихорадкѣ.
   Но Раичъ едва взглянулъ на насъ и продолжалъ:
   -- Слышите? Странный, не человѣческій визгъ... точно притворный... Вотъ еще, рѣзче...И, къ стыду человѣческой природы, смѣшнѣе, потому что весь состоитъ изъ какихъ-то нелѣпыхъ, заячьихъ дребезжаній. А! Вотъ хохочетъ кто-то, безъ всякаго злорадства, но потому что очень весело. Даже бабенка улыбнулась. Вопль переходитъ въ унизительныя слова,-- совсѣмъ не Ѳедины, а того животнаго, что съ позорно-обнаженнымъ, окровавленнымъ тѣломъ, съ ошеломленнымъ сознаніемъ корчится отъ нестерпимой боли. "Братцы... отцы родные... не буду... не буду!..." -- "Пятнадцать... шестнадцать!... Это тебѣ за то, что не кусайся... Семнадцать... восемнадцать!..." Бросаютъ; отираютъ потъ съ лица съ такимъ добродушнымъ видомъ, точно молотили. Кто-то проситъ закурить. "Эй, ты, безстыдникъ, вставай!" -- кричитъ сторожъ, толкая Ѳедю ногой и, въ то же время, свертывая цыгарку. Тотъ поднимается, трясется точно въ ознобѣ. Губы его искусаны въ кровь, лицо ужасно,-- каждая черточка бьется; побѣлѣвшіе, тоскливые глаза растерянно бѣгаютъ по сторонамъ; онъ всхлипываетъ, какъ ребенокъ; хочетъ непослушными руками застегнуть платье и все трясется, все дрожитъ мелкою дрожью.
   Раичъ замолчалъ и на нѣсколько минутъ сдѣлалось страшно тихо. Издали доносилось какое-то смутное жужжаніе, да отчетливо выдѣлялись дѣловые голова игроковъ: "четыре пики!" -- "безъ козырей!" -- "пять въ трефахъ!" -- но то было совсѣмъ изъ другого міра. Въ нашемъ замиравшее пламя камина освѣщало неподвижную фигуру Раича, закрывшаго руками лицо; въ тѣни неясно обозначался Игнатій Васильевичъ, свернувшійся въ глубокомъ кожаномъ креслѣ. И чѣмъ-то жуткимъ, печальнымъ, несбыточнымъ вѣяло отъ этихъ фигуръ, отъ этого полумрака въ комнатѣ, отъ этого тусклордѣвшаго камина.
   Вдругъ Раичъ открылъ лицо и, не могу выразить, какая лежала на немъ безконечная грусть.
   -- Убійство!-- сказалъ онъ.-- Да знаете ли, что это хуже убійства? Мы убили въ немъ самое чистое, самое свѣтлое... Мы грязными руками своими замутили и опоганили тотъ прозрачный источникъ, въ которомъ отражался для него образъ Бога... Да, станемъ радоваться: мы сравняли его съ собою.
   Въ тѣни послышались истерическія всхлипыванія. Раичъ взглянулъ туда и сухо разсмѣялся.
   -- Утѣшьтесь,-- сказалъ онъ,-- вы въ этомъ также не виноваты, какъ не виноватъ вашъ отецъ, не виноваты судьи, палачи и даже эстетикъ истязанія: кабатчиковъ сынъ. Все идетъ точно машина, въ которой безъ нашего вѣдома развели пары. И потомъ.. Ѳедоръ остался живъ. Онъ гдѣ-то пропадалъ до поздней ночи, послѣ пришелъ домой, легъ на печь, лежалъ цѣлые сутки. Гдѣ онъ пропадалъ? Кто слышалъ его стоны, быть можетъ, изступленные крики, проклятія, богохульства? Никто. Можетъ быть, онъ лежалъ ничкомъ гдѣ-нибудь въ степи, "въ лощинкѣ съ порыжѣвшею осокой", и плакалъ, плакалъ... отъ обиды, отъ стыда, отъ горя. Кто отомститъ за этихъ поруганныхъ дѣтей, за эти чистыя сердца, за изнасилованныя души?-- Никто. Да и кому мстить, когда все замыкается въ такой безхитростный, простой кругъ, когда нѣтъ злодѣйства, какъ таковаго, нѣтъ добра и зла, а есть только цѣпь причинъ и слѣдствій, неизвѣстно гдѣ принявшая начало и исчезающая въ вѣчности?
   Однако, Ѳедоръ затаилъ месть. Онъ равнодушно отнесся къ тому, что его свадьба разстроилась, и нѣсколько дней спустя опять явился на барскій дворъ. Впрочемъ, можетъ быть, онъ и не думалъ о мести; можетъ быть, онъ хотѣлъ уйти въ напускное ухарство, въ цинизмъ, въ обязательную работу, наконецъ, хотѣлъ забыть ту язвительную рану, что горѣла въ его душѣ; можетъ быть, онъ и забылъ бы ее. Мало ли насильно лишенныхъ чести кончаютъ нравственнымъ отупѣніемъ, если не развратомъ... Но онъ съ тѣхъ поръ нѣсколько разъ видѣлъ "недоброе мѣсто", вспоминалъ вьюгу и зимнюю ночь, и это мѣсто, дѣйствительно, тянуло его къ себѣ, манило своею мистическою печалью, тѣмъ созвучіемъ тоски человѣческой съ тоскою очертаній, красокъ и тоновъ, что чувствуется простецами сильнѣе, нежели нами. Кто знаетъ, быть можетъ, въ таинственныхъ голосахъ той ночи онъ увидѣлъ предопредѣленіе, судьбу? Да это и точно была его судьба. И онъ до мелочей обдумалъ подробности. Это онъ, когда наканунѣ рѣшили гнать табунъ, вышелъ до свѣта съ топоромъ въ рукахъ, прорубилъ и заметалъ снѣгомъ узкую скважину по серединѣ плёса. Онъ зналъ, что лошади, когда ледъ треснетъ и этотъ трескъ ружейнымъ выстрѣломъ раскатится въ лѣсу, непремѣнно бросятся въ кучу и пойдутъ ко дну... Именно все такъ и произошло, какъ почудилось Матвѣичу... можетъ быть, во снѣ.
   Раичъ опять замолчалъ и минуты двѣ спустя добавилъ, обращаясь ко мнѣ:
   -- Вотъ какъ было дѣло.
   -- Вы недурной беллетристъ,-- отвѣтилъ я, стараясь повернуть въ шутку этотъ, конечно, вымышленный разсказъ и тѣмъ измѣнить невыносимое настроеніе. Раичъ какъ будто понялъ меня.
   -- Не правда ли?-- сказалъ онъ съ нѣкоторымъ подобіемъ улыбки.-- Я писалъ въ свое время... Разумѣется, бросилъ въ печу... Черезъ-чуръ достаточно печатной бумаги. Пусть пишетъ тотъ, кто думаетъ, что открылъ Америку; къ своему несчастію, я столько же не вѣрю въ открытія, какъ и во все другое... А съ какимъ фанатизмомъ вѣрилъ, если бы вы изволили знать!
   -- Зачѣмъ же жить, если не вѣрить?-- возразилъ я съ досадой.
   -- Вы совершенно правы: не зачѣмъ. Когда начинался голодъ, я, признаюсь, надулъ себя: старыя дрожжи забродили. Не то, чтобы проснулись прежнія мечты, знаете,-- "на землѣ миръ и въ человѣцѣхъ благоволеніе",-- нѣтъ, къ этому первоисточнику я не обращался; но вспыхнула крошечная, крошечная надежда на нѣкоторыя комбинаціи и перспективы. Личныя, личныя, спѣшу добавить. Какъ-нибудь пристроиться, выйти изъ комическаго положенія пятаго колеса и такъ далѣе.
   -- И что же?
   -- Да все вздоръ. Впрочемъ, именины справилъ, имѣлъ это малодушіе.
   -- Я васъ не понимаю.
   -- Полноте! Развѣ это не были именины для нашего брата? Развѣ часто въ русской исторіи, что на насъ случился спросъ, что мы почувствовали себя людьми, а не "обсѣвками у Господа Бога", какъ говорятъ мужики? Но вотъ бенефисъ кончился и теперь я, дѣйствительно, согласенъ съ вами: жить не зачѣмъ. И надо торопиться... Избави Богъ, дойдешь до такого же вывода, какъ нашъ любезный Игнатій Васильевичъ, -- вы все нервничаете, любезнѣйшій? Будетъ вамъ, лучше зажгите лампы, каминъ совсѣмъ потухаетъ,-- дойдешь до того вывода, что умереть не значитъ умереть, а значитъ снова приниматься за склады... Впрочемъ,-- продолжалъ онъ задумчиво,-- я долженъ просить у васъ извиненія. Я вамъ совралъ и насчетъ именинъ, и о томъ, что хотѣлъ пристроиться. Къ чему пристроиться?... Просто скотская привычка жить.
   Онъ всталъ и, не обращая никакого вниманія на Игнатія Васильевича, все сидѣвшаго комочкомъ въ своемъ креслѣ, вышелъ изъ кабинета. Я тоже поднялся. Вдругъ Игнатій Васильевичъ позвалъ меня.
   -- Послушайте,-- зашепталъ онъ, хватая меня за руки и быстро пожимая ихъ, -- не оставляйте меня, посидите со мной... Я боюсь... Я его боюсь... Онъ все видѣлъ, въ самомъ дѣлѣ, видѣлъ. Или нѣтъ... идите за нимъ... не спускайте съ него глазъ... Застрѣлится, застрѣлится!...
   -- Богъ съ вами, Богъ съ вами!-- бормоталъ я.
   Игнатій Васильевичъ порывисто оттолкнулъ меня и съ отчаяніемъ схватился за голову.
   -- Ѳедюшенька!-- воскликнулъ онъ какимъ-то причитающимъ голосомъ,-- гдѣ ты?... Простишь ли меня, злодѣя?
   Я не на шутку испугался. Зажегъ свѣчи, принялся успокоивать бѣднаго совѣтника. Напрасно: его возбужденіе возростало, рыданія усиливались, ни съ чѣмъ несообразныя слова вырывались съ какимъ-то истерическимъ взвизгиваніемъ. Его насильно увезли изъ деревни. Тамъ онъ былъ на мѣстѣ, тутъ мучаютъ. Тамъ онъ уже достигалъ утѣшенія: земное отходило отъ него; дѣйствительность утрачивала свою плоть и кровь, превращалась въ грезы. Еще немного -- и онъ осмѣлился бы... умеръ бы, гдѣ и Ѳедя. Но тутъ ему больно, больно... потому что тутъ онъ не можетъ умереть. А все Нина Аркадьевна. Ей это нужно. Ей нужно мужа, чтобы маскировать... Онъ ненавидитъ ихъ, ненавидитъ...
   Къ счастью, въ это время происходили танцы и было шумно. Но все же я рѣшительно не зналъ, что мнѣ дѣлать. Какъ вдругъ вошла встревоженная Нина Аркадьевна... Лучше бы не входила. Растрепанный, съ дикими глазами, съ перекосившимся лицомъ, мокрымъ отъ слезъ, Игнатій Васильевичъ затопалъ на нее, разразился невозможными упреками.
   -- Ведите его въ спальню,-- сказала она мнѣ, бѣлая, какъ полотно. Въ спальнѣ удалось нѣсколько успокоить его и уложить въ постель. Къ новому моему изумленію, онъ какъ легъ, такъ и заснулъ моментально, и съ такимъ кроткимъ и спокойнымъ выраженіемъ на лицѣ, будто наигравшійся ребенокъ; даже коротенькія ножки свои по-дѣтски поджалъ калачикомъ.
   Я хотѣлъ оставить Нину Аркадьевну одну.
   -- Подождите,-- сказала она и залпомъ выпила стаканъ воды; потомъ произнесла съ горькою усмѣшкой: -- вотъ, что называется жизнью!
   -- Онъ болѣнъ,-- сказалъ я.
   -- Да, онъ болѣнъ...Но поймите же, я-то здорова! Мнѣ, вѣдь, жить, жить хочется.-- Она съ видомъ отчаянія заломила руки, но тотчасъ же пришла въ себя.-- Пойдемте. Не замѣтно, что я выдержала семейную бурю? Надѣюсь, останется между нами? Скажите, что такое произошло?
   Я разсказалъ.
   -- Все то же,-- проговорила она.-- Эта исторія вѣчный его кошмаръ. Господи, какъ опротивѣли эти ощущенія, вмѣсто чувствъ, эта нервическая сумятица, вмѣсто дѣла... и вездѣ, вездѣ. Но не грѣхъ ли Раичу? А я еще думала... Впрочемъ, онъ, кажется, такой же тронутый; а какой былъ человѣкъ, какой дѣятель!
   -- Нина Аркадьевна,-- сказалъ я, -- не лучше было бы оставить ему службу? Можетъ быть, жизнь въ деревнѣ, въ самомъ дѣлѣ...
   -- А вы завтра пойдите въ присутствіе и посмотрите на него. Вѣдь, это же образцовый чиновникъ. Неужто, вы думаете, я желаю ему зла? Нѣтъ словъ выразить, какъ мнѣ дорого его здоровье. Но знаете, что сказалъ мнѣ N.? (она опять назвала знаменитаго психіатра). Вотъ что онъ сказалъ: опредѣлите его въ чиновники; ихъ будто бы дѣятельность очень пригодна для людей съ разстроеннымъ воображеніемъ; это не то что дисциплинируетъ, но одеревеняетъ, и, притомъ, незамѣтно что съ психіатрическими цѣлями, И еще такъ сказалъ,-- онъ, вѣдь, порядочный-таки циникъ,-- пусть себѣ жуетъ папье-маше, думая, что питается хлѣбомъ насущнымъ, это ему полезно.-- Нина Аркадьекна чуть-чуть усмѣхнулась и потомъ добавила, слегка краснѣя:-- Пожалуйста, прошу васъ... Впрочемъ, я увѣрена въ вашей скромности.
   Я понялъ, въ чемъ по преимуществу требуется скромность, и молча поклонился.
   

IV.

   -- Вы скоро?-- спросилъ меня Раичъ, когда въ столовой загремѣли посудой.
   -- Да хоть сейчасъ.
   -- Выйдемте вмѣстѣ.
   Мы вышли, по принятому здѣсь обычаю, не прощаясь. Стояла лунная, туманная, сырая ночь. Широкая улица, обсаженная по бокамъ липами, съ которыхъ уже на половину облетѣли листья, была какъ-то особенно пустынна.
   -- Послушайте, сдѣлайте мнѣ одолженіе, -- сказалъ Раичъ, останавливаясь на крыльцѣ,-- пройдемте пѣшкомъ за городъ... Куда-нибудь. Возвращаться домой, остаться одному такъ не хочется... Сегодня въ особенности.
   Меня удивилъ трогательный тонъ его просьбы, да еще по поводу столь ничтожнаго обстоятельства.
   -- Куда вамъ угодно!-- сказалъ я.
   Онъ крѣпко пожалъ мою руку и приказалъ кучеру ѣхать домой. Мы повернули въ противуположную сторону, по мокрымъ тротуарамъ, въ томъ направленіи, въ которомъ улица выходила на загородное шоссе. Одна за другою выступали намъ на встрѣчу старыя, молчаливыя липы; одинъ за другимъ выдѣлялись молчаливые дома, оглядывая насъ своими тусклыми, съ мертвымъ блескомъ глазами, и тотчасъ же измѣняли свои очертанія, расплываясь въ блѣдномъ туманѣ въ какія-то блѣдныя пятна, въ странныя массы и фигуры.
   -- Это все притворство,-- пробормоталъ Раичъ.
   -- Вы о журъ-фиксѣ?
   -- Да... о жизни. Что будто бы у всѣхъ есть дѣло и всѣ довольны.
   -- Не хотите ли вы сказать, что правъ несчастный Игнатій Васильевичъ?
   -- Во всякомъ случаѣ, онъ прозорливѣйшій изъ нихъ. Великая тайна коснулась его, потрясла... Онъ чувствуетъ изнанку этой плохой игры... ея гнусную ложь. Встарину этихъ потрясенныхъ называли юродивыми и почитали за святыхъ; нынѣ они -- чудаки или сумасшедшіе. Истина... Она ближе къ этимъ чудакамъ, нежели къ тѣмъ, къ уравновѣшеннымъ.
   -- А вы... вы познали истину?-- спросилъ я, не будучи въ состояніи удержаться отъ шутливаго тона.
   -- Нѣтъ, но я ее чувствую,-- просто отвѣтилъ онъ,-- я стою на пути къ ней. Устранить изъ центра размышленій человѣчество, понять навсегда его ничтожность въ массѣ вселенской жизни, догадаться, что отвѣтъ не внутри насъ и не впереди, когда будто бы изумительно процвѣтетъ прогрессъ, а "по ту сторону вещей", убѣдиться въ безсиліи логики, въ томъ, что всѣ наши открытія есть ничто иное, какъ тавтологія,-- вотъ единственный путь.
   -- Онъ приведетъ къ стѣнѣ... и къ отчаянію.
   Раичъ не отвѣчалъ; очевидно, онъ и не слышалъ моихъ словъ и нѣсколько минуть шелъ молча, погруженный въ задумчивость.
   -- Надо смѣть,-- продолжалъ онъ.-- Не во что вѣрить кромѣ какъ въ неизвѣстное, -- надо смѣть вѣрить въ него. Нужно смѣть до такой степени, чтобы въ каждый моментъ быть готовымъ слиться съ нимъ,-- глянуть въ очи Изидѣ... Ложи, раёкъ, балконы ужасно какъ заинтересованы. И пусть. Для нихъ пьеса нова. Они ищутъ въ ней поученій, наслажденій, открытій, идеаловъ... Находятъ даже. Но избранная публика партера до тошноты затвердила пьесу, что же, посмотримъ, если лѣнь выйти, если тѣшитъ мельканіе разрисованныхъ лицъ, если не надоѣли звуки, огни, костюмы, улыбки, жесты, слезы. Но думать, что вдругъ мы узнаемъ изъ пьесы нѣчто новое, что уловимъ въ ней какой-то особый смыслъ, что она раздвинетъ границы нашего пониманія, освѣтитъ непроглядную ночь, со всѣхъ сторонъ обнимающую театръ, думать такъ -- смѣшое и глубокое заблужденіе.
   Мы миновали городъ и долго шли въ молчаніи по шоссе. Туманъ рѣдѣлъ, но лунный свѣтъ застилался непроницаемыми облаками. Въ воздухѣ, насыщенномъ влагою, не чувствовалось ни малѣйшаго вѣтра; однако, тамъ и сямъ совершалось непрерывное движеніе. Сѣдая пелена тумана колыхалась, какъ живая, надъ пустынными полями. Высокія травы, кустарникъ, телеграфные столбы, одинокія ракиты то и дѣло разрывали эту пелену, и тогда она распадалась въ лохмотья, цѣплялась ими за препятствія, потомъ таяла и исчезала. Видно было далеко, хотя въ этой дали нельзя было различить подробности: пространство развертывалось въ смутныя и неопредѣленныя перспективы. Волны какой-то блѣдной мглы, точно дымъ, беззвучно и быстро обгоняли насъ... Прямая стрѣла шоссе бѣлѣлась сквозь туманъ, точно молочная рѣка... И какъ загадочны казались берега этой рѣки!
   Раичъ остановился и долго смотрѣлъ, скрестивши на груди руки.
   -- Вотъ удивительная музыка!-- воскликнулъ онъ.
   Я съ недоумѣніемъ взглянулъ на него.
   -- Развѣ вы не слышите звуковъ?-- сказалъ онъ.-- Развѣ вамъ недоступны эти голоса захваченной врасплохъ природы, этотъ интимный разговоръ вещей?... Впрочемъ, вы не понимаете меня, вы считаете меня безумнымъ.
   Я пробормоталъ, что пришло въ голову. Въ это время въ полуверстѣ отъ дороги показался монастырь, внезапно выступивъ изъ разсѣявшагося тумана.
   -- Смотрите,-- сказалъ Раичъ,-- судите, какъ ничтожны люди въ сравненіи съ тѣмъ, что они имѣютъ дерзость называть неодушевленною матеріей. Вотъ стѣны, башни, столѣтніе дубы, вотъ темныя щели бойницъ, огонекъ лампадки надъ воротами... Ничего больше. Но смотрите же пристальнѣе. Какая значительность очертаній! Сколько задумчивости, важности, тайны въ этихъ линіяхъ, въ этихъ мрачныхъ дубахъ съ распростертыми руками, въ этихъ поросшихъ мхомъ стѣнахъ, башняхъ, въ кроткомъ сіяніи лампады! И какое созвучіе съ туманомъ, съ лунною ночью, съ линіей шоссе, съ тѣми вонъ перелѣсками въ отдаленіи!... Вспомните теперь о людяхъ за этими стѣнами. Вообразите ихъ жизнь не въ романтическомъ освѣщеніи, а какъ описалъ бы ее Глѣбъ Успенскій или нарисовалъ бы Теньеръ. Скучно, плоско, мелочи, мелочи... Нѣтъ, то, что вы зовете матеріей, въ милліонъ разъ значительнѣе, въ милліонъ разъ красивѣе и выше вашей жалкой жизни. Вонъ обозначается сквозь туманъ шапка лѣса. Рядомъ есть деревушка, я знаю ее. Неужто, вы думаете, страсти, интересы, заботы, мысли этой деревушки могутъ идти въ какое-нибудь сравненіе съ величіемъ этого лѣса, съ важностью его тайны, съ необыкновенною красотой его стихійной печали? А городъ?... Мы видѣли его сейчасъ и внутри, и снаружи. Что не имѣетъ тѣни пошлости? Что напоено содержаніемъ, смысломъ, раздумьемъ? Люди или стѣны? Конечно, стѣны. Люди только копируютъ, и прескверно, то, что прозорливѣйшіе изъ нихъ случайно подслушаютъ или подсмотрятъ въ этой огромной лабораторіи стихій. Да, съ логикой не далеко уйдешь. Надо присоединиться къ вещамъ, чтобы познать ихъ тайну. Надо разорвать эту условность изъ крови и плоти; надо разбить эти надоѣдливыя очки, формы, категоріи, эти мучительныя колодки времени и пространства. Есть виды безумія, гдѣ къ этому приближаются. Кто слишкомъ, того сажаютъ въ желтый домъ; кто слегка и моментами, того называютъ Бетховеномъ, Буонаротти, Шекспиромъ. Онъ говорить, сознанію некуда дѣться. Но что такое сознаніе? Вѣдь, то, что называется такъ, именно и есть результатъ условностей. Онъ говоритъ, впереди вѣчность, и это страшно. Но что такое вѣчность? Я день и ночь слышу могущественный голосъ, призывающій меня туда, я чую шелестъ завѣсы, готовой приподняться передо мною. Прелесть дерзости волнуетъ меня, чары неизвѣстнаго увлекаютъ. Я хочу, наконецъ, проникнуть за кулисы, въ ту настоящую и страшную дѣйствительность, содержаніе которой мы только отчасти символизируемъ въ нашемъ искусствѣ, въ нашей религіи. И потомъ -- отчего страшно? Развѣ менѣе страшно изъ года въ годъ, изъ вѣка въ вѣкъ быть свидѣтелемъ безпрерывныхъ злодѣйствъ, повальнаго сумасшествія, видѣть, какъ въ любую секунду истязуется то или иное живое существо: розгами ли, какъ веди, или школой, судомъ, капитализмомъ, милитаризмомъ, патріотизмомъ?... И, замѣтьте, истязуется по совѣсти, по душѣ, по убѣжденію, нѣкоторые даже увѣрены, что по справедливости. Вы обратили вниманіе, что прорицалъ этотъ юродивый? Онъ укралъ у Герцена, но, все равно, истина остается истиной. Ахъ, эти мертвыя души, эти каменныя сердца!... Знаете ли, если ежесекундный вопль истязуемаго человѣчества никого до сихъ поръ не разжалобилъ, если милліарды неописуемыхъ мученій не нашли до сихъ поръ отзвука, никого не ошеломили, не образумили, то отсюда слѣдуетъ непререкаемый выводъ... какъ это у Пушкина?... "Всѣ говорятъ: нѣтъ правды на землѣ. Но правды нѣтъ и выше..." Да, это, дѣйствительно, такъ же ясно, жъ "простая гамма". Особенно раздираютъ мое сердце тѣ уединенныя муки, о которыхъ никто и никогда не узнаетъ. Гдѣ-нибудь въ казематахъ короля-Бомбы, въ венеціанскихъ пломбьерахъ, въ дремучей тайгѣ подъ ножомъ убійцы, въ погребахъ какого-нибудь ужаснаго Измайлова... что совершалось тамъ?-- никто и никогда не узнаетъ. Вникните въ эти слова, подумайте о нихъ... Всмомните, сколько проклятій, вздоховъ, рыданій, жалобъ безплодно замерли въ безучастномъ лѣсу или подъ тяжелыми сводами. Замерли, не оставивъ жертвамъ даже того удовлетворенія, что имена ихъ не забудутъ, страданія ихъ вспомнятъ въ день судный. Молчаливая смерть самоубійцы гдѣ-нибудь въ глухомъ оврагѣ; смерть раненаго, забытаго на полѣ битвы; безконечная агонія осужденнаго на одиночное заключеніе,-- одно только это представляется мнѣ достаточнымъ, чтобы возненавидѣть жизнь, потому что никакіе аллюминіевые дворцы, никакое "царство Божіе на землѣ" не искупятъ милліонной доли этихъ одинокихъ мученій, этихъ никѣмъ не услышанныхъ криковъ о помощи, этого предсмертнаго рыданія, разсѣяннаго въ пространствѣ... Вамъ никогда не хотѣлось молиться? Мнѣ ужасно, ужасно... Знаю, что это иллюзія, но въ душѣ такая смертельная скорбь, такъ мучительно переполняется сердце невысказаннымъ, не переводимымъ на человѣческій языкъ, не поддающимся сознанію, что... Впрочемъ, вамъ совѣстно меня слушать? Иллюзія!... Есть еще одна, обаяніе которой неистребимо: иллюзія свободы. Сказать ли, я въ нее вѣрю даже теперь, даже наканунѣ этого ненастнаго дня... Я вѣрю, что заря возсіяетъ, что солнце взойдетъ, наконецъ, и радостно взыграютъ волны жизни. На одинъ мигъ, конечно, потому что врожденная дикость не замедлитъ заслонить это солнце. Но такой "мигъ" стоило бы испытать, стоило бы сгорѣть въ немъ. Однако, я не вижу и признаковъ разсвѣта; ждать его долго и скучно... Смотрите, наступаетъ алой разсвѣтъ!.. Вы устали? браните меня?... Простите, больше никогда не буду, какъ говорятъ наказанныя дѣти. Я забылъ упомянуть еще объ одной сладкой мечтѣ, -- мечтѣ любви. Этотъ "мигъ" я испыталъ, это не задержитъ меня. Бѣдняга Игнатій Васильевичъ: ему кажется, что страхъ смерти -- выводъ изъ его разсужденій, а, въ сущности, онъ боится смерти оттого, что очень любитъ и очень ревнуетъ. Вы замѣтили, конечно? Съ такимъ багажомъ, дѣйствительно, не легко пускаться въ дорогу... Да, я тоже любилъ... Странная вещь -- сердце! Вѣдь, кажется, все истлѣло, а лишь представлю себѣ... точно ножъ въ него вонзится и опять оно истекаетъ свѣжею кровью. Ея нѣтъ, кого я любилъ; она умерла одиноко... вотъ такъ же, какъ и тѣ, о которыхъ я столько печалюсь. Но я ее помню. Я не забуду этихъ глазъ, этой тихой улыбки...
   Въ голосѣ Раича послышались какіе-то рыдающіе звуки, но онъ тотчасъ же оправился и съ несвойственною ему застѣнчивостью произнесъ:
   -- Простите, пожалуйста...
   Разсвѣтъ, дѣйствительно, наступилъ, но какой печальный! На мгновеніе съ востока засквозилъ румянецъ зари: въ воздухѣ, насыщенномъ испареніями, точно мелькнула болѣзненная улыбка... Потомъ облака нависли гуще и ниже, и только потому, какъ въ пространствѣ возникали неразличимыя прежде подробности и все сдѣлалось сѣрымъ, обнаженнымъ, скучнымъ, можно было догадаться, что луна погасла и свѣтитъ солнце. Отовсюду вѣяло чѣмъ-то холоднымъ и безпріютнымъ. Мокрая пашня, мокрыя ракиты при дорогѣ, мокрыя избы далекой деревушки, одинокая птица съ мокрыми крыльями, беззвучно перелетѣвшая съ ракиты на ракиту,-- все это внушало невыразимое уныніе.
   Раичъ говорилъ медленно, съ длинными паузами. Казалось, что внутри онъ читаетъ какую-то большую книгу: всю свою жизнь съ ея мыслями и чувствами, и только короткіе отрывки изъ этой книги произноситъ вслухъ.
   Мнѣ было такъ жаль его, что хотѣлось плакать. Быть можетъ, потому, что я въ первый еще разъ видѣлъ его такимъ мягкимъ, кроткимъ, задумчивымъ; въ первый еще разъ замѣтилъ въ его взглядѣ столько нѣжности, въ его голосѣ столько тихой грусти.
   Я не возражалъ ему, да онъ, конечно, и не услышалъ бы моихъ возраженій. Оттого-то мнѣ и хотѣлось плакать, что я былъ поставленъ въ свидѣтели того, какъ изнемогала душа подъ бременемъ мучительной дѣйствительности, и ничѣмъ не могъ помочь.
   "Домой, домой!" -- думалъ я. Услышать звонкіе голоса дѣтей, увидѣть кипящій самоваръ на столѣ, ощутить теплоту хорошо убранныхъ комнатъ, снова извѣдать прелесть обывательскихъ дѣлъ и заботъ... И Богъ съ ними, съ этими странными людьми, которымъ нельзя помочь!
   Я долго не рѣшался, но, видя, что спутникъ мой и не думаетъ возвращаться, сказалъ:
   -- Пора домой, Раичъ,-- меня ждутъ.
   Онъ, съ удивленіемъ взглянувъ на меня, пробормоталъ: "Простите, пожалуйста!" -- и покорно послѣдовалъ за мной. У заставы мы разстались. Прощаясь, я былъ пораженъ выраженіемъ его глазъ, устремленныхъ на меня съ особенною пристальностью: такое чувство сосредоточенной любви свѣтилось въ нихъ, какъ будто я былъ въ этотъ моментъ самымъ для него близкимъ, самымъ дорогимъ существомъ. "Застрѣлится!" -- вспомнилъ я прорицаніе совѣтника.
   -- Знаете что?-- сказалъ я, удерживая его руку въ своей.-- Пойдемте къ намъ. Посидимъ, позавтракаемъ... поговоримъ еще на вашу тему...
   Онъ кротко улыбнулся и произнесъ:
   -- Спасибо вамъ! Нѣтъ, мнѣ нужно уснуть. Я слишкомъ, слишкомъ усталъ.
   Что было дѣлать? Сердце мое сжималось отъ тягостнаго предчувствія. Я крѣпко обнялъ этого несчастнаго человѣка, еще разъ пожалъ его руку и побрелъ домой.
   Затѣмъ вы уже догадываетесь, что произошло. Дома я нѣсколько отрезвѣлъ и отогрѣлся отъ фантастически-холодной ночи; безпокойство мое за Раича почти улеглось. Правда, послѣ завтрака я хотѣлъ послать къ нему на квартиру узнать, воротился ли онъ, но вдругъ почувствовалъ такое утомленіе, что легъ на диванъ, моментально заснулъ и проспалъ до вечера. А когда проснулся, разбуженный яркимъ свѣтомъ лампы, надо мною съ встревоженнымъ лицомъ стояла жена.
   -- Гдѣ ты оставилъ этого господина?-- спросила она.-- Его никакъ не могутъ найти, приходили уже два раза.
   Я вскочилъ, одѣлся, бросился на квартиру Раича (тутъ только узналъ, что съ нимъ жила старушка, мать той, которая "умерла одиноко") и тотчасъ же распорядился послать за полиціей и идти съ фонарями въ Грачи.
   Онъ, дѣйствительно, кончилъ самоубійствомъ, и въ Грачахъ. Нашъ городъ, вотъ уже недѣля, какъ на всѣ лады обсуждаетъ это происшествіе и любопытные не даютъ мнѣ проходу...

А. Эртель.

   25 ноября 1893 г.

"Русская Мысль", кн.XII, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru